Пробуждение

17

Железнодорожник уже приближался к пенсии, но чувствовал себя еще молодым и полным энергии. Когда в отделе кадров ему сообщили, что надо бы готовить документы, он немного сконфузился, не поверив, что становится лишним человеком и должен распрощаться со своим тепловозом. Подумал даже, что кадровичка шутит, говоря о его больших заслугах в железнодорожном транспорте, перечисляя награды и ордена, не забыв и о почетном звании, присвоенном по случаю пятидесятилетия. Он хотел было ей возразить, но, глянув в висевшее зеркальце, увидел свои обвисшие, словно две кудели, уже пожелтевшие, с проседью усы, решил не бунтовать против статистики и природы. Попытался обратить все в шутку, сказав, что, выйдя на пенсию, откроет детский сад для своих внуков. Потому купил «Столичную», принес сало, привезенное еще из Сырнево, собрал возле своего тепловоза товарищей по депо: машинистов, ремонтников и отметил выход на пенсию. Все время смеялся, вытирая усы, напоминая товарищам, что скоро и они последуют за ним, потому как «жизнь — это колесо». Потом все снова разошлись по рабочим местам, а он остался один, поднялся в кабину тепловоза, по-мужски выплакался, озираясь, как бы кто-нибудь не увидел. Затем вышел из депо и пошел на берег Дуная — прогуляться и полюбоваться на баржи, как делали все пенсионеры, но из прогулки ничего не вышло. Сердце сдавило уже в самом начале, он бросил недокуренную сигарету и быстрым шагом направился домой. Только вошел и уже собрался было, словно в отместку кому-то, снять железнодорожную форму, как услышал из кухни голос:

— Где ты пропадаешь, Митьо?

Он открыл дверь и увидел жену, стоящую с деревянной ложкой у плиты.

— Я-то нигде не пропадаю, а вот ты что делаешь?

— Несчастье случилось, Митьо.

— Какое несчастье?

Она положила ложку и указала ему на телеграмму, оставленную на столе на видном месте. Димитр Чукурлиев взял телеграмму, надел очки и прочитал вслух, словно чтобы получше понять то, что в ней было написано: «Приезжайте немедленно тетя Мария умерла». Неизвестно почему заглянул на обратную сторону, но, увидев, что там ничего больше не написано, еще раз прочел про себя неприятное известие. Положил телеграмму на прежнее место и снова про себя повторил: «…Тетя Мария умерла».

Эта весть спутала все семейные планы. Железнодорожник велел жене бросить все, как есть («Дети справятся сами!»), надел парадную форму, осмотрел «Жигули»-пикап под окном. Заправив машину бензином, они в тот же день уехали с женой в Сырнево. Ехали молча, глядя прямо перед собой, словно пытались сосчитать телеграфные столбы и повороты шоссе, тянувшегося вдоль сожженной стерни, полей неубранной кукурузы и перестоявшего подсолнечника. Дорогу они знали, как свои пять пальцев. Весной — цветущие вдоль дороги черешни и сливы, летом — комбайны на пшеничных полях, осенью — простирающиеся до горизонта виноградники с налившимися гроздьями — и десертных сортов, и винных, а зимой — снега, метели, вороны на почерневших полях, одинокие охотники… Все было знакомо. Все известно. И поэтому сейчас Димитр Чукурлиев и его жена Еленка безразличным взглядом смотрели перед собой, вспоминая покойную тетю Марию. Думали, успеют ли до похорон, успеют ли положить в изголовье стебелек дикой герани. Думали и о других, более практичных вещах и все быстрее мчались по бесконечной дороге.

Перед самым Сырнево Еленка спросила:

— Где она умерла, в доме престарелых?

— Наверно.

— Может, сначала надо заехать туда?

— Что нам там делать? — возразил Димитр. — Там их не держат.

— Хорошо, если так.

— Не хорошо, если так, а так оно и есть! — обиженно оборвал ее Димитр. — Наша тетя была там временно… И ее сразу же оттуда увезли. Нечего было ее там держать… Она была только временно.

— Если бы так! — снова повторила Еленка и перестала спорить.

— Нашу тетю, — крутил он руль, — мы никогда не бросали… — Даже об отце так не заботились, как о ней… Это факт, хотя она его и не сознавала… Ведь выбили же ей в доме престарелых отдельную комнату, как активному борцу против фашизма… Тетю всегда уважали. Это все знают.

— Так-то оно так, только сейчас посмотрим, кому достанется дом.

— Какой дом? — рассердился железнодорожник. — Дом уже давно завещан, и известно, кто его получит.

— Мне, например, не известно.

— Дом достанется Марийке. Она единственный законный наследник.

— Да, но не по прямой линии…

— По прямой, по кривой — все равно!.. Никто не имеет права и прикасаться к дому. Ни Близнецы, ни отец… Ни кто бы то ни было другой. Марийка законная наследница и дома, и сада, и виноградника. У нее полное право унаследовать имущество тети.

— Хорошо, если так… А то я слыхала, что Влаев вел переговоры с Близнецами и они вроде бы ему обещали…

— Что они могут ему обещать?.. Занимались бы лучше своими овцами и не зарились на чужое… А Влаева посадили в кутузку.

— За что?

— За разные махинации.

— Да ведь Марийка писала, что его вроде бы выпустили под гарантию.

— Что-то не верится.

— Почему же не верится? Деньги все могут.

— Здесь паршивые деньги Влаева не играют никакой роли. Никто не попадется на его удочку.

— Хорошо, если бы так.

— Прекрати со своим «если бы»! — разозлился железнодорожник, — Никаких «если бы» да «кабы»… Я знаю, как обстоят дела. Прокурор требует дать Влаеву десять лет, потому крест все еще не нашли. Но найдут. Никуда Влаеву его не спрятать.

— Если бы…

— А дом, в котором живет Марийка, по праву остается ей. Она наследница. И никаких Близнецов. Никаких других наследников.

— Хорошо, если так, — вздохнула Еленка, — а то что нам с ней делать, с круглой сиротой, никого-то у нее нет… Да и замуж ей пора, а то годы уходят. Цветок дорог, пока не отцвел…

— Ерунда! — махнул рукой железнодорожник. — Ты об этом не беспокойся… Парней сколько хочешь… Только я не согласен отдавать ее за первого встречного… Не так уж ей приспичило… Прошло то время… Теперь Марийка свободный и независимый гражданин. И я не разрешу издеваться над ней, как тот тракторист…

— С трактористом была слишком легкомысленная история… Да тогда им не было и по восемнадцати… Марийке нужен человек посолиднее, чтобы мог ею руководить, напутствовать…

— Не нуждается Марийка ни в руководстве, ни в напутствиях. Она сама может командовать, если понадобится…

— Хорошо, если так!

Услышав это новое «если», железнодорожник прибавил глазу и прекратил разговор. Они подъезжали к Сырнево. Свернули с главной дороги. Проехали перелесок, выбрались на открытое место и поехали в направлении картофельных полей. Вдалеке на склонах холмов забелели первые дома. Где-то здесь бродили отары Близнецов. Внизу вилась, блестя на солнце, речка Сырненка. Над старой мельницей, у лесочка, возвышалась новая незаконченная постройка. Димитр Чукурлиев присмотрелся. Стояли только стены, а крыши еще не было. «И когда успели построить? — удивился он про себя. — «Интересно, что это будет? Дача — не дача… Для дачи слишком велико».

— Похоже на фабрику, — сказала Еленка.

— Глупости!.. Сырнево объявлено курортным центром.

— Что же это может быть? Такое длинное… и высокое.

— В Сырнево запрещено строить промышленные объекты! — сказал железнодорожник. — Может, клуб какой-нибудь?

Он замолчал, а жена не решилась комментировать. Она видела, что мужа раздражает любое ее слово. Лучше уж молчать. И она надолго замолчала. Но когда въехали в село и миновали старую церковь, она, сама того не желая, удивленно воскликнула:

— Смотри, смотри, крест на церкви!..

Железнодорожник притормозил.

— Значит, этот мошенник все-таки его вернул… Ну что ж, чудесно!

— Интересно, он золотой?

— Конечно. Сейчас, небось, и иконы вернет.

— И снова выкрутится, — сказала Еленка, — никому его не перехитрить.

— Это мы еще увидим! — пригрозил железнодорожник и сделал круг на площадке перед амбулаторией. Там собралось порядочно народу. Среди них он увидел нескольких знакомых и решил остановиться, чтобы узнать, были ли уже похороны. Включил зажигание, открыл дверцу и вышел из машины. Встречающие во главе с Радко Общинским бросились ему навстречу, чтобы поздороваться и объяснить, где сейчас тело покойной Марии Чукурлиевой. Говорили все одновременно, но он все-таки понял, что тело покойной находится в актовом зале школы, где она когда-то учительствовала. Все село уже там.

Димитр и Еленка сразу направились туда в сопровождении деда Радко и других сельчан, которые, по их словам, дожидались его у амбулатории, чтобы показать дорогу. В руки ему сунули целый букет дикой герани и самшита, по старому народному обычаю его полагалось положить на гроб. Чукурлиев взял цветы, дал и жене несколько хризантем, одернул железнодорожный китель, застегнулся на все пуговицы и широким шагом направился к школе. За ним семенила Еленка.

Когда они пришли, уже пели «Вы жертвою пали». Все стояли на коленях, склонив головы. Встал на колени и Димитр, а за ним и Еленка. На глаза навернулись слезы. Эту песню они знали еще с фашистского времени, еще до сорок четвертого года. Под нее похоронили и отца Марийки, и многих других отцов и сыновей, погибших до и после освобождения. Было в этой песне что-то страшное и героическое, словно она доносилась из мрачных тюремных камер и с помостов виселиц; в ее словах как будто свистели пули. Люди сражались, побеждали, плакали, смеялись, а песня оставалась прежней, как «Интернационал», не исчезала и не умирала, как не умирала земля, в которой хоронили мертвых, — в ней были упование и надежда живых.

Димитр пришел в себя быстрее жены. Когда песня кончилась и люди встали, он поспешил к гробу тети Марии. Следом, как всегда, шла Еленка. Они склонились над телом, им показалось, что тетя порядком пополнела. Видно, хорошо кормили в доме престарелых, да и она любила поесть, пусть земля будет ей пухом. Положили цветы, поцеловали холодный лоб и скрещенные руки, низко поклонились. Потом прошли вдоль ряда родных, выстроившихся по одну сторону гроба. Из всех скорбящих Димитр увидел и запомнил только Марийку. Она была во всем черном, повязанная прозрачным черным платком. Лицо покраснело и опухло от слез. Сейчас она не плакала, как будто все выплакала. Увидев дядю Димитра, она схватила его за руку, положила голову ему на грудь и снова зарыдала, повторяя: «Дядя Митьо, дядя Митьо!» Димитр едва оторвал ее от себя. Только и успел спросить:

— Отец где?

— Дома.

— Почему не пришел?

— Болен. Давление.

— Ясно, — сказал Димитр и отошел в сторону, давая дорогу жене, чтобы и она выразила свои соболезнования. Потом они встали в группе опечаленных Чукурлиевых. С краю смиренно стояли, переминаясь с ноги на ногу, знаменитые чабаны. Близнецы.

Тетю Марию похоронили на сельском кладбище — холмистом и влажном, поросшим травой и бурьяном, почти заброшенном. Марии Чукурлиевой, бывшей учительнице и участнице антифашистской борьбы, выделили место в самом начале кладбища, у ворот. Когда-то там же похоронили ее мужа и сына. А сейчас будут покоиться и ее кости, пока не очутятся здесь все близкие и знакомые, а новые поколения не будут и знать, кто здесь похоронен. Так было со всеми, так будет и с нею. Сейчас железная оградка стояла некрашеная, ржавая, потом ее покрасят, а там — как получится.

Так рассуждал железнодорожник, возвращаясь с кладбища. Еленка ушла куда-то с сырневскими женщинами, с которыми давно не виделась. Теперь ее занимали житейские темы — достанется ли дом Марийке или же его продадут, чтобы потом поделить деньги… Интересно было узнать, есть ли у Марийки кандидаты в женихи. Она слыхала, что крутится вокруг нее какой-то софиец, но надо бы посоветовать Марийке быть с ним поосторожнее, софийцам очень-то верить нельзя, только и смотрят, женатые ослы, где бы поживиться… Поинтересовалась и своим свекром, который сейчас лежал больной дома — поднялось давление. Он как, встанет на ноги или нет. Старик давно уже приготовил себе гроб из тутового дерева и держал его в подвале, чтобы, когда придет смерть, все было наготове и можно было похоронить его без суеты и лишних хлопот…

О многом переговорили на похоронах. Наконец-то собрались все вместе во дворе Марийкиного дома, где их ждал под яблоней длинный стол с наспех сколоченными скамейками. Угощение приготовил повар из хозяйства, где работали Близнецы. Они же принесли и вино, и ракию. Все молча расселись и начали тихо-мирно есть и пить, поминая тетю Марию, учительницу.

Железнодорожник сидел рядом с доктором Московым, который тоже пришел на похороны. Еще раз осведомившись о состоянии здоровья отца, к которому он собирался пойти после обеда, Димитр поинтересовался, что за здание строится на холме, на опушке соснового бора.

— Видел его, въезжая в село, но что это — так и не понял.

— Санаторий, — ответил доктор. — Для трудящихся округа. Министерство здравоохранения строит… Порядком пришлось побегать, пока пробили. Сырнево становится центральной базой, курортом. Позже построим и другие объекты. А сейчас самое важное — санаторий.

— А хозяйству не помешает?

— Наоборот, только будет стимулировать… Мы тут решили на месте картофельного поля оранжерею построить, для ранних овощей.

— А картошка как же?

— И для нее место найдется. Не волнуйся.

— Нехорошо, доктор, отказываться от того, чем занимались деды наши. Нехорошо!

— Конечно, — согласился Москов. — Привлекаем и молодые силы: агрономов, врачей, инженеров, даже одного геолога… Определили место и для дачной зоны… Конец пресловутым «участкам».

Димитр усмехнулся.

— А ты тоже отказался?

— Выделили мне место у старой мельницы… И вода там, и воздух — всё!

— Слава богу, наконец-то оставишь моего отца в покое.

Доктор засмеялся.

— Да нет, не оставлю… Он мне нужен, возьму его сторожем на стройку, вот только приведу в порядок его давление… Дам ему ружье, и готово.

— Лучше бы не надо, доктор.

— Пусть займется чем-нибудь.

— Так-то оно так, да надо бы поберечь старика… Видишь, как потихоньку уходят старые кадры.

Немного помолчал и неожиданно спросил:

— А что с Влаевым?

Доктор не понял.

— С каким Влаевым?

— С собачником… А что, разве есть и другой Влаев?

— Конечно, есть! — усмехнулся доктор Москов. — Он даже здесь, приехал на похороны…

Димитр удивился.

— Да ты что, доктор!

— Во-о-он там сидит… За столом.

Железнодорожник долго молчал, вглядываясь в сидящих по обе стороны стола людей. Студент последнего курса Николай Влаев уже пил с каким-то незнакомым человеком, лил вино из стакана на землю и поминал тетю Марию, героиню.

Димитр Чукурлиев вздрогнул.

18

Хотя он и не был верующим и не признавал церковных обрядов, Димитр Чукурлиев, железнодорожник, уступил настояниям родственников, решив остаться в Сырнево еще на несколько дней, чтобы вместе отметить и третины и девятины. Не хотелось идти поперек их желания, да и другие дела задерживали в селе, потому что он не был здесь с прошлой зимы.

В первую очередь пошел к отцу. Даже не дождался конца обеда. Не хватило времени. И не потому, что боялся за отца — пока здесь доктор Москов, повышенного давления можно не бояться! — просто хотелось поболтать со стариком с глазу на глаз, спросить, как дела по хозяйству, осталось ли еще прошлогоднее вино и кто уберет виноград в этом году, кто выжмет его в деревянном чане. Собирался спросить и об индюшках и гусях, несутся ли курицы, жива ли собака или умыкнули цыгане из табора. Много вопросов накопилось за эти несколько месяцев, и сейчас хотелось все обсудить с отцом. И самый главный — о Марийке! Чтобы не начали уже сейчас подыскивать ей жениха, потому что тогда все пойдет прахом — и дом, и Марийкино образование, все! Если это случится, ноги его не будет на свадьбе. Нельзя принимать в род Чукурлиевых любого встречного-поперечного. Это старый род, уважаемый и почитаемый испокон веку… И пусть отец поосторожнее будет с этим, как его, собачником Влаевым, иначе он, Димитр Чукурлиев, за себя не ручается — убьет его, не моргнув глазом! Никаких Влаевых, никаких собачников!.. Вот уже и сын его откуда-то появился — трубка в зубах, нос кверху, а сам, наверное, дерьмо дерьмом! Нет! Нет в Сырнево места никаким Влаевым, отпетым мошенникам, на которых клеймо негде ставить!

Такие гневные мысли теснились в голове железнодорожника по дороге к больному отцу. Еленка осталась с женщинами за столом — она, бедняжка, любила поесть, — ну и пусть себе ест на здоровье!.. А вот он никогда не отличался особым аппетитом, с детских лет ему достаточно было куска хлеба и сухой козьей брынзы, которые брал с собой. И когда стал машинистом, тоже все на ходу: то перехватит хлеба с солью и луковицей, то кусочек сала, посыпанного красным перцем, и со стручком острого перчика — для «сугреву». И не надо ему было ни банкетов, ни пиршеств. Вот и сейчас — съел несколько ложечек кутьи, чтобы помянуть тетю Марию, выпил глоток красного домашнего вина. Сразу определить не удалось, чье это вино — отца или Близнецов, но, увидев, как Близнецы улыбаются ему с другого конца стола, кивая на кувшин, понял, что, наверное, принесли они. И слава богу, что не опорожнили отцовскую бочку, можно будет захватить немного с собой. Надо признать, Близнецы не скупердяи, просто они крепко, по-старому держатся за землю и дома (будто собираются взять их с собой в могилу!), а вообще-то живут широко, не отказывая себе ни в еде, ни в выпивке. Но их дружбу с собачником Влаевым он не одобрял. В этом они, хотя и были двоюродными братьями, близкими по роду и крови, расходились и думали каждый по-своему. Железнодорожник был кровным врагом Влаева, а Близнецы поддавались на его удочку, верили ему чуть ли не больше, чем партсекретарю, который тоже терпеть не мог Влаева.

Поднимаясь по деревянной лестнице на второй этаж (Димитр думал, что отец лежит себе там на спокойствии), он вдруг услыхал со стороны кухни, находившейся в полуподвале, гробовой голос:

— Митьо! Это ты, Митьо?

— Я, отец. Где ты?

— Здесь, Митьо, в кухне. Да иди же сюда!

Димитр быстро спустился обратно по ступенькам, застегивая на ходу куртку: отец любил подтянутых людей — застегнутых на все пуговицы и с белым подворотничком, как у солдат. У Чукурлиевых все должно было быть образцовым.

Старик лежал под тонким шерстяным одеялом. Увидев сына, попытался встать.

— Лежи, отец, лежи. Не вставай.

— Надоело… Ну, как все прошло? Похоронили?

— Похоронили, отец, на хорошем месте похоронили. Всё было, как надо. И речи, и венки от борцов-антифашистов… Всё.

— Эх, жалко, я не мог прийти… Да и как пойдешь, когда голова кружится… А как встану, все начинает ходить ходуном, падаю… Плохо дело.

— Ничего, отец, ничего! И без тебя похоронили тетю Марию. Знаешь, она ведь была не из придирчивых.

Железнодорожник огляделся. Кухонька закопченная, подзапущенная. Над телевизором среди семейных фотографий уже висит тетин некролог. В изголовье больного стоит бутылка с водой и пузырьки с таблетками. Железнодорожник осматривал обстановку, в которой жил отец, и его начинали терзать угрызения совести. Он прицокивал языком и бубнил что-то себе под нос, но старик был глуховат и не понимал, почему это он прицокивает и бормочет. Услыхал только вопрос сына:

— Эти исподники, отец, когда в последний раз стирались?

Он имел в виду кальсоны Стефана Чукурлиева, доходившие ему до лодыжек, завязанные внизу веревочками, похожими на мышиные хвосты.

— Какие исподники? — переспросил отец, протягивая руку за бутылкой с водой. — О каких исподниках ты говоришь?

— О твоих, отец… Когда, спрашиваю, ты в последний раз их стирал?

— Откуда же мне помнить… Ежели Марийка меня обстирает, хожу чистый… Ежели нет — больше некому за мной присмотреть…

— Нехорошо так, отец! Надо соблюдать гигиену.

— Нехорошо… А что поделаешь? С этой больницей, которую начали строить, совсем обо мне забыли… Исподники я могу и сам выстирать… Исподники я никому стирать не дам… Неудобно… Сам стираю… А вот все остальное, ну там рубашки, — это уже выстирать некому…

Железнодорожник помог отцу снова лечь. Все так же прицокивая, он укрыл его одеялом и покачал головой:

— Так дальше не пойдет… Я уже вышел на пенсию… Ты понял?

— Правда? Когда успел? Ведь ты еще молодой.

— Нас, железнодорожников, отправляют на пенсию раньше… К тому же я тоже активный борец против фашизма…

— Ну и что ты теперь делать будешь?

— Как это что?

— Не будешь ли где работать? Ты еще молод. Можешь заработать еще одну пенсию… А сложа руки сидеть не годится.

— Все это верно, отец, но закон не разрешает.

— А прохлаждаться разрешает… Так, что ли?

— Да это кто как устроится.

Помолчали. Со двора доносился гомон домашней птицы. Старик вдруг прислушался.

— Проголодались. Люди наелись, а им с утра не дали ни зернышка…

— Давай я их покормлю, отец, — предложил сын. — Где у тебя зерно? Под лавкой?

— Как же ты их накормишь, пенсионер, — усмехнулся старик, — ведь закон тебе не разрешает?

— Тебе, отец, скоро сто лет стукнет, а все поддевки да подначки. Лучше скажи, где кадушка с сорняками. Чистого зерна я им не дам. Пусть сами покопаются на стерне! Избаловал ты их.

Старик приподнялся и указал на кровать, где спрятал кадушку с приготовленной для птиц смесью семян. Димитр вытащил ее на середину кухни, зачерпнул горсть, чтобы убедиться, что пшеницы здесь нет, и, увидев, что все в порядке, подхватил кадушку одной рукой и быстро вышел во двор. Старик озабоченно вслушивался в квохтанье и хлопанье крыльев своих пернатых любимцев. Ему было приятно, что сейчас они набьют себе зобы.

— Замешай и отрубей для поросенка! — крикнул он, глядя в открытое окно. — Слышишь, как хрюкает и визжит!

В этот день железнодорожник сделал большое дело: накормил всю живность, почистил у поросенка, вымел мусор из собачьей конуры, принес воды, повесил над костром за оградой большой закопченный котел и подогрел воду для стирки. Когда вернулась Еленка, досыта наговорившись с сельскими женщинами, вода уже кипела, и рядом стояло деревянное корыто.

— Давай-ка, Еленка, выстирай отцовские исподники, а то он уже весь пропах, стыдно… А то как чем-нибудь загрузиться отсюда, так это мы пожалуйста, а как помочь — так и не догадаемся… Давай, пока еще припекает, чтобы успели высохнуть.

Еленка поморщилась, но слово железнодорожника было в семье законом. И хотя после сытного обеда, с кутьей и разными другими вкусными блюдами, было не так-то просто согнуться, Еленка засучила рукава, надела старый фартук, оставшийся еще от покойной свекрови, и уселась на стульчике у корыта.

Железнодорожник снова вернулся к отцу в кухню, сел на топчан напротив и продолжил свои рассуждения насчет того, как отец должен жить и от чего беречься. Старик слушал и улыбался про себя, потому что ему уже нечему было учиться на этом свете. Он уже взял свое: и у земли, и у людей. А сейчас лежи, не лежи — все едино!

Но ему было приятно слушать сына. Приятно было видеть его в форме, с пышными усами, похожими на дедовские. В роду Чукурлиевых всегда носили усы. И дед, и прадед. Они были гайдуками, встречали в этих краях Левского и отца Миткало. Носили длинные закрученные усы, как у Панайота Хитова. Пройдут годы, кто-нибудь, может, и сбреет их как-нибудь сгоряча, но спустя некоторое время они снова появятся, еще более пышные… Пока Чукурлиевы живут на свете, они будут носить усы. Сбривай их, не сбривай — они будут появляться снова, напоминая о гайдуках… Пока есть в роду мужчины, будут и усы… Так было, так и будет!

Об этом думал Стефан Чукурлиев, глядя, как сын расчесывает усы деревянным гребешком и аккуратно подравнивает их огромными ножницами для стрижки овец.

— Возьми нормальные ножницы, Митьо, что ты мучаешься?

— Этими мне удобнее, отец.

— Да они же для овец.

— Все равно.

Подстриженный и причесанный Димитр Чукурлиев снова подсел к отцу, чтобы наконец поговорить о самом важном. Сейчас, пока Еленка стирает во дворе, самое время кое-что обсудить.

— Большое дело задумали вы в Сырнево, отец, — начал Димитр, — большую стройку… — больницы, санатории, дачи, дома… Все строят, только мы сидим, сложа руки…

— За чем дело стало, строй и ты, — оборвал его старик, — строй!

— На какие деньги? В свое время, когда хотели купить у тебя дворовый участок, ты не продал. А сейчас участки община раздает бесплатно.

Старик замолчал. От одного слова «дворовый участок» у него повышалось давление. Они чуть не свели его с ума, особенно этот доктор Москов! Слава богу, что ему дали участок и заморочили голову санаторием!

— Слушай, отец, — снова начал сын, — оставим дворовые участки, дело прошлое… Сейчас меня волнует другой вопрос, хочу обсудить его с тобой…

Старик с любопытством взглянул на сына.

— Я долго думал после выхода на пенсию и коренным образом изменил свои прежние планы… Ты знаешь, я хотел взять тебя к себе в Русе, чтобы пожил спокойно, в городской квартире… Но сейчас вижу, что это решение было поспешным, потому что тебя-то я и не спросил. Сейчас я меняю план. Вместо того чтобы ты переезжал ко мне, я перееду к тебе!

— А в квартире кто же останется?

— Дети — внук и внучка. Они уже взрослые, скоро женить будем. Куда же им деваться без квартиры?.. Но не это главное… Важнее другое…

Старик прислушался, чтобы услышать это «другое». Железнодорожник пригладил усы — ему казалось, что после стрижки кое-где остались торчать волоски.

— Другое, отец, — это я сам! Мое будущее! Хотя я теперь и пенсионер, не могу сидеть сложа руки… Не такой я лентяй, чтобы шататься по скверам и играть в карты… Нет! У меня еще есть силы! Кипят, да будет тебе известно! И не имею я права сидеть сложа руки. Так велит и партия!

Старик усмехнулся. Сын почувствовал себя задетым.

— Что ты смеешься?

— Потому что все-то мы партией оправдываемся… Лучше прямо скажи, что у тебя болит, а я уж помогу!

— Отец, ты не прав. Я коммунист и потому не могу не посоветоваться с партией… Я это уже сделал. Сходил к секретарю нашей железнодорожной парторганизации, изложил ему свои планы, и он их одобрил. Даже похвалил.

— За что?

— За то, что решил уехать в село. Другого пути у меня нет!

— А как же Еленка?

— Да кто ее спрашивает… Пусть себе стирает да готовит… Будут иногда наведываться и в Русе, присматривать за внуками, — конечно, когда родятся, а они не могут не родиться, раз будут налицо свадьба, брак и прочее.

Замолчали. Наконец старик рассеянно сказал:

— Хорошо ты все задумал, сынок, только смотри, чтобы черная кошка дорогу не перебежала!

— Я не фаталист! Но учел и это!

Потом вдруг вскочил и забарабанил в стекло:

— Еленка, Еленка! Простыня слетела с веревки! Прицепи еще несколько прищепок… Ветер!

Прачка разохалась и побежала за водой, чтобы выполоскать испачкавшуюся простыню.

Железнодорожник успокоился и продолжил рассказывать отцу о своих планах. Сообщил, что завтра или послезавтра встретится с секретарем парторганизации аграрно-промышленного комплекса и предложит им использовать его опыт железнодорожника. Упомянул и о новом здании, на строительстве которого он может помочь в выравнивании площадки. Может работать и на катке, и на грузовике, и на тракторе, и на легковой автомашине — на любой. Отлично разбирается в двигателях и машинах. И сил еще много. Чего по мелочам растрачиваться. Так ведь?

Старик молчал. В том, что силы «кипят», он не сомневался. Важнее было другое — то, что Митка (как он его ласково называл) вернется, наконец, в Сырнево, и они будут вместе до КОНЦА! Пусть он даже и не ухаживает за ним, достаточно только чувствовать его присутствие, слышать во дворе его голос, вдыхать его запах, распространяемый вокруг телом хорошо поработавшего человека. Вот что важно! Все остальное — пустая болтовня! Ерунда! Потому-то старик и улыбался сейчас, и радовался, слушая о его планах и намерениях.

— Одобряю, сынок, одобряю! — сказал наконец он. — Только посмотри, что скажут на это местные, и решай.

— Конечно, отец, я это знаю. Не первый день в селе. Завтра же схожу к партсекретарю. Он раньше был агрономом. Не из местных, так что мы не знакомы, но познакомимся… Не помню, как его — Балтов, Балджиев, — не запомнил. Познакомимся! Доктор Москов говорит, что он тертый калач… и что самое важное — с ним можно серьезно поговорить!

— Балтов его зовут, — пояснил старик, — из Добруджи он. Я видел его только один раз, в амбулатории, когда ему меряли давление.

— И он тоже? — воскликнул сын и рассмеялся. — Не успел приехать, а уже давление меряет!.. Разнежились молодые кадры, отец! А спросили бы меня, каково мне было с дизелем!.. По двенадцать часов в пути, километраж, грузы… и снова на пост!

Глянул в окно и постучал по стеклу.

— Эй, Еленка, осторожней, а то и отцовские исподники свалятся в грязь… Побольше прищепок, говорю, — видишь, какой ветер!..

Пока железнодорожник давал указания жене, калитка открылась и во двор вошли двое: один помоложе, с трубкой во рту, а второй — доктор Москов.

— Отец! Гости идут! — воскликнул железнодорожник и засуетился. Неизвестно почему, но его смущал молодой человек с трубкой. Быстренько взбил подушку в изголовье больного, заботливо подоткнул одеяло, убрал со стола какую-то грязную тарелку и вышел встречать гостей.

19

Студент последнего курса Николай Влаев решил посетить больного (нанести «визит доброй воли»), чтобы выразить свои соболезнования — от себя и от имени отца, которому стечение чрезвычайных обстоятельств помешало приехать самому.

Войдя в кухню, Влаев сразу же спросил, можно ли здесь курить. И, не дожидаясь ответа, вынул изо рта трубку и выбил ее в печку.

— У больного не курят, — сказал он, взглянув на доктора Москова, — не так ли?

— Да, — ответил доктор, — хотя наш больной здоровее нас обоих.

Пошутив, гости за руку поздоровались с больным и с железнодорожником, хмуро глядящим под ноги и как будто готовым в любой момент вскочить и убежать из комнаты. Но он не убежал.

Не убежал, потому что горел от любопытства понять, зачем, все-таки, пришли эти нежданные гости и что-то еще захотят от его отца.

Влаев и доктор уселись напротив больного на топчане, застланном пестрым домотканым одеялом, порядком потертым и потерявшим цвет, но это не помешало дипломнику восхититься народным искусством и между прочим спросить, делают ли еще в Сырнево такие одеяла или нет. Доктор ответил, что давно уже не делают, потому что старые мастера умели, а молодых нет. Но это прекрасное ремесло может и возродиться — лишь бы нашелся энтузиаст, который проявил бы инициативу и желание, как это произошло, например, в музее «Этыра» в Габрово, куда сейчас стекаются тысячи туристов, — и болгары, и иностранцы, — и общинный Совет загребает бешеные деньги. Услышав слово «Этыра» и «бешеные деньги», Влаев еще больше загорелся идеей «народного искусства». Он уже видел здесь фабрику, выпускающую ковры ручной работы, соперничающие с персидскими; ремесленные мастерские, выдающие на-гора резные шкатулки и тарелки; резные деревянные потолки, не хуже знаменитых тревненских. А воображение уже рисовало ему керамическую фабрику на реке Сырненке, работающую под началом дизайнеров.

— Какие невиданные перспективы открываются в этом девственном краю! — говорил дипломник, время от времени с опаской поглядывая на мрачного железнодорожника. — Какие несметные богатства!

Москов едва его утихомирил. Сказал, чтобы не волновался понапрасну, потому что и другие люди уже думали по этому вопросу, но Сырнево объявлено курортной базой и постановлением за номером таким-то от такого числа здесь запрещено строить любые промышленные предприятия. Но дипломник гнул свое: ковры, коврики, резные шкатулки, даже сувенирные ножички с костяными рукоятками, как габровские, которые продают в «Этыре»…

— Искусство — это одно, — заключил он, — а промышленность — другое! К тому же надо думать и об охране природы! Вопрос экологии не снят с повестки дня не только у нас, но и в мировом масштабе. Пишут статьи, ведут споры, снимают фильмы.

— Да, — кивал доктор, — загрязнение — серьезная проблема. А вы знаете, что наша Сырненка еще не загрязнена? И все это благодаря мне. Я запретил строительство комбината по производству бройлеров. Сказал им, что это экономически невыгодно, и они послушали…

— Браво, доктор! Были бы все такими, как вы!

— Я, конечно, понимаю, — продолжал доктор, — без индустрии нельзя, но я за индустрию, не загрязняющую природу, за индустрию без фабричных труб!

Больной слушал-слушал умный разговор, да и задремал, прикрыв глаза и тихо посапывая. А потом заснул и по-настоящему, с громким храпом. Воспользовавшись этим, железнодорожник предложил гостям выйти во двор — пусть старик поспит. Всю ночь, бедняга не спал, так на него подействовала смерть тетки Марии, его родной сестры.

Все почувствовали некоторую неловкость, но ничего не поделаешь, гостям пришлось тихо, на цыпочках, выйти из комнаты. Сели за столик под вьющимся виноградом. Оказалось, что и здесь вполне можно поговорить об экологии. Даже лучше, чем в пропитанной запахами тесной кухоньке. К тому же здесь можно было и курить.

Молодой Влаев снова достал трубку, набил табаком, и вокруг разнесся его аромат. Он достиг даже жены железнодорожника, уже развесившей белье на проволоке и мывшей ноги, перед тем как войти в дом. Дипломник время от времени поглядывал на женщину, не обращавшую никакого внимания на его липкий взгляд. Но его это отнюдь не смущало, что больше распалило ярость железнодорожника.

— Товарищ Чукурлиев, — спросил вдруг Влаев, — вы надолго останетесь в Сырнево?

— Нет, на днях уезжаю, — спокойно ответил Димитр. — А зачем тебе?

— Я хотел вас кое о чем попросить, конечно, если вы согласны…

Железнодорожник поднял голову и, наткнувшись на взгляд дипломника, к своему величайшему удивлению не смог его выдержать — снова опустил глаза и уставился себе на ноги. Влаевское отродье он ненавидел. Не переносил. А вот взгляда его не смог выдержать. Это взбесило его еще больше. Ему так и хотелось выдернуть трубку изо рта этого сопляка и зашвырнуть в свинарник. Взялся, видите ли, поучать, что надо строить в Сырнево… Советы подает — о коврах, резных шкатулках, деревянных тарелках!.. Может, он захочет и свою вшивую псарню сюда привезти?

— Даже скорее попросить у вас совета, — продолжал молодой Влаев, вопросительно глядя на доктора. — Как вы думаете, согласился бы ваш отец дать письмо-характеристику моему отцу?.. В том смысле, что, дескать, знает его с такого-то времени, о его деятельности после Девятого сентября, особенно об антирелигиозной… Насколько мне известно, в то время мой отец развил бурную атеистическую деятельность, чем и навлек на себя ненависть духовенства, которое не может ему простить этого и по сегодняшний день… Протосингел из епархии ведет против него ожесточенную борьбу… К сожалению, попов поддерживает и прокурор, что, по-моему, попахивает ревизионизмом.

Димитр мрачно смотрел прямо перед собой. А влаевское отродье продолжало разглагольствовать, — еще немного, и он бы сорвался. Но Димитр выдержал. Покойная мать учила его гостеприимству и терпению. И он решил выслушать до конца.

Подкрепляя аргументацию молодого Влаева, в разговор вступил и доктор Москов. Он объяснил железно дорожнику, что молодой Влаев уже закончил экономический факультет и сейчас готовится к карьере по линии внешней торговли, а ведь там оперируют долларами.

Дипломник покусывал мундштук, выпуская клубы дыма, и улыбался.

— Карьера в области внешней торговли весьма соблазнительна, — но несмотря на это товарищ Влаев готов приехать сюда, к нам в село, и отдать все силы и знания процветанию нашего прекрасного края, прогрессу экономики и культуры всего округа…

Железнодорожник встал — Еленка попросила принести ей тапочки.

— А кто это такой, Митьо? — прошептала Еленка ему на ухо, беря тапочки.

— Влаевский последыш.

— Что ему здесь надо?

— Решил открыть ковровую фабрику.

— Да что ты! Уж не положил ли он глаз и на дом?

— Подавится!.. А ты опусти юбку, а то коленки видны… Смотри, вся мокрая… И блузку застегни… Выставилась напоказ… Неужто не стыдно?

Еленка с виноватым видом начала приводить себя в порядок, а муж вернулся к гостям.

— Речь идет о простой характеристике, Митьо, — встретил его доктор. — Другого Влаев не просит, только характеристику, которая может послужить ему перед прокурором… Понимаешь?

— Слушай, доктор, — начал без обиняков железнодорожник, глядя мимо дипломника, — это дело моего отца… Он человек самостоятельный, зрелый, мудрый, помудрее нас всех… Как он решит, так пусть и делает! Но могу тебе сказать уже сейчас, — повысил он голос, повернувшись спиной к Влаеву, — что отец такой характеристики не даст! Не даст!

— Как так не даст? — вскочил со стула молодой Влаев. — Почему это не даст?

— Потому что не даст! — отрезал железнодорожник, не оборачиваясь, как будто говорил одному доктору. — НЕ ДАСТ! В принципе НЕ ДАСТ! Отец не захочет быть ширмой разным там…

Он хотел сказать «мошенникам», но сдержался.

— К тому же он болен, и прошу оставить его в покое! Ты, доктор, и сам знаешь, как он плох… Прошу тебя!

— Ты что, серьезно говоришь, Митьо? — в последний раз попытался убедить его доктор.

— Абсолютно.

Это было сказано с такой категоричностью, что гости сразу же встали и ушли, не попрощавшись. Железнодорожник что-то пробурчал им вслед, но они не слышали.

Не долго думая, железнодорожник вышел из дома и по совету жены пошел к Марийке, чтобы предупредить: если придут такие-то люди, что надо им ответить и что сказать, чтобы ее не подвели. А то воспользуются ее наивностью и доверчивостью, да и втянут в свои делишки, чтобы потом козырять ее добрым именем и именем всей семьи.

К сожалению, Марийки дома не оказалось. Близнецы со своим женами убирали во дворе со стола. Тяжелое настроение после похорон прошло, одна из женщин даже что-то напевала. Это окончательно вывело из себя железнодорожника, и он обругал всех за то, что напились без меры, и еще раз спросил, не видел ли кто, куда ушла Марийка.

— Марийка ушла с Балтовым, — сказал один из Близнецов.

— С каким Балтовым?

— С партсекретарем.

Димитр вздрогнул — он уже второй раз слышал это имя.

— Куда ушли?

— В амбулаторию…

— Наверное, измерить ему давление, — добавила одна из женщин, — кажется, они туда пошли… Проверь.

— А по-моему, — отозвался второй Близнец, — они пошли не в амбулаторию, а по партийным делом в Совет. Проверь там.

Железнодорожник махнул рукой и поспешил к воротам. Одна из женщин крикнула ему вслед:

— Митьо, верно, что они собираются пожениться?

— Это их дело! — отрезал Димитр, хлопнув калиткой.

Близнецы и их жены долго смотрели ему вслед, не понимая, отчего он рассердился — то ли и впрямь потому, что они порядком выпили, или потому, что Марийка собирается замуж за Балтова.

В этот день Димитру не везло. Балтова и Марийки нигде не было. Ни в амбулатории, ни в общине, ни в церкви, ни на новостройке… Рыская по селу, он дважды столкнулся с доктором и молодым Влаевым, но Марийки и Балтова так и не нашел. Он битый час без толку ходил туда-сюда, пока наконец ему не сказали, что видели их в старой части села, в Тополиной роще, где они осматривают подлежащие реставрации дома.

Запыхавшийся и взмокший, железнодорожник бросился в Тополиную рощу, расположенную на порядочном возвышении. Среди тополей и вязов темнели крыши старых домов, давно заброшенных хозяевами. Кто уехал работать в Тырново, кто — в Габрово, а кто поселился в самой Софии. Один из этих заброшенных домов представлял архитектурную ценность, но и он уже рушился. Ему дали отпугивающее прозвище — «Дом совы», потому что у трубы обосновалась сова, которая визгливо кричала по ночам, пугая людей. Из-за этой совы да из-за заполонившего двор бурьяна, в котором гнездились змеи и другие пресмыкающиеся, люди и обходили этот дом стороной. Никто не решился бы войти внутрь, чтобы не встретиться с каким-нибудь вампиром или призраком бывших собственников. Они были богатыми людьми, торговали кожами, некоторые из них и сейчас еще жили за границей, не проявляя никакого интереса ни к дому, ни к большому, заросшему теперь участку.

Железнодорожник долго рассматривал высокий двухэтажный дом, со всех сторон обшитый дубовыми досками; большой навес отбрасывал тень до самых ворот. Долго разглядывал и окна без стекол, часть из которых была выбита ветром и чьей-то злой рукой. Он обратил внимание, что дверь на второй этаж была открыта и за ней виднелись истертые и прогнувшиеся деревянные ступени. Почему-то ему захотелось подняться и посмотреть, что же там, на втором этаже, но он побоялся — не вампиров и призраков, а самого дома: как бы не рухнул, хотя на первый взгляд он и не казался таким уж гнилым. На всякий случай он решил не рисковать и посмотреть на него издали.

Сев на старый дуплистый ствол, неизвестно когда поваленный ураганом, он смотрел и любовался добротной работой. Строившие дом люди были настоящими мастерами, разбирались и в дереве, и в камне. Знали куда, что и как положить. И не жалели материала. Если уж строить, так строить! Чтобы было прочно! Труба и та была особенная: с крышечкой сверху, расширенная у основания, чтобы устояла при любом ветре. Знает сова, где устроиться! Наверное, и мыши есть на чердаке, по ночам они бегают, пугаясь крика совы, который иногда напоминает кошачий.

Размышляя о доме и его нынешних обитателях, Димитр неожиданно услыхал на лестнице шаги.

— Товарищ Балтов, подайте мне, пожалуйста, руку, а то упаду! Какая крутая лестница! Не понимаю, как по ней раньше поднимались.

— Раньше не ходили на таких высоких каблуках, как вы!

— Спасибо.

— Не за что.

— Есть за что…

— Ну, пусть будет так!..

— Держите меня крепче, а то упаду!

— Что ж, упадите, хоть посмеюсь!

Но она не упала. Ступила на последнюю ступеньку и вдруг оказалась лицом к лицу с дядей Димитром. Это ее очень смутило. Но чтобы не подать виду, она не отпустила руку партсекретаря и, улыбаясь, смотрела на своего дядю. Только подойдя к бревну, на котором сидел железнодорожник, она отпустила руку Балтова и громко, словно железнодорожник был глухой, сказал:

— Дядя, познакомьтесь с товарищем Балтовым!

Железнодорожник тяжело поднялся, подал руку и представился.

— Пришли осмотреть дом… А то завтра приедет комиссия из Софии, — сказал Балтов.

— И я давно здесь не бывал, — добавил железнодорожник, — совсем дом запустили… Работы здесь невпроворот…

Балтов молчал. Марийка молча шла следом. А впереди широко вышагивал железнодорожник.

20

Иван Балтов уже давно вышел из комсомольского возраста. Сейчас ему шел тридцать пятый год, и он сам считал себя уже довольно старым. Вначале многие сельчане приняли его за комсомольского инструктора, направленного на помощь местному руководству а строительстве санатория, но потом, когда увидели, как он ходит по селу и разговаривает с окружным начальством, поняли, что он шишка побольше. Стали прислушиваться к его словам и первыми издали здороваться.

У него была обманчивая внешность: волосы светлые, шея длинная, вытянутая, глаза голубые. Улыбался он как-то по-детски, при этом откидывал назад вечно развевающийся чуб. Была у него привычка ходить по селу пешком, хотя у него в распоряжении была автомашина.

Балтов был родом из Добруджи, а в Софии выучился на агронома. Вырос он на равнине, потом, студентом, ездил на уборочную и все в равнинные края. Он свыкся с безбрежными полями пшеницы, а потом, уже комсомольским работником, вдруг пожелал поехать на работу в какое-нибудь горное село. Ему казалось, что там он применит свои хозяйственные знания с наибольшей отдачей. Все удивлялись его выбору, потому что как один из лучших на курсе Балтов мог выбрать место получше. Но как комсомольский работник он имел право выбрать и самое трудное место, где мог проявить не только свои агрономические знания, но и организационный опыт партийного работника. И вот после скитаний по добруджанской равнине он вдруг приехал в горы, чтобы внедрять здесь передовые методы животноводства, которые в этих местах были довольно отсталыми. Его назначили сначала агрономом в окружное управление, а спустя некоторое время избрали секретарем партийной организации аграрно-промышленного комплекса, в который входили почти все в округе села и хутора. Обжился он в Сырнево, потому что оно и в самом деле стояло в центре АПК, но еще и потому, что понравилось Балтову больше всех других сел и расположением, и своей богатой боевой историей. За несколько месяцев, что прошли со времени его приезда, он познакомился со всеми людьми; побывал, как говорится, в каждом доме, выслушал каждого: чем живет, чего хочет и чем недоволен. Больше всего пришлись ему по вкусу Чукурлиевы, потому что никто из их рода сам к нему не пришел и никто не пожелал ни на что жаловаться. Они вообще будто не замечали его, пока однажды он не столкнулся в амбулатории, куда пришел измерить давление, с медсестрой Марией Чукурлиевой. Сначала она встретила его весьма холодно, подумав, что он из тех, что слишком пекутся о себе, но, увидев, какое высокое у него давление, тут же изменила о нем мнение. Он показался ей как-то симпатичнее, и ее благорасположение выразилось в том, что она не замедлила отругать его, что так беспечно относится к своему здоровью. Балтов все терпеливо снес, пообещав, что впредь будет следить за своим здоровьем и выполнять все предписания врача. И еще пообещал каждую неделю наведываться в амбулаторию на профилактический осмотр — для своего успокоения и для успокоения девушки.

— Мне все равно! — ответила Марийка. — Хотите, приходите, хотите нет, все равно!.. Но вы обязаны приходить, потому что вы — номенклатурный кадр!

— Да, товарищ Балтов, — отозвался из кабинета доктор Москов, — вы номенклатурный кадр… Марийка права, и вы обязаны ей подчиняться!

— Сдаюсь! — поднял руки Балтов, глядя на белый халат, потому что не смел посмотреть выше, чтобы не встретиться взглядом с пронизывающими его горящими глазами. — Буду слушаться и выполнять ваши распоряжения! Точка!

Потом он привык ходить в амбулаторию и по делу, и просто так. Подолгу засиживался там, читал в спокойной обстановке газеты, обсуждая с Московым международное положение. С Марийкой они говорили больше об искусстве: о театре, литературе, кино, музыке, архитектуре… Как-то коснулись вопроса о старинных домах. Решили сходить посмотреть на них, полюбоваться. Потом прогулки их участились, они обсуждали возможность создания заповедника памятников старины. Как агроном, выросший среди полей, Балтов любил природу. А от природы до искусства, говорил он, рукой подать. И он теперь подал ему руку с помощью разговорчивой девушки, ежедневно пилившей его за то, что он отстал, не читает и превратился в технократа.

Балтов так привык к общению с Марийкой, к ее вечным упрекам, что, когда она уехала в Софию поступать на заочное отделение фармакологического, ему очень стало ее не хватать. И когда она вернулась, почему-то грустная и унылая, как мог пытался ее развеселить и успокоить. В конце концов они подружились настолько, что Балтов ходил в гости к ней домой, не думая, что скажут односельчане. Предлог всегда находился. Чаще всего ему нужно было что-нибудь из Марийкиной библиотеки, составлявшей ее особую гордость. Марийка рекомендовала ему авторов, которых «обожала». А однажды совсем неожиданно спросила:

— Вы любите фантастику?

Он удивился, не ожидая такого вопроса. Да он никогда и не интересовался подобной литературой. Но, чтобы не попасть в неудобное положение, сказал, что любит.

— А я не люблю! — ответила Марийка.

— Почему?

— Ненавижу, когда меня обманывают… И когда читаю подобную литературу, мне всегда кажется, что автор меня надувает…

Он не смог аргументированно возразить, но сразу же почувствовал, что за этим «ненавижу» что-то кроется и ей во что бы то ни стало хочется убедить его в своей правоте, и решил согласиться.

— Да, конечно, пожалуй, вы в чем-то правы, но…

— Но? Что «но»?

Она достала томик Жюль Верна с автографом Петринского, стоящий отдельно.

— Что «но»? — переспросил Балтов, беря книгу.

— Есть исключения из правил!

Он прочитал посвящение.

— Кто этот Петринский?

— Фантаст.

— Писатель?

— Можно сказать и так.

— Почему «можно сказать»?

— Потому что он сам не верит в то, что он писатель.

— Тогда ему лучше совсем не писать.

— Как так не писать?

— Очень просто.

— Но «это» вроде болезни, товарищ Балтов!

— Что вроде болезни?

— Писание…

Балтов перелистал книгу и снова вернулся к посвящению, написанному кривым, неразборчивым почерком: «С надеждой, что когда-нибудь вместе полетим в Космос. Петринский».

— О! — засмеялся он. — Вместе!

— А что, разве плохо?

— Почему же.

Потом помолчал и добавил:

— А других с собой не возьмете?

— Можно и других.

— А они вам не помешают?

— В нашем космическом корабле всем хватит места!

Она выхватила книгу у него из рук и бросила на стол с таким видом, будто спасала Балтова из неудобного положения, в которое сама же поставила.

Балтов долго молчал. Потом начал копаться в библиотеке, по одной доставая книги, вчитываясь в заглавия, а автограф с двусмысленной надписью все не выходил из головы. Марийка ушла в кухню сварить кофе, но, когда вернулась, Балтов уже поглядывал на часы, собираясь уходить. Марийка встревожилась. Сняла с его руки часы и положила на стол.

— Я от вас этого не ожидала…

Он протянул к часам руку, но она остановила его.

— Что вы обо мне думаете?

— Все самое хорошее!

— Ваши часы меня не интересуют! — продолжала она. — Я еще не улетела в Космос… Сядьте, прошу вас, и выпейте свой кофе!

— Меня ждут.

— Меня тоже ждут!

Она фыркнула (по ее собственному признанию), как кошка, которой наступили на хвост, и быстро принесла кофе. Гость стоял, колеблясь, уйти или остаться. Наконец благоразумие взяло верх, он сел, положил ногу на ногу и взял чашку. Закуривая, Марийка многозначительно посмотрела на него.

— Вы никогда не курили?

— Никогда.

— Идеальный партсекретарь!

Он нахмурился, отпил глоток кофе и сказал:

— Этим не шутят!

— Но я не шучу, товарищ партсекретарь!.. Только об одном вас прошу…

— ?!? (Такой знак препинания поставил бы здесь Петринский).

— Давайте вместе полетим в Космос! Вы согласны?

— Согласен.

— А Жюль Верн пусть себе плавает под водой, хоть все двадцать тысяч лье… Мы предназначены для Космоса… Для простора, для солнца, как писал один бездарный поэт… Правда?

— Да, Мария!

— Марийка!.. зовите меня Марийка!.. Не доросла я еще до Марии… Мария — великое имя, как писал другой поэт, немного более талантливый, чем первый…

— Сдаюсь! Ничего не понимаю!

— Я вас научу! Еще никто не вышел из этого дома НЕУЧЕМ!.. Жаль, нет шампанского, а то бы выпили по бокалу… Вы не пьете?

— Пью! Пью! — поспешил возразить он. — И еще как!

Она встала, подошла к нему, вроде бы посмотреть, выпил ли он кофе, наклонилась и поцеловала в волосы.

— Как мне нравится ваш чуб!

Он вздрогнул, попытался схватить ее за руку, но она уже отошла, смеясь:

— Была когда-то такая песня… «Чубчик» называлась… Вы ее знаете?

— Нет.

— Эх, молодое поколение… Ничего-то вы не знаете!.. Эту песню пел мой дед в тюрьме… А от деда ее выучила бабушка… В ней поется: «Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый! Развевайся, чубчик, на ветру. Сибирь ведь тоже русская земля…» Красиво, правда?

Она попыталась ее спеть, но не смогла вспомнить мелодию, вскочила и принялась рыться в старых пластинках, оставшихся еще от бабушки. Балтов уже терял терпение. Он боялся, что, если она найдет эти пластинки, пропадет назначенное им заседание. Поэтому он взял со стола часы и сказал, что уходит. Поблагодарил за кофе, за беседу… и за космос. Поблагодарил и за новую песню, которую когда-то пела ее бабушка, а до этого и ее дедушка, когда сидел в тюрьме. И пообещал выучить ее, когда придет в гости следующий раз, если, конечно, его пригласят.

— Подумаю, — ответила Марийка, провожая его до ворот. Он взял ее за руку. Задержал в своей, как задерживают руку любимой девушки, вздохнул и, улыбаясь, добавил:

— До следующего рейса… в Космос!

— Всегда готова, товарищ командир!

Закрыв за ним калитку, она бегом бросилась в дом. Даже не глянув на разбросанные по столу и этажеркам книги, упала на кровать лицом в подушку и заплакала. Рыдала, как ребенок, сама не зная почему. Если бы кто-нибудь увидел, как она вздрагивает и обливается слезами, наверное, подумал бы, что она сошла с ума. А она и сама не знала, почему плачет и чего хочет. Наплакавшись вволю, она увидела, что на дворе уже стемнело. Потеряв представление о времени, она даже не понимала, какой сегодня день и число. Осмотрелась. Увидела разбросанные книги. Среди них смиренно лежала и толстая книга с автографом. Ей показалось, что кто-то нарочно оставил ее раскрытой, чтобы напомнить о каком-то несуществующем прегрешении. Она протянула руку, осторожно вырвала страницу с автографом, разорвала в клочки и выбросила в мусорное ведро. Потом долго смотрела в окно. Яблоки уже начали краснеть. Скоро начнется сбор винограда. А там и зима! Останется она одна-одинешенька, даже без бабушки, которая пела ей когда го странную песенку про Сибирь… и про чубчик кучерявый… Где он сейчас?.. Двадцать тысяч лье по земле или двадцать тысяч лье в небесах?.. Смешно. Странно. И она открыла окно, чтобы быстрее высохли слезы. Не хватало еще, чтобы кто-нибудь видел ее заплаканной!

Она собиралась уже запереть дверь на ночь, как калитка скрипнула и во двор вошел ее дядя, Димитр Чукурлиев. Уж кого не ждала, так это его! Она хотела закрыть окно, но железнодорожник издали весело махнул рукой, дескать, подожди, как будто она могла убежать. Он вошел в дом. Придвинув ему стул, она сказала:

— Привожу в порядок библиотеку, дядя.

— Раз есть книги, приводи… У нас нет, слава богу… потому-то и нечего приводить в порядок.

Он засмеялся, и непонятно было, то ли подсмеивается над собой, то ли над племянницей, которой нечего делать, кроме как глотать пыль с книжек…

— Приводи, приводи! — продолжал он, приглаживая усы.

Марийка спросила, хочет ли он что-нибудь выпить. Он отказался. Наелся и напился досыта. Просто зашел повидаться с ней и попрощаться, потому что рано утром уезжает. Марийка все-таки налила ему стопку ракии. Нарезала на тарелочку свежий огурец. Железнодорожник нахмурился, пригубил ракию, закусил огурцом и, обтерев усы и придав себе строгий вид, начал давать племяннице наставления.

Он давно собирался прийти к ней и наедине высказать все, что решил. Его представление о сохранении и продолжении рода Чукурлиевых не очень-то отличалось от представлений его усатых дедов. Он знал одно — род надо беречь и продолжать. Род не должен исчезнуть с лица земли! Он должен сохранить и свою кровь, и свою душу!.. Никаких примесей! Никаких встреч со случайными людьми!

Он уже слыхал, что у нее «шуры-муры» с этим Балтовым. Своими глазами видел, как они, держась за руку, спускались по лестнице заброшенного дома. И потом, в амбулатории… Как ему сказали, он сейчас был у нее! Какие еще нужны доказательства?

— Ты взрослый человек, — говорил он, — и я не собираюсь вмешиваться в твою интимную жизнь… И я в свое время, когда ухаживал за своей Еленкой, никого не спрашивал… Но будь осторожна!

— А откуда ты знаешь, что я не осторожна?

— Я пришел сюда не для того, чтобы спорить с тобой, Марийка! Я пришел сказать, что думаю, а ты будь добра выслушать. И не прерывай меня на полуслове.

— Извини, но вы все считаете меня малолетней.

— И, пожалуйста, не путай меня со «всеми», Марийка. Не вали всех в одну кучу, если хочешь, чтобы мы продолжали разговор.

Он отпил еще глоток ракии, облизнул губы, вытер усы.

— Я не имею ничего против товарища Балтова. Не сомневаюсь в его биографии. Раз его сделали секретарем партийной организации, значит, человек он проверенный. Меня интересует другое… Меня интересует, — продолжал железнодорожник, — какие у него намерения: серьезные или просто так себе?

— Дядя!

— Садись, садись! Что вскочила, как ужаленная! Отвечай прямо: сделал он тебе предложение или не сделал?

— Дядя, нельзя ли отложить этот разговор до следующего раза?

— Я завтра уезжаю, племянница! А время идет.

— Но ты ведь снова вернешься?

— До того времени всё может случиться.

— Ничего не случится. Даю тебе честное слово.

Он засмеялся. Поддел вилкой огурец, с хрустом съел и снова огладил усы.

— Не имею ничего против породниться с таким человеком, как товарищ Балтов, но осторожность не помешает! Это первое, что я хотел тебе сказать… Второе — смотри с домом… А то я слыхал, крутится тут кое-кто вокруг тебя… и интересуется доставшимся по наследству домом… Никого не слушай, что бы ни предлагали… Пусть даже доллары… И разные другие суммы… Ты им не верь!

— Что за фантазии, дядя?

— Мой долг тебя предупредить… Доктор Москов наш человек, но влаевское отродье втерлось к нему в доверие… а сам свое гнет… Ты его не слушай… В-третьих — никаких характеристик, никаких записок кому бы то ни было… Ясно?

— Каких еще записок?

— Ну разных там рекомендаций, просьб и тому подобное… Собачник — мой враг! И если узнаю, что ты дала ему хоть какой нибудь такой документ, — конец! Отрекусь от тебя и больше не гляну в твою сторону… Понятно?.. Дело серьезное. Обо всем советуйся со мной… А если меня нет — с товарищем Балтовым!

Марийка засмеялась:

— Да как же так? Ведь и он тоже…

— Ему я доверяю…

— Слава богу, — продолжала она смеяться, — теперь у меня есть и опекун… Ну, спасибо!

— Я говорю, чтобы ты советовалась с ним только по этим вопросам, а не по всем… Можно и с доктором, но он легко поддается разным влияниям… А с собачником дело серьезное, дошло до прокурора… Еще немного, и тебя втянули бы в эту историю…

Он выпил еще стопку, и язык начал совсем заплетаться. Марийка больше не подливала. Даже предложила идти, а то еще нагорит за опоздание. Но когда она предложила проводить его, железнодорожник расхохотался: знать, великая миссия его провалилась, раз она сама взялась его поучать. Вот до чего довела проклятая ракия! А ведь он думал не пить и с начала и до конца держать строгую линию. Из последних сил пытаясь спасти свой авторитет, он сказал на прощание, застегивая куртку и надевая фуражку:

— И будь осторожна! Осторожна! Люди вокруг разные… А ты еще молодая, неопытная и зеленая. Не забывай тракториста… и ему подобных… Смотри в оба!

Она взяла его под руку, повела через двор, как когда-то водила больную бабушку. А он все давал последние наставления. На улице их догнал запыхавшийся дед Радко Общинский.

— Мария, Марийка!

Она удивленно оглянулась.

— Тебя зовут, — продолжал дед.

— К телефону?

— Нет, в амбулаторию… Какой-то товарищ из Софии!

— Как из Софии?

— Из Софии…

— На машине приехал?

— Нет, пешком пришел. — запутался дед Радко и рассмеялся над своей незадачливостью, — то есть я хочу сказать, что без машины… На автобусе…

Железнодорожник мрачно поглядел на племянницу — опять влипла в какую-то историю! Хотел о чем-то ее спросить, но Марийка, не дав ему раскрыть рта, велела Общинскому отвести порядок выпившего дядю домой. Напрямик через дворы и огороды она побежала в амбулаторию.

Грудь сдавило от мрачных предчувствий. Она бежала, придерживая волосы, развевающиеся на ветру. Лицо горело.

21

Петринский ждал ее у амбулатории, сидя на каменных ступенях крыльца. У его ног стоял выцветший рюкзак, доверху набитый бумагами, и портативная пишущая машинка. Другого багажа не было видно, если не считать зеленого плаща, брошенного на перила лестницы.

Когда Марийка прибежала, он уже выкурил вторую сигарету и собирался закурить третью. Он страшно устал с дороги. Мало того, что пришлось ехать поездом, а тут еще этот разбитый автобус, курсирующий между станцией и Сырнево. Он-то и доконал писателя. С непривычки разболелись старые мозоли. Пришлось снять не только туристические ботинки, но и носки, — чтобы не так пекло ноги. Рукава клетчатой рубашки, грязной и пропахшей по́том, закатал выше локтя. Над плешивой головой кружились мухи, привлеченные бриллиантином на остатках шевелюры, но ему было лень их отгонять.

Увидав его в таком неряшливом виде, в рубахе нараспашку, к тому же и небритого — бакенбарды почти сливались с рыжей, клочковатой бороденкой, — Марийка сначала его не узнала. Подумала, что это один из «хиппи», молва о которых в свое время достигла и Сырнево. С некоторой опаской подошла к крыльцу, но когда он ей улыбнулся и встал, протягивая руку, тут же узнала, заволновалась и даже как-то замешкалась и, сама того не желая, не подала руки, потому что смотрела на него во все глаза.

— Не узнаете? — спросил, улыбаясь, Петринский.

Она не отрывала взгляда от его босых ног.

— Неужели я так изменился? — продолжал он, делая шаг вперед и снова протягивая руку. Но Марийка невольно отступила и чуть не упала. Петринский бросился к ней, поддержал, потом наконец взял за руку, надолго задержав в своей потной ладони. Марийка с трудом высвободилась из его объятий, залившись краской стыда. Впервые в жизни она не знала, что отвечать. А вопросы так и сыпались градом, не давая ей опомниться: сердится ли она на него, почему молчит, что случилось и так далее. Извиняясь за свой вид, он попросил ее присесть рядом на крыльце, пока он обуется. Что поделаешь, замучили эти мозоли, к тому же этот поезд и автобус!..

Марийка почти не слушала. Она боялась только, как бы не увидел кто-нибудь из односельчан, что она разговаривает с незнакомым человеком. Нетерпеливо дожидалась, пока он обуется и сойдет с крыльца. Но Петринский не спешил. Размахивал вонючими носками, вытряхивая из них пыль и мусор, старательно зашнуровывал туристические ботинки, пыхтел и скрежетал зубами, клоня мозоли и жару. Увидев, что Марийка смотрит на его битком набитый рюкзак, пояснил:

— Там бумага… И пишущая машинка… Другого богатства у меня нет… В этом смысл моей жизни.

Сказал, что приехал сюда, чтобы закончить роман «Утопия». Неизвестно зачем упомянул, что в редакции ему предлагали подписать договор, но он отказался из желания быть независимым. Рассматриваемые им в «Утопии» проблемы таковы, что требуют полной независимости от кого бы то ни было… Даже от семьи.

Вспомнив о семье и «семейных обязанностях», он немного помолчал, возможно, ожидая какого-нибудь вопроса, но Марийка ни о чем не спросила. Тогда он добавил со злостью:

— Я их бросил!.. Пусть теперь попробуют!.. Пусть поживут без меня… Они не заслуживают…

Но Марийка и теперь не спросила, что случилось и кто эти зловещие существа.

— Я им докажу, кто я и что я! — продолжал он.

Подошел вездесущий дед Радко Общинский, успевший проводить железнодорожника. Запыхавшийся, усталый, он явно чувствовал себя виновато перед гостем. Начал извиняться, что задержался, но зато теперь он готов помочь, чем может.

— Говори, Марийка! — обратился он к девушке.

— Дедушка Радко, — начала она, — надо разместить где-нибудь этого… товарища… Только что из Софии… Он останется в Сырнево подольше… Надо найти ему квартиру.

— Согласен, Марийка, — оборвал ее старик, — но где? У нас, в Сырнево, домов сколько хочешь, да все старые… заброшенные развалюхи… Где же я его размещу?

— Подумай, подумай!

— Что тут думать… У Стефана Чукурлиева была комната, но и ее уже заняли… Митко и Еленка заняли… Она им принадлежит по праву… У вас, насколько мне известно, места нет… Слышал, что и партийный собирается там обосноваться…

— Не было такого, бай Радко… Откуда только ты все выдумываешь, просто диву даюсь!

— Э, да я ничего плохого сказать не хочу, просто так, к слову пришлось… Там нельзя… У вас как-никак сейчас траур… неудобно… Понимаю… Там нельзя… Такие вот дела…

— Подумай, может, еще где-нибудь… Чтобы отдельно… Товарищ хочет поработать. Он пишет книгу… Это не шутка… Ему необходима тишина… Какое-нибудь место потише…

— Ясно, поуединеннее… Понимаю. Что-то вроде канцелярии… Чтобы мог и подумать… и люди чтобы не мешали.

— Именно! — подтвердила Марийка.

— Понимаю, понимаю, — продолжал бормотать старик, — тихое местечко… без шума и гама… Понимаю.

Петринский уже надел рюкзак и стоял, одной рукой опершись о перила, а через другую перекинув плащ. Стоял и наслаждался заботой, которую о нем проявляли. Значит, все-таки он этого заслуживает!

После долгих раздумий, тревог и обдумываний Общинский наконец вспомнил о старом доме в Тополиной стороне села.

— Есть там такое место! — заявил он. — Как я раньше-то не догадался!

— У Совы, что ли? — нахмурилась Марийка.

— Да. Большой дом, хороший.

— Удобный? — поинтересовался Петринский.

— А как же!.. Есть кровать, деревянная, двуспальная. Раньше там жил скотник со своей женой, он пас сельского быка… Есть и плита, можно готовить… И электричество. Во дворе — колодец с родниковой водой.

— Где этот дом? — снова спросил Петринский. — Когда я прошлый раз приезжал в Сырнево, не видел.

— Здесь, недалеко, — пояснил старик. — Это старинный дом, раньше в нем жили торговцы… Прочный, не сдвинешь… Ему уж, наверное, сто лет будет, если не больше!

— А причем здесь сова?

Старик засмеялся:

— Сову я убил; пугала по ночам детей, да и взрослых… Накинул на шею петлю и задушил… Сейчас там ни песен, ни криков… Осталось только название.

— Боитесь? — улыбнулась Марийка, лукаво глядя на писателя. — Это очень симпатичная птица… И полезная.

— Поела всех мышей в округе, — добавил дед Радко, — да и змей в саду… Сейчас там чисто… Последнюю гадюку я засек прутом прошлым летом, когда косил бурьян… Больше нет! Чисто!

— Значит, кровать там есть? — повторил Петринский, чтобы увести разговор в сторону от совы и гадюки.

— Есть, товарищ, есть, — успокоил его старик. — И кровать, и подушка, и одеяло, только простыней нет… Скотник с женой унесли. Говорят, что были их собственные… И башмаки на деревянной подошве есть, и лампочка электрическая…

Слава богу, все удалось! Дед Радко как будто ниспослан небом! Если бы не он, что бы она делала? Куда бы дела этого заросшего щетиной и пропахшего по́том гостя?

— Ну? — сказала она наконец, повернувшись к Петринскому. — Вы согласны?..

— Конечно, согласен, — поспешил успокоить он. — Я жил и в худших условиях!

— А что касается совы…

— Я не суеверен! — прервал он. — Не страдаю от предрассудков… Договорюсь и с дьяволом, если понадобится…

Шутка ей не понравилась. Да и немного совестно ей стало отправлять его в тот старый, словно проклятый всеми, заброшенный дом. Но что поделаешь? Она только спросила:

— Вы голодны?

— Да! — бесцеремонно ответил Петринский. — Голоден, как волк!

— Ну уж в этом я помочь не могу, — сказал старик, — ресторана здесь нет. Хлебопекарня и та не работает, разве что Марийка чем поможет. Наверняка что-нибудь да осталось с поминок… Не отдали же все собакам и поросенку… Угощения была целая гора!..

— Что-нибудь придумаем, дедушка Радко, — успокоила его Марийка. — Ты займись гостем, а я пока домой сбегаю.

И она бросилась через площадь к дому. Петринский снова снял рюкзак, бросил плащ на перила, сел на крыльцо и закурил.

Пока он курил и слушал рассказ старика о старом доме, Марийка проворно наполнила большую корзину оставшейся от поминок едой: вареное мясо, хлеб, кутья. На всякий случай положила и бутыль с холодной ключевой водой и несколько яблок, оставшихся еще с прошлого года. Ей было приятно заботиться о нем, несмотря на досаду, что свалился как снег на голову! Раздражал и его запущенный вид. Наверное, Балтов посмеется, увидев Петринского таким заросшим и грязным. Поэтому она положила в корзинку кусок мыла, полотенце и ножницы, чтобы можно было постричь бороду. Хотела положить и рубашку для смены, но воздержалась, чтобы не вообразил себе больше, чем нужно!..

Прикрыв белым полотенцем битком набитую корзину, Марийка снова спустилась прямой дорогой к амбулатории.

— Может, сыт и не будешь, но и с голоду не помрешь, парень! — сказал дед Радко, увидев Марийку с корзиной. — Так ведь говорил Странджа у Ивана Вазова… Когда-то я был артистом, в нашем клубе… Большим артистом! Только давно это было, еще до Девятого сентября…

Петринский бросился навстречу, взял корзину из рук Марийки, тут же отбросил полотенце, отломил ломоть хлеба и принялся уписывать вместе с мясом за обе щеки. Бай Радко смотрел и наслаждался. Взял плащ и рюкзак и повел гостя к старому дому, расхваливая выступающие далеко вперед эркеры и резные деревянные потолки. Писатель ел с такой жадностью, что едва промямлил Марийке «спокойной ночи» в ответ на ее заявление, что идет домой.

Она вернулась домой довольная, что сумела избавиться от гостя, но все равно долго не могла успокоиться и заснуть. Стояла у открытого окна, смотрела на яблоневый сад, на освещенные луной вершины тополей, слушала стрекот кузнечиков, плывущий над спящим селом. Ей все казалось, что она была недостаточно гостеприимной, чего-то не учла, чтобы гость остался доволен, хотя он этого и не заслуживал, явившись с заросшей щетиной физиономией, в стоптанных башмаках и измятом плаще… и еще голодный, как волк!

Стоя у окна, она думала о нем. Ее переполняла какая-то непонятная жалость, тревожила, душила совесть.. Боже мой, боже мой! — повторяла она и все больше и больше упрекала себя за бессердечие, холодность, излишнюю сдержанность. Потом ей вдруг пришла мысль сходить к нему, будто проверить, как он устроился. Но Марийка сразу же отогнала ее от себя. Вот уж почесали бы языки в селе, узнав, что она была у него, к тому же ночью!.. Нет, нет! Лучше уж стоять здесь, слушать кузнечиков, смотреть на луну, висящую высоко над селом, вглядываться в дальние крыши старых домов, обрамленных тополями и вязами, погруженными в вековую дремоту… Нет, будет лучше, если она останется здесь! А он пусть устраивается, как может… Завтра она приготовит ему новую корзинку с продуктами… А может быть, и рубашку выстирает…

Так, стоя у окна, охваченная самыми противоречивыми чувствами, она услыхала звонок. Сначала подумала, что звонят в дверь, но оказалось, что это телефон. Она все не могла к нему привыкнуть. Месяц назад его установили по указанию Балтова — ей и еще некоторым сырненцам, работающим на ответственных постах. Она тоже оказалась в числе «привилегированных», только вот никак не могла запомнить свой номер телефона и привыкнуть к частым звонкам. Звонили в основном из амбулатории или из кабинета секретаря парторганизации.. Вот и сейчас телефон трезвонил вовсю. Она подбежала, подняла трубку и услышала знакомый голос Балтова:

— Мария!

По телефону он всегда называл ее Марией. Так же называл и на партийных собраниях, предоставляя ей слово. Звал Марией и перед посторонними. А встречая на улице или приходя в амбулаторию измерить давление, называл Марийкой. Это имя ему нравилось больше всего. Но такая же путаница была и с обращением: то на «вы», то на «ты». Она же называла его «товарищ Балтов». Вот и сейчас, услышав его голос, спросила:

— Это вы, товарищ Балтов?

— Я, Мария! Звоню из ресторана. Мы здесь с моим старым другом, прокурором из Софии… Оказалось, что он тебя знает… заочно!

— У меня нет никаких друзей прокуроров, товарищ Балтов…

— Мария, — прервал он, — не торопись отнекиваться… Этим летом ты была у них в гостях… Познакомилась с его матерью и дочкой… Его дочка даже передала тебе подарок… Куклу!..

— Куклу? — воскликнула Марийка. — Не смешите меня, товарищ Балтов!

— Да, Мария, куклу, говорящую куклу!

— Спасибо, товарищ Балтов, но я не ребенок!

— Как же ты не ребенок!.. Прокурор говорит, что у тебя детская душа…

— Он меня не знает, к тому же никогда не видел…

— Все равно… Это действительно так…

— Товарищ Балтов!

— Прошу тебя, Мария, приходи к нам! Я пошлю за тобой машину. Через полчаса будешь здесь… Мы в ресторане около монастыря… Река шумит, луна светит… Оркестр чудесный… Можем и потанцевать!

— Нет, товарищ Балтов, уже поздно… К тому же я неважно себя чувствую… Голова болит.

— Здесь все пройдет, Мария! Приезжай ради прокурора! Он прекрасный человек!

— Не могу, товарищ Балтов… Если можно, завтра…

— Когда завтра?

— Когда скажете… Но не сейчас!

Наступило короткое молчание, потом Балтов снова сказал:

— Хорошо, Мария, мы согласны. Завтра пришлю за тобой машину… Мы будем в этом же ресторане… А сейчас прими аспирин и ложись… Спокойной ночи!

— Спокойной ночи! — ответила она и положила трубку.

22

Недалеко от монастырского подворья, на опушке дубовой рощи, стояла псарня Влаевых. Это было тихое, скрытое от глаз место между монастырем и железнодорожной линией у самой реки. Не прошло еще и месяца, как собак привезли сюда, чтобы не мозолили глаза жителям города и санитарным властям, которых донимали просьбы и жалобы граждан. Старый Влаев все обещал перенести псарню, надеясь купить в Сырнево дачный участок, но тут как раз его арестовали, и все пошло насмарку. Собаки плодились. Ими пропахла вся округа. Они тоскливо выли и лаяли с утра до вечера, не давая покоя жителям города. В один прекрасный день подъехала крытая машина, похожая на похоронную. Из нее с веревками и крючьями вышли санитары и направились к псарне. Слава богу, что дома был молодой Влаев, дипломник, и сумел спасти положение. Он вышел к ним с трубкой во рту, всем своим видом олицетворяя сдержанность и серьезность, и подал им документ от доктора Москова с просьбой отложить исполнение еще на несколько дней, так как в настоящий момент в окрестностях монастыря строится специальный деревянный барак. Собачники убрали веревки и крючья, развернули машину и уехали, предупредив, что если в трехдневный срок собаки не исчезнут, псарню сожгут дотла. Дипломник пообещал. И действительно, через три дня он с помощью матери и одного из соседей, бывшего дрессировщика и тоже собачника, погрузил две клетки на открытый грузовик и перевез собак по кружной дороге в их новое обиталище, на лоно природы. Это был длинный деревянный барак с круглыми оконцами без стекол, с каменным корытом для пищи и отдельными клетками для щенков. У Влаевых среди прочих имелись и стоящие породистые собаки. Одни были натасканы на птиц, другие на зайцев. В основном это были вислоухие легавые со вздернутыми мордами и гладкой блестящей шерстью. Собаки выглядели даже красивыми, когда делали стойку, прислушиваясь к лесному шуму. Была и пара немецких овчарок, живших в отдельной клетке, потому что в скором времени у них ожидался приплод. Самыми многочисленными были «пуфики» — низкорослые, курчавые собачонки, пользовавшиеся в последнее время большим спросом в семьях, которые могли позволить себе кое-какой шик. Это были «комнатные собачки» с черными блестящими носиками и длинной пушистой шерсткой, очень живые и ласковые. Их можно было носить на руках, прогуливать на тоненьком ремешке. Зимой им была нужна специальная одежка, и в этом тоже была своя пикантность. Другими словами, они могли быть хорошей игрушкой и для детей, и для взрослых. На эту-то породу и сориентировался молодой Влаев, она-то и оказалась самой доходной. Даже старый Влаев прислал сыну из тюрьмы восторженное письмо: «Сынок, — писал он, — в болонках будущее. Число охотничьих собак постепенно сокращай, никто их не покупает, потому что дичь в этой стране уже на исходе…» Сын послушался совета отца и постепенно полностью переключился на комнатных собак. По его словам, они должны были дать намного больший экономический эффект. Идея перевода псарни за город показалась ему очень верной, и не только потому, что надоело вступать в постоянные конфликты с санитарными службами, но и потому, что на лоне природы животные развиваются быстрее. «Зов предков», — говорил он о них и поручил дрессировщику серьезно заняться новым хозяйством, которое теперь не мешало никому, даже социализму, как заявлял этот молодой и энергичный человек, стоящий на пороге жизни с трубкой во рту и с неиссякаемой верой в себя. За месяц летних каникул молодой Влаев с помощью собачника привел свою ферму в порядок. У него возникла идея открыть, как он выражался, школу дрессировки собак, потому что большинство покупателей были не способны научить их даже самым элементарным командам. Задача была возложена на соседа-дрессировщика, который наконец получил возможность применить свои знания в широком масштабе. Более того, и молодой Влаев, и дрессировщик все больше ориентировались на дрессировку, а не на разведение собак. Пожалуй, от нее было даже больше выгод: получаешь собачку на месяц-два, учишь ее подавать лапку при слове «здравствуй», приучаешь отправлять естественные надобности в строго определенном месте, носить в зубах трость или корзинку. Ношение корзинки было вершиной дрессировки. Этому выучивались только собачки покрупнее, и то не все. Так или иначе, школа Влаева-младшего была, опять же по словам самого студента, очень перспективна. Конечно, он сказал это в шутку, в разговоре с дрессировщиком, желая лишь подчеркнуть правильность выбранного пути.

Ферма функционировала больше недели. Уже все знали, где она находится и что собой представляет, потому что сутками напролет собаки лаяли, скулили, выли, щелкали зубами, особенно вечером, когда приближался час кормежки. Все огромное пространство от монастыря до ресторана и от реки до железной дороги оглашалось их звонким лаем и воем. Теперь это уже раздражало тех, кто приезжал сюда отдохнуть, погулять, насладиться тишиной и природой. Иногда собачий вой заглушал не только колокольный звон монастырской церкви, но и ресторанный оркестр. Кое-кто по-наивнее даже думал, что в окрестностях появились волки. Другие же утверждали, что неподалеку открыли зоопарк.

А молодой Влаев в это время гордо расхаживал с трубкой во рту, вел беседы с ответственными товарищами, подавал советы, которых никто у него не просил, тревожился о «старике», которого после короткого отдыха снова поместили в тюрьму — появились новые улики хозяйственного характера, которые, по словам местного прокурора, усугубляли его положение. Надо было начинать новое дело. Скопилось столько фактов, что молодой и неопытный прокурор попросил содействия у прокурора из Софии, который был его другом и в какой-то степени учителем. И вот в маленький провинциальный городок прибыли два прокурора, оказавшиеся друзьями Балтова.

Студент внимательно следил за их действиями. Врожденное чутье, инстинкт самосохранения подсказывали ему, что положение отца ухудшается. Ко всему прочему у «старика» оказалось не особенно привлекательное прошлое. Разнесся слух о его участии в темных сделках с «бывшими», о подкупах и шантаже. Слухам никто не придавал особого значения, но все же это влияло на характеристику человека, обвинявшегося в основном по делам хозяйственным.

Узнав, что в их городок прибыли двое прокуроров, молодой Влаев решил немедленно с ними встретиться. Прозондировал как мог обстановку, но оказалось, что прокуроры приехали сюда совсем по другим делам и сейчас гостили у своего старого друга Балтова. Беспокоить их не имело никакого смысла. Но Влаев глубоко в душе считал, что наступил решающий для спасения отца момент. Он долго думал, что предпринять. И в конце концов решил прибегнуть к помощи Марийки. Считал, что она добрая душа и поможет, сто́ит только попросить. И решил идти этим путем.

Неведомыми путями Влаев узнал, что Марийка будет обедать с Балтовым и прокурорами в монастырском ресторане. В день обеда, за час до него, он уселся на скамейку под плакучей ивой у входа в ресторан и стал терпеливо дожидаться. Курил трубку, думал, рассеянно глядя вокруг. Сначала прошли прокуроры с Балтовым. Молодой Влаев встал и поклонился, но они не обратили на него никакого внимания, продолжая оживленно и весело разговаривать. Дипломник проглотил обиду. Снова сел. Нервно закурил. Густой табачный дым висел у него над головой, растворяясь в ветках плакучей ивы. «Терпение!» — сказал себе молодой Влаев и крепко сжал зубами трубку, словно она была в чем-то виновата. Со стороны ресторана доносился запах пищи и звон посуды, в стороне слышался собачий лай.

— Терпение! — снова сказал себе Влаев.

Стояла чудесная солнечная погода. Время было обеденное. Прокуроры и Балтов уже сидели в ресторане. Машина уехала за Марийкой, и ее ждали с минуты на минуту. Молодой Влаев решил дожидаться ее у ресторана. Ему надо было сказать ей всего пару слов, не больше. Голубоватый дым клубился у него над головой, исчезая в ветвях плакучей ивы и распространяя вокруг аромат заграничной «Амфоры». Под стрехой чирикали воробьи. У ворот монастыря кто-то играл на гитаре. Кому-то было весело. Но вот подъехала балтовская «Волга», из нее вышла Марийка и, постукивая высокими каблучками по каменным плитам, направилась к ресторану.

— Мария!.. Эй, Мария! — окликнул ее Влаев, вставая со скамейки. — Можно вас на минуточку?

Марийка обернулась. Этот человек в кожаном пиджаке и залатанных джинсах показался ей совершенно незнакомым.

— Можно вас на минуточку?

Она остановилась и вопросительно посмотрела на него.

— Всего на секунду, Мария!

— Что вам нужно?

— Всего одна просьба, Мария, — продолжал студент, копаясь в своей сумочке, — прошу вас, передайте это письмо товарищу Балтову… Знаю, что он сейчас занят, но другого выхода у меня нет… Не хочу беспокоить его в кабинете… Да и не так просто к нему попасть.

Марийка отстранилась, но дипломник строго посмотрел на нее:

— Не хотите?

— Да нет, но я не столь близка с Балтовым.

— Пожалуйста, пожалуйста!

Он всучил ей письмо.

— Я знаю, что вы очень близки… Но не в этом дело… Речь идет о жизни моего отца… А вы знаете, кто мой отец…

Марийка держала письмо двумя пальцами, словно не зная, что с ним делать. Но молодой Влаев пришел ей на помощь:

— Положите его в сумочку… И в подходящий момент передайте ему… Можно в начале обеда, а можно и потом… Важно, чтобы вы передали в присутствии прокуроров. Понимаете?

Сказав все это, Влаев широким шагом направился к своему собачьему хозяйству, откуда уже раздавался невообразимый вой, потому что приближалось время кормежки.

Дипломник медленно шел к монастырскому подворью, хлопая себя по джинсам длинным прутиком, похожим на хлыст, которым он укрощал животных. Ему казалось, что так он походит на американского фермера.

Войдя в ресторан, Марийка сразу же увидела Балтова. Он встал и устремился навстречу.

— Почему ты такая бледная? — спросил он, нежно обняв ее за плечи. — Случилось что-нибудь?

— Нет, — ответила она, — все в порядке. Ничего не случилось.

— Что-то ты нос повесила…

— Нет-нет, — улыбнулась Марийка. — Все в порядке!

— Смотри, — предупредил он, — я хочу, чтобы сегодня ты была веселой!

— Идет! — ответила она, снова улыбнувшись.

Прокуроры уже встали из-за стола и ждали, не отрывая взгляда от ее стройной фигуры, от черных глаз, весело смотрящих в их сторону. Очаровала их и детская ямочка на подбородке. Марийка улыбалась, потому что и они улыбались ей, протягивая руки, чтобы познакомиться.

— Здравствуйте, здравствуйте! — раздались их громкие голоса.

Марийку усадили рядом с Балтовым. Прокуроры сказали, что кажется где-то уже ее видели, хотя, конечно, это было не так. Упомянули, что фамилия Чукурлиевых известная. Они много слышали о ее отце и деде. Выразили соболезнования по поводу утраты, которая ее постигла, налили Марийке рюмку водки и предложили выпить с ними, чтобы все было хорошо. Она выпила, и настроение поднялось. Щеки ее разрумянились. Прокурор из Софии, тот, что постарше, достал из картонной коробки, стоявшей под столом, большую куклу, поднял ее высоко над головой, показывая всему ресторану.

— Это подарок от моей дочери, вашей приятельницы!..

Марийка еще больше покраснела. Взяла куклу и сразу же обняла, словно давно ее ждала. Прокуроры засмеялись:

— Как вам идет!

— Настоящий ребенок! — добавил софийский прокурор.

— Она и есть ребенок! — сказал Балтов. — Разве вы не видите?

Кукла неожиданно подала голос. Сказала «мама», и это еще больше развеселило компанию. Они громко заговорили. Потом приступили к обеду. Ели и рассказывали всевозможные истории из прошлого и настоящего, развлекая свою даму. Марийка посадила куклу перед собой. Пробовала понемногу от всего, что ей предлагали. Она была счастлива. Время от времени поглядывала на Балтова, ища его поддержки. А он то и дело ставил ее в неудобное положение, говоря о ее заслугах в медицине. С таким другом со стыда сгоришь!

Обед прошел хорошо. На редкость хорошо. Когда они вышли из ресторана и пошли прогуляться к реке, она вспомнила о письме Влаева. В сущности, о нем напомнил ей собачий лай, доносившийся со стороны фермы. Вспомнила, но не посмела передать. Да и не хотела. Подумала было разорвать его и бросить в реку, но сделать это незаметно было бы невозможно.

После прогулки развеселившиеся мужчины сели в машину и решили поехать в город, выпить кофе в кабинете Балтова. Обнимая куклу, Марийка подумала, что и ей надо сделать своей маленькой подружке какой-нибудь подарок, только вот не могла придумать, какой. Наконец сняла со своей руки браслет с красным камешком и подала прокурору. Тот запротестовал:

— Нет-нет! Вы должны передать ей сами… Приедете в Софию, тогда… Сейчас я подарков не принимаю.. Сами! Так мне велели!

Пока они спорили и препирались, когда преподносить подарок девочке, в дверь постучали. Показалась голова вахтера.

— Товарищ Балтов, тут одна гражданка хочет с тобой поговорить.

— Какая гражданка?

— Из Софии. Только что приехала, обеденным поездом… Хочет, чтобы ты ее принял. Настаивает.

— Как так? У меня сегодня нет приемных часов!

— Не могу ее удержать… Напирает. А вот и она, поднимается по лестнице… Выйдите хоть на пять минут, а то мне с ней не справиться…

Балтов встал. Шаги на лестнице уже были отчетливо слышны. Он решил выйти, чтобы не было скандала у самых дверей кабинета.

Прокуроры и Марийка остались пить кофе. Балтов налил им и по рюмочке коньяку, из спецзапаса, который держал для дорогих гостей. Поставил на стол коробку шоколадных конфет, но на них никто и не взглянул.

Балтов задержался надолго. Из-за дверей слышался какой-то шум. В основном говорила женщина, но ничего нельзя было понять. Да никто и не интересовался тем, кто она, откуда и зачем пришла. Только Марийка время от времени прислушивалась, но и она ничего не могла понять. Балтов вернулся бледный и расстроенный, готовый взорваться. Но только несколько раз повторил:

— Глупости.. Людские глупости…

Потом помолчал и обратился к Марийке:

— Жена твоего приятеля… Какая-то Евдокия Петринская…

Наступило ледяное молчание.

Балтов спросил:

— Где вы его поселили?

Марийка опять не ответила.

Балтов продолжал:

— Приехала за ним… Просит содействия… Смешно… Как будто кто-то его здесь держит!

Посмотрел на Марийку и еще строже сказал:

— Идите и сами улаживайте эти дела!

— Я ее не знаю, — сдержанно ответила Марийка, — и меня не интересует…

Балтов пожал плечами:

— Поступайте, как знаете…

Прокуроры озадаченно смотрели. На этом «семейная» ссора закончилась. Ее прекратил Балтов, подняв рюмку и выпив за здоровье неизвестно кого. Просто опрокинул рюмку и выпил до дна.

23

В столице за это время произошли события, о которых Петринский ничего не знал. Он сбежал на «Трабанте», ничего не сообщив своим близким. Объехал несколько городов, где у него были в газетах знакомые журналисты, настоящие и бывшие; советовался с ними, что предпринять; подробно рассказывал о своих творческих планах; рассказывал сюжет «Утопии», которая была уже на 52 странице; хвалился своим эзоповским языком, которым намеревался поведать горькую правду эпохи… Потом, когда деньги кончились и не на что было жить, продал свою легендарную машину и внезапно решил уехать в Сырнево. Когда он появился в Сырнево, оборванный, грязный и измятый, на дне его рюкзака был спрятан большой кожаный бумажник, набитый банкнотами. Это было все его богатство, которого должно было хватить на год жизни в селе, в самой гуще народа.

А в это время его дочь вышла замуж за нефа, несмотря на все скандалы и угрозы со стороны матери. Ушла к нему в студенческое общежитие. Он оказался не только красивым черным юношей, но и довольно богатым, — «богатеем», как говорила старя дева Малина, сыгравшая довольно большую роль в этом нежелательном браке.

Домашняя производственно-художественная кооперация «Умелые руки» распалась — не только потому, что из нее ушла одна из лучших работниц вследствие законного брака, но и потому, что в связи с этим браком разразился непоправимый конфликт между двумя компаньонками — Евдокией и Малиной, двумя столпами предприятия. Старая дева обвинила свою двоюродную сестру в консерватизме и расизме. А Евдокия запретила показываться ей на глаза до конца жизни.

Старшая дочь закрутила любовь с каким-то слесарем, заявив матери, что тоже скоро выйдет замуж. Занятая негром и младшей дочерью, погруженная в скорбь Евдокия махнула рукой и заявила, что пусть все делают, что хотят. На всех у нее не хватит нервов. Потом подала директору школы заявление об уходе, потому что и там ее обвинили в консерватизме и мещанских предрассудках, которые совсем не вязались с требованиями социалистической педагогики. На эти обвинения Евдокия даже не возразила. У нее не было сил ни спорить, ни защищаться. «Может быть, это так и есть, — думала она. — Пусть занимаются педагогикой те, что помоложе!» Но так как до пенсии ей оставалось еще несколько лет, она с еще большей тревогой и озабоченностью думала о муже, которого уже списала было со счетов. Каким бы муж ни был — хорошим или плохим, сумасбродом или слегка тронутым, он все-таки был опорой, товарищем и, в конце концов, человеком, с которым можно было перекинуться словом.

И она бросилась на поиски.

Разыскивала она его довольно долго и настойчиво: не так-то просто найти писателя, который ушел в народ.

В первую очередь Евдокия пошла к главному редактору. Села напротив и сказала:

— Вы обязаны его найти!

Главный почесал за ухом.

— Товарищ Петринская, у меня на это нет никаких прав.

— Вы его шеф, начальник.

— К сожалению, уже не шеф. Он ушел из редакции.

— Как это… На что же он будет жить?

— Не знаю, — пожал плечами главный. — Пришел и взял отпуск за свои счет. У него какие-то творческие планы.

— Это ужасно! — простонала несчастная женщина.

— Не знаю… Может быть, он имеет на это какое-то право… В конце концов…

— Какое право? — оборвала его Евдокия. — Бросить семью? Оставить нас на произвол судьбы?.. Что это? Право? Или преступление?!. Я этого так не оставлю!.. В этой стране еще есть законы!

Она встала и собралась уходить. Однако уже на пороге спросила, еле сдерживая себя:

— Куда он уехал? Вы знаете?

— Думаю, что на юг… Может быть, в Сырнево.

— Где это Сырнево?

— Не знаю. Кажется, где-то в горах.

— Горы большие… Где точнее?

— Я спрошу коллегу из Пловдива, который, в сущности, инспирировал это бегство… Он тоже фантаст.

— Дураки!.. Боже мой, какие дураки! — взвыла Евдокия, закачалась и упала на пол. Хорошо, что на полу был толстый ковер и она не очень сильно ударилась. Главный помог ей подняться. Евдокия снова взялась за ручку двери и сквозь слезы сказала:

— Я пойду в милицию… Но прошу вас, не оставляйте меня. Я несчастная женщина. Вся семья рухнула из-за его фантазий. Я и не предполагала, что эта «Утопия» принесет столько несчастья… С тех пор, как он начал ее писать, я света белого не вижу… Но я это просто так не оставлю! Буду бороться.

Она вытерла слезы, и вдруг на нее обрушилась другая, еще более страшная мысль, до сих пор подло скрывавшаяся в подсознании:

— …А может быть, ему вскружила голову какая-нибудь женщина? Как вы думаете?

— Какая женщина?

— Любовница… В этом возрасте мужчины сходят с ума…

— Да что вы, товарищ Петринская… Это исключено!

— Почему же исключено? Когда он вернулся из Сырнево, я помню, да и никогда не забуду, как от него несло женскими духами… Я просто не знала, что и делать. Была готова его убить. Но простила. Я всегда ему прощала, потому что у меня мягкий характер… Если бы на моем месте была другая, она еще тогда бы развелась!

Она снова заскулила, пытаясь заплакать, но не вы давила из глаз ни слезинки.

Главный снова сел за свой стол. Долго молчал, что же сделать, чтобы избавиться от навязавшейся на его голову посетительницы, наконец поднял трубку. Начал деловой разговор с Пловдивом. А Евдокия в это время стояла у двери, схватившись за ручку, чтобы снова не рухнуть на ковер.

Из разговора главного стало ясно, что Сырнево находится не в Южной Болгарии, а в Северной, и что туда можно добраться поездом, потом от станции до села надо было ехать на автобусе. Конечно, можно поехать и на машине…

Услышав слова «машина», Евдокия сразу же вспомнила о «Трабанте» и вскричала:

— Да, он уехал на «Трабанте»… На «Трабанте»!

Несчастная женщина, она не знала, что легендарная машина была уже давно продана и что вся ее стоимость лежала на дне туристского рюкзака, в кожаном бумажнике. Если бы она это узнала, то наверняка потеряла бы сознание во второй раз. Но этого не знал никто. Даже главный редактор, начальник и шеф Петринского.

Вооружившись этими скудными, но все-таки точными сведениями, Евдокия продолжила поиски мужа. Надо признать, что Петринского удалось обнаружить за кратчайшее время быстрее, чем она предполагала. В тот же день, напав на его след, она купила билет на поезд и отправилась в дальнее село, не взяв с собой никаких вещей. Она решила поехать прямо в Сырнево, пожаловаться в партийную организацию, прибегнуть к помощи административных органов и, если потребуется, вытащить его оттуда, точно так же, как кошка-мать хватает зубами своего слепого котенка и переносит его с одного места на другое. Он был ее собственностью, и никто не мог его у нее отнять! Нечего было жениться и заводить детей! А раз уж их создал, то будь любезен и воспитывать! Так велят и закон, мораль!

С этими мыслями Евдокия отправилась в Сырнево.

Она немного успокоилась, убаюканная перестуком колес. Даже немного подремала в купе, а пока доехала до нужной железнодорожной станции где-то к обеду, успокоилась совсем, даже развеселилась, довольная приятной поездкой. Горный пейзаж, чистый воздух, улыбающиеся кругом лица — все это вместе плюс еще радость оттого, что она вот-вот найдет его — подняло ее настроение. Она бодро зашагала от станции к центру городка. По пути съела несколько котлеток с мягким белым хлебом, купленным в местной пекарне. Выпила холодной воды, которая поступает в местный водопровод прямо с горных ключей. Подкрасила губы. Бодрая и сытая, полная сил и энергии, Евдокия направилась в райком партии. Найти его оказалось совсем нетрудно. Там она потребовала немедленной встречи с партсекретарем. Так она попала на Балтова.

Беседа с Балтовым была напряженной, но результативной. Она узнала, что из города в Сырнево каждые полчаса ходят автобусы и что Петринский уже известен партийным органам. Поняла и то, что партия не вмешивается в семейные дела граждан. Каждый должен сам распутывать свои семейные неурядицы. Балтов даже предупредил ее:

— Прошу вас, не впутывайте нас в ваши семейные дрязги! У нас хватает и других забот, поважнее!

— Да, — пообещала Евдокия, — я справлюсь с этим сама. Только прошу мне не мешать. А чужого содействия я не хочу и не прошу. Только бы мне не мешали, особенно заинтересованные в этом лица!

Вероятно, она имела в виду женщину, запах духов которой писатель в свое время привез из Сырнево в Софию. Эти духи не выходили у нее из головы. Наоборот, мысль о них все глубже и глубже сверлила, проникая в ее ревнивое сердце, не давая ей покоя. И сейчас она была убеждена, что в основе этого мужского «сумасбродства» кроется эта неизвестная, подлая и коварная женщина! Пришло время Евдокии вскрыть всю правду, показать всему миру ее лицо, вырвать из сердца этого дурня, разоблачить и раздавить!

Евдокия мчалась на автобусе в Сырнево. Выйдя из старого, запыленного автобуса на площади перед амбулаторией, она сразу же спросила о семье Чукурлиевых. Где живет эта семья? И сколько их, этих Чукурлиевых?

В это время в амбулатории находился доктор Москов. Он дал о Чукурлиевых самые точные сведения. Появился в амбулатории и вездесущий дед Радко. Он сразу же предложил свои услуги — отвести ее к своему новому приятелю, которого поселил в старом доме в Тополиной стороне. Он шел рядом с Евдокией и всю дорогу рассказывал ей о Петринском. Как его встретил. Как нашел ему жилье. Сказал, что писатель чувствует себя хорошо, еда в изобилии, потому что Марийка наполнила ему целую корзину хлебом, мясом, даже кутьей, оставшейся с похорон.

— Какая Марийка? — спросила Евдокия, и сердце ее затрепетало.

— Чукурлиева… Девушка на выданье.

— Она здесь?

— Кажется, нет, но придет. Веселая! Не стремится в Софию, как другие. Учится на доктора…

— Не замужем… Так, что ли?

— Не замужем, не замужем. Бабушка у нее недавно умерла, поэтому неудобно сразу замуж выходить, но и здесь все будет в порядке, очень уж за ней ухаживают. Красавица! Посмотрим, кому повезет…

Стиснув зубы, Евдокия больше ни о чем не спрашивала. Все было яснее ясного. Ее дурень увяз по самую шею. Надо его спасать, двух мнений тут быть и не может. Она еще сильнее сжала ручку сумки и ускорила шаг. Старик продолжал что-то бормотать, но она уже не слушала.

Петринского они застали в неглиже. Он только что встал после обеденного сна и делал у открытого окна гимнастику. Усидев его в таком виде, полуголого, с волосатыми длинными ногами, заросшего щетиной и плешивого, она затрепетала, как девушка. Это тело и это лицо ей были знакомы до мельчайших подробностей.

Только и сказала:

— Вот это да!

Петринский оцепенел. Он не мог поверить своим глазам: она это или не она; и откуда она взялась, с неба свалилась, что ли? Смотрел на нее и не мог двинуться с места. Она коварно усмехнулась:

— А ты думал, что я тебя не найду?

Петринский опустил голову, не в силах выдержать ее взгляда.

Евдокия сделала шаг вперед. Начала обстоятельно осматривать комнату: кровать, пол, потолок, стены. Поводила носом и морщилась. Запаха духов не было, но зато в углу стояла корзина с хлебом и кутьей. Она еще больше нахмурилась, но не стала спрашивать, что это за корзина и откуда она. Дойдет очередь и до нее. Сей час надо было найти другие компрометирующие вещи. Постель неприбрана, подушка без наволочки валялась на полу. У окна висела на веревке выстиранная рубашка. Посредине комнаты валялись стоптанные, давно не чищенные туристские ботинки, на маленьком столике стояла пишущая машинка с листом белой, нетронутой бумаги. Бросилось в глаза пестрое, деревенской работы полотенце на спинке стула.

— Что это за полотенце?

— Полотенце…

— Я спрашиваю, откуда оно… Кто его тебе дал?

— Купил… в Пловдиве…

— Ясно! Ясно, как белый день!

Евдокия сделала еще шаг вперед.

— А рубашка?

— Рубашка…

— Кто ее тебе выстирал?

— Сам.

— Неужели?.. А простыня?

— Простыню я ему дал! — вмешался дед Радко. — Простыня моя… Точнее, общественная… Вторую простыню украл скотник… вот и осталась всего одна…

— Ясно!.. — прервала его Евдокия. — Мне все ясно!

— Вы не правы! — снова вмешался старик.

— А вас прошу не вмешиваться!

Она продолжала осмотр, расхаживая по большой пустой комнате. Половицы скрипели под ее ногами. Дед Радко боязливо следил за ней, ожидая, что вот-вот начнется потасовка. Но Евдокия не доставила ему этого удовольствия. Она знала, что это никуда не уйдет, найдется более подходящее для этого место.

— Ну?

Петринский поднял голову.

— Пойдем?

Петринский удивленно смотрел на нее. Евдокия поддела ногой его грязные носки. Сдернула со спинки стула брюки.

— Одевайся! Быстро! Надо успеть на вечерний поезд. Нечего тянуть время!

— О чем ты говоришь, Евдокия?

— О софийском поезде…

— Но, Евдокия!

— О софийском поезде говорю! — раздраженно повторила она. — О поезде!

— Но я не намерен возвращаться! — осмелел он.

— А кто тебя спрашивает?

— Евдокия!

— Брось распускать слюни!.. Нечего устраивать спектакли перед посторонними… Собирай багаж и вперед!.. И не действуй мне на нервы! Хватит, натерпелась!

— Евдокия!..

— Бросил семью и пустился в разгул! Думаешь, тебе всё позволено? Да с какой стати?

— Я…

— Одевайся! — она посмотрела на часы. — Одевайся!

Петринский глянул на старика, ища поддержки, но тот рассеянно смотрел в окно.

— Поторопись, пока я не вызвала милицию, чтобы отправить тебя в Софию… Одевайся!

Услышав, что речь пошла о милиции, дед Радко на цыпочках выскользнул из комнаты, а то еще потащат в свидетели, хлопот не оберешься.

Евдокия принялась одевать мужа. Подала ему брюки, напялила через голову рубашку, все еще влажную и неглаженую. Завязала шнурки. Запихнула бумагу и пишущую машинку в рюкзак. Нашла место и для хлеба, хотя хлеб и пшеничная кутья были из той же ненавистной корзины. Как-никак пища, а к пище надо относиться с уважением…

И они отправились к автобусной остановке, а оттуда — на станцию.

Над горами садилось солнце. Устроившись в автобусе на последнем сиденье, Петринский и Евдокия молча смотрели в окно. На краю леса белело новое здание. Краснели крыши дач, которые как грибы росли вокруг. Где-то высоко на горных пастбищах бродили стада Близнецов… Петринский тяжело вздохнул, но Евдокия даже не взглянула на него. Она уже дремала.

24

В этот же вечер Марийка узнала о «похищении» Петринского. Сначала обрадовалась, что избавилась от него, но, вернувшись домой и оставшись совсем одна, расплакалась — знать, недаром в детстве у нее было прозвище «рева». Села на стул у открытого окна и долго плакала, убеждая себя, что плачет совсем не о Петринском и не о Балтове (кто они ей!), а о бабушке, о покойной бабушке Марии, которая уже никогда, никогда не выйдет во двор, под яблоню… Вспомнила свою мать, отца, хотя и знала их только по фотографиям… Пролила несколько слезинок и о дедушке, участнике Сентябрьского восстания… И заснула. А уснув, снова увидела во сне Петринского. Он спрашивал, придет ли она к нему в заброшенный дом выстирать рубашку. Марийка ответила, что пусть стирает жена — ведь она для этого приехала аж из Софии?.. Потом увидела, как Евдокия входит в комнату, где стоит деревянное корыто, чтобы постирать рубашку… Потом увидела и появившуюся в окне луну, светившую прямо напротив, освещая корыто, от которого поднимался густой пар, и казалось, только и ждала, пока откроют окно, чтобы заглянуть в комнату. Но Марийка окна не открыла. Наоборот, встала, задернула занавеску, чтобы не видеть луны, и снова легла. Долго не могла заснуть, потому что луна все висела за окном и молчаливо дожидалась, когда отдернутся занавески. Наконец Марийка снова заснула, и ей приснился Балтов. Он стоял под луной. Ждал, когда Марийка придет измерить ему давление. Она попыталась было сказать, что не станет ему мерить давление, но слова застряли в горле, и она не могла произнести ни звука. Снова проснулась. Так она провела всю ночь: просыпалась и впадала в полудрему, и только под утро ей удалось по-настоящему заснуть. Встала в одиннадцатом часу, хорошо что это было воскресенье и не надо было спешить в амбулаторию. Умылась, оделась и тут вспомнила о дедушке Стефане, которого уже давно не видела. Что-то он делает, один-одинешенек? Может, нужно чем помочь? Жив ли он?

Старик сидел во дворе под виноградной лозой и перебирал рис, сбрасывая рисинки в стоящую на столе деревянную миску.

— Что ты делаешь, дедушка? — воскликнула Марийка, увидев его склонившимся над столом, в маленьких очках в металлической оправе. Одутловатыми пальцами он старательно отделял чистые зернышки.

— Сама видишь, что, — усмехнулся старик. — Захотелось рисового супчику, вот и решил очистить от камешков… А у тебя как дела?.. Да ты садись, садись!

— Ах, дедушка, дедушка, — продолжала выговаривать ему Марийка, — почему ты меня-то не позвал помочь?

Она села рядом, придвинула поднос к себе и принялась сноровисто перебирать рис. Старик удивленно смотрел на нее из-под очков. Не мог нарадоваться ее ловкости.

— Давно я тебя не видел… Куда ты запропастилась?

— Работаю, дедушка… Много работы!

— Да, работа никогда не кончается, Марийка… Как и учение… Только жизнь кончается…

— Это относится ко всем нам…

— Конечно, конечно… ко всем… — кивал он головой, глядя во двор, где квохтали и хлопали крыльями курицы и индюшки. — …Продам я их… всех до одной… Не могу больше за ними ухаживать, стар стал, ноги не держат… Если Митко не приедет, избавлюсь от них, не нужны они мне больше… Не могу!

— С сегодняшнего дня буду вести у тебя хозяйство! — оборвала его Марийка. — И запрещаю тебе эти разговоры!

— Что ты понимаешь в цыплятах да курах?

— Все понимаю… А ты мне не мешай!

— Я о другом попрошу… Оставь ты этих цыплят…

— О чем другом?

— Хочу поглядеть на село да на поля… Объехать все на машине… Попроси товарища Балтова дать тебе «Волгу» с шофером, пусть провезет нас по сельским пастбищам… Затужил я по лесам и лугам… Уж не знаю, сколько не видел… Можно?

— Отчего же нельзя?

— Скажи Балтову… Так и так, дескать, хочет дед прогуляться.

— Скажу, дедушка.

— Но и ты со мной поедешь на «Волге»… Хочу посмотреть, что и как: поля, леса, луга… Да и домов кругом понастроили, черепичные крыши за версту видать… Кто их строит? Откуда у людей такие деньги?

— Разбогатели, дедушка.

— С чего это разбогатели?

— Работают…

— Хорошо, если так… Попроси товарища Балтова…

— Хорошо, дедушка.

— Скажи ему, что хочу посмотреть и на это новое здание… На больницу, или как его там, не знаю… Большое здание, красивое.

Подумал и добавил:

— Если бы раньше такие больницы были, подольше бы пожила мою старуха… Правда ведь?

— Конечно, дедушка.

— Скажи товарищу Балтову, что хочу поглядеть и на новые оранжереи… и на хозяйство Близнецов… Говорят, много молока и брынзы дают… А когда-то, помню, были глупыми пацанами, несмышленышами… А сейчас хорошими чабанами стали… Кто бы мог подумать…

— И Балтов их хвалит, дедушка… Они у нас передовики.

— Да, с учебой у них были нелады, но с овцами дело спорится… Когда человек на своем месте, тогда и спорится. Ведь правда?.. Так скажи товарищу Балтову о «Волге».

— Не беспокойся, дедушка. — Марийка встала, помыла рис, высыпала в кастрюлю и поставила ее на огонь. — Всё сделаю, как ты хочешь… Балтов меня слушается… Очень!

— А с чего ему тебя не слушать?.. И ты его слушай…

Марийка накрыла на стол, постелила белую скатерть. Поставила две тарелки.

— Пообедаем вместе, дедушка. Согласен?

— Отчего же не согласен? С тобой и обед будет вкуснее.

Она проворно сновала со двора на кухню, хозяйничала, что-то бормоча, и настроение у нее постепенно улучшилось. Позабылись ночные сны.

— Рисовый суп поедим попозже, а сейчас поджарю тебе яичницу… Хорошо?

— Хорошо…

— А потом пойду поищу Балтова… Если он вернулся… А то он как раз на «Волге»… Поехал по селам… И его работе конца-краю нет… Как вернется… поедем с тобой прогуляемся…

— Я не говорил, чтобы обязательно сейчас, — успокоил ее старик, — я говорил, когда ты свободна и когда машина в распоряжении… Необязательно сейчас… Еще есть время!

Обедали вместе. Потом еще долго разговаривали, и Марийка совсем успокоилась. Перед уходом она приготовила старику постель, уложила его отдохнуть после обеда, еще раз заверила, что все устроит, и на цыпочках вышла довольная, что сделала доброе дело.

Через несколько дней состоялось и «путешествие» старика по окрестностям Сырнево. Балтов с удовольствием дал машину. Велел шоферу не лихачить и повозить старика везде, где пожелает. Если захочет, можно съездить и в город. Пусть посмотрит новый завод, порадуется новых жилым кварталам, пообедает с Марийкой в новом ресторане.

— Машина весь день в вашем распоряжении! — сказал он.

— Спасибо вам, товарищ Балтов.

Он чуть тронул ее за плечо, улыбнулся, потому что это «вам» прозвучало для него немного странно, и шутливо ответил:

— Не за что, товарищ Чукурлиева!

Старика усадили на переднем сиденье, чтобы лучше было видно, посоветовали сесть поудобнее, откинуться на спинку, вытянуть вперед ноги и ни о чем не беспокоиться. Его дело было только смотреть по сторонам и наслаждаться.

Марийка села сзади. Время от времени наклонялась вперед и говорила ему в самое ухо, чтобы слышал. Объясняла то одно, то другое, хотя все вокруг ему было хорошо знакомо, и в объяснениях он не нуждался. Но Марийке было приятно играть роль экскурсовода, она то и дело показывала и говорила:

— Это река Сырненка… А это сукновальни…

Старик улыбался.

— А это луга, где вы с моим отцом когда-то пасли коней, когда были маленькими… А сейчас коней нет…

— Нет, — повторил, как эхо, старик. — Почему нет?

Марийка не ответила. Она продолжала ему объяснять, а он смеялся, потому что все было ему знакомо и известно, но ему было приятно, что это еще раз напоминают, словно хотят, чтобы он запомнил все это навсегда и никогда не забывал.

Сначала они проехали по асфальтированному шоссе вдоль села. Потом направились к картофельным полям и парникам, поднялись на холм, где стояли новые дачи. Съездили на большую стройку. Старику было так интересно, что он пожелал выйти из машины. Деловито осмотрел корпуса санатория, террасы, балконы, огромные окна. Какой-то рабочий в испачканном известью комбинезоне взялся объяснять:

— Вот здесь будет терапевтическое отделение, а там физиотерапевтическое… А дальше, в сосновом лесу, для грудных болезней… И для онкологии предусмотрен большой корпус… Отдельный.

Старик молча слушал, видимо, вспомнив о своей жене.

Снова сели в машину и поехали дальше. Не все дороги были ровными и асфальтированными; нередко приходилось объезжать рытвины и колдобины, размытые дождями или разбитые тракторами и грузовиками, которые то и дело приносились мимо со строительными материалами, распространяя вокруг запах бензина. Но это не мешало старику сидеть в машине и наслаждаться воспоминаниями детства. Перед ними мелькали видения отшумевших лет, прошедшая молодость, радости и невзгоды. Все прошло, а помнилось, как будто было вчера. И луга, и кони, которых они пасли… И старая водяная мельница, которой уже давно не было, а ведь когда-то там скрывались партизаны. Все прошло. И уже никогда не вернется. Да и зачем возвращаться? К чему?

На его глаза навернулись слезы. Он не заплакал, просто почему-то стало жаль того мальчонку, который пас коров, перекинув через плечо конопляную торбу… Что это был за мальчик? Как его звали? Да и был ли он вообще?

Он не плакал. Глаза слезились от радости. И от яркого слепящего солнца.

— Был, был тот мальчик! — сказал он вроде без всякой связи и засмеялся. — Был!

Марийка спросила:

— О чем ты, дедушка?

— Смешно.

— Что?

— Смешно! — повторил он, ничего не объясняя. Она не стала расспрашивать, пусть себе смеется.

На обратном пути поехали другой дорогой и въехали в село с Тополиной стороны. Шофер вел машину медленно. Он тоже был доволен, тоже объяснял старику, что и где. Дополнял некоторые пояснения Марийки.

На околице села, у самой Тополиной стороны, Марийка вдруг попросила шофера:

— Можешь остановить на минуточку?

Он удивился, притормозил.

— Видите, из трубы старого дома идет дым!

— Из какого дома?

— Совиного.

Шофер остановил машину. Старик приложил ко лбу ладонь, чтобы не слепило солнце.

— Ничего не вижу, — сказал шофер, — тебе показалось!

— Как это показалось? — воскликнула Марийка. — Разве вы не видите дым? Труба дымит… Значит, там кто-то есть.

— Наверное, дед Радко Общинский домовничает, — снова сказал шофер. — Он часто приходит сюда, когда нет других дел.

— Радковы сумасбродства, — подтвердил старик.

Поехали дальше. Но Марийка не отрывала глаз от трубы. Дым то появлялся, то исчезал. Ветра не было, погода стояла тихая и солнечная, тонкая струйка дыма поднималась шелковой ниточкой прямо вверх, почти сливаясь с голубым небом. От зоркого взгляда Марийки ничто не могло укрыться.

— Радко там, Радко, — повторил дедушка Стефан, — для него этот дом как свой… Все крутится там, подметает, чистит…

Марийка вроде бы успокоилась. Но когда они приехали на сельскую площадь и из окна амбулатории выглянул Радко Общинский, встревожилась не на шутку.

— Почему из трубы идет дым, дедушка Радко? — крикнула Марийка. — Там, в старом доме… Кто там?.. Ведь Петринский уехал?

— Кто же там? Кто затопил?

— Как затопил?

— Да дым-то идет! — рассердилась она. — Посмотри! Дымит!

Все повернулись к Тополиной стороне. В наблюдениях принял участие и доктор Москов. Мнения разделились: одни говорили, что дым идет, другие — что не идет. Наконец решили проверить лично. Старый Чукурлиев попросил отвезти его домой, потому что уже порядком устал. Доктор Москов вернулся в амбулаторию, потому что, по его мнению, никакого дыма нет и всё это мираж, иллюзия… Только Радко Общинский и Марийка решили пойти и на месте проверить, в чем дело: есть кто-нибудь в доме или нет.

— Сомневаюсь, как бы он не вернулся, — говорил дед Радко, — очень уж ему не хотелось уезжать в Софию. Но жена его, как ухватилась за него, так и не отпустила… Будь я на его месте, тоже бы подчинился.

Марийка молчала, поджав губы.

— Сомневаюсь, — продолжал старик, — ох, сомневаюсь! Больше некому… В суматохе у него и ключи остались… Сомневаюсь!

Поднявшись по расшатанной лестнице, они направились прямо в комнату, где жил Петринский. Дверь была закрыта. Старик пошарил по карманам и достал ключи, которые всегда носил с собой. Попытался открыть, но с внутренней стороны был вставлен ключ. Никто не отзывался. Дед Радко нашел где-то долото, молоток, долго возился, пыхтя. Наконец замок поддался, он толкнул дверь, по инерции полетел вперед и чуть не упал на пол.

Первым, что они увидели в комнате, был погасший камин. Точнее, едва тлеющие под золой угли. Дед и Марийка направились к камину, но внезапно вздрогнули и остановились. Возле кровати лежал мертвый Петринский. Он лежал на спине, широко уставившись в потолок полными ужаса глазами. Изо рта стекала струйка крови. Лицо было словно из воска. Усы и бакенбарды сбриты. И если бы не плешивая голова и ковбойские брюки с заплатками, вряд ли можно было признать в нем Петринского. Но это был он, несомненно, он. Даже пишущая машинка, стоявшая на столике с листом бумаги, и та подтверждала это. В самом верху листа было написано: «ДНЕВНИК ОДНОЙ СЕМЬИ» — роман. Лист был пуст.

Восковое лицо по-прежнему смотрело в потолок. В глазах стоял все тот же ужас. Старик взял белое полотенце и накрыл им лицо.

— Чтобы мухи не засидели! — пояснил он. — Нехорошо!

Упавшим с кровати одеялом накрыл ноги. Затем осмотрелся, вздохнул и сказал:

— Надо идти… Составить акт… А может, и экспертизу сделают… Чтобы все было как надо…

Марийка молчала.

Он взял ее за руку и вывел из комнаты. Старательно закрыл дверь, чтобы кто-нибудь случайно не вошел и не испугался, и, повернувшись к Марийке, сказал:

— Знать на роду ему было писано.

Они отправились прямо в амбулаторию к доктору Москову.

Неизвестно зачем, тот надел белый халат, взял кое какие инструменты, и все втроем поспешили обратно к старому дому. Снова отперли дверь, открыли лицо и ноги покойника. Началась «экспертиза»… Вероятнее всего, смерть наступила внезапно, от удара — инсульта, как пояснил доктор.

— Это от работы… и от забот, от неприятностей! — подтвердил дед Радко, хотя его никто и не спрашивал.

Под столом обнаружили начатую бутылку коньяка. Когда он пил коньяк, неизвестно, но вполне возможно, что и это помогло удару. Но зачем Петринскому понадобился огонь? Зачем он растопил камин? Этого понять не могли. Нашли только несколько обгорелых бумажек, но на них ничего не было написано. Проверили рюкзак и карманы. И там было пусто. К их удивлению, при нем не было паспорта. Как узнать адрес его семьи и сообщить о случившемся? Кто его похоронит? И где? Они даже не знали его собственного имени. Как его звали: Иван, Стоян, Драган? Они смотрели друг на друга и не знали, что делать. Все знали его как ПЕТРИНСКОГО и не больше. Как же оформить документы?

К похоронам сколотили деревянную пирамидку с пятиконечной звездой, покрасили красной краской.

На похоронах присутствовало довольно много людей, хотя почти никто не знал его. Странной была его смерть. Это то и привлекало любопытных. Другим было жаль его, как-никак одинокий человек, без родных и близких… Некоторые старушки плакали.

Был на похоронах и старый Чукурлиев. Пришел и его сын, железнодорожник, только что приехавший из Русе — он так и не оставил своего намерения навсегда поселиться в Сырнево. Были здесь и Близнецы.

Опустили гроб в землю, поставили на могиле пирамидку. Помолчали минуту. И разошлись.

Это и были последние оказанные Петринскому почести. Последняя его награда. Награда, за которую он уже не мог никого поблагодарить.