Пробуждение

9

Учительница Евдокия опоздала. В последнее время часто ремонтировали трамвайную линию. Да и директор стал каждый вечер после уроков собирать «преподавательский коллектив» на летучку, чтобы поговорить о дисциплине и успеваемости в школе. Вроде бы и ученики-то — одна ребятня, с первого по восьмой класс, а ведь бьют в парке фонари, потрошат телефонные будки, курят в туалете. Двое усатых восьмиклассников, второгодники, даже как-то сбежали в глубинку, жениться. Слава богу, что Евдокия занималась начальными классами, хотя от них голова болела не меньше. Особенно ей докучали некоторые мамаши — члены родительского комитета, которые не оставляли ее в покое до тех пор, пока она не ставила их детям отличную отметку.

Сегодня она вырвалась с летучки пораньше, сказав, что дома ее ждет больная свекровь. На самом деле свекровь была здорова, как и все остальные члены семьи, которую она в шутку называла «кружком умелые руки».

Евдокия хотела пораньше обойти центральные магазины и заглянуть в овощной, потому что их снабжали получше, чем в других районах. Надо было купить и спицы для вязания; забежать в магазин художников посмотреть новые модели и купить репродукцию «Аспарух переправляется через Дунай со своей конницей». В последнее время «цех» увлекся зимними пейзажами в ущерб исторической теме, которая становилась все более популярной в клубах и других организациях в связи с приближающимся 1300-летием болгарского государства[5]. Евдокия всегда и все обдумывала загодя. К этому делу она подключила даже своего мужа, чтобы тем самым внести в тематику цеха разнообразие. Иначе, сказала она ему, посажу тебя вязать и вышивать на общих основаниях с остальными.

Большую работу проворачивала двоюродная сестра Малина, старая дева, окончившая когда-то школу домашнего хозяйства. У нее были золотые руки: спицы так и бегали в них, как живые. Не отставали от нее и обе дочери — студентки ткацкого техникума; они специализировались на вышивании «мини-гобеленов». Малина руководила и вязанием, и вышивкой, а Евдокия организовывала «сбыт», хотя это и приносило ей много неприятностей, особенно если учитывать ее занятость в школе.

Нагрузившись двумя целлофановыми мешками, доверху набитыми продуктами, с репродукцией «Аспарух переправляется через Дунай со своей конницей» под мышкой Евдокия пришла домой довольно усталая. Поставила к ногам тяжелую ношу и с порога спросила:

— Вернулся?

— Нет его, — ответили ей хором.

Евдокия вздохнула и пошла в кухню убрать в холодильник продукты. Заодно заглянула в кастрюлю, — не осталось ли чего от обеда, или свекровь все подмела — ну и на здоровье! — и отправилась в комнату проведать трудящийся люд.

Цеховая мастерская была небольшой, но вмещала всех. Здесь стояли два диванчика, два стула и кресло с выцветшим и вытертым по краям бархатом. Диваны и кресло остались с довоенных времен, когда свекор и свекровь вовсю торговали в своей бакалейной лавке на улице Царя Симеона, недалеко от скверика — любимого места пенсионеров и влюбленных. Новой в гостиной была только назойливая печка, служившая хорошую службу, потому что старый двухэтажный дом, собственность бывшего бакалейщика, еще не подключили к сети центрального отопления. Новыми были и настенные ковры, вышитые и развешанные ради рекламы, напоказ клиентам, которые иногда приходили на место сделать заказ и посоветоваться с мастерицами.

Жизнь семьи протекала в основном в гостиной, особенно зимой. Молодые члены кружка «Умелые руки» сидели на диванах, склонившись над спицами и пяльцами, время от времени бросали взгляд на поставленный перед ними образец и все так же проворно и безостановочно работали пальцами, будто играя на музыкальном инструменте.

Евдокия тоже вышивала, когда перед большими праздниками скапливалось много работы. Но она обычно только присматривала и контролировала. В частном секторе царило то же правило, что и в государственном: качество и эффективность, эффективность и качество. К этому правила Евдокия добавила и экономию.

Она снабжала цех пряжей от бывшего частника-красильщика, работавшего в аппретурном цехе на текстильной фабрике. Доставала материалы и у разных знакомых продавцов в специализированных магазинах, хотя это было нерегулярно и ненадежно.

В кресле восседала свекровь. Его она не уступала никому, даже Евдокии. Ее работа состояла в том, чтобы наматывать разноцветные клубочки и подавать их вязальщицам по первому требованию. У нее в подоле лежало наготове несколько клубочков, которые иногда скатывались на пол, на радость кошке. С кошкой у старухи всегда были проблемы.

Остальные работницы — дочери и двоюродная сестра Малина — занимали диван и изредка стулья, которые были обычно завалены пряжей и другими материалами. Единственной, кто не имел определенного места, была Евдокия. Она находилась в постоянном движении: проверяла работу вышивальщиц, заглядывала в подол задремавшей свекрови, бегала в кухню присмотреть за кипевшим в кастрюле супом.

Вторым человеком, не имевшим в «цехе» определенного места, был ОН. Евдокия неоднократно пыталась втянуть его в коллектив, но безуспешно. Петринский был неуловим! Непокорен! Это был просто невозможный человек! У него, видите ли, было свое искусство, своя неприкосновенная территория!

И ей пришлось от него отстать.

Она свыклась с его постоянным отсутствием и уже почти не считала членом семьи, кроме случаев, когда ей были нужны деньги для больших покупок. Она приучила его ежемесячно давать отчет о полученных гонорарах, хотя иногда ему удавалось кое-что скрыть, так как ей было довольно трудно уследить за всеми газетами, в которые он давал материалы. Иногда случалось даже так, что она узнавала о новом рассказе или статье от коллег по работе, и тогда в доме не было жизни от долгих объяснений и скандалов. Петринский лавировал, но никогда не мог обмануть свою проницательную супругу. С карандашом в руке она вела подробный и точный счет домашних приходов и расходов и всегда великодушно оставляла в графе «карманные деньги» некоторую сумму на сигареты и кофе. Петринский был благодарен и за это. Он коварно посмеивался и старательно прятал гонорарные счета, на которых были отмечены все его поступления.

В известном смысле Евдокия имела основания не доверять ему. Потому что если бы не она со своей учительской зарплатой и организаторским талантом, приобретенным еще на школьной скамье, семья уже давно потерпела бы крах. Они бы уже давно по шею завязли в долгах и бедности. Давно бы рухнуло и распалось гнездо, в котором все собиралось ценой стольких усилий — соломка по соломке и так год за годом! Да они просто-напросто давно бы развелись! А этого Евдокия допустить не могла! Не могла себе этого даже представить!

Расперив над гнездом крылья, Евдокия зорко осматривалась. Девочки уже становились девушками, и сейчас у них в головах был ветер. Ей с трудом удавалось удерживать их вечерами дома за вязанием и вышивкой, чтобы они хоть что-нибудь заработали себе на наряды. Да и не только на наряды, но и на будущие свадьбы. Этого часа Евдокия ждала с нетерпением. Она внимательно присматривалась к «ухажерам», высвистывавшим по вечерам под окнами, хотя до сих пор так ни на одном и не остановилась. Все они казались ей «сопляками».

Конечно, Евдокия еще не думала всерьез о замужестве дочерей. Но как каждая предусмотрительная мать загодя строила планы и приучала детей к трудолюбию и скромности. Редко отпускала их в парк одних. Не разрешала знакомиться с парнями или одним ходить в кино. И, упаси бог, чтобы они вернулись домой позже десяти вечера! Тогда начинались скандалы… и наказания! Петринский в педагогических беседах не участвовал. И потому терпеливо сносил упреки в том, что он плохой отец, что не думает о будущем своих детей, после которых уходил из дому и не появлялся по нескольку дней, оправдываясь командировочным удостоверением какой-нибудь редакции.

Глубоко в душе Евдокия сомневалась в его писательском таланте, но всегда защищала от нападок. И иногда защищала столь рьяно, что критики пугались и старались ее избегать. Одному из них она даже влепила пощечину за то, что тот написал, будто фантастическая литература того пошиба, что сочинял товарищ Петринский, является удобной ширмой для халтурщиков-графоманов, которым следовало бы запретить портить бумагу, необходимую для других, более важных целей. Петринский тяжело пережил эту рецензию, он разболелся и несколько дней просидел дома с завязанной головой, глотая таблетки. Особенно задели его слова «серый поток» (к тому же полноводный!) и «графоман». И если бы не Евдокия, защитившая его и взявшая инициативу в свои руки, «критик-грубиян» продолжал бы бесноваться и угнетать труженика литературы до сих пор.

Других инцидентов подобного рода в их долгой совместной жизни не случалось. Но с тех пор Евдокия чутко прислушивалась, не готовится ли в какой-нибудь редакции новая западня ее мужу. «Пиши, — говорила ему она, — но только поинтереснее! Чтобы брало читателя за горло!» И она начала вмешиваться в его замыслы, советовать, что писать и как писать. Однажды даже сочинила ему целую историю с «летающими тарелками», из которых на землю выходят роботы, чтобы изучить нашу социалистическую жизнь и распространить ее по всем галактикам. Петринский долго обдумывал это предложение, но потом отказался, испугавшись сочетания «роботы» и «социализм». Взялся за другое произведение, назвал его «Утопия». Следующим должен был стать «Летящий Христос».

Так они и жили, двое супругов: спотыкались, поднимались, ругались, мирились, а семейный корабль плыл на всех парусах по «морю жизни», как писал Петринский в одном из фантастических произведений.

Что же касается любовных интрижек, то и тут Евдокия была начеку: куда ходит и что делает… С какими женщинами встречается и о чем с ними беседует… Засматривается на кого-нибудь или не засматривается… Иногда расспрашивала его, чтобы проверить вкус — какие женщины ему нравятся, округлые или худощавые. А он всегда отвечал, боязливо поглядывая на бедра и оплывшую шею Евдокии, что предпочитает полных. Евдокия ему не верила, но и не сомневалась в своих женских прелестях. Потому что и у нее, как у любой женщины, были свои интимные «тайны» — например, как-то раз учитель физкультуры бросил мячик ей на бюст, и, представьте себе, мячик застрял как в баскетбольной корзине. Евдокия приняла это за флирт. И каждый раз, проходя мимо физкультурника, ему улыбалась, но тот так и не повторил свой «флирт».

Других «тайн» у Евдокии не было. И она не хотела, чтобы они были и у мужа. Поэтому этим вечером она то и дело поглядывала на стенные часы и в сторону окна, не послышится ли сигнал машины — когда-то он так извещал о своем прибытии.

Этим вечером свекровь первая пошла спать в сопровождении кошки, которая всегда ей грела постель. За ней незаметно ускользнула и Малина. Она жила в соседнем доме и всегда боялась, как бы кто-нибудь на нее в темноте не напал. К счастью, до сих пор никто не осмелился это сделать. За Малиной ушли в свою комнату и дочери — и им рано вставать в школу. В гостиной осталась только Евдокия. У нее было еще много дел: просмотреть десятка два тетрадей с классными работами по арифметике, собрать разбросанные нитки и клубки, сложить в шкаф незаконченные гобелены. Сделав все это, вышла на балкон проверить, не стоит ли все-таки внизу машина, может, она просто ее не слышала. Вслушиваясь в шум ночного города, постепенно гасившего уличные фонари, Евдокия глубоко вздохнула и вернулась в спальню, чтобы тоже лечь спать. Завтра ее ждал тяжелый день. Быстро сняла платье, стараясь не смотреться в зеркало, надела ночную рубашку и с глубоким вздохом легла. Ей было горько и тоскливо оттого, что вот она ложится спать одна-одинешенька и некому ее приласкать и согреть. Она долго об этом думала, пока на заснула. А когда проснулась и зажгла ночник, сразу же поняла, что ОН вернулся. За дверью висел его пиджак. Вероятно, он по привычке вошел в спальню, разделся, но, увидев, что она спит, тихо выскользнул, чтобы не будить. Он делал так и раньше.

Евдокия приподнялась на постели и долго принюхивалась. От пиджака разносился запах духов. Это показалось ей довольно подозрительным, и она подошла к вешалке. Обнюхала лацканы. Потом рукава. И подкладку. Сомнений быть не могло — духи! Она сняла пиджак с вешалки и вынесла из комнаты, чтобы не пахло. Бросила на одно из кресел и осмотрелась. Прислушалась. Из кухни доносился равномерный храп. Она приоткрыла дверь. Он лежал на кушетке, раскинув в стороны руки. Одеяло сползло, открыв грудь. Сначала она хотела его разбудить, но потом пожалела. Только склонилась над ним и понюхала растрепанные бакенбарды. От них несло табаком. Она немного успокоилась и на цыпочках вернулась в спальню, чтобы продолжить прерванный сон. Но так и не заснула. Утро застало ее бодрствующей. Дочери уже шумели в кухне, готовя себе завтрак. Отец их уже проснулся, но лежал с закрытыми глазами, с головой накрывшись одеялом, и с нетерпением ждал, пока они уйдут. Как только девочки ушли, он медленно откинул с лица одеяло, открыл глаза и увидел склонившуюся над ним Евдокию с пиджаком в руках. Она была бледна.

— Что это?

— Пиджак, — неблагоразумно ответил он.

— Вижу, что пиджак!

— Тогда зачем спрашиваешь?

— Потому что воняет…

— Чем воняет? — Петринский потянулся было к пиджаку, но Евдокия ловко отдернула руку.

— Разной гадостью… И вместо того, чтобы таращиться, лучше скажи, с кем ты провел эту ночь…

— Евдокия! — повысил голос Петринский. — Это уже слишком!

— Да ты понюхай, понюхай!

— Постыдись своих лет, Евдокия!

— Это ты постыдись! — швырнула она пиджак ему в лицо.

Петринский запутался в нем, и пока пытался высвободиться, Евдокия без устали повторяла:

— С кем ты спал? Скажи, с кем спал?

Он встал и подошел к умывальнику ополоснуть лицо.

— Ты мне ответь на вопрос! — продолжала разъяренная супруга. — С кем ты спал?

Петринский открыл кран и начал шумно отфыркиваться, словно стараясь заглушить голос жены. Но она не отставала, пока не заставила его заговорить. Обессиленный и подавленный, он подробно рассказал ей обо всем, что видел и пережил в Сырнево.

Не назвал только имя Марии Чукурлиевой. Марии, которая тайно, ничего ему не сказав, надушила ему пиджак на память о селе.

10

— Что это за хождение вокруг да около? — Петринский сидел над листом бумаги и мысленно разговаривал с главным редактором.

— Попытка проникнуть в сущность времени, товарищ главный редактор.

— Как так проникнуть?

— Философски.

— А почему не политически? Вы забываете, Петринский, что момент особый, торжественный.

— А разве торжества не кончились?

— Своими психологическими этюдами занимайтесь в другом месте, — продолжал главный, — а не в моей газете.

— Газета не ваша…

— В той степени, в какой отвечаю Я, она МОЯ!

— Мы все отвечаем… перед своей совестью.

— Я отвечаю и перед партией…

— Партия — наша общая совесть.

Они недоверчиво переглянулись, потом чуть заметно улыбнулись. Главный спросил:

— Выпьешь кофе?

— Предпочитаю чай…

В кабинет принесли чай. Пока они пили чай, беседа продолжалась уже спокойнее, почти дружески:

— Что с вами происходит, Петринский?

— Я вас не понимаю, товарищ главный редактор.

— Вы в какой галактике живете?

— На земле… Это тоже часть вселенной… Я не делаю технических открытий… Я решаю философские проблемы…

— О-оо!

Они надолго замолчали. Потом, прихлебывая, главный сказал:

— Знаете что, Петринский?.. Вашим фантастическим бредням я предпочитаю земные схемы!.. И, во-вторых, не вам копаться в людских ранах!.. Кто вы такой, Петринский?

Они поднялись и уже враждебно смотрели друг на друга.

— …Предоставьте это тем, кто сам страдал от этих ран! Не ваше это дело! Ясно?

— Не совсем…

— Подумайте, Петринский, прежде чем взяться за белый лист…

— Вот теперь мне ясно.

— Что вам ясно?

— Что ничто старое не забыто.

И в их глазах снова засверкали враждебные огоньки.

— …Вы намекаете на мое прошлое?

— Нет, Петринский, намекаю на ваше настоящее.

— Понимаю, понимаю…

— Ничего вы не понимаете… Вы слишком мнительны.

— Таким меня сделала жизнь.

— Какая жизнь?.. личная или общественная?

— И личная, и общественная.

— Что вы имеете в виду?

— Вас и… мою жену!

— Что, что?

— Вас и мою жену Евдокию!

Они снова ощетинились, стоя друг против друга.

— На что вы намекаете?

— На то, что вы похожи…

— В каком смысле?

— Она мне не верит, вы — тоже! Что это за негласный заговор против меня, товарищ главный редактор.

Главный улыбнулся.

— Мы не вмешиваемся в вашу личную жизнь, Петринский.

— А я бы хотел, чтобы вмешивались.

— Почему?

— Чтобы мне помочь… Я больше не могу! Не выдерживаю!

— Что, собственно говоря, произошло?

Петринский подпер ладонями голову. Долго молчал над белым листом бумаги. Потом вздрогнул, оглянулся и услыхал, как упорно, в самое ухо, звонит телефон. Он поднял трубку и услышал ясный, отчетливый голос главного редактора. Он вызывал его к себе, побеседовать о «материале». В сущности, теперь начинается настоящий разговор. Петринский потер глаза, потому что безумно хотелось спать, и медленно отправился в редакцию, в знакомый кабинет.

— Здравствуй, здравствуй, браток! — начал главный, подавая Петринскому руку. — Вени, види, вици!.. Прочел, понял, одобрил…

Это «браток» и эти вечные сентенции приводили Петринского в бешенство. Бесили его и нарочитый демократизм, и снисходительная улыбка: мол, хоть я тебе начальник, но в то же время и друг, товарищ. Не так ли?

Все так. Они были одного возраста. Оба уже облысели. Оба успешно пользовались журналистскими схемами. Оба не отличались большой устремленностью. Только один из них был главным редактором, а другой мечтал вступить в Союз писателей. А вообще-то они хорошо относились друг к другу, взаимно прощали недостатки. Иногда вместе играли в карты, особенно когда не хватало четвертого. Петринский всегда был к услугам. И всегда проигрывал. А от этого он становился только симпатичнее.

— Садись, браток, садись!

Петринский опустился в кресло.

— Кофе или чай?

Петринский вздрогнул.

— Мы ведь уже пили чай!

Главный улыбнулся.

— Со мной ты чай еще не пил, Петринский! Ты меня с кем-то путаешь…

Он нажал на кнопку звонка и попросил принести две чашки чая.

— Люблю рассеянных людей… В них что-то такое артистическое… Но то, что ты меня путаешь с другими — это, пожалуй, даже обидно… Неужели я для тебя такой уж безликий, товарищ Петринский?

— Нет, конечно.

— Что значит «конечно»?.. А может, все-таки да?

Он снова засмеялся, доставая из папки листы с машинописным текстом.

— Прочитал, прочитал… В общем одобряю.

— Так начинают все главные редакторы, когда хотят зарезать материал!

— В данном случае ты, браток, не угадал!.. Материал хороший… И вообще, и в частности… Но есть у меня один вопрос.

Петринский поднял голову.

Главный перелистывал рукопись. Принесли чай. От чашек поднимался пар. Петринский смотрел и удивлялся: чашки были те же самые… и аромат тот же… Что это, сон или явь? Странно — всего несколько минут назад он пил с главным из этих же чашек точно такой чай. Черт возьми, с ума можно сойти! До сих пор во рту еще чувствуется горьковатый вкус горячего чая.

— Угощайся, браток, угощайся!.. Клади сахар.

— Я пью без сахара.

— Ну как хочешь, — продолжал главный, пробегая глазами страницы. — А впрочем, да, ты ведь пьешь чай без сахара… Знаю. Так, так. Вот на странице пятой ты пишешь: «…Узловые вопросы на земле еще не решены… Кто разрубит гордиев узел… (Оскомину набили эти гордиевы узлы!!)… И дальше начинаешь говорить о периоде культа. Так, что ли?

— Да.

— Значит, я правильно тебя понял…

— Но я…

— Слушай, слушай, браток, дальше ты говоришь: «…Старик смирился, старуха — тоже… Герои устали… Но они живут в новом человеке, в Марийке…» Что ты хочешь сказать?

— Это ясно.

— Не забывай о праздничном номере… Не лучше ли акцентировать на этой Марийке?

— Да.

— Медсестре…

— Да.

— Акценты, Петринский, акценты… И второе, — зачем тебе забираться в эти джунгли прошлого?.. Что это за УЗЛЫ!.. Ничего не понимаю! Узлы, драмы, трагедии… Мы славим борцов, а ты мне говоришь о каких-то гордиевых узлах!.. Ну и что! Хочешь их разрубить?.. А кто ты такой, чтобы их разрубать?.. Кто ты такой, Петринский?

Петринский отставил чашку. Капля чая упала на руку и обожгла. Боли он не почувствовал. А тот же голос продолжал:

— Зачем бередишь людские раны, Петринский?.. Предоставь это другим… Тем, кто сам страдал от этих ран!

«Боже мой! — прошептал про себя Петринский. — Какое совпадение!..»

— Не ковыряйся в ранах, Петринский! Не тебе теребить прошлое!.. Юбилейный год как-никак… И мы не имеем права омрачать радость людей… И у тебя меньше всего на это права!

— Да, — покорно ответил Петринский, — сейчас я понимаю, как рождаются схемы… Извините!

— Да что ты, я не обижаюсь… Мажорное и схематичное вовсе не одно и то же… Все зависит от того, как его преподносишь… И какую мысль вкладываешь в свое произведение…

— Это обыкновенный очерк, товарищ главный редактор.

— Я говорю в принципе.

Главный позвонил и попросил еще чаю. Петринский выпил и эту чашку. Три чашки чая подряд — это немало. Еще немного, и его затрясет от нервного возбуждения.

— С этими небольшими поправками, — подытожил главный, — я пускаю очерк. Можешь получить аванс… А вечером приглашаю тебя поиграть в карты.

— Я смертельно хочу спать.

— Понимаю, понимаю… Глубинка, поросятина, сырокопченая колбаса… домашнее винцо… И какая-то там Марийка… Кстати, а что это за Марийка?

— Второстепенная героиня, товарищ главный редактор, — усмехнулся Петринский.

— А почему не главная?

— Может стать и главной, если еще раз пошлешь меня в Сырнево.

— С удовольствием, лишь бы привез что-нибудь поинтереснее, посущественнее!

— Кроме шуток, шеф, но в глубинке происходят интересные процессы, которым мы не уделяем достаточно внимания, увлекаясь бесконечными юбилейными датами…

— Ты прав, браток, да кто же ими займется?

— Я.

— А сможешь?

— Ты что, мне не веришь?

— То есть, как?

— Дай мне командировку, скажем, на год, и я привезу тебе целую книгу…

— Только не фантастическую.

— Еще бы!

Главный долго молчал. Деньги на командировку были. Но… Он продолжал рассматривать исподлобья сидящего напротив писателя.

— Но…

— Что «но»?

Главный не ответил.

— Боюсь, что Евдокия тебя не пустит.

Петринский засмеялся.

— Евдокия…

— Нет, ты не прав, браток, не прав! Подумай о семье — основной ячейке нашего общества!.. Кажется, так это было?..

И он снова рассмеялся, кладя очерк Петринского в папку с надписью «Готовые материалы». Потом поднял трубку и поговорил по какому-то делу. В кабинет вошли другие редакторы и сотрудники редакции. Слово «браток» носилось от одного к другому. А Петринский все сидел в кресле. Его удерживала какая-то внезапно зародившаяся надежда. Он искал удобного случая, чтобы снова завести разговор о Сырнево. Но такой случай все не подворачивался.

Только в конце, когда все разошлись и в кабинете наступила тишина, Петринский решился снова поставить вопрос о Сырнево.

— Ты имеешь в виду Марийку?

Петринский обиделся.

— Я говорю серьезно, — начал он. — Речь идет об очень важном.

— А именно?

— О новых процессах, происходящих в селе…

— О миграции?..

Главный встал и открыл окно, чтобы проветрить кабинет.

— Надоела мне эта миграция, Петринский… Хватит уже о ней…

— Ты ошибаешься, шеф!.. Речь идет не о миграции!.. А совсем наоборот… О возвращении в лоно природы…

— Жан-Жак Руссо?

— Что-то в этом роде!

— Может, ты хочешь построить в Сырнево дачу?.. Ты хочешь там обосноваться?

— А почему бы и нет! Да, я хотел бы там жить!..

Главный улыбнулся.

— Вот как рождаются новые идеи! — заключил он. Протянул руку к телефону и велел себя с кем-то связать.

Связали.

И начался долгий разговор.

11

Но то, на что надеялся Петринский, не вышло так быстро, как он думал. Командировка в Сырнево откладывалась из месяца в месяц. Не подписали командировочное удостоверение и «солнечным маем», когда цвели сирень и пионы. Бедный фантаст бродил по софийским улицам, время от времени наведывался в редакцию, чтобы осведомиться о настроении главного, ходил с блокнотом в руках по заводам и предприятиям, обдумывая очередную главу своей «Утопии», прислушиваясь к советам жены, как обрисовать своих главных героев, чтобы они вышли поинтереснее.

А жизнь катилась по колее новых встреч, новых знакомств, пока однажды не столкнула его со студенткой экономического факультета. Студентка пришла в домашний «цех» полюбоваться последними художественными достижениями. Привела ее Малина. Представила как свою новую квартирантку. И рекомендовала как очень порядочную девушку, к тому же красивую!

Это был один из тех редких случаев, когда Петринский был дома, а Евдокия еще не вернулась из школы. Дочери тоже где-то задержались. Свекровь хозяйничала в кухне. А в гостиной на диванчике сидели рядышком старая дева Малина и студентка. Сначала беседа шла трудно. «Аспарух, переправляющийся через Дунай со своей конницей» не вызвал особого восторга. Студентка предпочитала что-нибудь попроще, например, «Средневековый замок» или «Стены Тырновграда». в крайнем случае она согласилась бы и на народную вышивку в стиле «капанцев»[6].

Петринский развалился в кресле, нагло разглядывая студентку, которая без умолку болтала, вертя на коленях модели. Малина едва успевала ей объяснять, что есть что. В конце концов девушка попросила кофе и разрешения закурить. Малина отправилась на кухню варить кофе, а Петринский достал из кармана сигареты и пересел на диванчик поближе к гостье.

— Вы курите «Кент»? — удивилась девушка.

— Да, — подтвердил писатель.

— Но он уже вышел из моды.

— Хорошее никогда не выходит из моды! — возразил он.

— Да, — согласилась девушка, — хорошее есть хорошее.

По этому случаю Петринский продолжительно посмотрел ей прямо в глаза. Она улыбнулась, засмотревшись на его бакенбарды. Потом они долго курили молча, не переставая наблюдать друг за другом, правда, она в меньшей степени, он — в большей. Его интриговало ее маленькое белое личико, обрамленное копной кудрявых волос. На него производили впечатление ее небольшой, чуть вздернутый подбородок и носик, усеянный веснушками. У нее были тонкие, немного вытянутые губы. Зеленые глаза. Ниже все было обыкновенным, за исключением бюста, который был как-то неестественно высок и постоянно привлекал его взгляд.

— Вы любите искусство? — спросила она.

— Да, — ответил Петринский, — а вы в этом сомневаетесь?

— Просто спрашиваю.

Она ему улыбнулась, и Петринский увидел, какие у нее ровные зубки. Даже подумал, что искусственные, но она быстро рассеяла его сомнения, сказав напрямик:

— Нет, не искусственные.

— Почему вы меня предупреждаете?

— Потому что все так думают. Один ваш коллега даже назвал меня «нейлоновой девушкой», какой-то юморист.

— Я не юморист.

— Вы писатель Петринский!

— Откуда у вас эта информация?

— Читаем.

— Значит, вы любите литературу?

— Особенно фантастику. Брэдбери — мой любимый писатель.

Он задумался.

— Только Брэдбери?

— …И Петринский, конечно, но в последнее время он мало пишет.

Она протянула ему свою пачку сигарет, но он отказался.

— Почему мало? — продолжала атаковать она. — Толстой восемь раз переписывал «Войну и мир»!

В это время Малина принесла кофе. Она была ужасно счастлива, что сумела сварить настоящий кофе по-турецки, с густой пенкой. Только старые девы умели варить такой густой и очень сладкий кофе, а не ту бурду, что подают студентам в барах и кафе. Малина сияла, ее щеки разрумянились. Наконец-то и она доставила людям немного радости!

— Прошу! — старая дева грациозно поставила поднос на столик. — Сию минуту принесу и холодную воду.

Петринский закурил, взял свой кофе и положил ногу на ногу, слегка касаясь бедра студентки.

— Осторожно, не обожгитесь! — предупредила она.

— Я люблю горячее.

— Кофе?

— Все! — подтвердил он свою банальную шутку и рассмеялся метафоре, которая ему показалась весьма удачной.

Малина принесла воду и бесшумно села с чашечкой кофе в руке, сосредоточенно наслаждаясь его ароматом. А «молодые» в это время продолжали весело болтать, занятые искусством. Они были так увлечены, что не замечали Малины. Даже кофе выпили наспех, позабыв сказать ей «спасибо», и начали рассматривать «Тырновград», чуть не соприкасаясь головами (тет-а-тет), как писали в старых книгах. Полностью поглощенные старопрестольным градом, они не замечали ничего вокруг. Их удивляла башня Балдуина, которую они видели в школьные годы, когда ездили в эти места на экскурсию. Волновала Триумфальная арка, построенная еще во времена царя Фердинанда. Они вспомнили и какой-то анекдот о кмете Велико-Тырново, которого Фердинанд стукнул жезлом по голове. Смеялись. Петринский обратил ее внимание и на турбазу, которую студентка приняла за часть дворцового ансамбля. Посмеялись они и над легендой о старом вязе, который был вышит рядом с базой. И все больше приближались друг к другу. Иногда Петринский даже чувствовал прикосновения завитков под Анджелу Дэвис — волосы были столь пышными, что не могли не касаться его лица. Потом он почувствовал и ее плечо, излучающее тепло, и ее бедро в туго облегающих джинсах. Еще немного, и он бы ответил на этот красивый вызов, но не посмел из-за Малины, которая, отставив мизинец в сторону, пила кофе, улыбаясь своей шутке, которую никто не слышал.

В этот-то момент и вошла Евдокия. Она появилась в гостиной со своими целлофановыми мешками, доверху набитыми продуктами. Ее приход застал их врасплох. О ней совершенно забыли.

— Ба! — раздался ее голос. — Да у нас гости!

Петринский сразу вскочил, оставив «Тырновград» на коленях девушки. Подскочил, чтобы взять мешки, но Евдокия оттолкнула его. Сказала, чтобы не совался не в свое дело, что она как всегда справится и без его помощи. Петринский попытался что-то сказать, но Евдокия умчалась в кухню. Петринский испуганно смотрел ей вслед. По ее спине он видел, как она разъярена. Наступила тишина, только в кухне громыхала посуда. Наверное, это свекровь опорожняла кастрюлю. Шум утих, и в гостиной снова появилась Евдокия. Она была бледная, но старалась овладеть собой. Петринский все еще стоял посреди гостиной. Только Малина не понимала, что происходит. Она поставила свою чашку на поднос и торжественно произнесла, указывая на студентку:

— Моя новая квартирантка, Дочке! Познакомьтесь!

Студентка лениво подала руку, продолжая рассматривать «Тырновград». Это вконец разозлило Евдокию. Еще немного, и она бы оттолкнула ее руку. Сдержалась с трудом. Только повернулась к мужу, потому что в эти минуты она его ненавидела, и сказала:

— Я встретила на улице монтера.

— Какого монтера?

— Твоего… Он несколько раз звонил, но ему никто не открыл, словно вы все оглохли.

Малина попыталась оправдаться, а девушка засмеялась, подтвердив, что они на самом деле оглохли, увлекшись произведениями искусства.

В это время Петринский осторожно обошел жену, чтобы не раздражать ее еще больше, и на цыпочках выскользнул из гостиной. Евдокия подождала, пока он выйдет, и только когда хлопнула входная дверь, остановила взгляд на гостье. Затянутые в джинсы бедра, декольте с высоким бюстом, прическа под Анджелу Дэвис, улыбка с ровными рядами зубов — все говорило ей, что здесь сидит настоящая соблазнительница, которая прямо с улицы пришла к ее мужу. Только такая глупая старая дева без всякого опыта, как Малина, могла послужить ширмой для подобной «финтифлюшки»!

— Это моя новая квартирантка, Дочке… — снова затянула Малина.

— Слышала, слышала! — оборвала ее Евдокия. — Нечего долдонить одно и то же!

И она принялась собирать в гостиной разбросанные вещи, косо посматривая на девушку, продолжавшую рассматривать крепости «Тырновграда», хотя в сущности думала совсем о других вещах.

Воцарилось долгое молчание. Даже Малина, которая все еще попивала свой кофе, элегантно отставив в сторону мизинчик, не могла найти общей темы. Только спросила Евдокию, не хочет ли она кофе, на что та раздраженно ответила, что кофе не пьет, потому что он действует ей на нервы. Услышав слово «нервы», студентка немного приподняла брови и взглянула на Евдокию из-под копны волос. Ей вдруг стало весело. Она улыбнулась. А Евдокия почувствовала себя еще более задетой. Ей хотелось выгнать студентку, но она не могла найти повода. К тому же студентка расположилась на диванчике с таким видом, словно и не намеревалась двинуться с места. Листала модный журнал, взятый с этажерки рядом, и продолжала улыбаться. Евдокия не вытерпела:

— Что это вас так рассмешило?

— Новая мода.

— Каждый смеется над тем, чего у него нет.

Студентка удивленно посмотрела на нее.

— Что вы хотите этим сказать?

Евдокия нарочно повернулась к ней спиной и скрылась в кухне, чтобы не отвечать. Но «Анджела Дэвис» не давала ей покоя и в кухне. Сквозь стену кухни, спиной, она чувствовала ее присутствие и раздражалась. Евдокия никак не могла придумать, что бы такое сказать об этой прическе, чтобы уязвить красавицу, но на ум не шло ничего, кроме слова «папуас», которое запомнилось ей в свое время из учебника географии. «Папуас, папуас!» — повторяла она, отбирая из рук свекрови кастрюлю. «Настоящий папуас!»

— Хватит есть, оставь детям!

«Папуас, папуас!»

В этот момент с улицы вернулся Петринский, запыхавшийся и злой.

— Ты зачем меня обманула?

— Я не обманываю! — оборвала его Евдокия.

— Внизу нет никакого монтера.

— Ты хорошо посмотрел?

— Уж не беспокойся.

— Сомневаюсь.

— Почему сомневаешься?

— Потому что ты торопился вернуться к этой финтифлюшке!

— Евдокия!

— Давай, давай, иди в свой кабинет и не суй нос в женские дела… До сих пор ты никогда не интересовался нашими делами, а сейчас вдруг заинтересовался…

Петринский попытался возразить, но Евдокия молча указала ему на дверь спальни, которая служила писателю и кабинетом.

— Отправляйся писать свои сочинения… В последнее время ты что-то совсем забросил это дело!

Он решил, что самым благоразумным сейчас будет промолчать.

Вернувшись в гостиную, Евдокия выглядела уже более спокойной. Она уселась в кресло, посмотрела сначала на двоюродную сестру, потом на гостью и сказала:

— Мы не торговое предприятие…

— Но как же так, Дочке?

— Мы работаем в свое удовольствие, из любви к искусству. Это знают и все наши знакомые.

Малина, вытянув вперед птичью шею, удивленно смотрела на двоюродную сестру. Она впервые слышала из ее уст упреки в адрес торговли и частного сектора. Несколько раз порывалась было возразить, но Евдокия не давала ей слова сказать. Обрывала на полуслове и велела молчать, потому что та, мол, ничего в этих делах не понимает. Малина хорошая двоюродная сестра и хорошая вязальщица, потому что в свое время закончила школу домашнего хозяйства, где рукоделию и прикладным искусствам уделяли тогда больше внимания, чем сейчас, но в торговле Малина ничего не понимает. Абсолютно!

— Я тоже люблю искусство и литературу, товарищ Петринская, — возразила студентка, — и пришла сюда не для того, чтобы заниматься торговлей!.. Мы с моей квартирной хозяйкой придерживаемся в вопросах искусства и литературы одного мнения.

— Да, конечно, конечно… Под влиянием моего мужа и Малина начала читать романы.

— Не только романы, но и стихи! — дополнила старая дева.

— Да, и стихи.

— Я стихи не люблю, — снова вступила в разговор студентка, — предпочитаю романы… Особенно фантастические…

— Вы с моим мужем, наверное, вполне поняли друг друга по этому вопросу!

— Вполне!

— Нашли общую тему…

— Да!

— Ну, раз так, будете вдохновлять его…

— Каждый писатель нуждается в музе! — сказала Малина и покраснела.

Евдокия снисходительно посмотрела на нее.

— Ты-то откуда все это знаешь?

— Читала.

И Малина принялась рассказывать о Данте Алигьери и Беатриче.

Студентка закурила новую сигарету и скрылась в облаке табачного дыма. Гобелены и журналы были разбросаны на диван. Всего полчаса назад здесь сидел Петринский. Листал их на коленях этой красавицы, нахально прижимаясь к ним. В Евдокии снова вскипела злость. Она присмотрелась к волосам девушки и спросила:

— Простите, это парик?

Девушка весело засмеялась.

— А вы как думаете?

— Думаю, что да…

— И я так думаю! — шутливо продолжала студентка.

— Очень уж похоже на парик…

— И мне так кажется… Давайте проверим!

Студентка ухватилась за свои буйные кудри и одним махом сняла парик с головы. В гостиной стало вдруг светло, словно открыли шторы и в комнате засияло солнце.

— Боже мой, что это? — Евдокия схватилась за голову.

— А вы, оказывается, блондинка! — заявила Малина, переходя неизвестно почему на «вы», пораженная коротко постриженными волосами девушки.

— Да, блондинка, вам нравится?

— Не особенно, — поморщилась Малина, — как будто вы переболели брюшным тифом… Когда-то… блондинки были в моде. Вам не надо так коротко стричься.

— А мне она больше нравится в парике, — сказала Евдокия.

— Ведь правда, так лучше?

— Правда.

— Не похожа ли я в нем на негритянку?

— Негры сейчас как раз в моде! — продолжала Евдокия.

— Да, один негр с нашего факультета крутился вокруг меня, но я его быстро отшила… А так они симпатичные ребята…

— Говорят, что они дурно пахнут, — сказала Малина и снова покраснела. — Это правда?

— Нет. Но они очень сексуальны.

— И я это слышала, — загадочно усмехнулась Евдокия, — только не дай бог попасть им в руки…

— Это зависит…

— От чего «зависит»?

— От чувств…

— От каких чувств?

— От любви… Там, где любовь, — не выбираешь… Одна моя подруга вышла замуж за негра из Южной Африки, и они очень счастливы…

— За миллионера?

— Нет, у них заповедник диких животных…

— Людоедства у них уже нет! — добавила, снова краснея, Малина. — Я смотрела один фильм… Правда, об Австралии…

— Мы говорим об Африке… — пояснила студентка. — Культура проникает повсюду… Я бы вышла замуж за кого угодно, была бы любовь… А будет любовь — поеду хоть на край света.

— Это правильно! — согласилась Малина.

Евдокия не согласилась.

Они начали разгоряченно говорить о любви, о чувствах, о мужчинах. Вовлекли в разговор и старую деву, которая продекламировала им стихотворение времен своей молодости. Потом снова перешли на моду, на негров, на мужчин, заговорили об изменах… и снова о моде. Как ни странно, из всех троих самой возбужденной была Евдокия, проявившая интерес и к парику. Встав перед зеркалом, Евдокия с помощью студентки старалась натянуть парик на свою голову. Малина, скептически поджав губы, подавала советы. А студентка восхищалась громадной, ставшей вдвое больше головой, заполнившей почти все зеркало.

— Великолепно! Великолепно! — повторяла она.

— Боже мой, лишь бы не увидел муж! — ахала Евдокия.

— Вам очень идет! Очень! — успокаивала ее девушка.

— Страшна, как смерть…

— С острова Борнео! — многозначительно добавила Малина. — Или с Огненной Земли…

И тут в гостиной неожиданно появился Петринский. Он был явно взволнован и с трудом переводил дух. Увидев жену в парике под Анджелу Дэвис, он вздрогнул, отступил назад и долго не мог прийти в себя. Евдокия подмигнула ему, обвила его шею руками и начала ласкаться к нему, щекоча париком лицом. Он отчаянно вырывался. А остальные женщины смеялись и подзадоривали Евдокию. В конце концов Петринский с трудом вырвался из объятий и сказал раздраженно:

— Что это за комедия?

— Конечно, будь на моем месте другая, ты бы не говорил, что это «комедия»! — снова подмигнула ему Евдокия и сняла парик.

Он забегал по гостиной, засуетился, выдвигая и задвигая в столе какие-то ящики, роясь в папках, охая и ахая. Потом спросил, не видел ли кто-нибудь его блокнота с сырневскими записями. Девушка навострила уши и уставилась на писателя.

— Сырнево?

— Да.

— Что вы делали в Сырнево?

Он не сразу ей ответил, продолжая рыться в бумагах. Но девушка вопросительно смотрела на него.

— Был там по делам.

— Вам понравилось?

— Очень.

— Я из тех краев.

Он перестал искать. Внимательно посмотрел на нее.

— Хороший край…

— И хорошие люди! — улыбнулась она.

— Как говорилось в одном фильме…

— Ведь правда?

Евдокия и Малина удивленно слушали, словно те двое говорили на незнакомом языке. Один раз Евдокия попыталась было их прервать, перевести внимание на парик, но это ей не удалось. Девушка все более настойчиво расспрашивала о Сырнево.

— Там очень красивые женщины…

— Не видал! — он скептически пожал плечами. — Я встречался только с борцами против фашизма и знатными чабанами… А красивых женщин не видел!

— А Марию Чукурлиеву?

— Кого?

— Марийку…

Петринский залился краской. Евдокия не отрывала от него глаз. Все говорило о том, что вечером скандал повторится.

— Она моя подруга, — продолжала студентка.

— Что-то не припомню, — соврал Петринский.

— Вы не могли ее не видеть! — настаивала девушка. — Марийка единственная в Сырнево. Она гостей встречает, она и провожает!

— Все может быть, но я был там очень мало.

— Жалко… Она моя подруга. Моя фамилия Влаева.

— Влаева?!

— Да, Иванка Влаева.

Петринский удивленно посмотрел на нее.

— Мой отец часто ездил в Сырнево. Это будто наше родное село. Мы даже собираемся построить там дачу… Вы ведь знаете, что село объявлено дачной зоной?

Петринский не ответил. Зашелестел бумагами, заохал и заахал под перекрестными взорами трех женщин. Наконец объявил, что нашел нужный блокнот, сунул его в карман и панически бежал из гостиной. Женщины не садились, пока шаги его не стихли внизу на лестнице.

— Сырнево, — повторила студентка, — хорошее село!

Она подошла к зеркалу и снова надела парик.

12

Через несколько дней студентка получила от отца письмо:

Угроза Влаева отказаться от дочери и сына через «Государственный вестник» вызвала скорее смех, чем испуг или сочувствие. Без всяких угрызений совести Иванка бросила письмо к первым двум, полученным в последний месяц, и снова подошла к зеркалу нанести грим.

Небольшая кухонька, которую Малина сдавала студентам, чтобы пополнить свой бюджет, была довольно тесной и не особенно уютной. Но для молодежи у нее было такое неоспоримое преимущество, как самостоятельный вход, да еще умывальник в коридорчике. Иванка Влаева повесила у балконной двери большое зеркало, чтобы, собираясь на лекции, можно было оглядеть себя с ног до головы. Зеркало поглощало значительную часть времени студентки, постоянно привлекая ее к себе. Что бы Иванка ни делала в тесной комнатке, она постоянно видела себя в зеркало. Оно следило за ней и влекло к себе словно живое существо, зачаровывало загадочным светом безмолвия, отражая все ее прелести — от парика до туфель на высоком каблуке. Встав перед ним, Иванка не могла оторваться, словно перед ней было не зеркало, а волшебник, который вертел ее налево и направо, осматривая спереди и сзади грудь и лицо, глаза и зубы, немного вздернутый подбородок. Оно все отражало, делая ее красивее, чем она была в действительности. Поэтому каждый, кто в него смотрелся, не мог избавиться от его колдовства. Оно не только привлекало живые существа, но и всасывало их в свои глубины, словно готовое их умертвить, отняв и разум, и память. Ко всему прочему у него было свойство делать комнату длиннее и шире, увеличивать ее иллюзорным пространством, из-за чего гости постоянно на него натыкались, рискуя разбить себе голову или по крайней мере разбить вдребезги само зеркало. Поэтому Иванка, указывая на зеркало, каждый раз предупреждала гостей быть осторожнее.

В этот день Иванка не торопилась на лекции, не было у нее и никаких других дел. Она лениво крутилась перед зеркалом, заглядывала сама себе в глаза, подправляла брови, накладывала на веки голубые тени. Потом прыснула дезодорантом под мышками, чтобы освежиться.

И тут за дверью позвонили: два раза, как они и условились с хозяйкой. Так было написано на двери рядом с фамилией Иванки: «Звонить два раза!»

Ранний звонок ее удивил, ведь еще не было и девяти часов. Она взглянула на свои часики, набросила халат и на цыпочках подошла к двери, чтобы посмотреть в глазок на столь раннего гостя. В голове мелькнуло, что это может быть писатель, с которым они договорились как-нибудь встретиться, но так скоро она его не ждала. Сердечко ее затрепетало, дыхание перехватило. Нетерпеливый посетитель позвонил снова. Она припала к глазку. В очертании круглого отверстия Иванка увидела увеличенную линзой голову брата. Это ее вдруг разочаровало. Более того, стало немного неприятно, потому что она сразу же догадалась о причине его посещения. Надо же: месяцами не звонил, даже по телефону, а сейчас — пожалуйста! Опять начнутся разные домашние дрязги…

Она открыла дверь, и сразу же ее обдало знакомым табачным запахом. Молодой Влаев, студент-дипломник экономического факультета, невысокий и коренастый, с усами и бакенбардами, длинными, спадающими на плечи волосами, не вынимая трубки изо рта, довольно бесцеремонно вошел в комнату сестры, даже не поздоровавшись. Это лишний раз подтвердило предчувствие Иванки. Наверное, отец послал письмо и ему. Она готова была побиться об заклад, что письмо того же содержания, что и ее. И не ошиблась. Молодой Влаев, устремившись с трубкой к зеркалу, достал из кармана смятое письмо и бросил его на стол, где еще стояли неприбранные туалетные принадлежности. Иванка спокойно за ним наблюдала. Гонор брата ей давно известен. С давних пор, еще ребенком, он играл перед ней и другими людьми роль государственного деятеля, купив трубку раньше, чем научился курить. Она бы не удивилась, если бы однажды увидела его с сигарой в зубах. Да и манеры брата были под стать его воображаемой роли: он постоянно грозил кому-то пальцем, поучал и запугивал собеседника своим густым басом. Сейчас Иванка ждала, пока он заговорит.

Молодой Влаев сел на кушетку, потому что в комнате была всего одна табуретка, да и она была постоянно под столиком с туалетными принадлежностями, вынул изо рта трубку и засмотрелся в зеркало.

— Читай! — сказал он и снова запыхтел трубкой.

Комната наполнилась ароматным дымом. Зеркало отразило и дым, и трубку, и лохматую голову юноши. Указывая на письмо, он повторил:

— Читай!

Иванка осторожно, двумя пальцами, словно боясь испачкаться (она только что покрыла лаком ногти), взяла смятый конверт, достала письмо и увидела тот же раскосый, но довольно мелкий почерк отца.

— Я тоже получила, — сказала она, — нет смысла читать еще раз.

— Читай! Читай! — не терпящим возражений тоном приказал он.

— Нет смысла, — продолжала девушка, доставая из ящика стола свое письмо, — вот оно, такое же.

— Когда получила?

— Вчера.

— Массированный удар… И что?

— Запугивает.

— В каком смысле?

— Собирается отказаться от нас через «Государственный вестник».

— Глупости!.. Так я и поверил!.. Еще?

— Пишет, что как атеист стал жертвой попов.

— Байки!.. Дальше?

— Чтобы мы походатайствовали за него…

— Конкретнее?

Иванка засмотрелась на трубку брата, потом перевела взгляд на заросшее усами и бакенбардами лицо и решила быть откровеннее. Назвала имя Петринского.

— Кто он такой? — Влаев вынул из рта трубку.

— Писатель.

— Не слыхал о таком.

— И журналист.

— Не слыхал.

— Обо всем нельзя знать, — успокоила его Иванка, — сейчас таких много развелось.

— И?

— Чтобы я его нашла… И поговорила с ним.

— Где его можно найти?

— Очень просто…

— То есть, как?

— Он живет в ста метрах отсюда… Родственник моей квартирной хозяйки.

Молодой Влаев посмотрел в зеркало. Ему показалось, что он похож на Эйнштейна. Потом опомнился. Снова глянул на сестру, встал, открыл дверь на балкон, чтобы немного проветрить комнату. Все это время он молчал. Он любил говорить с людьми в движении. Они сидят, а он прогуливается перед ними, попыхивая трубкой. С одной стороны, это дает возможность сосредоточиться, а с другой — показать собеседнику свое превосходство. Он говорит, а они слушают. Эту манеру он усвоил еще на первом курсе у своего любимого профессора по общей теории права. Сейчас Иванка была его слушательницей, а он — оратором.

— Ну, и что ты думаешь делать? — спросил он, вернувшись с балкона.

— Ничего.

— Как это ничего? Есть у него связи или нет? Все остальное пустая болтовня!

— Думаю, что есть, но не уверена.

— Проверь!.. Поговори с ним!

Без пяти минут выпускник института широкими шагами мерял комнату от балкона до коридорчика, время от времени останавливаясь, чтобы подчеркнуть важность какого-нибудь своего важного слова, которое Иванка должна была запомнить. Он указывал пальцем куда-то в пространство, где кудревато вился ароматный дымок заграничного табака «Амфора», который он умудрялся достать.

— Слушай, Иванка, не отвлекайся!.. Речь идет о нашем отце. Если мы ему не поможем, значит, навредим самим себе… Понимаешь?.. Тогда все рухнет, все полетит к чертовой матери… Подумай! Вопрос очень серьезный… Я не сентиментален, но…

— Да ладно, Кольо, — неожиданно прервала его сестра, — и я не из сентиментальных…

Он остановился и уставился на нее, немного обиженный. Это «Кольо» напомнило ему село. Еще ребенком он любил, чтобы его называли Николаем, не Кольо. Как то он разбил голову какому-то пацану, который назло звал его «Кольо», припевая известную песенку «Кольо Поспешайкин на хромом осле». Вот и сейчас, когда сестра обратилась к нему с этим «Кольо», она словно выхватила у него трубку и выбросила ее в окно, чтобы не дымила.

— А представь себе, что вдруг он виновен. Как тогда мы ему поможем?

— Глупости! — брат рассмеялся ей в лицо. — Это не имеет абсолютно никакого значения… Именно поэтому и необходимо походатайствовать. А иначе зачем искать связи?.. Если он невиновен, закон и так его оправдает.

— Да, но…

— Никаких «но»! — отрубил он. — Мы должны вызволить отца из тюрьмы! Иначе всё полетит к черту! Сама подумай!

И он снова заходил из угла в угол, так сильно закусив мундштук трубки, что еще немного, и раздавил бы зубами.

В голове у него бродили далеко невеселые мысли. До сих пор деньги поступали от отца нормально. Он регулярно слал почтовые переводы, посылки с продуктами к праздникам, деньги на одежду. Одевал дочь по моде, да и сына тоже, который так же, как и Иванка, любил принарядиться и пофорсить. Потакал любой их прихоти и везде, где только мог, этим хвалился. Иногда даже сам спрашивал, что бы им хотелось, хватает ли денег. А вот теперь нате-ка, ему приходится писать из тюрьмы такие душераздирательные, полные отчаяния письма и даже грозить «Государственным вестником». Конечно, они не то чтобы испугались, но какой позор свалится на их головы, когда все станет известно в университете… если только сплетня еще не обошла всю округу.

Так рассуждал Николай Влаев, продолжая мерить шагами комнату, до боли сжимая зубами трубку. Иванка спряталась за небольшой ширмочкой в коридоре и переодевалась, занятая этими же мыслями, невольно овладевшими и ею. Вспомнила она и о том, как пожелала переехать из студенческого общежития на частную квартиру, за которую надо было платить сумасшедшие деньги, — лишь бы быть самостоятельной и принимать гостей, когда только пожелает. Сначала отец воспротивился этому капризу, но потом согласился. Иванка сменила несколько квартир, пока, наконец, не попала к старой деве, у которой почувствовала себя довольной и счастливой.

Хороших детей воспитал старый Влаев: умных, сообразительных, практичных. И хоть сейчас пришлось ему слать из тюрьмы угрожающие письма, он все равно их любил. Он знал, что в конце концов они ему помогут, особенно сын, который, как только стал студентом, сразу набрался хитрости и начал интересоваться сложными торговыми операциями, иностранцами, иконами, коврами, породистыми собаками, покупкой и перепродажей земельных участков в селах, особенно когда наступила эра «дачных зон». Умным, энергичным и очень перспективным оказался Николай. Старый Влаев знал это и поэтому надеялся в основном на него.

— Действуй, сынок! — сказал он ему однажды. — А потом построим с тобой в Сырнево современную псарню!

Молодой Влаев обиделся.

— Отец, — возразил он, — я учусь, чтобы стать дипломатом, а не собачником… Обидно.

— Нет ничего обидного, сынок, в том, что приносит деньги!

— Нет, отец! — не сдавался сын.

А вот сейчас он начинал больше верить в псарню, чем в дипломатию.

— Нет, Иванка! — сказал он, когда сестра вернулась в комнату, одетая в джинсы и белую «водолазку», «охотничью водолазку», как говорили в шутку однокурсницы, потому что в ней Иванка пленяла студентов, особенно арабов, над которыми любила пошутить и позабавиться.

— Что «нет»? — удивленно спросила она.

— Больше молчать нельзя… Дело серьезное, мы должны помочь отцу. Раз он в беде — значит, и мы в беде.

— Нет у меня времени заниматься его историями! — взорвалась сестра. — У меня на носу сессия, экзамены!

— Я тоже занят, но другого выхода нет! — продолжал он. — Больше медлить нельзя!

Иванка не ответила, занятая маникюром.

— …И этот крест, — продолжал Николай, — дался он им!.. Дело-то ведь прошлое? Сколько лет стоит церковь без креста, а они теперь хватились…

— Церковь объявлена памятником культуры, — продолжала разглядывать свои ногти девушка, — все должно быть на месте… Я припоминаю, у нас дома что-то говорили об этом кресте…

— Когда? — вздрогнул брат.

— Да давно… Отец говорил матери: «Продешевили мы с этим крестом», а когда я спросила, о каком кресте они говорят, то мама сказала, что о крестике, который завещала ей бабушка… слишком дешево его продали. Деньги были нужны на новый дом…

Николай долго озадаченно молчал, позабыв о трубке, а потом категорическим тоном заявил:

— Если ты хоть где-нибудь проболтаешься — пеняй на себя!

— Про что?

— Не строй из себя дурочку! — повысил он тон. — Ясно?

Иванка засмеялась:

— Ты, кажется, все еще считаешь меня ребенком, Кольо!

Они замолчали, глядя через открытую балконную дверь на улицу. Наконец, словно подводя итог, он сказал:

— Связи с Культурой… Вот что сейчас важнее всего! Мы должны доказать, что отец невиновен! Вот так! Петринский-Метринский… Мне все равно, кого ты найдешь, с кем будешь говорить, но мне нужны связи! Понимаешь?

Иванка снова уставилась на свой маникюр. В это время в дверь тихо постучали. Брат с сестрой как по команде повернулись на стук и вопросительно переглянулись.

— Кто там?

— Телеграмма! — раздался мелодичный голос старой девы.

— Какая телеграмма?

Иванка открыла. В дверном проеме показалась тощая фигура Малины.

— Из провинции…

Старая дева залилась краской. Иванка вырвала телеграмму у нее из рук. Распечатала и прочла вслух:

— Только тебя не хватало! — простонала Иванка и бросила телеграмму на стол. — Только тебя не хватало!

13

«…Все учатся, все трудятся! Все мечтают! — наперебой твердили радио и телевидение. — Все устремлены в будущее! — вторили газеты. — Все охвачены романтикой нового!»

Такие мысли вертелись в голове Марии Чукурлиевой, пока она летела самолетом в Софию. Нервная и нетерпеливая, она всегда летала самолетом, если была возможность.

Как и все современные девушки, она носила джинсы, хотя и была родом из села. И она, как и все, напялила белую «водолазку», которая была ей поразительно к лицу. Носила короткую стрижку, чтобы выглядеть еще привлекательнее. Задиристо, ловя взгляды, смотрела на людей, пытаясь заговаривать с кем попадется. Спрашивала: кто они и откуда, куда едут, где работают. Люди ей отвечали. Не только потому, что она им нравилась, а и из желания поболтать.

Вот и сейчас Марийка познакомилась в самолете с женщиной, летевшей в Софию вместе с внучкой. Разговорились. Перебросились шуткой-другой. Подружились. Внучка — пятилетняя девчушка — буквально влюбилась в Марийку. Тем более что Марийка расчесала ей волосы и завязала на голове белый бант, похожий на огромную бабочку. Попросила у стюардесс кока-колу. Смеясь, пили вместе. Бабушка, конечно, сияла.

Когда приземлились в софийском аэропорту, девочка уже крепко сжимала руку новой знакомой, не отпуская ее ни на шаг. Объявила ее своей подругой. Настаивала, чтобы она пошла к ним жить. Бабушка не знала, что и делать. Девочка расплакалась.

— И что это с ребенком, сама не знаю! — охала бабушка.

Чукурлиева смеялась. Обнимала девочку, целовала, вытирала слезы, а сама оглядывалась, ища глазами Иванку Влаеву.

— Что, не пришла ваша подруга? — спросила женщина.

— Нет, не пришла. Она немного легкомысленна, могла и забыть.

— Вот она какая теперь, нынешняя молодежь, — говорила женщина, — а если тебе некуда идти, пойдем к нам… Мы с внучкой сейчас одни. Зять и дочь остались в селе… собирать черешню.

Получили багаж. Еще раз огляделись — нет Иванки. Взяли такси и, к великой радости девочки, Марийка поехала к ним, пока не найдет место в гостинице.

«…Все учатся, все трудятся, — бубнил кто-то прямо в уши. — Все устремлены в будущее!»

Марийка хлопотала в квартире, бегала из гостиной в кухню, накрывала на стол, мыла посуду, учила девочку, как делать холодный суп таратор, совала ей в рот кусочки огурца…

— Да не балуйте вы ее, — говорила бабушка, — что вы ей во всем потакаете… Сядет она вам на голову…

А Марийка только смеялась.

— Пусть сядет!.. Когда же нам еще поиграть?

— Отец ей не разрешает.

— Почему же? Пусть играет.

— Очень уж он строг… Прокурор!

— Прокурор? — ахнула Марийка. — Вот уж кого не люблю!

— И я их не люблю, — согласилась старуха, — но и без них нельзя. Преступность растет…

— И то верно, растет…

И Марийка рассказала всю историю об иконах и золотом кресте, о «деле», в которое хотели впутать и ее, о каком-то Влаеве, который сейчас сидит в тюрьме и пишет против нее письма, выставляя себя, кроме всего прочего, и великим борцом против религии — «опиума для народа», рассказала и о его псарне, служащей прикрытием для его темных афер…

— Разные люди есть, — подхватила старуха, — мой зять такими постоянно и занимается… И ребенка своего держит в строгости… Уже с этого возраста хочет создать в ней добрые навыки.

— У кого какой характер. Я, например, стремлюсь к искусству. Хочу стать артисткой.

— Артисткой? — женщина удивленно взглянула на нее. — Это зачем же тебе?

— Два года подряд поступаю, и все никак.

— Да зачем тебе это? Моя бабушка, бывало, называла их шельмецами… Тебе-то это зачем?.. Не твое это дело, не для тебя это!

— О, нет ничего лучше этого!

— И я хочу стать артисткой! — отозвалась девочка. — Ведь правда, стану?

— Конечно, станешь! — ответила Марийка, грустно глядя в окно. На щеке ее вдруг появилась слеза, скатилась к подбородку и упала.

— О чем ты задумалась? — спросила женщина.

Марийка не ответила. Девочка обвила ручонками ее шею, и гостья совсем расплакалась, разрыдалась, как ребенок. Она утирала катившиеся слезы и все не могла успокоиться. Внучка и бабушка смотрели испуганно.

— Что с вами?

— Ничего, ничего, сейчас пройдет… Нервы!

— Вы были такая веселая…

— Я и сейчас веселая…

— Что случилось?

— Ничего особенного…

— Скажите, скажите!

— Просто много всего накопилось за последнее время.

— Семейные неприятности?

— И семейные тоже… разные… Отправила бабушку в дом престарелых… Некому ухаживать… Жалко мне ее…

— В дом престарелых?

— Да. Рядом с нашим селом…

— Я слушала, что там, в доме престарелых, за ними хорошо ухаживают… Кормят, кино показывают…

— Черт его знает, что им там показывают… Важно, что бабушка не хотела туда идти… Так в меня вцепилась, что не могла оторвать… Вроде бы и не в своем уме, а догадалась, куда мы ее отправляем… Кричит, сердится, не хочет…

— Господи боже мой! — перекрестилась прокурорская теща. — Не дай бог дожить до такого…

Она села на диван рядом с Марийкой, и обе поплакали, жалея старую женщину, которой нужно доживать свои дни в доме престарелых. Плакали, утирали слезы, словно каждая оплакивала свое будущее.

Потом ужинали. Уложили девочку спать. Посмотрели телевизор. Снова пошли в гостиную, где стояла кушетка для гостей. Марийка легла и заснула в чужой и незнакомой квартире, как у себя дома. Спала глубоко, не просыпаясь, до самого утра. Встала вместе с солнцем. Осмотрелась кругом и увидела за окном вершину Витоши — с высоты девятого этажа она выглядела совсем рядом!

В Софии Марийка бывала уже несколько раз. А сейчас, с девятого этажа чужой квартиры, все казалось ей странным и незнакомым, даже Витоша с оставшейся от зимы полоской снега на вершине. Не видать старых домов, вокруг только бетонные кубики — от одного края горы до другого. Не видно ни садов, ни засеянных травой пустырей. Даже куполов собора Александра Невского не видно. Марийка стояла у окна и не смела его открыть — перед ней зияла бездна, глубже колодца.

В этот день она ходила по городу одна. Обошла знакомые места, словно желая убедиться, что все на месте. Сходила в музей революции, — еще раз взглянуть на прострелянную пулями солдатскую гимнастерку, на лежавшую рядом выцветшую фотографию Сырнево и уцелевшего партизанского отряда. Побывала и в Парке свободы, у величественного монумента с бронзовыми фигурами. Прочитала отлитые из бронзы строчки Ботева, посидела на каменных ступенях, глядя на бурливший внизу город. И все о чем-то думала, отрешенно глядя перед собой. Отчего все смешалось, отчего на сердце и грустно, и весело? Может быть, от одиночества, оттого, что не к кому пойти и не с кем поговорить? А может, это накатило потому, что уже никогда не сбыться ее мечте стать артисткой? Или оттого, что она ходит по длинным лесным дорожкам совсем одна и некому ее обнять?

Всю первую половину дня она бродила по улицам и даже не пошла обедать к гостеприимной женщине с внучкой, чтобы зря не беспокоить людей. Съела булочку на ходу, и только. После обеда решилась, наконец, сходить в медучилище, чтобы узнать поподробнее о заочном отделении. У нее было рекомендательное письмо от доктора Москова, в котором говорилось о трудовом стаже в Сырненской амбулатории. Приготовила и другие документы, еще раз перечитала автобиографию, которую написала собственноручно, как того требовали правила. Бродила по улицам, убивала время, всматривалась в людей, надеясь встретить знакомое лицо, дружелюбные глаза, которым можно улыбнуться. А этих глаз все не было, никто ее не замечал, никто не окликал, и никто не спрашивал как во сне:

— Это вы Чукурлиева?

— Да, я.

— Решились, наконец?

— Да.

— Вам нравится?

— Да.

— Почему вы мне не позвонили?

— Потому что вы занятой человек и вам не до меня.

— Вы так думаете?

— Да.

Но этого голоса не было. Не было лица с бакенбардами. Оно утонуло в уличном шуме. В коридорах медучилища сновали другие люди. И чтобы прогнать одиночество, она попыталась было познакомиться с какими-то девушками, как ей показалось, ее землячками. Они немного поболтали, но потом она снова осталась одна. И снова начала оглядываться, ища какое-нибудь другое лицо. Потом спросила про редакцию. Ей хотелось пойти туда, чтобы узнать, действительно ли существует такой писатель? А если существует, то где он сейчас? Где живет? Не слыхали о таком? Неужели они его не знают? Она называла его имя, перечисляла произведения. Но будущие фармацевты о таком писателе не слыхали. И книг его не читали. Это ее весьма озадачило. Значит, все это ложь… и писатель, и его книга. Ложь! Обман!

Покончив с делами в училище, Марийка опять начала кружить по улицам. Зашла в несколько гостиниц узнать, нет ли свободных мест, но везде висели таблички, что все занято. Несмотря на неудобство, пришлось снова вернуться на девятый этаж к гостеприимной хозяйке. Поднялась на лифте, позвонила. Дверь сразу же открыли. На пороге стояли и бабушка, и внучка, словно дожидались ее у дверей.

— Где вы были? Мы уже не знали, что и думать! Как вам не стыдно!

Марийка виновато смотрела под ноги. А девочка тянула ее за руку в квартиру, чтобы не стоять на пороге.

— Мы так переволновались за вас! — сердилась женщина. — Одна в большом городе. Еще немного, и позвонила бы в милицию…

Марийка виновато улыбалась. Вошла в квартиру, устало села в кресло и рассказала обо всем, что было с ней в этот день. Бабушка и внучка слушали внимательно, принимая ее извинение, но когда она сказала, что пойдет разыскать свою старую подругу Иванку Влаеву, запротестовали. Настояли-таки на своем. Накормили ужином. Усадили между собой перед телевизором. Просидели до полуночи. Потом отправили ее спать. На всякий случай закрыли на ключ и входную дверь.

Ночью ей снился Петринский. Без бакенбард, без усов, в темных очках. Она его даже спросила:

— Вы слепой?

На что он ответил:

— Да.

— С какого времени?

Он молчал и лишь немного погодя сказал:

— Меня ослепила твоя красота.

А она ему ответила:

— Все шутите…

Он попытался было ее схватить, но споткнулся о какой-то камень и упал на землю, протягивая руки вперед, к ней, чтобы удержать ее, но она уже бежала через лес к реке Сырненке, где ее ждали со своими стадами Близнецы. Там она снова услыхала его голос, но не поняла ничего из того, что он ей говорил, даже не видела, где он находится. И рассмеялась. А когда проснулась, ослепленная солнцем, увидела девочку, карабкающуюся к ней на кровать. Марийка улыбнулась ей. Девочке только того и надо было. Она принялась щекотать Марийку. И тут поднялась такая возня, что в конце концов обе свалились на пол, на ковер. Никогда еще в квартире прокурора не было столько шума и гвалта! В отличие от вчерашнего, этот день начался очень весело.

С утра она сходила в медучилище. Еще раз перечитала списки, всевозможные правила и инструкции. Снова сделала отметки в блокноте. И только под вечер решила сходить к Иванке Влаевой. В конце концов всё может быть — может, Иванка и не получила телеграмму. А может, больна. Сначала надо проверить, а уж потом сердиться! Это было Марийкиным принципом. Проверь — а уж тогда делай выводы!

Она пошла по адресу. На всякий случай купила и одну розу — большую, белую, душистую. Иванка любит белый цвет. И запах розы.

Найти улицу Царя Симеона не так уж трудно. Труднее было разыскать большой кооперативный дом с множеством подъездов: А, Б, В. А еще труднее подняться по лестнице, потому что лифт не работал. Но, слава богу, она преодолела все трудности. Подошла к двери и под визитной карточкой со знакомым именем прочитала: «Звонить два раза». Позвонила: раз, другой. Потом еще раз. Попыталась заглянуть в квартиру через глазок. И снова: раз, два. Наконец дверь открылась. На пороге появилась незнакомая женщина — высокая, худая, в пенсне, и испуганно спросила:

— Это вы звоните?

— Конечно, я. А вы почему не открываете?

— Потому что вы звоните два раза.

— Ну и что из того?

Старая дева вытянула шею. Покраснела.

— Написано: Иванка Влаева — два звонка.

— Все верно… Два звонка…

— Кем вам приходится Иванка Влаева?

— Подругой.

Малина сняла пенсне. Оглянулась. А потом тихо, с таинственным видом, сказала:

— Она занята.

— Значит, она здесь?

— Да, но занята!

— Не можете ли вы ей сказать, что я пришла?

— Нет!

— Почему «нет»?

— Потому что она запретила.

Малина снова нацепила на нос пенсне.

— Я не имею права ее беспокоить.

Марийка приблизилась, схватила старую деву за руку и сказала:

— А я побеспокою!

— Прошу вас, — засуетилась Малина, — как вы смеете! Там находится один человек!.. Вы с ума сошли! Это некрасиво!

— Ну и что из того?

— У них важный разговор…

— Пусть себе разговаривают…

— Прошу вас! — Малина воздела вверх руки. — Это будет ужасно!

Марийка осторожно отодвинула ее в сторону, что было не трудно, и оказалась перед дверью в кухоньку. Несколько раз громко постучала. И прежде чем ответили «войдите», нажала на ручку. Широко распахнула дверь и отпрянула назад. В комната спиной к ней стояли Иванка и Петринский. Она сразу же их узнала — увидела их лица в зеркале. Они стояли, обнявшись, словно собирались фотографироваться.

Марийка кивнула им в зеркало:

— Здравствуйте!

И, усмехнувшись, тут же добавила:

— Всего хорошего!

Шагнув назад, она столкнулась со старой девой. Пенсне слетело с носа и со звоном упало на кафельный пол, только брызнули во все стороны осколки. Малина наклонилась, чтобы их собрать, а Марийка уже бежала вниз по лестнице. Петринский кричал ей вслед:

— Послушайте! Послушайте!

14

Но она не ответила. И никогда уже не ответит. В тот день она долго бродила по софийским улицам. Заходила в какие-то кафе-кондитерские, ела мороженое; пошла в кино, но посередине фильма вышла. Читала афиши. Рассматривала книги в витринах. Присмотрела себе летние туфли. Пересчитала в каком-то скверике наличные деньги. Потом долго разглядывала дамскую сумочку. И красное платье. Спросила какого-то старика, сколько время. Он указал ей на часы на здании банка. Поблагодарила. А он погрозил ей тросточкой. Почему погрозил? За то, что спросила, который час? Съела еще одно мороженое. Снова села на скамейку в скверике напротив фонтанов. Еще раз пересчитала деньги. Она была богата. Могла купить и писателя с бакенбардами. И его книги. Потом заметила, что у нее сломалась «молния» на джинсах. Заколола булавкой. Покопалась в содержимом своей сумочки, достала блокнот с телефонными номерами. Зашла в первую попавшуюся будку. Набрала номер, долго ждала, пока не раздался знакомый голос, на который она снова не ответила. Оборвала его, повесив трубку. Так ему и надо! Потом набрала еще раз. Снова послышалось «алло-алло», но она не отозвалась, нет!

Вернувшись к приютившей ей женщине с внучкой, она почувствовала себя страшно усталой. Но нервы уже «успокоились», как говорил доктор Москов. Интересно, что он сейчас делает? Ей захотелось его увидеть и поплакать. О чем?

Женщина накормила ее досыта. А на десерт подала сладкий пирог с грецкими орехами. Предложила поехать утром на дачу другого прокурора. У него очень гостеприимная жена. Марийка рассмеялась: «Все на прокуроров попадаю, это не к добру!» Обняла девочку и закружилась с нею по гостиной, опрокидывая стулья.

— Я завтра уезжаю! Я завтра уезжаю!

Ей не поверили. Подумали, что шутит. Но она уже уложила вещи в небольшой чемоданчик, не больше ее медицинской сумки.

— Чао! — кричала она, кружась с девочкой по комнате. — Ты приедешь ко мне в гости… Чао, бамбина!

— Чао, бамбина! — повторяла за ней девочка.

— Нет ничего лучше Сырнево! Сырнево лучше всех!

— Нет ничего лучше Сырнево! Сырнево лучше всех!

На следующий день в обед она улетела. И снова погрузилась в будни своего маленького села, как будто никогда оттуда и не выезжала. Затерялась, даже и не подозревая, сколько тревог вызвала у людей.

Прежде всего Петринский, гонимый угрызениями совести, бросился ее искать. Обежал все гостиницы, студенческие общежития. Просто не мог предположить, что Мария Чукурлиева остановится у незнакомых людей. Раздобыл и адрес медучилища. Повертелся у театрального института. На всякий случай зашел в редакцию. Там ему сказали, что звонила какая-то девушка, но не назвала своего имени. Поэтесса. Писательница. Вернулся домой. Она искала его и там: поэтесса, писательница. Евдокия потрепала его за ухо — по-матерински, шутливо. А Влаева устроила сцену ревности, сказав, что задушит его, если он будет продолжать искать Чукурлиеву. К шутке присоединилась и Малина, старая дева.

— Такой нахальной музы я еще не встречала!.. Разбила мне пенсне!

— Так тебе и надо, — упрекнул ее Петринский, — раз суешься не в свое дело!

— Лорелей! — хмыкала старая дева. — Беатриче из Сырнево!

В конце концов она купила себе новые очки. Вставила в дверь и новый замок. И вскоре шум вокруг Марийки затих. О ней забыли. И даже не вспоминали. Только дипломник Влаев нервно кусал мундштук.

— Надо было ее задержать, — упрекнул он сестру, — она могла нам помочь. Это твоя ошибка.

— А Петринский?

— Петринский другое дело.

— Как это другое? Пока что он для нас основная связь с Культурой. А может, единственная!

Они еще немного поговорили. Потом и Николай забыл о Марийке, словно она никогда и не появлялась. Только находившийся под следствием старый Влаев напоминал им о Марийке, рассказывая в своих письмах «о своей антирелигиозной деятельности».

Жизнь в столице шла своим чередом. Учителя учительствовали. Ученики учились. Продавцы продавали. Студенты жили своей студенческой жизнью. Нормально функционировал и «домашний цех». Успешно шла работа и над романом «Утопия». Была написана уже сорок вторая страница: роботы готовились к высадке на Землю для взятия «человеческих проб, без которых невозможно изучение нашей цивилизации». Евдокия подавала советы. Предлагала ввести в сюжет «любовную интригу», чтобы книга лучше расходилась. Треугольник: женщина — робот — женщина. Выстрел в галактике. Но Петринский отказался от ее предложения. Он искал философский заряд. Завязался спор. И «Утопия» уже месяц не двигалась с сорок второй страницы. Судьбе было угодно, чтобы она так и не была закончена. Случилось нечто совсем непредвиденное. В затруднительное положение попала не только «Утопия», но и кружок «Умелые руки». Он рухнул. Коллектив полностью распался.

Как это произошло?

Был июль. Все разъехались в отпуск: Малина со студентками техникума отправились на море, а Евдокия и Петринский — к знакомым, у которых была дача под самой Витошей. Собирали малину, варили варенье и компот из черешни. Поправились, пополнели. Забыли о галактиках. Отдались летнему отдыху. Не хотелось ни о чем думать. Впрочем, они никогда не испытывали в этом необходимости. Отдыхали в густой тени старого дуба, храпели, потом ели. По вечерам слушали по радио народную музыку. Наслаждались и душой, и телом. Двойной подбородок Евдокии опустился еще ниже, окончательно утратив свои очертания. Тощая фигура Петринского тоже закруглилась: покраснел хохолок, заблестели перышки. Он уже не влезал в брюки. Ходил по двору в шортах, похожий на аиста. Постоянно что-то жевал.

— Как хорошо! — говорил он, засмотревшись на луну.

— Правда? — ласкала его Евдокия в надежде, что он ответит ей тем же. Даже подставляла к его губам толстую шею. Целовала.

— Какая поэзия!

— Да, — говорил он, не отрывая взгляда от луны, — безмолвие! Космос!

— Ты уверен, что там есть живые существа?

— Теоретически, да! Но это еще не доказано.

— Как я хочу, чтобы они были!.. Ведь и ты тоже хочешь?

— Среди ученых нет по этому вопросу единого мнения.

— Я хочу…

— Ну раз хочешь, докажу!

Она ластилась к нему. Ерошила бакенбарды. Умоляла лечь с нею в траву. Смотреть на звезды. А рядом тихо играло радио. Потом они его выключали и слушали кузнечиков. Евдокия очень любила кузнечиков. Он предпочитал соловьев. Они не спорили. Все было прекрасно. Если они вместе — все прекрасно! Обнимались. Целовались. Слава богу, были и соловьи. И кузнечики. И луна. И звезды.

— Как хорошо!

— Да, — утвердительно кивал он, — но будем сдержаннее, чтобы не искушать судьбу.

Евдокия молчала, положив голову ему на грудь. Потом приподнялась. Ей показалось что соседи разожгли огонь. Как будто запахло печеным перцем. Усиленно принюхиваясь, сказала:

— Уже банок десять закатали…

— Возьми и ты закатай.

— И закатаю.

— А с компотами как дела!

— Хватит.

Они опять замечтались, глядя на луну. Вдруг в наступившей тишине у дачи послышались шаги. За забором кто-то ходил. Под ногами хрустели веточки. Донесся чей-то говор. Кажется, их было двое. Евдокия приподнялась и вгляделась в темноту. Шаги приблизились.

— Кто там?

— Это я, мама.

Евдокия отбросила руку обнимавшего ее мужа и вскочила, отряхивая платье. Сердце забилось от радости.

— Ах, Пенка, это ты? Ты с кем?

— Я, мама.

— С кем ты? — снова спросила Евдокия, направляясь к калитке. — Кто с тобой?

— Тетя Малина.

Евдокия облегченно вздохнула.

— Малина?

— Да.

— А где Теменужка?

Пенка не ответила.

— Где Теменужка? — повторила Евдокия, открывая калитку. — Не слышу ее голоса.

— Ее нет.

— Почему нет? Где же она?

Они вошли во двор. Старая дева споткнулась. Девушка подхватила ее под руки, чтобы не упала. А Евдокия продолжала:

— Почему вы молчите? Что случилось?

Подал голос и Петринский:

— Что случилось?

— Ничего плохого, — промолвила Малина, — она осталась в Созополе.

— Что же вы молчите? — повысила Евдокия голос. — Как это осталась?

— Евдокия! — взвилась Малина. — Сначала дай нам сесть, а уж потом ругай…

— Где Теменужка? — продолжала Евдокия. — Где вы ее оставили?

— Мы уже сказали, в Созополе.

— А почему она не приехала с вами?

— Потому что решила остаться…

— Как это остаться? Вы уезжаете, а она остается — с какой стати?

— Ее дело…

— Как это «ее дело»! Я тебе доверила детей, а ты ее оставила… Как же так?

Петринский попытался было навести порядок, но женщины не обратили на него внимания. Он принес стулья. Предложил сесть. Включил на террасе свет: пусть посмотрят друг на друга, успокоятся. Курортницы действительно почернели от солнца, от них еще пахло морем. Они были в платьях с короткими рукавами. Даже впалые груди старой девы были выставлены напоказ, в глубоком декольте виднелись ее ключицы и слабый намек на бюст. Петринский принес им шерстяные кофты, говоря, что по вечерам у подножия Витоши холодно. Накинул им на плечи. Евдокия снова завелась: где Теменужка и почему они оставили ее в Созополе? Малина и Пенка продолжали «тянуть волынку», но это только усилило подозрения Евдокии. Она уже предчувствовала беду.

— Почему вы оставили ее в Созополе? — настаивала она. — Как вы посмели ее оставить?

— Видишь ли, Евдокия, — осмелилась наконец старая дева, — с Теменужкой случилось кое-что непредвиденное, чего мы, бесспорно, не желали, но оно все-таки случилось. Теменужка сошлась с одним парнем!

— Что, что?

— Сошлась с одним парнем!

— Как это? Что значит «сошлась»?

— Да как тебе сказать… — попыталась объяснить Малина, — ты помнишь стихотворение Христо Ботева? Все очень просто.

— Малина! — оборвала ее Евдокия. — Ты на самом деле решила свести меня в могилу своими глупостями! Говори яснее — что произошло с моим ребенком?

— Я уже сказала — Теменужка сошлась с одним парнем… В последний момент, перед самым нашим отъездом объявила, что остается… Представила его нам как своего жениха… Сказала, что остается с ним…

— Как так, «жениха»? — вмешался Петринский. — Значит, они помолвлены?.. Что значит «жених»?

— Всем ясно, папа, что значит «жених»! — отозвалась Пенка. — Мы все это прекрасно понимаем!

— Да вы с ума сошли! — стукнула кулаком по столу Евдокия. — Да я с вами не знаю, что сделаю!.. Как вы смеете говорить мне такие глупости!

— Но, мама, мы ни в чем не виноваты… Почему ты на нас сердишься?

— А кто виноват?

— Никто не виноват, — старая дева снова попыталась утихомирить разбушевавшиеся страсти, — никто и все тут… Девочка влюбилась… Что поделаешь? Любовь!

— Любовь!.. Хороша себе любовь!.. А ты куда смотрела? Для чего я тебя послала с ними… чтобы наблюдала, что делают, с кем ходят… Почему ты не влюбилась, а она, еще совсем ребенок, влюбилась!.. Ты-то почему не влюбилась, тебе-то уж давно пора влюбиться!

— Евдокия, не говори так!

— Почему это ты не сошлась, а она, видите ли, сошлась?..

— Возьми себя в руки, Евдокия! Я не виновата… Девочка ходила на пляж, как и мы… Они играли в воде в мяч… Плавали… Откуда я могла знать, что она влюбится… И ко всему прочему выйдет замуж!

Евдокия обхватила руками голову и облокотилась на стол.

— Вы отравили мне жизнь… Нет мне больше жизни!

— Мама!

— Не называй меня «мама»! Я тебе больше не мать!

— Но что плохого случилось? — продолжала девушка. — Влюбились, и всё! Что в этом плохого?

— А ты почему не влюбилась? Как так можно? Она младше тебя. Сначала должна была влюбиться ты, а уж потом она!.. Должен же быть какой-то порядок!

Девушка рассмеялась. А Малина многозначительно сказала:

— Любовь, Евдокия, не спрашивает!.. Эта птичка — как чертовка: «там, где хочет, пропадает, там, где хочет, песнь затянет!»…

Шутка Малины только разозлила несчастную мать. Она схватила мужа за плечо и подняла с места.

— «Трабант» здесь?

Петринский испуганно посмотрел на нее.

— «Трабант» здесь? — повторила Евдокия. — Здесь, я спрашиваю, «Трабант»?

— Здесь.

— Садись и немедленно отправляйся в Созополь!

— Подожди, Евдокия! — подняла руку Малина. — Но они уже не в Созополе.

— Кто «они»?

— Она и он.

— Где же они?

— Поехали в свадебное путешествие на Солнечный Берег.

— Еще того лучше!.. Только этого не хватало!..

— Извини, Евдокия, но он показался мне солидным человеком…

— Что значит «солидным»? Сколько ему лет?

— Мы не спрашивали, но должно быть около тридцати…

— А ей сколько?

— Ты должна лучше меня знать… Ты мать!

Тут Евдокия снова заохала, что никакая она не мать, раз ее дочь решила выйти без спросу замуж, не окончив техникум… Кто б мог подумать, семнадцатилетняя девочка… старшую сестру опередила!

Она ходила по двору, заламывая руки, пила холодную воду, ругала за что-то Петринского, который попытался скрыться в деревянном сарайчике, где держал инструменты… В конце концов, не известно почему, снова схватила его за плечо, принялась упрекать, что это он виноват, это все его безалаберность и частые командировки… Вспомнила его моральное поведение, неизвестно почему напомнила и о сексуальной революции, которую он проповедовал и которая в конце концов разразилась, по его вине, и в их семье.. Рвала на себе волосы, словно пытаясь оторвать себе голову. Голос ее разносился по всей дачной зоне, отдаваясь эхом во Владайском ущелье. Смолк соловей, певший в соседнем саду. Притихли кузнечики. Только голос Евдокии пронзал воздух, пока наконец она не устала. Села на скамейку, подперла измученную голову и спросила:

— Деньги у него есть?

— Кажется, он студент! — робко ответила Малина.

— Какой же студент в тридцать лет?

— Да нет, тетя Малина, не студент, — вмешалась сестра, которая была осведомлена лучше. — Насколько я поняла, он дипломат… На машине у него был иностранный номер…

— Иностранец! — снова вздрогнула Евдокия. — Откуда?

— Не знаю. Они два раза ездили в Бургас…

— О господи, до чего я дожила!

Петринский уже позвякивал перед лицом Евдокии ключами от «Трабанта», готовый в любой момент к исполнению ее приказаний.

— Ну, что делать? — спросил он. — Ехать или не ехать?

Евдокия рассеянно посмотрела на него.

— Куда ехать?

— В Созополь… Ты же сама сказала, чтобы я ехал в Созополь… Догонять «Мерседес» дипломата…

Евдокия снова обхватила руками голову, но на этот раз на глазах не было слез — в них зарождалась какая-то неясная надежда, особенно когда она услышала о «Мерседесе» дипломата. В конце концов Теменужка была всегда удачливее своей сестры, Пенки. Да и красивее! Может, ей улыбнется счастье…

Она долго молчала. Молчали и все другие, окружив ее, готовые в любой момент прийти на помощь. С нетерпеньем ждали, чтобы она успокоилась, совсем затихла, чтобы можно было нанести следующий удар, который, как им казалось, должен был быть еще более тяжелым. Но она продолжала молчать, уткнувшись лицом в деревянный стол, не реагируя на позвякивание ключей от «Трабанта».

Луна поднялась уже высоко, освещая дачу. Снова застрекотали кузнечики. Соловей продолжил свой ночной концерт. Петринский перестал подбрасывать ключи и спрятал их в карман. Вслушался в соловьиные трели. Улыбнулся. Малина и Пенка отошли в сторону и зашептались, о чем-то договариваясь.

— Заклинаю тебя, молчи! — шептала Малина. — Ты слышишь?

— Да как же я буду молчать… Ведь она все равно рано или поздно узнает!

— Заклинаю тебя, молчи!

Евдокия подняла голову и потерла глаза.

— О чем вы там шепчетесь?

— Слушаем соловья, — ответила Малина.

Евдокия снова опустила голову на стол.

— Ну что ж, слушайте, если вам больше делать нечего!

15

Евдокии повсюду чудились разные приметы и знамения. Даже ураган, разразившийся на следующий день и переломавший ветви фруктовых деревьев на участке, был для нее знамением. Злые силы решили отомстить семье за ее грехи и преступления.

Оглушительно гремел гром, молнией расщепило самый толстый сук на дубе. Потом обрушился ливень с градом. Трава побелела, полегли кусты малины, с яблонь обсыпались яблоки, а с кустов облетели листья. По проселочной дороге понеслись потоки мутной воды, и она стала совсем непроходимой. Нечего было и думать, чтобы выбраться отсюда на «Трабанте». Уехать в город было не на чем. С автобусом, каждые полчаса проходившим по шоссе, тоже что-то случилось, и он не показывался. К тому же, чтобы добраться до остановки, пришлось бы идти по липкой грязи. Телефона-автомата поблизости не было. Люди приезжали сюда отдыхать, а не звонить по телефону. Идти в город пешком невозможно: и далеко, и дождь. Не оставалось ничего другого, кроме как сидеть в тепле на веранде и смотреть, как идет дождь, гнутся под ветром облетевшие, оставшиеся совсем без листьев, ветви, голые, мокрые и грустные. Ко всему прочему в лощинке со стороны соснового перелеска потянулся молочно-белый туман и постепенно совсем скрыл из виду лежащую внизу, у подножия горы, Софию.

От нечего делать они сели играть в карты. Играли до обеда. Потом перекусили на скорую руку и снова сели играть. Евдокия выигрывала. Ей везло как никогда. Она доже развеселилась, посчитав и это знамением. А когда дождь кончился и выглянуло солнце, настроение поднялось. Она заставила Малину приготовить ей кофе и погадать — может, и кофейная гуща покажет, что все к добру. Малина немедленно исполнила ее желание. Сварила кофе для всех и с удовольствием поднесла. А потом они с Евдокией уединились в соседней комнате и там в спокойной обстановке обстоятельно рассмотрели фигуры, образованные кофейной гущей в небольшой фарфоровой чашке. Фигуры предсказывали радость, причем в самое ближайшее время. Не иначе как к добру был павлин с распущенным хвостом и две улыбающиеся головки молодых людей, над которыми вставало солнце. Одна из них была женской, другая — мужской. Евдокию больше интересовала мужская: кто он и как выглядит. Малина долго вглядывалась в нее, пока не установила следующее: прежде всего он молод, сказала она, с курчавыми волосами. С очень курчавыми, настойчиво и несколько раз подчеркнула Малина, вертя чашку перед близорукими глазами. Такими курчавыми, ну прямо как у негра. А у девушки волосы прямые. Ниспадают на плечи шелковистыми волнами. У нее круглое лицо. И у юноши круглое лицо, только смуглое. Нос приплюснутый, губы пухлые. Зубы белые, словно из слоновой кости. Обе фигурки тесно прижались друг к другу. Какая-то птичка что-то им поет, но они не слушают, потому что заняты друг другом. Птичка — это предстоящее веселье. Нет облаков и вообще ничего угрожающего, если не считать голову змеи, которая в настоящий момент лежит раздавленная у них в ногах и вряд ли сможет подняться, чтобы ужалить.

Карты тоже предвещали счастье. Оставалось только составить и гороскоп, но Малина, человек отсталый и старомодный, в них не разбиралась, да и не знала, под каким знаком Зодиака родился юноша, собиравшийся жениться на Теменужке. Они разложили пасьянс, причем три раза. А потом гадали на бобах. И бобы, и пасьянс тоже предсказывали счастье. Евдокия совсем развеселилась. А когда солнце выглянуло из-за туч и от мокрой земли пошел пар, они вышли во двор подышать свежим воздухом и порадоваться природе, хотя и потрепанной градом. Оттащили в сторону дубовый сук, чтобы не мешал доставать воду из колодца. Собрали и выбросили сбитые яблоки, потому что они были еще зелеными. Нагрузили на тачку и осколки снесенной с крыши черепицы. Слава богу, что труба осталась цела и телевизионная антенна торчала над ней невредимая. С электрическими проводами тоже все было в порядке.

К вечеру подсохло, дождевые потоки иссякли, лужи на проселочной дороге тоже исчезли. Теперь «Трабант» мог спокойно выбраться отсюда и добраться до шоссе. Петринский как будто только этого и ждал. Сел в машину, завел, хотя и не без труда, мотор и умчался в город, сказав жене, что едет в редакцию, чтобы связаться с Созополем. У них была якобы прямая связь с каким-то корреспондентом, который просто волшебник — уж он-то все разузнает. Евдокия совсем успокоилась. Простила Малину, только Пенке пригрозила, чтобы не повторяла глупостей младшей сестры, иначе оторвет ей голову, как цыпленку. Потом послушала по радио народные песни, поплакала, и от сердца совсем отлегло. Послеобеденное солнце совсем высушило землю, запахло травами и хвоей. Зачирикали попрятавшиеся было от дождя птицы. На дубе застучал дятел, завторили ему в ветвях вяза две горлицы. И это тоже знамение, подумала Евдокия.

В эти летние дни в редакции почти никого не было, все разъехались по курортам. Единственным человеком, так и не покинувшим свой пост, был главный редактор. Он утверждал, что лучше Софии курорта нет. И поэтому предпочитал не терять время в кемпингах и санаториях. Возможно, он был и прав, потому что жил у самой Витоши недалеко от села Драгалевцы, на даче, со всех сторон окруженной лугами и садами. К тому же в его распоряжении постоянно была служебная машина, которую он водил сам, так что расстояние не имело для него никакого значения.

Петринский застал главного за просмотром свежеотпечатанного номера.

— Петринский, — воскликнул главный, вставая со стула, — где ты пропадаешь? Тут без тебя такая скука… Ну садись, садись!

Петринский смущенно огляделся. Поздоровался с главным за руку, сел и устало вздохнул.

— Что-нибудь случилось? Ты почему вздыхаешь?

— Да так, ничего особенного. Семейные заботы.

— У кого их нет… Но творчество все-таки важнее… Как идут дела, успешно? Как твоя «Утопия»?

— Да пока никак… Что-то застряла.

— Э, браток, так не годится! Да что это с тобой?

Петринский снова посмотрел вокруг, остановил взгляд на телефонах — белом и черном — и еще глубже задумался. Белый предназначен для особых разговоров. Черный — для обычных. Петринский думал о Созополе, но ему не хотелось говорить при главном, особенно по семейным вопросам. Он почесал бакенбарды и снова вздохнул.

Внимательно на него посмотрев, главный еще раз спросил, что случилось. Петринский подробно рассказал всю историю, случившуюся с его любимой дочерью в приморском городе Созополе. Упомянул и о дипломатическом «Мерседесе». И о бегстве на Солнечный Берег. Главный утвердительно кивал. Потом набрал какой-то номер. Трубку взял его приятель из милиции. В общих чертах ему было рассказано все, что случилось в Созополе. Приятель выслушал, но ничего не пообещал. Главный позвонил еще куда-то, но и там было то же самое. Органы милиции не занимались интимной жизнью граждан. Сказали, что это все мелкие неприятности. К тому же ведь ничего плохого не случилось: свадьба, «Мерседес», дипломат! Любая девушка может только мечтать о таком! Главный похлопал Петринского по плечу, сказал: «Выше голову!» и заказал две чашки кофе, чтобы взбодриться.

Пока пили кофе, тревога у Петринского прошла. В сущности, действительно ничего страшного не произошло, думал он. Это Евдокия разжигает страсти. Если она будет спокойнее, все как-нибудь уладится само собой. И Петринский попросил главного поговорить с Евдокией, успокоить ее, потому что иначе дома «настоящий ад»! Главный пообещал. Согласился, что Евдокия слишком эмоциональная и вспыльчивая натура, но зато отходчива.

— Как бы не так! — возразил Петринский. — По целым дням может не разговаривать!

Потом добавил по какой-то отдаленной ассоциации:

— А что с моей творческой командировкой?

Главный встрепенулся:

— С какой командировкой?

— В Сырнево.

— В Сырнево?

— Да, да.

Главный достал блокнот, полистал и неуверенно посмотрел на белый телефон.

— Да, теперь припоминаю, но мне сказали, что на этот год на нее не предусмотрено средств. Да и вообще наши средства порядком подсократили.

— В таком случае, — вздохнул Петринский, — я буду вынужден уехать за свой счет.

— Как это?

— Прошу вас дать мне отпуск без содержания… Я больше не могу… Дошел в новом романе до сорок второй страницы… и ни взад, ни вперед… Погибаю, шеф! Не могу я работать в таких условиях!

— Понимаю, браток, но чем я могу тебе помочь?

— Дай отпуск за свой счет.

— А средства? На что будешь жить?

— Что-нибудь придумаю… В крайнем случае продам машину… Иначе я не могу… Задыхаюсь…

— Ты прав, но все-таки…

— Продаю «Трабант» и уезжаю, куда глаза глядят!

— А семья?

— Я всю жизнь прислуживал семье… Больше не могу.

Главный вертел в руках авторучку, сосредоточенно смотрел в окно, немного подозрительно поглядывая на Петринского. Он и одобрял и не одобрял его решение. Боялся, как бы во всем этом не была замешана какая-нибудь женщина. Чуть было не сказал известную французскую поговорку, но промолчал.

— В армии это называется «дезертирством», дорогой Петринский!.. Уклонение от исполнения обязанностей!

— У меня нет другого выбора, шеф, особенно в этой новой ситуации… Представляю, что будет дома, когда вернется дочь со своим женихом… Мне и без того негде работать… А теперь — и подавно!.. Этим романом, в сущности, решается моя судьба: или, или!.. У каждого свои амбиции! Моя все-таки благородна… Другого выхода нет.

Главный продолжал вертеть ручку. Бросал взгляды на унылую физиономию неудачника, и в голову лезли мысли одна тяжелее другой. А что, если он вправду выбрал не тот путь? Если действительно попал не туда, куда надо?.. Кто ему внушил, что он писатель? Кто произнес первое предательское слово?.. Кто влил яд в его сердце? Кто дал этот опиум? Или все было только ради куска хлеба?.. Если так, писал бы себе лучше очерки, репортажи, корреспонденции… К чему эта «Утопия»? А может, сама его жизнь утопия?

— Я должен написать эту книгу, шеф! — категорически заявил Петринский. — Другого выхода для меня нет!.. Все настоящие творцы шли на риск… Рискну и я!

Главный чуть усмехнулся, но, чтобы не оскорбить самонадеянного писателя, снова посерьезнел, продолжая неловко подбрасывать ручку.

Петринский во всех подробностях рассказал ему о своих планах. «Утопия» должна стать его «капитальным» произведением, «книгой жизни», смыслом существования. Земля скоро исчерпает свои материальные и моральные «ресурсы», и тогда ее гибель неизбежна. Обугленная и опустошенная, она будет продолжать вращаться по своей орбите — угасшая планета, уничтожившая все живое, которое когда-то носила на своей поверхности. И эта поверхность будет воплощением безмолвия и страдания. Но жизнь и смерть всегда шли рука об руку, и поэтому жизнь, как логически следует, не исчезнет, как не исчезнет и ее противоположность. Произойдет одно из величайших переселений человечества — переселение в космос… Все мы отправимся с земли в космос… В другие галактики… Другого выхода для людей нет. Они должны будут продолжить существование в другом месте, чтобы оправдать возложенную на них миссию… Разве это утопия?

Сначала главный слушал внимательно, потом начал отвлекаться. Отвлекли его воробьи, возившиеся у водосточной трубы соседнего дома. У них тоже были свои проблемы — прокормиться. Интересно, какова их «утопия»? И есть ли у них свой Петринский? Может, вон тот грязный, весь в пыли воробей, расталкивающий других, чтобы первому склевать рассыпанные зернышки? Главный огорчился. Ему стало жаль и людей и воробьев, родившихся с одинаковой судьбой. Но больше всего ему было жаль Петринского, перепутавшего всю свою жизнь. Хотелось ему помочь, но он не знал, как. Он не мог пробить для него даже обыкновенный договор, потому что все, от кого это зависело, не без основания спрашивали: «Ну, а все-таки, вы уверены, что этот ваш Петринский справится со своей задачей? Можете вы это гарантировать?» Гарантировать он не мог, хоть он и главный. И потому решение продать «Трабант», легендарный автомобиль, на котором Петринский исколесил страну вдоль и поперек, показалось как будто наиболее подходящим.

— Что же касается отпуска за свой счет, — снова начал главный, — я тебе его дам, возражать не буду, но здесь все-таки возникает вопрос о том, на что вы будете жить… и ты, и твоя семья… Извини, что я вмешиваюсь в твою личную жизнь, но ведь мы друзья… Работаем вместе почти десять лет… Я не могу не думать и об этом… С семьей у тебя, по-видимому, не так просто.

— Ты о них не думай, шеф, они справятся… Одна дочь уже нашла свою дорогу в жизни, вторая… — и ей тоже когда-нибудь повезет… Евдокия получает достаточно… Дополнительный заработок тоже есть. Остаюсь ведь я… Да и я как-нибудь управлюсь.

— Теоретически — да! Но практически… Тебе все-таки надо иметь на первое время какую-нибудь солидную сумму, чтобы можно было взять хороший старт в работе, иначе…

— Я уже сказал: продам «Трабант». Автомонтер уже давно меня обхаживает… Зачем мне машина?.. Есть поезда, автобусы, телеги, наконец… Если надо, могу и пешком, или на автостоп… Как будто наши отцы на автомобилях и ездили…

— Все это, конечно, так, но надо бы хорошенько обдумать.

— Нечего здесь думать, шеф! Я и так слишком долго думал… Эта идея у меня возникла давно… Я даже немного с ней опоздал… Все меня упрекают, что я смирился со своим положением. Один коллега даже сказал: «Взбунтуйся, Петринский! Что бы тебе не взбунтоваться?»

Главный рассмеялся.

— И ты взбунтовался, так, что ли?

— А почему бы и нет?

— «Бунт Петринского»!.. Хорошее заглавие!

— Называй это как хочешь… Не могу я больше так прозябать… Хватит мещанства!.. Особенно в создавшейся ситуации… Для меня в этой семье больше нет места… Я им чужой, и они мне чужие…

— Ты слишком все драматизируешь, Петринский, слишком углубляешься!

— Ничего я не драматизирую… Это голая истина.

Зазвонил телефон, прервав их разговор. Главный взял трубку. Мелодичный голос спросил, там ли товарищ Петринский.

— Да, здесь, — ответил главный, передавая трубку. Услыхав знакомый голос Иванки Влаевой, Петринский разволновался еще больше.

— Мне надо увидеться с вами по одному очень важному вопросу, товарищ Петринский.

— Прямо сейчас?

— Если можно, прямо сейчас! Я буду ждать в сквере у Народного театра, у фонтана… Хорошо?

— Хорошо, — ответил он и положил трубку.

— Новая подруга? — озадаченно посмотрел на него главный, подавая руку и улыбаясь. — Поэтесса?

— Да, — соврал Петринский.

— Ну, удачи тебе!

— Спасибо.

Дверь за Петринским глухо захлопнулась.

16

Сначала Петринский не соглашался пойти к Иванке Влаевой на квартиру, ведь она годилась ему в дочери. Не то чтобы он боялся (Малина с Евдокией все еще были на даче) и не то чтобы избегал случайных встреч со знакомыми, которые могли увидеть его и потом разболтать. Нет. Просто ему было совестно. Тем более теперь, когда над домом и семьей уже разгорался пожар раздора. Поэтому он предложил Влаевой просто немного посидеть у фонтана, на чистом воздухе, среди пенсионеров, чтобы никто из случайно встретившихся знакомых не могли усомниться в его добропорядочности.

Однако Влаева придерживалась другого мнения. Она ненавидела «провинциальный» сквер в центре Софии, с сидящими на скамейках пенсионерами, у которых не было иных радостей и развлечений, кроме как сидеть и глазеть на проходящих мимо девушек. Она ненавидела и цветы, и клумбы, и шум падающей воды, и бездельников, сидящих на каменном парапете вокруг фонтана. Сидеть здесь было ниже ее достоинства, и поэтому она предложила Петринскому взять такси и поехать на улицу Царя Симеона, где важный разговор мог состояться в спокойной обстановке, вдали от городского шума и суеты. Петринский долго колебался, но студентка решительно схватила его за руку и потащила к себе на квартиру.

Дело было к вечеру. Солнце садилось, кровавые отблески заката (по сохранившейся в дневнике писателя записи) проникали в девичью комнату с большим зеркалом и кокетливым балкончиком. Все дышало тишиной и спокойствием. Петринский устало опустился на кушетку — «полуторку» и посмотрел на снимавшую парик девушку.

— Товарищ Петринский, — начала Иванка, стоя перед зеркалом и расчесывая волосы, — а гены могут программироваться?

Петринский ошалело посмотрел на нее. К чему этот вопрос?

Иванка рассмеялась, глядя на его отражение в зеркале. Потом повторила вопрос и подмигнула.

— Не понимаю, о каких генах идет речь…

— О генах человека… О том, что формирует жизнь и определяет характер людей… Это можно запрограммировать?

— Когда-то существовала такая теория, — промямлил Петринский, — но я не занимался ее изучением… Да она меня и не интересует.

Иванка сняла жакетку, прикрывавшую открытое платье, и вышла в коридорчик приготовить гостю кофе. Он попытался отказаться, потому что во рту еще не исчезла горечь кофе, выпитого у главного редактора. Но Иванка уже не слышала. Из коридорчика она вышла с обнаженными руками и голыми коленками. Освобожденные от бюстгальтера груди, едва прикрытые полупрозрачной тканью, постоянно привлекали его взгляд. Дома Иванка всегда расслаблялась, скидывая с себя всё, что могло стеснять тело и душу. Она сняла даже тапочки и ходила по полу босиком.

— Я познакомилась на Солнечном Берегу с одним вашим коллегой.

— Это с ним вы говорили о генах?

— Да. Он сказал, что в Италии уже проводили опыты… Нарисовал потрясающую картину будущего человечества.

— Он фантаст?

— Нет, биолог… Сказал, что вас не знает.

Петринский обиделся, но она поспешила его успокоить:

— Обыкновенный популяризатор… биолог. Пишет и детские рассказики. Некий Колиштырков.

— Я такого писателя не знаю, — оборвал ее Петринский.

Иванка засмеялась:

— Интересно, что и он сказал о вас то же самое: «Я такого писателя не знаю!»

— Мне это абсолютно безразлично.

Иванка брызнула духами ему на полысевшую голову, чтобы его развеселить, передать ему свое хорошее настроение и приласкать. Но Петринский еще больше смутился, приняв это как еще одну обиду. Вытер ладонью лысину. И только было собирался встать с кушетки, как девушка села рядом, погладила по бакенбардам, прижалась к плечу.

— Не сердитесь на меня… Я с таким нетерпением жду вашу «Утопию».

Петринский залился краской.

— Не дождетесь.

— Почему?

Тут она вроде бы рассердилась:

— Вы должны написать ее хотя бы ради меня!

Он попытался высвободиться из ее рук, но Иванка склонилась к его лицу, глядя прямо в глаза:

— Обещаете?

— Обещаю, — ответил он, думая о сорок второй странице, до которой дошел и на которой безнадежно застрял. Девушка продолжала прижиматься к нему, а в это время кофе уже кипел, распространяя приятный аромат. Из-за занавески потянуло горелым.

Иванка пулей выскочила из комнаты и через несколько минут принесла на подносе две чашки. Рядом смиренно стояли и две рюмки с коньяком. Она села на пол, поставив поднос рядом, и ее голые колени оказались точно напротив гостя. Выпили за «Утопию», выпили за счастье, помянули Колиштыркова за его гены, которые должны были уничтожить человеческий род. Коньяк немного развеселил Петринского. Иванка снова наполнила ему рюмку и заставила сесть на пол рядом. Он поколебался, но сел, положив для большей устойчивости и равновесия руку ей на колено. Ногами он чуть не упирался в балконную дверь.

— На Солнечном Берегу было просто фантастично, — продолжала девушка, — солнце и море!.. Я целыми днями загорала на женском пляже…

Она показала ему свое декольте и спину, приоткрыла и почерневшие ноги, чтобы показать, как хорошо загорела, несмотря на надоедливого Колиштыркова. Потом подробно рассказала о женском пляже, где загорали мещанки, на которых было противно смотреть. Женский пляж был в дюнах, в уединенном местечке, со всех сторон скрытом кустами. Туда и Колиштырков не имел доступа, потому что его она вытурила загорать и рассказывать о своих «генах» на общий пляж. Рассказала она и другие забавные случаи. Между прочим, упомянула и о Теменужке, появившейся на пляже со своим женихом. Они вместе купались и даже вместе обедали в ресторане по случаю помолвки. Но о женихе она ничего не рассказала. Только добавила, что он очень симпатичный, с великолепной фигурой, как у пантеры. Петринский внимательно слушал, надеясь что-нибудь разузнать, но Иванка снова налила коньяк и перешла на другую тему. Они выпили и поцеловались: сначала в шутку, а потом на самом деле. И только тогда она заговорила о том, ради чего пригласила его к себе. Даже встала и достала из ящика туалетного столика папку с документами.

— Это досье моего отца.

Петринский с досадой посмотрел на зеленую папку. Он панически боялся любых документов. Ему было просто противопоказано ходатайствовать — за себя ли, за других ли. Он ненавидел любые просьбы и заступничество, канцелярии и ведомства. А если и случалось обращаться с просьбами, то они всегда оставались «без последствий». Такая судьба ждала бы и эту папку. Ему даже не хотелось на нее смотреть. Но Иванка силой всучила ее ему в руки, еще теснее прижавшись к его плечу.

— Моего отца освободили, но под гарантию. По пути в Софию я его видела. Он страшно подавлен. Ждет, чтобы мы его спасли — я и брат… Здесь доказательства его невиновности. Он приложил и автобиографию. И характеристики из организаций, в которых работал. Приложено и его заявление в Комитет по культуре…

— Все это хорошо, — вздохнул Петринский, прижатый бюстом девушки, листавшей документы и показывавшей заявление старого Влаева, — но чем я могу помочь?

— Да вы все можете, товарищ Петринский! Ведь вы писатель!

— Что вы, что вы!

— Вы себя недооцениваете!

— Прошу вас!

— Не слушайте типов, подобных Колиштыркову. Он просто вам завидует.

— Что вы, что вы!

Петринский осторожно отодвинулся, чтобы уменьшить навалившуюся на его плечо тяжесть, но неудачно. Папка выскользнула у него из рук, и документы разлетелись по полу. Потянувший с балкона сквозняк подхватил их и закружил по комнате. Иванка бросилась ползать по полу и собирать. Петринский тоже встал на четвереньки, помогая.

В это время кто-то позвонил в дверь, настойчиво и продолжительно. Писатель и девушка так и застыли на четвереньках. Потом Петринский вскочил, заправил в брюки рубашку и пугливо прислушался. Звонок продолжал трезвонить — резкий, угрожающий. Звонки повторялись так часто и с такой продолжительностью, что нельзя было понять, сколько раз звонят, один или два, как было указано на табличке. Звуки досадливо сливались в один нескончаемый трезвон.

Иванка подала Петринскому знак сесть на кушетку и молчать. Потом на цыпочках подошла к двери. Звонок продолжал звонить. Иванка наклонилась к глазку, долго всматриваясь, но ничего не увидела. На лестничной площадке никого не было.

— Наверное, это снизу, из парадного, — сказала она, — надо погасить свет.

Она снова села рядом с Петринским и попыталась продолжить разговор о документах, но он уже не слушал. Он был страшно напуган. Наверное, это вернулась с дачи Евдокия. Только она могла так ненормально звонить. И никто другой. Только она!

— Товарищ Петринский, да не волнуйтесь же вы!

— Не люблю скандалов.

Иванка закрыла дверь в коридор. Звонить перестали. Со стороны балкона проникал только городской шум и слабый свет уличных фонарей. Тихо. Иванка приложила ладонь к его груди, усмехнулась. Погладила по бакенбардам.

— Придите в себя!.. В конце концов разведетесь!

Он осторожно отвел ее руку — ему стало обидно. Никогда до сих пор он не попадал в подобное положение. Сидеть и дрожать как последний трус! К тому же в присутствии этой пустой девчонки! Словно назло, Влаева еще теснее прижалась, обняла и впилась в него долгим поцелуем. Он попытался высвободиться, но она продолжала его обнимать. С трудом разомкнул ее руки, встал и направился к выходу. Ему показалось, что за дверью, на лестничной площадке, кто-то ходит, позвякивая ключами.

Иванка крикнула ему вслед:

— Вернитесь!

Он обернулся, но не подошел, потому что теперь боялся и ее, и того, кто шлепал по лестничной площадке, позвякивая ключами.

— Вернитесь! — повторила девушка. — Неужели вы не понимаете, что там никого нет! Вернитесь!

Но он продолжал стоять в темном коридоре. Иванка обиженно вышла на балкон. Потом вернулась в комнату, зажгла свет и сказала ледяным тоном, словно навсегда прощаясь:

— Вы свободны… Можете уходить… Я вас больше не держу.

Петринский молчал.

— У меня к вам всего одна просьба, — продолжала она, — если, конечно, вы захотите ее выполнить… Не буду вас неволить.

Петринский испуганно взглянул на нее.

— Какая просьба?

— Свяжите меня с вашим главным редактором… Ничего больше я от вас не прошу…

— Мне это неудобно сделать.

— Почему?

Он пробормотал что-то невнятное. Она велела ему снова зайти. Петринский поколебался, но вошел, глядя совершенно перепуганно. Она достала из сумочки записку: «Прими мою родственницу Влаеву и выслушай ее. Постарайся помочь. Петринский».

— Это всё?

— Да.

— Что я должен сделать?

— Подписаться. Ничего больше. Остальное я сделаю сама, раз вы боитесь… Записка написана на пишущей машинке. Так будет лучше, не правда ли?

Он опять не ответил. Ее предусмотрительность была так отвратительна, что у него по коже пробежали мурашки. Он взял протянутую ручку и подписался.

— Спасибо! — девушка сложила записку и вложила ее в папку с документами. Ему вдруг захотелось бросить ее с балкона, как можно скорее вырваться из западни, от которой пахло духами и женской плотью. Но она помогла ему — подошла к входной двери и с театральным жестом произнесла:

— Путь свободен. Можете идти.

— Влаева…

— Идите!.. — она указала ему на дверь. — А что касается вашей дочери, не выгоняйте ее из дому… Она умная девушка… Ее замужество удачно… В конце концов и цветные тоже люди… Прощайте!

— Влаева!..

Но она уже захлопнула за ним дверь. Он остался один на лестничной площадке. Осмотрелся. Нашел выключатель и включил свет. Потом начал медленно спускаться по крутой лестнице, держась за перила, чтобы не упасть. Вроде он пил немного, но ноги были отчего-то тяжелыми.

Выйдя на почти пустынную улицу, он медленно поплелся. В груди теснилась какая-то обида. Не хватало воздуха. Сто раз, наверное, упрекнул себя за то, что согласился прийти.

Долго сидел в сквере. Пил воду из фонтанчика. Вымыл руки и обтер лысину, чтобы избавиться от преследовавшего его запаха духов. Потом подошел к своему дому и забрался в «Трабант». Включил двигатель, убедился, что работает. Долго сидел так в темноте. Не смея пойти домой. На третьем этаже в гостиной горел свет. Там его ждала Евдокия. Ходила из угла в угол и ждала… Куда от всего этого сбежать? К кому? В Сырнево? Кого он там найдет? В голове теснились нелепые и смешные мысли. Ему взбрело в голову уехать в Пловдив. Когда-то он делал там материал о каком-то строительном инженере… Может, он не забыл его? А что ему сказать? Как тот его встретит?

В конце концов решил вернуться домой. Придумал и алиби: был у главного редактора. Говорил с Созополем. Милиция уже напала на след беглецов. Не сегодня-завтра их настигнут по пути из Солнечного Берега в Бургас.

С этим алиби он пошел домой. Открыл своим ключом дверь и бесшумно вошел в коридор. Через стекло двери увидел силуэты двух человек. Это его озадачило. Снял куртку, повесил на вешалку и осторожно открыл дверь. И тут глазам его открылась неожиданная картина: на диване, обнявшись, сидели Теменужка и ее жених. Они заметили его, и только когда он приблизился, моментально отпрянули друг от друга.

— Папа! — воскликнула девушка и бросилась ему навстречу.

Он оцепенело смотрел на нее.

— Здравствуй, дочка! — произнес тихо.

— Мой жених, папа! Познакомьтесь!

Петринский продолжал стоять, как вкопанный, не в силах сделать ни шагу. Напротив стоял молодой, совершенно черный юноша, с курчавыми волосами, белоснежными зубами, яркими белками глаз и необыкновенно приветливой улыбкой.

— Из Танзании! — продолжала Теменужка. — Не правда ли, он очень симпатичный, папа!.. Учится на электроинженера… Нури, иди сюда, Нури! Познакомься с папой… Он очень милый и добрый человек…

Нури сделал шаг вперед и протянул черную руку с белой ладонью. Встреча тестя и зятя была «искрометной», как писал позднее в своем дневнике Петринский — она потрясла его и физически, и духовно. Как только выдержал?!

— Мы с Нури весь вечер вас искали, папа! Куда вы пропали? Ходили и к тете Малине. Звонили, звонили, но никто не открыл… У Иванки горел свет, но и она не открыла. Наверное, с кем-нибудь забавлялась…

Петринский хотел объяснить, где был и что делал, но язык не поворачивался, и он так и не смог произнести ничего членораздельного. Зато его дочь болтала без умолку, с удовольствием демонстрируя жениху добрый характер отца. Юноша восторженно слушал. Зубы его действительно белели, как слоновая кость, точно как предсказывала, гадая на кофейной гуще, старая дева Малина.

— Поговори с ним, папа, он знает болгарский. Уже третий год в Болгарии. Поговори с ним… Скажи ему что-нибудь веселое!

Петринский долго думал, что бы такое веселое сказать. Наконец выдавил из себя:

— Вы ужинали?

— Да, папа. А ты?

— И я, дочка.

Ему был противен собственный голос, он слышал его будто со стороны, с театральной сцены. Но надо было как-то внушить этому «черному» уважение к себе.

И действительно, этой же ночью Петринский куда-то уехал на своем легендарном «Трабанте», не сказав никому ни слова, оставив за собой только дым выхлопных газов.