Про других и про себя

ГВАРДИИ ИОН

Летом того далёкого года принял я командование небольшой частью в войсках, уже перешедших нашу границу и закрепившихся за рекой Прут на территории Румынского королевства.

Хоть и шёл мне третий десяток, но до тех пор никакой другой жизни, кроме советской, я не знал. Если, конечно, не считать услышанных на освобождённых землях рассказов о порядках, которые устанавливали гитлеровцы в захваченных ими городах и сёлах. Недолго они там поразбойничали, но горя принесли столько, что помнится людям до сих пор.

А тут мы стояли уже в Румынии. На участке фронта, куда меня назначили, наступила передышка. Наша дивизия набирала силы, готовилась к новому рывку, чтобы сломить ещё одну оборону врага и освободить от фашистов соседствующее с нами государство.

В деревне, где обосновалась наша часть, румынские крестьяне, которым чего только про нас не наплели, сперва побаивались советских солдат. Из своих глиняных домов с камышовыми крышами старались не выходить. Матери со страхом поглядывали в окна — что будет с выбежавшими на улицу ребятами. Мальчишки, ведь известно, везде публика отчаянная. Им хоть камни с неба, хоть пожар или пули свистят — всё равно дома не удержишь, а прятаться и подавно не заставишь.

Но вскоре местные жители увидели, что бойцы Красной Армии народ совсем не страшный, детей никто не обижает, и стали показываться за воротами. Сначала вышли мужчины. Было их в деревне мало. Почти все старики да инвалиды. Потом появились и женщины. Крестьяне быстро научились отличать офицеров. Встретишь на пути дядьку, он овчинную шапку с головы долой — они там и летом ходят в шапках — и кланяется до пояса. Женщины увидят на пути командира — и тоже поклон, чуть ли не до земли.

Были они издавна к тому приучены. Рассказывали: офицеры королевской армии, если заметят, кто перед ними шапки не снял, били тех стеком по шее. Стек — такая лёгенькая недлинная палочка с ремешками-петлями на концах. Их румынские офицеры носили в руках и стоя любили похлопывать этими стеками по голенищам своих сияющих сапог.

Прошло мало времени, но деревенские увидели, что наши командиры на тех не похожи и поклонов не требуют. Крестьяне успокоились и осмелели. При встречах стали дружески кивать головой и улыбаться. Звали к себе и на угощения, хотя угощать этим беднякам нас было совершенно нечем. Жили они плохо. Мужчины ходили в каких-то домотканых армяках. На ногах носили обувь, похожую на лапти из кожи. Поля обрабатывали мотыгами — тяжеленными дубинками, вырубленными из оснований пней. Внизу их загнутые, заострённые корни. Вот этими орудиями вручную и рыхлили землю.

Хлеба здесь не знали. Вместо хлеба ели мамалыгу — крупяные лепёшки едкого жёлто-зелёного цвета из кукурузной муки. Иногда их ели ещё тёплыми, запивая дешёвым кисловатым вином. Оно тут ничего не стоило. Под южным солнцем Румынии виноград созревает обильно. Бочкой самодельного вина на зиму запасается каждый хозяин.

Часть наша была инженерно-сапёрной.

Вы, наверное, знаете, что сапёры на войне идут первыми, впереди наступающих войск. Во Франции они так и называются — пионерами. Ночью или в предрассветном тумане сапёры разрушают вражеские заграждения, находят и обезвреживают мины, режут путаницу колючей проволоки. Ещё сапёры наводят переправы, чтобы по ним прошли наступающие полки. И при отходе сапёры оказываются ближе всех к противнику. Они последними покидают оставляемые позиции. Минируют дороги и взрывают мосты.

Неловкость сапёра может стоить ему жизни. Потому и существует военная поговорка: «Сапёр ошибается один раз».

На нашем фронте готовился прорыв. По ночам к передовой линии прибывали свежие подкрепления. Подтягивалась и тяжёлая артиллерия. Чуть подальше, громыхая в ночи, подползали танки. К утру их надо было скрыть от глаз противника. Маскировкой занимались мы, сапёры. Превращали танки в стога сена. Пушки прятали под огромные сетки с нашитыми на них, похожими на зелёные облака, кусками материи. Пролетавший днём самолёт-разведчик не должен был узнать, что делается на земле.

Работали в темноте, по ночам. Нельзя было зажечь и спички. Станут солдаты курить, противник заметит оживление на позициях и откроет огонь. Линия наших окопов находилась в низине. Оборона гитлеровцев шла по горе, где стоял монастырь. Оттуда мы днём просматривались как на ладони. Но пока было спокойно. Новых атак здесь, по-видимому, немецко-румынские войска не ожидали. Меж позиций шла артиллерийская дуэль — то есть изредка, с обеих сторон, постреливали из орудий и миномётов. Били иногда с горы и ночью, но так, бесприцельно, куда попадёт. Могло, конечно, угодить и в сапёров. Тем более если наверху догадывались, что мы тут не спим. Что сделаешь, такая у нас была военная специальность, выбирать удобного часа не приходилось.

Но вот с нашей стороны, сотрясая воздух, грохнула канонада сотен будто неизвестно откуда взявшихся орудий. Стелясь над землёй, полетели на штурм вражеских укреплений знаменитые ИЛы. Потом вокруг загремело. Из лесов и рощиц, из скирд соломы повыныривали танки. Лязгая гусеницами, они устремились вперёд. За танками пошла бесстрашная пехота. Была взята первая линия заволочённых чёрным дымом окопов врага. Гитлеровцы начали отходить, надеясь удержаться на новых позициях. Стоящие на флангах обороны румынские полки, солдаты которых и до того воевали нехотя, по принуждению, стали сдаваться. Окружённые немецкие части очутились в ловушке. С ходу, штурмом заняв город Яссы, советские передовые части двинулись дальше, на юг.

Поступил приказ сниматься с места и нам, сапёрам. Ехали мы вдогонку стрелковым полкам по пыльным дорогам и дивились нескончаемым полям виноградника по обеим сторонам пути.

В тот год урожай винограда был редкостный. Деревянные жерди-подпорки ломились под тяжестью спелых гроздей, каждая, наверное, килограмма по два. И так на всём нашем пути. Остановится колонна, солдаты поспрыгивают с машин — и к винограднику. Сдунут со спелых ягод полевую пыльцу и едят, едят... Раздастся команда: «По машинам!» Каждый взвод живо к своему грузовику. Двинемся дальше, а винограда, даже у самой дороги, будто нисколько и не убывало.

Поражались наши солдаты, когда узнавали, что все эти бескрайние, как море, виноградные плантации принадлежали какому-нибудь одному хозяину — богатому румынскому помещику, боярину, как их тут, удивительно для нас, называли.

Нам приказано было расположиться в небольшом местечке. Тут мы и узнали новости.

И прежде было известно: молодой румынский король не властвовал в своём отечестве. Он только принимал иностранных послов, произносил речи и присутствовал на торжественных церемониях. Хозяйничал в стране посаженный туда Гитлером диктатор, генерал Антонеску. Он держал в тюрьме борцов за свободу и посылал на помощь гитлеровским захватчикам на советскую землю румынские дивизии.

Коммунисты-подпольщики, те, кто ещё был на свободе, боролись против фашистского ига и готовили освобождение родины. Как только Красная Армия прорвала оборону на северо-востоке страны, в Бухаресте поднялось восстание. Был схвачен и взят под стражу ненавистный простым людям диктатор. Румынский король поспешил объявить войну Германии. Повсюду был разослан приказ о переходе армии на сторону борющихся с гитлеровцами союзников.

В том селе, где мы остановились, видели мы смуглокожих девчонок и мальчишек, которые с удовольствием вырывали из учебников по арифметике и грамматике листки с портретом важного, всего в орденах Антонеску. Но портреты ещё старые, на которых красовался усатый король — отец нынешнего, пока висели на стенах в крестьянских домах.

В местечке и появился у нас тот, о ком пойдёт речь.

Как-то с утра наш везде и всегда успевающий раньше других старшина хозяйственной части Грищенко приводит ко мне подростка лет двенадцати. Глянул я — ну, ни дать ни взять, Гекльберри Финн. На голове широкополая старая соломенная шляпа. Рубаха без пояса. Когда-то, видно, синяя, теперь и цвета не угадаешь. Из-под неё штаны ниже колен, тоже бедняцкие, выгоревшие на солнце, внизу с бахромой. Ноги босые. Бывалые ноги. Чёрные от загара и пыли, с чёрточками заживших и свежих царапин.

— Разрешите, товарищ капитан, — обратился Грищенко. — Вот побачьте, просится до нас хлопец. Чтобы взяли к себе, хочет. Из румын он, но по-русски добре балакает. Ну як наш парень. Верно? — обратился он уже к мальчику.

Тот снял шляпу, обнажив давно не стриженные и, наверно, долго не мытые тёмные волосы, и, кивнув, боязливо проговорил:

— Да, говорю по-русски, господин капитан.

На меня глядит большими глазами со зрачками, похожими на две дочерна созревшие вишенки.

Я не знал, что сказать. Было это совершенно неожиданным. Но старшина уже спешил:

— Возьмём, товарищ капитан. Нехай его... Вин смекалистый и переводчиком буде, а то я с этими румынами пока о том, о сём договорюсь, так аж употею.

Я пожал плечами. Говорю:

— То есть как это «возьмём», Грищенко? Каким образом? Что у нас для того за права?

— Та просто возьмём, товарищ капитан, и усе. Без отца он, без мамки. Мается сирота сиротой.

— Нет, мама есть, — возразил мальчик. — Только она далеко. — А сам, вижу, смотрит на меня умоляющим взглядом. — Возьмите до компании, домнул капитан.

У него была смесь русской речи с румынской. По-ихнему военная часть — компания. «Домнул» значит «господин». Это уж он от волнения назвал меня по-своему.

Спросил его:

— Откуда ты русский знаешь?

Мальчик осмелел.

— Я из Молдовы. У нас многие русский понимают. Село рядом русское. Там школа и бисерина.

— Какая бисерина?

— Ну, где богу молятся.

— Церковь по-нашему, — торопится ему на помощь старшина.

— Далеко дом твой?

— Далеко. Пятьдесят километров. Ещё дальше.

По-румынски это считалось немало.

— Что же ты тут-то делал?

— Батрак я. Волов гонял. За свиньями ходил. Всё, что хозяин велел, делал.

— Хорошо он тебе платил?

— Ничего не платил. Только кормил. На пасху десять лей дал. Я маме хотел подарок купить. Больше он мне ничего не давал. Возьмите до себя. Я на кухне могу, и за конями тоже.

— Коней у нас нет. У нас машины.

— Та найдём мы хлопцу дело, товарищ капитан. Мне буде подмога и Ушакову по пищеблоку туда-сюда. Ещё чи шо, — не отступал от своего настырный Грищенко.

А на мальчишку было жалко смотреть. Видно, до того он боялся, что я не разрешу его взять, что мелко дрожал. Он на что угодно был готов, только бы не отказали. Мял в руках поля своей почерневшей от времени и прохудившейся соломенной шляпы. Крепко стоял на привыкших, наверное, и к горячей земле и к лужам, загорелых до черноты и запылённых ногах. Одной рукой он время от времени приглаживал от затылка вниз волосы, которые невозможно было причесать никакой расчёской. Но он старался выглядеть перед нами получше, поаккуратнее.

— Сколько же тебе лет?

Парнишка наморщил лоб.

— Десять и три... Осенью будет десять и четыре.

— Четырнадцать, значит, — старается за мальчишку Грищенко. — Ионом звать. По-нашему Иваном.

— Да, да, — кивает мальчик. — Ион Петреску.

Что было делать? Понимал я: не сладко ему в батраках у этого боярина. Конечно, вступившая в Румынию Красная Армия оставит тут свой добрый след. Настанут и здесь перемены. Народ начнёт добиваться иной, новой жизни. Не зря же румынские солдаты повернули свои штыки против гитлеровцев. Но разве не жаль оставлять мальчишку в его положении, когда он так ждал нас. Ведь он, наверно, крепко надеялся на то, что мы поможем ему высвободиться из рук кулака. Что с ним делать?

Раздумывая вслух, я сказал:

— Ну, возьмём мы тебя. Мы же стоять на месте не будем. Война ещё идёт. Станет тебя разыскивать мать, куда ты делся?

Ион быстро заговорил:

— Не станет меня мама искать. Мама, если узнает, что я с вами ушёл, рада будет. Богу будет говорить спасибо. У неё пять нас. Ей чтобы только я не голодный... Она и про вас будет бога молить...

— Бог с ним, с богом, — говорю. — Ну, что же, старшина Грищенко, если ты так настаиваешь... Раз так, бери парня под своё начало и заботу. Поглядим, что получится. Приведи его в порядок и одень, чтобы стал похож на человека. Сапоги бы надо ему подобрать, да где у нас на такую ногу...

— Есть, товарищ капитан, — браво отвечает старшина, — найдём и сапоги. — Так рад, будто не румынского мальчишку, а его самого в нашу часть взяли. — Обмундирование подгоним, а сапоги?... Чеботарю закажу. Хиба же е тут чеботарь. Не узнаете хлопца, товарищ капитан. Разрешите выполнять?

Боевым был парнем старшина Грищенко. Воевал раньше пулемётчиком, был ранен. После госпиталя послали опять на фронт — оказался у нас. И хотя стал командовать по хозяйству, оставался тем же фронтовиком, и пусть был ещё молод, а во всяком деле разбирался умело. В особенности же отличался он в добыче трофеев. Тут всегда успевал впереди других и действовал лихо. Два грузовика «Форд-блитц», отбитых у немцев, пополняли наш невеликий автопарк. Добыл машины всё тот же Грищенко.

Строевик он был заправский, из сверхсрочников. Смотрю, мальчишка, глядя на старшину, сразу заразился. Шляпу надел и тянется, руки по швам. С трудом я не рассмеялся и поскорее отпустил их.

Так начал у нас служить румынский подданный, наш юный доброволец Ион Петреску. Сын полка вроде бы, так? Но ведь тоже... Как сказать, всё-таки иностранец.

Дня через два является он ко мне. Уже в военном обмундировании по росту и сапоги яловые по ноге. На голове, тут уж с подстриженными волосами, пилотка. Только наш расторопный старшина мог всё провернуть с этакой быстротой.

Ион вошёл в комнату, где я был, вытянулся по стойке «смирно» и по-румынски приложил два пальца к пилотке.

— Позвольте сказать, господин капитан!

— Говори. Только, Ион, тебе уже объясняли: у нас господ нет. Обращаться нужно: «товарищ капитан». Ясно, понятно тебе?

— Ясно, понятно, господин товарищ капитан.

Не просто, видно, было сразу привыкнуть к нашим порядкам. Я рассмеялся, махнул рукой.

— Ну, ладно, что тебе?

Он опять вытянулся и опять пальцы к пилотке.

— Позвольте мне, чтобы погоны, как у солдата, и звезду, вот сюда.

Показал на пилотку надо лбом и снова руки по швам.

— Погоны? — говорю. — А что же старшина, ведь он тебя в солдатское одевал.

— Товарищ старшина говорит, что это только капитан может тебе позволить погоны носить, а товарищ ефрейтор Ушаков — он смеётся, сказал: «Без погон какой ты солдат, Ион».

— Ох, — говорю, — хитёр твой старшина.

Я отлично понял, зачем он подослал ко мне Иона. Грищенко, конечно, очень хотелось надеть на парня погоны, о чём тот только и мечтал. Однако сам старшина превращать румынского юного добровольца в советского бойца не решился. Вот и сообразил: пусть я разрешу.

— Ну, хорошо, — сказал я. — Хватит тебе тянуться. Лучше скажи: в школе ты учился?

— Учился много, гос... товарищ капитан.

— Сколько же лет?

— Все бы четыре класса кончил, если бы не стал батраком. С этой весны я батрак.

Решил его не огорчать и не говорить, что «все четыре класса» — совсем не много. Но ведь это было в румынской деревне. Тут и четыре года проучиться бедняку не просто. Но Ион и сам в том разбирался.

— Дальше бы я не учился. Дальше учить у мамы денег нет.

— Понятно, — кивнул я. — Ну, а если бы ты выучился, кем бы ты потом хотел стать?

— Я бы шофёром хотел. На машине стал бы ездить. — Помолчал и добавил: — Если бы потом мама денег на учение меня шофёром собрала.

— А дорого это стоит?

Он вздохнул:

— Дорого. У мамы столько денег нет. Может быть, бог поможет, она когда-нибудь наберёт денег, или я сам заработаю. Заплачу за то, меня и научат.

Не стал я его больше задерживать. Велел сказать старшине, что разрешаю, пусть выдаст ему погоны и красноармейскую звёздочку. Ион от счастья, наверное, не почувствовал ног. Поблагодарив меня на прощанье, опять не удержался от «господина» и, забыв о военных порядках, совсем по-мальчишески выскочил на улицу.

Говоря всерьёз, разрешение моё было легкомысленным. Делать из румынского мальчика нашего солдата, хотя бы пока только внешне, у меня не имелось никаких прав. Но ведь шло наступление наших войск. Кто тут в чём станет разбираться. Да и мог ли я отказать парню в таком его необоримом желании?

Надо было потом видеть, как стремился он во всём походить на настоящего солдата. Завидев меня и других наших командиров, старался приветствовать по-строевому, как научил его старшина. Проходил мимо, повернув голову в сторону встречного офицера, прижав к бедру левую руку, а правую приложив к пилотке, теперь уже по-нашему, со всеми сомкнутыми пальцами.

Был он усердным. Приказы, как и полагается, выполнял немедленно и бегом. Словом, появился среди бывалых сапёров, что прошагали сюда от Волги, молоденький солдатик, со рвением относящийся к боевой службе.

Хваткий Грищенко сделал Иона кем-то наподобие своего адъютанта, благо мальчишке такое положение очень понравилось. Но вообще-то, мне казалось, старшина испытывал к Иону Петреску, которого он сразу же переименовал в Ваню, не начальнические, а скорее отцовские чувства, или, сказать вернее, относился к нему как к младшему братишке, потому что в отцы Иону по годам наш Грищенко ещё не подходил. Зато во всех наших взводах большинство солдат были людьми уже в возрасте, мобилизованными на войну колхозниками или мастеровыми. Дома многие из них оставили семьи с детьми, и потому Ион, парнишка смышлёный и отзывчивый, им нравился. Кто-то подарил ему сбережённый ещё с мирных дней значок с ленинским профилем. Ион наколол его на гимнастёрку и с гордостью носил, хотя о Ленине услышал впервые, только попав к нам.

Но о своей стране, пусть он не прошёл и четырёх классов школы, знал Ион не так уж мало. Достав карту Румынии, каждому, кто был готов его слушать, показывал, где на ней Молдова, Мунтения и Трансильвания. Как через страну протекает Дунай, где горная сторона, где леса и откуда добывают нефть. И хоть жилось маленькому батраку у себя на родине несладко, был он юным патриотом своего народа и гордился им.

— А вот это, — пояснял он, показывая на восточный край румынской земли, — наше Чёрное море.

— Нет, — возражал ему повар — ефрейтор Ушаков, с которым они вели частые беседы, — Чёрное море наше, Ваня.

Но Ион стоял на том, как его, видно, учили, и упрямился:

— Нет, что вы? Это наше море, румынское.

Поделить Чёрное море они не соглашались, хотя, разумеется, наш Ушаков, до войны шеф-повар ресторана в никому не известном городе Почепе — человек немолодой, неглупый, с хитринкой в глазах, — спорил с мальчишкой из весёлого озорства, добродушно подсмеиваясь над тем, как тот горячился, не уступая кашевару Чёрного моря.

Ещё, оказалось, был Ион мастаком в познании истории своей страны. С удовольствием рассказывал, откуда произошли румыны и про старинных господарей, как раньше назывались тут короли. Про Штефана Третьего и Михая Храброго. Кто из них объединил румынские земли, кто сражался с турками. И ещё про одного господаря — Александра Кузу, который завоевал для румын Молдову и Валахию. По рассказам Иона выходило, что румынский народ только и делал, что издавна с кем-то сражался, пока окончательно не обрёл своих собственных королей. Правда, почему-то — этого Ион объяснить не мог — румынские короли происходили не из румын, а не то из немцев, не то из англичан, которые каким-то образом превратились в румын. Тут с ним спорщиков не находилось.

Как переводчик в те дни Ион был незаменим. Понадобится кому-то сделать покупку, брали его с собой. Наши торговаться не привыкли и готовы были заплатить в магазине, сколько с них спрашивали. Но Ион этого делать никому не давал. Он начинал торговлю и вёл её с хозяином любой лавки так умеючи, что тот всегда ему уступал. Какая-нибудь опасная бритва, самопишущее перо или двустороннее зеркальце шли чуть ли не в половину от запрошенной цены. Это его умение выгодно покупать приводило в неописуемый восторг нашего старшину, который и сам не любил ничем разбрасываться понапрасну. Он любовался покупательской хваткой Иона и, поглядывая на него, как бы говорил: «Видали, какого я отыскал парня: клад! Что бы мы без него делали?»

Да уж, что-что, а местные порядки недавний батрачонок знал. Когда нужно было провести какие-либо переговоры, и я, и Грищенко непременно брали с собой Иона.

По делам размещения части и прочим вопросам, связанным с нашей жизнью в селе, ходили мы с ним в примарию — по-нашему сельский Совет. Там сидел примарь — опять-таки, если по-нашему, председатель сельсовета.

Все и всё будто бы зависело от него. Но Ион по этому поводу имел своё мнение. Он говорил, что невзрачный, бедно одетый старик на самом деле ничего не значит. На деле всем тут распоряжался секретарь примарии — быстрый молодой человек городского вида, с усиками птичкой, который сидел против старика и всегда с деловым видом что-то печатал на пишущей машинке. Он, а не худой седовласый примарь решал все сельские дела. Он да ещё местный жандарм, который теперь с утра до вечера был занят тем, что выискивал разбежавшихся по домам румын-фронтовиков, чтобы возвратить их назад, в армию. Дело в том, что те пришли к заключению: поскольку русские гонят немцев на запад, им, румынским солдатам, на войне больше делать нечего и можно вернуться к своим семьям.

В те самые дни понадобились овощи для нашего солдатского котла. Имелся приказ во время наступления снабжаться овощами на месте. Глупо было бы возить издалека картошку или, скажем, лук и брюкву, которых, как и яблок и слив, да и всего остального, в то лето урожай был в Румынии богатейший. Конечно, на всё взятое выдавался документ, чтобы потом армейское интендантство уплатило сполна, как полагалось.

Старшина отправился в примарию, взяв с собой в переводчики неизменного Иона. При его помощи он объяснил там, зачем пришёл, и спросил, куда нужно будет подогнать машину, чтобы взять овощи.

Как-то очень неуверенно сидящий на своём месте примарь ничего не ответил, а стал смотреть на секретаря, что скажет по этому поводу тот.

Молодой человек с усиками оторвался от машинки и принялся что-то очень скоропалительно объяснять старику. Выслушав его, примарь послушно закивал головой и через Иона — он был спасением в такие моменты — ответил, что ездить на машине никуда не надо и что всё, что требуется, нам доставят сегодня же.

Раз так, старшина согласился, и они с Ионом двинулись назад в наше расположение. Правда, Ион уходил из примарии нехотя и шёл за Грищенко сумрачно задумчивым.

— Ты это чего, Ваня? — спросил его тот по дороге.

Ион вздохнул:

— Нехорошо придумал этот секретарь. Я не всё понял, что он там говорил примарю, но слышал: нехорошее. Вот увидите, товарищ старшина.

— Чего такого тут плохого-то может быть?

— Не могу сказать, — на ходу пожал плечами мальчик, — но что-то будет.

Юный переводчик оказался прав.

В том селе, где мы стояли, существовали свои, диковинные для нас порядки. Ни радио в крестьянских домах, ни уличного громкоговорителя там не было. Газеты привозили только в примарию, да и то не каждый день.

Про всякие новости деревенские жители узнавали иным способом.

Примерно этак к полудню или попозже в центре села, где высилась небольшая деревянная церквушка, появлялся низкорослый, седенький, очень худой человек в старой, с широченным верхом фуражке, сдвинутой на затылок. Когда-то, наверно, ярко-красная, она теперь имела цвет недоспелой немытой морковки.

На старичке был надет ношеный-переношеный форменный пиджак с медными пуговицами — наверное, с чужого плеча. Брюки уж совсем не форменные, неглаженые и до смешного короткие. Сапог у него не было и вовсе. Зато на фуражке красовалась большая, некогда золотая кокарда. Начинаясь с этой важной кокарды, внизу забавный старичок кончался босыми ногами, на которых не спеша вышагивал к центру села.

На боку у человека висел похожий на пионерский барабан. В руках были длинные барабанные палочки. Весь он казался мальчишкой, как в сказке, внезапно превратившимся в маленького старика.

Остановившись посреди пустынной площади, барабанщик упирал свой инструмент в худой живот и трижды, с перерывами, выбивал длинную дробь.

На призывный сигнал к церквушке торопливо сходились все, кто мог. Сбегались любопытные мальчишки и девчонки.

Приходили женщины с младенцами на руках. Приплетались старики и старухи.

Дождавшись минуты, когда сельчан перед ним наберётся достаточно, старичок в затрёпанном форменном пиджаке вынимал из кармана бумагу и, развернув её и надев очки, ещё раз ударял по барабану. Затем, неожиданно очень громко, он выкрикивал:

— Атентие!.. Атентие!

Что значило: «Внимание! Внимание!»

После этого следовали прочитанные по бумаге объявления. Каждое из них отбивалось точкой на барабане. Потом шли следующие объявления.

Наши солдаты называли старичка с барабаном «Последними известиями» или «Румынским радио». Но ведь это и в самом деле почти что так и было. От него в деревне узнавали все новости.

Из выкриков барабанщика здешним жителям стало известно, что Красная Армия сломила сопротивление гитлеровцев под Яссами и что Румыния будет теперь воевать с немцами. От него крестьяне услышали, что диктатора Антонеску больше не существует, и всё прочее, что происходило в стране.

Ион, как только увидел старичка в красной фуражке, сразу же потащил старшину на улицу, к церкви, куда сходился народ.

И не зря потащил.

Сельский глашатай дождался побольше народа, ударил в свой барабан и объявил:

— Внимание, внимание! Для компании Красной Армии, которая стоит в селе, нужны продукты: картофель, морковь, свёкла, лук и другие овощи, — а потому следует: немедленно, от каждого крестьянского двора доставить: картошки столько-то, свёклы столько-то и всякого другого перечисленного. Ещё принести по зарезанной курице или по два десятка яиц.

Сообщив эту последнюю новость, старичок в коротких штанах пробил на барабане отбой и зашагал по уличной пыли на своих босых ногах назад к примарии. Крестьяне покачали головами и пошли по домам выполнять приказ. Старшина с Ионом поспешили ко мне. Ион был в волнении. Он догадывался о каверзе секретаря, но теперь убедился, что так оно и есть. Понять не мог, почему это продукты требуют с каждого бедного двора, когда рядом большое боярское хозяйство. Там у помещика картофельные поля, и бахчи, и куринная ферма. В десять раз всего больше, чем у всех крестьян, если их добро собрать в одно, потому что они на его ещё и батрачат.

Старшина тоже недоумевал.

— Какие курицы, какие десятки яиц?! Я про то примарю ничего не говорил, товарищ капитан.

— Это не примарь. Примарь тут ничего не может, — горячился Ион. — Это всё секретарь. Примарь этого не придумает, а секретарь — да. Он боярина боится. Не даёт у того ничего взять. Про куриц он нарочно, чтобы вы рады были, когда принесут: примария добрая, а чтобы бедняки решили: вот какая плохая компания Красной Армии... Если она тут долго стоять будет, у нас и одной курицы не останется. Детям нечего будет есть.

Дело действительно принимало странный оборот. Я велел пригнать полуторку и вместе со старшиной и Ионом поехал на ней в примарию. И глава села и секретарь находились на месте.

Когда мы, все трое, вошли в показавшееся тёмным после солнечной улицы помещение, примарь, увидев меня, даже привстал, а секретарь сделал вид, что чрезвычайно занят, и, кивнув нам, принялся рыться в каких-то бумажках на своём столе.

При помощи Иона я спросил у старика, почему дано распоряжение собирать продукты с крестьян, а не со склада боярина. Ведь есть на то распоряжение румынских властей. Всё взятое оплачивается. Примарь не знал, что сказать. Забормотал непонятное и, не найдя объяснения, обратился за помощью к секретарю. Тогда тот, поднявшись и полувиновато улыбаясь, принялся оправдываться тем, что у него такого распоряжения нет.

Но я уличил его во лжи, напомнив, что это было напечатано в румынских газетах, и сказал, что нужно немедленно прекратить обирание бедняков сельчан, иначе я поеду к их городскому начальству и ему за самоуправство не поздоровится.

Молодой человек с усиками заметно струхнул. Быстрые его глаза забегали с меня на всех, кто тут был. Расстёгивая и снова застёгивая пуговицу своего плечистого пиджачка, он мелко закивал головой и передал через Иона, что он-де тут ни при чём, так распорядился примарь, но теперь он — секретарь — поедет с нами к управляющему боярским поместьем, пусть я там скажу то же самое, и продукты будут отпущены.

Мы потребовали, чтобы приказ, отданный жителям, был немедленно отменён. Тому, как мне показалось, обрадовался и старый примарь. Хриплым голосом он стал звать какого-то Корненлиу. Тут же из другой комнаты появился известный всем босоногий барабанщик. Примарь сказал ему, что делать, и «Последние известия», поспешно сходив за своей фуражкой и барабаном и отдав честь, побежал выполнять веленное стариком.

Минут через двадцать мы, теперь уже вчетвером, с секретарём, были на товарном складе поместья. Там увидели огромное количество приготовленных для отправки в город овощей. У склада стоял грузовичок, в кузов которого два темнолицых небритых дядьки устанавливали тяжеленные корзины с крупными, как блюдца, помидорами. Узнав, что на склад прибыли военные, сюда прибежал сам управляющий. Он был толст и распарен на солнце, хотя и носил панаму из лёгкой соломки. С синеватых его усов сбегали капельки пота. Когда секретарь сказал ему, зачем мы приехали, управляющий, казалось, не выразил удивления, а даже, наоборот, угодливо закивал головой и, несмотря на грузность своей фигуры, легко забегал, отдавая распоряжения грузчикам. Вскоре и в наш кузов были поставлены две корзины с помидорами. Потом старшина с одним из складских поехал на машине к другому сараю за картофелем. А управляющий стал выспрашивать меня, не нужна ли нам еще бочка вина.

Всё будто завершалось самым лучшим образом, но я приметил, что управляющий, как только он оказывался рядом с секретарём, о чём-то с ним вполголоса переговаривался, кидая быстрый взгляд на находящегося тут Иона.

Вскоре, к полному торжеству старшины Грищенко, полуторка была загружена картошкой и другими прекрасными овощами. Тяжело урча, машина покидала обнесённый высоким забором боярский склад. Сверху на картошке сидели старшина с Ионом. Провожая полуторку, управляющий снял соломенную панаму и старательно мне кланялся:

— Ларевидери, ларевидери, домнуле капитан! До свидания!

Так не без стараний Иона хорошо закончилось дело с пополнением солдатской кухни овощами.

Однако позже выяснилось, что это был далеко не конец всей истории.

Конец оказался иным.

На вторые сутки после того, как мы побывали в боярском поместье, пришёл приказ двигаться дальше.

Хоть и привычное дело на войне перемещаться с места на место и делать это без задержки, но всякий раз не так-то бывает просто покинуть насиженное место.

В хлопотах по сборам Грищенко, которому в такие часы дела находилось немало, упустил с глаз своего воспитанника и помощника.

Солнце уже закатывалось за бурые крыши домов, которые приобретали багровый оттенок, когда ко мне пришёл старшина. До тех пор я ещё не видел таким встревоженным, казалось, всегда спокойного украинца.

— Разрешите, товарищ капитан, — начал он и, уже не скрывая волнения, продолжал: —Ион пропал. Як обед кончился, с глаз сгинул. Уразумить не уразумию, куда мог сховаться хлопец. 3 утра нам двигать, а где вин? Нема Иона. Вот це какое дило, товарищ капитан!

Старшина Грищенко, когда что-нибудь особо принимал близко к сердцу, обильно перемешивал русскую речь с украинским выговором.

— Может, где-нибудь уснул под яблоней после обеда? День-то какой! Тут недолго.

— Ни, капитан. Мои хозвзводовские усюду шукали. Ну, нигде нема хлопчика.

Я спросил:

— А не обидел его кто часом, Грищенко?

— Та шо вы, товарищ капитан! Кто у нас Ваню буде обижать. С ним и Ушаков як с дитём родным.

— Куда же он, действительно, мог затеряться. Пусть ещё по домам походят, хозяев поспрашивают.

Обеспокоенный старшина ушёл. Меж тем затревожился и я. Если мальчишку не найдут, что же делать? О том, что с восходом солнца мы должны покидать село, вовсе не должен знать каждый, особенно из местного населения. Дело всё же боевое. Не знал того и наш полувоенный доброволец. Может быть, надеясь, что часть никуда не собирается, он отправился к землякам погордиться своим нынешним положением.

Вскоре стемнело. На серо-синем небе обозначились тускло зажёгшиеся звёзды. Кончился ещё один день войны. Легли отдыхать счастливые тихой ночью солдаты. Уже гасли огни и в домах, где остановились командиры. Мне ложиться спать не хотелось. Старшина не являлся. Никаких сведений о Ионе мне от него не поступало. Стали охватывать недобрые предчувствия. Прогоняя их от себя, я то брался за книгу, то крутил ручку трофейного приёмника «Телефункен», пытаясь услышать Москву. Электричества в селе не было. Приёмник работал на аккумуляторах. Московские станции не принимались.

Не знаю, в котором уже часу я уснул. Разбудил меня мой ординарец ефрейтор Фоминых. Он спал в те тёплые ночи на улице, раскинув там складную койку у двери. Вижу, Фоминых уже зажёг лампу. Она тоже светила от аккумулятора. Почему-то очень таинственно говорит:

— Товарищ капитан, там Ион пришёл.

Я спросонья ответил:

— Ну, пришёл, и ладно. Что, старшина доложил, что ли?

— Нет, товарищ капитан. Он к Грищенко не идёт. Меня добудился и просится до вас. А на него аж смотреть страшно.

— Что ещё такое?

Тут уж я проснулся совсем. Натянул брюки-бриджи, накинул на плечи китель.

— Ну, давай. Пусть идёт сюда.

Фоминых ушёл и вернулся с Ионом. Увидел я того и ужаснулся. Стоит передо мной не подпоясанный, без пилотки, бледный. Левый глаз подбит. Лицо в синяках и засохших кровоподтёках. На гимнастёрке не хватает пуговиц, и ворот разорван чуть ли не до живота. Я даже ахнул, на него глядя.

— Что это? Кто тебя так?!

Ион всхлипнул. Слёзы потекли по его щекам.

— Парни меня так деревенские, товарищ капитан.

— Ещё не хватало. В чём дело?

— Я в лавочку пошёл. Хотел старшине, товарищу Грищенко, подарок покупать — платочки. У него завтра день ангельский. Не знаю, как по-вашему... Лавка была заперта. Я стал ждать. Пришли маленькие, говорят: «Пока магазин закрыт, пойдём, расскажи, как у русских живёшь». У нас есть место, на брёвнышках, у реки. Я пошёл с ними, а они идут и идут... Потом маленькие убежали, а из леска вышли большие, больше меня. Они сразу на меня, и давай бить. Ещё и четвёртый был. Он у боярина живёт. Я его тогда видел, когда ездили туда. Он не бил. Он только кричал: «Бейте его, бейте, он Румынию русским продаёт!» Один ремень с меня сорвал и ремнём в лицо... Пилотку сбили, ногами топтали, потом её в реку бросили... Ещё меня ногами били... У них ноги босые, но больно было. Потом тот, хорошо одетый, крикнул: «Гата!» И все убежали... Ремень с собой украли... Товарищ капитан, велите мне другой ремень выдать. Как мне без ремня, будто арестованный...

Я прервал его.

— Ладно, — говорю, — тебе с ремнём. Скажи ещё спасибо, что сам целым остался. А насчёт ремня, так тебя по военным законам за то, что самовольно ушёл, и верно надо арестовать суток на трое. Хорошо, что ты доброволец и почти что гражданский человек. А имеешь ли ты право после этого форму носить, надо ещё подумать.

Жаль мне его было, но хотелось хорошенечко пробрать, чтобы почувствовал, что виноват.

Ион слёзы рукавом вытирает. Размазал грязь по лицу. А слёзы от моих слов и того больше потекли. Он уже их глотать начал — и сквозь рыдания:

— А значок я им не дал. Я его сорвал, когда меня били. — Сжатым кулачком он ткнул в то место груди, где ещё с утра был значок с Лениным. Разжал пальцы. Значок был на его ладони. — Когда они убежали, я сперва ничего не видел. С закрытыми глазами лежал. Они, может быть, думали, что убили меня. Я до речки дополз и воды попил. И ещё лицо вымыл... Деньги мои, десять лей, украли... Я там не плакал. Я в кустах лежал. До ночи лежал. Как ночь стала, сюда пошёл. По улице не иду. Кругом пошёл... Товарищ капитан. Это не сами они придумали меня бить, я знаю. Это их тот секретарь-собака нанял. Они за деньги, и ещё он их обманул, сказал, что вы враги Румынии... Он фашист. Да, знаю. Он против бедных, секретарь... Меня били за то, что зачем я вам рассказал, что с бедных взять всё хотели... Его надо арестовать, секретаря, и боярского управителя тоже... Дайте мне солдат. Мы их схватим, фашистов, и к вам приведём. Я их найду, только дайте солдат с автоматами.

Выпалив всё это сквозь слёзы, с трудом отыскивая нужные слова, Ион умолк, принявшись вытирать кулаками и без того уже красные глаза.

Я видел, что Фоминых сочувственно смотрел на него. Велел ординарцу смочить водой полотенце и принести, чтобы Ион вытер своё грязное лицо в синяках. Спросил мальчика:

— Это ты от старшины таким красавцем пришёл ко мне?

— Нет, нет! — вытираясь и несколько успокаиваясь, запротестовал Ион. — Я сам к вам сюда. Я к товарищу старшине Грищенко не пошёл. Он рассердится, что я ушёл, ему ничего не сказал. Он меня может за то назад к хозяину отправить... Товарищ капитан, арестуйте вашего врага — секретаря. Все люди будут довольны. Спасибо станут говорить.

Я велел Иону сесть и стал объяснять.

— Не могу я, Ион, твоего вредного секретаря забрать. Никого мы тут не можем арестовывать. Власть тут румынская — цивильная. Погоди немного, придёт время, сам ваш народ до таких доберётся. И ты сам виноват. Знал ведь, что тебе заступничество за бедняков не простят, а пошёл хвастаться, как теперь живёшь. Да ещё в лес пошёл. Ничего. Хватит тебе страдать. У нас так говорят: до свадьбы заживёт. Теперь иди к старшине и уж терпи, раз провинился, что он тебе скажет.

Приказал Фоминых, чтобы он отвёл Иона к нашему фельдшеру: пускай поможет парню. И пусть уж сегодня старшина его не ругает. Ион и сам на своей спине всё понял.

— Спасибо, господин капитан! — проговорил Ион. Вырывался у него иногда этот «господин». — Спасибо, товарищ капитан!.. Я теперь сто лет никуда один не уйду. Может, и товарищ старшина простит. Он добрый, я знаю.

Надевший свою фасонную фуражку с маленьким козырьком Фоминых позвал мальчишку. Тот поклонился. Знал, что без шапки руку к голове не прикладывают. Но поклонился низко, как, видно, учили его кланяться господам. Потом, дойдя уже до двери и осмелев, обернулся и сказал:

— А секретарю ничего не забуду. Убить его, фашиста, поганую свинью, надо!

Двери за Ионом затворились. Обрадованный тем, что мальчик, хоть и избитый, но целый, нашёлся, я намеревался проспать до утра. Но сон не приходил. Глядя в густо синеющий ночным небом юга прямоугольник окна, где светились звёзды, думал я о том, что парни, которые избивали Иона, сами не понимали, что делали. Да и откуда им, науськанным властвующими здесь негодяями, было понять, что бьют они своего товарища, который чутьём маленького батрака понял, что несут его стране советские люди. Как могли это распознать тогда ребята, учившиеся в начальных классах королевской Румынии, где только что стали снимать со стен портреты фашистского диктатора.

С наклеенным под глазом пластырем, в гимнастёрке с уже пришитым воротом, в не по размеру просторной пилотке, утром посадил я Иона на заднее сиденье нашего газика с брезентовым верхом и сказал ему, чтобы не высовывался, пока будем проезжать село. Пусть те, кто с ним расправлялся, останутся в неведении, куда делся избитый ими мальчик.

Ион послушно забился в угол машины. Со стороны заднее сиденье могло показаться пустым. Так я его и вывез на открытую дорогу. Пострадавший заступник бедняков, сидя за моей спиной, сначала молчал, но, когда село уже оставалось позади, вздохнув, сказал:

— А товарищ старшина Грищенко со мной не говорит. Он на меня и смотреть не хочет. Наверное, не будет меня прощать.

— Будет. Простит, — засмеялся шофёр Петя Садовников. — Раз смотреть не хочет, обязательно простит. Я его знаю.

Но это было далеко не последнее приключение с нашим добровольцем.

Конечно, Грищенко сердился на Иона недолго и вскоре простил парнишке его оплошность, хотя тому и пришлось пережить несколько горьких дней, пока старшина не перестал делать вид, будто его и не замечает.

Потом всё наладилось. Мальчишка Ион был выносливый. В нашей части, на добрых хлебах повара Ушакова, которому подросток также приглянулся, заметно окреп. Не сразу бы, может, и мать Иона узнала в нём своего худенького сына, которого вынуждена была отдать в работники богачу. Нечего уж говорить про синяки и шишки, они скоро зажили, чему помогло и щедрое румынское солнце. С утра до заката ласкало оно смуглую кожу Ионова лица под уже успевшей выгореть и новой пилоткой.

Фронт приближался к венгерской границе с Румынией. Пока что мы, сапёры, шли в арьергарде и по нескольку дней задерживались то в малых, то в больших населённых пунктах.

Так и сложилось. Инженерные части временно оказались во фронтовом резерве. Нужно было ждать и готовиться к выполнению новых заданий. Приказ мог прийти в любой час.

Но ещё на родине Иона произошло далёкое от боевых дел, довольно-таки забавное событие. Впрочем, пожалуй, как сказать. Не для всех оно было забавным. Одним из главных героев той памятной истории был всё тот же наш Ион Петреску.

На этот раз располагались мы в небольшом предгорном местечке, неподалёку от города Сибиу. Край красивый — загляденье. Выдалось несколько спокойных погожих дней. Мы готовили к новым дорогам свою передвижную боевую технику. К тому времени гитлеровцы, отчаянно цеплявшиеся за каждый клочок ранее оккупированной ими земли, стянули силы к востоку Венгрии. Нарыв теперь окопов на склонах её земли, укрепив линию обороны, они надеялись хоть тут сдержать натиск войск Красной Армии. Понятно было, что с осатаневшим врагом ещё предстояли нелёгкие бои.

В те дни дивизия, в которую мы входили, стала гвардейской. Гвардейцами сделались и мы. Всем выдали красивые значки, где на знамени было написано: «Гвардия». С тех пор наши офицеры именовались не просто капитан или лейтенант, а гвардии капитан и гвардии лейтенант. И солдаты стали гвардии рядовыми, сержанты — гвардии сержантами. Старшина, конечно же, выхлопотал гвардейский значок и Иону. Тот, к великой своей гордости, прикрепил его рядом со спасённым в драке — ленинским. Не будь он ещё мальчишкой, ничем бы не отличался от других наших солдат. В шутку тут кто-то назвал его гвардии Ионом. Так это к нему с того времени и пристало.

В том румынском местечке всё и произошло.

Через несколько домов по улице от дома, где остановились мы с Фоминых, готовилась свадьба. По всему, свадьбу собирались играть богатую. Приготовления к гулянке были заметны всему селу.

Дня за два до того, как быть бы уже этой свадьбе, утром спозаранку является ко мне Ион. Вид у него какой-то странный. Переминается с ноги на ногу, будто сам не свой.

— Разрешите, — говорит, — товарищ гвардии капитан, обратиться к вам. Большая беда. Вы не думайте, не про вашу часть и не про меня. Чужая беда.

— Что ещё за беда, какое дело, Ион?

— Да вот, товарищ гвардии капитан. Тут одна Мариора до вас, разрешите ей.

— Какая Мариора? Ничего не понимаю.

— Сейчас, товарищ капитан. Одна минута!

Тут он вернулся назад к двери, отворил её и кого-то позвал. С улицы робко входит совсем молоденькая, очень красивая девушка с насмерть перепуганными большими чёрными глазами. Волосы у неё тоже чёрные, блестящие, собраны назад под гребень. Ни с того ни с сего эта девушка вдруг бац передо мной на колени — и в слёзы. А сквозь слёзы что-то говорит и говорит, из чего единственное, что мне понятно: «Капитан, капитан...» Я чуть ли не силой заставил её подняться и спрашиваю Иона:

— Что случилось? О чём она?

Ион, стараясь не сбиваться, стал мне объяснять, что это и есть Мариора — невеста, свадьба которой должна состояться здесь в ближайшие дни. А плачет она потому, что её выдают за кабатчикова сына, которого она совсем не любит и даже ненавидит. Он противный, толстый и старый. Ему уже двадцать пять лет, а ей семнадцать. Она за него выходить не хочет, но родители заставляют силой, потому что кабатчик богатый, у него ещё лавка и мельница. А Мариора любит совсем другого — Тудора, который молодой, красивый и хороший. Он работает в Бухаресте. Уехал отсюда, чтобы заработать денег и тогда посвататься к Мариоре и жениться на ней. Её теперь выдают за другого, чтобы не досталась Тудору. Но тот всё узнал и примчался сюда. Пока что он прячется у товарищей, но сказал, что если Мариору выдадут за того кабатчикова сына, то он, Тудор, или себя убьёт, или Мариориного жениха, или всех троих. Мариора и сама говорит, что без Тудора жить не будет, всё равно утопится.

Едва Ион досказал до конца всю эту историю, как девушка опять бух на колени и тянет ко мне руки, как в старом кино, только со словами:

— Капитан, командате, пофтим, пофтим!..

Значит: «Пожалуйста, пожалуйста, молю!»

Я рассердился, даже прикрикнул на неё и опять поднял на ноги.

— Она вас, товарищ гвардии капитан, называет комендантом и просит за неё заступиться, — торопится объяснить Ион. — Она просит не дать им выдать её за того кабатчикова сына. Она говорит, вас испугаются. Она просит: не велите быть этой свадьбе.

Девушка меж тем продолжала плакать и вытирать глаза платочком с кружевами. Платочек уже весь мокрым стал.

Я говорю Иону:

— Ты ей объясни. Я тут сделать ничего не могу. Ничем им помочь не способен. Мы власть временная, военная и в дела населения получили приказ не вмешиваться. Тем более устанавливать тут свои законы. У нас дома никто никого выдавать замуж насильно не имеет права. Тут другое — их порядки. Ну, а если она за сына кабатчика не хочет выходить, то пусть попросит заступиться за неё примаря или священника, я уж не знаю кого.

Ион покивал головой и снова своё:

— Она всех просила, товарищ гвардии капитан. И жандарма тоже. Ни один за неё не заступается. У кабатчика денег много. Над ней все смеются, говорят: «Что ещё тебе надо? У твоего отца ничего нет, радуйся, глупая, богатой будешь...» Только вы и можете заступиться. Мы сюда садом пришли. Никто не видел.

Девушка платок к губам приложила и, сдерживая рыдания, умоляюще на меня продолжает глядеть. Догадалась, о чём идёт речь. Ну, просто беда.

Я тяжело вздохнул.

— Нет, нет, Ион. Как бы я ни хотел им помочь, не имею на то права. Гражданское это дело, цивильное, как они говорят.

— Так она же не понимает. Она думает, вы всё можете.

— Нет, не могу, — развожу руками. — Жаль мне очень её с любимым, но я бессилен. Ничего не могу.

Тут Ион, хотя были мы в доме одни, перешёл на таинственный шёпот:

— А вдруг они, товарищ гвардии капитан, убегут с Тудором подальше, в Бухарест, и женятся там? Потом уж никто ничего не сможет сделать.

— Что же, это уж их дело, — пожал я плечами. — Решатся бежать — значит, убегут.

Но Ион не отступает.

— Так им надо до поезда только убежать, чтобы не поймали. Или, если Тудора найдут, до смерти забьют, а Мариору всё равно за того противного выдадут. Живо поженят. Поп заодно с богатыми.

— Тогда не знаю, что им и делать.

Но участливый мальчишка не хотел сдаваться.

— Товарищ гвардии капитан, — заговорщически продолжал он. — А если их на машине до поезда? Там сядут и уедут. До поезда их никто не догонит. Тут же машин нет, только лошади.

— Да ты что, Ион? Как же это так, на нашей машине?! Что люди здешние скажут? Откуда взялось этакое самоуправство у советского командира? Почему он в цивильные дела вмешивается, свадьбы расстраивает? Большой шум будет. Дойдёт до генерала, он нам такого задаст! Ты ещё его не знаешь.

Но Ион не останавливается.

— Так мы же тихонько. Вы будто, капитан, ничего и не знали. Я уже с Петей, товарищем ефрейтором Садовниковым... Он сказал, если капитан позволит машину... Мы, как темно будет, уедем подальше, до лесочка. В лесочке до ночи и будем ждать. Мариора из дому убежит, когда уже все спать лягут. Она сумеет. Никто и не увидит. А Тудор — он тоже станет её в лесочке ждать. Мы их до поезда увезём, а сами поскорее на машине сюда, к нашим солдатам. А вы себе спите, ничего не знаете. Машину у вас никто и не спрашивал. Товарищ ефрейтор мало ли куда ездил.

Ну, думаю, хитрец. Понял я: всё это у него было заранее придумано и Мариору он сюда притащил, чтобы меня разжалобить.

Смотрю. Девушка притихла. Плакать перестала, сцепила руки как в молитве, а глазами, ещё блестящими от слёз, то на меня, то на Иона. Ах, пройдоха! Понимал же он: не могу я приказать отменить свадьбу, вот и решил организовать побег молодых.

В трудное я попал положение. С одной стороны, вмешиваться в гражданские дела никак не наша забота. Ну, а если посмотреть по-человечески... Можно ли было равнодушно пройти мимо такого случая?! Ведь в Румынии, думал я про себя, если всё пойдёт нормальным образом, старые порядки сгинут в прошлое. Настанет иное время, а для красавицы Мариоры счастье будет потерянным навсегда. Чем тогда она вспомнит советского капитана, который прошёл мимо её горькой судьбы? Возможно, сумей мы сейчас помешать совершиться насилию над девичьей волей, молодая пара потом обретёт свою счастливую жизнь в новой Румынии. Выходило, так или иначе, а помочь им следовало.

Взвесил я всё это и решил: была не была. Говорю Иону:

— Ладно, шельмец. Делайте с Садовниковым как знаете. Я тут будто ни при чём. Ничего не слышал. И Мариоре скажи, чтобы не проболталась кому, иначе всё погубит.

Ион даже засиял от радости. Замахал руками: дескать, я могу быть совершенно спокойным. Всё они сделают как надо. Торопливо переводит девушке наш разговор. У неё глаза мгновенно высохли и на щеках выступил румянец. Она было опять собралась кинуться на колени, теперь уже в знак благодарности, но тут уж Ион не дал ей того сделать и поскорее увёл с собой.

Всё у него было, видимо, рассчитано. И то, что хозяева нашего дома были в этот час в поле, и что маленькие их дети наверху ещё спали. Никто не должен был видеть того, что Мариора сюда приходила.

В ту же ночь затея его была исполнена. И надо сказать, сделано было всё ловко. Сквозь сон слышал я, как зафырчал наш легковой газик. Звук его мотора скоро растаял в дали посёлка. Утром пришёл один из участников ночного приключения, ефрейтор Садовников, и рапортует:

— Так что, товарищ гвардии капитан, особое задание по вашему приказу выполнено.

Я покачал головой.

— Что ещё за задание? Никаких приказов я тебе, помнится, вчера на ночь глядя не давал.

— Точно, — озорно соглашается он. — Никакого приказа не было. Сплошное самовольство. — А сам глазами смеётся.

— Ну так что, в порядке всё? — однако же не выдержал я.

— В полном порядке, — уже по-простому рассказывает мне бравый шофёр. — Полетели голубки... Подъехали мы, а тут как раз поезд. Ну, они сели и укатили. А сказать вам, парень ничего такого особого. Тоже чернявенький, небольшого росточка, но хваткий. Они, как встретились, сразу друг к другу, будто десять лет не видались. Выходит — любовь. Я про такую раньше только в книгах читал. Думал, на самом деле и не бывает. Получается, что есть. Как вы думаете, товарищ гвардии капитан, есть она, любовь?

— Сам же говоришь, видел. Значит, есть.

— Да, приходится верить, — согласился мой верный водитель. — А того пузатого, кабатчика, мне Ваня показывал. Нет, не в пару он ей.

— Ладно, — остановил я его. — Сделали — и помалкивай. А где же этот гвардии Ион? Его-то хоть никто не видел?

— Всё было в ажуре, товарищ капитан. Ехали — ни одного огонька в домах не светилось. Я пулей село проскочил и фар не зажигал. Иону сказал на пол машины садиться, чтоб и головешка его ни-ни...

Велел я его позвать. Мальчишка, видно, того только и дожидался, сразу влетел. Счастливый, щёки горят. Был безмерно доволен, что помог молодой паре бежать. Ему же кроме доброго дела всё это ещё и очень интересно было. Ну и благородный поступок.

Но я сказал:

— Ты вот что, друг. Теперь из расположения никуда. Чтобы до самого отъезда нашего отсюда быть на глазах старшины. Потому, как узнают, кто всему этому изобретатель, тебя не то что побьют — убьют без сожаления.

— Что вы, товарищ гвардии капитан! Я только сейчас от старшины и опять буду к нему... Одного шага не стану делать от ваших военных.

Предостережение, между прочим, было не зряшным. С утра в местечке началась паника. Бегали со двора на двор, громко переговаривались и размахивали руками женщины. Одна с другой сходились и секретничали молодые девушки. Собрав несколько односельчан, что-то кричал возле своего дома кабатчик.

Его толстый сын посадил приятеля в коляску с пароконной упряжью и куда-то с ним умчался. Вернулись они к вечеру, так же только вдвоём. Крепко, видно, выпившие. Пролетели мимо окон нашего штаба. Непонятно было, не то пели, не то просто орали и нещадно нахлёстывали взмыленных лошадей.

Вскоре после этой истории покидали мы уже обжитый посёлок. К тому времени о несостоявшейся свадьбе, кому на счастье, кому на беду, и разговоры затихли. Красавица Мариора исчезла в неизвестном направлении. Конечно, все понимали, что тут всё дело в Тудоре, но, где теперь молодые, пока не знали и её отец с матерью. Не видно было, чтобы и почтальон носил им письма. Сын кабатчика, немало попив, шумно кому-то погрозившись, уехал. Понемногу стихло всё. К великому моему удовольствию, нас в содействии побегу, кажется, никто не подозревал.

И всё же, когда, покидая местечко, чтобы уже никогда сюда не возвращаться, мы проезжали по главной его улице,

Ион попросился ко мне в машину, на секретное место. Наверно, побаивался, не догадывается ли кто-либо о его участии в расстройстве свадьбы...

Наступила последняя военная осень. Она застала нас на восточном краю венгерской земли. Наш доброволец перешёл границу юным бойцом Красной Армии. Да собственно, границы в те дни никакой и не было. Она стала полосой фронта.

В Венгрии безраздельно хозяйничали фашисты. Их командование изо всех сил стремилось сдерживать продвижение наших войск. За Венгрией начиналась Чехословакия, которую Гитлер присоединил к фашистскому рейху, как тогда называлось немецкое государство.

На оккупированной захватчиками венгерской земле развернулись новые сражения. Тяжёлой оказалась участь местного населения.

Тыла в Венгрии не было. Некуда было укрыться от войны и женщинам с малыми детьми.

Здесь, в боевой осенней обстановке, Ион Петреску нежданно проявил себя, можно сказать, настоящим солдатом-фронтовиком.

В один из дней, когда бои передовых частей уже шли в отдалении от румыно-венгерской границы, пришёл нам приказ: навести переправу для переброски артиллерийской части, которая ударит по флангу закрепившегося неподалёку врага. Артиллерия со своими полевыми орудиями должна была перебраться скрытно, чтобы оказаться там, где её гитлеровские генералы никак не ждали. Моста здесь не было, а реку, хотя и невеликую, вброд с пушками не перейдёшь.

В этих местах наши войска на западный берег не выходили. По сведениям армейской разведки, у противника вблизи ни артиллерии, ни танков не наблюдалось. Точка для переправы была выбрана штабом. Нам приказывалось произвести инженерную разведку местности и, кроме того, убедиться в том, что на другом берегу нет сил врага, которые могли бы помешать успеху задуманной операции. Назавтра, лишь стемнеет, следовало приступить к сооружению наплавного моста. К утру в рассветном тумане артиллерия, перейдя на западный берег, должна была приблизиться на расстояние выстрела и открыть огонь по вражеской линии укреплений.

В инженерную разведку мы назначили бывалого сапёрного лейтенанта Сердюка. И тут мне пришла в голову мысль: а не использовать ли к тому же в роли разведчика нашего сообразительного Иона? Ведь одетый деревенским мальчишкой, он мог бы обойти ближайшие хутора и посмотреть, что за силы противника стоят вблизи от переправы. Наши военные разведчики могли действовать только ночью, а Ион — и в самое светлое время. Ну, вышло бы у него. Вот бы здорово было!

Разумеется, посылать в разведку румынского мальчишку было риском, хотя в верности юного батрака Иона Петреску я не сомневался.

Так-то это было так, но всё-таки... А ну гитлеровцы заподозрят в разгуливающем по прифронтовой полосе пареньке неладное. Кто знает, сумеет ли Ион выбраться из трудного положения. Охватывали меня сомнения. Не наделать бы мне своей выдумкой беды!

Я вызвал мальчика и всерьёз, как со взрослым, с ним поговорил. Спросил, согласен ли он, не боится ли и сумеет ли выполнить столь нелёгкое задание.

У Иона даже вспыхнули уши — так он, видно, внутренне запротестовал. Как это я могу о нём думать, что он испугается? Он неподдельно обрадовался, что заслужил доверие командира. Встал передо мной, как настоящий разведчик. Сказал, что всё увидит и разузнает самым лучшим образом и что никто про него ничего настоящего не поймёт. Будет ходить от двора к двору, как батрачонок, который ищет работы. Тут, у границы, многие знают румынский и ему не удивятся.

Ну, а если и в самом деле кому-нибудь потребуется батрак, во что трудно верить, тогда он не сойдётся в цене и уйдёт дальше.

Пока я предупреждал Иона об опасностях, которые ему могут угрожать, и объяснял, как быть, если ему не повезёт, он понятливо кивал головой и, глядя на меня своими внимательными глазами-угольками, повторял:

— Да, товарищ гвардии капитан!.. Да, капитан. Да, да!

— Ну, так, — закончил я инструктаж. — А теперь нужно найти тебе одежду, и победнее, чтобы ни у кого и мысли не явилось, кто ты на самом деле.

Ион неожиданно засмеялся.

— Можно, я сейчас, товарищ капитан?

И, не успев дождаться моего разрешения, сорвался с места, выскочил на улицу.

Минут через десять он уже опять был здесь с каким-то узлом, завязанным в старый платок, что ли. За Ионом тут же явился недоумевающий Грищенко, которому тот, в чём дело, не объяснил.

— Позвольте мне туда, товарищ капитан, — кивнул мальчик на вход в соседнюю комнату.

— Иди, если надо.

Как только дверь за Ионом затворилась, старшина с удивлением и некоторой опаской спросил:

— Что это с ним? Як свихнувшийся, прибёг. Узял всё своё барахло — и опять до вас.

— Какое барахло?

— Та ж свою одежонку неладную... Я ж ему давно сказав: выкини ты сю рвань. А вин — не. Подальше её от меня заховал. Он, товарищ гвардии капитан, в страхе, что если мы его отправим до дому, то и обмундирование назад заберём. В чём тогда, думает, домой пойдёт, чи голый?

— Ах вот оно что.

Про себя я подумал, что жизнь научила маленького батрака не очень-то верить людям и на всякий случай быть себе на уме.

Не прошло, наверное, и десятка минут — в комнате, будто в сказке, стоял тот самый бедный подросток — Гекльберри Финн, каким мы его увидели летом. В старой соломенной шляпе, в прохудившейся, неумело зашитой рубахе и в тех же, ни длинных, ни коротких, штанах и с босыми ногами.

Вид у него для разведки был лучше не надо. Но ведь хоть и тёплая, но уже осень, а он босой. Но Ион сказал, что он всегда до самой зимы ходил босиком и это ему ничего. Было и другое. Шляпа теперь уже прикрывала не грязные, давно не стриженные волосы, да и лицом он сейчас был мало похож на голодающего мальчика. Но ведь прежним, невзрачным и худым, знали мы его. С чего другим представлять его таким, каким он был раньше.

— Ну, а если спросят, откуда тут взялся, что станешь отвечать?

— Буду, — сказал он, улыбаясь, — буду говорить, от красных казаков ушёл. Боюсь их. Хозяин мой, скажу, убежал в Бухарест. Меня с собой не взял, бросил. Вот и хожу.

— Вид у тебя, понимаешь, сытенький.

— Буду сказать, что, как боярин убежал, мы, батраки, без него ели что хотели, и сало ели.

— Вин башковитый, — одобрил сообразительность воспитанника старшина. — Найде шо казать.

Тут явился лейтенант Сердюк. Старшину мы отпустили с обмундированием Иона, которое Грищенко унёс от лишних глаз завёрнутым в тот же платок. Втроём мы склонились над картой местности. Старались, чтобы Иону тоже всё стало понятным. Установили, где он переберётся через реку. Показали, какие нужно посетить хутора и когда возвратиться туда, где будет ожидать Сердюк. Никакого и подобия часов у Иона не могло быть. Догадываться о времени он должен был по солнцу.

Наше совещание происходило ранним утром. Вскоре оба разведчика покинули расположение части. Ион ушёл из деревни садами, так, чтобы его и в старом наряде не увидел никто. Сердюк отправился минут на двадцать позже. Встретиться они договорились поблизости к излучине реки, где намечалась переправа. Оттуда уже Иону предстояло пробраться на территорию, контролируемую противником.

Нам оставалось ждать разведчиков и готовиться к выполнению боевого приказа.

Была уже ночь, когда в часть в одиночестве вернулся Сердюк. Встревоженный, он доложил, что в установленном месте Иона не дождался и с наступлением темноты, хотя тот обещал вернуться с заходом солнца. Результаты инженерной разведки нам необходимо было знать до ночи. Прождав мальчика лишние часа полтора, лейтенант принял решение возвращаться в часть.

Инженерная разведка была благоприятной, если не считать того, что поблизости леса с деревьями, годными для изготовления плотов, не росло. Их нужно было откуда-то привезти.

Я поблагодарил Сердюка и сказал, что он поступил правильно. Не приди он к ночи, дело могло обернуться невыполнением приказа. Теперь я велел лейтенанту идти отдыхать. Но он сразу не ушёл, задержался, всё недоумевая, куда мог задеваться Ваня. В своей засаде Сердюк ничего настораживающего с той стороны берега не слышал.

Я терялся в беспокойных догадках. Где же был наш юный разведчик? Неужели его постигла беда?

Ругая себя за опрометчиво принятое решение — послать во вражеский тыл мальчика, я лежал на койке не в силах заснуть и завидовал тому, что мой ординарец ефрейтор Фоминых давно спит.

Сибирский парень по происхождению, несколько медлительный, но настойчивый и старательный, когда это требовалось, Коля Фоминых обладал удивительным свойством засыпать в любую минуту, где только предоставлялась для него возможность. Спать ему не мешали ни разрывы снарядов артиллерии, ни пулемётные очереди, ни громыхание идущих мимо танков.

Бывало, ещё на земле Украины останавливались мы в хатах-мазанках. Фоминых забирался на печку или устраивался на лежанке возле неё — любил тёплые места. Лишь придёт время сна, сразу же как моторчик включит. Минута — и уже похрапывает. Случалось, ночью принесут приказ. Приедет кто-нибудь или срочный вызов в штаб дивизии. Постучит ли посыльный в окно, я мгновенно просыпаюсь, а Фоминых ничего не слышит, свистит себе носом. Я ему:

— Фоминых!

Тот же храп.

— Фоминых, стучат, не слышишь?

По-прежнему никакого впечатления.

Тут уж я разозлюсь:

— Фоминых, чтоб тебя!.. так-то и так-то... Проснешься ты наконец?!

На это сразу:

— А?!

Только тогда и просыпался.

И тут. Лежу в темноте. Предаюсь своим невесёлым мыслям. Фоминых спит за затворенной дверью. Храп его не слышен. И вдруг у меня запищал полевой телефон. Не успел я ещё до него и добраться, как из двери Фоминых. Выскочил голый, только в трусах, и сразу к аппарату.

— Есть! Сейчас будет говорить.

И ко мне с трубкой:

— Дежурный по части, товарищ капитан.

Беру трубку.

— Слушаю.

— Товарищ капитан, разрешите доложить, — весёлым голосом говорит дежурный. — Петреску прибыл в расположение.

Что рассказывать, как я обрадовался!

— Отлично! — кричу. — Давайте его ко мне.

Положил трубку. Смотрю, Фоминых не ушёл. Стоит, смотрит на меня, и сна в глазах не видать.

— Товарищ капитан, не Ваня вернулся?

— Он, — киваю. — Прибыл. А ты что, неужели не спал?

Ефрейтор пожал загорелыми плечами — и с обидой в голосе:

— Как же я мог, товарищ гвардии капитан, спать, когда не знаем, что там с ним, с парнем? Что я, куркуль какой-нибудь?!

— Да ты ж, — говорю, — спать умеешь, что бы ни было.

А сам подумал: ну уж если Фоминых не мог спать, беспокоился за Иона, значит, крепко полюбился нашим румынский мальчишка.

Заспешили мы с ординарцем одеваться. Нужно было встретить разведчика по форме. Вскоре приходит Ион с лейтенантом. Сердюка дежурный поднял первого. Тот сразу же прибежал в штаб. С разведчиками явился и успевший подняться старшина. Впрочем, навряд ли он и спал. Наверное, беспокоился и переживал за своего парня: что там с ним, где он?

Ион был одет всё в тот же, теперь будто театральный, наряд. Вошёл, вытянулся передо мной, и, вижу, мальчишка растерялся. Не знает, можно ли прикладывать руку к шляпе. Но всё же решился. Козырнул и по-военному докладывает:

— Ион Петреску, товарищ гвардии капитан, из разведки с того берега, где противники, прибыл!

Набрался он, гляжу я, у старшины кое-каких строевых навыков и стал тому подражать.

Я тоже встал, руки по швам. По-уставному принимаю его доклад, потом говорю:

— Ну, хорошо. И будет тебе. Снимай своё сомбреро. Рассказывай: куда подевался, что там высмотрел? Есть, наверное, хочешь, голодный?

Ион быстрым взглядом окинул нас, кивнул. Я велел Фоминых принести что у нас найдётся съестного. Ведь была ночь. К Ушакову не побежишь.

— Где же был-то, отчего к лейтенанту вовремя не прибыл?

Не терпелось мне узнать, что с ним приключилось.

Юный разведчик торопливо говорит:

— Нельзя было. Там мадьярские патрули. Они недалеко от речки, в лесочке. Туда я прошёл. Назад никак... Они бы выстрелили, убили меня. Ничего бы вам не узнать.

Фоминых принёс молока и хлеба. Нарезал баночной колбасы. У Иона, можно сказать, слюнки текли, но он к еде не прикасался. Сперва хотел доложить, чего дознался на том берегу.

Сказал ему, чтобы ел. Лейтенант меж тем разложил карту. Ион, уплетая хлеб и колбасу, которые запивал молоком, рассказывал о том, что близко от берега солдат не видать. Подальше венгерские патрули. Они в неглубоких окопчиках. Некоторые с ручными пулемётами. Но тут, если изловчиться, через лесочек можно между ними пройти, что ему и удалось. Дальше, в хуторах, также стоят мадьяры.

— Покажи, в каких именно, — просим мы Иона, желая отметить на карте. Стараясь, чтобы он и сам сумел в ней разобраться.

Ион морщил лоб, смотрел на карту, но угадать на ней, где именно находятся венгерские солдаты, затруднялся. Тут на разлинованный на квадраты лист с витками линий рельефа местности упал кусочек хлеба с колбасой. Неопытный оперативник замер, не проглотив еду. Испугался, что он испортил карту. Потом сказал:

— Дайте мне лучше бумагу. Я сам буду нарисовать, где там что.

Положили перед ним чистый лист и карандаш. Ион еду отодвинул и принялся не очень умело, но понятно отмечать виденное. Нарисовал две дороги, домики с деревьями. Это были хутора, где, по его словам, крестьян почти не оставалось. Потом ещё нарисовал церквушку с колокольней и на ней офицерика с биноклем. Значит, там был наблюдательный пункт. Но Ион так думал, что здесь наступления наших войск не ждут и вообще, даже наоборот, надеются тут остаться, пока Красная Армия их не обойдёт и они попадут в плен. Он полагал, что мадьярские солдаты и сами бы сдались русским, но дальше хуторов линия обороны гитлеровцев. Если бы только венгры попытались сдаваться, немцы сразу бы расстреляли их сзади из своих пушек. Хотя самих немцев близко нет. Они только приезжают на размалёванных пятнами машинах и поскорей уезжают назад.

Тут Ион почти совсем по-детски нарисовал машину с маскировочным камуфляжем, в каких ездят по фронту гитлеровские офицеры.

— Они, наверное, требуют, — утверждал Ион, — чтобы мадьяры следили, нет ли чего-нибудь нового на нашей стороне, и сразу бы докладывали.

От хуторов в сторону немецкой обороны протянуты телефонные провода. Это он видел. Мадьяры немцев боятся. Если бы его увидели переходящим к нам, наверное, схватили бы и отправили к немцам. Вот он и ждал ночи, чтобы перебраться сюда в темноте. Дорогу назад он помнил. Сказал, что всегда хорошо запоминал дороги.

Мы, кто тут были, переглянулись между собой. Нельзя было не порадоваться за неглупого мальчишку и не одобрить его осторожных действий. Было видно, старшина прямо сиял, довольный сообразительностью своего воспитанника.

Я обнял парнишку за плечи.

— Молодец, гвардии Ион. Сослужил ты хорошую службу. Теперь иди спать и снимай маскарад. Думаю, больше тебе уже этот наряд не понадобится. О доме не беспокойся. Вернёшься туда прилично одетым.

Старшина, довольный, рассмеялся.

— Мы, товарищ гвардии капитан, з утра усему этому сделаем автодефе.

— Какое автодефе, Грищенко, откуда ты взял?

— А это Ваня говорил. Он такую книгу про давнишнюю Испанию читал. Там всё сжигали, и людей тоже. «Автодефе» называлось.

— Ах, вот в чём дело! Аутодафе. Ну, жгите. Нечего с собой таскать такое тряпьё.

Любопытный всё-таки был парень Ион. Оказалось, увлекался историческими книгами. Где только он их находил. Подумать, и старшину нашего просвещал. Не только, значит, они в свободные часы пели украинские песни, на которые Грищенко у нас был мастак. Пели, надо сказать, красиво, на два голоса. Кто мимо шёл, останавливался и слушал. Да, приобрёл себе старшина под конец войны доброго друга. Ничего, что лет на десяток младше себя.

С добытыми Ионом сведениями, которые мы с Сердюком перенесли на карту, как и данные инженерной разведки, ранним утром поехал я в штаб дивизии. Там остались довольны тем, что подтвердилось известное раньше. Удивлялись, как это всё удалось узнать с надёжной точностью. Меня так и подмывало рассказать, какой знатный разведчик действовал от нашей части на вражеской территории, но я промолчал. Боялся, как бы не влетело за то, что мы не только взяли к себе румынского мальчика, а ещё и рисковали им. Могло так обернуться: мне бы немедленно приказали отправить его домой.

Был повторен приказ готовить переправу. Ночью на рубеж реки ожидалась артиллерия.

И работа закипела. С возможной предосторожностью, чтобы не вызвать внимание противника, был подвезён в лесок материал — брёвна для сколачивания плотов. Нашлись они километров за пять, в тылу. И всё же к вечеру, когда солнце багряным шаром закатывалось за горизонт ещё занятой врагом земли, брёвнышек в лесок было завезено столько, что на переправу их, по нашему подсчёту, хватало с излишком. Лишь только вслед за короткими летними сумерками спустилась ночь, принялись трудиться сапёры. Наплавной мост был не очень большим и особой трудности для нас не представлял. Работа шла споро. Бывалые солдаты старались опередить время, отпущенное на выполнение приказа.

В те же часы примерно в километре от строительства переправы сосредоточивались части, которые, форсировав реку, с утра должны были оказаться на западном берегу и вступить в бой. И хотя ночь выдалась такой, что и в трёх метрах едва можно было что-то рассмотреть, артиллеристы укрывались в лесу, скорее похожем тут на разросшийся кустарник. Освети его гитлеровцы, они бы не увидели ни солдат, ни орудий.

Но как ни старались сапёры-плотники работать тише тихого, а без пилы и топора никак не обойтись. Часа через полтора после того, как ожил берег, вражеские патрули, видно услышав шум плотничьих работ и голоса людей — ночью ведь всё слышится далеко, — заподозрили неладное и открыли огонь из миномётов.

Конечно, понять, что тут делается, и определить место переправы они в кромешной тьме не могли и обстрел вели бесприцельный, стреляя куда попадёт. Мины взрывались в стороне от спешивших с работой сапёров. Зловещее хлопанье в воздухе слышалось над головами, а затем поодаль над землёй вспыхивал оранжевый кустик взрыва. Но ко всему привыкшие за долгий военный путь фронтовики продолжали своё дело так, будто обстрел им ничем не угрожал.

Обнаружить нас врагу, сколько бы он ни посылал мин, не удалось, и потери в ту ночь во взводах были незначительны. Несколько человек всё же ранило, и одного убила на месте настигшая его мина. В подобной операции, в непосредственной близости к врагу, это называлось малой потерей. Но что значит «малой»? Ведь и один погибший в бою солдат вызывал нестерпимую горечь в сердцах сражавшихся рядом товарищей. А тут ещё к тому же война к концу. Может быть, именно в день гибели солдата получила его семья в далёком российском тылу письмо, в котором он сообщал, что, освободив всю Советскую Родину, гоним теперь мы врага на запад к Берлину и, наверно, уже недалёк день окончательной победы над Гитлером и выйдет время возвращаться домой.

Но на то она и война, что несёт горе, ждёшь ты его или нет. И любой командир, как бы он ни старался, не в силах уберечь всех своих бойцов от пули или осколков снаряда. Да и о себе никто наперёд ничего не может знать.

В эту одну из последних боевых для наших сапёров ночей на уже догоравшей войне Ион упросил меня не оставлять его в расположении части. Старшина, как ему и полагалось, хлопотал по хозяйству. На берегу его делом было вовремя подвезти еду солдатам или доставить что-либо необходимое для строительства. Грищенко надеялся, что Ион будет тут, при нём. Но мальчишке хотелось иного, и он того добился. Петреску заделался моим связным. Не обращая внимания на обстрел, бесстрашно носился, куда его посылали. Переправа на случай неудачи в одном месте готовилась и в другом, невдалеке. Ион успевал там и здесь. Он передавал приказы и доставлял донесения от командиров взводов. Умудрялся помогать ещё и прибывшему сюда среди ночи с кашей повару Ушакову. Внезапно на время исчезал с моих глаз, и тут я узнавал, что он действовал заодно с сапёрами: подносил им скобы и проволоку, подавал инструменты. Потом оказывал помощь раненому, на десяток минут становясь кем-то вроде ассистента фельдшера, когда тот делал перевязку.

Наплавной мост был закончен часа за полтора до рассвета. Опробуя надёжность его, по качающимся под тяжестью машины плотам проехала наша полуторка с грузом. Шофёр, как и обычно делали в такие минуты, держал дверцу кабины незапертой. Но когда грузовик возвращался с того берега, на подножке с левой стороны кабины я с возмущением увидел Иона. Хотел было как следует отругать его за такую вольность. Но ведь стало понятным, парень так радовался, что проехал по плавучему мосту первым, что и мне оставалось лишь сердито покачать головой. К тому же противник, кто его знает почему, к утру перестал бить по переправе, перенеся огонь на другую, дальнюю от нас, цель. Раненых у нас не прибавлялось. Невредимым остался и молодой фронтовик Ион Петреску.

Утром на окраине румынского села хоронили мы погибшего товарища. Могилу вырыли при въезде, вблизи чугунного креста с распятием — памятника румынским солдатам этих мест, убитым в прошлую мировую войну. Так было бы легче отыскать потом могилу нашего сапёра, если кому-то позже пришлось бы это сделать.

На чужой, далёкой от родного дома земле поднялась ещё одна красная деревянная пирамидка со звёздочкой из жести с золотым покрытием.

Пока говорил короткую речь заместитель командира политчасти, пока, отдавая бойцу воинскую честь, палили в воздух салют из карабинов, Ион стоял на гребне вырытой земли и плакал, вытирая слёзы верхом снятой с головы пилотки. Это были вторые его слёзы, которые я видел за время, пока он у нас находился. Теперь Ион плакал горше, чем когда его избили за заступничество за бедных. Тогда он лил слёзы по-мальчишески обиженно, больше от того, что ему порвали гимнастёрку и отобрали у него пилотку со звёздочкой. Нынешние слёзы были слезами мужчины — маленького бойца.

А со стороны запада, как бы вторя негромкому нашему печальному салюту, гремела канонада переправившихся на правый берег артиллеристов. На нашем участке фронта началось наступление.

К вечеру пришло известие — задуманная командованием операция удалась на славу. Удар орудий по флангу врага застал его врасплох. Огрызаясь, как только могли, гитлеровцы отступали всё дальше и дальше. В предзакатный красный час конвоиры провели через село группу пленных солдат-мадьяр. Боязливо озираясь, пленные устало волокли ноги в тяжёлых разношенных ботинках. Одетые в запылённые рыже-зелёные куртки, в суконных шапках, выдававшихся передним острым углом и вверх и вперёд, они чем-то были похожи на старинных скоморохов, на колпаках которых не хватало только по бубенчику.

В штабе дивизии были довольны действиями сапёров. Генерал объявил нам благодарность и велел представить к награде особо отличившихся. Как я жалел, что не имел права среди них назвать Иона Петреску. Ведь и по списку у нас такого не числилось, а наградить его, честное слово, было за что.

На другой день мы двигались дальше, оставляя ещё один временный «дом». Ведь на войне, хоть и на сутки остановишься на месте, свою землянку или какой-нибудь подвал обрушившегося здания считаешь своим домом.

Мы уходили дальше на запад, оставляя наспех сколоченную пирамидку над могилой солдата и память о скромном боевом сапёрном подвиге, каких было немало на долгом пути сражений со злым и упорным врагом.

Война ещё шла.

Часть наша остановилась на Дунае, юго-западнее венгерской столицы, а битва за Будапешт, в котором гитлеровцы обрекли на голод и мучение миллионное население города, продолжалась.

На Дунае наступила короткая малоснежная зима. В чёрное зеркало его вод гляделись побелевший от снега высокий берег и громада огромного собора, странно возвышавшегося над маленьким старинным городом Эстергомом. Движения судов по Дунаю не было. По сторонам его короткими глухими очередями постреливали пулемёты.

Новый год мы встречали в местечке Каталин, на территории возвращённой чехам земли, несколько лет назад отторгнутой у них Гитлером. К тому времени Ион щеголял в подогнанной ему по росту шинели и шапке из голубоватой цигейки с утопленной в мех звёздочкой.

Время на войне кажется долгим. Думалось, румынский парнишка с нами уже давным-давно. Впрочем, все будто уже и позабыли, что Ион был румыном. К нему за прожитые вместе месяцы так привыкли, что солдаты и офицеры стали считать его совсем своим. К концу войны во многих армейских частях заимелись такие мальчишки-фронтовики, называемые сыновьями полков. Ну и у нас был подросток, общий солдатский сын, хотя и не советского происхождения. По-русски за прожитые месяцы Ион стал говорить гораздо бойчее. Почти пропал его мягкий румынский акцент. Научился он по-нашему хорошо читать и писать. И тут он оказался способным парнишкой.

Румыния осталась позади. Венгры разговаривали на своём, нисколько не похожем на любой другой, языке. Правда, многие понимали по-немецки. Словом, спасительным переводчиком, каким мы знали Иона Петреску у него на родине, он больше не был.

Но Ион тем не огорчался. Мальчишке нравилось, что местное население принимало его за русского. Женщины удивлялись, откуда такой молодой солдатик, и спрашивали у старшины, не его ли это сын.

Однажды Ион попросил меня:

— Товарищ гвардии капитан, вы не говорите им, что я румынский. Пусть все думают, что я советский. Можно так?

Я согласился. Что же, если это ему доставляло удовольствие. Позже узнал, что о том же он просил и лейтенанта Сердюка, и других офицеров. О старшине Грищенко нечего и рассказывать, тут у них была полная договорённость.

Но ещё до начала зимы произошёл у нас с Ионом любопытный факт. Случилось это в октябре, в дни фронтового затишья. В часть к нам собрался прибыть командир дивизии. Генералу вздумалось лично вручить ордена и медали тем из сапёров, которые отличились под Яссами и в других наступательных боях.

Построение к командирскому приезду было назначено на двенадцать часов. До того я приказал всем привести себя в лучший вид. Отделенным сержантам лично оглядеть каждого солдата. Ведь среди них были люди аккуратные, даже чистюли, держащие себя достойно бойца, но встречались и такие, что могли по двое-трое суток ходить небритыми и носить подворотничок, который уже сделался чуть ли не чёрным от грязи.

День, к общей радости, выдался тёплый, какие у нас в Ленинграде не часты и в августе. Можно было построить солдат в летней форме, чтобы на виду гляделись гвардейские значки, ордена и медали или нашивки перенесённых ранений.

С утра по селу из дома в дом бегали военные с утюгами, сапожными щётками или баночками ваксы в руках. Фронтовики наводили гладь и блеск на своё бывалое в походах обмундирование. Те, что половчее, под шумок выпросили у прижимистого старшины и новые гимнастёрки.

Известный хитрец-мудрец — повар Ушаков готовил праздничный обед и колдовал над какими-то особенными закусками, чтобы удивить генерала, которого я задумал пригласить к себе на стакан вина, посидеть с нашими офицерами.

Кто служил в армии, знает: приезд в часть высокого командира — дело нешуточное. Он мог захотеть посмотреть, в какой обстановке отдыхают солдаты. Надумает, попробует щей из котла или расспросит кого-нибудь из рядовых, как ему живётся-можется. Хотя я и доверял своим офицерам и младшим командирам, а всё же свой глаз был повсюду нужен. Кому хочется получить нагоняй от начальства, да ещё в этакий день. Генералы на похвалу не щедры. Находилось о чём побеспокоиться и что проверить.

Кто в те хлопотливые часы совершенно выпал из круга моего внимания, так это Ион. Было не до него. Да и сам он, наверное, понимал и на виду не болтался.

К приезду командира дивизии решили починить ветхий мост через речку-канаву по пути к нам. Повезло местным жителям. Не жди мы генерала, вряд ли стали бы наново перебирать настил старого моста. На то попросту не нашлось бы времени.

Полувзвод с сержантом во главе вернулся в село часам к одиннадцати, доложив, что мост теперь выглядит картинкой. Я думал, наш юный сапёр ходил с солдатами на ремонт моста, но среди возвратившихся в село его не было. Ну, значит, решил я, теперь помогает кому-то другому. Скорее всего старшине, с которым вообще бывал почти неразлучен.

Генерал прибыл в назначенный час. Солдаты уже стояли в парадном строю. Как только комдив вышел из машины и направился к нам, я поспешил ему навстречу, доложив, что часть для вручения наград построена. Командир дивизии поздоровался с солдатами и, услышав бравое ответное приветствие, остался ими доволен. Понятно, сапёры хотели не подкачать. Люди они были служивые и солдатское дело знали.

Потом началось награждение. Лейтенант из штаба дивизии читал приказ. По фамилиям он выкликал награждённых. Гвардии сержанты и рядовые по одному выходили из строя и, сделав несколько шагов на несгибаемых ногах, приближались к покрытому кумачом столику. Получив орден или медаль из рук генерала и услышав его поздравление, они выпаливали: «Служу советскому народу!» — а потом тем же строевым шагом возвращались на место. Чуть поодаль, в стороне от столика, толпились местные крестьяне, с интересом наблюдавшие происходящее. На всех ближайших деревьях, заборах и даже на крышах сидели, стояли, висели любопытные мальчишки, счастливые этаким редким зрелищем.

Не видно здесь было лишь одного Иона.

Обыкновенно, если взводы строились для прочтения приказа или по какому-нибудь иному случаю, он находился с края левого фланга, замыкая строй. Своим местом в строю Ион гордился и, подражая настоящим солдатам, браво выпячивал грудь с гвардейским значком на ней. Сегодня последним в шеренге был низкорослый солдат Весёлкин. Про себя я подумал, что это даже хорошо. Стой там Ион Петреску, генерал непременно спросил бы, что это за мальчик и откуда он у нас взялся. Кто знает, чем могло кончиться для Иона, если бы командир дивизии узнал, что в строю находится самовольно усыновлённый нами румынский паренёк.

Я полагал, что Грищенко велел своему воспитаннику на всякий случай не попадаться на глаза генералу. Решив так, мысленно я даже похвалил старшину за нелишнюю предусмотрительность.

День завершался на славу. Довольный порядком в части, генерал, недолго посидев с офицерами и поговорив с ними о том о сём, покидал нас в хорошем расположении духа. Мы проводили его до машины, в которой в тени старого бука дремал добро накормленный Ушаковым генеральский шофёр сержант. Генерал, попрощавшись, неторопливо уселся рядом с ним и велел ехать в расположение медсанбата, где его в тот день тоже ждали. Так больше и не воспользовавшись отремонтированным нами мостом, он отправился через село в другую сторону. Через минуту, когда поднятая колёсами пыль улеглась, генеральской легковушки уже не было видно.

Провожавшие вернулись в дом. На столе ещё оставалось много вкусных вещей. Можно было посидеть и поговорить без натянутости, которая неизменно возникает в присутствии большого начальства. Я сказал Фоминых, чтобы он позвал Иона и угостил мальчишку всем, чего ему захочется.

Вернувшийся минут через пятнадцать ординарец доложил, что Иона нигде нет. Сбегал он и к старшине, но и тот про него ничего не знает. Грищенко думал, что это я велел Иону не высовывать своего носа. Не видел его старшина с самого утра. И обедать к Ушакову Ион тоже не приходил.

Шло время. Постепенно краснея, солнце багровым светом зажгло вершины пирамидальных тополей. Улицу исполосовали их длинные колючие тени. Ион Петреску всё не появлялся. Вспоминая огорчительный день, когда ещё в начале нашего знакомства соотечественники мальчика его крепко побили, я было начал тревожиться за судьбу Иона. И уже решил дать команду начать поиски, как Ион, целёхонький и даже какой-то старательно прибранный, предстал передо мной, посланный сюда старшиной, который велел парню доложить, что всё с ним, с Ионом, в порядке.

— Теперь, когда ты здесь стоишь, я вижу, что всё в порядке, но где же ты болтался весь день?

— Я нигде не болтался, товарищ гвардии капитан, — бойко ответил Ион. — Я под мостом был. Там сидел.

— Под каким мостом, зачем?

— Под тем, который сделали как новый. Я там прятался.

Фоминых, бывший тут же в комнате, не выдержав, расхохотался. Ион, метнув в его сторону сердитый взгляд, продолжал:

— Вы же, товарищ гвардии капитан, говорили, что, если товарищ генерал узнает, что я у вас есть, он велит меня прогнать домой, к маме, или отвезти назад к боярину.

Вспомнилось: действительно, что-то такое я ему в своё время говорил. Он, видно, это крепко запомнил и не надеялся на то, что генерал, узнав о судьбе Иона, не стал бы нас строго судить.

— Но почему ты там?.. Мог же поближе. Здесь где-нибудь.

— Я хотел далеко, чтобы никто меня не увидел.

— И прятался до сих пор?

— Да, был под мостом.

— Но зачем же под мостом-то?

— Так, чтобы знать, когда товарищ генерал поедет назад. Проедет по мосту, я увижу, что уехал, и вернусь.

— Здорово! Для полной, значит, безопасности.

— Да. А генерал всё не ехал. Вот я и сидел.

— Голодный?

— Та ничего, нехай, — махнул он рукой, проговорив это похоже на старшину.

— Ну и ну! А комдив-то вовсе в другую сторону уехал.

— Темно стало, я пошёл домой. Думал, может, и дженераль уже спит.

Он даже не заметил, что сказал «генерал» по-румынски. Было и смешно, и немножко грустно за мальчика. Понравилось ему, выходит, после его прежней жизни, у нас, если боялся потерять своё нынешнее положение.

— Стреляный ты, видать, воробей, — вставил Фоминых.

Ион слегка вздохнул, как бы говоря: «А что бы ты делал на моём месте? Приходится».

— Ладно, иди, — отпустил я его. — Другой раз хоть предупреждай о своих трюках.

Обрадованный тем, что всё кончилось благополучно, Ион приложил руку к пилотке, повернулся и, чеканя шаг, вышел из комнаты.

Всё-таки он был ещё мальчишкой, и мальчишкой сейчас счастливым. Немного ему надо было для того, чтобы ощутить это счастье: только знать, что его кто-то любит и о нём заботятся. Я представил, как после пережитого дня, закончившегося для него благополучно, начнёт Ион уплетать всё, чем станет кормить его добрый Ушаков. А Фоминых, мотнув головой, почти восхищённо проговорил:

— Надо же! Под мостом сидел. Ну, атлет!

В феврале наконец был освобождён Будапешт.

Столица Венгрии вышла из войны разрушенной в право-бережной, самой старой части своей. Отступавшими фашистами был взорван один из красавцев мостов через Дунай. Расколотый пополам, он рухнул в реку разорванной средней фермой. Высокие арки при въезде на мост склонились друг к другу. Полукружия стальных креплений, на которых он висел, ушли на треть в воду. Издали казалось: это два могучих гиганта, обессилев, в безмолвии опустили в Дунай свои железные руки, да так и замерли.

Трудно возрождалась жизнь в исстрадавшемся Будапеште.

Меж тем кончилась короткая венгерская зима. Лёд с верховий Дуная, где он застывал, увлекаемый быстрым течением, устремился вниз по реке. Вскоре плывущие льдины достигли гранитных берегов столицы Венгрии и были задержаны потонувшими фермами взорванного моста. Образовался затор. Дальше плыть лёд не мог, а новые льдины всё прибывали и прибывали. Они стали громоздиться друг на друга во всю ширину Дуная. Задержанная ледяной дамбой, река стала выходить из берегов. В предместье столицы, рабочем Уйпеште, началось наводнение. На спасение недавно ставшего мирным города были срочно направлены советские инженерные части. Ночью, когда наводнение сделалось особенно опасным, на дунайский берег к мосту по приказу командования прибыли и мы.

Рискуя погрузиться в стылую воду и быть затёртыми льдинами, подрывники по разрушенным фермам добрались до середины моста и вступили на вершину ледяной горы.

Прорубив в ней шурфы, сапёры уложили в них тол и вернулись на берег. Тут же раздалось несколько мощных взрывов. Огромные полупрозрачные глыбы льда взлетели к чёрному небу и, раздробленные на мелкие части, каскадом посыпались в Дунай. Бурливая, как в горной реке, вода устремилась в открывшееся пространство, унося с собой расколотый на куски лёд.

К рассвету река очистилась от ледового затора. Утром на набережных Уйпешта толпился народ. Люди наблюдали плывущие остатки льда с северных верховий. Жители трудового предместья знали, кому они обязаны спасением своих жилищ.

Наступил март, а за ним уже и тёплый апрель.

Зимнюю промозглую туманность сменили прозрачные дни солнечной весны. Ещё под пушечный гром оживала природа. Как будто и не было никакой войны, по велению солнца набухали и лопались почки яблонь и абрикосовых деревьев. Пришла прекраснейшая из времён года пора — пора цветения.

Наш Южный фронт прорвал последнюю линию обороны гитлеровцев и вступил на братскую землю Чехословакии. В завершающий свой рейд.

В Братиславе, на берегу Дуная, закончила свой боевой поход наша инженерная часть. Тот, кто дошёл до словацкой столицы, мог твёрдо сказать, что он выжил в кровопролитнейшей из войн. А ведь многие из наших сапёров прошагали сюда от руин не сдавшегося города на Волге, от севастопольских рубежей и сражений на Курской дуге. Здесь, на площадях и в скверах Братиславы, хоронили мы тех, кто лишь несколько недель не дожил до счастливого часа мира. Под грохот последних салютов опускали обитые кумачом гробы во влажную, дышащую весной землю. Вместе с советскими воинами прощались жители города с солдатами, вернувшими им родину.

Наступил солнечный май, а с ним пришёл и долгожданный День Победы. Звонко был он отмечен в столице уже свободной Словакии. Гремящими оркестрами. Маршами и песнями из сотен включённых на полную громкость радиоприёмников. Музыка лилась из множества настежь растворенных окон. Повсюду развевались флаги с серпом и молотом и трёх цветные чехословацкие. Наша часть парадным строем прошла по улицам Братиславы. Толпящиеся на тротуарах под зазеленевшими каштанами жители города кричали «Ура!» и «нех жие!». Девушки выбегали навстречу и совали цветы офицерам, идущим впереди взводов.

Левофланговым в первом взводе шёл Ион Петреску. Он старательно держал равнение и нет-нет да и поглядывал вниз на свою грудь: на месте ли, сияет ли на солнце его гвардейский значок? Весело блестели глаза румынского паренька. Ион, как заправский строевик, чётко отбивал шаг. Ударялись о гладкие камешки розовых братиславских мостовых, позвякивали металлические подковки подбитых каблуков рьяно начищенных сапог. Не щадя горла, Ион вместе с другими распевал:

И месяца не прожили мы мирных дней в Чехословакии, пришёл приказ. Нужно было готовиться в обратный путь. Предстояло возвращение на Родину. До тех пор мы знали одно: вперёд, на запад! Так жили почти три года, и вот теперь — домой, на восток, к границам пройденной с боями, отвоёванной советской земли.

Через несколько дней на товарной станции в Братиславе мы уже грузились в непривычно тесные вагоны тамошней железной дороги и ставили на открытые платформы добравшиеся сюда своим ходом автомашины. Наши рельсовые пути шире, чем те, по которым ходят поезда за границей: в чешских вагонах мы могли доехать лишь до ближайшей к нашей земле станции. Затем следовало добраться до своей пограничной станции. Оттуда уже можно было отправиться в любой край советской земли, куда выйдет приказ.

Путь на Родину, по стечению обстоятельств, лежал через Румынию. Последним городом на её земле оказался некогда взятый с боем город Яссы. Этот факт я, можно сказать, приписал везению, которое, как мне казалось, сопутствовало мне всю войну.

Так получалось, что мы окажемся неподалёку от тех мест, где впервые увидели Иона Петреску. Теперь, предполагал я, снабдив его всем, что только он сумеет довезти до дома, в Яссах мы и распрощаемся с нашим юным спутником по последним дорогам войны. Наконец-то Ион попадёт домой и порадует свою мать, которая так давно о нём ничего не знала.

Каждый из нас тогда думал о предстоящем волнительном свидании с родными. Вот и приближался этот, так надолго отдалившийся час. Не мог о нём не думать и Ион Петреску.

Да, так я полагал. Но оказалось, ошибся. Чем ближе наш, медленно продвигавшийся состав подходил к границам Румынии, а потом уже бежал по её яркой свеже-зелёной земле, тем угрюмее становился наш Ион. Не знаю, сказал ли ему о том старшина, а возможно, и сам мальчишка догадывался, что в Советский Союз мы его с собой не повезём. Ну, а по дороге только и было солдатских разговоров в постукивающих на рельсах теплушках о том, что ждёт возвращавшихся у них дома. Хорошо знали стосковавшиеся по мирному труду и своим семьям фронтовики, что нелегко придётся им на первых порах в разорённых войной, разграбленных захватчиками сёлах, а всей душой тянулись к родным местам. Не задумываясь, что за чувства рождают они тем в душе привязавшегося к ним мальчика, каждый нахваливал свои края. Кто в шутку, а кто и полусерьёзно звали Ваню с собой.

Ион на эти шутливые обращения не откликался. Молча, мало что значаще кивал головой и думал о своём.

Служил у нас солдат по фамилии Заварухо. Парень был молодой, бойкий и языкастый. Умел насмешить народ, а под шуточку и урвать невредное для себя. Прозван он был за то солдатами Швейкой. Да так прочно за ним это имя закрепилось, что, кажется, настоящую его фамилию и вовсе позабыли. Швейка да Швейка... Случалось, что болтливый Швейка и страдал от своего языка. Потому что часто сперва что-нибудь скажет, а потом уж думает, надо ли было это говорить. Бывало, что не по злобе, а так, по недомыслию, кого-нибудь и обижал. Впрочем, Швейке прощали. Знали: всерьёз обижаться на него — пустое.

Эшелон уже миновал венгерско-румынскую границу. Поезд змеёй юлил меж кудрявых холмов после станции Орадя. Стоя у доски, служившей барьером в распахнутых дверях теплушки, Ион смотрел на открывшуюся перед ним картину. При этом что-то прежде незнакомое ему шевельнулось в душе мальчика. Обведя рукой простиравшийся за железной дорогой горный ландшафт, он спросил стоявшего рядом с ним Швейку:

— Ну как, Румыния, хорошо?!

И как это часто за ним водилось, не задумывавшийся над словами Заварухо рассмеялся:

— Ну что твоя Румыния — блюдечко с каёмочкой. Вся-то с гулькин нос. Вот у нас страна — то ли! Ехать, ехать — не доехать.

Ион не ответил. Только вздохнул.

Но тут кто-то из также стоявших поблизости солдат, покачав головой, сказал:

— Дурачок ты, Заварухо. Швейка и есть. Как можешь?! Ведь это его родина!

Ион благодарно и счастливо взглянул на солдата, а Швейка, что с ним случалось редко, даже залился краской. Вероятно, понял, что сдуру ляпнул глупость. И в самом деле трудно придумать что-либо более неуместное, чем сказать такое мальчику в минуту, когда он возвращался на пусть прежде неласковую к нему, но родимую землю.

Время расставания меж тем неминуемо приближалось.

На запасных путях станции Яссы выгружались мы из вагонов. Отсюда предстоял недалёкий путь на машинах через границу, а там снова погрузка в другой эшелон.

В Яссах и надо было распрощаться с полюбившимся нам мальчишкой.

Как только начали выгрузку, я велел позвать Иона.

Он прибежал очень быстро. Доложил мне по-военному, как это научился делать. Всё в нём было привычным, только в глазах паренька прочёл я тревогу. Догадывался он, конечно, что позвал его неспроста.

Не хотелось мне говорить с Ионом приказным языком. Ведь был он всё-таки ещё мальчиком, к тому же мальчиком восприимчивым, легкоранимым.

Сказал я ему, что сиюминутного у меня к нему дела нет, но что нам нужно поговорить, что называется, по душам. Готовый слушать, Ион смотрел широко раскрытыми глазами. Мне показалось, он даже чуть побледнел.

Отошли в сторону и уселись на какие-то ящики в тени станционной постройки.

— Ион, — начал я самым дружеским образом. — Вот мы и вернулись к тебе на родину. Война кончилась. Пора и по домам. Скоро нам расставаться. Мы к себе по домам. Ты к себе.

Он сидел, сцепив руки на коленях и опустив голову, смотрел на запылённые носки своих сапог. Мальчишеские плечи сдвинулись, и погоны на них обрели форму зелёной галочки.

— Я не хочу домой, — выговорил он тихо.

— Надо, Ион. Пришло время. Тебя ждут.

— Меня никто не ждёт.

Он всё так же не поднимал головы.

— Говорю о твоём доме. Тебя там не могут не ждать.

— Не ждут, — упрямо повторил Ион.

— Неправда. Тебя ожидает мама.

Чуть помолчав, он продолжал своё:

— Она меня не ждёт. У неё ещё четверо. Есть маленькие. Их надо кормить. Мама будет рада, что я у вас сытый и одетый тоже.

— Твоя мать даже не знает, где ты. Может быть, она думает, что тебя нет в живых, и страдает. Ты должен вернуться домой.

Некоторое время молчали оба. Потом Ион спросил:

— Значит, вы не возьмёте меня с собой в Россию, товарищ гвардии капитан?

— Мы не можем этого сделать, Ион.

Он кивнул головой. Тонкая мальчишеская шея виделась мне сверху. Даже до предела ушитый воротник гимнастёрки был для неё ещё широк. Про себя я отметил, что подшитый под воротничок лоскут белой бязи был совсем свежим. И в дороге Ион Петреску старался выглядеть аккуратным. И пилотка и гимнастёрка его были выстиранными и наглаженными, хотя обе уже и сделались белыми от солнца.

— Товарищ старшина Грищенко, — со слабой надеждой в голосе заговорил он. — Он сказал, что взял бы меня к себе домой. Я был бы у него будто брат.

— Не имеет Грищенко права этого делать. Мы и тогда, когда взяли тебя, не имели на то права, но тогда шла война. В войну многое можно. Теперь мир. Время другое. Да и старшина — он ведь и сам ещё не знает, когда попадёт домой.

Ион не ответил, слушая, и я продолжал:

— К тому же подумай сам. Ты ведь неглупый. Грищенко ещё молодой. Вернётся домой, женится, а ты кто при нём будешь?

— Я вырасту. Буду работать.

— Вырастешь здесь. Здесь и будешь работать.

Я старался, чтобы он понял. Ни я, ни старшина Грищенко, никто другой из наших не могли его везти с собой в Советский Союз. Кроме формальных прав у нас не было на то и права человеческого. Но ведь и на его родине за короткое время уже многое сделалось иным. И хотя страна пока ещё оставалась королевством, к власти пришли демократические партии, среди которых немалую роль играла и вышедшая из подполья коммунистическая. Румыния и дальше должна была пойти по свободному пути. Порядки, установленные при фашистской диктатуре, уходили навсегда. По-другому должны будут зажить такие бедняки, как семья Петреску.

— Ты сумеешь учиться дальше, Ион. Ты способный. Можешь быть не только шофёром — техником или инженером.

Но моя речь, по-видимому, не произвела нужного впечатления. Погоны на плечах мальчика задрожали. Не знаю, слушал ли он то, что я ему говорил, но теперь он плакал.

Я взял Иона за плечи и повернул лицом к себе.

— Что ты, гвардии Ион, разве можно?! Подумай, ведь ты солдат. Ну, что такое, честное слово?! Поразмысли, сколько не вернётся домой из тех, кто воевал. Ты умел держаться, прощаясь с погибшими товарищами. Разве стоит лить слёзы теперь?!

— Лучше бы пусть меня убило, — выдавил он сквозь всхлипывания.

— Ну, это ты уже городишь просто глупость, — рассердился я. — Никуда не годится.

Он перестал всхлипывать, глухо проговорил:

— Я хочу быть вашим, советским.

— Нельзя, Ион, — решительно отрезал я и добавил: — Мы отправим тебя хорошо одетым. Дадим и подарки для дома. Надеюсь, ты уже сжёг свою знаменитую шляпу и парадные штаны?

Хотел, чтобы мальчишка хотя бы улыбнулся, но ему, видно, было не до веселья.

Мы поднялись, я протянул ему руку, ободряюще сказал:

— Держи пять! Ты больше не военный. Мы тоже скоро демобилизуемся и не станем военными. Но мы с тобой, товарищ Ион Петреску, останемся друзьями. Слышишь, дорогой Ваня?!

Подобие улыбки всё же дрогнуло на его побледневших губах. Он ответно дал мне свою руку.

— Форте бине, — сказал я, что по-румынски значило: «Очень хорошо». Пора было кончать тяжёлый разговор. Дел при разгрузке оставалось предостаточно. Но Ион ещё не хотел со мной расставаться. Он вопрошающе смотрел на меня. Думалось, сейчас всё начнётся сначала, но Ион только попросил:

— Можно мне, побуду, пока не поедете?

— Разумеется, что за вопрос? Проводишь нас.

Надо было расходиться. И тут меня охватили сомнения. Я знал настойчивость натуры мальчишки. Знал и его умение порой схитрить. Припомнилось: за несколько лет до войны в трюмах советских кораблей, отплывавших в Испанию, находили проникших туда подростков. Они во что бы то ни стало хотели воевать с фашистами на стороне испанского народа. С помощью милиции их возвращали по домам. А что, если и наш Ион возьмёт да и запрячется где-нибудь среди груза, а объявится уже на нашей территории? Ведь по простоте душевной ему может в том помочь кто-нибудь из солдат. Будет история. Придётся возвращать перебежчика домой. Но не сдавать же сейчас его в руки полиции, чтобы та направила его к матери. Нет, такое недоверие было бы предательством по отношению к нашему добровольцу.

Подумав, я сказал:

— Ты проводишь нас, Ион. Только дай мне слово, что не станешь обманывать и не выкинешь какого-нибудь трюка. Уедем мы, и ты тоже двинешься к дому, Петреску.

Он выдавил улыбку и по привычке вытянулся, как солдат.

— Да, так, товарищ гвардии капитан. Даю такое вам слово. Есть идти домой, как уедете!

Колонна отправлялась в десятом часу.

Погрузку закончили с вечера, но переехать границу было приказано при свете дня.

Пора было по машинам, и тут чуть ли не каждый солдат с Ионом прощался в обнимку. Наш «старик» Ушаков приготовил ему на дорогу что-то особенно вкусное, вручив перевязанный бечёвкой пакет, который велел развернуть уже без нас. Говоря правду, нелегко было смотреть, как расставался со своим недолгим воспитанником Грищенко. Глаза никогда не унывавшего старшины сделались влажными. Он прижал Иона к своей груди, на которой сияли всегда начищенные две медали «За отвагу», полученные Грищенко в самый тяжёлый военный год. Казалось, и вправду расставался с родным братишкой.

Иону был выписан документ, в котором было сказано, что Ион Петреску, четырнадцати лет, из румынской деревни... Тут значилось название местности, где он родился и рос в семье. Дальше отмечалось, что юный этот гражданин Румынии добровольно прошёл с инженерной частью Красной Армии такой-то путь, участвовал в боях с гитлеровцами, проявив при том отвагу и находчивость.

Отдавая ему эту бумагу со штампом части, я сказал:

— Ты вот что, Ион. Документ убери подальше и каждому первому встречному не показывай. Можешь нарваться и на такого человека, вроде того секретаря из примарии, помнишь? Покажешь тем, кто у вас будет утверждать народную власть.

Но предостережение моё скорее всего было излишним. Старательно сложив отпечатанный на машинке лист и уложив его в специально приобретённый для того конверт, Ион засунул его за пазуху и старательно застегнул гимнастёрку на все пуговицы. Потом, как мне показалось, снисходительно улыбнулся и сказал:

— Что вы, товарищ гвардии капитан. Разве я такой глупый? Разве я не понимаю, кому это надо показать? Никто из тех, кому не надо, не увидит.

Я смотрел на Иона. Как изменился он за проведённое с нами время. Мало того, что подрос, но главное: где был тот забитый румынский мальчик — батрак в залатанной рубахе, с босыми исцарапанными ногами? Передо мной стоял бравый паренёк в военной форме, безбоязненного вида, ещё год-другой — и настоящий юноша. И хотя по моему требованию он уже снял погоны и отцепил гвардейский значок, убрав всё это в свою поклажу, внешне он был фронтовиком, да и только. Чем-то он мне напоминал совсем молоденького бойца-красноармейца далёкой гражданской войны в России, каких мы видели на экранах в наших предвоенных кинокартинах. Нет, этому Иону Петреску уже не надо было объяснять, кому в тогдашней Румынии, стране, которая только становилась на новый путь, следует предъявлять удостоверение, выданное ему советским командованием.

Провожая нас, он стоял на обочине дороги. Лишь только двинулся с места грузовик, вытянулся и приложил руку к пилотке, с которой пока ещё не снял звёздочки. И солдаты, сидевшие в машине, дружно козыряли ему на прощание и наперебой желали самого хорошего.

Когда пришла минута проезжать мимо Иона нашей заключавшей автоколонну легковушке, я приоткрыл дверцу кузова и, придерживая её левой рукой, правой отдал славному парню честь, а Садовников громко прокричал:

— Ларевидери, ларевидери, гвардии Ион!

И тот как мог, стараясь громче, ответил:

— До свидания, до свидания, товарищи!

Ровно фырча, наш газик бежал вслед за последним в колонне грузовиком, за которым из стороны в сторону, поднимая пыль, болталась полевая кухня. Захлопнув дверцу, я обернулся и через стекло над задним сиденьем снова увидел Иона. Он не двигался с места, но пилотка теперь была в руке. Он вытирал ею лицо. Я понял: смахивал слёзы, которые сумел не показать нам, но сейчас уже был не в силах сдержать. Мне самому стало не по себе, и, чтобы перебороть охватившее волнение, я сердито проговорил:

— Ну, что мы глотаем пыль?! Давай сигналь. Обгоняй!

Много лет спустя после войны случилось мне побывать с делегацией в Бухаресте. Нынешняя столица Румынии была не похожа на прежнюю. Тогда была она полным-полна частными магазинчиками, которые вовсю торговали, несмотря на то, что фронт уже проходил по территории этой балканской страны. Поразило меня, что и после освобождения Бухареста от фашистов по улицам города прогуливалось множество сытого вида хорошо одетых мужчин, которым, казалось, надо бы воевать. Всё это, как мне объясняли, были какие-то коммерсанты, для них война была только наживой.

Новый Бухарест вырос и помолодел. Шумная деловитость наблюдалась на его широких улицах. В центре и на окраинах города поднялись многоэтажные здания. На тенистых тротуарах, под разросшимися каштанами теперь не встречалось праздных бездельников.

Я жил в высотном отеле на одной из центральных площадей. Напротив помещался новый дом института, где учились будущие экономисты. С утра к широким стеклянным дверям тянулся оживлённый поток молодёжи.

Студенты покидали институт ещё засветло, но и в густой сини южных вечеров здание не дремало. Ярко светились большие, ничем не занавешенные окна. За длинными столами, будто школьники в своём классе, сидели люди постарше тех, кто находился тут днём. В вечерние часы здесь занимались те, кто с утра работал на заводах, фабриках, в городских хозяйствах.

Светлых, заполненных вечерними студентами классов было десятки, вдоль всех поднимавшихся ввысь этажей. Молодая Румыния учится. Так думалось мне.

Как тут было не вспомнить знойное лето четвёртого года войны, тучные виноградники, пыль разбитых дорог и худенького смуглого мальчугана в старой соломенной шляпе — маленького батрака, за которого матери нечем было платить, чтобы он учился.

Где-то теперь наш тогдашний Гекльберри Финн, ставший гвардии Ионом? Сделался он водителем, о чём мечтал, или, может, и выучился на техника? Мальчишкой ведь казался любознательным и способным. Должен был выйти из него человек.

Находясь на улицах, всматривался я в лица водителей проезжавших машин. Приглядывался и к мужчинам среднего возраста в людных универмагах. Кто знает, может, и приехал зачем-нибудь из своего края в столицу Ион Петреску? А вдруг узнаем один другого? Бывают же удивительные встречи не только в книгах.

Но нет, увидеться в Бухаресте не довелось. Напрасна была бы и попытка навести справку. Искать в Румынии Иона Петреску — то же, что разыскивать в России Ивана Петрова, о котором только и знаешь, сколько ему лет. Название села, куда возвращался домой наш юный солдат, я запамятовал.

Так и смирился с мыслью, что вряд ли ещё когда-нибудь встречусь с запомнившимся мне на всю жизнь Ионом. Успокоился на том, что жизнь его в теперешней Румынии должна была сложиться ладно.

А всё же случается удивительное!

Представьте: не так давно получил я письмо с сельским почтовым штемпелем с Украины. От кого бы, думаю?.. Смотрю обратный адрес: Грищенко. Ба! От нашего, значит, бывшего старшины.

Оказывается, узнал он меня в передаче по телевидению. Увидел и — помните, какой это был напористый младший командир? — дознался моего адреса. Вот и прислал заказное письмо.

Сообщал он, что вот уже с десяток лет избран в родных местах председателем колхоза. Хозяйство это немалое и получило в Москве на выставке медаль. Писал, что рад будет тому, если я — это действительно тот его командир, и что если это так, то, может, помню мальчика-батрака, что прибился к нам возле румынского города Яссы. Так вот, тот Ион жив и стал учителем истории. Учит детей в городке местности, где вырос. Оказалось, Грищенко уже успел побывать у Иона Петреску в гостях. Писал, что прежнего Ваню не узнать, такой он теперь рослый и видный. С ним и старушка мать. Сам Ион уже отец троих детей, из которых старший, как две капли воды, гвардии Ион, каким мы его знали.

Ещё Грищенко сообщал, что ждёт Иона Петреску к себе в гости. Тот обещал приехать, как только позволят школьные и домашние дела. Бывший старшина намеревался свозить своего друга в Москву и Ленинград, в котором и сам никогда не бывал. Тут он спрашивал, сумеют ли тогда они меня повидать и не против ли того я буду.

Как я мог быть против? Кто же не захочет увидеться со старыми добрыми друзьями, да ещё боевых лет?!

Не задерживая ответа, написал я Грищенко, что рад буду их с Ионом видеть. Кончил письмо и задумался над тем, что не понапрасну, значит, проливали кровь и гибли на чужой земле наши фронтовые товарищи. Защитили они землю Советской Родины и избавили от фашистов соседние государства. Вспомнилось, как любил историю своей страны маленький Ион, и вот ведь, стал её учителем. Разве мог им сделаться тот оборвыш — Гекльберри Финн, который батрачил у барина, не вступи Красная Армия на румынскую землю.

Отправил я ответное письмо и размечтался. Вот приедут мои давние друзья в Ленинград. Соберёмся мы втроём. Вспомним разное. Наверное, рассмеёмся тому, как плакал Ион, ни за что не желая возвращаться домой. Прошли годы, вырос он, стал мужчиной и понял, что родина так же необходима человеку, как и он ей.

Жду. Может, и приедут.