Пробужденная совесть

VII

Вечер был тихий и ясный. На садовых дорожках лежали вечерние тени. Лиловая туча неподвижно лежала на западе. Листья деревьев не шевелились. Горьковатый запах сирени смешивался с неприятным запахом бузины, похожим на запах меди. У реки куковала кукушка. Настасья Петровна задумчиво сидела на скамейке в своем крошечном саду. Ее смуглые руки лежали на коленях. Она как будто похудела за последнее время; в глазах ее горела тревога. В нескольких шагах от нее, заложив руки за спину, ходил взад и вперед Пересветов. Он был в черном люстриновом, пиджаке и черной фуражке. Ходил он в глубокой задумчивости, ничего не видя и не слыша, делая крупный шаг своими обутыми в высокие сапоги ногами. Вот уже третий день его гнела постоянная тоска, щемящая и неотвязчивая, точно жадный паук присосался к сердцу. Он заметно похудел, а под его глазами темнели синеватые круги. Третий день он совсем не занимался хозяйством, с того дня, как жена его ходила к Трегубову просить отсрочки. Он хорошо помнит этот день. Настасья Петровна пришла от Трегубова бледная, с широко открытыми глазами. Она подошла к мужу и швырнула ему в лицо какую-то бумажку. Это была расписка Трегубова в получении тысячи рублей.

— Подлец, — прошептала Настасья Петровна в лицо мужа, — и ты и он — оба вы подлецы. И вас обоих я ненавижу!

И, прошептав все это, она ушла в свою спальню. Целый вечер она не выходила оттуда, а Пересветов спал эту ночь в кабинете.

Настасья Петровна шевельнулась, припоминая все это; Пересветов нерешительно подошел к ней.

— Настя, — позвал он, — Настя!

Молодая женщина не шевелилась. Только ее ресницы дрогнули.

— Ах, Настя, Настя, — заговорил муж, заламывая руки, — что я наделал, что я наделал! Если бы только я мог знать раньше, какой ценой мне это достанется. Зол я был, очертя голову со злости в омут бросился. Ах, Настя, Настя, не вернуть теперь прежнего! — Он тяжело передохнул и сделал несколько шагов. — Мутит меня, Настя, — заговорил он снова уставшим голосом, — тоска меня грызет. Точно пауки сердце сосут. А чем теперь это поправишь? Несчастный я человек, Настя, не могу я от своего отказаться, вот и пошел в омут! Настенька! — Пересветов опустился перед женой на колени. — Послушай меня, Настенька, — заговорил он, забирая руки жены в свои, — ты только послушай меня! Ты не очень меня ненавидишь? А? Не очень? Я ведь не для одного себя это сделал… тебя-то к Трегубову послал… а и для тебя тоже. Жалко ведь мне тебя-то на нужду вести. Жалко, пойми ты меня. Бедному человеку не сахар жизнь-то. Бедного человека обидеть никто и грехом не считает; ему и в лицо наплюют и в шею ни за что ни про что выгонят. Меня, Настенька, гоняли; было время. Вспомнишь, в краску и посейчас ударит. А за что гоняли? За бедность, только за бедность, будь она проклята!

Пересветов поцеловал пальцы жены. Ресницы Настасьи Петровны дрогнули; грудь ее дышала тяжело, но она молчала и сидела вся бледная.

— Помню я такой случай, — продолжал Пересветов, — лет восемнадцать тогда мне было. Пропала у хозяина ложка серебряная, а я в это время на кухне был. Ищут ложку, и чувствую я, и хозяин и хозяйка на меня глядят. Они-то, может быть, без дурной мысли на меня глядели, а мне-то кажется, что они меня именно вором считают. Покраснел я до ушей самых. И злюсь на самого себя и краснею. Через день отыскалась на дворе ложка: должно быть, кухарка с помоями ее выплеснула. Говорят об этом на кухне, а я опять краснею. Кажется мне, что опять на меня все смотрят. «Это, дескать, его, дело; подкинул он ложку; испугался и подкинул!» Так вот оно что значит бедность-то! И не виноват, да виноват; за бедность свою виноват! И дал я себе тогда же слово богатым быть, чтоб не краснеть за чужую вину, чтобы равным себя с людьми чувствовать! Вот что! — Пересветов передохнул снова. — Так вот они дела-то какие! Теперь мы, по крайней мере, перед одним только человеком краснеть будем, — перед Трегубовым. А у бедного человека каждый, кто на алтын богаче его, начальник, и перед каждым он трястись должен… Настя! — позвал Пересветов. — Любишь ли ты меня хоть крошечку, Настя?

Настасья Петровна сидела бледная и трепещущая и молчала. В саду было тихо. Пересветову казалось, что он слышит, как бьется сердце жены.

— Н-не знаю, — наконец, прошептала она со стоном. — Тяжко мне, Валерьян Сергеич, — добавила она с мучительной тоскою, — побил бы ты меня, што ли, иди ушла бы я от тебя… Сама я не разберусь. Гадок только мне он, гадок, гадок! — Настасья Петровна уронила бледные руки мужу на плечи. — Расплела бы я свои косыньки, — продолжала она, с тоской глядя в лицо мужа, — и все рвала бы их, рвала бы их… Моченьки моей больше нету. Не могу я и с тобой жить и к нему бегать… не могу… не могу… Освободи ты меня от этого, Валерьян Сергеич…

Она не договорила и с громким воплем бросилась на грудь мужа. Тот потерянно прижимал к своим губам ее тонкие пальцы.

— Ну, что делать, ну, что делать, — шептал он, — я и сам голову потерял, Настенька.

И он продолжал целовать холодные руки жены.

Между тем в тихий сад прилетел веселый перезвон бубенчиков. И муж и жена, порывисто поднялись на ноги.

— Это Трегубов, — прошептал Пересветов, бледнея всем лицом, — это он. Распорядись, Настюшка, самоварчик скорей поставить. Что же делать, нужно встретить его получше. Будь умницей, Настюшечка.

Настасья Петровна торопливо вытирала слезы. Пересветов побежал было к калитке, но с полдороги вернулся к жене. Он взял жену за руку, и все его лицо внезапно изменилось до неузнаваемости.

— Недолго нам мучиться, перетерпи, — прошептал он ей таинственно и многозначительно. — Скоро квит на квит пойдем. Это уж верно! Щеколда-то ведь не задержит! Рупь за рупь скоро выйдет! Будет с него, обожрался, — шептал Пересветов, вздрагивая как от озноба. — Второй-то калачик мы у него, пожалуй, и изо рта выхватим. Обожрется, так, пожалуй, околеет еще! Ему же лучше будет, если вырвем.

И, усмехнувшись кривой усмешкой, Пересветов побежал к калитке, широко расставляя долговязые ноги.

Настасья Петровна поспешно пошла в дом, на ходу доставая из кармана ключи. Между тем Пересветов широко распахнул калитку и проговорил:

— Добро пожаловать, дорогой гостюшка.

В калитку вошел Трегубов. Не снимая перчатки, он пожал шутливо левой рукой локоть Пересветова.

— А я к вам, соседушка, к вам вечерок поболтать. Соскучился, соседушка; вот я как вас полюбил, — болтал он.

От него сильно пахло духами.

— Пожалуйте, пожалуйте, — говорил, кисло усмехаясь, Пересветов. — Чай-то вы изволили кушать? Нет? Так где прикажете стол накрывать, в саду или в горнице? А? Как вам лучше?

— Конечно, в саду, соседушка, — расхохотался Трегубов, — кто же весной чай в комнатах пьет? А я еще влюблен при этом. Как же, по уши врезался!

Он снова рассмеялся. Пересветов стремглав бросился к балкончику.

— Настюша, — крикнул он звонко, — вели в саду самоварчик приготовить, — Прохор Егорыч в саду чаек желают кушать! В саду прикажи! Да сама выходи поскорее, — добавил он. И, потирая руки, он возвратился к Трегубову. — Так по уши врезались? — спросил он его с улыбкой.

— По уши, соседушка, по уши, — рассмеялся Трегубов и, опустившись на скамейку, стал стягивать с рук перчатки. — Пришлите вы ко мне, соседушка, за коровкой, — говорил он, — корову я хочу вам презентовать, тиролечку одну молоденькую. Корова полтораста монет стоит! Пришлите кого-нибудь завтра. Она мне не нужна, а вам, глядишь, пригодится.

— Пришлю, пришлю, — сказал Пересветов и подумал: «Ну, это еще далеко не калачик! Калачик, верно, самому придется добывать».

Между тем в сад пришла Аннушка и стала накрывать к чаю круглый стол, стоявший под тенью двух берез. Кругом стола она поставила несколько стульев. Затем на столе появились облупленный поднос и несколько приборов. Аннушка то исчезала в доме, то снова появлялась в саду.

— Аннушка, — крикнул ей Пересветов, — зови сюда Настасью Петровну. Да поскорее, скажи!

— Да пусть она особенно-то не принаряжается, — крикнул ей вслед и Трегубов, — она для нас и так хороша!

Пересветов подошел к Трегубову с искривившимся лицом. Трегубов вскочил со скамейки.

— Чего вы? — беспокойно спросил он его. — Чего вы?

Пересветов глядел на него тусклыми глазами.

— Зубы у меня, — наконец, выговорил он, — зубы просто ужас, как схватило. Вся левая сторона! — И, прижав ладонь к левой щеке, он опустился на место. — А вы на этот стул не садитесь — добавил он, — у этого стула ножка сломанная.

— Ну, зубы, это не беда, — сказал Трегубов, — мы сейчас зубы эти самые полечим.

И, пересев на другой стул, он крикнул Аннушке:

— Принеси-ка, Аннушка, из моей коляски кулечек; там у меня капли мадам Клико есть, — рассмеялся он, — мы сейчас твоему барину зубы лечить будем.

Аннушка, топая босыми ногами, принесла кулек. Трегубов достал оттуда две бутылки шампанского, флакон ликера и фрукты. И все это он в порядке расставил на столе. Затем он подсел к Пересветову и, обняв его стан рукою, шутливо заговорил:

— Вот как мы, соседушка, дружить стали, а давно ли на ножах были. Теперь у вас дело как по маслу пойдет. Поверьте моему слову. Давно бы вам личиком ко мне повернуться. С денежным человеком хорошее знакомство вести очень приятно. Деньги все на земле сделать могут. Они и враг наш и друг наш!

Трегубов рассмеялся и стал играть брелоками. Наконец, в сад вошла Настасья Петровна. Трегубов бросился к ней навстречу и стал целовать ей руки. Пересветов откупорил бутылку шампанского и залпом выпил стакан.

— Ну, что, как ваши зубки? Угомонились? — повернулся к нему Трегубов.

Пересветов сдержанно рассмеялся.

— Как рукой сняло.

Настасья Петровна села к самовару, бледная, с печальным лицом.

— Настасье Петровне нужно будет новое платье сделать, — говорил Трегубов, наливая себе в стакан шампанское. — И не одно даже-с, а несколько. Мне бы хотелось желтое, шелковое. Вы как думаете? А? Желтое ей будет к лицу. Она ведь брюнетка. Вы бы отпустили, соседушка, — обратился он к Пересветову, — Настасью Петровну со мной в город. В нашем городе порядочные модистки есть. Право, отпустили бы!

— Что же, — отвечал Пересветов и подставил Трегубову свой пустой стакан, — со временем можно будет.

— В нашем городе, — между тем говорил Трегубов Настасье Петровне, — есть даже одна модистка-француженка, хотя родившаяся в России. Прифасонивать она может наилучшим манером. На вас она потрафит за первый сорт, потому вы сложены как миологическая богиня.

И он стал пить чай. Пересветов допил шампанское и принялся за ликер. В саду стемнело. Лиловые тучи погасли на западе. От Калдаиса потянуло сыростью. Там, на перевозе, светящимся жучком мерцал огонек. Седой туман ползал над рекою и походил на цепь снежных холмов. На свет стоявшей на столе лампы то и дело прилетали серые бабочки и падали на абажур с опаленными крыльями. Но это не останавливало следующих. Они все являлись и являлись из тьмы, как хлопья снега. Казалось, смерть от огня доставляла им одно блаженство. Только позднею ночью Трегубов уехал от Пересветовых.

— Приходите как-нибудь ко мне вечерком, — сказал он на прощанье Настасье Петровне, — приходите, голубушка!

Та поглядела на мужа и молча кивнула головой. Сейчас же после отъезда Трегубова она ушла в спальню. Вечер утомил ее до последней степени.

А Пересветов долго еще бродил по двору и сосредоточенно что-то обдумывал. Затем он прошел в сад к покосившемуся плетню и достал оттуда из-под груды сухих листьев стальную стамеску. Он внимательно оглядел ее и снова спрятал под листья. Что-то нашептывая, он стал ходить по саду. И вдруг, его точно понесло куда-то вихрем. Почти не отдавая себе отчета, он двинулся вперед с громко бьющимся сердцем и бледным лицом. Как в полусне, он подошел к калитке Трегубовского сада, которую он запомнил так резко в последнее свое посещение. Осторожно он нажал пальцем железный конец щеколды, торчавшей с внешней стороны калитки, и легонько толкнул калитку от себя. Калитка распахнулась почти без шума. Пересветов притворил ее за собою и осторожно двинулся темным садом. Его волнение росло с каждым шагом. Он прислушивался к малейшему шороху, и его слух как будто стал острее. В саду стояла полнейшая тишина, но Пересветов даже и в ней улавливал тысячи звуков. Он слышал, как жук карабкался по сухой былинке, как шевелилась в кустах сонная птичка, как при малейшем дуновении ветерка листок шелестел о листок и травка шуршала о травку. Он подошел к окну кабинета, стал обеими ногами на фундамент и, придерживаясь руками за раму, заглянул в кабинет. В кабинете было темно, но Пересветов ясно видел тяжелый письменный стол Трегубова с массивной чернильницей на мраморной доске. Он глядел на стол, точно желая выпытать от него что-то. А стол стоял на полу тяжело, грузно и неподвижно и глядел на Пересветова медными крышками чернильницы. И внезапно Пересветов очнулся. «Что это я делаю, однако, — подумал он тоскливо. — Неужели уже это решено?» И тут же он с ужасом понял, что это решено, что это неотразимо, что от этого он уже не в силах уйти. Пересветов тихонько вышел из сада и осторожно затворил за собою калитку. И с сосредоточенным взглядом он направился домой. Шел он тихо, оглядываясь по сторонам и ежеминутно прислушиваясь. Но на полдороге на него внезапно напал такой страх перед этой, как ему казалось, роковой необходимостью, что он побежал бегом к своей усадьбе, потеряв всякое самообладание. «Я этого не сделаю, этого нельзя!» — думал он с колотившимся сердцем. Но у ворот своей усадьбы он остановился и прошептал:

— Нет, сделаю. Это уж решено. Решено и подписано! Квит на квит, рупь за рупь!

Он улыбнулся бледными губами и тихонько пошел в дом к спящей жене.