Пробитое пулями знамя

28

Кексгольмцы весь день пороли рабочих, и Меллер-Закомельский освободил их от ночного наряда. Кексгольмцы пороли подряд, кто попадался им под руку, и это считалось поркой только «для острастки». Мужчин хватали на работе, женщин — прямо на улицах и тех, которые приносили мужьям обед. Затаскивали в вагон, валили па скамьи, обрызганные кровью. Свистели шомпола и плети, а рядом, ожидая очереди, стояли в. ледяном ужасе такие же ни в чем не повинные люди.

В ночной наряд — карать уже «по заслугам», по списку, просмотренному бароном, — пошли литовцы и волынцы, усиленные солдатами из 23-го Восточно-Сибирского полка. Им надлежало собрать по домам всех помеченных скалоновским карандашом к расстрелу и расстрелять.

Капитан Константинов, осчастливленный ужином у Меллера-Закомельского, напутствовал своих унтеров:

— Братцы! Нашему эшелону выпала не менее славная доля, чем первым двум эшелонам. Весь наш полк прославит теперь свое оружие священной защитой родины нашей от разбоя мятежников. Они посягнули на самое дорогое: на богом данную нам самодержавную власть. Будьте беспощадны. Помните о присяге. Исполняйте свой долг, как подобает воинам русской армии.

Среди унтеров находился Павел Бурмакин. Капитан Константинов к нему был неравнодушен и стремился всячески отличить своего любимца. Сейчас он под команду Павла дал отряд солдат. А за ужином рассказал историю Павла Меллеру-Закомельскому, и барон, согретый Василевским рейнвейном, пообещал послать государю телеграмму, упомянув как бы между прочим, что его ходатайство будет в тысячу раз весомее телеграммы Линевича…

Павел хмуро слушал, что говорит унтерам Константинов. Да, он, русский солдат Павел Бурмакин, честно повоевал за родину. Ни один «Георгий» не повешен на грудь ему зря. Кровью и отчаянной смелостью все они достались ему. Он бы и еще ходил и ходил в сражения с врагами, если бы война не окончилась. Разве может он за родину жизнь свою пожалеть? А теперь ему надо идти, брать из дому какого-то рабочего, которого ему укажет жандарм, и вести на расстрел. А дома будут хватать отца за рукав ребятишки и плакать, кричать: «Тятя, куда тебя повели?» Да, конечно, рабочие и его враги, если они. мятежники и враги отечества, как сейчас говорит Константинов, как повторяют изо дня в день офицеры, но все же тяжело расстреливать русского человека, когда он стоит перед тобой безоружный и смотрит тебе прямо в глаза. Павел крепко сжал челюсти: приказ есть приказ.

Подбежал поручик Литовского полка князь Гагарин, вслух при солдатах объявил Константинову:

— Барон приказал исполнять за мастерскими, там, где колесные скаты и ржавые паровозы. Каждой команде самостоятельно. Унтерам об исполнении докладывать капитану Скалону.

Все было наполнено какой-то стыдливой, нервной спешкой, офицеры говорили обиняками, не произнося слов «смерть» или «расстрел». И Павлу это было особенно противно: на войне так глаз не опускали, шли на дело с поднятым гордо лицом. И еще тягостнее Павлу было оттого, что вызвали его неожиданно, сразу поставили в строй, а потом дали команду из пяти человек да проводника жандарма. Он даже с Устей словом не успел перемолвиться, совета спросить. Как он наутро ей станет рассказывать про свой тяжелый солдатский долг?

Князь Гагарин еще о чем-то пошептался с Константиновым и совсем не по-военному — не скомандовал, а махнул перчаткой: «Шагайте». И группы солдат во главе с унтерами и шпиками побрели по хрусткому снегу в разные стороны, в темень пустырей и глухих переулков.

Рядом с Павлом вышагивал жандарм и хрипато все заговаривал о его «Георгиях»: как-де непостижимо свершить одному столь много славных подвигов. Павел молчал. Его раздражала лисья угодливость жандарма, который ему никто и он жандарму тоже никто — встретились и разошлись. Чего же этот так стелется? Павел любил во всем суровую простоту.

Куда и как они шли, Павел не запомнил. Какая ему разница? Хрипатый сам доведет куда надо и потом проводит к месту, за мастерские, куда велел князь Гагарин, на паровозное кладбище…

Они шли, переступая через широкую сеть рельсов, цепляясь ногами за стрелки, присыпанные снегом на запасных путях, потом обогнули вокзал и пошли по узкому, стиснутому заборами и глубокими сугробами переулку. Жандарм вздохнул: «Ах, лучше бы пойти нам улицей». Павлу было безразлично. Он так давно не видел Шиверска, что все равно в нем ничего не узнавал: ни улиц, ни домов, стоящих без единого лучика света.

Наконец они куда-то пришли. Аккуратненький домик с резными наличниками, ровный тесовый забор и прибитая к столбу, должно быть с лета еще, ребячья игрушка — ветряная мельница.

Жандарм осторожно потрогал щеколду. Нет, калитка заложена на клин. Он сделал немой знак солдату, тот подставил спину, и жандарм легко перемахнул через забор. Калитка открылась. Во дворе порядок, все подметено, и горками обочь дорожки, ведущей к крыльцу, ссыпан снег. Хозяйские, заботливые все это делали руки.

Крыльцо без сеней, только с навесом на белых строганых столбиках. Кадушки, ведра, коромысло — все какое-то особенно чистое. Ночью не видно, но такую чистоту чувствуешь даже в едва уловимом запахе. И еще большая тягость легла на сердце Павлу. Кого, за что он должен отсюда вести на расстрел? Одно дело те забастовщики, какие душу выморили ему, держа без конца воинские эшелоны на всех станциях и разъездах, и другое дело такой тихий дом, где сейчас, наверно, спят усталые люди, а у ворот прибита заиндевелая ребячья игрушка. Павел весь ушел в свои мысли, не думая, выдвинулся вперед п стукнул в дверь — негромко, чтобы не напугать, так, как стучатся добрые соседи. Неожиданно быстро ему откликнулся встревоженный женский голос:

Кто там?

Не управляя своими словами, Павел ответил так же бездумно, ответил прямо на заданный ему вопрос:

Это я. Павел Бурмакин.

Господи! Паша! — теперь уже радостно произнес женский голос.

Брякнул крючок, и дверь открылась.

В глубине горницы на столе горел привернутый ночник, свет едва озарял потолок и стены, но Павел сразу узнал женщину.

Груня!

Он сделал шаг, чтобы войти в избу. Но Груня увидела за спиной Павла- сверкающие штыки солдат, все поняла, потерянно вскрикнула:

— 0-ой! — толкнула Бурмакина в грудь и хотела опять захлопнуть дверь на крючок.

Однако жандарм успел нырнуть под локоть Павла, ударил Груню по руке и распахнул дверь настежь…