Пробитое пулями знамя

7

Вздев на переносье залепленные воском очки, Филипп Петрович подшивал старыми голенищами дырявые валенки. Савва готовил для него дратву: сучил, натирал варом и заделывал в концы свиную щетину. Агафья Степановна чинила белье. Рубахи «мужиков» почему-то расползались так быстро, что она едва успевала ставить на них заплаты. Вере делать было решительно нечего. Поэтому она, пристроившись позади Саввы, ловко таскала у него из-под руки то приготовленные щетинки, то сложенный полумесяцем круглый кусок кожи, в котором находился вар. Савва притворно шарил возле себя:

Вот ведь только что держал варник в руках. Куда-то сунул — и не помню.

Вера подбрасывала ему пропажу с другой стороны и нараспев корила:

Эх ты, слепой ты, слепой! Ничего ты не видишь, совсем ничего. Вот же он, варник твой, рядом с тобой лежит. Ну?

Агафья Степановна тихонько, про себя, посмеивалась: «Славные ребятишки!» Такие жизнь вместе пройдут — как песню споют. И дай бог им. Сколько видишь сейчас всякого озорства и непотребства! Парни пьянствуют, в карты режутся, на улицах охальничают. Оно и понятно: молодая кровь бунтует, а силу с пользой не знают куда и как приложить. И девушки тоже многие стали вольничать. Сперва прогулки, вечеринки, а там, глядишь, и вовсе от дому отобьется, подумать больно — уличной гуленой станет.

Говорят, все от родительского воспитания зависит. Так-то оно так, а попробуй держать детей в строгости, в правилах жизни, если кругом, как поветрие, распущенность пошла. И государство, держава царская, в этом деле тоже не сбоку припека. Пьянку кто поощряет? Семья разве? Да для семьи это страх и горе. Казенных монополек на каждом углу пооткрывали, не то бутылками — сотками, даже двухсотками стали вино продавать! На бутылку у иного, может, денег еще и не сыщется, а на двухсотку слабый человек всегда найдет. Вытянет прямо у крыльца монопольки вино через горлышко, а стекло — об камень. Вот и радость себе нашел. Тоже и картеж. Казенные игорНые дома в больших городах, а с них картежная зараза повсюду теперь поползла. Хорошо, что Савва к книжкам пристрастился, а за ним и Веруська почитывает. Ума набираются. И чистоту души сохранили оба.

Филипп Петрович под нос себе мурлыкал песенку:

Скажи, скажи, мудреная,

В кого была влюбленная?

Любила друга первого, Теперь люблю последнего…

Он намотал дратву на кулаки, стал затягивать — дратва лопнула.

Эх, пеньки золоченые! — вскрикнул Филипп Петрович. — Савва, пускай нитки на четыре потолще. Да варом получше протирай.

— Ладно, — отозвался Савва. — Веруська, где нитки? Вера всплеснула руками:

Да что это сегодня с тобой? Вон же они, на полу. Ногами их топчешь.

Агафья Степановна оторвалась от своей штопки.

Доченька, сходи в сени, наруби капусты к ужину и поставь на шесток, пусть растает.

Примотав напоследок конец подготовленной дратвы к пуговице пиджака Саввы, Вера пошла выполнять поручение матери. Взяла большую эмалированную миску, вооружилась сечкой, накинула на плечи теплый платок и распахнула дверь в сени. Ворвалось тугое облако морозного пара, и вместе с ним влетели в дом сухие снежинки.

Вот разыгралась пурга, не дай господи, — озабоченно сказала Агафья Степановна. — Вовсе забьет сени снегом. Саввушка, ты видел, ветром вчера на сенях крышу как задрало?

Проглядел, Агафья Степановна. Что же вы сразу мне не сказали?

Филиппу я говорила. Филипп Петрович поежился.

Это точно, Агаша, что говорила. Так ведь, черт его бен, мороз такой. А пурга метет. Лазать-то по крыше…

Ну, а если весь дом ветром перевернет?

Где же ветру дом перевернуть, Агаша? Шутишь. А вот оттеплеет малость — мы с Саввой полезем и изладим все как полагается.

Пока оттеплеет, в сенях снегом все занесет, — строго сказала Агафья Степановна.

Снег-то и лопатой потом можно повыкидать. А во-обче-то говоришь ты правду истинную — в крыше дыру и теперь заделать бы не худо. Вот холодно только очень…

Савва из-за спины Филиппа Петровича кивнул Агафье Степановне: не беспокойтесь, дескать, я все сделаю. Агафья Степановна неодобрительно погрозила ему пальцем: «Зря защищаешь виноватого». А вслух сказала:

Рано в старики записываешься, Филипп. Хотя бы до полета лет подождал.

Так ведь что же, Агаша, — примирительно откликнулся Филипп Петрович, — не от себя зависит оно. Сама помнишь, какой удалец был я. А теперь самый интерес для меня сидеть вот так и шилом валенки ковырять.

Это Савва избаловал тебя, Филипп. Во всем тебя подменяет, все на свои плечи берет — вот ты и раздряб до сроку, на покой потянулся, о старости заговорил.

Оно так, Агаша. Справедливы твои слова. Хотя при нужде я взыграть-то еще могу.

Агафья Степановна опять взялась за белье. Савва там или не Савва избаловал его, а сдал Филипп Петрович здорово. Решительности в нем вовсе никакой не осталось. Лишь бы как потише, полегче да потеплей. С работы придет — прежде всего сапоги долой, и на печку понежиться. Ни о чем на будущее не стало у него заботы, только бы сегодня день прошел. На радость бог послал им Савву. Помаленьку, помаленьку, а хозяином в доме становится. Хорошим хозяином. Поженятся с Верочкой… Ей перед рождеством семнадцать исполнилось. Выходит, только годик еще повременить, а на ту зиму, перед масленицей, и сыграть свадьбу. Савва-то сам об этом, конечно, не скажет. Ну, тут можно будет ему и помочь…

Агафья Степановна вовсе ушла в свои мечты. Даже не заметила, как вернулась дочь с нарубленной мерзлой капустой и как она, подкравшись, опустила Савве льдинку за воротник. Тот вскрикнул, вскочил, хотел наказать озорницу, но в это время Филипп Петрович потянул к себе дратву, а вместе с дратвой и Савву.

Ой, спасибо тебе, тятя, спасибо, что ты его привязал, — умирала от хохота Вера. — Не то он растерзал бы меня, наверно. Как тигр бросился…

Филипп Петрович, спустив очки на самый кончик носа, глядел растерянно: когда же это он и как привязал Савву за пуговицу?

Агафья Степановна цвела от радости. Савва стоял и тоже улыбался, а сам потихоньку распутывал нитки. Почуяв неотвратимость возмездия, Вера уже не хохотала, а, прижав руки к груди и бесовато поблескивая глазами, молила лукавым шепотком:

— Ой! Саввушка! Не надо, не надо, Саввушка! Но Савва на этот раз оказался неумолимым. Впрочем, трудно сказать, так ли уж и хотелось Вере

умолить его…

Когда немного улеглось веселье и молодежь вернулась к своим прежним занятиям, Агафья Степановна предложила всем вместе попеть песни. Филипп Петрович с готовностью затянул:

Скажи, скажи, красавица,

Как с милым ты рассталася?..

Вера недовольно вытянула губы:

Ну, тятя, лучше бы не грустную.

Но Агафья Степановна уже подхватила:

Рассталась я с ним весело —

Мил плакал, я смеялася.

И Вере пришлось подчиниться.

За окнами бушевала метель, выла и свистела на рапные голоса, иногда тупо и мягко, словно большой тугой подушкой, ударяла в стены. Все время кто-то оледенелыми, негнущимися ногами бродил по крыше, перетряхивал водосточные трубы, щедрой рукой сыпал крупный горох на карнизы. А в доме было уютно, тепло и все вокруг наполнено чем-то праздничным. Давно ли минули святки, крещенье, а тут пришлось через два дня опять воскресенье — гуляй да гуляй, — и потому этот первый рабочий день недели был тоже похож на праздник. И сейчас они пели все еще в ощущении продолжающихся святок, хотя на ужин, кроме кислой капусты, у них в этот вечер ничего больше и не было.

Песня лилась мягкая, задушевная, и горько-горько выговаривала Вера слова сожаления:

Склонил, склонил головушку На грудь мою на белую, Скатил, смочил горючими, Горючими, сыпучими.

Слезам его не верила,

Не верила — смеялася…

Ух и до чего же хорошо! — вытянув последнюю ноту, даже притопнул ногой Филипп Петрович. — Вот люблю песни! Пел бы и пел, и ничего мне больше не нужно.

Хлеб тоже нужен, Филипп, — словно бы спуская его с небес на землю, заметила Агафья Степановна. — И сама я попеть люблю, а только лучше, если не натощак.

Так ведь, Агаша, это я для красного словца сказал. Хотя, ежели разобраться, человеку бы тоже только самую малость нужно.

Какую же, например, самую малость? — быстро спросил Савва.

Какую? А вот такую — длинно объяснять не стану, — вот все, — все как есть, — Филипп Петрович прочертил ладонью в воздухе прямую линию, — все осталось бы как теперь, расценки бы за работу старые поставили, что пять лет назад были, и мука на базаре на прежнюю цену вернулась бы. Все! До конца дней своих более ничего не пожелал бы.

Неужели все, Филипп Петрович?

Ну… может, еще, чтобы война кончилась н городовые чтобы не били людей. Тихой, спокойной жизни всем я хочу. И себе тоже. Поработал день, а вечером отдохнул. В праздник — постоять в церкви, обедню послушать, потом выпить рюмочку. В семье, среди своих. Чего, ну' чего, Савва, подумай ты сам, пожелать еще человеку?

Да вроде бы раньше мы с тобой вместе, Филипп Петрович, в кружки ходили и рассуждали там по-другому — чего рабочему нужно.

А! Про кружки ты мне не поминай, Савва, — отмахнулся Филипп Петрович. — Ну, было, ну, ходили, разговаривали. Тогда помоложе я был, задираться хотелось. А теперь остепеняться стал. Кому нравится, тот пусть и бунтует, а я так, без драки, пожить хочу. Ведь сколько мы с тобой ораторов всяких слушали, а проку народу от этих ораторов чуть. Пальцем, Савва, гору не опрокинешь. А лопатой срыть ее — веку не хватит. Значит, ходи под низом у горы, как тебе положено…

Опять завели! Конца вашим спорам никогда не бывает, — заворчала Агафья Степановна и, кликнув Веру, пошла в кухню собирать на стол.

Она всегда ворчала и ругалась, когда «мужики» затевали спор, и ворчала на обоих одинаково, не выделяя правого и виноватого, но в душе давно уже одобряла не мужа, а Савву. Чего еще там Филипп защищается, когда давно известно, что под лежач камень вода не течет! Всякое живое существо к свету тянется, а Филиппу сейчас так зимним бы овощем в темном подполье и лежать. На сходки рабочие ходить вовсе стал неохоч. Дескать, нечего ради пустого дела голову в петлю совать. Спичкой моря все равно не зажжешь. А Савва говорит: «Зажжешь! Потому, вишь, что нынче море-то стало горючее». Этот зажжет. Он беспокойный, ходит, ищет, допытывается до всего, спорит, книжки читает. Говорят: век живи — век учись. А вот Филиппу года-то много ума не прибавили. И хотя он старший в семье, а по уму верней бы Савве отдать первое место. Размолвки в семье разводить, конечно, не след, пусть себе Филипп по-своему думает, его теперь уже не повернешь, а слушать во всем надо Савву.

«Мужики» между тем продолжали спор, и разговор их долетал на кухню. Агафья Степановна, увлеченная своими мыслями, не прислушивалась. Вера осторожненько переставляла посуду и боялась пропустить хотя бы одно слово Саввы. Она всегда любила его слушать и особенно когда Савва вот так, обстоятельно и терпеливо, доказывает что-нибудь.

Он говорил:

Хорошо, Филипп Петрович, сдали мы Порт-Артур. Говоришь, он нам и не нужен был? Не Порт-Артур не нужен, а вся война эта народу нашему не нужна. Ты вот скажи мне: сколько русских крестьян и рабочих сложили в Маньчжурии свои головы? И за что? Кто за это ответчик, с кого спросить мы должны?

Когда война, Савва, тут уже не спрашивают. Тут кто кого побьет, — вяло защищался Филипп Петрович. — И думай только: скорее бы беда эта кончилась.

А я думаю: надо, чтобы те, кто войну затеял, сами головами поплатились за горе и страдания народные.

Никто свое хозяйство, Савва, зря зорить не станет. И царь свою державу и своих людей тоже не станет зорить. Он, может, самый несчастный человек! Да-а, так и есть, самый несчастный. Там враги рушат державу, тут свои на него грозятся. А ведь он не камень, не железо. У него сердце, как и у всякого, человечье.

Такое же добренькое, как у тебя, — насмешливо протянул Савва, и Вере ясно представилось, как сейчас улыбается он, поддразнивая отца. — Тебе бы быть… царем. А ему взамен тебя — токарем.

Слышно стало, как задвигал Филипп Петрович своей табуреткой, перебросил валенки.

Тьфу тебе, Савва! Вот ты все… — он замолчал, видимо подыскивая слова.

Да ты пойми, — быстро заговорил Савва, — не может он, царь-самодержец, не угнетать народ. На этом ведь и трон его только держится. Посади тебя на трон, и ты таким же палачом станешь…

— Типун тебе на язык за такие слова! Вера не выдержала, крикнула из кухни:

Тятя, да, конечно, палач он, царь! Ты не ходил по осени на ночную сходку, не видел, как он с шашками казаков и полицию против рабочих посылал. А я это видела.

Филипп Петрович погремел чем-то, нехотя пробурчал:

— Ладно. Царь мне, не царь — полегше бы жилось. И, видимо, чтобы скорее закончить надоевший ему разговор, запел: -

Осыпаются листья осенние,

Хороша эта ночка в лесу!

Выручай меня, силушка мощная,—

Я неволи в тюрьме не снесу…

Савва не подтянул, не отозвались из кухни и Агафья Степановна с Верой, и Филипп Петрович примолк. Похоже было, что он рассердился на Савву.

Но когда самовар вскипел, стол был накрыт, к соленой капусте Агафья Степановна нашла еще и полграфинчика водки, а Вера вспомнила, что в подполье стоят остатки холодца, и тотчас же слазала за ним, Филипп Петрович повеселел и начал рассказывать, как в крещенскую ночь его напугали гадальщицы. Он рассказывал это каждый вечер, и Вера всякий раз хохотала до колик в боку. Хохотала потому, что именно она тогда его и напугала.

Ждала у калитки, думала — выйдет Савва. А вышел отец. Ночь была безлунная, не разберешь кто. Вера шаль приготовила. Только Савва — то есть не Савва, а отец — из калитки, она ему шаль на голову — раз! И закутала. За концы, как бычка, за собой ведет. А тут остальные девчата подбежали, его по спине кулаками тузят, спрашивают, как жениха зовут. Тот кричит: «Савва! Савва!» — испугался, на помощь Савву зовет. А девчата думают, что это сам Савва себя называет, да в сугроб его головой… Вот потеха была! Потом разобрались — и врассыпную все. Как только ни одна из девчат в руки отцу не попалась? И, главное, Вере-то самой как удалось убежать? Даже шаль свою унесла, не забыла. А то была бы, наверно, ей взбучка. Теперь можно сколько хочешь смеяться. А когда пришла домой — сердце замирало. Вдруг догадался отец?

Филипп Петрович тыкал вилкой в тарелку с капустой, рассказывал сугубо серьезно:

…снег рыхлый, по самые плечи погруз я в сугроб, а они, ведьменята, много их, за ноги меня, как столб, поднимают, ставят торчком…

Смеялся и Савва. Вера по секрету ему призналась во всем. Агафья Степановна сердито покачивала головой:

Вот ведь шалые девки эти! А долго ли бы человеку шею свернуть? И задохнуться в снегу можно очень просто.

Но Филиппа Петровича уже одолевала мужская гордость.

Шею-то свернуть, понятно, Агаша, я бы не дал. И задохнуться себе не позволил бы. Все же не куренок я, сила есть. Одно удивительно: как они врасплох захватили?

Поглядывая на помирающую со смеху Веру, Савва поддержал его:

Добро бы меня, Филипп Петрович. У меня зрение плохое. А ты человек дальнозоркий. Ну, попался этим ведьменятам в лапы — это еще можно простить. А вот как ты не разглядел из них ни одной? Что тут тебе глаза закрыло?

Говорю: сперва шалью глаза мне окутали, а потом головой в снег погрузили. Снег один я только и видел…

Метель за окном разыгрывалась все сильнее, еще злее и ожесточеннее трясла она железные водостоки, на разные голоса свистела в печной трубе. Савва прислушался.

Это ведьмы шабаш справляют. Беда, если по трубе сюда ведьменок какой-нибудь спустится да в доме останется. Ты не боишься, Веруська?

Агафья Степановна перекрестилась.

Савва, какие ты ужасти говоришь к ночи! А коли и вправду такая нечисть опустится?

Савва незаметно для нее подмигнул Вере.

Ну, дома-то я ей, Агафья Степановна, бесчинствовать не дам. Живо успокою.

Ты с этим не шути, Савва, — сказала Агафья Степановна. — Оно в чертей ныне хотя и мало кто верит, а черти все же есть. Вот, скажу я тебе, было со мной вчера. Согрешила, в праздник взялась починяться. Разложила на столе всю свою принадлежность — ножницы справа, как всегда, — и взялась за работу. Надо мне на заплатку отрезать, я рукой по столу шасть — а ножниц нету! С места не вставала, ко мне не подходил никто. Все перетрясла, кругом обыскала, и в тряпках, и на полу, ну нигде нет — и только. Так и отступилась, бросила работу. Праздник праздновать стала.

А ножницы, мама? — спросила Вера, переглянувшись с Саввой. — Так и пропали совсем?

Почему же пропали? На гвоздике у двери оказались. А нашла только вечером.

Вдруг раздался сильный стук в окно.

Черти! — серьезно сказал Савва.

Стук повторился. Филипп Петрович замер, открыв рот. Агафья Степановна вытянулась. Вера вопросительно глядела на Савву. Тот пожал плечами.

— Не знаю. Стучат — открывать надо. Пошел к двери. Вера побежала за ним.

Саввушка, а патроны у меня под матрацем? — тихонько спросила она.

Прислушивайся, — тоже шепотом ответил он ей. — Если полиция — утопи в тесто, в квашню.

Накинул на плечи полушубок и вышел в сени. Оказались Порфирий, Кузьма Прокопьевич и телеграфист Нечаев.

Фу, пеньки золоченые! — облегченно вздохнул Филипп Петрович. — И чего это вас по такой погоде носит? Кузьма, водки ни капельки не осталось. Ты с собой принес?

Но Кузьма Прокопьевич не отозвался на это, не раздеваясь, присел на табуретку возле двери. Порфирий стряхнул с шачши снег.

Мы за тобой, Савва, — сказал он. — Собираем свой народ. Поговорить надо. Страшная весть.

А что случилось? — спросил Савва, торопливо всовывая руки в рукава полушубка.

Порфирий повел головой на Нечаева.

— Вот телеграмму он только что принял… Кузьма Прокопьевич тихо выговорил:

В Петербурге… рабочих… царь вчера расстрелял. И женщин, детишек. Шли с крестами к нему, с хоругвями… Просить облегчения жизни… А он… пулями… свинцом их… Да что же это такое?.. Господи!.. В мирных, в безоружных — пулями…

По телеграмме получается: шибко много народу он положил, — добавил Порфирий. — Ну, скорее, скорее, Савва!..

Нечаев энергично махнул рукой.

Бомбой бы в него! Подкосить подлеца!

Савва быстро собрался, и они ушли. Агафья Степанов-па взяла тряпку и стала вытирать у двери натаявшую с сапог Нечаева лужу. Вера, прижав к груди пачку патронов, неподвижно стояла на кухне, возле квашни. Ей казалось, что сквозь посвист пурги доносятся выстрелы, удары и жалобные вскрики раненых ребятишек… а мать у порога вытирает пятна крови. Филипп Петрович вышел из-за стола, растерянно потоптался посреди комнаты.

Агаша… И ты слышала?

Агафья Степановна, белая, с окаменевшим лицом, молча кивнула головой. Филипп Петрович потоптался еще немного и полез на печь. Его знобило.