Пробужденная совесть

I

Пересветов на беговых дрожках въехал в ворота Столешниковской усадьбы. Усадьба стояла на горе; внизу спокойно лежало озеро, а дальше в зеленых поймах извивалась узкая лента реки Калдаиса. Вся окрестность, река, озеро и даже самый воздух, залитые горячим солнцем, резко, по-вешнему, сверкали. У озера куковала кукушка. Пересветов повернул караковую лошадку мимо поместительного, с венецианскими окнами, дома к маленькому флигелю у задних ворот, где жил управляющий Столешникова, Беркутов. Оба окна флигеля были настежь распахнуты, и на шум дрожек из окна показалась черноволосая и курчавая голова Беркутова. Он кивнул Пересветову смуглым лицом.

— Вот, добро пожаловать! — крикнул он.

Пересветов остановил лошадь у крыльца, едва не задавив курицы. К нему прибежал двенадцатилетний слуга Беркутова, Mитька, и принял лошадь. Пересветов слез с дрожек, расправил затекшие ноги и ступил на крылечко с озабоченным лицом. Пересветову было лет двадцать восемь; он казался тонким и худощавым. Его русая бородка была покрыта пылью, а глаза казались подведенными ею. Лицо его было бы красиво, если бы его не портило кислое выражение глаз и губ. Он переступил порог долговязыми ногами. Одет он был в парусинный пиджак и высокие полевые сапоги. Беркутов поднялся к нему навстречу и, улыбаясь бритыми губами, сказал:

— А я тебе очень рад, ангел. В праздник положительно не знаю, как убить время; привык смолоду к самой широкой деятельности.

Он опять улыбнулся; улыбался он сдержанно, только одними уголками губ, показывая ровные и блестящие зубы. Они уселись на крошечный тиковый диванчик. Флигелек Беркутова состоял всего из одной комнаты, впрочем, довольно поместительной. Пересветов смотрел на тщательно бритое, как у актера, лицо Беркутова и думал: «Наверное у него не достать денег. Откуда у него может быть такая сумма? И я тоже хорош! Раскатился, как к себе в карман!»

Его глаза снова приняли озабоченное выражение.

— Ну, как твои дела? — спросил его Беркутов.

Пересветов махнул рукою.

— Швах, — сказал он со вздохом. — Денег нигде не могу достать, а мне через две недели платить Трегубову проценты. Иначе мое именье продадут с молотка. Целую неделю ездил по всему уезду и нигде не могу денег достать. Просто хоть в петлю полезай.

Он снова вздохнул.

В открытое окно комнаты неслось кукование кукушки, и Пересветов недовольно поморщился.

«Ах, чтоб тебя, проклятую!» — подумал он с гримасой. Его все начинало раздражать.

— Может быть, Трегубов тебе платеж отсрочит? — сказал Беркутов.

Пересветов только рукой махнул.

— Какое! Говорит, самому деньги нужны. Я, говорит, Аляшинское именье с торгов купить хочу, так мне к половине мая двухсоттысячный корпус мобилизировать нужно. Он не отсрочит, ведь ты его знаешь!

— А тебе много надо? — спросил Беркутов.

«Неужто он даст?» — подумал Пересветов и отвечал:

— Тысячу рублей. Лесок я хотел последний вырубить, — закон не позволяет. Одним словом, я в петле!

Пересветов развел руками.

— В петле? — переспросил Беркутов и добавил: — Ты знаешь, я все для тебя готов сделать.

Он замолчал и уставился в окошко. Пересветов глядел на него, затаив дыхание. «Даст или не даст? — думал он с тоскою. — Конечно же даст! Деньги-то у него есть. Тысячи две-три непременно есть!» Между тем, Беркутов смотрел в окно, подперев кулаком щеку, и будто совсем забыл о присутствии Пересветова. Пересветов напряженно ждал ответа. Беркутов приподнялся и заходил из угла в угол по комнате. Роста он был среднего, но точно весь отлит из стали; в каждом его движении чувствовалась сила. Одет он был в синие шаровары, низко спущенные над голенищами щегольских сапог, малороссийскую рубаху и светлую австрийскую куртку, распахнутую на вышитой груди рубахи. Очевидно, он слегка кокетничал своим костюмом.

— Михайло Николаич! — позвал его Пересветов и запнулся. — Михайло Николаич, нет ли у тебя тысячи рублей? — наконец, проговорил он.

Беркутов точно от сна очнулся; он поглядел на Пересветова и, улыбаясь одними уголками губ, сказал:

— Представь себе, какая со мною оказия случилась. Купил я на днях щенка сеттера. Чутьист щенок, как черт. Но только никак не могу я выучить его поноске. Просто от рук щенок отбивается. Теперь мой Митька по целым часам его школит. Из головы у меня щенок этот не выходит!

Беркутов улыбнулся, покосился на окно и замолчал. Пересветов глядел на него с недоумением. «От денег отвиливает, — подумал он, — должно быть, ждет, чтоб я ему о процентах намекнул».

— Процентов по 15 на год, — сказал он вслух, косясь на Беркутова.

Тот прошелся взад и вперед по комнате.

— Просто не знаю, что и делать с этим щенком, — задумчиво произнес он и забарабанил пальцами по подоконнику.

«Пятнадцать процентов мало, — подумал с тоскою Пересветов, — нужно предложить по двадцать пять».

— Процентов по двадцать пять на год, — проговорил он вслух.

— Чего по двадцать пять? — переспросил Беркутов. — Ах, да, — тотчас же спохватился он, — прости, голубчик, я тебя совсем не слушаю. Так ты просишь у меня тысячу рублей по двадцать пять процентов? Да?

Пересветов кивнул головою.

— Прости, Валерьян Сергеич, но таких денег у меня нет, — сказал Беркутов. — Хотя я тебе достану. Я тебе непременно достану.

— Ради Бога, — проговорил Пересветов.

Беркутов подсел к нему.

— Видишь ли, я могу достать у Столешникова. Ты сегодня пробудь до вечера. Ведь, ты можешь пробыть до вечера?

— Да я сколько хочешь пробуду. Деньги мне нужны до зарезу. Я хоть всю ночь пробуду.

— Ну, вот и отлично. И сам у Столешникова ты не проси, а то ты только все дело испортишь. Поручи мне с ним переговорить. Столешников, ведь ты знаешь, чудак, каких мало. Ты только напортишь сам. А я уж устрою. Я его знаю.

— Ради Бога. Делай, как хочешь. Я буду тебе благодарен по горло, — бормотал Пересветов, краснея.

— Да уж будь покоен. — Беркутов тронул рукою его колено и продолжал: — Можно с тобою говорить по-дружески? Да? Так вот слушай. Денег-то я тебе достану, по только тебе они не помогут, и из петли тебя они не вытащат. Через год ты все равно вылетишь в трубу. Не нужно было, братец, покупать без денег именья. А ты с тремя тысячами пятьсот десятин хватил. Вот теперь и сел в бутылку. Именье у тебя заложено и в банке и у Трегубова. У Трегубова две закладных?

— Две, — проговорил Пересветов.

— И каждая по пяти тысяч?

Пересветов кивнул головою.

— Ну, вот как же ты теперь рассчитываешь вывернуться? Через год тебе крышка, будь уверен.

— Может быть, урожай будет хороший, — начал было Пересветов, но Беркутов его перебил:

— Никакой урожай тебе не поможет. Что ты огород-то городишь. Ведь ты и сам не веришь тому, что говоришь. Тебе крышка, это ясно.

Он помолчал. Пересветов сидел перед ним сконфуженный. Он, действительно, чувствовал себя закупоренным в бутылку.

— Хотя, знаешь ли, — начал опять Беркутов, — я удивляюсь, что Трегубов даже проценты тебе не может отсрочить. Ведь он так ухаживает за твоею женой. Он ведь в нее влюблен. И я думаю, что он сделает это для нее. Тем более, что деньги на Аляшинское именье у него уже в столе. Я это из верных источников. В столе, в правом ящике. Двухсоттысячный корпус. Я это знаю, знаю. Он уже мобилизировал его. Это он тебе только зубы заговаривает, что не может ждать, — Беркутов покосился на Пересветова. — Знаешь, что я тебе посоветую, — продолжал он, улыбаясь. — Это, действительно, может спасти тебя. Слушай, пасхальный агнец, слушай и поучайся!

Беркутов замолчал. В комнату вошел Митька.

— Чего тебе здесь надо? — обернулся к нему Беркутов. — Пошел бы ты отсюда, черноземный отпрыск, да поучил бы нашего сеттера-щенка поноске.

— Какого щенка? — спросил Митька.

— Ах, так у нас никакого щенка нет? — усмехнулся Беркутов уголками губ и повернул свое лицо к Пересветову. — Так, значит, я этого щенка во сне видел! А я-то тут тебе распространялся! — Беркутов рассмеялся; смеялся он звонко и холодно, точно пересыпал битый лед. — Ну, если у нас нет щенка, — повернулся он снова к Митьке — так удались-ка ты, черноземный отпрыск, к Вельзевулу и его ангелам. Уходи, куда хочешь, одним словом, ибо Вельзевул всюду.

Митька исчез.

— Так вот что тебя может спасти, — продолжал Беркутов. — Примерно, скажем так. Идешь ты, конечно, вместе с супругой, к Трегубову. Идете вы вечерком, и жена твоя одевается пококетливее. Чай вы пьете с коньяком. Трегубов пусть пьет пять стаканов, а ты два. Больше не пей. А Трегубов и десять выпьет, если твоя жена чай разливать будет. Hу-с, напьетесь вы чайку, и в карты, в стуколку. Играть сядете на балконе, чтобы пейзаж был! Жена твоя в карты, конечно, не играет, а только рядом с Трегубовым сидит, своей ножкой его ногу пожимает и за его спиной телеграфные знаки тебе делает. У Трегубова туз, она головкой на него кивает, потому что Трегубов, действительно, денежный туз. Король — на тебя, так как ты король-мужчина. Дама — на себя покажет. Валет — пусть поет на мотив немецкой песенки «Августин»: Валентина Павловна, Павловна, Павловна… и так далее. Одним словом, вы доите правый ящик Трегубовского письменного стола до основания. Вот тогда ты вылезешь из бутылки навсегда.

Беркутов рассмеялся.

— Ну, уж ты… — пробормотал Пересветов с кислой улыбкой и подумал: «А ведь это, действительно, было бы недурно!» — Ну, уж ты… — снова пробормотал он, шевеля долговязыми ногами.

Беркутов вставил в камышовый мундштучок папиросу, закурил и продолжал:

— Человек ты не без будущности, и мне тебя жаль. Вот, ты с тремя тысячами именье купил, стало быть, некоторая смелость в тебе есть. Только ты на полумерах замерз. Сплутуешь на грош, а дрожишь на рубль! Это в тебе большой недостаток. Попробуй-ка ты как-нибудь до дна нырнуть. И тогда ты бояться уже ничего не станешь, и даже некоторое головокружительное удовольствие получишь. Поверь мне! Я, дескать, на дне лежал, в тине валялся, а назад вынырнул, раздышался и — как с гуся вода! — Беркутов сделал продолжительную затяжку. — А до дна ты еще не нырял, потому что вывода ты сам сделать не можешь. Тебе нужно вывод-то готовенький поднести и в ротик тебе его положить. Запомни же ты раз навсегда. Разум говорит: честное и бесчестное — предрассудки. Есть только выгодное и невыгодное. Это первое. Второе: если человек так или иначе закупорил меня в бутылку, так этим самым он уже развязывает мне руки. Кислые щи — невинный напиток, но и те при известной температуре бутылку вдребезги рвут. Теперь, третье: что же касается до совести, то… «Третья, третья все молчала», пропел Беркутов из «Прекрасной Елены» и расхохотался, точно просыпал битый лед.

Пересветов слушал его внимательно. Беркутов покосился на него и продолжал:

— Ты, говоря откровенно, — кислые щи, но температура твоих к Трегубову отношений настолько высока, что бутылку ты должен разорвать непременно.

Он замолчал и погасил окурок.

Пересветов о чем-то напряжению думал; на лбу его даже выступил пот.

— Ну-с, — Беркутов приподнялся, — теперь нам дадут скоро обедать, а поэтому идем на Калдаис купаться. Купанье перед обедом полезно, а следовательно и нравственно, и, как нравственный человек, я первый предлагаю тебе это.

Он взял полотенце и надел на свои черные волосы крошечную шелковую шапочку. Шапочка к нему очень шла; Беркутов положительно выглядел красавцем. Пересветов надел свою фуражку, и они оба вышли из флигеля.