Прежде Елизару нравился чудной городок Санхт-Питерсбурх, новая столица государства Российского, возникшая на Невских берегах, по воле упрямого царя и в силу государственной пользы. Не беда, что между улицами топкое мелколесье, что дворы не токмо простого люда, но и вельмож, выходят в ольшаник, что в наспех ставленных домах отовсюду дует, а весной и осенью река Нева имеет обычай затоплять берега. Даже зимой во влажном питерсбурхском климате не всегда есть годный санный путь, а чаще грязь и распутица. Вязнут в грязи телеги и кареты, бывает, если неосторожно ступишь, так засосет сапог, что лучше выдергивай ногу, а уж потом выручай обувь.
Но есть в Питерсбурхе красота и невиданная, непривычная русскому человеку. Такой простор, такая ширь, так вальяжно катит свои серые, недобрые волны красавица Нева, что заглядишься! А небо, особенно весной и ранним летом — светлая чаша веницейского стекла. И не поймешь, какие краски играют в небе: багряная ли зорька, водянистая ли голубизна, травяная ли зелень. И не только днем, но и ночью. Питерсбуржцы зовут сию пору «белыми ночами», не устают дивиться на такое чудо севера, когда ночью светло, словно днем, а синий сосновый лесок на другом берегу кажется волшебным пологом. Раздвинь тот полог и войдешь в сказочное царство невиданных зверей и птиц.
И еще нравилось Елизару, что ставили новую столицу по точному расчету, но не так, как ставят военную фортецию, не токмо для обороны, а с прикидкой, чтоб удобно было жить и строиться многие годы и столетия.
Однако, хоть Елизар и хорошо знал Питер, на сей раз не мог сразу сообразить, куда его привезли. Низкая, крытая рогожей кибитка, в которой ездок может только лежать, так увалялась на рытвинах и колдобинах, хуже самой сильной морской зыби. По бокам* для обережения подследственного, сидели отяжелевшие старики солдаты, нарочно заслоняя спинами все, что можно подглядеть в пути. Его провели в угловую камору, просторную, чистую, но сырую. В два окошка каморы, выходившие на две стороны, в одном видна была Невская першпектива, в другом — Нева, крепость Петра и Павла, медный, вонзившийся в небо Трезиньевский шпиль, да идущие по реке барки. У Елизара малость отлегло от сердца. Опасных государственных преступников запирают в крепость; значит, он не из самых опасных. Куда ж все-таки его посадили? Вдруг сообразил: да в Адмиралтейство! Иначе говоря, в Адмиралтейскую фортецию, в камору для нерадивых работных людей, которым неохота быть при государевой службе.
Адмиралтейство, в сущности, работное место, корабельная верфь для строения кораблей. Царь пожелал строить здесь фрегаты, корветы, бриги, а дойдет дело, так и большие линейные корабли. Выбрали площадку с уклоном к Неве, так чтобы готовый корабль легко было спустить, или сволочь в воду. Работное место — верфь — обстроили зданиями, складскими и казарменными. Строения ставлены покоем, потому что четвертой стороны не должно быть, там спусковой эллинг. А для красы возвел над зданиями тот же маэстро Трезини медный же шпиль, вроде Петропавловского, только пониже. На шпиле, вместо флюгера, утвердили медный корабль под всеми парусами. Куда дует ветер, туда кажет и нос корабля.
Для пущей осторожности (шведы-то под боком) новую верфь укрепили, окружили валами и рвом, и стало Адмиралтейство форте- цией, второй крепостью.
Сюда-то как раз и посадили Елизара. Ну что ж, в общем все, как положено. Покуда на нем подозрение в нерадивости при исполнении служебного и воинского долга, должен он сидеть под караулом. А в Адмиралтейство его засадили, потому что моряк. Да тут же в конференц-зале заседает и Адмиралтейц-коллегия, вершительница всех корабельных дел и судеб.
Ночь прошла спокойно. По молодости Елизар как лег после ужина, так очнулся, лишь когда караульный солдат стал пинать его в ногу, приговаривая:
— Проснись, дядя… Проснись, господин офицер, говорю… А то рожу не успеешь сполоснуть да поесть. Господа Адмиралтейц-коллегия уже изволют съезжаться. Президентская карета опять за фонарный столб зачепилась, насилу ослобонили…
Елизар успел и вымыться, и поесть, и даже выкурить трубочку табаку. Табак и трубка были припасены на столе от казны. А за ним все не присылали. В окно доносилось стуканье топоров, скрип блоков да мирное клохтанье курочек. Их, верно, держала какая-нибудь ма- трозская жинка лйбо жена мастерового.
Наконец засов у двери скрипнул, дверь распахнулась, вошел караульный сержант с белыми ремнями крест-накрест, выставил вперед протазан, чтоб показать, что при службе, стукнул концом протазана по полу.
— Идем, господин мичман, требують…
Протазаны — парадное оружие. Елизар удивился и опечалился, значит, предстоит не простой допрос, а вроде как официальный суд.
Сержант шагал впереди по длинному коридору, Елизар за ним. Перед дубовой дверью сержант остановился, трижды топнул протазаном об пол и тогда уже отворил.
После плохо освещенного коридора судейская горница показалась светлой, как фонарь. Елизар едва переступил порог, как навстречу качнулся штеттинский капитан Иоганн Тыш, без накладных волос, с костяного цвета плешью во всю голову. Только над ушами висели жидкие, седые косицы. Тыш вцепился в Елизарово плечо, уткнулся мокрым мягким носом в локоть.
— Майн готт! — простонал старик. — О, майн либер готт! Мой любезный господь бог! Верой и правдой служил я, делал все, как учили и как сам разумел. Я ведь плавал на корабле даже в Вест- Индию… А они не верят.
Сержант с протазаном бережно взял старика под локотки, повел к выходу.
Только теперь Елизар огляделся. За длинным столом в середине, на президентском месте, сидит председатель Адмиралтейц-коллегии Кикин, мордастый, здоровущий дядька в пышном парике. Про Ки- кина известно было, что он бывший царев денщик, мальчонкой спал на пороге царской опочивальни. Потом отхватил выгодный откуп на право взымать подать со всех рыбных ловель по всей Руси. Этого Меншиков ему никак простить не может. Но вот он — Кикин; председательствует в Адмиралтейц-коллегии — ближний царский человек!
С правой руки от Кикина уже подлинный царев помощник, ученый человек Яков Брюс. Брюс шотландского королевского рода, но родился в Москве на Кукуе, в немецкой слободе. Царь его любит и чтит. Брюс похож на бульдога, хмурого, но доброго.
А слева от президента — увидев это, Елизар едва не всплеснул руками — торчит тощая, пылающая физиономия капитана Огаркова, но уже не в капитан-поручицком, а в капитан-командорском платье. По всему видно, Огарков и здесь не изменил своей привычке влагу из костей гнать другой влагой.
— Эге! — сказал Огарков хрипло, увидев Елизара. — Этого господина мичмана я, кажись, знаю. Будь моя воля, сейчас бы взял его к себе на корабль первым лейтенантом. У него душа соленая.
Кикин лениво взял со стола большой деревянный молоток, два раза стукнул.
— Заседание Адмиралтейц-коллегии! — произнес он торжественно. И так как Огарков еще что-то бубнил, сердито прикрикнул: — Капитан-командор! Надобно делом заниматься, а не солеными душами.
Брюс листал какие-то бумаги, внимательно вчитывался. Сидевший по левую сторону у стены писец подобострастно вскочил:
— Как прикажете, господа адмиралтейцы, читать все сначала, какого числа и в каком месте потоп казенный флейт «Диамант», али как?
Кикин вельможно махнул рукой.
— Чего ему читать, он при том был, сам знает. — И уже обращаясь к Елизару, добавил: — Господин мичман, ты нам вот что скажи. Немец, приписанный к мореходам ганзейского города Штеттина и покеда числящийся капитаном флота российского для купецких надобностей, Иоганн-Фридрих-Эммануил-Гот… — он вгляделся в запись, махнул рукой. — Не могу разобрать, имя больно заковыристое… А по-простому Иоганн сын Тышев, наплел тут такого, что и спьяну не приснится. Будто ваш флейт, трехмачтовый корабль, ни с того ни с сего начало распирать изнутри. При том он, Иоганн Тыш, находясь на мостике, никакого дыму либо пламени, как при взрыве, не обнаружил. Брехня это, верно, господин мичман?
Елизар выпрямился.
— Никак нет, господин президент Адмиралтейц-коллегии, не брехня! Я точно, своими глазами видел, как переднюю палубу выперло горбом. Бугшприт и утлегар повалились вперед, а утвержденный на утлегаре малый парус магерман сорвало ветром и унесло.
Кикин потер подбородок, поглядел на темя Брюса, все еще углубленного в чтение, и на Огаркова, скрестившего руки на столе, и снова поднял молоток.
— Ну как, господа морской суд? Станем мы этакую ерунду писать али нет? Дело ясное. Выперло их корабль на мель, а с перепугу, чтоб отвести с себя всякую вину, корабельные служители сговорились показывать, будто их изнутри морской бес распер.
— А что? — вскинулся Огарков. — В море бывает всякое…
Кикин стукнул молотком.
— Помолчи, господин судья. Ты, капитан-командор, мягкой души человек; то в нашем деле вред. Да и какое тут море! До острова Котлина, на котором строится морская фортеция Кронштадт, и вода-то пресная, невская.
Брюс наконец кончил читать, вздохнул.
— Да… что-то не есть похоже. Однако насчет сговора я не верю. Обознались; это соответствует натуре.
Огарков всплеснул руками.
— Что ты плетешь, Яков Вилимович?! До генерал-фельтцейх- мейстера дожил, ученый человек, многие искусства превзошел, день и ночь книги грызешь, а простых вещей не понимаешь. Давай я тебе напомню. Помнишь, как в Голландии на Ост-Индском дворе ты по приказу государеву купил морского зверя дохлого, именуемого кор- кодил? И еще чудо морское, тоже дохлое, сверт-фиш, по-нашему меч-рыба или рыба-шпага. У ней нос такой длиннющий! Плачено за те кунштуки сто шестьдесят пять ефимков. Был послан с теми чудами морскими в Рассею солдат, который всю дорогу по многу раз в день их нюхал — боялся, чтоб не протухли. Почему такой ехидный сверт-фиш не мог, скажем, совершить нападение на российский флейт и его пробуравить? И еще скажи, Яков, не ты ль мне давал читать книгу, англицкую али голландскую, где есть гравюра морского чудища восьминога, именуемого также кракеном. Как тот восьминог не только корабль, целую эскадру жрет, как на той гравюре изображено.
Брюс кивал головой, будто соглашался, потом спокойно поглядел на распаленного Огаркова, негромко спросил:
— А вот ты, капитан-командор, ты больше моего поплавал, видал ты на севере этих кракенов и сверт-фишей?
Огарков поперхнулся.
— Да нет, откровенно — пока не приходилось. Вот акул ловили. Здоровущие, стервы, но какие-то не те, на людей не нападают, а лопают треску.
Кикину, видно, скучно стало сидеть — надоело, поднялся, вышел из-за стола.
— Ну мне, господа судьи, недосуг, у меня дела государственные. Я покеда отъеду. А вы разберитесь с им. На другом заседании потолкуем, как окончательно решать.
Несмотря на солидную комплекцию, он легко выпорхнул за дверь.
Писец пододвинул Елизару табурет.
— Садись, господин мичман, — разрешил Огарков. — В ногах правды мало. — И для наглядности хрустнул ревматическими суставами.
Брюс неторопливо водрузил на короткий нос очки, пристально посмотрел на Елизара. Лицо его было по-прежнему невозмутимым и грустным.
— Любопытно мне, — сказал он медленно, стараясь тщательно выговаривать слова, — какое явление натуры могло произойти? Мы низших корабельных служителей, матрозов да урядников, тоже поспрошали. Все твердят одно: расперло, мол, и все… Какого морского беса ты погрузил в трюм? Может, хотел тайно провезти какую заморскую живность размером со слона элефанта? Ведь ты ведал погрузкой?
Елизар помотал головой.
— Никакого чудища я не брал и не видывал. Погружено в крюйт-камеру пороха три бочки да ядра к пушкам. Ну это, сами знаете, зачем! Порох добрый, шведский. А еще премьер-майор Логинов дал приказ погрузить столько всего разного: и мушкеты, и пистоли, и палашные клинки, и позумент на шляпы, и букна, и всего, всего, — что я, признаться, не знал, как все уместить. И тогда господин премьер-майор наняли моряка, званием стивидор, али сюрвейер, точно чин не припомню. Тот немчин на гружении судов руку набил. Я с матрозами хотя чинил такелаж, палубы, но за всем приглядывал. И за погрузкой тоже, без меня немчин ничего не грузил. А вот что вверх гружено, что вниз, какую кладь в какой трюм клали, это евонное дело было.
Огарков и Брюс переглянулись.
— Ну что ж, господин офицер, поступлено умно. Так и надобно поступать. Когда сам чего не знаешь, у сведущего человека поучиться не стыдно.
Елизара отпустили. Придя в свою камору, он немало удивился, увидев кого-то, сидящего на койке. Человек сидел спиной к свету. При входе Елизара вскочил, кинулся к нему, схватил за щеки, чмокнул.
— Акимка! — Елизар прижал друга к себе. — Ой, Акимушка, сердешный!
Аким с трудом высвободился.
— Пусти, медведь, ребра поломаешь офицеру конной пехоты! Мне с неделю назад сам царь вон какой фонарь под глазом повесил. Гляди!
Аким повернулся к свету. Левый глаз действительно запух, под припухлостью рдел разными цветами, от вишневого до легкой желтизны, здоровенный синячище.
— Пошто он тебя? — удивился Елизар*
— За побег от морского дела к конскому! Александр Данилыч Меншиков. верно, шепнул за меня словечко, ведь они с моим батей в кумпанстве. Вот царь и вызвал. Как, говорит, ты такой-сякой посмел? Обскажи мне весь такелаж линейного корабля. Ну, я начал прытко, а потом заврался. Тогда, говорит, обскажи мне галеру! Я и тут чегой-то перепутал. Царь был хмельной, сердитый! Как приложит мне своей царственной десницей, так я за дверь улетел. А назавтра на ученье пришел глядеть и похвалил за лихость. Я на ходу платок с земли подхватил. А уж эскадрон у меня ходил, всем иностранцам на загляденье. Вот и оставлен я в драгунах, а проще в конной пехоте, потому что мы и пехота тоже. Ой, да что я про себя, да про себя!..
Аким запустил руку за пазуху, достал сложенную записку, припечатанную зеленым сургучом.
— На, получай, от польской твоей Анютки. Брата своего, пана Михала, в живых не нашла. Дозналась, что умер он от тифуса, когда ехал к персам. Стоит твоя любушка у капитана Огаркова, дружбу завела с его дочерьми, ну, водой не разольешь! И все о тебе тревожится, даже слезы льет: как мой пан, морской хоронжий, #сйвет- поживает? Где он? Помнит ли свою Анельку?
Елизар вспыхнул от нечаянной радости, кинулся с запиской к окну, развернул. То, что писала сама Анелька, разобрать было сложно, хоть и писано русекими буквами. А остальное выводила ка- кая-то другая дева. Ничего особенного в записке не было, девичья скромность не позволяет говорить о том, что на сердце лежит. Одно понял Елизар, что любит его польская панна. Не только не забыла, но считает вроде как самым близким человеком. Из-за него и осталась в Питерсбурхе, будет ждать-дожидаться своего коханого.