Про отряд Бороды

Шесть огней

В один из дней конца марта Калганов получил известие, очень его опечалившее. В это время он был в прифронтовом госпитале: к недолеченной ране в руке прибавилась вторая, которую он успел получить после подземного похода – на этот раз он был ранен в ногу. Как завидовал он своим разведчикам, которые были уже далеко за Будапештом! Оттуда они и прислали командиру весть, так огорчившую его: выполняя боевое задание, погиб Аркадий Малахов.

Месяца четыре всего прослужил Малахов в отряде. Но Калганов уже успел полюбить этого находчивого ленинградского парня.

Ещё мальчишкой-ремесленником, в самые первые дни войны, в родном Ленинграде показал Аркадий, на что способен. В одну из ночей он выследил в сквере шпиона, который ракетами указывал цели немецким бомбардировщикам. Вооружённый только ученическим ремнём с пряжкой, Аркадий смело бросился преследовать шпиона, не раздумывая, что тот может застрелить его, – и шпион был пойман. Неполных семнадцати лет Аркадий уже стал бойцом истребительного батальона. Потом строил оборонительные рубежи под Ленинградом. Эвакуированный из осаждённого города, вскоре стал морским пехотинцем, высаживался в десантах в Керчь и через Днестровский лиман.

Недолго пробыл Аркадий в отряде, а память о себе оставил добрую…

Все в отряде любили Аркадия, мастера на шутку и острое слово, Аркашку-художника. В кармане его матросских брюк всегда лежал блокнот, в котором накопилось уже немало зарисовок: портреты товарищей, дунайские пейзажи, улицы югославских, венгерских городов. После войны, может быть, стал бы Аркадий настоящим художником.

Калганов знал: товарищи Малахова, и первым его друг Веретеник, поклялись, что отомстят за Аркадия. Знал, что они сдержат эту клятву в новых боях. И как хотелось Калганову быть вместе с ними! Ведь корабли флотилии снова идут вверх по Дунаю, снова в наступлении…

В один из дней этого наступления командующий флотилией контр-адмирал Холостяков перед строем моряков вручал правительственные награды отличившимся в боях. Один за другим по вызову выходили награждённые из строя, и адмирал прикреплял на грудь каждому из них орден или медаль.

Вот прозвучало:

– Матрос Малахов!

– Погиб смертью храбрых! – ответили из строя.

Командующий, нахмурившись, посмотрел на новенький орден Отечественной войны II степени, который он уже держал на ладони, отложил его в сторону, распорядился:

– Отправить на хранение семье!

Но как же всё-таки был потерян Малахов?

Чтобы рассказать об этом, надо рассказать не только о нём.

…По Дунаю проплыли последние льдины. Освободились от снега венгерские поля. Подсыхающими дорогами наши войска шли уже к австрийской границе. Чувствуя свой близкий конец, враг оборонялся ожесточённо. Он ещё держал в своих руках венгерский город Эстергом на правом берегу Дуная, всего в тридцати пяти километрах северо-западнее Будапешта. Но советские войска, обойдя Эстергом, прижали близ него к Дунаю несколько эсэсовских дивизий, охватив их с трёх сторон. Нужно было ударить по этим дивизиям с четвёртой стороны – с реки, чтобы разгромить их окончательно. Для этого требовалось высадить десант на правый берег, в тыл врага, западнее Эстергома.

Это была нелёгкая задача. Возле Эстергома враг сидел на обоих берегах Дуная, держа под прицелом своей артиллерии весь фарватер. А главное, около города гитлеровцы, как они это делали на Дунае уже не раз, создали преграду для наших кораблей, взорвав железнодорожный мост. Массивные фермы, сброшенные в воду, образовали как бы стальной забор. Требовалось найти в нём хотя бы маленькую щель, шириной пять-шесть метров и глубиной не менее метра, – такую, в которую смогли бы проскользнуть бронекатера.

В ночь перед той, в которую намечалось высадить десант, Любиша Жоржевич, Василий Глоба и Алексей Чхеидзе на полуглиссере сумели незаметно проскочить мимо немцев к мосту и, прокрутившись возле него полночи, нашли и промерили проход.

На следующую ночь, которая была такой же тёмной, к мосту с приглушёнными моторами вышел бронекатер. К левому борту его были пришвартованы две небольшие шлюпки. Они предназначались для матросов отряда разведки – Коцаря и Малахова, которые находились на том же катере. Малахова сначала не хотели брать: у него ещё не совсем зажила рана на ноге, полученная в Будапеште. Но он настоял на своём и теперь был вместе с товарищами.

С Коцарем и Малаховым на том же катере вышли Веретеник, Жоржевич и ещё один разведчик – Гура. Бронекатер должен был высадить их на остров, расположенный на пути к мосту, а Коцаря и Малахова в шлюпках оставить возле прохода, найденного между фермами взорванного моста.

Ещё раньше вышел полуглиссер с небольшой шлюпкой на буксире. На нём у штурвала сидел Алексей Чхеидзе. Вместе с ним находился и Глоба.

Каждому, кроме Чхеидзе, надлежало занять назначенный пост и только при подходе кораблей включить сигнальный фонарь. Чхеидзе же, после того как все займут свои места, должен был один вернуться на полуглиссере, доложить о готовности и, пересев на головной бронекатер, за которым пойдут все остальные, провести его через проход.

Когда, дойдя до острова, шлюпку поставили на якорь и все разведчики заняли назначенное каждому место, Чхеидзе полным ходом повёл полуглиссер назад в базу. Над рекой по-прежнему лежала тишина. Противник на обоих берегах, видимо, ещё ничего не подозревал.

Шесть разведчиков были готовы выполнить свой долг. У каждого имелся сильный сигнальный фонарь, который до поры никто, конечно, не включал, все были вооружены автоматами и гранатами на случай, если придётся столкнуться с врагом. Один край прохода у торчащей из воды фермы должен был указать своим фонарём Коцарь. Малахов в другой шлюпке находился у противоположного края прохода, возле мостового устоя. Жоржевич занял пост на оконечности острова, обращенной к мосту. Веретеник и Гура расположились на острове ниже по течению, вдоль кромки берега, на некотором расстоянии один от другого. Перед островом ждал в шлюпке Глоба, первый на пути бронекатеров.

Когда послышится в ночной тиши звук моторов ожидаемых кораблей, на скрытой во тьме реке загорятся шесть фонарей. Они образуют вытянутую по фарватеру цепочку. От одного путеводного огня к другому пойдут бронекатера к мосту…

Держа наготове ещё не включённые фонари, ждали разведчики, каждый на своём посту. Напряжённо вслушивались в ночную тишину: не раздастся ли знакомый рокот моторов? Нажать пальцем на кнопку, включить фонарь. Но только тогда когда катера будут уже близко. Ни минутой раньше, чтобы враг не успел пристреляться по идущим кораблям.

…Тишина незыблемо простиралась над рекой, и только где-то далеко-далеко, выше по течению, чуть слышались глуховатые перекаты канонады. Это там, за Эстергомом. Туда на помощь нашим войскам, теснящим врага, прижатого к дунайскому берегу, должны были пройти бронекатера.

…Было начало третьего ночи, когда головной корабль, за которым следовали остальные, приближался к мосту.

Затаившийся на обоих берегах враг молчал. Темнота скрывала корабли. Приглушённый звук их моторов, вероятно, не достигал берегов. Да и едва ли противник мог подумать, что моряки рискнут в такую темь идти через разрушенный мост.

Алексей Чхеидзе стоял в командирской рубке головного катера рядом с рулевым, чтобы показывать ему направление. В узкой прорези смотровой щели впереди ничего не было видно. Но Чхеидзе уже угадывал: близок остров, за ним – мост. Где-то уже совсем недалеко впереди, скрытые мраком, ждут на своих постах Глоба, Веретеник, Гура, Жоржевич, Коцарь, Малахов. Созвездие из шести огней цепочкой, вытянутой по ходу кораблей, вспыхнет посреди чёрной реки, указывая им путь. Конечно, огни увидят не только на кораблях. Тотчас же увидит их и враг с берегов. Алексея Чхеидзе всё больше охватывала тревога за шестерых товарищей. Включив фонари, они неизбежно вызовут вражеский огонь на себя.

Впереди, чуть левее курса корабля, мрак ночи проколола крохотная белая искорка. «Фонарь Глобы!» – угадал Чхеидзе.

Там, где зажёгся фонарь, чуть повыше, тьму ночи мгновенно прочертили прямые, красноватые, быстро гаснущие огненные линии. «Трассирующими стреляют!» Сердце Алексея Чхеидзе забилось тревожно: товарищи под огнём!

А за фонарём Глобы, чуть подальше – это уже на острове, – вспыхнули один за другим, образуя редкий, вытянутый вдоль реки пунктир, ещё три огня: Веретеника, Гуры, Жоржевича. И в дальнем конце цепочки ещё два огня рядом – Коцаря и Малахова. Шесть огней указывают путь.

А багровые и белые линии, непрерывно прорезающие темноту слева и справа, мечутся, сходятся вместе, скрещиваются, словно кто-то хочет зачеркнуть ими шесть неподвижных огней, мерцающих впереди.

Ближе, ближе, прямо по носу первый огонь – фонарь Глобы. Вот уже видно – на чёрной воде колышутся желтоватые блики. Головной бронекатер берёт чуть правее – огонь Глобы теперь по левому борту. Слышно, как со зловещим свистом проносится снаряд, как взвизгивают летящие низко над водой пули.

Чхеидзе выглядывает из рубки налево, туда, где на колеблемой разрывами тёмной воде золотистыми змейками извиваются отсветы фонаря Глобы. «Вася!» – хочется крикнуть Алексею. Он видит Глобу: тот, привстав в шлюпке, качающейся на взбудораженной воде, одной рукой держится за борт, а другой высоко поднимает сигнальный фонарь. Катер проходит мимо шлюпки совсем близко – всего в шести-семи метрах. Кажется, Глоба что-то кричит… Но гул корабельных моторов, визг снарядов и пуль не дают возможности расслышать. «Не ранен ли Глоба?» Чхеидзе окликнул его. Но пляшущие на волнах желтоватые отсветы фонаря Глобы уже ушли назад. Не видно ни отсветов, ни фонаря, ни шлюпки…

Набирая ход, головной катер спешит к мосту. Слева, на смутном фоне полоски острова, светятся, один дальше другого, три огня. Катер спешит мимо них, держа направление между двумя огнями, обозначающими края прохода.

Показывая рулевому, куда следует вести корабль, Чхеидзе одновременно следит за фонарями товарищей. На них сейчас направлен огонь вражеских пулемётов и орудий с обоих берегов. Вот упал, сейчас погаснет фонарь Жоржевича. Нет, не погас, снова поднялся… Погас фонарь Малахова! Снова вспыхнул. Снова погас! Убит Аркадий? Ранен? Не видно огня Коцаря. Что с ним? Уже пройден остров.

Мост!

Бронекатер идёт точно серединой прохода. Промелькнула башня устоя, уходящая из воды высоко к беззвёздному небу, на мгновение показались угловатые контуры полузатонувшей фермы. Прошёл… Стихло клокотание воды, рвущейся между стальными балками, разбивающейся о камень.

Сзади гремят выстрелы и разрывы. Наша артиллерия, стоящая на позициях перед Эстергомом, открыла огонь по береговым батареям врага. Глухо проревели снаряды «катюш», посланные с кораблей артиллерийского сопровождения: они идут позади кораблей с десантом.

Головной бронекатер ушёл уже далеко за мост. За ним, почти в его буруне, идёт следующий. Враг, захваченный врасплох, едва ли успеет нанести какой-либо урон проходящим за мост кораблям. Но каково приходится шестерым смельчакам, стойко несущим вахту под вражеским огнём? Их фонари – великолепные ориентиры для немецких артиллеристов и пулемётчиков. Алексей Чхеидзе оглядывается: целы ли друзья? Светят ли ещё их фонари?

Фонари светили. Не все, но светили. Светили под пулемётным огнём, под разрывами снарядов и мин, летящих с берегов. Светили до тех пор, пока через разведанный в мосту проход не прошли все бронекатера.

Мужество тех, кто зажёг огни, внезапность и точность действий тех, кто шёл на кораблях, решили успех. Задача, поставленная морякам, была выполнена: десант, поддержанный огнём корабельной артиллерии, высадился в назначенном месте и в назначенный час, и это определило исход боя. Прижатые к Дунаю эсэсовские дивизии были разгромлены.

Перед рассветом один из бронекатеров, шедших обратно, подвернул к острову и взял на борт разведчиков. Их приняли на корабле как героев. Отвели в тёплый кубрик, накормили. Перевязали Жоржевичу свежую, кровоточащую рану на плече. Уложили Глобу, получившего серьёзную контузию и раненного в бедро.

Задание было выполнено, корабль вёз разведчиков обратно в базу. Но невеселы были они. Не было среди них Аркадия Малахова… В посечённой осколками, набравшей воды шлюпке, из которой сигналил фонарём Малахов, нашли его ушанку, автомат и гранаты. Не было сомнений в том, что близким разрывом Малахов был убит или тяжело ранен, сброшен в воду вместе с фонарём и, конечно, не выплыл; даже если его сбросило в Дунай живым, он не в состоянии был бы долго продержаться в леденящей воде, а оказать ему помощь, конечно, никто не мог.

А недели через две, уже после того как матери Малахова было послано извещение о его смерти и он был награждён посмертно, его друзья в отряде получили от него письмо с обратным адресом, в котором стоял почтовый номер какой-то незнакомой части.

– Аркашка воскрес! – возликовали разведчики, и, конечно, больше всех Жора Веретеник.

Как же так получилось, что Аркашка-художник остался жив?

…Вода, вздыбленная близким разрывом, обрушилась на шлюпку. С Малахова сбило шапку и вместе с висевшим у него на шее фонарём выбросило его за борт. Когда он вынырнул, то уже не увидел шлюпки. Совсем близко темнела громада мостового упора. Несколько сильных взмахов рук – и Аркадий ухватился за скользкие, холодные камни. Течение старалось оторвать его от спасительной каменной стены, унести в чёрный простор реки. В кровь обдирая пальцы, Малахов с трудом вскарабкался на небольшой уступ, идущий низко над водой вокруг башни упора. Прижавшись к холодному камню, потрогал фонарь: цел! Надо продолжать своё дело. Совсем близко ухали в воде разрывы. Над головой свистело, сухо щёлкало о камень: пули или осколки? «А катера идут, – забеспокоился Малахов. – Я же слышу их. Идут! Надо давать сигналы. Надо зажечь фонарь!»

Перебирая ладонями по камню стены, прижимаясь к ней, чтобы не сорваться в воду, Малахов по уступу прошёл на ту сторону упора, которая была границей подготовленного для бронекатеров прохода. Сквозь звуки близких разрывов, сквозь визг осколков и пуль, сквозь клокотание дунайской волны, разбивающейся о мостовой упор, он угадывал такой знакомый, всё более слышный гул катерных моторов. Напрягая зрение, уже видел всё более приметный в темноте, растущий силуэт головного корабля. Малахов включил фонарь, поднял его…

Головной уже совсем близко. Важно, чтобы он вошёл в проход точно, не отклонился бы ни на метр, иначе – беда. Малахов несколько раз взмахнул фонарём вправо от себя – таков был условленный сигнал. Теперь на корабле не ошибутся.

…Он очнулся в воде без фонаря, который только что держал. Его поразила тишина, царившая вокруг. Только мелькают отсветы трассирующих пуль, несущихся низко над водой. Он понял: его оглушило так, что он ничего не слышит. Значит, второй раз сбросило разрывом в воду и второй раз уцелел? Везёт! Он стянул с себя отяжелевший от воды бушлат.

Течение несло Малахова по реке. Он не сопротивлялся ему: всё равно Дуная не одолеешь.

А навстречу мимо него шли и шли, спеша к мосту, бронекатера.

Корабли проходили от Малахова совсем близко. Его проносило порой на таком расстоянии от борта, что ещё немного, и он смог бы дотянуться до него рукой, если бы не волна, вздымаемая быстро идущим кораблём, – она отбрасывала пловца в сторону, иной раз накрывала его с головой. Что-то ударило его в бедро. Осколок или пуля? Малахов опустил в воду руку, тронул бедро. Больно. И, кажется, идёт кровь…

Выныривая, он видел скользящие мимо тёмно-серые корпуса бронекатеров, временами озаряемые тусклыми вспышками немецких снарядов, видел десантников, лежащих на палубах, видел сигнальщиков, которые стояли на своих мостиках позади рубок. Он кричал:

– Бросьте конец!

Но никто с кораблей не видел и не слышал его, Да и трудно было бы заметить его на тёмной ночной воде. А услышать, наверное, не давал шум корабельных моторов, грохот стрельбы – стрелял противник с обоих берегов, стреляли по нему наши батареи, из-за Эстергома, стреляли корабли артиллерийского сопровождения.

Вот и последний бронекатер прошёл мимо. Малахова качнуло на крутой, поднятой кораблём волне. Слух уже немного восстановился – контузия, видимо, оказалась не очень сильной, – и он теперь слышал и стрельбу, и умолкающий вдали рокот моторов последнего из прошедших мимо него кораблей…

Вода, так быстро приведшая его в чувство, теперь сковывала холодом тело. Словно чугунными стали набухшие сапоги, как гири тянули вниз. С большим трудом удалось сбросить их. Стало немножко легче держаться на воде. Борясь с судорогой, медленно, но неумолимо охватывающей тело, Малахов усиленно двигал руками и ногами. Но силы таяли с каждой минутой. Сказывались и контузия, и только что полученная новая рана. Малахов чувствовал, как уходит из неё в холодную воду Дуная его кровь. Плыть становилось всё труднее.

Он держал к левому берегу, но выплывать на него не решался, так как не знал, пронесло его течением уже к своим или здесь, на берегу, ещё враг.

Малахов обессилел, сознание покидало его. Последнее, что он помнил, это удар плечом о что-то плотное. Течение протащило его грудью по песку. «Берег! – вспыхнуло в затуманивающемся мозгу. – А чей?»

Когда Малахов пришёл в себя и открыл глаза, он увидел над собой тускло освещенный серый бетонный потолок, услышал разговор на непонятном языке.

«К фашистам попал?!» Он рванулся, чтобы вскочить. Его оглушил удар по голове… Был уже день. Со скрученными назад руками его волокли через какое-то поле, мимо рядов колючей проволоки. Втащили в какой-то дом, возле которого стояли автомашины и толпилось много гитлеровцев, втолкнули в одну из комнат. Как на страшный, кошмарный сон смотрел на всё это Малахов: он – и в плену у фашистов! От злости и досады он скрипел зубами, не хотелось жить. Если бы он знал, что случится такое, то ночью, там, на реке, он и не пытался бы удержаться на воде – лучше утонуть, чем оказаться в руках врага! Матросы в плен не сдаются! Ещё никогда ни один из разведчиков отряда флотилии не попадал в плен. А он, Аркадий Малахов, попал!

Его втолкнули в комнату, где за столом с двумя полевыми телефонами сидел офицер в наброшенной на плечи шинели.

– Матрос? – спросил офицер на русском языке, показывая на тельняшку Малахова.

– Матрос! – с вызовом ответил Малахов. Терять ему всё равно уже было нечего. Он не надеялся, что фашисты оставят его живым.

– Что ты делал в Дунае?

– Купался! – улыбнулся Малахов.

Офицер задал ещё несколько вопросов, и на каждый из них Малахов отвечал также с издёвкой. Скорее бы кончали…

Офицер вышел из терпения. Он что-то крикнул ожидавшим у двери конвойным. Малахова стукнули прикладом по спине и потащили вон. Связанного, его втолкнули в коляску мотоцикла, лицом вниз, сверху на него уселся какой-то здоровенный гитлеровец. Мотоцикл затрещал. Снова какой-то штаб. Безуспешные допросы с избиениями. Одиночка без окон. Снова допросы, и снова побои. Малахов не понимал, почему его так настойчиво допрашивают. Может быть, только потому, что он единственный матрос, который попался в руки фашистам? Может быть, они догадываются, что он не просто матрос, а разведчик? Или надеются через него узнать что-либо о действиях флотилии?

Во время многочисленных допросов ему отбили внутренности, вышибли зубы.

Малахов ничего не сказал врагу, не выдал военной тайны. Босого, со связанными руками, его наконец втолкнули в колонну военнопленных, которых гитлеровцы, отступая, спешно угоняли из лагерей дальше, в свой тыл.

Матросская тельняшка Малахова вызывала особое внимание конвоировавших колонну фельджандармов. На матросе они в первую очередь старались выместить всю свою злобу за то, что приходится отступать. Они вели Малахова в первом ряду колонны и чаще, чем других, подгоняли ударами, с ухмылкой наступали коваными сапожищами ему на босые ноги.

Пленных гнали на запад, через чешские городки и сёла. С сочувствием глядели на них из-за заборов местные жители, старались незаметно подкинуть на ходу буханку хлеба или свёрток с какой-нибудь едой. Но конвоиры не давали подбирать.

Малахов не надеялся, что выдержит долго, слишком большое «внимание» по сравнению с другими уделяли ему фельджандармы. Всё сильнее разбаливалась раненая нога. Но он всё-таки выдержал до того дня, когда их привели в лагерь. Вместе с сотнями других пленных Малахова загнали в большое складское здание, в котором не было ни одного окна. Товарищи посоветовали ему: «Ты, флотский, лучше спрячься!» Его уложили в дальнем углу, забросали валявшимся на полу сеном. Несколько раненых пленных легли на сене так, чтобы Малахов не был виден, если войдёт кто-либо из охранников. Врач из военнопленных наложил на раны повязки, сделанные из бумаги, – настоящих бинтов не было. Раз в день – так кормили пленных – товарищи совали Малахову под сено консервную банку с жидкой похлёбкой.

Шли дни. С надеждой прислушивались пленные, не донесётся ли гул боя, не подходят ли свои.

В одну из таких, полных тревожного ожидания ночей загремели, открываясь, двери склада, по лицам пленных пробежал свет фонаря, испуганный и злой голос прокричал:

– Рус, рус!

Малахов и ещё несколько раненых, которые не могли идти, решили спрятаться: ведь гитлеровцы будут торопить колонну и тех, кто отстанет, пристрелят.

Раненые зарылись в сено, благо его в помещении было много, – оно не только было разбросано по полу, тюки прессованного сена стояли целыми штабелями. За ними и притаились раненые.

Враги торопились. Видно, у них не было времени пересчитывать пленных. Когда склад был уже пуст, один из конвоиров заглянул в него, крикнул. Никто не отозвался. Конвоир, очевидно на всякий случай, дал очередь из автомата. Но тюки сена, за которыми притаились раненые, предохранили их от пуль.

Выждав, когда снаружи стихли голоса и топот уходящей колонны, Малахов и ещё один из прятавшихся выбрались наружу. Уже светало. Немцев не было. Поблизости виднелась небольшая деревенька. Пробравшись задворками к домику победнее, Малахов и его товарищ осторожно постучали в дверь. Им открыла женщина, испугалась, увидев, кто перед ней. Но тотчас же впустила их. Хозяйка говорила на чешском, Малахов и его товарищ на русском, но они понимали друг друга, ведь они разговаривали на языке друзей. Хозяйка накормила изголодавшихся и рассказала, что находившиеся в деревне немцы-тыловики уже покинули её, но их части, отступающие с передовых позиций, ещё не проходили.

Малахов боялся за товарищей, оставшихся в помещении склада. А вдруг их обнаружат последние из отступающих гитлеровцев и расправятся с ними? Он поделился своими опасениями с хозяйкой. Та побежала к соседям. Вскоре все раненые – человек тридцать – были надёжно спрятаны жителями этой чешской деревушки.

Но Малахов и его новый товарищ не остались. Они решили идти навстречу своим. Рощами и перелесками, прячась и без конца оглядываясь, шли весь день. Ночью пошли стороной от шоссе, вдоль него, в любую секунду готовые спрятаться в придорожные кусты или в кювет. Слышали, как по шоссе проносятся немецкие машины, гремят колёсами обозные повозки. Утро нового дня Малахов и его спутник встретили уже у своих. С той памятной ночи до этой встречи прошло десять суток. Как мало и как много-Вскоре Малахова назначили в разведку одной из наших армейских частей. Оттуда он и написал своим старым товарищам. Аркашка-художник снова пошёл на запад. Но как он жалел, что до самого конца войны ему так и не удалось вернуться в свой родной отряд!