Пробуждение Рафаэля

ЧУДО № 21 АНОНИМНАЯ ПЬЕТА

Входя в кафе на час позже договорённого, Шарлотта рассеянно кивнула живой статуе Рафаэля, которая распахнула перед ней дверь, оставив на ручке пятно зеленовато-бронзовой краски. Она слегка волновалась из-за опоздания, но, в конце концов, она была вольна не принимать приглашение Прокопио на чай. Она решительно выкинула из головы всякую мысль о его коробке с цветами и уселась у стойки на табурет рядом с мэром, для которого кафе Прокопио было столь же привычным местом, как бар «Рафаэлло».

— Город уже кишит всякими шарлатанами и гуру, Козимо! — ворчал он, обращаясь к бармену. Не было сомнений, что вечером те же сетования услышат в «Рафаэлло».

— Не жалуйтесь, доктор, — ухмыльнулся бармен. — Это только на пользу бизнесу — по крайней мере, кафе Франческо. А что на пользу городскому бизнесу, должно быть на пользу и мэру города!

Мэр отодвинул чашечку с эспрессо, вытер аккуратные усики и вздохнул:

— Знаешь, кого мне придётся развлекать нынче вечером? Этого подонка Чезаре, который считает себя единственным в истории адвокатом, защищающим Деву Марию…

Шарлотта подождала, пока мужчины подробно обсудят, какой подонок этот адвокат Чезаре. Когда мэр ушёл, она попросила позвать Прокопио, обнаружив при этом, что с трудом может произнести его имя. Бармен в ответ молча постучал по своим часам, показывая, что она поздно пришла. Сверился по медным часам на стене. Повозил тряпкой по стойке. Наконец ответил на ломаном английском:

— Босс, он ждать сорок минут, можа больше, синьора. Теперь ушёл домой.

— Понимаю… Не скажете ли его телефон?

— На ферма нет телефоне, синьора. — Он смахнул воображаемую пылинку с цинковой стойки.

— Надеюсь, увижу его завтра. — И что она с ним объясняется?

— Нет надеяться на завтра. Очень занятый. Заниматься свиньями.

— Что ж… передайте ему мои извинения, когда увидите его…

Бармен делал вид, что не слушает. «Чёртов Прокопио!» — подумала Шарлотта. Чувство вины и разочарования испортило вызванное алкоголем приподнятое настроение, заболела голова. Какое он имел право?..

— Чао, Фабио! — поздоровалась Донна, остановившись перед статуей Рафаэля, теперь устроившейся у дверей дома епископа — небольшого дворца позади главного собора.

Живая бронза ответила лишь лёгким подрагиванием зелёных век. Небольшая толпа туристов, чьё внимание он привлёк, восхищалась его зеленоватыми руками, зеленоватыми ушами, его поразительной способностью держать постоянно поднятой зеленоватую кисть. Фигура Фабио настолько примелькалась на улицах Урбино, что серый страховой агент даже не заметил его, когда проскользнул мимо него к дверям, в которые вошла Донна, и замер на секунду, не уверенный, стоит ли следовать за ней внутрь. В эту минуту появился полицейский, недавно призванный из Рима. Его тревога при виде сухопарого серого человека была явной, но тут же оба отвернулись друг от друга с деланым равнодушием.

Донну изумляло различие между внешним и внутренним видом урбинских так называемых дворцов. Снаружи они следовали правилу сдержанного величия, толщиной и украшениями дверей и оконных ниш лишь немного отличаясь от соседних домов, хотя, конечно, на них присутствовали каменные гербы, говорящие вам, что тот-то и тот-то отличился на службе у того или иного очень важного лица (обычно лет шестьсот тому назад). Оказавшись же внутри, вы чертовски быстро понимали, где находитесь: во всём сквозило богатство. Этот дворец не был исключением. Пурпурным шёлком обтянутые стены с золочёными рамами портретов предыдущих высших духовных лиц, которые обитали в этих палатах, и громадная дверь, закрывшаяся за Донной с дорогим шелестящим у-уф, словно опасаясь обеспокоить этих пухлых, не слишком-то милосердных господ. Их осуждающий взгляд со стен провожал её, пока она шла по длинному коридору за человеком, представившимся секретарём монсеньора Сегвиты, тем самым секретарём, который позвонил ей накануне вечером и передал приглашение монсеньора посетить его в апартаментах урбинского епископа.

Гость местного епископа, монсеньор Сегвита, ожидал её в обшитой деревянными панелями комнате в конце коридора. Войдя, Донна одёрнула чёрное платье пониже, чтобы прикрыть колени. Глаза мужчин, особенно итальянских мужчин (даже священников, Донна знала это по опыту), оглядывая её, обычно следовали неизменным маршрутом: глаза, губы, грудь, низ живота, нога и снова глаза. Но этот был не таков. Он смотрел на неё в упор большими тёмными глазами, лишь время от времени бросая быстрый взгляд на бумаги, лежавшие перед ним на огромном, обтянутом кожей письменном столе. Его лысеющая голова была хорошей формы, а чёрные полоски густых бровей и ресниц чётко, как генеральские нашивки, выделялись над высокими гладкими скулами. Умный генерал Церкви, с выдающимся носом и твёрдой линией подбородка. Лицо из тех, какие можно увидеть на почтовых марках.

— Не желаете ли кофе с пирожными? — спросил он приятным хрипловатым тенорком.

С чувством мученицы, идущей на невероятное самоотречение, Донна согласилась только на чёрный кофе. Чашка тонкого китайского фарфора слегка дрожала в её руке; она поняла, что её решение было правильным, когда увидела, что епископ воздержался от сливок, сахара и от пирожных.

— Я слышал, синьорина Рикко, — сказал он после того, как секретарь, забрав поднос, закрыл за собой дверь, — что вы были в самом эпицентре событий вторника и находились достаточно близко, чтобы видеть случившееся с картиной.

— Думаю… да, в паре футов. Я — ведущая этого телесериала, вы знаете?

— Полагаю, вы играете важную роль. Куда вы смотрели, на картину или на графа Маласпино, когда напала та женщина?

— Ну, наверно, и туда, и туда, на графа, когда он говорил, потом на картину, когда он снимал покрывало, потом опять на графа, когда та чокнутая…

— Видели вы на картине какие-нибудь признаки крови до того, как она коснулась её?

— Нет. Кажется… нет, но…

Он легонько постучал карандашом по записям. В другой руке у него был какой-то небольшой предмет цвета кости, который он не переставая то крутил в тонких пальцах, то нежил в углублении сложенной ладони, то медленно поглаживал подушечкой большого пальца, словно любимую ручную мышку или птичку.

Донна дрожала от удовольствия, наблюдая за этой игрой. Что это у него в руке? Она не могла разглядеть…

— Вы наблюдательны, проницательны, синьорина, попытайтесь вспомнить. — Он подался к ней, лицо серьёзное, тёмные глаза так и сверлят. — Ваше содействие может чрезвычайно помочь всем нам.

Сам наблюдательный да проницательный! У неё было такое чувство, будто он видит её насквозь, все её скрытые таланты. Будто он втянул её душу в свою, прополоскал, отжал и расстелил на солнцепёке сушиться.

— Ну, всё случилось ужасно быстро, понимаете? То есть вот он отдёргивает занавес, говорит и улыбается в камеру… И я гляжу туда-сюда: на картину, на занавес, на графа, на картину, на занавес…

— Да, понимаю. — Монсеньор Сегвита внимательно слушал, ничем не выказывая нетерпения, безостановочно вертя в тонких пальцах костяную вещицу. Может, это шахматная фигура? Или японская фигурка, вырезанная из слоновой кости? — Попытайтесь сосредоточиться на том моменте, когда отдёрнули занавес, синьорина… Можете вспомнить, была на картине кровь именно в этот миг?

Донна закрыла глаза и послушно пыталась представить себе тот эпизод, но, как ни старалась, единственное, что вставало перед её глазами, суровое красивое лицо монсеньора Сегвиты. Она вздохнула и открыла глаза.

— Извините. Вроде как просто не выходит чётко увидеть. Знаете, вроде как рука графа загораживала.

— В таком случае не могла ли кровь оказаться на картине до того, как женщина ударила её ножом?

— Да, думаю, могла. То есть я не уверена, что граф сам не сделал этого.

Монсеньор Сегвита нахмурил изящно выщипанные брови:

— Уж не хотите ли вы сказать, что в этом замешан граф Маласпино?

Она едва не проглотила язык, стараясь откреститься от подобного предположения.

— Нет! Я имею в виду, что вы имели в виду… понимаете, вы желаете найти неопровержимое доказательство… Возможно, Шарлотта — Шарлотта Пентон, реставраторша? Она, возможно, внушила мне такую идею. То есть не то, что граф сделал это, но, знаете, есть какая-то связь между этой полоумной уборщицей и графом, последняя война или ещё чего, не знаю.

— Итак, Шарлотта Пентон считает, что графа Маласпино и немую женщину, набросившуюся на картину Рафаэля, связывает что-то, происшедшее во время войны…

Донна, которая несколько лет не была на исповеди, была готова рассказать даже о тайнах других людей, и терпеливое одобрение епископа побудило её принять подозрения Шарлотты за свершившийся факт. Она торопливо выложила всё, что Шарлотта говорила о немой и на что намекала, вплоть до того, где та жила, о цветах, которые приносила к иссечённой пулями двери церкви в Сан-Рокко, о судьбе её семьи.

Пока Донна говорила, епископ почти не отрывал глаз от своих записок. Как для исповедника, для него, казалось, существует лишь её голос, а не она сама, пока вдруг не раздался резкий звук, и она не увидела у него в пальцах сломанный карандаш. Она замолчала. Он улыбнулся своей печальной улыбкой:

— Простите, синьорина. Подобные трагические истории всегда очень волнуют. Пожалуйста, продолжайте… вы говорили… о связи семьи несчастной женщины с трагедией в Сан-Рокко?

— Знаете это, как говорит Шарлотта, поместье графа, эту виллу «Роза»? Она недалеко от Сан-Рокко, пешком, наверно, можно дойти…

Донна бодро принялась излагать все слухи и сплетни, которые слышала за последние несколько дней — от служащих во дворце, в полиции, от друзей Паоло, кое-что дополнив от себя. Не страдая уклончивой осмотрительностью Шарлотты, она не обладала и очень английской чертой своей коллеги: стараться избегать безапелляционности в суждениях. Никаких «до некоторой степени» или «вероятно». Никаких «мне кажется». Никаких «возможно… не знаю… не уверена… спустя столько времени… всё вполне может быть иначе»; в интерпретации Донны рассказ Шарлотты приобрёл несомненность факта.

Епископ слушал её, и его взгляд становился как будто ещё мрачнее.

— Последний вопрос, синьорина, прежде чем вы уйдёте. Он касается Паоло, молодого итальянца-реставратора, помощника синьоры Пентон. Давал ли он вам понять, что знал женщину, набросившуюся на картину Рафаэля, раньше?

— Паоло? Никогда!

— Совсем никак не общался с ней? — Его пальцы катали и катали в ладони косточку. Слабая улыбка так и говорила: доверься мне. — Думаю, он серьёзно увлечён вами… Он не упоминал об этой женщине?

— Нет… но вроде того, как он мог бы с ней общаться? Она ведь глухая, правильно? Как Хелен Келлер, только без кудесницы Энн Салливен?[81] Полностью глухая и немая, так говорят служащие в музее и парень, который взял её на работу. Не может даже написать своё имя — если оно у неё вообще есть.

Фабио был в квартале от неё, когда она вышла от епископа, но на сей раз она восприняла его как часть городского пейзажа, ещё одну старинную статую среди других, переполнявших Урбино. Её щёки пылали. Даже в тонком платье ей не было холодно. Прислонившись к стене епископского дворца, она чувствовала спиной тепло дневного солнца, вобранного древним камнем, тёплым, как живое, страстное тело. Она была так возбуждена, что хотелось пуститься по улице бегом. Мягкий допрос у Сегвиты пробудил в ней врождённую смелость, приглушённую неудачным опытом с графом и провальным выступлением в день, когда повредили Рафаэля. Она глубоко вдохнула густой аромат каких-то ночных цветов, висевший в воздухе и напоминавший об отдыхе в тропиках. Чем дальше по улице, тем его сладость больше мешалась с медовым запахом воска, шедшим от толп на крытом рынке в стороне от дома Рафаэля. Гадалка бойко торговала будущим, раскинув карты на дне перевёрнутого бочонка из-под оливкового масла. Проходя мимо, Донна услышала доносящееся сверху бормотание, подняла голову и увидела охрану «Муты», сидящую на древней каменной скамейке у окна второго этажа. Они походили на актёров, которые повторяли текст пьесы, готовясь к уличному представлению «Ромео и Джульетты». Дым их сигарет плыл в воздухе загадочными каллиграфическими вензелями — лёгкий ветерок стирал это послание.

Даже со своим зачаточным знанием итальянского Донна всё же понимала слова приветствий, которыми обменивались люди на улице; пожилые при этом кланялись, как придворные. Кланялись учтиво — вот подходящее слово. Ей пришла на память вся та ерунда, которую вчера вечером Шарлотта рассказывала о дворе герцога Федериго. Движение здесь никогда не прекращалось. Даже у самих улиц была своя жизнь. Невозможно было поверить, что их проложили, нет, они, чёрт, сами собой выросли из камня и солнца. Вновь вернулась её высокая мечта, как в той фальшивой песенке, которую постоянно напевала мать: «…высока мечта, как пирог в небесах…»[82] Она не сожалела, что предала Шарлотту, доверившуюся ей. Ну разве что слегка. Во всяком случае, это не настоящее предательство. В конце концов, Сегвита — епископ, и если у Донны и были кое-какие сомнения насчёт Церкви (например, откуда у Ватикана такое[object Object] почему Папа не грозит отлучением итальянской мафии и всем ирландским террористам вместе с их семьями и теми, кто им помогает?), в епископов она ещё верила. Католичка на мирской лад, как некоторые иудеи — иудаисты скорее по рождению, чем по исповеданию, она теперь редко бывала в церкви, и её никогда не влекли ни дым ладана, ни сборище прихожан. Хотя всё же это составляло какую-то часть её мира. Одно она знала: священник никогда не нарушал тайны исповеди прелюбодеев, насильников и даже убийц.

У себя в комнате в пансионе Шарлотта откупорила бутылку граппы, купленную на неделе в баре «Рафаэлло», и принялась щёлкать переключателем каналов, которых оказалось три с лишним десятка; на большинстве из них любители демонстрировали свои сомнительные таланты, кое-где грудастые полуголые модели рекламировали меха или удивительно бесполезную кухонную утварь.

Она посмотрела сюжет о том, что волк-одиночка или волчья стая в гористой местности между Умбрией и Марке зарезали полсотни овец, и о споре, разгоревшемся между итальянскими фермерами и защитниками дикой природы: фермеры хотели организовать охоту на волков, защитники настаивали, что волки должны иметь возможность жить в горах. «Охотясь стаями, волки выполняют важную функцию, не позволяя диким кабанам слишком расплодиться, — заявил один из приглашённых экспертов. — Опасность возникает, когда волки охотятся в одиночку и нападают на беззащитную жертву».

Говорили о «принявшей угрожающую форму» проблеме связей Католической церкви с мафией, обвинении, выдвинутом против епископа Сальваторе Кассизы, который был назван «близким другом сицилийского политика Сальво Лимы, считавшегося постоянным представителем Христианско-демократической партии при мафии». Шарлотта смутно помнила, что убийство Лимы мафией в прошлом году объясняли тем фактом, что меняющаяся политическая обстановка не позволила ему и дальше выполнять данные мафии обещания.

Следователь миланской прокуратуры, которого Шарлотта знала как владельца нескольких картонов Рафаэля, был внезапно, якобы по причине плохого здоровья, отстранён от руководства расследованием запутанного коррупционного дела, по которому привлекли двух высоких должностных лиц из продовольственного консорциума Нерруцци, одной из богатейших, как говорили, компаний в Италии.

На окраине Урбино нашли забитого плетями до смерти человека, в котором узнали бывшего служащего того же консорциума.

— Это правда, что убитый был сыном другого служащего Нерруцци, Доменико Монтаньи, который недавно умер на их ферме под Урбино? — задал светловолосый репортёр вопрос Луиджи Бернардини, молодому полицейскому, обнаружившему труп по анонимному звонку. Блондин выглядел двойником одного из манекенщиков, демонстрировавших меха по другому каналу.

— Мне ничего не известно об этом, — ответил Бернардини, в котором Шарлотта узнала приятеля Паоло.

— Вам не известно, что у отца убитого был старший брат, который покончил с собой, боясь обвинений миланского комитета «Чистые руки»?

— Меня это не касается, — продолжал отбиваться молодой полицейский.

От его лица, взятого крупным планом, камера повернула к плачущей женщине, которая, отталкивая полицию, подбежала к человеку с содранной плетьми кожей и, приподняв его за плечи, прижала к себе, — анонимная пьета в окружении следователей в резиновых перчатках вместо скорбящих родственников. Когда камера, мимо матери, наехала на лицо изуродованного человека, Шарлотта нажала кнопку на пульте. Она всегда предпочитала не видеть ужасов.