Пробуждение Рафаэля

ЧУДО № 15 АРОМАТЫ УТРАЧЕННОГО ДЕТСТВА

— Поминать покойного, — произнёс голос за спиной Шарлотты.

Она подняла глаза и повернула голову. Франческо Прокопио заглядывал через её плечо в газету, которую она читала. Первый раз она видела, как он работает в своём кафе.

— Vegliare un morto… вот что это означает, — сказал он.

Газета слабо трепетала в её руке от струи воздуха, который гнали вентиляторы, крутившиеся на потолке, словно протестовала против того, как он перевёл выражение.

— Ну a Veglia Funubre, похоронная велья, — это заупокойная, поминовение… как вы это называете…

— Поминки.

— Вот-вот.

Шарлотте не хотелось пускаться в уточнения, опять же она вполне прилично владела итальянским, но что-то в лице Прокопио побудило её спросить:

— Вы знали его?

— Кого?

— Умершего.

— Нет… не особенно… Это был старик, который умер в том месте, что я показывал вам, на свиной ферме… Как бы то ни было, именно таков её смысл, той фразы, хотя должен откровенно сказать, что подобный человек не достоин чудесного воскрешения ни в каком виде. Он из старых фашистов, переживших войну…

— Всё-таки старый человек. Он не заслужил такой смерти…

— Наивная вы, синьора Пентон, если думаете, что люди с годами становятся лучше, как вино или сыр. Все их пороки остаются при них и когда они седы. Кабан, который напал на моего пса Бальдассара и снёс ему полморды, был старым. Кабы не Бальдассар, это было бы с моим лицом. Если надо воскресить какого-нибудь старика, пусть это будет ваш Рафаэль. А ещё Апиций,[58] я бы с удовольствием поболтал с ним. Он придумал несколько отличных рецептов.

Ну, у Рафаэля мало шансов, подумала Шарлотта, возвращаясь к своей газете. Лучше бы сразу устроили похороны. Недели, может, месяцы понадобятся, чтобы восстановить «Муту», и даже тогда, учитывая, какое количество красочного слоя и холста уничтожено, картина уже не будет прежней. Каким бы ни был результат, это уже не будет рафаэлевская «Мута». У Шарлотты было тяжело на душе оттого, что утром повредили картину, а потом пришлось несколько часов просидеть в полиции, отвечая на вопросы. Свидетелей мучили по одному, совместно, в разных сочетаниях: итальянцев отдельно, англоговорящих отдельно, англичан, знающих итальянский, и итальянцев вместе и т. д. и т. д.

— Зачем вы читаете итальянские некрологи? — спросил Прокопио.

Шарлотте хотелось, чтобы он исчез или принёс чашечку кофе, да всё равно что. Ей было невыносимо говорить о случившемся, во всяком случае не с этим человеком, который, казалось, был не более чувствителен, чем колода мясника.

— Да просто… чтобы отвлечься… пока несут мой чай.

Ударение, с каким она произнесла последнее слово, заставило его изумлённо поднять брови.

— Читать что-то приятное за чаем — это понятно, но чтобы некрологи — о таком я ещё не слыхивал. Это такое английское passatempo… простите, хобби?

Прокопио близко, даже слишком близко наклонился к ней и ткнул в страницу пальцем, жирным от готовки, размазав типографскую краску. На неё резко пахнуло сладким, маслянистым ароматом марципана и шоколада.

— Вот, — сказал он, — где говорится о велье по покойнику… очень древнее выражение. Означает «ночное бдение, бодрствование ночью». Некогда на него сходились в зимние месяцы, крестьянские семьи собирались, чтобы обменяться новостями, поболтать. Я помню эти вельи с детства. Потом, во время войны, коммунисты и партизаны использовали велью как прикрытие для агитации. Стоит допустить политику в сказки — и всё! — с вами покончено! Политика убила велью. Политика и телевидение.

— Как интересно!.. — сказала она, отклоняясь от него подальше и не сводя глаз с газеты.

В последние дни она привыкла молча сидеть с книгой или газетой, всем своим видом как бы говоря: «Не жалейте меня! Мне так нравится, я сама выбрала одиночество». Развод в один миг превратил её в женщину, которую официанты по большей части игнорируют, а потом ругают за слишком маленькие чаевые.

— Хм… — хмыкнул наконец здоровяк хозяин, очень выразительно и с сиропом в голосе. — Думаю, синьора выпьет свою обычную чашку лимонного чая. Ни gelato, ни granita,[59] даже в жару (тонкое напоминание о том, что прославило хозяина кафе). Ведь англичане пьют чай даже летом, помню-помню. Чай и к нему… сэндвичи с огурцом, от которого хлеб становится сырым. Как английское лето.

— Вообще-то, мороженому я предпочитаю песочное печенье или фруктовый пирог. Я не большая любительница мороженого.

На самом деле она ненавидела его. Его тошнотворно сладкое однообразие, его полную предсказуемость (что было необъяснимо, учитывая любовь Шарлотты ко всему испытанному, надёжному). Этим своим отвращением она была обязана бывшему мужу, чья умеренность маскировала безудержную страсть к обильной жирной пище и крепким напиткам — и, как оказалось, к другим женщинам.

Судя по выражению физиономии Прокопио, он ждал, что она может сказать, будто не любит ещё и детей, и «феррари».

— В Италии мороженое вернуло людей к жизни! — стоял он на своём.

— Нет, конечно.

Италиетта, вспомнилось ей: словечко Паоло, которым он обозначал склонность своего народа к легкомысленному отношению к серьёзным вещам.

— Нет да! — не унимался здоровяк. — Я точно знаю. Консервация и реставрация — это и моя специальность! Я, как вы… — он замолчал, подыскивая слово, — ресторатор. Правильно?

— Ресторатор — это тот, кто владеет рестораном, а…

Он замахал обеими руками, отрицая всякую разницу.

— Мы оба занимаемся реставрацией, только я ценю вашу работу больше, чем вы мою.

Если бы она хотя на секунду допустила, что этот человек способен понять или оценить разницу, то объяснила бы ему, что реставрация, в отличие от приготовления мороженого, — долгий, медленный процесс, даже когда повреждения не столь катастрофичны, как те, которые нанесла сегодня та сумасшедшая. Вся работа Паоло, которую он проделал до её приезда в Урбино, пошла насмарку! Несколько недель ушли у него на то, чтобы удалить последствия бездарных попыток реставрировать «Муту», предпринятых в предыдущие столетия, тщательно смыть следы старых чисток, когда использовались самые грубые материалы, от рецины до хлеба. Он проявил настоящее искусство, удаляя знакомый потрескавшийся, потемневший до цвета умбры лак — тонкая операция, потребовавшая кропотливого подбора растворителя, который бы гарантированно не повредил оригинального красочного слоя.

И такая работа была уничтожена в несколько секунд! Шарлотта вновь углубилась в газету. «Репубблику» она сменила на местную, надеясь, что там не будет занимавших нацию бесконечных репортажей о судебных разбирательствах, проводившихся миланской группой «Мани пулите», иначе — «Чистые руки». До приезда в Италию она почти ничего не знала об этом ящике Пандоры итальянской политической коррупции, который весной 1992 года был вскрыт небольшой группой следователей миланской прокуратуры. Они решились разоблачить систему tangenti, или взяток, управляемую двумя крупнейшими политическими партиями Италии и их партнёрами в деловых кругах (некоторые из них были связаны с мафией), и одолеть стену молчания, окружавшую систему и за десятилетия сделавшую её непроницаемой. Личное мужество, проявленное этими бескомпромиссными следователями, ежедневно рисковавшими жизнью (а некоторые и потеряли её), не имело прецедента в Европе, как считала Шарлотта. Но теперь, когда более половины членов сената и палаты депутатов получили официальное извещение, что находятся под подозрением, публика насытилась разоблачениями, ей стала почти безразлична опутавшая страну сеть коррупции, которую, эту сеть, итальянская пресса окрестила Tangentopoly — Взяткоград, Откат-сити.

Неудивительно, что Паоло и его молодые друзья не испытывают никаких иллюзий, думала Шарлотта. Неудивительно, что в их словаре столько слов, издевательских по отношению к своим соотечественникам. «Правительство all'italiana»,[60] — презрительно отозвался он о коррупционном скандале, а об армии вырядившихся госчиновников, собравшихся этим утром на расписанную по пунктам церемонию открытия «Муты»: «Molto italico»[61] — словечко, появившееся, когда у власти в Италии были фашисты, и ныне ставшее синонимом всякой циничной напыщенной позы, — тогда как «italiota»,[62] ругательство, синонимичное «полному кретину», Паоло приберегал для охранника Микеле, грозившего устроить забастовку.

— Лимонный чай, как обычно, — сказал Прокопио.

Шарлотта подняла глаза от газеты: Прокопио ставил перед ней высокий бокал явно не с чаем.

— Нет, я заказывала… — заговорила она, увидев, что в бокале чай с шариком мороженого. Но лень было отказываться, и, неохотно опустив ложечку в бокал, она смотрела, как тает шарик, цветом и изрытой поверхностью напоминающий луну.

Она подцепила ложечкой малую толику, ожидая обычного ощущения тошнотворной жирной сладости, но, к её удивлению, языка коснулось нечто с цитрусовым ароматом, мгновенно растаяло и исчезло, оставив после себя привкус не кислый, не сладкий и даже не совсем лимонный, словно на чистый подслащённый снег выдавили каплю пахучего масла какого-то экзотического фрукта из цитрусовых. Она прикрыла глаза. Ещё какой-то привкус, более богатый и ускользающий, но знакомый.

— Это… — сказала она и остановилась. — Что это такое?

— Это, синьора, чай, какой подают в барах на Сицилии. Полейте им мороженое, пока оно не растаяло и не потекло на стол. — Он важно кивнул, показывая на бокал. — Мой особый чай, в который я добавляю калабрийский бергамот.

— Бергамот! Вот что это такое! Вкус английского «Эрл Грей»!

— Очень освежает, да? А сейчас предлагаю отведать нечто неповторимое… — Он снова направился на кухню.

— Нет, синьор… право, я больше ничего не хочу!.. — закричала она вслед.

Не слушая её протестов, он вернулся через несколько минут с тремя серебряными вазочками с замороженными полумесяцами пастельного цвета.

— Тут, синьора, вы найдёте всю историю Палермо, столицы мороженого со времён, когда он был арабским эмиратом и где люди жили — и умирали — ради мороженого.

Не испрашивая разрешения, он уселся напротив неё.

— Закройте глаза.

Он погрузил длинную ложечку в первую вазочку и поднёс к её рту.

— Нет, синьор Прокопио, я…

Отклонившись назад, она в смущении оглядела кафе, не смотрит ли кто, как он ухаживает за ней. Зал походил на пещеру, куда едва проникал дневной свет: старомодно оформленный, главной достопримечательностью которого были поблекшие застеклённые фотографии награждений Прокопио на местных праздниках и множество зеркал, в которых, повторяясь сотню раз, отражались несколько одиноких женщин, выглядевших так, словно они родились в мехах, словно так же не могут обходиться без пирожных, как без золотых украшений, и ничего, кроме вариаций на тему сахара, шоколада и сливок, их не интересует. Несмотря на то что они не проявляли видимого любопытства, Шарлотта не собиралась позволять Прокопио кормить её с ложечки. Рискуя показаться невежливой, она покачала головой, отказываясь играть в дурацкую игру, затеянную этим геркулесом.

Ещё секунду он подержал ложечку у её плотно сжатых губ, а потом с блаженным видом слизнул мороженое сам, в чем она увидела недопустимую интимность, как если бы ложечка действительно побывала у неё во рту. Придвигая к ней вазочку с новой ложечкой, на сей раз черенком вперёд, он сказал:

— Вам надо поменьше думать и побольше жить, синьора. Выйти на свежий воздух и увидеть необъятный мир. Подозреваю, вы работали, слишком близко уткнувшись в картину.

Мужская самоуверенность!

— Но пока достаточно просто закрыть глаза, пожалуйста, и представить себя маленькой девочкой в туго зашнурованном атласном платьице, и что вы сидите перед чёрной вороной, вашей гувернанткой, и обе едите большие холодные розовые горки этого коричного чуда.

Против желания она последовала его совету и попробовала ложечку мороженого, оказавшегося на вкус пряным, почти острым, и растаявшего, едва достигнув горла. Она услышала, как он сказал:

— Granita di саппиlla,[63] вкус утраченного сицилийского детства.

Следующее мороженое было молочно-белым.

— А теперь вот такое, — гордо сказал он. — Такое вы можете отведать только здесь, может, даже на Сицилии его больше нет. Мороженое, приготовленное так, как когда-то готовила моя бабушка. Она рассказывала, что козопасы, гнавшие своих коз через её городок, обычно нацеживали нянькам парного молока, и она приправляла его миндалём… горьким миндалём, надо вам знать, чтобы придать ему настоящий вкус меланхолии.

— Почему меланхолии? — спросила, невольно заинтересовавшись, Шарлотта. — Потому что горький миндаль ядовит?

— Его запах — это запах покинутых мест, у меланхолии вкус давних летних дней, и он всегда должен быть немного горчащим.

Нелепая личность, подумала она. Безнадёжный романтик, его чувства излишне липки и сладки, как мороженое. Хотя это не вязалось с её воспоминанием, как он резал свинью. Сентиментальный мясник! Ей хотелось расплатиться и уйти, залезть в ванну и смыть всякую память об этом дне. Но этот человек снова уговорил её попробовать ложечку другого мороженого.

— Bianca storia, — прошептал он. — Чистый лист для забытой истории.

Так это продолжалось, вазочка за вазочкой, вкус за вкусом, по мере того как Прокопио, с важностью судьи, обсуждающего сокрытые смыслы закона, рассказывал ей о древности происхождения и волшебной силе сицилийского мороженого. Много поздней, когда вымысел и история, мастерство и мастер перемешались и стали неразличимы, как это часто бывает в Италии, Шарлотта совершенно ясно вспомнила этот час, проведённый в кафе, и последний, самый незабываемый аромат из всех.

— Gelsomino… жасмин, аромат всех любовей, настоящих и прошлых — или тех, что могли случиться… Столько «о» в этих словах — слышите? — И перейдя почти на шёпот: — Gelato di gelsomino.[64]

И ей в горло скользнуло густое тающее благоухание «Тысячи и одной ночи». Дурманящий, пьянящий аромат смятого цветка, который донёс горячий летний ветер.

Открыв глаза, Шарлотта посмотрела на кулаки Прокопио, лежащие на белом мраморном столике, как кувалды на простыне, на его ленивую улыбку (явно доволен, что так легко ввёл её в искушение). Во всём этом было что-то настолько детское… настолько… Она разозлилась на себя за то, что уже не сидит, согнув плечи и напрягшись, что её раздражение и нервозность улетучились, сменившись покоем.

— Так что мучило вас, когда вы пришли сегодня в моё кафе, синьора? Теперь всё прошло?

— Мучило? Я…

— Не отпускало вас — вот тут. — Он протянул руку к её лбу, но она отдёрнула голову, прежде чем он успел коснуться её.

— Нет… я… День был долгий и… — Она перевела глаза с его лица на огромные мясистые руки с тонкой чёрной каёмкой под ногтями.

Она всегда обращала внимание на мужские руки, может, потому, что профессия научила её понимать, о чем они говорили. Она вспомнила свинью, фазана. Ей привиделось, как эти руки, вроде самостоятельно существующих из бунюэлевского фильма,[65] пританцовывая, перемещаются со двора мясника в простодушный ландшафт витрин кафе Прокопио, мускулистые пальцы, копошащиеся в лаве шоколада, который вылезает из Этны бисквита, мозолистые ладони, похотливо оглаживающие холмики айвового конфитюра и дрожащие дюны сильно охлаждённого фисташкового мороженого, известного как «Задница канцлера».

— Это шоколад, — пояснил Прокопио. Её щёки медленно залила краска.

— Что?

— У меня под ногтями. Чёрный горький шоколад. Трудно удаляется. Если это вас удивляет…

— Нет… конечно нет! Меня ничуть… не… я и не… Когда имеешь дело с масляными красками… слышали, наверно…

Чтобы скрыть ложь, Шарлотта принялась, нервно запинаясь, рассказывать о событиях этого долгого, утомительного дня.

— И хотите верьте, хотите нет, — закончила она, — женщина, которая изуродовала картину, двадцать лет проработала во дворце уборщицей. Однако никто ничего не знает ни о её семье, ни о том, где она живёт, — ничего! С её ведра и швабры сняли отпечатки пальцев, но только и обнаружили, что среди преступников она не числится. Больше того, о ней вообще нет никаких сведений! Словно она и не существует вовсе. И такому человеку дали полную свободу делать что хочешь в таком месте, представьте! Все сходятся во мнении, что она всегда была ненормальная — pazza, так вы говорите?

Едва слово «pazza» слетело у Шарлотты с языка, как она вспомнила рассказ Прокопио о сумасшедшей, которая приносит цветы к колокольне в Сан-Рокко. Кажется, он говорил, что она работает во дворце? Но если тут существует какая-то связь, почему Прокопио молчит сейчас? Она начала описывать женщину, давая ему возможность что-то сказать.

— Глухонемая, как утверждают сотрудники, хотя окончательно никто не уверен. Она никогда ничего не говорила, и такое впечатление, что не слышала, когда к ней обращались, не умеет ни читать, ни писать… Они называли её Мута, как женщину с рафаэлевского портрета. Говорят, он очень нравился ей.

— Сколько ей лет, этой немой? — спросил наконец Прокопио, молчавший во время рассказа Шарлотты.

— Чуть меньше или чуть больше шестидесяти. Лицо из тех, нестареющих, иконописных, как у греческой актрисы Ирен Папас. — Шарлотта ждала, но Прокопио молчал. — Только представьте: женщина её возраста — и не умеет ни читать, ни писать, если вообще не немая…

— Если ей столько, как вы говорите, значит, она родилась в то время, когда народ в здешних деревнях не особо стремился дать детям образование, особенно девочкам.

— Интересно… возможно ли… не та ли это женщина, что приносит цветы в Сан-Рокко?..

Его глаза сузились.

— Что навело вас на такую мысль?

— Вы сказали, что…

— Я никогда не говорил, что это Мута… — Он раздражённо крякнул, поняв, что ненароком сказал больше, чем следовало.

— Уборщица, которая сделала это, — заговорила Шарлотта, осторожно выбирая слова, — если она… малость pazza, как считают, малость ненормальная, зачем было давать ей работу в…

— Чтобы мыть полы, много ума не требуется, синьора. И если до сих пор она не проявляла ничего, кроме любви к этим драгоценным вещам, то какой от неё вред? Как бы то ни было, вы не можете сказать, что она умышленно причинила вред картине.

— Мнения расходятся.

Большинство свидетелей утверждали, что она целила в картину, несколько человек думали, что удар предназначался графу, Донне, даже мэру Урбино (о котором «все знают, что он коммунист»).

— У меня такое впечатление… конечно, нельзя быть совершенно уверенной, но мне кажется, она целила в графа. Может ли быть, чтобы она хотела отомстить ему за что-то?

— Нет! После войны граф приезжал всего раза четыре или пять. — Голос Прокопио звучал почти враждебно.

— А вы не думаете, что это как-то связано с войной?

— Разумеется, нет! Я ничего такого не имел в виду! Совершенно!

— Это кажется… маловероятным… но… вчера вы рассказывали о том, что Сан-Рокко был уничтожен во время войны…

— Там происходили ужасные вещи, синьора, и не только в войну. Может, в каких-то из них виновата семья этой несчастной немой.

— Что ж, если эти две немые — одна и та же женщина, мы хотя бы знаем, где её можно найти. — Сделав вид, что не замечает жёсткого взгляда, который бросил на неё Прокопио, она закончила: — У колокольни.

Но великан, казалось, уже не слушал. Глядя мимо неё, он встал и поклонился новым посетителям. В одном из старинных выпуклых зеркал, создававших у Шарлотты впечатление, что она видит в них весь мир как в перевёрнутый телескоп, она заметила, что холодный взгляд Прокопио устремлён на троих пожилых мужчин в верблюжьих пальто, громко разговаривавших за мороженым. Очень важные персоны, серебряные волосы тщательно причёсаны. Один, с ястребиным профилем, узнал её и поздоровался лёгким кивком. Лоренцо, бывший шеф полиции. Утром во дворце Паоло подтвердил, что это он. Ей было интересно, насколько хорошо он знал человека, который погиб, упав в колодец. Когда она оглянулась на Прокопио, лицо его было каменным.

«Просто немного освежающего, прийти в чувство», — пошутил бывший военный, обращаясь к Прокопио, когда он и двое других пожилых господ первый раз зашли в кафе. «Просто освежить ему память, — говорили они потом друг другу, — привести в чувство, напомнить, кто есть кто и что к чему». Или кто был кто и что было к чему, добавили они. Если теперь они стали его самыми постоянными посетителями, то не из-за того давнего дела; только из-за его мороженого! «Лучшее в городе!» — часто хвалили они его. А ещё из-за его пирожных, необыкновенно изысканных для любого кафе севернее Неаполя. Никто не делал таких пирожных, как Франческо. «По наследству от сицилийских родственников, его тётки, вдовы Тито», сказал тот, который часто приводил с собой внуков. «Добрый старина Тито. Мясник из него был дерьмовый, но полезный человек».

Франческо был настолько искусным пекарем, что трое стариков почти забывали, зачем приходили. Почти, да не совсем.

— Она ещё здесь, сицилийка-то?

— Сейчас его домоправительница. Славная женщина. Тихая.

Бывший военный провёл рукой вдоль губ, как бы застёгивая рот на молнию.

— Конечно, конечно, — согласился другой, в седых волосах которого ещё осталось несколько чёрных нитей. — Сицилийцы умеют держать язык на замке.

— Анджелино же дурачок, что он может рассказать? Бывший военный кивнул в сторону Шарлотты:

— Фрэнки водит с ней дружбу.

Другой опытным взглядом оценил поведение Прокопио.

— С ним у нас проблем не будет. У него долгая память, у нашего Фрэнки. Для него это бизнес, как всегда.

— Думаешь, он спит с ней, Лоренцо?

— Нет ещё, — ответил его военный друг. — Но скоро будет. Он большая шишка, во всяком случае для дамочек, — я об этом! — Скрытно от всех, кроме друзей, он сделал под столом непристойный жест, подняв кулак. — Дамочки обожают чуток кремку.

— Такой лихой парень. Чего польстился на старую говядину? — спросил Дедушка; его жадный взгляд с точностью до грамма взвесил грудь и зад Шарлотты.

— Старая говядина дешевле. Надо лишь подольше потушить.

Они засмеялись. Бывший военный, продолжая улыбаться, изучал меню.

— Ты сегодня возьмёшь жасминовое или «Задницу канцлера»?

Лишь сделав заказ, старики заговорили на злободневную тему.

— Если эти следователи, эти ублюдки в Милане, раскопали кое-что о людях Сегвиты, как думаешь, Лоренцо, смогут они его расколоть? — спросил Дедушка.

— Я знаю мало таких, кого не смогли расколоть.

— И большинство из них мертвы!

Они снова расплылись в широкой улыбке.

— Тебе не нужны помощники, после того как ты так трагически потерял сегодня человека?

— Там, откуда он пришёл, ещё много таких.

— Вы говорили, она немая, — довольно резко сказала Шарлотта, — та женщина из воздушного порта Люцифера, или как там вы это называете?

Прокопио принялся собирать посуду со столика, избегая смотреть ей в глаза. Последний вопрос захлопнул ставни. Она почувствовала себя чужой, как в часы сиесты, когда весь Урбино запирал двери.

— Я никогда не слышал, чтобы она разговаривала, синьора, — ответил он очень мягко. — Но у людей много причин быть молчаливыми. Нет ничего плохого в том, чтобы прослыть молчуньей, как я уже говорил вам.

Покидая кафе, Шарлотта слышала за спиной шум вентиляторов в большом сумрачном зале, похожий на шум крыльев огромной хищной птицы, собирающейся взлететь.