Проданная замуж

9

После переезда Тары папа иногда оставался ночевать у нас, ютясь в комнате Сайбера, хотя Сайбер терпеть этого не мог. Папа никогда не упоминал ни о детском доме, ни о своих посещениях, ни о конфетах в карманах, вообще ни о чем таком. Как будто того промежутка времени просто не существовало. Однако папа всегда ласково гладил меня по голове, и это так много значило, ведь в моей семье никто не прикасался ко мне, разве что ударив. Я знала, что ему не все равно, знала, что он забрал бы меня с собой, если бы мог. Я представляла, что он работает где-то далеко и там нельзя находиться детям. Я представляла, что он частный детектив под прикрытием, распутывает тайны, ловит плохих парней — вот чем занимается мой отец. Поскольку мне все равно никто ничего не рассказывал, а задавать вопросы меня давно отучили, не было причин думать иначе. Мать сказала, что нам нельзя ходить с отцом на прогулки, потому что у него очень переменчивое настроение. Хотя я ни разу не видела, чтобы папа выходил из себя, мать так нас запугала, что мы не смели ослушаться. Иногда отец говорил, что мать позволяет нам погулять с ним, но это оказывалось ложью.

В конце осени 1980 года нам в школе прочитали лекцию о насилии в семье и объяснили, что, если с кем-то плохо обращаются дома, мы должны сообщить об этом одному из своих учителей. Поначалу я не решалась сделать это, однако неделю спустя — после того как меня побили за недостаточно хорошо выстиранные рубашки Манца — я решила рассказать о своих проблемах нашему классному руководителю, мистеру Притчарду.

Сделать это было непросто. Не только потому, что мне сложно было описать с помощью слов то, что делали со мной дома. Ведь я вдобавок ко всему не могла выговорить этих слов — настолько сильным было заикание. Наконец под сочувственным взглядом классного руководителя мне удалось выдавить:

— Позавчера меня избила дома мать, она и раньше меня била, и я хочу, чтобы это прекратилось.

Я расплакалась, когда сказала это, а учитель ласково погладил меня по руке и дал мне бумажный носовой платок, чтобы я могла вытереть слезы.

— Я поговорю с кем-нибудь, Самим, и мы позаботимся, чтобы это больше не повторилось.

Всю дорогу домой я испытывала смешанное чувство: воодушевления — скоро все изменится и страха — что будет, когда мать узнает? Конечно, я понятия не имела, каким образом можно это прекратить, а потому не знала, чего ожидать дальше.

Несколько дней спустя, когда мы пришли из школы, в доме оказался незнакомый человек. Мы с Меной посмотрели на него и на мать, и, почувствовав что-то, Мена тут же сбежала на второй этаж. Она не хотела видеть, что произойдет дальше.

— Привет, Самим, не волнуйся, я из социальной службы, — сказал незнакомец и представился. — Меня послали проверить, правду ли ты сказала учителю. Я поговорил с твоей матерью.

Я бросила взгляд на мать, и внутри у меня все сжалось в предчувствии вспышки гнева. По тому, как мать на меня смотрела, я поняла, что она в ярости.

Она заговорила на пенджаби:

— Что ты ему сказала? — Мать сопровождала слова хрипом и свистом, делая вид, будто у нее начался приступ астмы.

Социальный работник спросил меня:

— С тобой все в порядке?

Мать тут же прокашляла:

— Скажи «да», или я тебя прибью.

Я послушалась.

— Зачем ты сказала учителю, что мать бьет тебя? — спросил социальный работник.

Я пожала плечами.

— Твоя мать очень больна и очень сожалеет, что толкнула тебя на днях.

Мать по-английски добавила:

— Простите, простите. — И расплакалась. — Иди наверх, кутее.

Меня не нужно было уговаривать держаться от матери подальше, и я ушла.

Наверху меня ждала Мена.

— Что происходит? Кто этот человек? О чем он говорил с матерью? Что она тебе сказала?

— Тс-с, — шикнула я на сестру, пытаясь услышать, о чем говорят на первом этаже.

Дверь была закрыта, и мне не удалось разобрать слов, но социальный работник вскоре ушел.

— Самим! Самим! — позвала меня мать.

— Иду! — крикнула я в ответ, но продолжала стоять у двери спальни, дрожа всем телом. Мне не хотелось спускаться, я знала, что будет дальше.

— Ты должна идти, пожалуйста, иначе она не на шутку разозлится и еще сильнее тебя побьет, — взмолилась Мена. — Если ты не спустишься, она, наверное, убьет тебя.

Я поплелась вниз. Мать сидела на канапе. Я остановилась у подножия лестницы, на противоположной стороне комнаты, и схватилась руками за поручни, не намереваясь подходить к матери.

— Подойди сюда, — сказала она, упираясь руками в канапе.

— Нет, мамочка, — ответила я. — Ты меня ударишь.

Вдруг мать принялась кричать на меня, проклиная ужаснейшими словами. Она встала с канапе и так быстро пересекла комнату, что я не успела даже попятиться. Мать схватила меня за волосы и стащила со ступенек. Я стала визжать и плакать, а она одной рукой дергала меня за волосы, а второй била. Мать изо всей силы била меня по голове и рукам, но я вывернулась и повалилась на пол, надеясь оказаться вне зоны досягаемости, все время умоляя ее прекратить.

Мать отошла, и у меня мелькнула мысль, что, быть может, на этом все и закончится. Но в следующую секунду она вернулась с пикой в руке. Мать принялась с остервенением бить меня палкой по спине и бокам, продолжая изрыгать бранные слова. Это были далеко не те удары, какие мне приходилось получать раньше. Боль была пронзительной и раскаленной, мне казалось, что это уже агония, я ревела, будто израненный зверь. Боль была настолько сильной, что я не могла втянуть воздух в легкие, чтобы взмолиться: «Хватит, хватит!» Я закрыла голову руками, и палка несколько раз опустилась на них, но потом мать вернулась к моим спине и ногам. Она не останавливалась, и я думала, что это никогда не прекратится. Удар за ударом поражали мое тело, и я решила, что мать не остановится, пока не убьет меня.

Ханиф, которая все это время сидела на канапе и наблюдала, решила остановить мать.

— Довольно, — сказала она. — Девочка истекает кровью.

Я не знала этого, пока не услышала ее слов. Кровь текла из ран на моих руках, спине и ногах. Мать велела мне убираться прочь с ее глаз, и я заковыляла на второй этаж. Пока я поднималась по лестнице, мать крикнула, что скоро домой вернется Манц и она будет умолять, чтобы он тоже меня избил.

Я лежала на кровати и плакала, плакала. Мена ничего не сказала, но вытерла кровь и переодела меня, когда я смогла сесть и помочь ей в этом. Мне не хотелось больше выходить из комнаты, не хотелось ничего делать. Я хотела, чтобы все прекратилось.

Это не стало поворотным событием в моей жизни, ничего такого. Мне по-прежнему казалось, что я подвожу мать, что виновата я. Мне не нравилось получать побои, но я верила, что мать избивает меня по необходимости, что я вынуждаю ее к этому. Теперь я знаю, что это было глупо, но я была настолько угнетена, что соглашалась со всем, что говорила мать. Во всем была виновата я.

Манц не стал меня бить тем вечером, что было на него не похоже. Я только осталась без ужина, потому что не спустилась вниз. Вопреки словам матери Манц мог наброситься на меня только в припадке ярости, как в тот раз, когда я плохо выстирала его одежду. Мать — конечно, за спиной Манца, при нем она никогда себе такого не позволяла — грубо отзывалась о нем, говорила, что он кад дамак — «гнилой», или, другими словами, душевнобольной. Однажды Манц избил меня за то, что я огрызнулась на упрек Ханиф. От удара его кулака я повалилась на пол и ушибла голову. Но я должна была показать, что лучше него, поэтому в тот вечер, забравшись в постель, я немного приоткрыла занавеску, чтобы мне хватило света доделать домашнее задание. Добиваясь чего-то, в чем он был не в силах мне помешать, я чувствовала себя гораздо лучше.

Мой двенадцатый день рождения прошел, как и все остальные, незаметно. Я была рада, что в школе никто ничего не сказал, потому что раньше я врала. «О, мне подарили кукольный домик», — отвечала я, если спрашивали, но я терпеть не могла говорить неправду и не понимала, почему должна это делать. Конечно, правда не принесла бы облегчения, потому что пришлось бы объяснять, почему мой день рождения игнорируют.

Когда папа время от времени навещал нас, что случалось дважды или трижды в месяц, он часами сидел и спокойно разговаривал с матерью. Мы привыкли к этому, но однажды он появился в доме в субботу, в середине дня. После обеда, как раз когда я заканчивала мыть посуду, он вошел и как бы мимоходом спросил:

— А вы с Меной не хотите прогуляться?

— Мать не разрешит, — отозвалась я, зная, что случится, если отец спросит у нее об этом.

— Разрешит, — с улыбкой ответил он. — Она сказала, что не против.

Когда папа врал, он всегда говорил «честное слово», будто хотел убедить не только слушателя, но и себя самого. В этот раз он так не сказал. Я чуть не закричала от радости:

— Правда? Мы сейчас идем? Ой, я только схожу за Меной.

Папа усмехнулся.

Я нашла Мену лежащей на кровати спиной к двери.

— Папа хочет взять нас на прогулку. Мама разрешает.

Я немного запыхалась, оттого что бежала по лестнице, а еще от адреналина, выплеснувшегося в кровь.

— Лжец, — сказала сестра, даже не оборачиваясь.

— Нет, Мена, правда. Нам можно.

Мена села и вопросительно посмотрела на меня.

Я кивнула.

— Да, это правда.

Она спрыгнула с кровати и поправила на себе одежду.

— Тогда пойдем!

Когда мы спустились, папа сказал матери:

— Я приведу их домой через пару часиков. — И мы вышли следом за ним во двор, не смея взглянуть на мать, когда проходили мимо, чтобы она не поняла, как много будет значить для нас эта прогулка, и не остановила нас. Только когда за нами захлопнулась дверь, мы с Меной по-настоящему поверили, что идем гулять.

— Куда пойдем? Что будем делать? — хором спросили мы, шагая прочь от дома.

— А куда вы хотите пойти? — спросил отец, улыбаясь нашей радости.

Мена пожала плечами. Мы уже так давно не гуляли с отцом, что совсем забыли, чем можно заняться.

— Пойдемте на луну! — предложила я, и все рассмеялись.

— У меня нет ракеты. А как насчет зоопарка? — поинтересовался папа.

Мы с Меной переглянулись. Нам обеим казалось, что мы уже немного переросли зоопарк, поэтому я ответила:

— Нет, в зоопарк мы не хотим. Но, может, мы могли бы сходить в библиотеку?

— Думаю, могли бы, это недалеко от центра. Ну что, пойдем?

Папе достаточно было лишь взглянуть на наши лица, чтобы понять, что именно этого нам и хотелось. Снова улыбнувшись, он сказал:

— Хорошо, значит, библиотека.

И мы отправились к центру города, чтобы найти ее.

Находиться рядом с папой было чем-то особенным: он слушал нас, а не рассказывал все время, что мы должны делать, и, что важнее всего, он улыбался нам, вместо того чтобы отворачиваться или ругать нас. Что же касается матери, то я всегда старалась ей угодить, пыталась справиться с работой лучше, чем в прошлый раз, чтобы она была мной довольна. С папой мне не приходилось постоянно делать над собой усилие. Казалось, он был так же счастлив просто быть с нами, как и мы в его компании.

Библиотека, когда мы туда добрались, только усилила возникшее ощущение покоя. Когда мы вошли внутрь, меня охватило мощнейшее чувство спокойствия, безопасности. Это было тихое место, где обитали знания и приключения. Я только теперь поняла, насколько мне не хватало такой атмосферы.

Папа показал нам отдел библиотеки, обозначенный «Книги для детей», и пошел побеседовать с леди, которая сидела за конторкой. Мы разошлись в разные стороны: Мена нашла большую книжку с картинками и направилась к креслу, чтобы ее полистать. А я разглядывала надписи наверху полок, пока не нашла то, что мне было нужно. В конце комнаты, в отделе для детей постарше, стоял целый шкаф с табличкой «Детективные истории». Я пробежала рукой по книжным переплетам, просматривая названия, говорящие о приключениях в дальних краях, после которых храбрых детей всегда вознаграждали.

Я как раз решила достать одну из книг с полки, когда ко мне подошел папа.

— Я поговорил с библиотекарем и заполнил анкету. Вы можете взять по три книги, но должны вернуть их до окончания срока, который укажет в них эта леди.

У меня на мгновение перехватило дух. Можно будет почитать в постели — неужели это правда?

— Мы можем взять книги домой?

— Конечно, — ответил папа. — Однако не затягивайте с выбором, я скоро должен буду отвести вас домой.

В конце концов я выбрала по одной книге из серий «Знаменитая пятерка», «Нэнси Дрю» и «Отважные мальчишки». Мена взяла для себя большую книгу сказок.

— Можешь взять еще две книги, — напомнила я.

— Я хочу только эту.

Я тут же повернулась к папе.

— Если Мена выберет только одну книгу, могу я взять еще две?

— Конечно, если будешь их нести.

Я вытащила из шкафа еще две «Знаменитые пятерки», после чего мы с Меной направились к выходу.

— Сэм! Мена! — крикнул вдогонку папа и махнул рукой в сторону конторки. — Нельзя так просто уходить. Леди нужно поставить печати на ваших книжках. И не забудьте, их нужно вернуть в указанный срок.

Библиотекарь поставила печати на бланках, прикрепленных к обложкам книг, и помахала рукой, чтобы чернила скорее высохли. Она посмотрела на мою стопку книг и спросила:

— Может быть, положить их в пакет?

Я кивнула. Пакет оказался очень тяжелым, и я взялась за ручки одной рукой, а второй поддерживала его снизу.

Папа заметил мои мучения и вздохнул.

— Давай пакет мне, — сказал он.

Папа нес книги всю дорогу домой и ненадолго передал их мне, только когда зашел в магазин за конфетами и шоколадками, которые мы с Меной договорились припрятать до вечера, чтобы съесть их во время чтения.

Когда мы вернулись домой, мать с порога спросила:

— Куда ты с ними ходил?

— Я водил их в библиотеку, — услышали мы папин голос, взбегая по ступенькам на второй этаж: нужно было скорее попасть в спальню и спрятать книги под кроватями. — Они взяли несколько книг, которые нужно будет вернуть через месяц.

— Ты взял им книги, английские книги? — переходя на пенджаби, заорала мать так, что нам на втором этаже было слышно. — Они учат достаточно английского в школе! Зачем им книги?

Мать ненавидела все, что было написано по-английски. Нераспечатанные письма летели в мусорную корзину. Она оплачивала счета, только когда у порога появлялся кто-нибудь, кто собирался отрезать газ или электричество.

Я вышла на лестницу, чтобы послушать дальнейший разговор. Мена осталась ждать в спальне, как всегда прячась от гнева матери. Голос папы, пытавшегося успокоить мать, был тихим и ласковым.

— Они взяли пару книжек с картинками и рассказы про животных. Могу показать, если хочешь.

Мать ответила слишком тихо, и я не разобрала слов. Спустя некоторое время папа подошел к лестнице, и я бросилась в спальню, чтобы он не догадался, что я подслушивала.

— Мена, Сэм, — позвал он, — я ухожу.

Мы быстро спустились, чтобы попрощаться.

— Спасибо, пап, что сводил нас в библиотеку, — говорили мы с Меной, обнимая отца с двух сторон.

Он нежно потрепал нас по щекам и со словами:

— Скоро увидимся, — вышел за дверь.

Мать ничего не сказала про книги. Весь вечер я была в приподнятом настроении, хотя мне не терпелось подняться в спальню и почитать, а время ложиться спать все никак не наступало. Даже работа, которую нужно было переделать, не портила мне настроения, и я, счастливая, мыла тарелки, подметала полы, чистила плиту и массировала матери голову, потому что она у нее разболелась. Эту процедуру обычно выпадало делать мне. Я должна была минут двадцать растирать и разминать у матери кожу головы, давя с такой силой, что начинали болеть пальцы. Иногда это делала Мена. В таких случаях мать ложилась, и я должна была массировать ей ноги, за исключением колен, спины и рук. Однако труднее всего было массировать голову, потому что нужно было наклоняться над лежащей матерью и от неудобного положения спина у меня болела не меньше пальцев.

Наконец все было сделано и нам с Меной можно было подниматься к себе в комнату, чтобы почитать книжки. Но тут с работы вернулся Манц и, едва завидев меня, упрекнул в том, что я не выстирала его одежду.

С недавнего времени я начала им перечить. Когда кто-то давал мне указание, я могла что-нибудь пробормотать, выражая протест. И если тот, с кем я разговаривала, переспрашивал: «Что?», — я отвечала: «Ты слышал» — и уходила прочь. Побои уже перестали иметь для меня слишком большое значение: раны, которые не сходили с моего тела, заставляли воспринимать насилие как нечто рутинное. И хотя я не слишком часто озвучивала возражения, мое упрямое нежелание подчиняться вызывало недовольство матери. В этом, конечно, и была главная проблема.

Весь тот вечер я тяжело трудилась: в комнатах не осталось ни пятнышка, тарелки были вымыты и разложены по местам, ужин Манца сварен и готов к разогреванию. Манц не ценил работу, которую я выполняла, он видел только то, что не было сделано. Мне хотелось одного — подняться к себе в комнату и почитать, а перед глазами у меня стоял образ Ханиф, сидящей на канапе, в то время как я убиваюсь, выполняя тяжелую работу. Я огрызнулась, выпалив слова прежде, чем успела их осознать:

— Жене скажи, чтобы стирала твою дурацкую одежду, — и стала подниматься по ступенькам.

— Что ты сказала? — Манц схватил меня за волосы и стянул с лестницы.

Я знала, что будет дальше; я как будто оказалась вне своего тела и видела все со стороны. Высоко на лестнице я заметила Мену. Я уже чувствовала удары Манца, но продолжала наблюдать, что происходит вокруг. Вот Мена отвернулась к стене. Интересно, почему? Манц ведь бьет меня, а ее не трогает. Хотя, наверное, тяжелее смотреть, как с кем-то, кого ты любишь, происходит что-то ужасное, чем самому выносить это.

Манц бил меня наотмашь и кулаком по голове, дергал за волосы, да так сильно, что я в конце концов упала на пол. Он принялся пинать меня ногами и с силой наступать мне на ноги, а потом поднял за волосы, чтобы удобнее было бить кулаком в живот. Я повалилась на колени, когда он выбил воздух из легких.

Манц не бил меня по лицу, чтобы не оставлять слишком заметных следов, и я еще больше ненавидела его за это — за хладнокровный расчет, с каким он действовал. Я старалась не плакать, я не хотела, чтобы он получал удовлетворение от моего жалобного визга. Я до крови прикусывала губу, а по щекам текли слезы.

Он снова толкнул меня на пол и еще раз пнул напоследок. За все это время Манц не проронил ни слова, в отличие от матери, которая ругалась и орала на меня, когда била. Но теперь он нарушил молчание и произнес:

— Думаю, это научит тебя вовремя стирать мою одежду. А теперь встань и принеси мне поесть. Я умираю с голоду.

С этими словами Манц как ни в чем не бывало пошел прочь, будто только что носком туфли смахнул с порога пару опавших листьев. Я настолько мало для него значила.

Я потащилась в кухню и оперлась о стул, чтобы устоять перед раковиной, смывая с лица слезы и осматривая повреждения. Я громко сморкалась и бормотала себе под нос проклятья, обзывая Манца самыми страшными словами, какие только могла вспомнить, стараясь таким образом немного прийти в себя.

Пока я стояла перед раковиной, в кухню тихо вошла Мена.

— Зачем ты это сказала?

— Что? — отозвалась я. — Это ведь правда, не так ли? Это она должна подавать ему ужин, а она вместо этого преспокойно сидит на канапе.

Я закашлялась, и от этого заболели бока. Однако, осторожно ощупав ребра левой рукой, я убедилась, что ничего не сломано.

— Можешь разложить еду по тарелкам, Мена? Я отнесу ее, но можешь мне помочь?

Я отнесла Манцу его ужин.

— Нам нужен на завтра хлеб? — спросил он. Мой старший брат только что избил меня более жестоко, чем когда-либо, но делал вид, что ничего не произошло.

— Нет, у нас много хлеба. Что-нибудь еще?

Мне хотелось убраться от него прочь, и прибежище, которое весь день обещали книги, теперь казалось еще более важным.

Манц покачал головой и принялся набивать рот едой, поэтому я быстро поднялась на второй этаж, где меня уже ждала сестра.

— Вытаскивать книги? — спросила Мена.

— Нет, пока не надо, давай еще немного подождем. Когда Манц пойдет спать, он заставит нас выключить свет.

Вскоре Манц последовал нашему примеру: мы услышали его шаги на лестнице. По пути к себе он открыл нашу дверь и, не заходя в комнату, просунул руку, чтобы щелкнуть выключателем.

— Спите, — сказал он. — И больше не включайте свет, понятно?

Я чуть не открыла рот от удивления. Он никогда раньше этого не говорил. Неужели мать рассказала ему о книгах?

Когда все стихло, Мена шепотом спросила:

— Что же делать? Теперь мы не сможем почитать.

Я уже думала об этом способе раньше, хотя причин испробовать его еще не возникало.

— Смотри, — сказала я и слегка отодвинула занавеску.

Свет уличного фонаря заполнил комнату. То был оранжевый рассеянный свет, но достаточно яркий, чтобы можно было читать.

— Видишь? Мы можем читать, не делая при этом ничего такого, что запрещает Манц.

Я перегнулась через край кровати и вытащила книги из пакета. Мене я вручила ее большую иллюстрированную книгу сказок, а себе выбрала одну из оставшихся. На обложке была нарисована девочка, светившая фонариком в дупло дерева. Я лежала на кровати, наслаждаясь моментом, и придумывала по картинке свой собственный рассказ, перед тем как окунуться в пока неведомую историю. На краю кровати было светлее, и я решила лечь там.

Когда мы читали уже минут десять, снова раздался шепот Мены:

— О чем твоя книга?

— О девочке, которая живет за городом; она распутывает одну тайну.

— Я читаю «Гензель и Гретель». Это про двух детей, которые нашли дом, сделанный из всякой вкуснятины, какую только можно представить, но они не знают, что он принадлежит злой старухе.

Я читала эту сказку десятки раз, когда была поменьше, еще в детском доме, но промолчала об этом, так как знала, что у Мены не было такой возможности. Какое-то время спустя Мена заснула, а книжка осталась лежать рядом с ней на кровати. Я взяла ее сказки и, запомнив номер страницы, закрыла обе книги и положила их под кровать до утра, если утром будет время почитать. Я заснула, и боль в моем теле растаяла от прекрасных снов: будто бы у меня есть собственный фонарик и я разгадываю собственные тайны.