Пробуждение

1

В конце года железнодорожник еще раз побывал в селе, чтобы забрать бочонок с вином (Новый год был уже не за горами), и снова поговорить с отцом о дворовом участке: покупают его двоюродные братья или нет, потому что врач из онкологического отделения, который лечил, но так и не смог вылечить мать, торопит с решением, ему хочется весной начать строительство.

Деньги, которые предлагал доктор наличными, копеечка в копеечку, не давали ему покоя. Их шорох он слышал во сне, отчего просыпался раньше времени, задолго до того, как надо было вставать, чтобы снова отправляться на своем тепловозе по маршруту Русе — Варна, нагоняя не хватающий до плана километраж.

Кроме бочонка с вином, старик приготовил ему индюшку, отобрав самую большую, и тоже положил ее в багажник машины — для внуков. Туда же уложил корзину груш, литровую бутылку подсолнечного масла, несколько связок чеснока и целую торбу фасоли. Снял с ограды и пожелтевшую тыкву… До чего же много умещалось в «Москвиче»! Но если с толком продать участок, можно будет купить «Жигули»-комби, и тогда помещаться будет куда больше: и строительные материалы, и продукты, и даже молочным поросятам найдется место.

А сейчас они со стариком сидели на прощанье под виноградной лозой и наслаждались бабьим летом. Лениво отрывали по виноградинке от грозди и молчали. Бутылку с ракией спрятали под стол, подальше от соблазна. Они уже обо всем переговорили — и о хозяйстве, и о продаже участка. Обсудили и то, какую оградку поставить на могиле матери, чтобы весной, когда появляется трава, ее не топтал скот. А вместо пирамидки решили установить памятник с портретом на эмалированном медальоне.

В свое время покойная сфотографировалась улыбающейся, а это как-то не подходит для памятника, не вяжутся улыбка и могила. Старик был против. Его угнетала мысль, что она лежит бездыханная там, под землей, а наверху, на памятнике, улыбается. Не годится это! Некрасиво!

Сын же, наоборот, был согласен с улыбкой, она ему нравилась. Он говорил, что мать всегда была веселой и улыбающейся, никогда не хмурилась и не сердилась, потому-то люди ее и любили.

Они долго спорили. Потом снова вернулись к участку. Сын уже почти решил продать его врачу, ждал только согласия отца.

— Не спеши, — говорил старик, — не надо обижать двоюродных братьев. Как потом будешь смотреть им в глаза?

— Я не хочу их обидеть, отец, но, как говорится, своя рубашка ближе к телу.

— Так-то оно так…

И они снова замолчали. А в соседнем дворе уже квохтали и возились индюшки. Время от времени лаяла охотничья собака, посаженная на длинную цепь под навесом, чтобы не украли цыгане. Украли же год назад другую собаку. А ведь как хорошо была натаскана на зайцев! Старик боялся разных злоумышленников и воров, особенно теперь, когда умерла хозяйка, домовитая и экономная.

— Воры есть всюду, отец… Но ты поменьше пей! Будь осторожнее! Береги себя! Ты, отец, смотрю опять поправился… Снова придется ставить на шею пиявок… Поменьше ешь хлеба… И ограничь выпивку… Особенно выпивку!

Старик виновато улыбнулся.

— Да какая там выпивка, сынок, ведь ты весь бочонок забрал! Какая тут выпивка!

— В подвале осталась еще одна бутыль, та, оплетенная, что купили в Тырново.

Старик снова улыбнулся. Ему было приятно, что от сына ничто не укроется. И он снова повернулся в сторону птичьего двора — что-то всполошились куры.

— Ну, отец, я поехал. А ты смотри тут, по-умному! Не давай чужим шляться по двору… Особенно этому, собачнику, из города… И чего он тебя обхаживает?.. Не иначе, как что-то задумал.

— А, ничего… Ищет место для своих собак.

— Смотри, отец! Он мне смертный враг… Пустишь его сюда, в село, со своей псарней… — считай, что я тебя не знаю… Порву с тобой раз и навсегда, так и знай!.. Он мне смертный враг!

— Ладно, ладно, — пообещал старик, — не злись… Влаев приходит по другому делу…

— По какому такому другому делу?

— А я почем знаю!.. Покупает, перепродает…

— Смотри, отец!.. Не дай бог услышу, что ты пускал его в дом… Я тогда не знаю, что сделаю!.. Так и знай…

— Да ладно, не пущу!.. Не злись… Давай поезжай, а то припозднишься… Впереди дальняя дорога… Злишься почем зря!.. Поезжай!

— Я не злюсь, я только тебя предупреждаю… Это хозяйство вы с мамой собирали по крохам… и не для того, чтобы его разбазаривали разные там Влаевы, собачники и негодяи… Смотри!.. У тебя внуки… Что ты им оставишь?

— Не злись, я знаю, что делаю… Не ребенок ведь!

— Не ребенок-то не ребенок, но если какой-нибудь негодяй влезет тебе в душу, потом от него не избавишься…

— Это ты так думаешь, — сказал старик и встал.

Они пошли к машине.

— Ну что, все в порядке?

— Все, отец!

— Ну что ж, до свидания! Обо мне не беспокойся!

Мотор заурчал. Старик осмотрел шины, стекла, фары… Потом поднял руку и посторонился, давая дорогу. Машина быстро набрала скорость и покатила по асфальтированной дороге.

Оставшись один, старик вернулся во двор. Увидел у каменной ограды соседскую собаку и вздрогнул. Пес только что съел голову заколотой индюшки и теперь облизывался, с надеждой уставившись ему на руки. Старик поднял с земли камень и запустил им в собаку.

— Ах ты, падаль!

Потом занялся домашним хозяйством, которое здорово подзапустил за те дни, пока гостил сын. Неуклюже ковылял на своих ревматических ногах по двору, покрикивал на прожорливых куриц, которые забирались к нему на плечи и клевали прямо из миски. Бранился и в то же время радовался их гомону. Потом пошел посмотреть на собаку. Дал ей куриных косточек, оставшихся от ужина. По случаю приезда сына старик позвал на ужин двоюродных братьев — поесть да выпить вместе, по-родственному… Бросил козе охапку дубовых веток с листьями, немного, только чтобы пожевала в охотку, потому что скоро, зимой, появятся козлята…

Старик работал без роздыху. Как автомат. И все думал. О чем только не передумаешь за день! А теперь вот ко всему прочему голова идет кругом из-за этого дворового участка, на который претендуют сразу несколько человек. Один даже из Софии!

Кружил по двору, громко разговаривая сам с собой. В конце концов взялся ремонтировать забор, из которого ребятня выломала два кола, чтобы пробраться к кроликам. Починил и собачью конуру, чтобы собаке было где спрятаться от снега. Старик любил свою собаку. Она напоминала ему о молодых годах, когда он ходил на зайцев. И хотя теперь он уже не охотился, ему было приятно, когда во дворе лаяла собака. Иногда старик даже специально выходил в сад, палил по сорокам, и тогда пес исходился лаем. Таковы были его старческие развлечения в одиночестве, в котором он жил последнее время.

За весь день старик даже не присел. Работал, пока не зашумело в ушах. Так и застала его ночь. Теперь в довершение ко всему появилась его покойная жена с распущенными по плечам волосами, и начала поучать, как быть с участком. Он очень испугался, увидев ее. Прикрыл глаза, но она тут же спросила, почему он не глядит на нее, неужели она ему не нравится с распущенными волосами, неужели он не рад ее приходу. Он задрожал. «Тебе холодно? — спросила она. — Я затоплю… Это что, газойлевая плита?» Он не мог ничего ответить. «Нельзя мерзнуть, — продолжала она. — Когда-то я клала тебе в ноги горячий кирпич. Помнишь?» Но он молчал. Тогда она осмотрела комнату, словно проверяя, все ли на месте, и направилась к выходу. Переступила порог и растворилась дымом в небе. Это было хорошо, что она ушла на небо, а не в землю, куда ее закопали.

Он проснулся. На дворе светало. По стеклу кто-то стучал веточкой. Он повернулся к окну и увидел лицо. Румяное, чернобровое, улыбающееся — точно его жена в молодости.

— Дедушка! — звала за окном девушка. — Ты меня слышишь, дедушка?

Ему показалось, что это снова покойная. По телу пробежали мурашки. Девушка продолжала что-то говорить, но он не мог понять ее слов. Встал и осторожно приоткрыл окно.

— К тебе приехал гость из Тырново, дедушка!

— Какой гость?

— Доктор Москов.

— Где он?

— В амбулатории.

— Зачем это я ему понадобился?

— Хочет тебя осмотреть.

— Что ему на меня смотреть!

Девушка засмеялась. Одернула белый халатик, в котором работала в амбулатории, потерла подбородок с красовавшейся на нем ямочкой. Только теперь старик узнал Марийку, санитарку, которая в свое время так заботливо ухаживала за его покойной супругой.

— Ты, что ли, Марийка?

— Я, дедушка… Захвати документы на участок… Слышишь? Доктор так велел. Без них не приходи… Слышишь?

— Сейчас, сейчас! — ответил старик и начал одеваться. Ему было неудобно, что его застали в постели и в исподнем.

2

Доктору Москову достаточно было только глянуть на его посиневший нос, и он тут же поставил диагноз на латыни, а потом принялся ругаться на чистейшем болгарском. Марийка вовсю ему подпевала, мотаясь по амбулатории в развевающемся белом халатике.

Бай Стефан признался, что вчера вечером пил вместе с сыном виноградную ракию и молодое вино, но совсем капельку, только за компанию. Доктор подозрительно на него посмотрел. Спросил, кто еще был в компании. Старик поспешил его успокоить, что никого больше не было, что они были с сыном вдвоем, по-семейному. Но доктор спросил о двоюродных братьях, были ли и они там и шел ли разговор о дворовом участке.

— Я больше ждать не буду, — сказал он. — Если через месяц не получу ответа, прекращаю переговоры. Не сошелся на вашем участке свет клином.

Накачав резиновую грушу, он сосредоточенно смотрел на аппарат. Синий нос и красная шея побледнели.

— Плохо, плохо! — бормотал Москов, убирая аппарат. — Плохо! Вот что получается, когда не слушаешь, что тебе говорят.

И добавил еще что-то на латыни. Марийка сразу же достала из стеклянного шкафчика лекарство и подала его доктору. Оглядев старика внимательным, участливым взглядом, он весьма строго сказал, что если и это лекарство не поможет, последует то, чего все мы боимся…

— Ясно?

— Как же не ясно! — усмехнулся бай Стефан. — Куда уж яснее!

— Шути, шути! А перед обществом я за тебя отвечаю. Меня потом спросят: так-то ты заботишься о номенклатурных кадрах!

Бай Стефан вздрогнул. Это слово он слышал во второй раз после совещания бывших борцов-антифашистов в Тырново. Раньше он его не слыхал. Попробовал было повторить, но язык никак не поворачивался, и он так и не смог.

Доктор продолжал давать ему советы и бранчливые наставления, подчеркивая большое значение борцов, чудом оставшихся в живых после кровопролитных боев с капитализмом и фашизмом за торжество социализма… Сейчас за них отвечал он, Москов: и за давление, и за диабет, и за склероз, который уже стучался в их кровеносные сосуды…

— Ясно?

Конечно, ясно, думал себе старик, но что же ты прямо не скажешь, куда клонишь, а все ходишь вокруг да около?

— Мои планы тебе известны, — продолжал Москов, по-своему истолковав молчание старика. — Через месяц привезу камень и кирпич. Цемент уже купил, осталось достать еще несколько мешков. О рабочих и каменщиках переговорил с председателем агрокомплекса. Можно и на частных началах. На первое время мне нужен навес для материалов. И сторож. Сторожем возьму тебя, за плату, конечно.

Старик смотрел на свои руки — они на самом деле немного опухли и посинели. Да и ногти ломаные, грязные от работ по хозяйству. Узловатые, вздувшиеся жилы вьются по-рукам, а ладони тверды, как подошва, от мозолей, натруженных с самого детства. Они походили скорее на ступни ног. Старик сжал их в кулаки и постарался спрятать под столом, чтобы не видел доктор.

— Котлован выкопаю дней за десять, — продолжал Москов, — оконные рамы и двери заказал в Трявне вместе с потолками, остальное проще. Остается только договориться. Покойная была в свое время согласна.

Бай Стефан вздрогнул. Покойная явилась ему этой ночью, предчувствуя, что доктор Москов снова поставит вопрос о дворовом участке. Упоминание о ней взволновало старика.

— Ты вот упрямишься, а она дала мне свое согласие, — продолжал доктор. — Почему?

— Потому что ты ее лечил.

— А тебя разве на лечу?

— Это совсем другое.

— Почему это другое? И ты нуждаешься в медицинском наблюдении.

— Нуждаюсь, как не нуждаться. Но это совсем другое.

— Это ты так думаешь.

Старик опустил руки вниз. Не знал, куда их девать.

— Каждый человек нуждается в медицинском наблюдении, — продолжал Москов, — все равно, больной он или здоровый. Все мы потенциально больные. Все нуждаемся в наблюдении.

Сестра засмеялась. Развеселило ее слово «наблюдение», потому что этим утром Москов сказал ей, что и она нуждается в «наблюдении» — как выполняет свои санитарные обязанности, и что гигиена участка должна быть на том же уровне, что и красивое смуглое лицо, и т. д.

Москов все болтал и давал наставления, как вдруг на улице, со стороны площади, несколько раз просигналила легковая автомашина. Разговор в амбулатории оборвался. Сестра подбежала к окну, распахнула створки и увидела у каменного крыльца сельсовета грязный и облупившийся «Трабант». К машине сбегались ребятишки и любопытные курицы. Откуда ни возьмись, появился и дед Радко Общинский в своей неизменной солдатской фуражке. Какая-то собака облаяла «Трабант» из под забора.

— Это, что ли, Сырнево? — спросил человек за рулем, высунувшись из машины.

— Это, — ответил ему дед Радко.

— Спасибо.

— А вы откуда будете? — полюбопытствовал Общинский.

Незнакомец не ответил. Он с трудом выбрался из машины, потому что был очень высоким и едва в ней умещался.

Все вокруг с любопытством его разглядывали. Он был с бакенбардами и усами, которые сходились на запавших щеках. Волосы редкие, на макушке виднеется плешь. Глаза смотрят печально. Тонкий, звонкий, как у девушки, голос. Мятая одежда. Кожаная куртка, обносившаяся у ворота, лоснится. На ковбойских брюках видны заплаты, но это по моде. Грубые туристические ботинки на резиновой подошве.

— Значит, это Сырнево? — повторил он, словно желая увериться, что не перепутал дорогу.

— Значит, это, — ответила из окна амбулатории Марийка. — Это и есть Сырнево.

— А где живут Чукурлиевы?

— Какие Чукурлиевы?

— Сколько же у вас Чукурлиевых?

— Много. И я одна из них.

— Правда? А я и не знал! — шутливо сказал он и начал листать свой блокнот.

— Может, вам нужен Стефан Чукурлиев? — подсказала девушка.

— Да. Стефан Чукурлиев.

— Он как раз здесь. Меряем ему давление.

— Он болен?

— Нет. Профилактически.

Она повернулась и на какое-то время исчезла. Потом снова показалась, улыбаясь.

— Проходите!

— Это как же, через окно, что ли?

— А почему бы и нет? — засмеялась девушка. — Вы такой высокий, что можете и через подоконник перескочить. Я вас поймаю.

— Да уж нет, спасибо. А что вы смеетесь?

— Просто смешно… Дедушка Радко, покажи ему, где вход!

Общинский тотчас же занялся гостем. Через несколько секунд амбулатория оживилась. Стефан Чукурлиев надевал за ширмой свитер, бормоча что-то себе под нос и не торопясь выходить. Потом он услышал, что упоминают его имя. Оказалось, что приезжий был писателем. По фамилии Петринский. Занимался проблемами космоса. Но газета, в которой он работал, часто посылала его в командировки на периферию писать очерки по случаю разных годовщин. И сейчас он приехал в Сырнево, чтобы взять интервью у активного борца-антифашиста Стефана Чукурлиева по случаю приближающегося Дня политзаключенных и узников концлагерей… А вообще-то основной его темой был космос. Может, кто-нибудь читал его последний роман? Нет, никто не читал.

— Я вам его пришлю, — говорил он, не отрывая глаз от Марийки. — Непременно пришлю… А сейчас давайте уладим вопрос с квартирой, я очень устал. Целый день в дороге, да еще на этой легендарной машине!

Из-за ширмы показался бай Стефан в толстом шерстяном свитере, едва прикрывавшем живот.

— А вот и ваш герой! — представила его Марийка. — Садитесь и описывайте!.. Только смотрите, он не из разговорчивых…

— В отличие от Марийки! — прервал ее доктор Мостов.

Все засмеялись. Только Петринский остался серьезным. Он снова спросил о квартире.

В Сырнево гостиницы не было. Не было и ресторана. По словам Марийки, разместить его было невозможно ни в амбулатории, ни в родильной палате, которую в последнее время использовали максимально из-за повышенной рождаемости среди цыганского меньшинства. Оставалась только комнатка деда Радко Общинского, в которой иногда ночевали активисты из окрестных сел, приезжающие для обмена опытом сельскохозяйственных работ. Там стояла железная койка с ватным одеялом и набитой сеном подушкой. Летом там с горем пополам можно было переночевать, но зимой было холоднее, чем в арестантской.

— Вот такие условия, товарищ, прямо как в вашей Софии — «мест нет!».

— А нельзя ли устроиться на частной квартире?

— Разве что пригласить вас к нам, но у меня ужасно ревнивый муж!

Она снова начала хихикать, что совсем вывело гостя из себя. Он уже был готов рассердиться, но тут вмешался доктор Москов, сказав, что Мария не замужем и что в селе много свободных домов, где можно переночевать. Да и не только переночевать, но и жить столько, сколько надо и сколько захочется. Есть и дрова, и сухой хворост в садах. Да и поросят уже начали резать к рождеству. Найдутся и индюшки, и домашнее вино. Вот и товарищ Чукурлиев подтвердит. Сам он живет в пустом доме, который пока еще не успели объявить памятником культуры. Две комнаты внизу и три наверху, с террасой, где летом мы пьем ракийку.

— Так, что ли, бай Стефан?

— Двух мнений, быть не может.

— Спасибо вам, — ответил писатель и почесал свою рыжую бакенбарду. — Я вам заплачу, сколько нужно.

— В Сырнево ваши деньги не в ходу, — ответил старик.

— Это почему же не в ходу? — вмешалась девушка. — В нашей «валютке» в ходу любые деньги.

— У вас здесь есть валютный магазин? — удивился писатель.

— Да, — ответила девушка.

— Вы меня разыгрываете.

— А вы на мои часы посмотрите — «Сейко»! Есть и транзисторы.

— Мария! — снова оборвал ее Москов. — Что за глупости ты болтаешь? Проверь-ка лучше, нет ли других пациентов.

— А этого вам разве мало? — спросила она с нажимом на слове «этого».

Потом резко повернулась на каблучках, отчего подол халатика метнулся колоколом.

— Вы случайно не драматург?

— Нет.

— А то мне нужен драматург.

— Мария! — снова прикрикнул на нее доктор. — Принеси мне больничный журнал и заполни статистический листок. А ты, бай Стефан, отведи товарища к себе. И внимательно изучи проект договора о дворовом участке. В конце недели я снова приеду, тогда и подпишем его окончательно. А завтра вечером переговорю по телефону с Русе.

Старик рассеянно молчал, идя вслед за гостем. И только когда они вышли из амбулатории и сели в «Трабант», писатель осмелился спросить, кто эта девушка, так смело разговаривающая с незнакомыми. И не согласится ли она дать интервью по случаю Дня акушерки, который, ввиду сократившейся рождаемости, будет отмечаться повсеместно…

Уставившись на свои опухшие пальцы, Чукурлиев весьма лаконично ответил: «Марийка! Болтушка!» И продолжал рассматривать свои пальцы.

— Простите, не расслышал!

— Марийка, говорю! Не обращай на нее внимания. Дурачится.

— Она здешняя?

— Внучка моей сестры. Год назад развелась и сейчас с ума сходит. Не с кем словом перекинуться.

Согнувшись над рулем, писатель глубоко задумался. Не только в космосе, но и на земле свои проблемы.

Он смотрел на покосившиеся заборы, каменные дома и прошлогодний сухой чертополох, крепко удерживая руль машины, которую заносило на выбоинах. А старик только время от времени говорил, где и как повернуть, чтобы добраться до дома, который доктор объявил памятником культуры. За машиной клубилась пыль, разлетались во все стороны мелкие камешки, а запах бензина смешивался с ароматом навозных куч и синего дымка над крышами.

Зажатое между двумя холмами и рекой Сырненкой, село оказалось довольно-таки бестолковым: узкие мощенные булыжником улочки, оставшиеся со старых времен, петляли совершенно беспорядочно. И хотя «памятник культуры» находился не так уж далеко — не больше километра от амбулатории, — добраться до него на машине было делом нелегким. Петринский с трудом объезжал кучи мусора, разрушенные каменные ограды, потом пришлось обогнуть скалистый холм, поросший шиповником, ковылем, с древним дубом, надвое расколотым молнией, огражденным низкой железной оградкой с табличкой, на которой был обозначен его возраст.

За селом начинались виноградники и поля, а немного в стороне, над рекой, простирались фруктовые сады. Когда-то давно, когда еще не было стиральных машин, женщины стирали там белье, раскладывая его потом на траве. У голубой заводи перед перекатом, где вода бурлит и пенится в небольшом проломе, стоит заброшенная сукновальня, а позади круто поднимается поросший буком горный склон.

«Красивое село, — бормотал писатель, чтобы только не молчать, — интересное село. Его еще не объявили заповедником?»

Занятый своими мыслями, старик ничего не слыхал, тем более что руки с опухшими суставами и вздувшимися синими узлами давали о себе знать. Он слышал от докторов, что сперва синеют конечности, а потом случается то, что должно случиться, так уж писано природой; все мы повинуемся ее законам, она наш господин и повелитель. Ее не задобрить ни дворовыми участками, ни курами да поросятами. Даже вино и ракия и те бессильны, когда начинают синеть конечности.

Писатель молчал. Он тоже был занят своими мыслями. Появление Марийки отклонило «поток» его сознания. Он чувствовал, как в нем сами собой зарождаются плохие предчувствия, а это может сказаться на очерке о революционере. И не только это. В голове возникали старые, жеваные-пережеваные схемы, и Петринский не должен был этому поддаваться, потому что приехал в Сырнево не влюбляться, а работать по заданию редакции.

— Чукурлиев! — сказал он.

— Слушаю!

— Почему ОНА не Чукурлиева, раз вы родственники?

— Я уже говорил, что ОНА внучка моей сестры. Да ты не слушай, что она мелет. Это все от смущения. Здесь не с кем и словом перемолвиться. А иначе она девушка серьезная.

— А почему развелась?

— Характером не сошлись.

— Он работает трактористом?

— Да. А ты откуда знаешь?

— Знаю! — загадочно ответил писатель.

Потом помолчал и добавил:

— Это ваш дом?

— Да. А ты что, разве бывал здесь?

— Бывал, — соврал писатель и повернул машину к забору из колючей проволоки, который оберегал «памятник» от сельских стад. — Я всюду бывал!

Старик посмотрел на него озадаченно.

— Не забудь запереть машину на ключ, а то здесь есть цыгане.

— А болгар нет?

— И они не лучше, — сказал старик, выбираясь из машины, — только их поменьше.

— Старики да старухи?

— Откуда ты знаешь?

— Таково уж мое ремесло, дед. А Марийка что тут делает?

— Ничего. Скоро и она сбежит в Софию. Ждет вот весны, может, к тому времени и заработает лев-другой в амбулатории. Доктор Москов обещал дать ей направление в фармацевтический. Это как, хорошо будет?

— Перспективно.

— Может, и она станет доктором.

— А почему не артисткой?

— Ты и это знаешь?

— Знаю. «Царь Шишман», да?

— Нет. «Хан Татар». Талант у нее.

— А в театральный, в ВИТИЗ, ее все-таки не приняли?

Старик от удивления чуть не упал.

— И это ты знаешь!

— Все запрограммировано, дедушка. Даже Марийкин развод.

— Уж не был ли ты в Тырново, когда они разводились?

— Был. Да если бы даже и не был…

— Потому-то и знаешь.

— Профессия, дед! А сейчас «послушаю» и тебя, а то завтра или послезавтра надо возвращаться. Работа ждет.

— Сегодня мне на «слушание» везет, — усмехнулся старик, поднимаясь с гостем на второй этаж: пусть выберет комнату, какая понравится.

— А если хочешь, пошли в кухню, там теплее и телевизор есть.

— Спасибо. Лучше наверху, просторнее.

— Ну, как хочешь. Напротив живет Марийка со своей бабкой. А справа — двоюродные братья, близнецы.

— Спасибо, бай Стефан. А теперь прогуляюсь по селу, пока светло. Вечером побеседуем. Ты пока подумай о том о сем. Борьба, страдания, победы…

Старик снова принялся разглядывать свои посиневшие руки, прислушиваясь к звукам на дворе, где возились индюшки и лаяла собака на цепи — почувствовали, что хозяин вернулся, и теперь ждут корма.

— Делай, как знаешь, парень! — сказал бай Стефан, направляясь к своим индюшкам. — Если хочешь, затопи себе печку.

— Не беспокойся, дед! Как-нибудь справлюсь. Занимайся своими делами, не обращай на меня внимания!

Через широко открытое окно долетал сельский шум. Петринский достал старый потертый блокнот и записал:

Он встал и закрыл окно. А через несколько минут уже бродил булыжными сельскими улочками, которые, неизвестно почему, все вели к амбулатории.

Но он этого не сознавал, набрасывая свои первые заметки о людях с их радостями и тревогами.

3

Пока писатель-фантаст гулял по селу, полный земных страстей и дум, Марийка уже побежала домой, чтобы глянуть на больную бабушку.

Снежинки уже не только летали и носились в воздухе, как мошки, как записал в блокноте писатель, но и покрыли тончайшим нежным покрывалом крыши домов и деревья. И Сырнево, над которым вился голубоватый дымок, вдруг заулыбалось в своей белой обновке. Со всех сторон голосили петухи, наверное, их сбил с толку снежный отсвет и им показалось, что уже наступило утро.

Наполненный необыкновенными светом зимний день ввел в заблуждение и Марийкину бабку. Как всегда она сидела на стуле у окна, в наброшенной на плечи старой шубейке, оставшейся еще с войны, и с бесконечным удивлением смотрела на побелевший яблоневый сад. Когда это успела наступить весна? Совсем недавно варили в котлах ракию и делали вино, а сейчас вдруг расцвели яблони! То ли деревья поторопились, то ли время пришло, думала она. Но если подошло время, то почему крапива у забора еще не выросла и почему не вывели Петрану на выпас в лощину, где она вдоволь наестся колючек и побегов шиповника, а оставили одну-одинешеньку в загоне верещать от голода?

Долго размышляла старая больная женщина, широко раскрыв от удивления глаза. Еще немного, и она вышла бы во двор, чтобы своими глазами убедиться в случившемся. Но тут прибежала внучка и, смеясь, запустила в старуху снежком, попав ей в плечо: «С первым снегом, бабушка!»

Старуха ничего не поняла: она не услыхала слов внучки, не увидела упавшего к ногам снежка. Только удивленно спросила:

— Почему расцвели яблони, Марийка?

— Потому что уже пора! — ответила девушка.

— И когда это успела кончиться зима?

— Успела.

— Значит, весна пришла.

— Да, бабушка, весна пришла, — продолжала шутить девушка, ища спички, чтобы затопить погасшую газойлевую печку. И только когда в ней загудело пламя, распространяя вокруг тепло, Марийка сняла пальто, подошла к зеркалу и долго расчесывала свои вьющиеся волосы, на которых таяли снежинки. Ей было радостно и немного грустно. Радостно оттого, что выпал первый снег, и грустно, потому что бабушка сидит на стуле и дивится расцветшей яблоне с роящимися вокруг пчелами, которых становится все больше и больше. Прошлым летом было нечто подобное, и тоже с яблонями, только наоборот: тогда ночью ей показалось, что пошел снег, хотя на дворе стоял август. Тогда Марийка согласилась с бабушкой, что это снег, и тоже волновалась, что он приморозит еще не поспевшие яблоки. Она даже вышла во двор и длинной палкой стряхнула с веток снег, а потом погасила лампочку на веранде, освещавшую кроны яблонь. Снег внезапно исчез, и старуха успокоилась, только спросила внучку, не лучше ли разложить под яблоней костер, чтобы снег совсем растаял. Девушка ответила, что в этом нет нужды, потому что стало теплее. Даже показала ей на термометр за окном.

— Смотри, как потеплело! И костер лучше не разжигать, а то поднимется ветер и огонь перекинется на дом.

— Верно, — сказала старуха и снова погрузилась в небытие давно минувших лет, когда шел другой снег и другие метели заметали землю. Боже мой, какое это было время! А потом — потом она потеряла мужа, похоронила сына! И сейчас они с внучкой сидят у окошка, как кукушки, считая свои года. Ей стукнуло 75, а внучке — 21, в самый раз: одной помирать, другой замуж идти. Только вот запамятовала, когда умер муж. Да и был ли он когда? Она совсем забыла его. Жил он на земле или не жил? Наверное, все-таки жил, потому что у них родился сын, а у сына — Марийка. А что случилось с сыном? Куда он пропал? И почему больше не появился — взглянуть на дом, на дочь… и на жену. А она где? Похоронили? Когда это было и было ли вообще? Неужели снега да дожди начисто смыли все в памяти? Что за люди теперь вокруг? Обманывают или говорят правду? Она их не знает, да и знать не хочет, сколько бы ей ни объяснили, что они ей родня. Слушает она, что ей говорят, а ничего не понимает: их слова толкаются в ее уставшее сознание, толпятся, шумят, грозятся, иногда вспыхивают, словно фонарики, гаснут и снова появляются, чтобы напомнить о том, что она еще жива и отмеренные ей дни еще не кончились, как иногда ей казалось, когда в сознании чуть брезжил свет воспоминаний. Все понемногу прояснялось: она видела образы, слышала голоса. Однажды она услыхала и голос мужа — из какой-то ямы, в которую были свалены и тела других повстанцев 1923 года. Она даже где-то читала, что из этой общей могилы двоим удалось убежать. Он был одним из них. Отправилась она его искать, но по дороге все перезабыла. Ее нашли за селом, недалеко от заброшенной сукновальни. Она лежала ничком и не могла встать. А когда ее подняли и положили в телегу, чтобы отвезти домой, она набросилась на своих спасителей, называя их фашистами и убийцами. С большим трудом удалось ее успокоить. Когда она проснулась на следующее утро, спросила внучку:

— Сколько лет прошло?

— Пятьдесят, — ответила та.

— А почему тогда он не возвращается?.. Ведь он женат.

— Задержали на таможне.

— Кто тебе сказал?

— В газете прочитала.

Старуха задумалась. А потом снова спросила:

— Далеко эта таможня?

Девушка не ответила. Она уткнулась лицом в подушку и плакала. Горькие слезы сдавили горло, плечи тряслись, но старуха смотрела тупым, безразличным взглядом в окно и ничего не понимала. Потом засмеялась.

— Я его найду. Где бы они его ни спрятали, найду. Я знаю, где таможня.

Встала, прошаркала к двери и вышла во двор. Девушка внимательно следила за ней — что будет делать и куда пойдет. Конечно, бабушка дальше двора не ушла — ворота заперли на металлический засов, а открыть его у нее не было сил.

Так проходили дни и месяцы. Сменяли друг друга времена года. Шли дожди и снега, а старуха все так же сидела на стуле у окна, смотрела во двор и все спрашивала, сколько лет прошло. Но кто мог на это ответить? Внучка и та не знала точно, сколько лет прошло С ТЕХ ПОР (когда их расстреливали и сбрасывали в общие ямы), потому что потом наступили времена других расстрелов.

Целых три года ее отец, тогда еще совсем юноша, скитался с партизанским отрядом, пока не пришла долгожданная победа. В честь этой победы Марийка была названа «дитем свободы». Но незадолго до того, как она родилась, ее отца объявили «врагом народа». Арестовали, год он провел в тюрьме и умер. Потом умерла и мать. Марийка, «дитя свободы», осталась у своей бабушки Марии, имя которой носила.

И стали жить две Марии в одном доме. Две Марии — большая и маленькая, — помогали друг другу. Сначала старшая Мария помогала младшенькой. Это было не так уж и трудно, потому что бабушка любила внучку как свое собственное дитя — ухаживала за ней, кормила самым вкусным, что только могла приготовить, шила платьица, заплетала косички, по ночам укрывала, водила в город, чтобы показать дома и улицы, площади с памятниками, и рассказывала ей о давно прошедших временах. А маленькая Мария то и дело спрашивала: что да как, да почему, дергала бабушку за подол, чтобы рассказывала и не останавливалась.

Старшая Мария была женщиной образованной, учительницей сырневской начальной школы, хотя и совсем недолго, потому что после разгрома восстания ее уволили. Со времени работы в школе остались только далекие воспоминания и любовь к детям. Она попыталась поступить куда-нибудь служащей, чтобы и сыну дать образование, но ее никуда не принимали, даже рассыльной в школу. И поэтому ей ничего не оставалось, как вместе с братьями обрабатывать огород. Держала она и две-три овцы, корову и целый двор птицы. Так, с трудом сводя концы с концами, она выучила сына до третьего прогимназиального класса, что по-нынешнему равняется восьмилетке. Вынесла его партизанские мытарства. Как могла помогала их отряду. А потом на ее долю выпало воспитывать и его дочурку. Всю свою любовь она перенесла на девочку, потому что одно дело воспитывать собственного ребенка, а совсем другое — внучку!

Потому-то и стала Марийка большой умницей и болтушкой. Выступала на сельской сцене, читала стихи, играла на аккордеоне, ставила пьесы, в которых играла все главные роли. А бывшая учительница сидела в клубе в первом ряду. «Вся в отца», — говорила она, улыбаясь сквозь слезы.

Девочка просто цвела в пионерском галстуке. Старшая Мария сразу же замечала ее в толпе ребят и никогда не ошибалась. Сердцем чувствовала.

Нетрудно понять, что пришло самое большое счастье в семью двух Марий, когда вышло постановление о реабилитации Гиньо Петрова Гинева. Созвали специальное собрание и перед всем селом прочитали постановление. Зачитали и биографию героя. Потом началась литературно-музыкальная программа. Марийка играла на аккордеоне — ей исполнилось десять лет, и ее артистические способности уже начали проявляться. А старшая Мария плакала в первом ряду, тихо и беззвучно, только текли по щекам слезы.

После литературно-музыкальной части обе Марии устроили дома пир на весь мир, а организовал и подготовил все бай Стефан, который знал толк в обедах и традициях. Зажарили самого большого барашка. Нацедили из бочки красного вина. Испекли и баницу, домашний пшеничный хлеб. На семейный обед пригласили и секретаря партийной организации — когда-то, в пору коллективизации, он работал вместе с Гиньо. Из Тырново приехал доктор Москов. Он поддерживал с сельчанами старые связи. Когда-то давно открыл здесь, в Сырнево, амбулаторию и родильный дом. К тому же обещал помочь в том, чтобы село было включено в дачную зону, а старые крестьянские дома взяты под охрану государства. Он и сам намеревался построить здесь дачку, чтобы на старости лет жить на лоне природы, рыбачить на речке Сырненке.

Все шло как будто хорошо, особенно после реабилитации Гиньо. Никто не чинил помех, не было косых взглядов, не чувствовалось страха. Девочка училась, бабушка ее воспитывала, радуясь ее успехам. Она давно уже решила для себя ее будущность и даже переговорила с доктором Московым, чтобы заранее подготовить девочку к выбору профессии. Доктор взял Марийку к себе на квартиру, чтобы она была постоянно на глазах и он мог быть ее опекуном и наставником.

Как и в сырненской начальной школе, в гимназии в Тырново маленькая Мария играла на аккордеоне и декламировала стихи на литературно-комсомольских вечерах. Ее уже называли «артисткой», влюблялись в нее, посвящали ей стихи, представляли ее на сцене Народного театра в Софии. Окончив гимназию, Марийка, конечно, явилась на экзамен в театральный, вызубрив целую качу басен и стихотворений. Однако, несмотря на все старание, она получила весьма невысокую оценку и не прошла по конкурсу. Ей ничего не оставалось, кроме как в вернуться в Сырнево и снова начать готовиться. Но и на следующий год ей не повезло. Тогда доктор Москов назначил ее в амбулаторию медицинской сестрой, чтобы Марийка получала хоть какую-то зарплату и могла готовиться к третьему, и последнему, экзамену в театральный институт.

Как раз в это время заболела бабушка. Она ходила по улицам, разыскивая какие-то вроде бы потерянные вещи, обвиняла соседей, что они хотят ее убить, и все допытывалась, когда вернется ее сын.

Доктор Москов сразу же поставил диагноз. Это было не трудно, и без того было ясно, что происходит с несчастной старушкой, которая бродила по улицам с помутневшим взглядом.

В большом доме двух Марий наступила тишина. Аккордеон стоял за дверью, покрытый толстым слоем пыли, стихотворения валялись в каком-то ящике. Бабушка сидела у окна и часами смотрела во двор, удивляясь происходящим в саду переменам.

Время от времени в дом приходили родные и близкие, чтобы хоть как-то разговорить старушку, развлечь воспоминаниями, но она все реже и реже их узнавала. Спрашивала, кто они такие и зачем пришли. Ей казалось, что ее хотят привязать к стулу, чтобы не могла вставать, и потому никого не подпускала к себе. Единственным человеком, которому она и какой-то степени доверяла, был ее брат Стефан, с которым она была очень дружна еще с детства. Верила она и внучке, но часто обвиняла ее в том, что та не дает ей есть, что закрывает еду в шкаф на ключ, прячет одежду, чтобы она не могла выходить на улицу. Как-то для нее наняли сиделку, но уже на следующий день от сиделки пришлось отказаться, потому что она якобы пыталась отравить старуху, подсыпала в еду крысиного яду, и никому не удалось ее в этом разубедить. Все работы снова свалились на внучку. Постепенно Марийка привыкла к капризам бабушки, она оставляла ее гулять по двору, только прибегала из амбулатории посмотреть, как дела, в обед кормила с ложечки, как ребенка, одевала, укладывала спать. Иногда они совершали вдвоем длительные прогулки в окрестностях села, чтобы вспомнить, где находятся река, сукновальня и огороды, подышать чистым воздухом и порадоваться солнышку. Старуха послушно и кротко тащилась, с трудом передвигаясь и держась за руку внучки, и постоянно улыбалась. Порозовевшие щеки с синими прожилками блестели на солнце, как намазанные растительным маслом.

Как раз тогда и появился в Сырнево писатель-фантаст, который с присущим ему легкомысленным оптимизмом чистосердечно верил, что человеческие судьбы решаются легко и просто. Он даже не подозревал, насколько оторван от людей и от этого мира, в который попал совершенно случайно, по роду своей журналистской службы. Увидев в амбулатории Марийку, он тут же решил, что настал черед очередного провинциального флирта, достойного описания на страницах потрепанного блокнота. Он даже не сомневался в успехе, хотя уже давно пресытился подобными приключениями, которыми часто хвастался перед коллегами. Достаточно только забросить удочку, и рыбка сама прыгнет на сковородку. Так подумал он и сейчас, как только увидел Марийку. Но и «рыбка», кажется, разгадала намерения фантаста, потому что, хотя и была маленькой, но имела уже какой-то опыт. Короткая перестрелка с Петринским в амбулатории быстро ее сориентировала. Глядя в зеркало, она подмигнула сама себе и сказала: «Типичный юбочник!»

И все-таки он не выходил у нее из головы. Поэтому, расчесав волосы и подкрасив губы (настоящие вишни, как говорила бабушка!), она начала подрисовывать брови и подкрашивать глаза. Даже немного надушилась духами, купленными в «Корекоме», софийской валютке. Оправила блузку и плиссированную юбочку, которая абажуром крутилась на тонкой талии. Оглядев себя в зеркало, оно осталась довольна — несмотря на год супружеской жизни, фигура у нее была хоть куда.

Теперь всё в порядке. Остается только ждать гостя. Она была уверена, что он придет. Даже не сомневалась в этом. Все равно пойти ему было некуда. И она не обманулась. Увидела, как он стоит за забором, осматривая близорукими глазами двор. Потом он распахнул калитку и по усыпанной гравием дорожке направился к крыльцу.

Марийка сделала вид, что не замечает его. Более того, она начала кормить бабушку, давая ей с ложечки горячий куриный суп. Старуха жадно глотала, уставившись удивленным безумным взглядом в окна, и вдруг вскочила:

— Отец возвращается, — сказала она. — Иди встречай!

Тарелка выскользнула из рук Марийки, облив старухе юбку. Марийка начала быстро собирать осколки и вытирать лужу.

В это время в дверь постучал Петринский.

4

Не дожидаясь ответа, он вошел в комнату, словно уже бывал здесь не один раз. Присел к печке, протянув руки к теплу.

— Извините, — сказал он, — но на улице очень холодно. Как-то враз похолодало.

Склонившись над осколками, Марийка ничем не выдала своего удивления, хотя ей и было неприятно, что гость вошел как раз в тот момент, когда бабушка разбила тарелку.

— Этот неожиданный снег… — продолжал гость.

— Чем вам не снег? — прервала его Марийка, поднимаясь и отправляясь в кухню за веником. — Снег как снег.

— Вы правы, — подтвердил он. — Снегопад был нужен…

— Если бы вы знали, как давно мы ждем этот снег, — продолжала Марийка, вытирая бабушкину юбку, — вы бы так не говорили.

— Да, вы правы.

Марийка улыбнулась.

— Права, конечно. Поживите немного на селе, и сами в этом убедитесь.

— Везде свои проблемы, одни других сложнее.

— Так-то оно так. Да кто их опишет!

Петринский тер руки, чтобы они побыстрее согрелись, то и дело поглядывая на девушку. Она снова вышла в кухню и вернулась с глубокой металлической миской, из которой поднимался ароматный пар.

— А теперь толкай, сколько хочешь! — сказала Марийка, повязывая бабушке белую салфетку.

Старуха виновато молчала. Она повернула голову к печке и не отрывала взгляда от мужчины, который отогревал покрасневшие руки. Ей хотелось его о чем-то спросить, но ее мысли не достигали языка. Наконец она проговорила:

— Открой дверцу!

Петринский засмеялся.

— Только это и остается — открыть дверцу да самому влезть…

Старуха смотрела на него одобрительным взглядом, а Марийка продолжала пихать ей в рот ложку, разливая горячий суп на салфетку.

— Открой, открой! — бормотала, давясь, старуха.

Марийка прикрикнула на нее, чтобы помолчала, и повернула ее к окну, чтобы не отвлекалась. А гость шарил по карманам в поисках сигарет.

— Здесь курят?

— Нет! Запрещено!

— Жаль! А то я хотел выкурить сигарету.

— Можете выйти во двор.

— Холодно.

— Ничем не могу помочь.

Старуха снова повернулась к печке.

— Открой, открой дверцу!

Петринский ее успокоил:

— Я уже согрелся, бабушка!

Потом добавил, глядя, как девушка вливает суп в раскрытый рот:

— У нее еще есть зубы?

— О, еще какие! Берегитесь! — засмеялась Марийка. — Кусают, как клещи, пальца в рот не клади!

Петринский нарочито удивленно выпучил глаза — ему было приятно, что его обманывают.

— Пластмассовые?

— Нет, железные!

— Почему же не золотые?

— Потому что мы не настолько богаты, чтобы вставлять золотые зубы.

— Вы правы! — согласился Петринский и положил ногу на ногу, довольный, что беседа завязалась, хотя бы и о зубах старухи.

В это время Марийка уже влила в автоматически открывающийся и закрывающийся рот последнюю ложку, вытерла вымазанный подбородок бабушке салфеткой и пошла в кухню, чтобы оставить миску.

Оставшись одни, Петринский и старуха долго рассматривали друг друга. Марийка подошла к приоткрытой двери, чтобы послушать, о чем они говорят.

— Ты почему мне не писал? — упрекнула старуха. — Сколько раз я просила писать мне.

— Я вас не понимаю, — сказал Петринский.

— Не хитри.

— Я пишу очень регулярно.

— Куда пишешь?

— Да повсюду.

— Врешь!

— Прошу вас, вы не правы.

— Нечего меня просить.

— Вопрос информации, гражданочка.

Старуха протянула руку к столу и взяла из плетеной корзиночки красное яблоко. Вытерла его о юбку и подала писателю.

— В нем куча витаминов. Ешь! Мне запрещают.

Ее искусственные челюсти зловеще сверкнули. Писатель выронил яблоко и наклонился за ним к печке. Подобрав его с пола, сказал, что ему не запрещают есть яблоки, да зубы никуда не годятся, поэтому он не может их жевать.

— Не годятся! — повторила старуха. — Разве я учила тебя таким глупостям? Возьми другое яблоко и не обращай внимания на зубы!

Она взяла со стола и бросила ему второе яблоко, которое Петринский поймал в воздухе.

— Вот это да! — продолжала хихикать старуха. — Уж не из цирка ли ты? Люблю циркачей!.. Лови еще одно. Сплошные витамины!

Обрадованная своим открытием, старуха начала еще старательнее бросать яблоки из корзиночки к печке Петринский едва успевал их ловить, уклоняясь от попаданий в голову. Но тут из кухни вернулась Марийка, опрятная и подтянутая. Наблюдая за перестрелкой, она с серьезным видом спросила:

— В волейбол играете?

— Да, — ответил Петринский, — но она страшно ловкая!

— Какой счет? — спросила Марийка и наклонилась, чтобы собрать с пола рассыпавшиеся яблоки. — Видать, бабушка победила.

— Принеси еще! — хихикнула старуха. — На столе кончились.

— Принесу, только потом, когда выспишься… Ведь мы с тобой договорились… После обеда по крайней мере часок тебе нужно спать.

Старуха недовольно вздохнула. Марийка попросила гостя пойти в кухню и подождать, пока она не уложит старуху. Петринский подчинился. Вошел в небольшую кухоньку, сел на застланный домотканым одеялом топчан и достал блокнот, чтобы записать вопросы, которые решил задать девушке. Когда Марийка вернулась, он был уже готов и ждал, сжимая в руках шариковую ручку.

— Хотите кофе? — Спросила Марийка.

— С удовольствием, но сначала…

— Сначала кофе, а потом уж работа! — предупредила его Марийка и полезла в посудный шкаф. Петринский нервно мял блокнот, посматривал на гибкий стан девушки, на короткую плиссированную юбочку, на стройные ноги.

На дворе постепенно смеркалось. Пошел снег, на этот раз густой, крупными хлопьями, засыпая улицу и окрестные сады. В кухне вдруг стало необыкновенно уютно. Марийка включила свет, но Петринский погасил лампу, сказав, что свет нарушает уют. Девушка продолжала хлопотать у стола, разливая в чашки кофе.

— К этому кофе не хватает только сигареты, — сказал Петринский, протягивая девушке раскрытую пачку.

— Хорошо, — сказала Марийка, — но только по одной!

Потом встала, плотно прикрыла дверь, чтобы дым не проникал в другую комнату, где уже похрапывала старуха, уставшая от еды и перестрелки яблоками.

Петринский дал прикурить девушке; закурил и сам. Глубоко затягиваясь, он задумчиво глядел на бушующую за окном метель.

— Зимняя сказка! — сказал он.

Марийка ничего не ответила. Она курила и не торопясь попивала кофе.

Зимний день подходил к концу.

— Знаете, — начал он, глядя на нее прищуренными глазами сквозь табачный дым, — пока я гулял по вашему селу, мне пришла в голову одна идея… Решил убить одним выстрелом двух зайцев, как говорит наш главный редактор.

— Он что, охотник?

— Прошу вас, не шутите. Вопрос очень серьезный. Если помните, утром, когда мы встретились в амбулатории, вы упомянули о рождаемости среди населения в вашем селе. Меня очень заинтриговала эта проблема, ведь она не только ваша… Она тревожит всех нас.

— Вы относитесь к числу многодетных?

— Да не обо мне речь!

— А о ком? Обо мне? Так я еще не замужем.

— Меня интересует социальное измерение вопроса, — продолжал он, — одним или двумя детьми больше или меньше, это не имеет никакого значения для роста населения в целом.

— А что имеет значение?

Петринский смутился. Попросил налить еще немного кофе и разрешения закурить еще одну сигарету.

— …социальная база.

— А национальная?

— Тоже.

— Миграция… национальные меньшинства…

— Да.

Марийка тоже закурила.

— Вас в Софии, — продолжала она, выдыхая дым в сторону, чтобы не мешать собеседнику, — кажется, очень занимает вопрос о миграции и цыганах… Откуда вы родом, товарищ Петринский?

— Из Софии, коренной житель…

— Уж не из шопов[1] ли вы?

— Нет, что вы…

— Ну зачем так категорично? Шопы прекрасные люди! Если судить по писателю Елину Пелину…

— Между прочим, он не из настоящих, белоштанных шопов.. Скорее всего он ближе к тем, что из Средногорья.

— Все-то вы знаете, — улыбнулась она, — а говорите, что занимаетесь только фантастикой.

— Земные дела волнуют меня как журналиста… Благодаря им я зарабатываю на хлеб… А фантастика — моя настоящая любовь, если можно так выразиться… В ней я реализую себя как писатель…

— Значит, вы испытываете раздвоение?

— Как вам сказать… это не совсем точно… Это, скорее, разнонаправленность стремлений. Моя журналистическая деятельность — так, между прочим… А мое большое, настоящее творчество — это романы… Оно не исключает другого, В известном смысле они даже дополняют друг друга. Особенно если иметь в виду, что в фантастике я пытаюсь решить большие, кардинальные вопросы нашего времени…

— Какие, например?

— Например, проблему алиенации…

— Простите, не поняла.

— Отчуждения, — повторил Петринский, продолжая фиксировать девушку прищуренным взглядом. — Разве случаен тот факт, что люди все больше и больше интересуются Космосом… внеземной цивилизацией.. Почему? Что заставляет их обращать свой взор к звездам?.. Как все это объяснить? Только лишь научным интересом, простым любопытством?.. Или чем-то другим?.. Почему человечество стремится оставить Землю, которая будет одиноко вращаться вокруг своей оси, как и миллиарды лет назад, так и не принеся особой радости населяющим ее живым существам… Земля — это и есть грандиознейшее отчуждение, какое только существует во вселенной… Оно отражается и на всех нас, на каждой живой клетке, которая ее населяет… Почему?.. Все эти «почему» ждут моего ответа…

Марийка выпила кофе и теперь вертела перед собой чашку, рассматривая ее дно.

— Вы гадаете на кофейной гуще?

Петринский обиженно замолчал, задетый тем, что его прервали.

— Я вижу здесь какую-то птицу, — продолжала девушка, — павлина… Взгляните… ну чем не павлин!

Он встал и отошел к окну. На дворе по-прежнему валил снег. В соседней комнате старуха храпела, словно ее душили космические духи. В душе писателя громоздились, наступая одна на другую, печальные, грустные мысли. Он был не только суетным, но к тому же и мнительным. И сразу же принял на свой счет «павлина», которого увидела на дне чашки Марийка.

— Раньше бабушка очень хорошо гадала на кофейной гуще, — продолжала девушка. — Она, например, предсказала мне развод… Вы под каким зодиаком родились? Под Скорпионом? Говорят, что это очень хороший знак. А я Лев. Родилась пятого августа… Будьте осторожны! Лев не любит, когда ему противоречат!

Петринский стоял к ней спиной, всем своим видом показывая, что все еще сердится за то, что она разрушила его космическую теорию и оборвала вдохновенную речь. Даже взглянул на часы, показывая, что ему уже пора. Марийка продолжала болтать и обижать его, живописно описывая павлина, его распущенный хвост и длинный клюв, похожий на авторучку. Даже попросила Петринского подойти и поглядеть на павлина. Но он не послушался. Вместе этого подошел к двери и зажег лампу. Все сразу же преобразилось, даже павлин из чашки исчез. В кухоньке стало как-то интереснее, веселее. Марийка оставила чашку в сторону и начала хозяйничать. Она решила приготовить для гостя яичницу, предположив, что он порядком проголодался. Тот бурно запротестовал, заявив, что приглашен на ужин к деду Стефану. Но девушка и слышать ничего не хотела. Плитка уже нагрелась, а яйца взбиты с мелко накрошенной брынзой. Гость подчинился, сел на топчан и начал разглядывать «интерьер»: полки, тарелки, над топчаном — шитый коврик, картина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». Куда пойдешь? Ночь такая длинная, что можно с ума сойти, пока наступит новый день. И он постепенно успокоился, посматривая время от времени на хозяйничавшую Марийку в пестром переднике.

— Что-то я не вижу у вас книг! — язвительно сказал Петринский.

— Они не здесь. Я держу их там, в бабушкиной комнате.

И, помолчав, неожиданно добавила:

— Вы читали «Капитана Немо»?

Фантаст вытаращил глаза.

— Между прочим, ваш коллега, — продолжила Марийка, — он изобрел подводную лодку! А вы что изобрели?

— Вертолет.

— Неужели?

— Да, за пять лет до того, как его внедрили в производство, я уже летал с моим героем над крышами Софии.

— Браво.

— Вы не верите, но это факт!

Снаружи послышались шаги и говор. Марийка подошла к окну, прикрываясь от мешавшего ей света ладонями, и долго всматривалась в темноту. Потом с какой-то торжественностью сообщила:

— Близнецы идут!

Петринский озадаченно посмотрел на дверь. В сенях уже громыхали сапоги. И в следующую минуту в комнату ввалились двое мужчин, совершенно одинаковых, русоволосых, розовощеких, в длинных тулупах. С их приходом сразу же запахло овцами. Марийка попыталась было выдворить их обратно в коридор почистить сапоги, но они уже топали в кухне, отряхиваясь от снега, говоря наперебой, так, что ничего нельзя было понять. Только потом, когда они немного успокоились, стало ясно, что дядя Стефан послал их на розыски гостя, затерявшегося где-то в селе, и они едва его нашли.

— Ничего не понимаю, что вы говорите! — прервала их Марийка. — Говорите медленнее и по очереди.

Близнецы снова затараторили, указывая на Петринского. Он сжался у окна, словно готовый в любой момент сбежать. Но тулупы уже приближались. Наверное, боялись, что он может выскользнуть из рук, а ведь они так долго его разыскивали по всему селу.

— Дядя Стефан, — снова начали они, — приготовил свиные отбивные… Мясо моя жена принесла.

— А моя — кровяную колбасу! И наденицу!

— А студень?

— Его лучше всего с чесноком…

— А тушеное мясо?

— С вином…

— Для начала немного виноградной ракии…

— Можно и сливовой…

— Нет, уж лучше виноградную!

Близнецы возбужденно спорили. От их тулупов исходил такой густой овечий запах, что Петринский зачихал. Марийка засмеялась, склонившись над плиткой.

— А от меня — яичница! — отозвалась и она, размахивая ложкой, выбрав небольшую паузу, когда Петринский снова чихнул и близнецы удивленно замолчали. — И по чашечке кофе.

— Нет! Нет! — снова гаркнули тулупы. — Никакого кофе! Кофе — это городская выдумка!

— А овечья брынза? — взревел один из них. — Овечья! В Софии ее не найдешь!

— А молочный поросенок?

— Поросенок завтра!

— Поросенок завтра!.. Правильно!

Петринский снова чихнул. В это время Марийка начала ему объяснять, кто такие Близнецы и как их зовут. Одного звали Пеньо, а второго — Нено. Но кто из них Пеньо и кто Нено, она и сама не знала.

— Сколько раз я им говорила придумать какой-нибудь отличительный знак, — не слушают!.. Вот сейчас меня хоть убей, не могу сказать, где Пеньо, а где Нено… Броде бы ты Нено, а ты Пеньо, да? Правильно?

Близнецы счастливо засмеялись.

— Большая шутница эта наша Марийка! — кричали они наперебой. — Заставляла нас прицепить сережки, чтобы различать…

— Меня заставляла…

— И меня, и меня. Скажи, Марийка.

— Откуда я знаю! — смеялась девушка. — Все равно! Лишь бы хоть как-то различать!.. А сейчас берите яичницу и отправляйтесь… Я не пойду. Останусь с бабушкой.

— Нет, нет! — снова закричали Близнецы. — Без тебя мы никуда не пойдем!

— Прошу вас!

— Да как же без тебя?.. Песни, танцы-манцы… Как же так? Мы на тебя обидимся! Так и знай…

— Не могу, бате[2] Нено.

— Я Пеньо…

— Да, бате Пеньо…

— Нено, это он Пеньо…

— Конечно, конечно… Лыко да мочало — начинай сначала… Все равно.

— Нет, Марийка, не все равно! — смеялись они. — Не все равно!

— Да ну вас! — махнула она рукой. — Отправляйтесь, отправляйтесь!.. Давайте сегодня мужской компанией, а я завтра вечером приду… Где будет пирушка?

— Сейчас у дяди Стефана, а завтра у нас, у нас! — закивали тулупы, добравшись наконец до писателя.

Они встали по обе стороны от него, осторожно и с любопытством к нему прикасаясь. Еще бы! Впервые им довелось увидеть живого писателя! И от этого они были в полном восторге. Арестованный Петринский беспомощно пожимал плечами. У него уже не было сил даже чихнуть.

— Что же поделаешь, товарищ Петринский, — успокоила его Марийка, — народ! Вот он какой… Пеньо и Нено оба знатные чабаны, победители республиканского соревнования, хотя все еще и посматривают в сторону своего, частного!

— Марийка! — повысили голос Близнецы. — Не смей! Не ставь нас в неловкое положение перед товарищем писателем! Еще возьмет да опишет нас в каком-нибудь отрицательном образе.

— Он о чабанах и пастухах не пишет.

— А о чем пишет?

— О луне и звездах.

— Правда, товарищ писатель?

— Правда.

— Что там такое есть-то? Ты там был?

— Мы, писатели, бываем везде… в своем воображении!

Близнецы вдруг посерьезнели. Один из них сделал шаг вперед и открыл дверь, пропуская вперед необыкновенного человека, который пишет о луне и звездах.

— Как объединенные в кооператив земледельцы, мы получаем газету «Земеделско знаме», но таких рассказов еще не читали… Приходи к нам в горы, в овчарни, посмотри, что в мире происходит! А запахнет весной… запоют эти наши соловьи да ягнята заблеют… Вот тогда садись и пиши!

Петринский молчал, вконец обессиленный запахом, исходившим от овчинных тулупов. Во дворе Близнецы еще крепче зажали его между собой, чтобы случаем не оступился и не покалечился.

От чабанов крепко несло не только овцами, но и виноградной ракией.

5

Над Сырнево, на широких горных полянах, паслись стада. Зимой они спускались в село, а летом до поздней осени колокольчики звенели то в одном, то в другом конце высокогорных пастбищ, под самыми вершинами и облаками. Не слыхать было медных кавалов да покрикивания чабанов, как раньше; не было кизиловых пастушьих посохов. Разве что из транзисторов доносились народные мелодии да монотонный голос диктора, сообщавшего прогноз погоды. А погода здесь отличалась непостоянством: то шли дожди и молнии перечеркивали небо из конца в конец, то раскаты грома проносились над долиной; то вдруг шел град, крупный, как фасоль; а то наступала засуха и растрескавшаяся земля впитывала без остатка воды Сырненки и горных источников. Оголодавшее стадо блеяло тогда среди высохшей травы и пыли, собака лежала в тени и отчаянно оборонялась от мух, которые ошалело лезли в глаза, нос, пытаясь скрыться от зноя. Время от времени она щелкала зубами, зевала, дремала под монотонное и жалобное жужжание мошкары.

В такие дни Близнецы спали в самой густой тени рядом с овчарней, позабыв и про стадо, и про волков. Стадо само паслось и возвращалось вечером обратно, а волков в сырненских горах не видели с военных лет. То ли их перебили, то ли отравили или они сами ушли — никто не знал. Даже забыли, как они выглядят. И когда случалось поехать с детьми в Софию, водили их в зоопарк показать волков. А что уж говорить о медведях — медведей не было и подавно! Рассказывали, правда, о какой-то медведице-стервятнице, которая жила в глубоких ущельях, но никто ее не видел и уж, конечно, не знал, где ее берлога. И на этого зверя тоже ходили смотреть в зоопарк. Ну, а иной живости хватало — кое-где встречались серны, зайцы, лисы; на скалах можно было увидеть и дикого козла, а под ними и заплутавшего перепуганного фазана; иногда над стадом и сонными чабанами реял орел. Но он очень редко решался спуститься и схватить ягненка, как бывало раньше. Другие времена были тогда! Тогда орлы крали не только ягнят, но и овец, которых относили в глубь гор тилилейских, где спокойно их съедали, обеспечивая пропитание и гиенам, да и другим хищникам… Сейчас и орлов не было. Чабаны спали, укрывшись болониевыми куртками, или слушали транзисторы.

И все-таки спокойствие не было полным. В последние годы в сырненских горах появились дикие кабаны. Кто их сюда завез, как они расплодились, одному богу известно! Они появлялись неизвестно откуда, и их стада проносились по лесам и лугам. Выкапывали картошку на полях, грызли корни фруктовых деревьев, рыли ямы на полянах, забирались даже во дворы, рыскали по амбарам в поисках кукурузы… Просто наказание! И не было от них никакого спасения. Ни застрелить, ни съесть, ни прогнать. Плодились они, как крысы. Высокие, длинноногие, с запавшими животами, грязными рылами, жадными голодными глазами, они хрюкали и рылись где попало. Почуяв опасность, исчезали во главе с вожаком — большим кабаном с торчащими наружу клыками и острыми ушами. Никто не хотел связываться с ними. Постепенно они начали вытеснять с пастбищ и овечьи стада. Испугались и Близнецы. У них, правда, было охотничье ружье, но, сколько они ни стреляли в воздух и ни спускали собаку, прогнать кабанов не смогли. Дикие животные не обращали никакого внимания ни на ружье, ни на собаку. Тогда Пеньо сказал брату:

— Так дело не пойдет, браток… Надо бы сообщить в общество охотников в Габрово.

— Нет! — возразил Нено. — Я не согласен! Не дай бог появятся здесь охотники, станет еще хуже, чем с кабанами!.. Мы сами должны все сделать.

— А оружие?

— Дадут в апека[3].

— Что-то я в этом сомневаюсь.

— Не сомневайся, браток, они тоже в этом заинтересованы.

Шли месяцы, и кабаны начали заглядывать и в сельские свинарники, где хрюкали и пыхтели в ожидании рождественских праздников их ожиревшие родственники. Иногда в каком-нибудь дворе кабаны даже осмеливались есть из корыта пойло с отрубями.

— Это уже слишком! — возмущались селяне. — Скоро они и до нас доберутся…

И гнались за ними с вилами и лопатами. Но разве догонишь дикую свинью?

Как-то в Сырнево приехал какой-то неизвестный, вооруженный охотничьим ружьем. На его плече бинокль. Тут же вокруг него собралась толпа сельчан. Больше всего их привлекал бинокль военного образца. От ремней и сумки незнакомца пахло кожей. Все было новое, с иголочки.

— Где кабаны? — спросил неизвестный, достав из футляра бинокль и направив его в сторону леса. — Ничего не вижу.

— В бинокль их не увидишь, товарищ! — отозвался Пеньо.

— Простым глазом… А как только направишь бинокль, убегают. Не такие они дураки, не то, что мы…

Охотник нахмурился. Ясно, что его просто разыгрывают.

— Больно много вы знаете, — рассердился он. — Вот они и съедят вас вместе с потрохами…

И снова приложил к глазам бинокль, поворачиваясь то в одну сторону, то в другую. Но кабанов и след простыл. Только овцы кротко пощипывали травку да собака гоняла по деревьям сорок.

Тогда чабан Пеньо взял охотника за руку и подвел к ограде, за которой начиналось картофельное поле.

— Ты сюда посмотри, товарищ!

Охотник направил бинокль, но снова ничего не увидел. Пеньо подтолкнул его и заставил подойти еще ближе к ограде. Охотник наклонился и убрал бинокль. Вдруг кабаны испугались и подняли свои морды к ограде.

— Ба! — ошарашенно сказал охотник. — Да они были у меня под носом!

Селяне снова окружили его, и тут посыпались советы, куда и как стрелять, чтобы не промахнуться. Охотник положил дуло на ограду, как на бруствер, как ему и советовали, и долго прицеливался. Оглушительный выстрел потряс воздух. Курицы и петухи, всполошенно кудахча, разлетались во все стороны. Заскулили собаки. Только кабаны продолжали копаться на картофельном поле, которое и без того уже давно было перекопано ими вдоль и поперек. Сейчас они отыскивали случайно оставшиеся картофелины. Охотник выстрелил еще раз. Кабаны бросились к реке. Охотник выстрелил третий раз. Потом поднес к глазам бинокль и долго смотрел, как они удаляются. Жертв не было. Охотник поправил охотничью шапку и сказал:

— Ну и создали же вы мне хлопот!

Случайное появление этого охотника, проездом остановившегося у Сырнево, дало толчок к созданию в селе общества охотников. А вошли в нее Близнецы и разные ответственные товарищи из сельсовета — партийные, объединенные земледельцы и члены Отечественного фронта. Записались и такие старые бывалые стрелки, как бай Стефан Чукурлиев, доктор Москов и другие. Залаяли охотничьи собаки, запахло порохом. Появились и охотничьи шапки с перьями. Далеко прославилось Сырнево кабаньей охотой. Слава его дошла даже до Софии, откуда прибыла на машинах целая группа охотников с собаками. Загремели, затрещали выстрелы. На картофельных полях полилась кровь. Запахло паленой щетиной. К общему гаму присоединились и крикуны из соседних сел. Запылали костры, задымились котлы. Засучил рукава и появившийся откуда-то повар с белым колпаком на голове. За несколько дней кабаны совсем взбесились. Они носились по лесам и перелескам, спасаясь от гибели. Вслед им свистели пули. Клубилась пыль, клочьями летела шерсть. Наконец кабаны укрылись в ущельях и лесных чащах, куда на легковой машине было не проехать. В Сырнево наступила тишина. Она была даже какой-то зловещей. Не стало ни людей, ни собак. Только стадо Близнецов молча брело по оставленному полю боя. А чабаны стояли в своих болониевых куртках, слушали транзистор и время от времени вспоминали о кабанах, чтобы немного посмеяться и позабавиться.

— Чтоб им пусто было, этим кабанам! Еще немного и нас бы съели! — говорили они. — Славу богу, что убрались ко всем чертям. Спасибо Влаеву, что вызвал софийских охотников. Он просто спас Сырнево.

— С одной стороны, спас, с другой, закабалил! — заключил Пеньо. — Говорят, что его видели где-то здесь, покупает и продает недвижимость. Что-то я давненько не видел его. Дядя Стефан позавчера получил от него телеграмму: «Заколи борова и жди меня. Приятные известия».

— Видать, положил глаз на дворовый участок.

— Скорее, на старый дом.

— Проглотит его за здорово живешь, за бесценок.

— Пока мы таскаемся здесь с транзисторами за овцами…

— Как дураки…

— Он стряпает свои делишки… Действует издалека, как дальнобойная артиллерия…

— Каждый делает то, чему учился.

— А мы учились на пастухов, пастухами и останемся.

Так говорили между собой Близнецы, когда оставались наедине со стадом и на них нападала тоска. Иногда они даже сожалели о кабанах. Потому что общество охотников распалось. Кооперативные поля и луга притихли, словно по ним прошел пожар. В садах перелетали с дерева на дерево и кричали одинокие сороки. На церковной колокольне аист свил гнездо. Каждую весну прилетал туда с подругой, поправлял гнездо, таскал из реки змей и лягушек, щелкал клювом, довольный, что ни охотникам, ни детям его не достать. А когда наступала осень, аист с аистихой и аистятами снова улетали в теплые страны. Над Сырнево, словно проклятом изгнанными кабанами, снова нависала тишина.

Чтобы оживить село, Близнецы предложили сельским охотникам развести кроликов.

— Я слыхал, — сказал Пеньо, — что Италия их покупает за доллары.

— Италия покупает лягушек, — поправил его брат, — но и лягушки исчезли, когда построили консервную фабрику.

— Люди зарабатывают на фабрике на кусок хлеба, — поправил его Пеньо, — без индустрии нет социализма.

Нено почесал затылок.

— А лягушки?

— Что лягушки?

— Кто их оживит?

— Ты думай о фабрике, а не о лягушках! — ответил Пеньо.

Нено пустил транзистор на всю мощь, чтобы заглушить слова брата. Он не хотел его слушать, когда тот был прав. Но Пеньо выхватил транзистор из его рук и сказал:

— Неужели тебе не надоела эта народная музыка? Хоть бы какую симфонию включил, что ли!

Так и беседовали братья — то добром, то злом, поминая то время, когда в Сырнево действовало общество охотников. А сейчас только и осталось, что овечьи стада да зимние пирушки, пока не кончится вино и сало. Потом снова наступал великий пост, начинались дожди, сменяясь градом, засухой и суховеем. Хорошо еще, что время от времени появлялся какой-нибудь гость из города, чтобы был повод заколоть ягненка или поросенка и побеседовать за столом о политике и торговле.

Таким желанным гостем был и Петринский. Узнав о его приезде, Близнецы по-настоящему обрадовались. Велели женам приготовить ужин и немедля отправились на розыски. И так как в их многодетном доме тесновато, решено было собраться у дяди Стефана Чукурлиева. Сказано — сделано. Нашли они Петринского и привели ни живого, ни мертвого в условленное место. Бай Стефан нетерпеливо поджидал, стоя у открытого кухонного окна.

Когда Близнецы вошли в задымленное помещение, на них сразу же пахнуло жареной свининой. В глубине кухни у раскаленной плиты мелькал в полумраке кто-то низенький, коренастый и толстый, с лоснящимся лицом, засученными рукавами и ножом в руке. Близнецы сразу же бросили писателя и устремились к плите.

— Влаев! Здорово, Влаев! Где ты пропадал? Как поживаешь?

Не выпуская ножа, Влаев аккуратно отстранил их, чтобы не опрокинули сковороду с отбивными. Вниманием был удостоен только Петринский. Влаев низко ему поклонился, говоря, что давно знает его по произведениям.

— Я все читал! — сказал он. — Все!

Петринский выдавил из себя улыбку.

6

Пиршество у бай Стефана Чукурлиева продолжалось долго. Все ели и пили до пресыщения — только за ушами трещало, как шутили Близнецы. Веселые, они засучили рукава, так им было жарко. Пот так и струился по их лицам и шеям.

Воспитаннее всех держался Влаев. Он крутился у плиты, резал ножом мясо, подбрасывая поджаренные куски проголодавшимся. Время от времени толкал Близнецов под столом, чтобы ели приличнее и не говорили глупостей. Кто знает почему — может, из собственного опыта, а может, и из чрезмерной мнительности, — но он не верил журналистам. Считал их коварными людьми. И поэтому, где бы он ни был, что бы ни делал, он старался держаться от них подальше, не попадаться им на глаза. И сейчас он тщательно следил за своим поведением, взвешивал каждое слово и каждый шаг. На всякий случай он решил пить только вино и отказаться от виноградной ракии.

— Не люблю я крепких напитков, — сказал он, глядя в сторону Петринского, — вино — это другое дело. Его весь народ пьет.

Петринский молчал, склонившись над тарелкой. Он уже выпил две рюмки ракии и намеревался выпить третью. А тут еще бай Стефан показывал ему на кувшин с красным вином:

— Моя жена, вечная ей память, умела делать вино, хотя и капли в рот не брала.

— Таких людей больше нет! — подтвердили Близнецы. — Правда, Влаев?

— Да, — подтвердил Влаев. — Сейчас каждый стремится пожить в свое удовольствие.

— Особенно молодежь, — продолжали Близнецы.

— Мои дети не пьют.

— Не пьют, когда нечего пить! — посмеивались Близнецы.

— Они трезвенники.

— …Особенно что касается виски! — сказал Пеньо.

— А вот я виски не пробовал, — пожаловался Нено. — Верно, что оно пахнет клопами?

Все повернулись к Петринскому, чтобы он объяснил, чем пахнет виски. Но Петринский не отвечал, потому что его рот был набит кровяной колбасой. Влаев подал бай Стефану знак наполнить стакан гостя, пора, дескать, переходить на вино.

— С вином, — объясняли Близнецы, — кусок в горе не застрянет.

Влаев снова толкнул их под столом, потому что как раз в этот момент Петринский прилагал неимоверные усилия, чтобы проглотить непрожеванный кусок кровяной колбасы.

— Пей, товарищ, пей! — посоветовали Близнецы. — Вино помогает.

И как по сигналу подняли стаканы. Тост произнес Влаев — о литературе, о духовной пище, в которой нуждается каждое живое существо.

Петринский влил весь стакан себе прямо в горло, не поблагодарив оратора. На его глазах выступили слезы, но не от умиления, а потому, что непрожеванный кусок с трудом протиснулся в глотке. Близнецы подумали, что он расчувствовался, и прониклись к писателю еще большей любовью, восхищаясь его чувствительной душой.

Влаев снова наполнил стаканы.

«Этот идиот решил меня напоить, — подумал Петринский, — но мы еще посмотрим, кто кого!»

Влаев вновь наполнил стакан. Петринский снова выпил. Сознание его все еще не затуманилось. Он видел, как за окном идет снег, и этой красоты и покоя не могли нарушить даже Близнецы, уже затянувшие «Хей, родной ты наш Балкан».

Но к полуночи компания разошлась вовсю. Каждый делал все, что заблагорассудится. Близнецы совсем развеселились. Не помогали даже пинки Влаева под столом. Бай Стефан, плюнув на запрет доктора, тоже порядком опьянел, и потому первым отправился в свою комнату. Потом ушли Близнецы. Точнее, за ними пришли жены и увели, набросив им на плечи тулупы, чтобы не простудились. Петринский отправился спать последним. Влаев услышал его шаги наверху и вышел, чтобы помочь улечься в постель. Печка в комнате уже давно погасла, и чтобы Петринский не простудился, Влаев накрыл его двумя толстыми одеялами. Поставил в изголовье и кувшин с водой на случай, если ночью захочется пить. «Известь гасится водой, — сказал он, — так и после виноградной ракии и свиного сала».

«Как бы не стало ему плохо!» — подумал Влаев, спускаясь в кухню.

Там уже никого не было. Влаев оглядел стол с объедками и взялся за уборку. Сначала убрал хлеб и мясо. Потом сгреб в целлофановый мешок обглоданные кости. Дома его ждали несколько собак, которых он выращивал и продавал местным охотникам. Его собаки славились особым умением выслеживать и поднимать дичь. В округе их даже прозвали «влаевские собаки». Конечно, это только подзадорило энергичного собачника в его стараниях. Он собирался уволиться с консервной фабрики, где работал заготовителем, — останавливал только вопрос с пенсией. Стаж у него уже был, но до шестидесяти лет еще было далеко. Кроме того, у него на шее висели студент и студентка. И жена-транжира, которая только и знала, что шить себе новые туалеты. Ждал своей очереди и недостроенный дом, в котором он успел побелить пока только две комнаты, где уже жили квартиранты. Сам же с женой ютился в кухоньке, там они и жили зимой и летом. Они привыкли к скулежу слепых щенков. Снабдился Влаев и научной литературой — английской книгой с фотографиями самых разных пород собак. Мечтал он о будущем питомнике, который собирался организовать в Сырнево. Там, по его словам, имелась подходящая «база». Да и место он выбрал подальше от завистников, а их в городе было на каждому шагу.

Размечтавшись, Влаев заботливо убирал остатки трапезы, не переставая жевать, запивая вином. Слил в бутыль и недопитое из стаканов, «чтобы не пропало даром». Конечно, собаки вино не пили, но жена его любила. Да и он сам от добра не откажется. И от вина, и от сала, и от копченых окороков.

Дружба между Влаевым и старым Чукурлиевым зародилась во время одной большой охоты, на которой присутствовали «шишки» из Софии и округа. Влаев был главным организатором этой незабываемой охоты, длившейся три дня и три ночи. Все это время собачник жил у бай Стефана, потому что дом у него был удобный, да и мешать было некому. Там он спал. Оттуда отдавал распоряжения, что и как делать. Старику Влаев понравился. Тем более что тот подарил ему щенка, которого старик заботливо вырастил и как старый заправский охотник натаскал на птицу.

Постепенно дружба крепла. Через неделю-две Влаев приезжал в Сырнево и останавливался у старого Чукурлиева, как у себя дома. Там он спал, ел и пил, набивая сумки продуктами для себя и для собак. И все разговоры были у них об охоте, о собаках. А Стефана Чукурлиева, как говорили односельчане, хлебом не корми, только дай поговорить на эту тему. И вот однажды кто-то написал его сыну, железнодорожнику в Русе: «Митка, приезжай, образумь отца, а то Влаев совсем оплел его своей паутиной. Положил он глаз на дворовый участок. Будет строить там псарню».

Железнодорожник вскипел. Сел в машину и примчался в Сырнево.

— Что с тобой происходит, отец? — раскричался он с порога. — Что это за безобразие?.. Люди над тобой смеются… Говорят, что ты усыновил Влаева… Это правда?

— Глупости!

— Никакие не глупости… Мне все известно…

Старик начал оправдываться. Но сын продолжал:

— Я тебе запрещаю пускать его в дом!.. Встречу его еще раз здесь — пристрелю… Так и знай!

И старик пообещал сыну не пускать больше Влаева, но тот продолжал приезжать в Сырнево, только старался не попадаться железнодорожнику на глаза. Они словно следили друг за другом: как только один уезжал из села, приезжал другой. А старик только беспомощно разводил руками, ему было неудобно прогнать нахала.

Влаев как всегда спокойно хозяйничал в доме Чукурлиева. Собрал все, что только можно было собрать в целлофановые мешки, засунул их под топчан и снова поднялся наверх, в «свою комнату»; сейчас там спал и писатель. Быстро юркнул под одеяло и накрылся с головой, чтобы не слышать храпа соседа. Метель улеглась. На оконных стеклах расцвели, переплетаясь и искрясь от лунного света, ледяные цветы.

Рано утром, еще до рассвета, Петринский проснулся от холода, потому что во сне сбросил с себя одеяла. Долго вертелся, пока их поправлял, а потом снова засунул голову под подушки и заснул. В это время Влаев встал, затопил погасшую печку и долго смотрел на кровать спящего. Кроме кучи одеял, ничего не было видно, лицо было закрыто.

А снаружи уже просыпались обитатели хозяйственного двора: квохтали индюшки и куры, хлопали крыльями петухи, удивляясь выпавшему ночью снегу, который покрыл и двор, и крыши домов. Из конуры подавала голос собака. Слышался и голос бай Стефана. В соседнем дворе, где жили Близнецы, кто-то рубил дрова. Со стороны реки доносилось мычание коров, их вели на водопой. Вставало солнце, переливаясь всеми оттенками от розового до лилово-красного. Лучи пронизывали замерзшие окна. Над заснеженными крышами вился дым.

Влаев долго мечтал, лежа в постели, представляя себе, как построит в Сырнево псарню. Потом заснул; когда он снова открыл глаза, Петринский уже проснулся, смотрел в потолок и курил свою первую утреннюю сигарету. Самое большое удовольствие ему доставляло курить в постели, обдумывать свои рассказы и романы и, как он выражался, бродить по звездам.

— С добрым утром! — прервал его мысли Влаев. — Как спали?

Петринский повернул голову — он совсем забыл о присутствии заготовителя, — и ему стало неприятно.

— Не замерзли? — продолжал любезно Влаев.

— Замерз. Что-то голова побаливает.

— Хотите аспирин? Западногерманский, «Байер»!

— Спасибо. Пройдет.

— Не надо было мешать напитки. Я никогда не смешиваю, принцип у меня такой.

Петринский загасил недокуренную сигарету о железную спинку кровати и укрылся по самую шею, чтобы согреться, да и не хотелось выслушивать спозаранку поучения. Влаев встал, подошел к окну и начал делать утреннюю гимнастику, разводя руки в стороны и приседая, он неуклюже поворачивался, но каким-то чудом сохранял равновесие. Потом заготовитель принялся за массаж живота, похлопывая ладонями и пощипывая жировые складки. Завершил он зарядку бегом на месте, стараясь доставать пятками пониже спины.

— Зимой всегда прибавляю в весе, — сказал он, массажируя виски, — но в марте берусь за кросс.

Петринский снова закурил. Влаев быстро натянул брюки и убежал в кухню, чтобы не дышать табачным дымом.

Что происходило в кухне, Петринский не знал, но вдруг до него донесся шум и женский голос:

— А температура есть?

— Не знаю, — отвечал Влаев, — у меня нет градусника.

— Я принесу из амбулатории.

Услыхав этот голос, Петринский вскочил и первым делом взялся за электробритву. Пока он брился и приводил в порядок бакенбарды, Влаев поднялся наверх и сообщил ему, что санитарка пошла в амбулаторию за градусником.

Вся компания, за исключением Близнецов, была подвергнута медицинскому осмотру. Была измерена не только температура, но и давление. Оказалось, что все здоровы, но несмотря на это сотрудница медицинского учреждения заставила их принять по таблетке аспирина и выпить по стакану капустного рассола.

Доставая из-под кушетки свои целлофановые пакеты, Влаев не преминул вспомнить последнее постановление Совета Министров об экономии сырья, почти назубок цитируя соответствующие статьи.

— Государство не может разбазаривать и транжирить народное добро, — резюмировал он, торопливо завязывая мешки, чтобы отнести их в свой пикап, занесенный выпавшим ночью снегом.

— Экономия! — кричал Влаев. — По всем линиям — экономия!

Выкрикивая лозунги, он уже протискивался в дверь вместе с мешками, как вдруг отпрянул назад. Мешки выпали у него из рук. В дверях стояли двое незнакомцев. Изо рта у них шел густой пар, брови покрыты инеем, под бараньими папахами мигают глаза. Один из них был в очках.

— Товарищ Чукурлиев?

— Нет, я Влаев!

— Влаев? — переглянулись незнакомцы.

— Да.

— Впрочем, вы-то нам и нужны!

Влаев отступил еще на шаг назад и споткнулся о мешки. Несколько обглоданных костей покатилось по полу, но никто на них даже не взглянул. Все смотрели на незнакомцев.

7

…Почему пришли его арестовывать, мы так и не поняли, — писал позднее в дневнике Петринский. — Ясно было только то, что он очень испугался, потому что забыл целлофановые мешки с объедками. Незнакомцы зажали его с двух сторон и повели к газику, на котором приехали. В это время бай Стефан вспомнил о мешках, но газик уже пробивался по снегу, оставляя за собой синий дымок. Я вопросительно посмотрел на бай Стефана, но он не ответил, только с досадой махнул рукой. А Марийка многозначительно усмехнулась, говоря: «Ему не впервой!» Бай Стефан цыкнул на нее, чтобы помолчала, если не знает. Потом послал отнести мешки во двор. Марийка послушалась, но когда вернулась, снова заговорила о Влаеве. Бросила в меня снежком и попала в голову. Я почувствовал это как аллегорию. Смутился и озадаченно взглянул на нее, а она показала мне язык и побежала прямо по сугробам к амбулатории, размахивая медицинской сумкой…

— Мы с вами, бай Стефан, должны побеседовать, — начал Петринский, удобно устроившись на топчане. — Я больше времени терять не могу. Сегодня решил уехать в Софию.

Старик вздрогнул:

— А что же ты делал до сих пор?

Петринский достал блокнот и задал первый вопрос:

— Когда и как вы стали антифашистом?

Старик кипятил на плите молоко в жестяной миске.

Петринский повторил вопрос. Но вместо того, чтобы ответить, бай Стефан попросил его присмотреть за молоком.

— Смотри, чтобы не убежало, — сказал он, — а я сейчас вернусь.

Петринский подошел к плите и сосредоточенно уставился в миску. Ему было интересно наблюдать, как белая жидкость постепенно поднимается, готовая в любой момент убежать на раскаленную плиту, если не проявить необходимой сообразительности. Однако он эту сообразительность проявил, как ни чужды ему были хлопоты по хозяйству. Когда молоко поднялось, он взял миску и перенес ее на стол, даже не охнув от ожога, — только на глазах выступили слезы. Тут вернулся бай Стефан с пожелтевшей и потрепанной книжкой в руках.

— Обжегся? — спросил он, глядя на миску.

— Нет, не обжегся.

— Надо было взять тряпку… Тебе кто говорит в Софии завтрак?

— Жена.

— Наверное, хорошая хозяйка.

— Очень хорошая.

— Кем она работает?

— Учительницей.

— Откуда же у нее время на домашнюю работу?

— Находит.

— Ты должен ей помогать.

— А я помогаю.

— Умеешь готовить?

— Мы едим в столовой редакции.

— Это хорошо… Сделать тебе тюрю?

— Сделай!

Старик отложил книжку и принялся крошить в глубокую глиняную миску хлеб. Его опухшие пальцы, привыкшие за свою долгую жизнь кормить и людей и животных, сноровисто двигались.

— Я научился готовить, когда работал на мельнице, — похвалился он, — могу приготовить все, что только пожелаешь.

Петринский углубился в книжку, чтобы не смотреть, как играют над глубокой миской пальцы старика. В книге говорилось о Сырненском партизанском отряде и о мельнике Стефане Чукурлиеве. Водяной мельнице и мельнику было отведено особое место. Здесь же была фотография бай Стефана. Он стоял у входа, около громадного жернова, высокого, почти с мельницу. В ногах у мельника сидела собака охотничьей породы. На жернове, как символ пробуждения, сидел взъерошенный петух. Широкополая соломенная шляпа прикрывала лицо мельника.

— Это ты? — спросил Петринский.

— Да, в молодости, — ответил бай Стефан и залил хлеб горячим молоком, размешивая деревянной ложкой.

— Тебя тут не узнать.

— Потому что фотография выгорела. Это меня сфотографировал один учитель, на память. Потом его арестовали и избили до полусмерти… Но он никого не выдал. Хорошим парнем оказался.

— А ты каким был?

Старик помешивал тюрю, наслаждаясь приятным ароматом.

— Такой тюри ты не едал!.. Бери ложку, начинай!

Петринский продолжал листать книжку.

В ней рассказывалось, что мельник Чукурлиев родился в конце прошлого века, у него начальное образование, то есть закончил он всего четыре класса Сырненской начальной школы. Потом освоил ремесло мельника. А уж затем построил себе на реке Сырненке небольшую мельницу с двумя жерновами. Со временем братья Станевы построили большую вальцовую мельницу, но старая тоже продолжала стучать, молоть муку сырненцам и кормить своего хозяина, потому что была по соседству с селом. Так и проработала она до конца войны. Кормила и партизанский отряд, пока ее не сожгли, а собственника на всякий случай интернировали. Чукурлиев вернулся из лагеря только после народной победы. Мельницу восстановить даже и не пытался. Избрали его старостой села, кметом, потом — председателем текезесе[4]. А затем управляющим мукомольни, где он и проработал до пенсии.

Петринский читал и механически хлебал теплую тюрю. Его интересовали «узловые моменты» в биографии мельника: когда стал собственником мельницы, какую помощь оказывал партизанам, в каком концлагере сидел, когда был избран кметом села, председателем ТКЗС, управляющим мукомольни. Были ли в его личной жизни невзгоды или все текло своим чередом и он уже только пожинал плоды своего авторитета?

Размахивая ложкой, писатель отмечал некоторые отдельные слова, предложения, целые абзацы, где говорилось о переживаниях мельника. Ему хотелось поглубже копнуть в прошлое, расположить к себе, заставить раскрыться полностью, чтобы характеристика получилась всесторонней и образ мельника предстал перед читателем таким, каким он виделся ему самому. Однако увидев, что старик не особенно поддается обработке, Петринский спросил его прямо:

— Скажи, пожалуйста, а были у тебя в период культа партийные взыскания?

Бай Стефан вздрогнул, а потом вдруг совершенно неожиданно рассмеялся и принялся старательно укутывать старой душегрейкой миску, в которой поставил заквасить молоко.

— Зачем ты его накрываешь?

— Чтобы упрело как следует.

— А без душегрейки не получится?

— Нет. Ему тепло нужно.

Старик произнес слово «тепло» многозначительно, и Петринский подумал, что это ответ на его вопрос. Но все-таки повторил:

— А что произошло потом?

— Подходили на собственной закваске. Нелегко было.

— Именно это меня и интересует, бай Стефан!

Прибираясь в кухне, чтобы гостю было приятнее и удобнее, старик долго молчал, надеясь избежать разговора. Но писатель решил, что напал наконец на золотую жилу. И поэтому продолжал задавать свои вопросы с той же глуповатой и претенциозной настойчивостью.

— И все-таки, неужели всё было гладко?

Старик рассмеялся в голос, да так, что видна была вставная челюсть с каким-то голубоватым отливом. Петринский смотрел на него со все возрастающим удивлением. Но старик снова уклонился от ответа и подошел к окну.

— А солнышко-то какое! — сказал он. — Люблю такую погоду: ядреную, здоровую, морозную…

Но потом сдался и начал рассказывать:

— Однажды вот так же зимой окружили мельницу, только дело было ночью. Месяц светил — не нарадуешься!.. Целое подразделение жандармов прибыло. Заколотили в дверь — открывай, мол! Я молчу, делаю вид, что сплю и ничего не слышу. А они в конце концов вышибли дверь прикладами и вломились. Подняли меня с постели и, чтобы выместить злобу, выгнали во двор в одном белье. Целый час держали на морозе, пока шел обыск. С тех пор и мучает меня ишиас.

— И что нашли?

— Ничего.

— А было что искать?

— У меня всегда ЧТО-НИБУДЬ да было!

— А что было в тот раз?

— Племянник, сын моей сестры, и один парнишка, доктор…

— Ну?

— Сделал я для них под речкой тайник с входом и из мельницы, и снаружи… Течет себе вода наверху, над головами, а они сидят в тайнике. Разве найдешь!

— А потом?

— Привели меня в село продолжать беседу в подвале общины. Долго беседовали, пока не сорвали злобу…

— Ну и как, сорвали?

— Да видать, что нет…

Старик смахнул ладонью слезу. Объяснил, что глаза-де слезятся от солнца. Видать, мужское достоинство было для него прежде всего. К чему ворошить старое, зачем беспокоить живых, разве мало нынешних забот? Так рассуждал старик, глядя в окно. Но писатель не унимался, все бередил незажившие раны, донимая его вопросами:

— А что было потом? После победы?

— Что было… Одни радовались, другие плакали!

— Кто радовался и кто плакал?

Этот вопрос показался старику смешным, и он снова засмеялся, даже не прикрывая искусственных челюстей и воспаленных десен.

— Много хочешь знать, парень!.. Сколько тогда тебе было лет?

— Пятнадцать.

— Хороший возраст… Моему племяннику было семнадцать, а он уже ходил с винтовкой… Мы дали ему манлихерку, больше его самого… Иногда он приходил ко мне на мельницу, после партизанской акции, и все мне советы давал… А его мать, бедняжка, дрожала, как бы чего не случилось.

— И случилось?

— Случилось… Только позднее… Потому-то сейчас она и выжила из ума… А была умной женщиной, учительницей…

Петринский лихорадочно строчил в блокноте. Ему казалось, что он уже нащупал самую жилу, и не переставал спрашивать:

— Как всё это произошло?

— Что ЭТО?

— То, что было потом… Недоразумение.

— Ты это называешь недоразумением?

Глаза старика стали красными. Руки дрожали. При свете дня на его лице выделялась каждая морщинка, видно было, как дрожали обветренные губы и старику не удавалось сказать что-то очень важное. В конце концов он как будто сумел это сделать, но Петринскому трудно было догадаться, что это могло быть.

— Ты слова-то взвешивай, — наконец выговорил старик, — а то такое наворотишь!

— В каком смысле?

— В словах ведь и завязнуть можно.

— Да, ты прав.

— Тогда и не поймешь, кто прав, а кто крив!

— Чудесная мысль!

— Снова начинаешь!.. Сказал тебе, не торопись…

Старик снова замолчал. Теперь надолго. Петринский решил не форсировать события и принялся перечитывать записанное. Но, перелистывая исписанные страницы, вдруг увидел, что ему чего-то не хватает.

— Узловые моменты! — вскричал он. — Скажите что-нибудь об узловых моментах!

Старик удивленно глянул на него, пораженный голосом, которым были произнесены эти «узловые моменты» — слова, которые ему ничего не говорили. И у него зародилось подозрение, что этот «следователь» старается подвести его к признанию того, в чем он не признавался и самому себе. «Узловые моменты!» Что бы это значило? А может, затянутый узел нужно разрубить? Но только кто это сделает?.. Его племяннику было семнадцать лет, а этому парню пятнадцать, когда топор разрубал затянутый узел… Один из них был с винтовкой, которая была больше его самого… А другой?.. Что носил другой?.. Старик подозрительно посмотрел на потрепанный блокнот. Глянул и на бакенбарды. На продолговатое конопатое лицо. На поредевшие волосы. Посмотрел и на его руки: на них не было узлов, они были покрыты блестящими рыжими волосами.

Петринскому стало немного неудобно за то, что он задает такие вопросы. Ему вспомнился 1940 год. Стадион «Юнак», белые футболки, учебная винтовка, стрельба по мишени, маршировка… И значок цветов болгарского флага: бело-зелено-красного. А над ним — лев. Что еще? Вспомнилась и перестрелка камнями в Коневице, недалеко от отцовской бакалейной лавки… Вспомнился и какой-то заключенный, которого вели двое конвоиров. Они шли по середине улицы Царя Симеона. Камни летели со стороны скверика у церкви св. Николы. Хулиганы скрывались в кустах. Кричали «Бог и Болгария» и пытались запеть какую-то песню. Пятнадцатилетний парень вышел из отцовской лавки с большой гроздью винограда в руке. Он бросал виноградины прямо в рот и, жуя, кричал заключенному: «Бог и Болгария!» Но потом камень попал ему по коленке и он, хромая, пошел в скверик, чтобы посмотреть, кто его кинул, и присоединиться к тем, кто пел и кричал «Бог и Болгария!». Но неожиданно оказался среди других людей. Кто-то держал речь, хрипло выкрикивая: «Долой фашистского зверя!» Петринский подошел, держась за колено. «Тебя ударили фашистские молодчики?» — спросил его кто-то. «Да, — ответил он, — камнем». — «Бандиты! — возмутился незнакомец. — Но ничего, пройдет. Давай послушаем оратора!» Петринский выпрямился и начал слушать. Его охватили дурные предчувствия, и он начал пугливо озираться. И не обманулся. Через несколько минут за сквером послышались полицейские свистки, конский топот по булыжной мостовой. Толпа разбежалась, скрылся и оратор. А Петринский пересек улицу и хотел было вернуться в отцовскую лавку, но не успел. Жандарм настиг его и на всем скаку хлестнул плетью по голой шее пятнадцатилетнего парнишки. Это было пострашнее, чем камнем по колену. Плетка была со свинцовым шариком, который ударил его в челюсть и выбил зуб. Петринский ничком упал на мостовую. Конь взвился на дыбы, чтобы не раздавить его, тонко заржал и умчался. За ним понеслись и остальные. Верховые жандармы размахивали обнаженными шашками. Петринский пересек опустевшую улицу и ввалился в лавку. Ящик с виноградом рассыпался. По тротуару катились красные помидоры. Петринский начал их собирать, но тут один из тех, кто пел «Бог и Болгария!», схватил его за руку и потащил помогать жандармам. Петринский едва от него отвязался. Вернулся домой. И только тогда увидел, что изо рта у него идет кровь. Ему было стыдно показаться родителям, хотя через несколько лет этот удар камнем по колену и жандармской плеткой со свинцовым шариком, обвивающейся вокруг шеи, станут солидным активом. И гордостью, конечно. Камень и свинцовый шарик будут фигурировать в личном деле писателя как неопровержимое доказательство его сопричастности борьбе.

И потому сейчас, расспрашивая бай Стефана об «узловых моментах» в его жизни, он считал, что имеет право ковыряться в ранах истории. Плетка жандарма и камень легиона, ударивший когда-то его по колену, были не только его алиби, но и живым обвинением тем, кто убивал. Да, он имел право. Он тоже страдал. Он тоже мучился. И его жизнь висела на волоске. Потому-то сейчас, строча в блокноте вопросы и ответы, комментарии и размышления о смысле борьбы, он задал и свой последний вопрос:

— Скажи все-таки, товарищ Чукурлиев, доволен ли ты пережитым в жизни? Ты счастлив?

Бай Стефан снисходительно усмехнулся. Может, он и не разозлился бы, не задай Петринский еще одного вопроса, который, по его словам, имел логическую связь с первым:

— …И если бы тебе предложили повторить жизнь сначала, ты бы согласился прожить ее еще раз?

Старик ответил не сразу. Почесал свою поседевшую голову, посмотрел на руки — опухшие, с обломанными ногтями, — замигал, ослепленный льющимся из окна ярким светом, и в свою очередь спросил:

— Что ты хочешь, сказать? Чтобы вернулось прошлое? Фашистское?

— Нет!

— Вот и я говорю: НЕТ! Пусть все остается на своих местах… А о возврате и речи быть не может!.. Нет, не хочу я, чтобы вернулось прошлое!

Петринский поставил три больших восклицательных знака с вопросительными в конце. Потом закрыл блокнот и сунул его в карман. Попросил разрешения взять с собой КНИЖКУ, но бай Стефан ее не отдал, она была у него единственная. Писатели и журналисты грабили его таким образом уже тридцать лет. Ему больше не хотелось, чтобы его грабили. Кого интересуют данные — пусть переписывает. Кто хочет учиться, пусть учится. Петринский снова достал блокнот, но в этот момент дверь открылась и на пороге появилась Марийка. Сняв с головы платок, она объявила голосом театрального вестника:

— Телеграмма из Русе! «Вышли план дворового участка!»

Бай Стефан рассмеялся.

— Этот дворовый участок доведет меня до сумасшедшего дома!

Марийка тоже засмеялась.

8

Получилось так, что писатель остался в Сырнево еще на день. Надо было прийти в себя со вчерашнего похмелья, выжать из бай Стефана еще что-нибудь об «узловых моментах», сходить в амбулаторию, чтобы взять статистические данные о рождаемости в селе, послушать по телевизору синоптиков о «проходимости» дорог, занесенных последними снегопадами. А самое важное — еще разок глянуть на девушку, которая постоянно строила ему гримасы и кружила голову разными намеками. А вдруг что-нибудь да получится?

Он пошел очистить от снега машину. Ее завалило почти целиком — стекла едва виднелись. Обмахнул ее веником, потом завел мотор, чтобы немного прогреть. Проверил шины. Дворники. Фары. Все было в порядке. Антифриз, бензин — все как надо. Сейчас он мог спокойно прогуляться до амбулатории полюбоваться старинными домами, послушать пение петухов и блеяние овец в кооперативной овчарне. Особенного влечения к овцам и Близнецам, пастухам отары, у него не было, да они и не нужны ему. Он опасался, как бы его не вовлекли снова в какую-нибудь пьяную историю со свиными отбивными и салом, после того как он с таким трудом и старанием протрезвел при помощи капустного рассола и тюри. А он вовсе не жаждал снова пить этот так называемый «бульон трезве», глотать аспирин, чтобы прошла голова. Сейчас он чувствовал себя хорошо. Радовался солнцу и легкому морозу, скрипевшему под ногами снегу. И потому он предпочел бы побывать в каком-нибудь старом заброшенном доме, подышать воздухом родной истории. Жаль, что снег засыпал крыши и ограды, нарядные дворики с самшитовыми деревцами и дикой геранью, так наглядно описанные в очерке «Иссякшие источники патриотизма», в котором выплеснулась вся его ностальгия по народным песням и хороводам. И если бы не выпавший снег, скрывший красоту прошлого, он остался бы в Сырнево еще на несколько дней, чтобы по душам поговорить с приятными ему людьми.

По пути в амбулаторию Петринский прошел мимо Марийкиного дома, остановился на минутку, чтобы проверить, есть ли там люди, но остался разочарован. У окна неподвижно сидела на своем стуле старая женщина, которая издалека дружелюбно улыбалась ему, показывая искусственные челюсти. Взгляд ее был почти безжизнен. Петринский поздоровался, приветливо улыбаясь. «Наверное, она привязана к стулу», — подумал он и поспешил к амбулатории. Старуха долго смотрела ему вслед. Она его уже забыла. Да писатель и не испытывал желания, чтобы его помнили. Внутренне он был расстроен, особенно после того, как узнал об «узловых моментах» ее жизни. Ему хотелось забыть ее как можно скорее, еще до отъезда в Софию.

Амбулатория была закрыта. Он несколько раз постучался в дверь, даже крикнул, но никто не отозвался. «Куда она могла запропаститься?» — подумал он и огляделся. В селе расстояния небольшие. Он решил прогуляться до соседнего дома, который показался ему примечательным кладкой стен и оригинальной крышей. Он напоминал ему знаменитые тревненские дома с навесами и галереями, украшенными красными шапками герани и связками кукурузных початков.

Стены дома оказались высокими и массивными. Во двор вела маленькая окованная железом дверца, часть больших ворот с аркой, крытой черепицей. С улицы виднелись два зарешеченных окна и кипарис во дворе. Рядом с деревом стоял чуть покосившийся старинный каменный крест. Это еще больше возбудило любопытство Петринского. Он отворил дверцу и вошел во двор. На занесенной снегом дорожке отпечатались свежие следы. В глубине, там, где стоял кипарис, слышались голоса, глухо отдававшиеся в зимней тишине. Петринский немного испугался, но все-таки нашел в себе смелость пройти дальше.

— Эта икона, — раздавалось из-под навеса, — святого Николы, а та — святой Мины. Они совсем разные.

— А третья?

— Третья называется «Успение Богородицы». Она побольше и с серебряным окладом.

— Вы уверены? — вступил женский голос. Это был голос Марийки. Петринский его сразу узнал. Это его обрадовало, и он смелее пошел на голоса.

— Да, барышня, — продолжал мужской голос, — третья называется «Успение Богородицы», и оклад серебряный. Я в этом уверен.

У двери стояли трое; священник с коротко подстриженной бородкой, в длинном пальто с меховым воротником и черном головном уборе, прикрывавшим высокий лоб, еще один мужчина в грубоватой суконной крестьянской одежде, и между ними Марийка в дубленочке, в белой вязаной шали, обрамлявшей ее смуглое, раскрасневшееся на морозе лицо. Ее черные глазки неспокойно шарили вокруг… Она первая заметила Петринского, и ей явно стало неприятно, что Петринский видит ее здесь в рабочее время, причем в такой компании. Все-таки она нашла в себе силы улыбнуться и сказать:

— Товарищ Петринский, идите к нам!.. Мы хотим услышать и ваше мнение по этому вопросу.

Она посторонилась, освободив ему место возле себя.

— Гость из Софии, — представила она его. — Приехал написать рассказ о дедушке Стефане.

— Журналист? — радостно замигал своими блестящими глазками священник. — Именно такой человек мне и нужен!

— Нет, писатель! — поправил его Петринский, подавая руку.

— Тем лучше, — продолжал удивляться священник. — Здесь работы на целый роман.

— Это верно, отче, — снова вступила в разговор Марийка, — только товарищ Петринский фантаст…

— А что это значит? — уставился поп на писателя, стыдливо оглаживавшего рыжие бакенбарды.

— Товарищ Петринский открыватель вертолета! — продолжала Марийка.

— То есть как?

— Девушка шутит, — пояснил Петринский, — она очень любит шутить.

— Интересно, интересно! — продолжал мягкий баритон. — Значит, вы занимаетесь техникой? Вы, наверное, рационализатор?

— Да нет! — махнул рукой Петринский, пытаясь закончить неприятный разговор. — Это совсем другое!

— Тогда, может быть, вы реставратор икон?

— Нет, нет! Слава богу!

Марийка лукаво улыбнулась. Крестьянин в грубошерстяной одежде — дед Радко Общинский — попросил у попа прикурить.

— Научно-технические революции, отче, — вставил дед Радко. — А мы с тобой занимается здесь иконами.

— Попрошу, попрошу! — обиделся священник. — Одно другому не мешает. Одно — наука, а другое искусство. Не так ли, товарищ?

— Да, — согласился Петринский, поглядывая в сторону распахнутой сводчатой двери, откуда тянуло темной, затхлой сыростью. Над дверью читалась поблекшая надпись: «Успение Богородицы». Только сейчас до Петринского дошло, что это сельская церковь, а не старинный дом, как он думал. Это его немного разочаровало, но ему все равно захотелось заглянуть внутрь и посмотреть, что там. Священник угадал его желание.

— Прошу!.. Интереса заслуживает иконостас, пока его не разграбили… К вашему сведению, я протосингел Великотырновской митрополии. Отвечаю за старинные церкви в епархии.

Все вошли в храм. Полутемное помещение, чуть освещенное двумя боковыми окошками, к тому же зарешеченными, дохнуло на них запахом плесени, воска и высохшего масла в лампадках. Пол устлан огромными каменными плитами. Со стен глядят из-под своих нимбов изможденные лики святых и мучеников. Иисус Христос на царских вратах благословляет темноту. Рядом грустная святая дева держит на руках младенца. Ее рука была окована серебряной рукавицей, которую воры еще не успели отодрать. А с нимбом и другой рукавицей они уже давно расправились.

— Прошу вас, посмотрите на резьбу по дереву, — восторженно говорил протосингел, — настоящее произведение искусства!.. Работа тревненских мастеров. Выполнена из орехового дерева, как и в церкви св. Богородицы в Пазарджике… Вы, наверное, там были? Наша церковь более старая, но не столь известная.

Петринский молчаливо разглядывал резьбу, закопченные иконы, лампады, закапанные воском старинные книги, беспорядочно сваленные на аналое. Все было покрыто толстым слоем пыли. Даже крошечное окошко у аналоя было затянуто обвисшими тенетами старой паутины. Только старая, закопченная ореховая резьба еще как-то держалась, и можно было разглядеть голубей, виноградные листья и грозди, заботливо вырезанные над царскими вратами. Протосингел продолжал свою вдохновенную речь, словно собирался продавать божий храм. Объяснял, в какие годы и какие мастера здесь работали; хвалил какого-то митрополита с образованием историка, который сохранил святыню во время войны; подчеркнул и заслуги бывшего секретаря партийной организации, объявившего храм памятником культуры; похвалил народную власть за заботу.

— …Но как справиться с ворами? Со спекулянтами и перекупщиками икон?

Он указывал на зияющие пустые квадраты, вздыхал и охал, словно похитители ограбили его душу. Потом открыл резные царские врата, которые, слава богу, пока еще не сняли с петель, и с отчаянным воплем протянул руку к оголенному каменному престолу:

— И престол ограбили! Не постыдились посягнуть и на святую чашу, из которой причащались столько поколений… Смотрите!

Он перекрестился и вошел в алтарную часть.

— Вот здесь стояла чаша, а здесь крест. Посередине — Евангелие в золотом и серебряном окладе с очень интересным орнаментом в виде виноградной лозы в тексте… А по бокам стояли два больших серебряных подсвечника. Их тоже нет. А ведь они числятся на пономаре!

— Я в этом деле не повинен, отче, — отозвался дед Радко, — это все старый поп, царство ему небесное! Он дал ключи Влаеву. И с тех пор все и пошло, и поехало… Попробуй останови! А я в сорок четвертом, после девятого сентября, из пономарей ушел…

— Знаю, знаю! — поднял руку протосингел. — Влаев виновен. И ответит за свои поступки! Но вы-то где были? Куда смотрели, когда он приезжал и крутился в церкви? Даже крест с купола снял с вашего согласия…

— Влаев говорит, что крест с купола сняли сразу после девятого сентября, — отозвалась Марийка, — члены клуба атеистов.

— Какого такого клуба?

— Атеистов. Влаев был активистом, но в городе. В Сырнево он приехал позднее, но уже не как активист, а как трудящийся…

— Нет, барышня! — возразил протосингел. — Я-то уж знаю, когда с купола исчез крест…

— Когда?

— Когда решили превратить церковь в клуб. Тогда-то и сняли крест.

— Я этого не помню, — сказал Марийка.

— Тогда ты была еще ребенком! — оборвал ее дед Радко.

— Но я помню, что крест был!

— Это был другой крест.

Завязался длинный нудный спор об исчезнувшем кресте. Петринский и протосингел продолжали осматривать достопримечательности храма. Изо рта протосингела шел пар. Петринский дрожал от холода, но не знал, как вырваться из лап «экскурсовода», эрудиция которого все больше и больше его тяготила. Петринский почти не слушал. Но, увидев икону «Вознесение господне», написанную пусть неумело, но довольно точно и изображавшую летящего в небо Христа, остановился и долго ее рассматривал. В сущности, это была не просто человеческая фигура, поднявшаяся и протянувшая руки к вселенной… Это была ракета, летящая в Космос, потому что и форма тела, и огненная струя в ногах летящего Христа напоминала нынешние ракеты. Петринский был поражен: он долго разглядывал огненную струю. Где-то он уже читал о подобной ракете, изображенной на какой-то старинной иконе. И воображение его лихорадочно заработало.

— Это старинная икона? Давно она здесь?

— С незапамятных времен, — гордо ответил протосингел, — она здесь самая древняя. Слава богу, что хоть ее-то еще не украли!

— Какого она происхождения?

— Византийского.

— Кто-нибудь ею интересовался?

— В каком смысле?

— С научной точки зрения.

— Нет.

— Удивительно! — Петринский отошел на несколько шагов, чтобы охватить взглядом всю икону. Сейчас летящий Христос еще больше стал походить на ракету, особенно этой огненной струей, вырывающейся из-под ног. Впечатляли и его руки — они были сложены над головой, но так, что придавали всей фигуре аэродинамическую форму, чтобы она, устремленная ввысь, легче пробила толщу облаков, оторвалась от земного притяжения и унесла Христа в бесконечные просторы вселенной. «Нет, нет, — думал Петринский, — это не ракета! Это знак прошлого, весть древних космонавтов, послание исчезнувшей цивилизации…» И он достал блокнот. Записал: «Космонавт в Сырнево». Потом он прищурился и долго, как художник, пытающийся охватить общие контуры картины, созерцал огненную струю и возносящегося на небо бога. Протосингел пояснил:

— Струя, которую вы видите, — это Святой Дух… Как вы знаете, бог един, но в трех лицах… Обычно Святой Дух изображают в виде голубя, но здесь художник позволил себе изобразить его в виде огня… Можно и так.. Огонь — символ знания.

Петринский разволновался. Он уже представлял сюжетную канву своего будущего романа. В его воображении даже мелькнуло название «Летящий Христос», но он не посмел снова достать блокнот, чтобы не вызвать этим любопытство и не разжечь с новой силой экскурсоводческие страсти протосингела. Он только самодовольно вздохнул и вернулся на землю. Было холодно. Плиты храма дышали холодом. От стен и и из-под купола с благословляющим богом Саваофом тоже тянуло холодом. Кто-то разбил верхние оконца, а может быть, это сделали птицы, потому что у подножия божьего престола ласточки свили гнездо. Сейчас ласточек не было, но весной и летом здесь, в божьем храме, должно быть очень весело. Петринский тер руки, пытаясь согреться. Марийка предложила выйти из церкви во двор, пока все окончательно не замерзли. Бывший пономарь шел за ней следом и продолжал доказывать насчет креста. Но она его абсолютно не слушала, потому что тоже закоченела. Только протосингел суетился, готовый, как видно, еще долго оставаться здесь, в божьем храме, среди икон, объяснять молодому поколению и поучать его.

— Идемте в амбулаторию, — предложила Марийка, когда они вышли из храма, — я приготовлю липовый чай, согреемся. Согласны?

В сущности, предложение относилось в первую очередь к Петринскому, но все с удовольствием приняли его, словно приглашение касалось их всех.

И всей группой они отправились в амбулаторию пить горячий липовый чай. Там они застали доктора Москова. Естественно, компанию он встретил с известным недоумением и даже сердито. Особенно он злился на свою помощницу, забросившую все дела ради того, чтобы угодить протосингелу. Доктор Москов был в курсе всех историй, связанных с иконами. И злился, что Марийка лезет в это темное дело по своей глупости и девичьей наивности. Потому-то он и обрушился на нее, как только она переступила порог:

— Что у тебя, других дел, кроме как улаживать дела митрополии, нет, что ли?

— Извините, доктор, извините, — забубнил баритоном протосингел, — девушка абсолютно не виновата… Это я ее вызвал…

— Но у нее нет ничего общего с вашими иконами…

— Прошу вас!.. Давайте сначала отогреемся, а уж потом и поговорим по этому вопросу… Ну-ка, Марийка, приготовь нам липового чаю… А то мы совсем замерзли!

Компания расположилась вокруг стола. Марийка пошла готовить чай. И вскоре по комнате поплыл приятный летний аромат. А потом на столе появились фарфоровые чашки, из которых поднимался горячий пар. Замерзшие гости шумно начали отхлебывать. И протосингел, отогревшись и настроившись на деловой разговор, подробно объяснил, больше доктору, чем остальным, зачем он приехал в Сырнево… и что случилось с арестованным Влаевым.

— Клубок разматывается! — говорил протосингел. — Мы уже напали на следы банды, действовавшей в национальных масштабах… Я уполномочен органами безопасности расследовать этот вопрос в Сырнево…

Доктор Москов иронически посмеивался, поглядывая на Петринского. Писатель уткнулся в чашку, жадно прихлебывая ароматный напиток, и его сознание медленно оттаивало. Он уже был способен трезво рассуждать, хотя мысли его все еще кружились вокруг ракеты, уносящей во вселенную Христа. Постепенно у него созрело желание остаться в Сырнево еще на несколько дней, снова побывать в храме и еще раз осмотреть икону. Тем более что протосингел сообщил о «наличии икон», заброшенных и забытых на чердаке. Вопрос о том, что он остается в Сырнево, был для него почти решен, когда зазвонил телефон. Из окружного управления милиции доктору Москову неизвестно почему сообщали, чтобы он немедленно отправил медицинскую сестру Марию Чукурлиеву в город в связи «со следствием по делу Влаева». Сначала Москов попытался отговориться, но распоряжение звучало как приказ. Доктор положил трубку и с омерзением посмотрел на протосингела. Потом гневно сказал девушке:

— Собирайся! Я тебя отвезу.

Все с удивлением смотрели на доктора.

— Говорил я тебе, чтобы не совалась в эти дела! — продолжал он, снимая белый халат. — Вот и доигралась… Культурно-просветительная работа! Иконы, глупости!

— Доктор! — попытался прервать его протосингел.

— Прошу вас! Оставьте вы меня с вашей церковью! У меня и без того по горло работы!..

Слушая разгоряченный разговор доктора и протосингела и глядя на побледневшее лицо Марийки, виновато понурившей голову, Петринский понял, что стал свидетелем какой-то невероятной, запутанной истории. Он встал, тихонько вышел из амбулатории и, ни с кем не прощаясь, почти сбежал на своем «Трабанте» из Сырнево. Позднее этот его поступок был оценен как подлое бегство, о чем он сам очень сожалел и никогда не мог себе этого простить.