Про других и про себя

ДЖЕННИ И ЖЕНЯ

Эту добрую повесть о дружбе девочки и коня однажды рассказал мне старый цирковой берейтор¹.

Её называли Дженни.

Так называли молоденькую лошадку с конного завода, потому что дочку дрессировщика звали Женей.

В тот год, когда Дженни — по-заводскому просто Рыжуха — впервые услышала запах цирковой конюшни, Жене исполнилось пять лет. Она для всех была малышом. Почти трёхлетка Рыжуха — Дженни — считалась взрослой лошадью.

До школы девочке оставалось ещё далеко. Для Дженни учение в цирке началось на следующий день после того, как её туда привели.

Правда, и раньше она была обучена бегать рысью, скакать в галоп и сворачивать в сторону, когда тот, кто сидел на ней, дёргал за повод уздечки.

Но тут началось иное.

С утра отец девочки, одетый в кожаную, задёрнутую до горла куртку и кавалерийские брюки, вывел Дженни на середину большущего круглого помещения с очень высоким потолком. Дженни никогда ещё не видела таких огромных конюшен. Со всех сторон тут высились поднимающиеся в темноту серые горы. Они кончались под каменным куполом. Дженни не знала, что громадный пустой дом был цирком, а горы — прикрытые холстинами ряды для тысяч зрителей. Её поставили на освещённую, посыпанную опилками круглую площадку. Площадку кольцом обхватывал замкнувшийся за лошадью, так же покрытый холщовой дорожкой барьер. Это была цирковая арена, на которой Дженни предстояло выступать долгие годы. За барьером, отогнув покрывало, в кресле уселись несколько человек, а на самом барьере стояла девочка со светлыми вьющимися волосами.

Когда Дженни подвели к барьеру, девочка протянула руку и хотела коснуться лошадки. Но мать малышки — худенькая женщина в комбинезоне — тут же забрала ребёнка и усадила рядом с собой.

Дрессировщик, расставив ноги в высоких чёрных сапогах, встал посреди арены. Лошадь он держал на длинном, слабо натянутом поводе. В другой руке сжимал длиннющий гибкий бич. Слегка взмахнув им, он велел Дженни бежать.

Это было совсем нетрудно — бегать кругом по мягкому слою опилок, под которыми чувствовался упругий грунт. Держа свободный повод, дрессировщик ходил вслед за конём. Он совершал небольшой круг в центре, и бегать ему было не нужно.

А бежать, немного наклонившись внутрь арены, край которой у барьера был чуть приподнят, стало даже приятно. Дженни игриво склонила голову. Она видела: те, что сидели в креслах, внимательно на неё смотрели. Дженни всегда любила, когда на неё заглядывались. Сейчас ей это так понравилось, что она весело заскакала. Но тут же услышала выстрел, такой резкий и звучный, что лошадь вздрогнула. Повод натянулся. Послышалось властное:

— Спокойно, Дженни!.. Рысью!

Она снова побежала как раньше, кося фиолетовым глазом в сторону дрессировщика, потому что поняла: выстрел был не чем иным, как щелчком бича. Но вскоре догадалась: её не собирались ударить. Змеино взвившийся вместе с выстрелом бич лишь означал сигнал, что галопом скакать нельзя.

К концу репетиции Дженни уже знала: один щелчок был требованием бежать тише, два — убыстрить шаг, три — остановиться на месте. К удовольствию тех, кто сидел за барьером, лошадка оказалась понятливой.

Когда первый урок подошёл к завершению и Дженни, усталая и вспотевшая, остановилась, дрессировщик впервые одобрительно похлопал её по лоснящейся шее и угостил кусочком сахара. Другой кусочек он позволил дать коню своей дочке, которую для этого мама снова поставила на барьер.

Мягкими, тёплыми губами лошадка осторожно взяла сахар с протянутой к ней ладони и, отправив его в рот, тряхнула головой, наклонив её, будто сказала Жене: «Спасибо».

Все, кто тут был, засмеялись, а девочка счастливо захлопала в ладоши.

От Дженни больше ничего не требовали, но она вдруг взяла и, повернувшись на задних ногах, взбрыкнула к середине арены. Просто так взбрыкнула, от пришедшего хорошего настроения.

Сидевший в первом ряду человек с белыми пышными усами, поднявшись, сказал:

— А она артистка, Иван. Повезло тебе.

Дрессировщик и сам был доволен новенькой, а Дженни навострила уши. В словах старого человека она услышала что-то знакомое, похвальное для себя. Но она ещё не знала, что с того дня больше всех завоевала сердце девочки.

Дженни оказалась на редкость способной лошадкой.

Прошло совсем немного времени, и недавняя Рыжуха научилась всему тому, что делали другие цирковые кони, когда дрессировщик, надевавший в час представления белоснежную манишку с бантом и чёрный фрак, выпускал их на публику, а потом, ступая по опилкам в сияющих огнями цирка лаковых туфлях, выходил на середину, чтобы дать команду щелчком бича, который здесь назывался шамбарьером.

Как и другие лошадки, Дженни уже умела вальсировать на месте, подниматься на дыбы и идти на задних ногах через всю арену, наступая на отходящего спиной дрессировщика. Она научилась опускаться на колени, подогнув под себя передние ноги и касаясь губами опилок. По приказу дрессировщика могла лечь на бок и лежать не шелохнувшись до тех пор, пока не раздастся выстрел бичом, означавший команду «вставать!». Всё это она проделывала так же, как остальные, только ещё легче других, ещё грациознее.

Отец девочки радовался успехам Дженни. Узнав, как лошадка охоча до сладкого, всякий раз, когда того заслуживала, награждал новенькую лакомством. А Дженни? Она и в самом деле, видно, была прирождённой артисткой. Какую радость доставила ей минута, когда она впервые, нарядно убранная, в изящной уздечке, с белым султаном на голове, выбежала на ярко освещённый жёлтый круг арены!

Они не спеша, гуськом, одна за другой бежали по кругу — двенадцать великолепных лошадок одной красновато-рыжей масти, так похожих друг на друга, будто все были близнецами. И конечно же, никто из тех, кто заполнял шумные, поднимавшиеся один над другим ряды кресел, не догадывался, что лошадка, бегущая посредине цуга, выступала в первый раз.

Она не отличалась от остальных. Разве, может быть, была чуть старательнее и талантливее.

Дженни понравился праздничный вечерний цирк. Он был вовсе не похож на тот, в тусклом свете немногих лампочек, в котором шли репетиции по утрам. С барьера, окаймлявшего жёлтое пространство арены, теперь был снят грубый чехол, и барьер горел лиловым бархатом. Нравилось Дженни и то, что на неё смотрели не пять—десять человек, обыкновенно сидевших тут днём, а великое множество взрослых и детей, заполнивших все места в просторном зале. Правда, для Дженни люди в рядах терялись в тени гигантского помещения. Из-под направленных на неё лучей прожекторов она видела только тех, кто находился вблизи. Но и того было достаточно. Ведь в самом первом ряду у выхода на манеж сидела и во все глаза смотрела на выступавших коней маленькая дочь дрессировщика. Именно для неё — так казалось Жене — старалась новая лошадка проделывать всё так, чтобы та заметила и оценила.

И Дженни не зря умело кружилась в вальсе и кланялась публике. Женя не видела на арене никого, кроме той, с кем уже успела сдружиться.

Семья дрессировщика жила во втором этаже того же старого циркового здания, внизу которого помещалась конюшня со стойлом для Дженни. Когда удавалось убежать от замешкавшейся матери, Женя стремглав спешила в конюшню, чтобы отдать лошадке надкусанное яблоко, недоеденную слоёную булочку или палочку обсыпанной сахарной пудрой пастилы. Правда, случалось, девочке за то попадало. Но что поделаешь — ведь хотелось же поделиться вкусным с Дженни!

Пожалуй, не меньше сладкого Дженни полюбила музыку.

Даже вдали от манежа, услышав игру репетировавшего оркестра, она начинала топтаться на месте, охваченная необоримым желанием выбежать из стойла, где ей становилось тесно, и устремиться на музыку.

А как бывала счастлива во время представлений, когда музыка играла для неё. Как радостно было бегать по кругу, вальсировать или перестраиваться на ходу в пары и четвёрки!

Дженни признали музыкальной лошадью.

Вскоре она уже выбегала на арену ведущей, впереди всех других лошадок, и первой слышала хлопки зрителей. Когда танцевали вальс, она теперь находилась посреди манежа, крутилась там одна и, поднявшись на задние ноги, умудрялась, стоя на них, сделать полный оборот вместе с находящимся перед ней дрессировщиком, словно совершала с ним тур вальса... Дженни заделалась солисткой конской группы, которая надолго задержалась в городе.

Акробаты, воздушные гимнасты, клоуны и дрессировщики собачек сменялись от программы к программе. Кони группы Жениного отца продолжали выступать с неизменным успехом. Конечно, причиной тому была Дженни, которую публика уже приметила.

Тогда дрессировщик стал учить её новому.

На репетициях она должна была не бегать, а ходить вокруг барьера, высоко поднимая по очереди то одну, то вторую передние ноги. Но это было ещё не всё. Её ещё заставляли вилять крупом из стороны в сторону, чуть откидывая то левую, то правую задние ноги. Дженни обучали танцу. Танец дрессировщик репетировал с ней каждое утро. Если Дженни путалась и вовремя не поднимала какой требовалось ноги, она получала лёгкий, но очень неприятный удар концом длинного бича, который назывался шамбарьером. Но Дженни быстро постигала новую науку, и кнут касался редко её стройных ног. Он стал почти совсем не нужен, когда Дженни начала репетировать под музыку. Ведя лошадь за повод, дрессировщик негромко выкрикивал слова команды, по которым следовало исполнять танцевальные па. Иногда Дженни это удавалось делать столь отлично, что учитель её не выдерживал и в восторге восклицал:

— Молодец!.. Хорошо!

Он трепал её за холку и кормил сладким. Притом, бывало, тут же подзывал дочку и, дав ей морковку, позволял угостить прилежную ученицу. Женя делала это с большим удовольствием, а благодарная лошадка, схрустнув морковь, весело фыркала, обдавая Женю теплом разгорячённого дыхания.

Немногим позже Дженни поняла, зачем её выучивали премудростям трудной шагистики и разным штукам. Однажды на неё надели седло и новую, пахнувшую дёгтем сбрую. В седло ловко вскочил сам дрессировщик Иван. Он выехал на коне на арену. Был дневной час. Умелый всадник, подавая команды сверху, велел Дженни делать всё то, чему учил её раньше. Дженни было не привыкать носить на себе верхового. Новые репетиции проходили так же успешно, как прежние.

Вскоре она со всадником в седле уже прекрасно исполняла новый номер, завершая его пляской под музыку «Светит месяц...».

Настал вечер, и они с Иваном, одетым в красно-кирпичный фрак с короткими фалдами и обтягивающие ноги белые рейтузы, появились на манеже под звуки марша. Подошвы коротких, блестящих, как чёрное зеркало, сапог наездника надёжно упирались в стремена. Посредине манежа он приветствовал публику, приподняв над головой невысокий цилиндр. Дженни поклонилась зрителям и даже сделала «ножку», подогнув её и поставив на ребро копытом. В ответ послышались дружные аплодисменты. Потом она гордо шагала кругом. Высоко, по-балетному поднимала ноги, плотно перетянутые белой лентой над лодыжками. Чутко прислушиваясь к словам команды и движению поводка, танцевала и закончила номер эффектной стойкой, ускакав затем за занавес и слыша оттуда, как щедро хлопал им переполненный зал.

Шло время. Дженни полностью освоилась с новой, скорее для неё даже приятной работой. В цирке ей пришлось хорошо. Дженни была по натуре доброй и отзывчивой. Может быть, ей завидовали другие кони группы, но она того не замечала. А возможно, не обращала на то внимания.

Но как же было не завидовать?!

Дрессировщик с утра раньше всего подходил к Дженни. Конюхи, готовя её к вечеру, расчёсывали особо старательно. Смешливые девушки из балетной группы, узнав, как любит Дженни сладкое, отдавали ей наполовину недоеденные вафельные стаканчики с мороженым. Цирковой ветеринар в дни врачебного обхода дольше всего задерживался возле неё. Дженни любили и баловали артисты и берейторы, служители и уборщицы. Что уж говорить о Жене, которая не чаяла в ней души.

Да и стоило.

Дженни будто была рождена для цирка. С лёгкостью постигала всё, чему учили, и крепко это помнила. Хотя издавна известно, что лошади прочной памятью не отличаются и номера с конями дрессировщику приходится повторять всякий день. С Дженни этого делать почти не требовалось.

С некоторых пор она уже не выступала в общей конской группе и не выбегала на манеж вместе с другими лошадьми. Дженни теперь исполняла сольный номер. Другого от неё не хотели. Но однажды, когда лошадка, танцевавшая вальс в центре арены вместо Дженни, подвернула ногу и беда с ней грозила срывом выступления, дрессировщик решил вернуть Дженни в группу. С утра он проводил с конями репетицию и был поражён тем, что Дженни отлично помнила все движения и уже в середине репетиции выполняла необходимое, как будто и не переставала выступать в конской группе.

После окончания репетиции дрессировщик не мог не приласкать Дженни, хотя и был скуп на похвалы. Довольно пофыркивая, она смотрела на других коней и, казалось, удивлялась: как это иные из них не могли запомнить пустяков, которые повторяли с ними ежедневно.

Да, Дженни могла всё.

Она выступала на манеже третий год, Женя уже ходила во второй класс. Это было в другом городе, куда переехала вся конская группа.

В том большом городе и произошли памятные для них обеих события. Здесь Женю в первый раз в её жизни зрители увидели на манеже.

Был утренник. Ряды снизу доверху заполняли дети — шумная, благодарная публика. Зал так охотно смеялся шуткам клоунов и так громко хлопал акробатам и прыгунам, что смех и аплодисменты слышались на улице. Проходя мимо цирка, люди оглядывались и улыбались, понимая, что за стенами его идёт весёлое детское представление.

Инспектор манежа — высокий тучный человек во фраке, называвший зрителям имена артистов, — громогласно, как по радио, объявил:

— Юная наездница Женя... — Он назвал ее фамилию и добавил: — На коне Дженни!

Зал загремел так, что, казалось, обрушилась скала. Хлопали все, хотя очень немногие из детей до тех пор знали Дженни и уж никто, конечно, не был знаком в цирке с юной наездницей.

Под одобрительные аплодисменты она выехала на арену в сияющем позолотой кабриолете. Дженни гордо везла великолепный экипаж. Спицы его двух громадных колёс обвивали ленты роз. Цветы были вплетены и в русую гриву Дженни. На высоком сиденье кабриолета помещалась наездница. На Жене было коротенькое нежно-палевое платье и белое трико. На ногах туфельки со сверкающими камнями. Ниспадающие за спину кудри девочки венчал лёгкий шёлковый бант. В левой руке она держала вожжи, правой сжимала прихваченный петлёй шамбарьер, который, понятно, ей был совсем не нужен. Так полагалось в цирке исстари — в руках наездницы должен быть бич, устрашающий коня.

Катя кабриолет, Дженни сперва обошла арену торжественным шагом. Он назывался «испанским». Потом пробежала несколько кругов плавной рысью, а затем перешла на другой шаг, похожий на грациозный танец. Оркестр играл мелодию менуэта. Весь выезд был похож на прогулку маленькой феи из сказки. Дети заворожённо смотрели на прекрасную девочку в кабриолете. Они бы ни за что не поверили, что завтра, в понедельник, эта удивительная наездница, одетая в школьную форму, с утра, захватив набитый учебниками портфельчик, как и все они, будет спешить в свой класс.

В конце номера чудо-коляска выехала на середину манежа. Дженни наклонилась, вытянув вперёд одну ногу и подтолкнув другую, а голову опустила до земли. Привстав с сиденья, поклонилась публике и Женя. Наполненный ребятами зал снова загремел хлопками. Занавес за стоящими в проходе униформистами в красных мундирах раздвинулся, и кабриолет исчез в глубине цирковых помещений.

Номер прошёл превосходно. Ни дети, ни взрослые зрители не догадались о том, что конём управляла вовсе не Женя. Она только сидела в красивой коляске и держала вожжи. Все команды отдавал главный дрессировщик группы — её отец. В обычной своей кожаной куртке он стоял перед униформистами, возле барьера и негромко, властно приказывал Дженни: идти шагом или бежать по-парадному, гордо поднимать ноги и кланяться.

Пока шли репетиции, а их было немало, он, усадив Женю на место наездницы, водил лошадь, приучая её выезду с кабриолетом.

На всякий случай, чтобы Дженни чего-либо не выкинула, он держал её под уздцы. Но дрессировщик зря беспокоился.

Разве могла Дженни позволить себе что-нибудь, когда знала: везёт свою добрую маленькую приятельницу. Сообразительная лошадка шагала с таким стройным спокойствием, что большие колёса циркового экипажа катились по арене, будто по гладкой асфальтовой дорожке. С утра, пока Женя ещё не приходила из школы, Иван проводил репетиции либо с пустой коляской, либо сажал в неё маму девочки. Дженни послушно катала кабриолет, но всё изменялось, как только на манеже появлялась Женя. Прибежав из школы, она торопливо забрасывала свой тяжёлый портфель, снимала фартучек и коричневое платье и, натянув спортивный костюм, мигом неслась вниз, где её ждала славная лошадка.

А Дженни?! Даже отлично знающий её дрессировщик удивлялся тому, как менялось настроение коня. С той минуты, когда на сиденье кабриолета взбиралась Женя, Дженни начинала ходить как-то особо торжественно и с удовольствием выделывать придуманные для неё фигуры. При этом она, казалось, как бы говорила девочке: «Видишь, как я могу. Это я всё для тебя. Катайся, пожалуйста, сколько хочешь. Я буду рада».

Ни директор цирка, не остававшийся спокойным, когда в номерах бывали заняты дети, ни Женин отец, ни она сама не обманулись в искусной лошадке. Как только первое выступление закончилось, мама, снимая Женю с кабриолета, крепко поцеловала её в горячую щёку. Иван трепал уши Дженни и гладил её вниз от глаз к раздувшимся ноздрям. Дженни довольно пофыркивала.

С того счастливого утра они выезжали на манеж ежедневно. Имя девочки-наездницы теперь значилось в программках представлений. Не оставлена без внимания была и Дженни. Инспектор манежа объявлял публике и её имя.

Потом у номера появился другой конец. Когда кабриолет покидал арену, смешной красноносый клоун бросался навстречу с крупной ромашкой в руках. Восхищённый номером, он сперва протягивал цветок лошади, но, отогнанный сердитым мотком её головы, сообразив неладное, кидался с цветком к наезднице. Но тут кабриолет стремительно уезжал, а клоун растягивался на опилках.

Женя ещё выбегала, чтобы поклониться публике. Красноносый поднимался и полз к ней на коленях со своей ромашкой. Смеясь, Женя принимала цветок.

...Полюбившийся номер исполнялся, наверное, уже в сотый раз, когда произошло несчастье.

В один из вечеров, во время представления, когда выезд подходил к концу, кто-то из восторженных зрителей нижних рядов кинул Жене букетик гвоздик. Бросавший, видно, поторопился, и вместо кабриолета наездницы цветы угодили в голову лошади. И тут обычно спокойная и сдержанная Дженни испугалась так, будто в неё запустили тяжёлым камнем. Взметнувшись на дыбы, лошадь отскочила внутрь арены. Кабриолет накренился, и девочка вылетела из него на манеж лицом вниз. Дженни напугалась и того больше. В страхе метнулась в одну сторону, потом в другую. В два прыжка, таща за собой свалившийся на бок экипаж, подскочила к Жене, схватила ее за платье и помчалась с девочкой в зубах к выходу за кулисы цирка. Произошло всё это так мгновенно, что стоявшие в проходе униформисты не успели предотвратить событий. Дженни уже перепрыгивала задвинутые ворота барьера и ещё миг — и сломала бы хрупкий кабриолет, если бы её не схватил за уздечку выбежавший из-за занавеса берейтор. Только тут с трудом отобрали у испуганной лошади её наездницу, всё ещё не выпускавшую из рук вожжей.

Отца Жени в тот вечер на манеже не было. О случившемся он узнал с опозданием на несколько минут. К ночи всё успокоилось. Дженни уже дремала, замерев в своем стойле. Женечка спала в комнате на втором этаже здания — одновременно артистической гримёрной и временной квартире семьи.

С Женей не случилось ничего. Даже ушиб её был настолько незначительным, что на следующее утро, сидя в школе за партой, она о нём и не помнила.

Зато с Дженни стряслась беда. Она стала бояться публики. Днём, благополучно проведя назначенную на всякий случай репетицию выезда кабриолета при пустом зале, вечером она так боязливо дрожала перед её задвинутым занавесом, что номер пришлось отменить.

— Да, это очень серьёзно. У лошади шок, — сказал присутствовавший тут врач-ветеринар.

Услышанное потрясло Женю. Соскочив со своего места, она кинулась наверх и, вбежав в их комнату, где ещё час назад одевалась для выступления, уткнулась в подушку и горько заплакала. Девочка решила, что она уже больше никогда не выедет на манеж на своей любимице. Огорчался и её отец. Он не мыслил работы в программе без номера с кабриолетом. В цирковой конюшне сейчас не было лошади, которая могла бы заменить Дженни. Да и вообще, легко ли сыскать такого коня?

Нужно было вернуть Дженни для номера. Стало необходимым преодолеть родившийся страх коня перед заполненными рядами цирка.

Дрессировщик Иван хорошо знал дело. Он решил попытаться отучить Дженни от боязни публики. Надо было, чтобы лошадь не только позабыла о напугавшем её, но и не страшилась, если подобное повторится.

На время номер юной наездницы был снят с программы. Все свободные дни, а иногда и по ночам дрессировщик трудился с Дженни. Он усаживал в ряды пустого цирка своих помощников, велел швырять специально купленные для этого букеты цветов в пробегавшую мимо лошадь. Сам Иван, взяв Дженни под уздцы, бежал с ней голова в голову. Всякий раз, когда Дженни в ужасе от летящих в неё цветов, пыталась взвиться на дыбы, он силой её сдерживал. Сдержав, приободрял лошадку лаской и бежал с нею снова. Всё повторялось сначала.

Он не хотел знать усталости и работал, если имел возможность, часами. С большим трудом всё-таки удалось достичь того, что Дженни перестала страшиться публики, пока с ней рядом был Иван. Теперь дрессировщик усаживался в кабриолет на место Жени и повторял её выезд с начала до конца. И опять в Дженни летели букеты. И опять она их пугалась и хотела сорваться с места. Тогда, встав в кабриолете, Иван с большим усилием сдерживал лошадь вожжами. Шёл в дело и хлыст.

Когда в конце концов дрессировщик поверил, что Дженни пришла в себя, он решился возобновить номер выезда дочери. Правда, для предосторожности к украшенной медным набором узде были приделаны и наглазники, которые позволяли Дженни смотреть только вперёд. Но и эта предусмотрительность не обещала покоя. Букет мог пролететь и перед глазами лошади.

Номер исполнялся в прежнем виде и, как всегда раньше, проходил с успехом. Может быть, Дженни и в самом деле перестала дичиться или поняла, что никто из зрителей не собирался ей сделать дурного. Во всяком случае публики она больше не страшилась и, к великому удовольствию дрессировщика, снова красовалась на манеже во всём блеске своего искусства — фигурантки и танцорки.

Что касается Жени, то она нисколько ничего не боялась, давно позабыв о падении. Сидя в расцвеченном розами кабриолете и, как всегда, видя перед собой старательно расчёсанный под шахматную доску шелковистый круп Дженни и убранную розами её русую гриву, маленькая наездница радовалась тому, что счастье выступать в представлениях опять к ней вернулось.

Дженни и Женя по-прежнему доставляли удовольствие зрителям. Вместе они переезжали из города в город, задерживались там и на полгода и на год, но номер их, называемый в цирке классическим, кажется никому не надоедал. Его смотрели по нескольку раз. Всё тут было таким, как всегда. Менялись лишь платья и туфельки Жени. Девочка вырастала, и из маленькой наездницы она постепенно на самом деле превращалась в юную.

С Дженни не происходило изменений. Она, как и раньше, гляделась молодой лошадкой. Позабыв о прошлых страхах, с нетерпением ждала часа, чтобы пройтись под музыку.

Летели годы. Пойдя ростом в отца, Женя не по летам вытянулась. Вскоре кабриолет был оставлен. Склонившись к земле, он тускнел в дальнем углу конюшни, словно горевал по причине своей ненужности. Не горели больше розами спицы в колесах, не подновлялась ещё недавно сиявшая позолота. Дело в том, что с некоторых пор Жене стало претить похожей на разряженную куклу ездить с ненужным шамбарьером в руках, хотя команды коню вот уже три года как она подавала сама.

Жене хотелось серьёзной цирковой работы. Она мечтала стать верховой наездницей и уговорила отца заниматься с ней. Подумав, тот решил передать дочери свой номер. Иного коня, чем Дженни, Женя не хотела под седлом и видеть. А Дженни?! Мы же знаем, что она могла всё. Не потребовалось и полугода репетиции, чтобы она не только повторяла старое, но и научилась новым отличным вещам.

Наездница Женя выскакивала на манеж верхом. С карьера лошадь застывала посредине арены. Женя приподнимала цилиндр над головой, теперь с короткой, почти мальчишеской причёской, а Дженни склонялась перед публикой.

Конный номер девушки-жокея, которая выглядела гораздо старше своих тринадцати лет, проходил, пожалуй, ещё с большим успехом, чем выезд кабриолета. Иначе и не могло быть. Ведь Женя была теперь не пассажиркой в красивой коляске, а смелым наездником, которому беспрекословно подчинялся конь, показывающий на манеже превосходную дрессировку. Всадник и лошадь тончайшим образом чувствовали друг друга, они сливались в одно, как некий придуманный древними людьми кентавр — человек-конь.

Они, наверное, ещё бы долго каждый вечер доставляли удовольствие публике, если бы... Если бы не случилась беда, во сто раз более страшная, чем давний эпизод с опрокинутым кабриолетом. Эта непоправимая беда коснулась не только артистов цирка, самой Жени, её матери и отца, но и всего народа великой Советской страны.

В один из светлых июньских дней на Родину обрушилась грозная и жестокая война.

Конная группа в то злосчастное время выступала в одном из крупных южных городов страны. Постоянного здания цирка тут не было, и представления шли в раскинутом на лето шапито. По вечерам на большой площади возле реки гремела весёлая музыка. Под чёрным бархатом усыпанного звёздами неба светился двугорбый брезентовый шатёр.

Публика осаждала цирк. Все билеты были распроданы далеко вперёд. Зрители продолжали бы ходить на представления и несмотря на начавшуюся войну, но пришёл приказ, и гастроли прекратились. Город погрузился во мрак. Скрыть освещённое шапито от наблюдения сверху не имелось возможности. Музыка по вечерам стихла. Цирк оказался никому не нужным.

Дирекция запрашивала Москву. Что было делать дальше, ещё никто не знал. Шапито на всякий случай пока не разбирали. Днём в нём шли репетиции. Урчали медведи, и щёлкал шамбарьер дрессировщика коней. Но молодые артисты рвались на войну. Работа в цирке теперь представлялась им пустым делом. Акробаты, жонглёры и униформисты хотели биться с врагом.

Война пришла к ним сама.

На пятую ночь с начала немецкого нападения бомбардировщики обрушили на город бесчеловечный удар. Спугнутые перекрёстными лучами прожекторов и огнём зенитных батарей, гитлеровцы, беспорядочно побросав бомбы, убрались назад. В городе были убитые и раненые. Начались пожары.

Одна из зажигалок упала на шапито. Вовремя её погасить не сумели. Прошли считанные минуты — и сухой, прожаренный солнцем снаружи, перегретый электричеством изнутри брезентовый шатёр вспыхнул гигантским костром.

Спящие в вагончиках — домах на колёсах — артисты и служители цирка, наскоро одевшись, бросились спасать зверей. Страшным голосом ревел огромный медведь Потап. Истошно лаяли и скулили почувствовавшие беду собаки. Уже трещали, рассыпая вокруг искры, горящие мачты шапито. Хуже всех было с лошадьми. Встревоженные, они, заметавшись, выломали двери летней конюшни под брезентовым потолком и, напуганные огнём, кинулись прочь. Свалив жидкую ограду цирковой территории, кони сумасшедшим галопом понеслись по пустым улицам разбуженного бомбёжкой города. Ничто не могло их остановить. Они сбили бы всякого, кто захотел преградить им путь, эти вчера ещё такие послушные шамбарьеру лошадки. Дрессировщик Иван и его помощники устремились назад, чтобы спасать стоявшие вблизи шапито вагончики с цирковым скарбом.

А лошади всё неслись и неслись. Выскочив из города, они бросились к мосту через реку. Кони всегда и везде бывают рады дороге к дому. Может быть, помня, как везли их сюда, они теперь бежали на восток. Впереди всех скакала Дженни. На ней не было даже рабочей дневной уздечки. Русая грива лучшей в цирке лошади, похожей сейчас на дикого мустанга, развевалась на скаку, как полощущийся на ветру флаг. Дженни неслась впереди, невольно став вожаком для всех тех коней, кто спешил за нею.

Доскакав до реки, она увидела, что деревянный мост был охвачен огнём. У моста метались люди, старавшиеся загасить пожар. Ещё минута — и Дженни, повернув в сторону, понеслась вперёд вдоль берега. За нею слышался топот. На пути вырос спускавшийся до самой реки забор. Дженни сбежала к воде и, войдя в неё, поплыла по течению. В отдалении за ней в ночной тьме плыли так давно не видавшие реки цирковые лошади. Вскоре, почувствовав под ногами твёрдое дно, Дженни выскочила на низкий берег и, призывно заржав, понеслась по поросшему ковылём ночному полю. Сзади ржали в ответ выбиравшиеся из воды и другие кони. Поднявшаяся луна разливала вокруг холодный, мертвенный свет и отбрасывала на траву волнистые тени, неотступно следовавшие рядом со скакавшей впереди Дженни и устремившимися за нею, нестройно сбившимися в небольшой табун испуганными конями.

Словно какой-то бес вселился в Дженни. Как совсем молодая и ещё не объезженная лошадь, она, всё убыстряя и убыстряя бег, летела по полю, ничего не видя перед собой и ничего не ожидая. Наверное, ей казалось, что она опять вольный степной конь, не знающий ничего, кроме травы под ногами, синей бездны над головой и знакомого топота копыт быстроногих однолеток.

Когда наконец, устав скакать, она замедлила бег, а потом пошла шагом и остановилась, с удивлением увидела, что лошадей за ней не было. Они либо не смогли поспеть, либо, потеряв её из виду, сбились в степи со следа.

Дженни громко заржала. Никто не откликнулся. Потом заржала ещё раз. Замерев, чутко прислушалась, но не услышала ничего, кроме дружного стрекотания в траве осмелевших к ночи кузнечиков. Дженни немного проскакала в одну сторону, потом в другую. Везде было тихо. Убедившись в том, что она осталась одна здесь, в пустом лунном поле, опустила голову к земле и, раздувая ноздри, стала вдыхать забытые запахи трав.

Рано поднявшееся солнце так и застало её одинокую в зарозовевшей, не знающей ни конца, ни края степи. Травы было вокруг сколько угодно, и Дженни, припоминая её вкус, стала пастись, как паслась когда-то давно, переходя с места на место и выбирая то, что ей казалось повкусней.

На её счастье, неподалёку отыскался пролегающий через степь ручей, а возможно, почти совсем пересохшая речка. Дженни смогла вдоволь напиться.

Но вода ручья показалась ей слишком холодной. Была такой, что стискивало зубы, а трава — вовсе не той, какую она любила давным-давно. Устав за ней нагибаться, Дженни остановилась и, подняв голову, застыла без движения, как отлитая из бронзы статуя. Она глядела в бескрайнюю даль и скучала по своему стойлу, конюху, который по утрам насыпал ей в кормушку овса, по строгому дрессировщику Ивану, а всего пуще по своей подружке Жене. Наступило как раз время, когда та приходила на конюшню с горбушкой мягкого хлеба и кусочком сахара. Дженни, долго не двигаясь, стояла в беззвучном поле. Она думала о том, что, может быть, уже настал час — теперь бы она с Женей в седле выбегала на освещённый слепящими лучами манеж и, услышав знакомую музыку и шумные аплодисменты, начала показывать то, что так хорошо умела. Всё это сейчас представлялось чудесным сном, уже давнишним и неповторимым. Где был тот цирк, её стойло, куда делись бывшие рядом лошади, что стало с наездницей Женей?

Если бы Дженни знала, как убивалась девочка, услышав о пропаже любимицы! Ведь другие кони были каким-то образом обнаружены и возвращены на место. Дженни среди них не оказалось. Искать её в городе было делом напрасным. Убитая потерей, Женя не находила себе места.

Меж тем цирк торопливо собирал уцелевшее после пожара имущество и должен был грузиться в эшелон для срочной отправки в глубь страны. Юная наездница со страхом ждала этой неизбежной минуты. Она понимала: лишь только покинет поезд платформу уже недалёкого от фронта города, найти Дженни не останется и надежды.

Днём пекло солнце, и Дженни стали одолевать будто только её тут и ждавшие мухи. Теперь у неё не было и длинного хвоста, чтобы стегать по ним. Хвост Дженни был укорочен по цирковой моде. С заходом солнца наступала спасительная прохлада. Ночью становилось зябко. Дженни дрожала. Она так привыкла к теплу стойла. Когда на улице бывало морозно, на неё накидывали попону, похожую на стёганое одеяло.

С утра снова скакала по широкому полю, и всё ей казалось: вот-вот она прибежит к своим в цирковую конюшню и всё будет таким, как недавно. Но ничего подобного не случилось. Всё кругом было пустынным и одинаковым. Кажется, на третий день, когда солнце уже поднялось над степью, Дженни оказалась возле дороги. Освещённая утренними лучами, по ней двигалась надолго растянувшаяся колонна: телеги с грузом и сидящими на них женщинами и детьми, фургоны с упряжками. Колонна держала путь на восток. Кое-кто в ней ехал верхом на пустых мешках, наброшенных на коней вместо сёдел. Многие шли пешком. Сзади мальчишки-пастухи с длинными бичами на плечах гнали стадо коров. Коровы устало мычали. Бурое облако пыли от сотен их копыт повисало над стадом и, снижаясь, хвостом тянулось за колонной.

Неожиданно от колонны отделились несколько человек и побежали по траве к одиноко пасшейся лошади. Один из бегущих держал в руках связку верёвки, другой — узду с поводком. Дженни догадалась: её хотели поймать. Подпустив людей поближе, она вдруг метнулась в сторону от дороги и, проскакав на безопасное расстояние, снова остановилась, поглядывая и как бы ожидая, что будет дальше. Но стоило только охотящимся приблизиться, как она опять прыгала и, немного отскочив галопом, замирала, не выпуская их из виду. Тогда ловившие Дженни стали заходить с разных сторон, окружая её сжимавшимся кольцом и протянув один от другого верёвку. Но люди, надеявшиеся завладеть лошадью, понятия не имели, что этот, как они полагали, брошенный конь был не кем иным, как знаменитой цирковой лошадкой Дженни — умной и ловкой. Разбежавшись, она легко перепрыгнула протянутую для поимки верёвку, показав незадачливым ловцам ступни своих копыт.

Колонна беженцев ушла далеко вперёд. Улёгся и сник на дороге кудрявый шлейф пыли, а они всё гонялись за норовистым конём. Разве они могли знать, что соскучившаяся по манежу, по утренним репетициям Дженни попросту играла, ненадолго отвлёкшись от щемящего её чувства одиночества.

В конце концов ловившим её надоело без толку бегать по полю в высокой траве, и они, что-то прокричав Дженни и погрозив ей кулаками, заспешили догонять своих. Дженни поскакала прочь от дороги.

К концу догоравшего дня, когда солнце уже перестало палить и несносные мухи не приставали так назойливо, она оказалась у насыпи, тянущейся в обе стороны через всю степь. Проголодавшись, Дженни снова начала щипать траву, когда до её ушей донёсся далёкий гул.

Подняв голову и вглядевшись в даль, она увидела над насыпью приближавшийся в её сторону чёрный дым. Гул всё усиливался, превращаясь в грохот и лязганье. Но он не пугал Дженни, а лишь вызывал любопытство, и она так и оставалась вблизи насыпи. Это был поезд в десятка полтора пассажирских и товарных вагонов. На открытых платформах ехали потемневшие от копоти когда-то белые вагончики на своих колёсах. Лёгкий ветерок донёс до ноздрей Дженни еле уловимый запах конюшни. Она заволновалась, затопталась на месте, а спешивший состав уже грохотал рядом, равнодушный к одинокому коню в открытой степи.

Дженни, понятно, не могла знать, что это ехал направляемый в тыл цирк, из которого она несколько дней назад во время пожара убежала вместе с другими лошадьми.

Удаляясь от нее, густой чёрный дым клубами поднимался в холодеющее небо. Поезд тянулся за ним. И вот внезапно сквозь шум колёс и стук их на стыках рельс, сквозь тяжёлое пыхтение ушедшего вперёд паровоза ей послышалось, будто кто-то позвал её:

— Дже-енни-и!.. Дже-е-енни-и-и...

Она нервно навострила уши. Нет, ей не казалось: пробившийся сквозь грохот железа, слышался знакомый слабый голос. Дженни поскакала рядом с обгонявшим её составом. Потом остановилась, не слыша больше зова. И снова поскакала вперёд.

А поезд всё уходил и уходил. Уже очистилось от чёрной копоти небо. И вдруг вдали заскрежетало, гулко цепочкой ударов зазвенел чугунный перезвон, и состав остановился в степи. Трижды коротко прогудел и смолк паровоз.

Постояв мгновение, Дженни, гонимая неясным предчувствием, бросилась к замершему поезду. Она летела к нему галопом и уже видела, как из вагона на откос насыпи спрыгнули люди. И вот, уже что-то выкрикивая на ходу, бежали навстречу. Быстрее всех, ближе других была длинноногая девчонка в брюках, в клетчатой кофточке. Сомнений не оставалось: это она! Её голос. Её, доносящийся до ноздрей, запах.

Они спешили друг к другу. Ещё миг, и вот... Женя повисла на шее лошадки, прижавшись к ней горячей щекой.

— Дженни!... Дженничка... Дженюха!... — повторяла она, не помня себя от радости. — Где же ты была, глупенькая?! Нашлась...

Если бы лошадь умела говорить!.. Впрочем, в волнении она бы сейчас, наверное, не могла вымолвить и слова. Те, кто подоспели вслед за её наездницей, увидели: в лиловых, отражавших свет закатного солнца, больших глазах Дженни дрожали тяжёлые, готовые пролиться слёзы.

Они опять были вместе и одинаково счастливы.

Молодые, рвавшиеся на фронт артисты ошибались.

Цирк не стал ненужным и во время войны. Почти четыре долгих года скиталась конная группа по разным городам, порой даже таким, что не знали затемнения. Приходилось трудно и с кормёжкой лошадей и со своим пропитанием. Но представления шли ежедневно. Теперь в рядах сидело множество зрителей в военных шинелях. Приходили и на костылях. Тесно устроившись в рядах, они старались держать костыли так, чтобы не мешать соседям по скамье.

Может быть, на час-два, позабыв горести сурового времени, люди ещё громче, чем прежде, смеялись шуткам ковёрных, ещё открытее восхищались смелостью гимнастки под куполом, дружнее аплодировали конным номерам. Цирк по-своему бился с врагом. Он утверждал, что фашистам не заставить дрогнуть советский народ. Те, кто были готовы до последнего вздоха сражаться с врагом, не разучились смеяться и ценить красоту и ловкость.

Постепенно, по мере того как освобождалась от захватчиков родная земля, передвигалась на запад и конная группа. Выступали в разбитых, разрушенных и сожжённых, но уже возрождавшихся к жизни городах. Там, где не уцелели цирки, раскидывали шатры шапито. И звучала бодрая музыка среди каменных, обгорелых руин.

Настал такой день. Женя выскочила на коне и вихрем пронеслась по манежу со знаменем, на котором было написано: «Победа!». Все, кто был в эту минуту в цирке, встали. Поднялись и выздоравливающие с палочками и опиравшиеся на костыли. Заглушая оркестр, зал кричал: «Ура, ура!.. Победа! Ура!..»

Того звонкого дня Жене было не позабыть никогда. Дженни, которую в военное время трудно было лакомить, в тот день получила всё, о чём только могла мечтать.

Прошли ещё годы. Из бывшей длинноногой девчонки Женя стала хорошенькой стройной девушкой. Жокейский её номер приобрёл такое совершенство, что получал похвалы самых строгих критиков. О молодой наезднице писали в газетах. Огромные плакаты с её изображением на коне высились у входа в цирк. Дженни всё ещё находилась, как говорят спортсмены, в хорошей форме, хотя по-лошадиному была уже в летах. Правда, вряд ли непосвящённые люди догадывались, что ей уже много лет. Внешне лошадка выглядела молодо. Её работа на манеже оставалась безупречной.

Но Женя, чья карьера взрослой наездницы только начиналась, с тревогой думала о том, что придёт день — может быть, он уже не далёк — и ей придётся сменить коня. Вместе с отцом они уже выглядывали среди прибывающих в цирк новых лошадей такую, что сможет заменить Дженни. Нет, пока не было ничего и похожего.

С наступившими мирными годами опять стало достаточно вкусного овса. Снова сделалось тепло в конюшнях. Дженни пребывала в хорошем настроении. Разве могла она думать о том, что её добрая подруга когда-нибудь сможет ей изменить?!

А меж тем горький час неумолимо приближался.

Это была первая дальняя заграничная гастроль Жени. Конская группа её отца отправлялась за океан.

Плыли на большом теплоходе. На палубе его выстроили временные конюшни. Дни стояли июньские, тихие. Штормов не ожидалось, и кони спокойно дышали морским воздухом.

Днём, в безветрии вода вокруг светилась изумрудом до самого, еле уловимого в слиянии с небом, горизонта.

Дженни подолгу смотрела вдаль за океанские просторы. Зелёная гладь будила в ней далёкие смутные воспоминания — давнее время, когда под ногами был лишь без конца и без края травяной ковёр. Помнилось гудение злых мух. Это, кажется, от них кони куда-то неслись, чтобы потом, круто свернув всем табуном, скакать в другую сторону. Рыжуха — тогда ещё жеребёнок — старалась поспеть за другими. Она бежала рядом с матерью. Быстро, как могла, прыгала на длинных, таких тоненьких ногах, что, казалось, они вот-вот переломятся.

Как-то раз, отделившись от старших, далеко ускакала с однолетками и потеряла мать. Да с тех пор уже и не разыскивала, начав жить сама по себе. Те далёкие вольные дни припоминались с трудом. Дженни была цирковой лошадью и жизнью своей оставалась довольна.

Правда, незадолго до отплытия за океан она заметила неладное. Женя заглядывала на конюшню к подружке не так часто, как прежде. Бывало, она там не появлялась и в течение всего дня. Случалось, что Дженни простаивала на конюшне и вечера. Самым непонятным было то, что она стояла, скучала и тогда, когда с манежа доносилась музыка, под которую они с Женей выступали.

В такие минуты Дженни нервничала, топталась на месте и громко ржала, зовя подружку. Но потом приходила Женя, приносила сладкое, ласкала лошадь, и Дженни успокаивалась, решив не тревожиться по пустякам.

Однако недобрые предчувствия были незряшны.

С тех пор как однажды в конюшне появилась новая лошадь, Дженни начала подозревать неладное. Почему этот конь был белым, когда все остальные подбирались только рыже-красной масти? Почему поместили его в самом дальнем стойле от Дженни и оставляли на месте, когда всех других выводили на дневные репетиции? Почему Женя теперь, когда вечером, забегая навестить подружку, была одета в парадный жакет, а на манеж Дженни не выводили? А потом эти звуки знакомой музыки? Зачем везли белого коня с собой?

От всего этого непонятного Дженни становилось не по себе. Успокаивало её лишь то, что никто, конечно, не мог её заменить. Лишь она, Дженни, умела в седле с любимой наездницей проделывать то удивительное, что приводило в восторг шумный цирк. Это убеждение возвращало Дженни покой в долгом пути. Она терпеливо ждала часа, когда снова выбежит на облитую светом прожекторов арену.

Лебедь — так звали коня, который вызывал подозрения Дженни. Так же, как когда-то её, эту молоденькую лошадь привезли из далёкого конного завода. Но времена наступили другие. Рослой лошадке повезло. Она была сразу определена под «школу» для молодой наездницы, и ей не надо было учиться в цирке всему. Что говорить, имя Лебедь ей дали неспроста. Великолепным конём любовались все, кто его видел.

Вскоре началось и учение. Учил старый опытный дрессировщик Иван Саввич. Учила его дочь Женя. Наездница по нескольку часов подряд занималась дрессировкой. Нет, это была не та, понятливая, Дженни. Лебедь с трудом заучивала, что от неё хотели. Змейка шамбарьера касалась её длинных ног достаточно часто. И поощрения после удачного прохода она принимала без той отзывчивой благодарности, которая отличала Дженни.

Как ни была хороша Лебедь, грациозности Дженни ей не хватало и в том, что она постигала. Впрочем, многое искупалось гордой красой будто сошедшей с картинки лошади.

Так же как на Дженни, девушка выехала на Лебеди в первый раз на публику в час детского утренника. Впервые в тот день во время представления она оставила свою постоянную лошадку в стойле.

Номер прошёл успешно. Маленькие зрители громко хлопали наезднице и её коню. Но по окончании выступления по лицу Жени лился пот, которого никогда не виделось в минуту, когда она покидала манеж на Дженни. Отдав коня берейтору, Женя побежала к своей бывалой подружке. Гладила её и смущённо повторяла:

— Прости меня, Дженни... Прости... Ну, что поделаешь?.. Ты умница. Ты поймёшь... Мы же не расстанемся...

С тех пор на арену молодая наездница выезжала то на своей замечательной Дженни, то на Лебеди.

А Дженни? Она теперь будто нарочно старалась блеснуть перед публикой. Играючи шла под седлом, словно хотела сказать: «Посмотри. Похоже это на твою ленивую Лебедь? Разве можно нас сравнить?»

В намеченных представлениях за границей не могло быть и малого перерыва. Болезнь артистов или зверей не принималась во внимание устроителем, который нанял для выступления советских артистов цирк. Отмена номера считалась равносильной нарушению контракта и влекла за собой огромные вычеты из всей получаемой за гастроли суммы долларов.

Дженни была ещё хороша, хотя и не молода. Но цирк уезжал на несколько месяцев. Кто мог поручиться за то, что так долго поработавшая лошадь выдержит напряжение переездов по чужой жаркой земле и ежедневные, порой и неоднократные выступления. Вот и плыла за океан белая Лебедь — Дженнина замена.

И всё же триумф в огромном городе в Новом Свете выпал на долю наездницы с Дженни под седлом. Выступления их проходили с неслыханным для тамошнего цирка успехом. На улице Женю окружала толпа зрителей. В гостиницу ей посылали корзины цветов.

В первой крупной столице вышел иллюстрированный журнал. На цветной обложке была помещена фотография. Приподняв цилиндр, улыбающаяся Женя великолепно сидела в седле на своей лошадке. «Две русские красавицы» — стояла подпись под яркой картинкой.

С журналом в руках девушка утром прибежала на конюшню. Счастливая, показывала обложку Дженни.

— Смотри! Мы с тобой!.. Видишь, стали знаменитыми?!

Дженни шумно обнюхивала ещё пахнувшую типографией лакированную обложку. Не понимающая, что это значит, она была довольна тем, что Женя возле неё, гладит её и целует. Доверчивая лошадка не знала, что гастроли в далёкой чужой стране станут её последними выступлениями с молодой наездницей.

Шло время. Женя выступала на Лебеди, которая к тому времени сделала успехи и двигалась лучше, чем прежде. До Дженни ей, конечно, было далеко. Но что поделаешь! Разве много на свете таких способных лошадок?!

Иван Саввич решил вернуть Дженни в групповой конский номер. Припомнив старое, она снова умело вальсировала и кивала публике головой, но теперь уже не танцевала солисткой и не поднималась на задние ноги перед отступающим перед ней дрессировщиком. В стойло её отправляли ещё до конца номера.

После долгих гастролей в том большом городе, где когда-то маленькая дочка дрессировщика выехала в кабриолете, Дженни не взяли с собой на новое место, оставив здесь на попечение дирекции.

Молча, с нескрываемой печалью, прощалась Женя со своей испытанной подругой, обещая ей скоро вернуться. Она боялась расплакаться. Ведь знала, что говорит неправду. Трудно было надеяться на то, что они с Дженнни ещё увидятся.

Как ни был строг директор цирка, которому совершенно не хотелось держать в конюшне ненужного ему коня, а всё же уступил просьбе отца наездницы и старых конюшенных служителей. «Ведь такая лошадь, — увещевали они директора, — пусть уж её будет так... Да и по хозяйству, смотришь, туда-сюда...»

Так Дженни и осталась в своём старом стойле. Если в программе отсутствовали конные группы, она стояла то в одиночестве, то по соседству с верблюдами или даже зебрами.

Однажды нужно было куда-то неподалёку съездить. Дженни запрягли в лёгкую тележку. Всё шло хорошо, пока на первом же углу не понадобилось свернуть. Тут привычная цирковая лошадка пошла по кругу, напугав ошеломлённых прохожих. Пришлось вознице взять её под уздцы и так вести всю дорогу. Возвращаясь назад, Дженни вдруг начала вилять задом и нелепо вышагивать. Может, ей казалось, она опять везёт кабриолет.

Больше на ней на улицу не выезжали.

Весь день Дженни теперь тихо дремала в своём стойле.

Но как-то раз в поздний час, когда все в притихшем цирке уже спали, она развязала зубами повод и, выбравшись из стойла, пошла по коридору к манежу. Там, вступив на опилки арены, при неуютном дежурном свете стала не спеша бегать вокруг барьера, кое-как вальсировать и, остановившись, кланяться тёмным, пустым рядам. И наверное, звучала в эти минуты в её оглохших ушах памятная ей музыка.

Потом она, гулко постукивая копытами, двинулась по круглому безлюдному коридору, останавливалась возле мусорных урн и, разыскав, вытаскивала оттуда вафельные стаканчики с остатками сладкого мороженого. Ведь мороженым её больше никто не угощал.

Ночной сторож приметил эту последнюю страсть Дженни и, когда это никому не мешало, не привязывал её до утра в стойле. Пусть себе покрутится на пустой арене, если ей того хочется. Пусть поедает сладкое, коли его найдёт.

... Женя покоряла залы, наполненные тысячами зрителей. Она разъезжала по городам необъятной страны. Выступала и на манежах зарубежных столиц. Фотографии прелестной наездницы с белым конём мелькали на страницах журналов и газет, возникали и на экранах телевизоров.

Ослеплённая светом мощных прожекторов, она каждый вечер выезжала на манеж на уже научившейся её слушать Лебеди, но, закончив номер и вернувшись в свою гримировочную, всё же сокрушалась тому, что Лебедь, наверное, так и не достигнет ни изящества, ни умения удивительной Дженни. И ещё, снимая лёгкий грим с лица, Женя думала о том, что, если у неё заведётся по-настоящему талантливая лошадка, непременно даст ей имя Дженни. И когда сделает на новом коне номер, который превзойдёт все те, что она исполняла прежде, про себя непременно посвятит его Дженни. Славной, незабываемой Дженни!