Продолжение любви

Я вспомнила, что Дэвид якобы был знаком с Соледад. Даже сейчас не могу писать об этом спокойно. Почерк кривится, и строчки ползут вниз. А тогда я вспомнила это, сказав маме, что он не раввин, а музыкант, очень известный. Мама удивленно подняла брови. Как только у меня хватило решимости рассказать! Я добавила, что он старше меня, что он замечательный пианист… Слова давались мне с таким трудом! Они не хотели передавать то, что творилось (и творится) в моей душе. Мама заказала еще два кофе и напрямую спросила, как его зовут. Это было как молитва, когда я произнесла: «Дэвид Маковски».

Когда я пишу его имя, испытываю, наверное, то, что испытывают двенадцатилетние девочки, выводя на асфальте, на стене или в тетрадке по математике только им понятные буквы — инициалы любимых.

Мама была так поражена, что словно проглотила язык. Она молча достала из сумки маленькие ножницы и тонкую сигару, обрезала ее и закурила. Ее лицо имело странное выражение… Я испугалась. В том, что Дэвид говорил правду, не осталось сомнения. Я умирала от восторга: соединяющая нить оказалась так близко, что трудно было в это поверить. Но тут же мне снова стало страшно: вдруг они знакомы не просто так, вдруг между ними что‑то было?! «Господи, только не это!» — я мысленно поднимала руки к небу, не в силах справиться со своим внутренним огнем. И Он услышал меня.

Мама даже не заметила, как ей принесли кофе, она что‑то вспоминала, я стала для нее пустым местом. Наконец она подняла глаза и сказала что‑то вроде: «Как забавно устроен мир». Я медленно оттаивала, пока она рассказывала, что Дэвид был душой их лондонской компании, что он — один из немногих англичан, сохранивших способность жить не только умом, но и эмоциями. Она не говорила ничего конкретного, это меня расстраивало, но по первым же звукам ее голоса я поняла, что они не были близкими друзьями, тем более любовниками… Мама сообщила, что Дэвид весьма дружен с отцом, что он и ей когда‑то нравился. Но иначе и быть не могло!

Мне сложно писать, я схожу с ума от таких совпадений, переплетений судеб. Это сказка. Сказка с печальным концом. Она закончилась, но разве сегодняшняя встреча с мамой и то, что она рассказала мне, не продолжение сказки?

15 апреля

Они перестали общаться: мама разошлась с отцом, Дэвид уехал по контракту в Бостон, отец стал гастролировать с оркестром. «Пути как‑то не пересекались», — объяснила мама. Вот еще одна сказка с глупым печальным концом. Почему я думаю, что со мной все будет по‑другому?

Маме было интересно, как он выглядит. Разве это можно описать! Он выглядит потрясающе! Дэвид — потрясающий! Теперь я знаю, что он всегда был таким. Мне хочется узнать больше, но мне… стыдно. Я стыжусь своей влюбленности перед ней — взрослой, умной, я боюсь говорить о самом сокровенном. Она звонила сегодня опять — ни слова о Дэвиде.

Самое неприятное из вчерашней встречи: мама назвала моего героя, моего возлюбленного, мою несбыточную мечту «опасным человеком». Почему? Почему эти отношения, она считает, обязательно принесут боль в мою жизнь? Почему она уверена, что с ним я буду страдать? И это говорит Соледад, Соледад, презирающая умеренность в чувствах! Она, видите ли, совсем другая, а я — хрупкий цветок, меня сломает такая любовь. «Ты думаешь, что это роман века?» — спросила она. Да, я так думаю. И пусть это самый несчастный роман века — я все равно самая счастливая из героинь!

22 апреля

Сегодня мы гуляли с мамой по городу, а потом смотрели у меня израильские фотографии и видеокассеты.

Всюду толстоногий Тони и предсвадебная идиллия. Мне было противно. Мама не стала смотреть до конца и ушла. Она все понимает. Каких усилий стоит ей не говорить со мной о Дэвиде! Наверное, обрушивает потом шквал негодования на своих учениц. Мне же выплеснуть эмоции не на кого. Завтра придет Тони, но и на нем сорвать гнев не удастся: он только еще больше разозлит меня. Почему весь мир против того, чтобы я любила? Единственный мой сообщник — время. Оно обычно только и делает, что стирает впечатления. Со мной же происходит противоположное: я не только не забываю Дэвида, но с каждым днем все подробности наших отношений только набирают вес. Время обходит стороной мою больную голову.

23 апреля

Дэвид — все, что мне нужно в жизни. Только видеть его руки, его глаза, ощущать его тепло — нет, хотя бы смотреть на него! Только смотреть — уже счастье. Мне страшно: когда‑нибудь я не смогу вспомнить его. Поэтому каждый день повторяю, как урок, каждое сказанное им слово, рисую каждый день заново его черты: сначала по одной, по штриху, потом, если удастся, — смотрю на весь портрет. Иногда мне доступно только поводить мифическим карандашом на Маленьком кусочке полотна, приподняв уголок черной завесы, а иногда нежданно‑негаданно всплывает весь его облик, такой живой, такой настоящий. Я напрягаю все внимание, чтобы не упустить его, чтобы запомнить, чтобы он пришел еще раз. Гость, которому я подарила бы все.

Разбирала вещи и нашла билет на концерт в Тель‑Авиве. Хотела вложить его в дневник на память, но не могу носить с собой повсюду эту тетрадь, а смотреть на темно‑синий силуэт пианиста на глянцевом листочке хочется каждые пять минут. Просидела только что больше получаса с билетом в руках — и не поверила своим глазам, когда случайно посмотрела на часы. Если бы можно было все мои израильские фотоальбомы обменять на какой‑нибудь маленький, единственный снимочек, где — тонкий нос, жгучие губы и испытывающий, величественный взгляд.

Везет маме! Я всегда ей завидовала, потому что она талантлива. Теперь меня не интересует, есть ли талант у меня. Я хочу раствориться в его таланте. Плавать в нем, как рыбка с черным кружевным хвостом. Где эта фотография? Вот, нашла. Спасибо Тони: догадался купить аппарат для подводных съемок. Так вот, теперь я завидую маме, потому что она общалась с Дэвидом. Общалась на равных, не как глупая очарованная девочка с великовозрастным соблазнителем, а как танцовщица с пианистом, как коллега с коллегой. Хотя… мама не знает, какими бывают его руки, когда прикасаются к тайникам другого тела, как обжигает его огонь… О, я умру от тоски, лучше уж и не вспоминать! Но я могу строить несбыточные мечты.

Почему бы ему не дать концерт в Мадриде? Я купила бы изысканный, дорогой букет, я пробилась бы сквозь толпу поклонниц к сцене, и весь зал увидел бы замешательство и радость в его глазах, весь зал понял бы, что мы знакомы, что я не просто его поклонница. Я отдам ему букет и вернусь на свое место. Он проводит меня взглядом, не обращая внимания на остальных женщин с цветами. Он будет машинально принимать дары и пропускать мимо ушей слова признательности, думая о чем‑то другом, а потом исполнит то, испанское, и я умру от счастья, зная, что это сыграно для меня.

Сейчас прочитала и ужаснулась тому, что я обманываю себя. Нет, мне недостаточно просто видеть его. Я хочу чувствовать тяжесть его сильных бедер, я больше не могу терпеть его отсутствие. Вдруг так пройдет вся моя молодость? Мне не нужен никто. Только сейчас я поняла, какое это наслаждение — быть верной. Я верна даже не человеку — я верна сказке, миражу, мифу. Не могу поверить в то, что он сейчас целует свою жену! Что за необходимость блюсти приличия и, уже признавшись в любви мне, возвращаться к ней? Хорошо, что я не оставила ему свой номер телефона, — его молчание уничтожило бы меня совсем. Он молчал бы? Думаю, да. Если я буду ему нужна, он достанет меня хоть из‑под земли. Он — волшебник.

6 мая

Меня невозможно любить, я такая прозаичная. Как я могла поставить знак равенства между Дэвидом и остальными, обычными мужчинами? Как я могла иметь к нему какие‑то претензии? Он — Юпитер, которому все позволено. Мне не дано даже догадываться о причине его поступков. Я не могу знать, какие божественные порывы заставили его прельститься мною, а потом оставить. Интересно, что объединяет его с Лиз? Возможно, она по‑своему красива, но в ней так мало жизни, ей как будто тяжело двигаться, говорить, смотреть. Она сейчас с ним, но ведь и со мной — Тони. Это ничего не значит, то есть можно быть рядом с человеком, но это еще не говорит о том, что вы вместе.

Я утешаю себя. Горевать глупо. У меня есть возможность любить Дэвида, а это такое счастье! Никто и ничто не может отнять у меня мое чувство. Это ниточка, которая держит меня в жизни, и я изо всех сил стараюсь не выпустить ее.

Мама права: я чахну, как цветок. Мне не хочется выходить из дома. Вчера меня навещали подруги, и я не знала, о чем с ними говорить. У меня все так благополучно, считают они. Поездка, работа, рука и сердце подающего надежды кардиолога… А на самом деле все это — только парик на лысой голове.

15 мая

Боже мой! Тони пытался меня поцеловать. Раньше так было тысячу раз в день, а сейчас… Я просто не могу! Он во всем винит мой возраст, боязнь замужества, он смирился с этим и даже подшучивает, что я стала недотрогой, возвращаю, по его мнению, невинность перед свадьбой. Сегодня была первая попытка разрушить мою оборонительную стену. Когда подобных выпадов не происходит, он мне ничуть не противен. Мы гуляем по тем же улицам, что и раньше, я что‑то говорю, он слушает и покупает мне пирожные. Но любимые места прогулок кажутся мне серыми и надоевшими: громоздкие каменные здания, конечно, красивы, но люди столько трудились над ними, а горы — творение природы — все равно лучше.

Тони старается. Думаю, он репетирует перед зеркалом, прежде чем рассказать мне какую‑нибудь историю про госпиталь. Я улыбаюсь и злюсь на себя за это, ведь мне совершенно не смешно. Я уже решила, что не выйду замуж за Тони, но пока никак не могу сказать ему об этом, просто язык не поворачивается. Сегодня он был в светлых просторных брюках. Такой мешковатый!

17 мая

Не знаю, чем занять себя. Тони все время на работе. Этот новый приработок в детской больнице лишает его последнего обаяния: он стал суровым и уже не пытается склонить меня провести с ним ночь. Это так не похоже на него. Или он чувствует, что меня не интересуют мужчины с той самой ночи с Дэвидом? Они кажутся мне неуклюжими и неинтересными. Даже Виктор, которого все в университете считали предметом моего увлечения. Вчера случайно встретила его: он растолстел и говорил о каких‑то будничных и неинтересных вещах.

26 мая

Посмотрелась в зеркало: отеки под глазами, неубранные волосы, сумасшедший взгляд. Я рада, что наконец дома. Все, в моей жизни наступила уничтожающая ясность. Лишние узелки развязались, стоило дернуть за ниточку.

Тони позвонил мне сегодня с работы, он был необыкновенно доволен. Я согласилась встретиться с ним вечером, не предполагая, что меня ожидает. Опоздала почти на час, но он все еще был на условленном месте. С цветами — жених! Я взяла миниатюрные розочки. Бедные, им не повезло, их дарит нелюбимый. Мы ехали в такси, я не знала куда. Мне было все равно. Мне нравилось ехать. Видимость движения — видимость жизни.

Когда мы вышли у величественного дома на Santa Catalina, мне стало не по себе. Я поняла, что Тони что‑то затевает. Так оно и случилось. Мы поднялись по широкой, тщательно вычищенной лестнице. Я подумала, что он привел меня к каким‑то общим знакомым и хочет преподнести таким образом сюрприз. Я ждала, когда он, по своему обыкновению, сосредоточенно и с силой нажмет на кнопку звонка, но Тони вынул ключ и заскрежетал им в замочной скважине. Я пришла в ужас.

Квартирка действительно очень уютная и располагается в удобном месте. Тони не мог сдержать улыбку, он просто расплывался от счастья. Он поднял меня на руки и закружился от удовольствия. Меня же переполняла только одна мысль: почему для одних счастье быть с любимым так доступно, а для других — нет.

Извини, дорогой Тони, я не могла не испортить твой праздник… Ты истратил столько денег на ужин в честь новоселья. Но лучше уж я останусь жить в своей крохотной квартирке, чем разделю с тобой набитые безвкусной мебелью и измеренные твоими медвежьими шагами апартаменты! «Все это так дешево!» — признался он с гордостью. Да, и я тоже. Я тоже слишком дешево досталась тебе. Я с удовольствием смотрела бы на твою хозяйственную суету сквозь окно, даже наслаждалась бы видом своего обожателя в тапочках и пестрых шортах, но быть рядом — ни за что. Если не с Дэвидом, то одна. Подумать только, Тони собирается целыми днями мельтешить у меня перед глазами, вытесняя из памяти самое ценное, самое легкое, то, что и без того так просто потерять.

Не хочу писать о том, как отвратительна эта тяжелая кровать, она давила на меня своим видом, а когда Тони попытался уложить меня на нее, я… Я не помню, что произошло, но со мной случилась истерика. Не хочется об этом вспоминать, поэтому и писать не буду. Откуда только берется в интеллигентном человеке такая животная необузданность? Куда исчезает порой его понятливость?

Он ужасно расстроился. Мы молча ужинали и пили вино. Хорошо, что он не стал расспрашивать меня ни о чем. Потом я ушла, сказав, что мне нужно подумать. Он теперь грустен, может, еще более, чем я. Но что я могу поделать, чем я могу помочь ему? У меня только начали расти крылья, а мне уже приготовили клетку.

28 мая

Мы, люди, будто сговорились мучить друг друга. Дэвид — меня, я — Тони, Тони — еще кого‑нибудь, возможно, какую‑нибудь юную сестричку из госпиталя. Почему все так несправедливо и все в результате несчастны? Или мы не хотим мириться с той долей, которую заслуживаем? Антонио — то, что навязывает мне Провидение, а я старательно отбиваюсь. «Ну и ладно, — отвечают мне сверху, — не хочешь это, не получишь ничего».

10 июня

Я дурно поступила с Тони. Он ни в чем не виноват. Если я сделаю ему больно, эта боль вернется ко мне бумерангом. Тони вполне заслуживает любви… Я должна объясниться с ним. Мне тяжело, но я набираю номер его новой квартиры.

Не отвечает. Сегодня выходной, он не выходит из дома без надобности. Все его надобности — прогулки со мной. Позвоню по прежнему телефону. Нужно доводить начатое до конца, чтобы наступило спокойствие. Я хочу спокойствия в отношениях с Тони. Спокойствия, перерастающего в полную тишину, в полное отсутствие чего бы то ни было.

Я сделала это! Позвонила, договорилась встретиться. Думала — в последний раз, а теперь даже жалко. Какой он хороший, он не смог жить там без меня. Он спросил, разлюбила ли я его, а я сказала, что переживаю трудный период, что мои чувства притупились. Было почти слышно, как он задышал спокойнее. Мы с Тони похожи: до последнего не теряем надежды. И мне, и ему давно пора поставить крест на своей любви, а мы барахтаемся, как рыбы на песке. В моей жизни еще не было такого умопомрачения. Если сказать Кармеле, что я бросаю живого, настоящего, заботливого человека ради какой‑то романтической влюбленности, абсолютно безнадежной, она засмеет меня. Я уже слышу голос Кармелы, ее саркастические интонации. Она обвинила бы меня в том, что я несовременна… Но теперь уже все равно, сейчас мне предстоит идти разбираться с Тони.

Господи, что я наделала? Одно дело — переживать в себе, другое — открыться. Нет, я не сказала, что люблю другого. Какое это имеет значение! Я сказала всего лишь, что свадьбы не будет. Ничего рокового, по‑моему, но он представлял себе наши отношения такими чистыми, такими идеальными, и вдруг — болезнь, опухоль, которую не вырежешь скальпелем. Как ему трудно ориентироваться во всем, что нематериально, чего нельзя пощупать! Он теряется, становится беспомощным, а я, как назло, люблю его таким. Я люблю несчастного Тони, как любят собак и кошек, как любят больных, выживших из ума родственников, как любят свои детские игрушки. Ему не нужна такая любовь… Каждому человеку нужно, чтобы его любили полноценно. А я не могу ему дать счастья, того тихого семейного счастья, о котором он мечтает.

Я целовала его, словно вымаливала у него прощение. Только ему несладко от моих поцелуев, не такие поцелуи нужны ему. Мне холодно и хочется прижаться хоть к кому‑нибудь. Я сидела бы с Тони плечом к плечу, если бы он не претендовал на большее, я грелась бы его теплом, а он — моим. Кто определил, какими должны быть отношения между мужчиной и женщиной? Кому это нужно, чтобы люди сравнивали свои будни с эталоном счастья и страдали оттого, что они не совпадают?

17 июня

Лечу в Лондон. Это решение пришло ко мне внезапно и само собой. В это трудно поверить, но до вылета осталось менее часа, я уже в Барахасе и счастлива безумно. Мне кажется, что на этот раз я собралась совсем не в тот Лондон, в котором бывала каждое лето, что существует два Лондона: город моего рождения, моего отца и моих каникул — и тот город, в котором живет он. Я лечу во второй.

«Сверху эта страна похожа на грядку», — подумала Люсия, сдерживая волнение бессмысленной суетой: она то смотрелась в зеркальце, то изучала извивы облаков, пытаясь выразить сумбур, царивший в ее голове, длинными, правильными фразами. Но она непременно застревала на каком‑нибудь одном словосочетании и бессмысленно повторяла его, в то время как непослушные мысли стремились вернуться туда, где скрывалась причина ее частого сердцебиения. А вдруг он придет встретить кого‑нибудь в Гэтвик и я тут же увижу его?

Знакомый с детства вид Лондонского аэропорта был неподходящей рамой для картины непредвиденной встречи с Дэвидом. Все прозаично и по‑семейному трогательно: еще несколько метров вниз по эскалатору, и она сможет обнять Филиппа.

— Папочка, привет!

— Привет, родная.

Несколько лет назад Люсия в одну секунду поняла, что повзрослела: по приезде в Лондон она не смогла броситься отцу на шею, скрестив ноги у него за спиной. Что‑то, успевшее за год родиться и окрепнуть в ней, не позволило этого сделать. С тех пор каждый год, видя отца среди встречающих, она вспоминала о том, что детство прошло. Целовала Филиппа в щеку и с грустью замечала: он опять немного постарел.

Англия принимала гостей, как всегда, не особенно приветливо: порывистый ветер испытывал приезжих на стойкость. Но на этот раз островная прохлада пришлась ей по вкусу. Она напоминала девушке о ночи, проведенной в горах.

— Ты устала, мне кажется. Может, кофе с дороги? Как Израиль? — Филипп взял сумку, удивившись тому, какая она на этот раз маленькая. — Надеюсь, ты к нам не на пару дней?

— Как получится. Очень рада тебя видеть. — Она остановилась, посмотрела на отца, поцеловала его еще раз. — Кофе — с удовольствием.

Филипп удивленно наблюдал за дочерью. Пересекая стеклянные лабиринты, они вошли в кафе, заняли дальний столик и заказали по чашке капуччино. Люсия перевела разговор на домашние дела, не обмолвившись ни словом о причине своего внезапного приезда. Отец и не расспрашивал, что дало девушке возможность почувствовать себя комфортно.

— Как прошел день рождения? — напомнила она немного смущенно.

— Если не брать во внимание твое отсутствие, то хорошо.

— Разбойники подросли?

— Да. Эйприл с ними не справляется. Она едва успевает следить за ними взглядом, не говоря о том, чтобы предупреждать шалости.

— Но и ты уделяешь им внимание, я думаю?

— Сейчас почти не выезжаю из Лондона, но все равно… Я, видимо, уже староват, чтобы растить шестилетних мальчуганов.

— Чувствую, мне от них достанется!

— Они тебя очень любят.

— Мама вернулась из Штатов…

— Я надеюсь, хоть там обошлось без скандала?

— Куда там! Конечно нет.

Филипп мечтательно улыбался. Он так давно не видел свою первую жену, что уже начал ее идеализировать. Редкие телефонные разговоры несколько отрезвляли его, но ненадолго. Когда Соледад звонила, ему казалось, будто солнце слишком откровенно заглядывало в его окна: становилось тепло и радостно, но слепило глаза.

Люсия сразу же поняла, что ни отцу, ни тем более Эйприл она не сможет сказать: «Я люблю Дэвида Маковски». Это будет выглядеть неприлично. Набрать лондонский номер Дэвида — почти что преступление. Почему? В Мадриде ей казалось, что, стоит ступить на эту землю, проблема решится сама собой.

Филипп теребил газету и посматривал на часы. Люсия решительно встала из‑за столика. По дороге к Виктория Стэйшн они сначала говорили о пустяках, а потом она молча уставилась в окно на теснящиеся у самих рельсов дома и виднеющиеся кое‑где поодаль лысые холмы. Отважился бы Дэвид пригласить ее на прогулку, будучи в Англии? Едва ли. Кролики и утки здесь смелее, чем люди.

Такси притормозило у темного каменного дома на Ферингтон‑роуд. Филипп открыл дверь, подал дочери руку. Люсия подняла голову вверх: небо серое, а цветник в лоджии мачехи так разросся, что превратился в самое яркое пятно на улице. А… вот и рыжие гривы в окне слева. Глядя на них, забываешь о возможности страдать. Жизнь течет вне зависимости от наших мыслей. Мысли могут быть мрачными, а в жизни все возвращается к простому и оптимистичному. Братья растут на глазах, скоро дотянутся до ее плеча, а цветы Эйприл покрываются все новыми бутонами.

Жена Филиппа, в темно‑бежевой блузе и тщательно отутюженных брючках, встречала Люсию в гостиной. Здесь же вскоре оказались Дэннис и Брэндон. Люсия менее всего сейчас нуждалась в общении. Она вяло отвечала на детские шутки и бессмысленные вопросы мачехи, быстро проглотила обед и, отказавшись даже от душа, скрылась в отведенной ей комнате. Эйприл вопросительно посмотрела на мужа. Филипп пожал плечами, попросил не беспокоить гостью, пока она не отдохнет с дороги, и уехал по своим делам. Он был рад, что Люсия все‑таки посетила их. Соледад расстроила его неделю назад сообщением о том, что дочь останется на этот раз в Мадриде. Но, вопреки ее словам, все встало на свои места.

С тех пор как в квартире отца появилась другая женщина, Люсия перестала считать это со вкусом меблированное пространство своим вторым домом. Старинные вещи куда‑то исчезали, им на смену приходил пластик: столы, полки, бесцветные коврики, — отчего дом стал напоминать офис. Правда, Эйприл компенсировала эти перемены разраставшейся ввысь и вширь зеленью, но Люсия предпочла бы оставить здесь все так, как было в ее детстве. Она всегда останавливалась в одной и той же комнате — самой маленькой. Не из скромности, а из желания спрятаться в тесном уголке, найти теплое местечко среди холода и сырости. Первое, что бросилось ей в глаза, как только она переступила порог «своей» комнаты, — исчезли резные деревянные часы с витыми стрелками, бывшие для нее таким же символом Англии, как для кого‑то — Биг‑Бэн.

Она в растерянности присела на край кровати: все идет как обычно, у нее начинаются каникулы, похожие на все предыдущие. А Дэвид здесь, в Лондоне, стал еще более далеким. Поверить в то, что он рядом, что они дышат одним и тем же холодным воздухом и на них дует один и тот же промозглый ветер, невозможно. Здесь легче представить Тони, чем Дэвида. Дэвиду пристало покорять средиземноморские вершины, а не лениво вышагивать по лондонским улицам.

«Молния» на сумке с визгом раскрылась: любимые джинсы, два вечерних платья, шелковый сарафан — а вдруг лондонский климат сжалится над ней? — футболки, косметика и тот самый светлый костюм, сохраненный как сувенир… Люсия развернула пакет, полюбовалась: к этой ткани прикасались его пальцы — и положила костюм на самое дно сумки. В дверь постучали. Она бросила сумку в шкаф и открыла дверь. Дэннис, в щегольском полосатом костюмчике, видимо, собирался нарушить ее уединение.

— Мы с Брэндоном хотели бы отправиться в Трокадеро. Мама велела спросить, не составишь ли ты нам компанию. — Он, казалось, сейчас лопнет от важности. Конечно же, это выдумка маленьких негодяев! Эйприл не стала бы навязывать ей детей сразу же после приезда.

— Извини, дорогой, я хотела бы отдохнуть.

— Мы могли бы отдохнуть вместе. Всем известно, что отдых должен быть активным, а ты сидишь здесь без движения.

— Может, я бегаю по комнате, откуда ты знаешь! — Люсия начинала злиться: исполненный важности ребенок не давал ей сосредоточиться на собственных мыслях.

— Если бы ты бегала, то мы бы слышали стук твоих подошв, — с умным видом заявил Дэннис.

— Дэннис, извини, я погуляю с вами завтра. И вообще, нехорошо подслушивать.

— Я не подслушиваю. Но когда, например, мама делает зарядку, это слышно из коридора. Кроме того, мы еще не преподнесли тебе главный сюрприз.

— Какой еще сюрприз? Знаю я ваши сюрпризы! Люсия приготовилась закрыть дверь, но за углом что‑то странно заерзало по полу, послышалось тихое скуление. Дэннис больше не мог сдерживаться и рассмеялся. Из‑за стены выкатился Брэндон с толстой таксой на поводке. Животное, расползаясь на гладком полу, облаяло девушку, но тут же завиляло хвостом. Сердиться на эту троицу больше было невозможно, и Люсия поняла, что ей не миновать Трокадеро. Через полчаса, взбодрившись под прохладным душем и одевшись потеплее, она уже выходила на улицу. Эйприл, успевшая привыкнуть к выходкам своих близнецов, тем не менее удивилась, как это им удалось уговорить Люсию. Всем было весело, только шоколадный Бобби никак не хотел оставаться один, и в его глазах отражалась нечеловеческая грусть. Увидеть вновь своих неразличимых и неразлучных хозяев щенку довелось только поздним вечером.

Когда за окном все слилось в однородную черноту, Люсия легла в постель, натянула на себя одеяло, включила настенную лампу в виде лилии — новое приобретение Эйприл, написала несколько фраз в тетрадь и, спрятав ее под подушку, попыталась уснуть. Она ужасно устала: самолет, расспросы, переживания, а потом — все эти бесконечные «стрелялки» и «леталки», кабины пилота и лампочки Фэстера… Даже в детстве ей не нравились аттракционы — искусственное веселье. Впрочем, немного поразмыслив, она поняла, что эти забавы не лишены достоинств, так как напрочь убивают трагизм. Еще вчера для нее представляли интерес только его номер телефона, его возможная реакция на звонок. Сейчас же спокойное пребывание в доме отца возымело цену, стало претендовать на то, чтобы тоже называться жизнью наравне с израильскими романтическими приключениями. Она достала кольцо с изумрудом, зажала его в кулачке, положила руку под голову и заснула. Любимое с детства море представилось ей иссиня‑зеленым камнем, который кто‑то неведомый и всемогущий держит у себя на ладони.

Еще несколько дней, напичканных семейными трапезами, прогулками с Бобби и незримой войной с близнецами, превратили ожидание чуда в крохотную, слабую надежду. Люсия пролистывала все журналы с объявлениями о концертах, прислушивалась к телефонным разговорам Филиппа — не упомянет ли он имя Дэвида? — но тщетно. Маковски словно исчез с лица земли, будто его известность ограничивалась территорией Израиля. Но почему и ей самой оказалось так просто уйти в затишье? Да, конечно, лучше не иметь чего‑то и мечтать о приобретении, чем знать, что не будешь иметь никогда. Возможно, его нет в городе, возможно, к телефону подойдет Лиз и, что страшнее всего, узнает ее голос. Тогда все пропало. Лиз может устроить скандал, может запретить ей звонить, может дать знать Филиппу. Но что дороже: любовь или репутация? Ни одну минуту она не колебалась бы, зная, что нужна Дэвиду и что он не может с ней только потому, что стеснен семейными узами. Но вдруг выяснится, что он просто забыл о ней?

Погожим воскресным утром Люсия проснулась раньше обычного. Судя по тишине в доме, братья еще спали — нужно как можно быстрее и незаметнее улизнуть из квартиры. Погулять одной — предел мечтаний. Она кое‑как привела себя в порядок, распутала нитяную ловушку под порогом (как только мальчишкам не надоели эти дурацкие шуточки!), сунула Бобби кость, чтобы он не выдал ее, и выскочила на улицу. Аккуратный утренний Лондон посетило долгожданное солнце, и двухэтажные, вызывающе яркие автобусы перекидывались солнечными зайчиками. Асфальт еще не успел высохнуть от ночного дождя, парки стояли свежевымытыми, птицы деловито чистили перышки казалось, вот‑вот перед лобовым стеклом автобуса откроются врата рая.

Люсия наблюдала за пассажирами и пыталась представить, кто из них куда направляется. Сама же она держала путь в Тэмпл — любимую часть города. Наконец ее остановка. Запахло стариной, чем‑то ценным, хранимым, настоящим. Она могла часами рассматривать здешние закопченные стены: каждый изгиб, каждое пятно, каждую грань фонарей. В это утро особенно приятно оказаться в закоулках, где притаилась, отстаивая свое право на жизнь, история. Сколько ночных дождей и утренних туманов видели эти здания! Но они не устают радоваться всему, что происходит вокруг: легкому ветру, снующим по делам служащим, даже новорожденным небоскребам, заносчиво посматривающим на этот заповедный уголок Лондона.

Бессмысленно плутая по извилистым улочкам, она наткнулась на фасад какого‑то посольства. Затейливое здание с островерхими башенками привлекло ее внимание. У входа стояли, как статуи, молоденькие, подтянутые стражники. Люсия подошла поближе и не смогла не улыбнуться, глядя на них. В своих огромных шапках, они, не желая того, веселили публику. Прохожие парни лет семнадцати задержались, испытывая профессиональное терпение королевских войск.

— Улыбнись, пожалуйста, смотри, какая отличная погода, — обращались они к самому молодому, с остреньким носом и круглыми серыми глазами.

— Когда‑то я служил в кавалерии, — вмешался в разговор мужчина постарше, по виду турист, — там самое постыдное — если тебя ударит копытом лошадь. Так это цветочки по сравнению с их службой. Не шевелись, не разговаривай, стой и только моргай глазами — и это в такой солнечный день! А в шапке, наверное, жарко…

Люсии стало жаль стражников: они ничем не показывали, что разговор им неприятен и вообще каким‑либо образом их касается. Но тут задиристая компания переключилась на нее:

— Красавица, пригласи его на свидание! А ты что стоишь как истукан, взгляни, какая девушка на тебя смотрит. Она тебе нравится?

Сероглазый стражник, ко всеобщему восторгу, не меняя выражения лица, вдруг хлопнул ресницами. Люсия застеснялась и решила поскорее уйти. Но стражник, используя свое право размяться, высоко поднимая ноги и чеканя шаг, двинулся вслед за ней. Прошел несколько метров, развернулся и опять горестно занял свое место. Пользуясь минутным замешательством, Люсия скрылась за поворотом. «Какая нелепость!» — говорила она себе, но ей отчего‑то стало ужасно весело. «Жизнь не остановилась, — подумала девушка. — Она продолжается».

И как только на ее пути возникла алая кабина с телефонным аппаратом, Люсия поняла: сейчас или никогда. Номер Дэвида давно был переписан из телефонной книги в записную. Только номер. Без имени и даже инициалов. Разве она могла забыть, кому принадлежит эта последовательность цифр! Озираясь, как преступница, нажала нужные кнопки, услышала гудки и только после этого подумала, что еще, может, слишком рано. Огненным потоком залило душу: приговор вот‑вот будет объявлен. Не выдержала: положила трубку, не дождавшись ответа. Мимо проходили равнодушные люди, машины сигналили на перекрестке — все шло своим чередом. Что неприличного в ее звонке? Она же не собирается просить его повторить ту ночь, не собирается умолять о встрече. Никому не запрещено осведомиться о делах человека, с которым плавал на яхте полмесяца назад. Люсия повторила попытку и почти сразу же бесценной наградой за свои страдания услышала низкий, проникновенный голос, который не спутаешь ни с каким другим на этом свете. Тем не менее она как можно более хладнокровно спросила Дэвида Маковски. «Нужно было понизить тон, он поймет, как я волнуюсь!» — промелькнуло в голове, но тут же мысли отступили, уступив место заполнившему все ее существо восторгу.

— Люсия, если я не ошибаюсь, это ты?

Она могла предположить все что угодно, но о том, что Дэвид узнает ее, что это произойдет так естественно, будто с момента их расставания не прошло и часа, она даже не мечтала!

— Да, это я… — Измученная переживаниями, Люсия не находила слов.

— Ты из Мадрида? Как вы с Тони провели остаток дней в Израиле?

— Я из Лондона, Дэвид, если это тебя не пугает, — произнесла Люсия с некоторой укоризной.

— Из Лондона?! Какая приятная неожиданность. Ты давно здесь?

Он спросил это спокойно и, как ей показалось, довольно сухо, словно его оторвали от важных дел… Она приготовилась к худшему, сжала губы и с трудом выдавила из себя:

— Приехала в начале недели.

— Хорошо, что ты позвонила. Могу попытаться развлечь тебя.

— Была бы рада, — неуверенно протянула Люсия.

— Мы увидимся, я надеюсь? — Это долгожданное предложение не сразу растопило ее, она приняла вопрос за дань вежливости, но за ним последовало: — Сегодня у меня как раз почти свободный день.

Солнце не иначе как предвидело ход событий. Как это она сразу не догадалась: перемена погоды — в честь возвращения потерянного счастья! Люсия не помнила себя от радости и с трудом представляла, что с ней будет, когда Дэвид наконец предстанет перед ее глазами! Когда они договорились встретиться? Какая разница. Они будут вместе, теперь это понятно. Главное — он узнал ее, он помнит обо всем так же, как и она!

Тяжело дыша, исчезнувшая с утра дочь влетела в квартиру Нортонов и чуть не сбила отца с ног. Спешно поприветствовав присутствующих, она тут же убежала к себе. Близнецы многозначительно переглянулись. Бобби, позабыв про мячик, поджал хвост и задумчиво уселся, провожая девушку взглядом.

— Она чем‑то очень взволнована, — стараясь не быть ехидной, заметила Эйприл. Филипп и сам обратил внимание на то, что Люсия ведет себя не как обычно, но ему не хотелось заострять на этом внимание.

— Это не удивительно в ее годы, — постарался он оправдать дочь.

— Для переходного возраста поздновато, — не унималась Эйприл.

За несколько минут Люсия успела переодеться в нежную голубоватую блузу, сменить сережки и наложить легкий макияж. Ее способность преображаться поражала. Она отказалась от завтрака, прошла к выходу и стала молча зашнуровывать ботинки. Филипп не выдержал:

— Люсия, тебе не интересно с нами? Мы уже начали волноваться из‑за твоего отсутствия.

— Вот этого делать совсем не стоило.

— Сегодня выходной, если ты вернешься не очень поздно, мы могли бы поужинать где‑нибудь вместе.

— Папочка, не могу ничего обещать. Если меня долго не будет, ужинайте без меня. — Она спешно чмокнула его и выскользнула, на ходу забрасывая сумку на плечо.

— Что происходит с Люсией? Она совсем ушла в себя, — риторически произнесла Эйприл, когда Филипп вернулся в гостиную.

— Меня радует, что девочка освоилась в Лондоне, — ответил он себе в утешение.

Филипп нежно любил дочь. В глубине души он считал, что Люсия похожа на него. Дэннис и Брэндон были маловаты, для того чтобы вести задушевные беседы, а потребность в таких беседах росла в Филиппе с каждым годом, и он всегда с нетерпением ждал приезда дочери. Она могла понимать его без слов, по крайней мере ему так казалось. Закрывшаяся за Люсией дверь все еще стояла у него перед глазами, и он не сразу заметил обиженные лица близнецов.

Можно было выйти позднее, зато главное препятствие преодолено: удалось избежать объяснения с домашними. Папа, конечно же, ждал этого дня, чтобы провести его с ней. Очень жаль, но в этот раз она приехала не к нему, а он, как любящий отец, должен простить и смириться с неведением, в котором его оставили.

Люсия не воспользовалась прямым автобусом, чтобы скоротать время в дороге. Дэвид снова стал близким, доступным, как тогда, в горах. Ничего удивительного в том, что он сразу же пожелал ее видеть, она не находила. Конечно, в этом парке можно и заблудиться, но такая глупость не может случиться с людьми, которым только что повезло найти друг друга. Нужная беседка возникла перед девушкой как бы сама собой.

Он курил, он почти отсутствовал, расплывался в солнечном мареве, думал о чем‑то, по‑видимому, приятном, не замечая никого и ничего вокруг. Люсия позволила себе насладиться видом изысканно одетого, утонченного джентльмена — он ждет именно ее! — и только потом подошла. Маковски обернулся, прежде чем она придумала, как обратиться к нему и чем оправдать свое опоздание.

— Добрый день, сеньора. — Он поцеловал ей руку. — Очень рад видеть вас здесь. — И добавил проникновенно: — Признаться, не надеялся, что приедешь.

Люсии стало неудобно: в джинсах и яркой блузке она выглядела ребенком по сравнению с этим солидным человеком. Его глаза говорили, что ничего не изменилось, с тех пор как они спустились с неведомой израильской горы, но сам он выглядел несколько иначе, словно стал старше и серьезнее: легкий пиджак серо‑зеленых тонов, подчеркивающий широкие плечи и правильную осанку, жилет в тон, крахмальный воротничок. И Люсия так разволновалась, что сначала даже не заметила аккуратной, очень идущей ему бородки. Она присела на край скамейки в полуметре от него и смотрела на него пристально, восторженно.

— Если хочешь, погуляем немного. Вечером у меня репетиция, а пока что уйма свободного времени. Можно было бы отказаться и от репетиции, но уже, к сожалению, поздно. Оркестр собирается по выходным только потому, что в остальные дни я занят.

— Может, это нескромно, — осмелела Люсия, — но я хотела бы хоть краем глаза посмотреть, как ты репетируешь.

Дэвид усмехнулся, но остался доволен:

— Возможно, это и интересно. Оркестр замечательный. Продлится недолго. Так какими судьбами в Англию?

— Я к отцу. Помнишь — Филипп Нортон?

— Черт возьми! Филипп, ну да, конечно, я совсем забыл. На прошлой неделе я выиграл у него в гольф.

Благосклонность судьбы порой сводит людей с ума. Надо же — у нее так много связующих звеньев с человеком, который еще несколько дней назад был несбыточной мечтой. Она думала о Дэвиде как о плоде своих фантазий, а он в это время играл в гольф с ее отцом. Невероятно!

Дорога вела мимо причудливо вьющихся фонтанов и колючих зеленых стен, вдоль роскошных клумб. Тысячи раскрывших свое таинство бутонов смотрели вслед идущим. Люсия чувствовала себя ребенком под присмотром строгого родителя. Ее отец не был таким, он был добрым, мягкосердечным, доступным. Но она знала, что иногда между родителями и детьми ложатся облака тайного обожания, превращая их отношения в священный церемониал.

— Мне было очень тяжело в Израиле, когда ты уехал. А потом в Мадриде… — Она произнесла это, так как молчать не было сил. Произнесла и немедленно застыдилась.

Дэвид обхватил ее лицо руками, легко коснулся ее губ своими, словно запрещая произносить слова.

— Сейчас тебе хорошо, моя малышка?

Она обиженно кивнула головой.

— Зачем вспоминать о плохом, когда вокруг все красиво и загадочно. Мы вместе, и будем радоваться этому чуду. Пойдем покормим уток.

Они купили сдобных булок и расположились на берегу небольшого озерца, приманивая все ближе и ближе красноносых, задиристых гусей и пестрых утиных мамаш с бестолковым потомством. Люсия время от времени отщипывала кусочки для себя, так как, немного успокоившись, почувствовала голод. Среди гуляющих англичане встречались редко. И как только эти хитроумные сухари позволили настолько заполонить свою столицу неграм, арабам, китайцам!

Когда они вышли из парка на людную улицу, разноязычье голосов смешалось в причудливый шум. Люсия таяла от счастья, окунаясь в людское море вместе с тем, в ком сосредоточился для нее отныне весь смысл жизни. Дэвид говорил о последних лондонских событиях — вернисажах, концертах. Это немного злило ее: она только и делала, что думала о Дэвиде, а у него — столько развлечений. Но ведь он необыкновенный человек, его душа необъятна, его мысли всеобъемлющи. А она — маленькая девочка с крохотным, горячим сердцем, заполненным по самые края одной любовью.

Синева, лежавшая только что незаметно над верхушками деревьев в противоположной части парка, резко поднялась вверх. Воздух стал свежим, каким‑то диковатым, и «дворники» машин первыми отреагировали на тяжелые капли… Скоро асфальт покрылся водяными пузырями. Дождинки коснулись пушистых ресниц непривыкшей к капризам природы южной красавицы. Тонкая блузка первой сдалась под напором дождя, пропустила холодные капли на плечи и лопатки, прижалась к груди, повторив ее рельефные формы. Дэвид запнулся в рассказе. Слушательница, смущаясь, ловила его частые и заинтересованные взгляды. Он вопросительно указал на дверь ближайшего паба.

Они расположились у камина. Люсия посмотрела на потрескивающее, огнедышащее воплощение уюта, вспомнила угли в каменной хижине и чуть не расплакалась от счастья. Если жизнь движется по спирали, как утверждают некоторые ученые, то сейчас опять, вопреки темноте на небе, — самая светлая, самая радужная сторона витка.

За соседним столиком роскошные негритянки потягивали сидр, стены пестрели разного рода хламом, приспособленным на скорую руку запасливым хозяином: старые фотографии, песочные часы, изъеденная молью бутафория и даже велосипед — прапрадед нынешних. Любовь англичан к импровизированным чуланчикам Люсия объясняла суровостью климата, но сейчас она поняла, что это не единственная причина, по которой островитяне любят ютиться в своих теплых пабах. Ей было приятно уединиться с Дэвидом хотя бы здесь. Это похоже на дом, и остальные посетители тебе как родные. Жалкое подобие пристанища, но по сравнению с уличной сутолокой — тихое, укромное место. Здесь тобой начинают интересоваться больше, чем на улице. Она причесала волосы, вытерла капли на носу и вспомнила, что, войдя в заведение в сопровождении Маковски, поймала не меньше дюжины завистливых женских взглядов.

— В свете огня ты еще прелестнее, — неожиданно прервал ее задумчивость Маковски. — Может, заказать еще что‑нибудь?

— Спасибо, я уже сыта… Мне хотелось бы рассказать, почему я приехала. — Люсия произнесла это, ожидая увидеть неодобрение на его лице, но увидела, напротив, живую заинтересованность.

— Вы с Тони разошлись во мнениях по какому‑либо поводу? — с ходу догадался он.

— Да… Нет, это не главное. — Люсия потянулась к стакану с соком, чтобы скрыть замешательство, но передумала и, глядя Дэвиду прямо в глаза, призналась: — Я приехала, чтобы увидеть тебя… Но с Тони, конечно, все не очень благополучно… Что это я говорю? Я порвала с ним.

Дэвид погладил ее руку, затянулся сигарой. Его лицо приняло серьезное выражение. С минуту он молча рассматривал молочную пену в кофейной чашке, потом пристально посмотрел на свою разволновавшуюся спутницу. Теперь он выглядел совсем по‑другому: ни тени лукавства, отсутствие какой бы то ни было светской маски. Его глаза словно раскрылись ей навстречу, их обычный легкий прищур исчез. Был только свет — яркий, как у кошек, податливый, лучистый.

— Тебе жаль его, ты стыдишься своего поступка?

— Да, немного.

— Я так и думал. Напрасно. Не казни себя. Мы обижаем человека не тогда, когда говорим ему «нет», а когда фальшивим с ним. Ты сказала, вот и умница.

— Я не сказала прямо.

— Это понятно под любым углом.

Люсии захотелось поведать ему обо всем, раскрыться, выставить на суд свою душу. Она говорила, что совсем не понимает Тони, не может простить ему то, что он невнимателен к ней: как можно не заметить страдания в глазах человека, которому постоянно твердишь о своей любви!

— Любовь ведь слепа, — остановил ее порыв Дэвид. Люсия задумалась. Такое простое объяснение почему‑то не приходило ей на ум.

Лужи за окном стали гладкими, количество бегущих ног над дубовым подоконником заметно увеличилось. Она покончила с десертом и вопросительно посмотрела на Дэвида.

— Идем, я покажу тебе красивое и возвышенное, — предложил он, отодвигая стул.

Через полчаса они оказались на ступеньках затерявшейся в готических дворах картинной галереи.

— Это как музыка, сейчас сама все увидишь. Питер Кристофер — существо уникальное, — начал экскурсию Маковски. — Он такой же абстрактный, как его акварели. Я редко сочиняю, мне достаточно тех оттенков, которые может придать произведению исполнитель, но, когда вижу его картины, хочется написать музыку к каждой из них. Подвижную, рваную, контрастную.

— Вы знакомы?

— Да, с незапамятных времен. Помню, лет двадцать назад на вечеринке — невысокий, белокурый, лицо, сужающееся книзу. Он рассказал историю, благодаря которой я полюбил его с первого взгляда.

— Какую?

Дэвид сделал несколько шагов в сторону, не обращая внимания на лужицы в каменных выбоинах, остановился и посмотрел в облачное небо.

— Я говорю более пресно, но все же. Пит, творения коего мы собираемся увидеть, поднялся как‑то в некие абстрактные горы. Как и мы с тобой, собственно. Идет по тропинке и видит: навстречу ему человек в длиннополой черной одежде. «Добрый день», — обращается он к горному человеку. «Добрый день», — отвечают ему. Думая заговорить для знакомства о погоде, Пит посмотрел в небо, а когда опустил голову — человека уже не было. На дороге сидела большая черная птица, взмахнула крыльями и улетела ввысь.

Люсия недоверчиво посмотрела на Дэвида, потом инстинктивно перевела взгляд на черепичные острия зданий.

Он засмеялся:

— У меня не получится, не экспериментируй. Впрочем, Пит признался, что дорога делала резкий поворот. Но он, как неизлечимый мечтатель, не стал заглядывать за каменную глыбу. Он верил, что черный человек улетел.

Люсии не терпелось спросить Дэвида, стал бы он смотреть за поворот, но она сдержалась.

Посетителей в галерее было мало. Боковая лестница вела наверх, в крохотный выставочный зал, под самую крышу. Люсии не верилось, что все происходит на самом деле, что это живой, настоящий Дэвид, что их голоса действительно звучат и что это не сон.

Стоило ей увидеть расплывчатый, выведенный по мокрому романтический мир в простеньких рамочках, она забыла обо всем на свете, даже о том, что ее талии слегка касается ласковая мужская рука. Предметы не имели границ, переливались друг в друга. Прозрачные, как тонкий лед, причудливые листья сдувал в грязь, ломая прожилки, белый ветер; сгущали синеву и размазывали по своим бокам оранжевые сгустки заката высокие сказочные замки; тревожное солнце прорывало плотные ряды белых, тугих облаков; скалы, как слизанные леденцы, выныривали из дымчатой водной глади. У каждого рисунка можно стоять часами. Полуреальность, которой едва касаются грубые человеческие мысли, складывалась мозаикой из акварельных пятен и штрихов пастели. В нее можно погружаться до самого дна.

— Ты не на шутку увлеклась, — ревниво прервал ее блаженство Дэвид.

— Я не думала, что все это можно выразить так просто: несколькими линиями, несколькими красками.

— Ты, если мне не изменяет память, психолог. Что говорит по этому поводу твоя наука?

— Не знаю, к сожалению. Я как раз хотела бы изучать психологию творчества. Давать советы домохозяйкам, действительно, не так уж трудно. А вот постичь внутренний мир людей неординарных…

— Все люди мыслят и чувствуют одинаково. Если вообще мыслят и чувствуют. Одни дают волю своему уму и восприятию, другие загоняют их в тупик — вот и вся разница.

— Но ведь талант дается не всем. Творчество — деятельность, доступная не каждому.

— Это такая же деятельность, как все остальные. Можно творчески класть стены, мыть машины, заниматься любовью с женщиной, изучать психологию, наверное, тоже.

— У меня есть надежды, как ты думаешь?

— Не исключено. Ты чуткая и не впитываешь подряд всю чушь, которою зачастую пичкают в университетах. — Дэвид наклонился и незаметно поцеловал ее в макушку.

— Но у меня хорошие отметки, — кокетливо похвасталась Люсия.

— И вопреки тому — светлая голова. Посмотри туда. — Дэвид указал на маленький рисунок в углу зала.

Огромная пенистая волна вздымалась, увлекая за собой крошечные, как щепки, тени кораблей: то ли стихия так фантастически сильна, то ли кораблики игрушечные.

— Что скажет о художнике исследователь психологии творчества? Что это: страх перед жизнью, ощущение собственной беспомощности или, может, жажда бунта, всплеск скопившейся энергии? — Дэвид говорил тоном искусствоведа. Витиеватый жест руки неожиданно превратил его вопрос в шутку.

Но Люсия продолжала внимательно водить глазами по рисунку.

— Почему бы не то и другое одновременно? — задумчиво произнесла она.

— Действительно. — Он смотрел на нее, как на младенца, делающего первые шаги. — Я напрасно развел единое по полюсам. — Дэвид приподнял рукав, чтобы взглянуть на циферблат. — Чуть не забыл: мы же собирались на мою репетицию.

«Мы»! Он сказал — «мы»! Это было слаще серенад, красноречивее любого признания в любви. Люсия бабочкой влетела в автомобиль. Одно‑единственное слово окрылило ее в мгновение ока.

Провожая улыбкой фигурные крыши, в машине она размышляла о своем возлюбленном. Как неуловим, непостигаем его внутренний мир: он одинаково комфортно чувствует себя в любой обстановке, нисколько не кичится известностью и богатством, производит впечатление свободного человека — свободного от своей социальной роли, от привычного жизненного уклада, от стереотипов. Что это? Равнодушие ко всем возможным крючкам, за которые хватаются люди, чтобы почувствовать свою причастность к миру? Вызов всему окружающему, всему устоявшемуся? Стоит сделать для себя какой‑то вывод о нем — он тут же убеждает в противоположном. Стоит прикоснуться к нему — он ускользает.

— У тебя с отцом много общего. — Дэвид неожиданно робко провел рукой по ее волосам.

— Папа — вещь в себе, я его не всегда хорошо понимаю, — возразила Люсия.

— Да? По‑моему, Филипп — само простодушие. Кстати, он знает, что мы знакомы?

— Нет, я ему ни о чем не рассказывала. А что?

— Я думаю, он будет очень удивлен, когда узнает.

— Надо полагать. Но что в этом такого?

— Ничего, но будет проще, если ты скажешь, что была, к примеру, в библиотеке. Идет?

Люсия не успела ответить, как Дэвид перешел к другой теме. Он описал зал, который снимает для репетиций. Признался, что, играя с оркестром, чувствует себя еще более одиноким. Инструменты оживают, общаются между собой, а музыканты, как кукловоды или родители у песочницы, — каждый сам по себе, каждый в своей гармонии, каждый для самого себя — солист.

— Место, куда мы едем, ничем не примечательно, кроме разве что гардеробщика. Старик — существо уникальное. Еще ни разу он не пропустил меня, чтобы не попросить вытереть ноги о коврик.

— И ты слушаешься? — рассмеялась Люсия.

— А как же иначе? Он — хозяин своего маленького пространства.

Они вышли у современного стеклянного здания. Дэвид придерживал свою очаровательную подругу за талию, будто чувствовал, что, отстранись он, Люсия сочла бы это зависимостью от общественного мнения. В прозрачном холле их встретил пожилой, исполненный важности портье с необыкновенно пышными бакенбардами, в смешном старом пенсне, черном праздничном костюме и белой рубашке с застегнутым наглухо воротничком. Они вознамерились прошмыгнуть, как школьники, однако за их спиной уже раздавался хорошо поставленный, но неестественно высокий голос:

— Извольте вытереть ноги, господа!

Люсия давилась от смеха. Они поднялись наверх, и Дэвид, оставив ее в задних рядах почти пустого зала, исчез. Оркестр большей частью уже расположился на сцене и настраивался. Подумав, она пересела ближе. Вскоре из‑за кулис выбежал маленький, юркий дирижер в джинсах и голубой рубашке с завернутыми рукавами. Последним появился Дэвид. Бодрый и довольный, он был словно окружен светом и представлял собой самое яркое пятно на картине, открывшейся взорам редких зрителей. Люсия оглянулась, ей пришла было в голову глупая мысль: вдруг здесь Лиз, — но в зале не было ни одного знакомого лица. Обычная репетиция. Так, наверное, проходит каждый его день.

Маковски бегло просматривал партитуру, не обращая внимания на суету вокруг. Наконец наступила тишина. По первым же протяжным, заигрывающим, переливающимся звукам оркестра она узнала Рапсодию в стиле блюз Гершвина. Рояль вступил незаметно, уводя оркестр от легкой игривости в монументализм, а затем, словно посмеиваясь над остальными инструментами, неожиданно оборвав грохот камней и журчание вод, приподнял занавес над солнечной лужайкой, где еле слышны крылья мотыльков. Оркестр подражал ему, поддакивал, пытался угнаться за сменой его настроений и, поняв в конце концов, что его дурачат, что пианист с ним, в общем‑то, заодно, разразился шумным канканом с петушиными криками и шествием трубадуров. Маковски веселился, как ребенок. Когда дирижер, заметив ошибку, прервал игру, он расстроился, словно ему на полном ходу поставили подножку. Повторили медленную часть, начиная с какой‑то легкой, как в раннем кинематографе, темы. Дэвид развлекался за своим инструментом, музыка веселила его, он был похож более на тапера, чем на пианиста с мировым именем. Люсия поразилась его актерским способностям, умению быть легким, если того требует замысел композитора. Она не могла представить его отрабатывающим технику игры. Самые сложные пассажи давались ему легко, без усилий.

Видеть Дэвида, слышать его игру она была готова вечно. Гордость и радость сопричастности переполняли ее. Два часа прошли незаметно. Оркестранты еще оставались на своих местах, когда Дэвид, шепнув что‑то дирижеру, скрылся за кулисами, и вскоре очарованная слушательница и зрительница почувствовала руку на своем плече: он звал за собой, к выходу.

Ей хотелось описать свое восхищение, засыпать Дэвида комплиментами, но подобрать нужные слова было непросто. Люсия все же попыталась выразить восторг, как только они закрыли за собой дверь зала. Маковски, ступая на цыпочках и приложив указательный палец ко рту, запретил ей пустословить, увлек разгоряченную поклонницу в сторону от лестницы, взял за руки, любуясь ее темными, влюбленными глазами. Она не выдержала и бросилась ему на шею. Было трудно поверить, что это тот самый человек целует ее макушку, виски, оголившиеся руки. Стоило кому‑то приоткрыть дверь, покинуть на минуту репетиционный зал — и их тайна была бы раскрыта. Проказница и боялась, и хотела этого. Страх уступал место желанию кричать на весь мир о своей любви, огромной, необыкновенной и — во что трудно было поверить даже сейчас — взаимной.

Опасность разоблачения настигла их с другой стороны: приподняв голову с плеча Дэвида, Люсия заметила пенсне и бакенбарды, промелькнувшие за пальмовым деревом на верхней площадке лестницы. Удовольствия это ей почему‑то не доставило, и она поспешила выйти с Маковски на улицу. Портье в холле не было. Видение заставило девушку вспомнить, что их отношения с Дэвидом придется скрывать. Но когда он рядом, ни о каких преградах на пути к счастью думать невозможно…

— Я вынужден оставить тебя, но обещаю, что ненадолго, — произнес он в этот самый неподходящий момент, и она с трудом сдержала желание остановить Дэвида, стиснуть его в объятиях, украсть у всех.

— Еще самую малость, я прошу тебя, пройдемся хотя бы вон до того поворота, — попросила она, совсем по‑детски глядя на него сбоку.

Он опустил голову, потер лоб и двинулся, небрежно и медленно передвигая ноги, в освещенные электрической радугой сумерки. Пройдя несколько метров не поднимая глаз, Дэвид поймал ее за руку.

— Я мало говорю о своих чувствах, я вообще сегодня мало говорю. Это, конечно, несправедливо по отношению к тебе — оставлять в невесомости. Девушки предпочитают твердую почву под ногами.

— Мне не нужна почва, мне нужен ты, мне все равно, как ты ко мне относишься, но можно я буду видеть тебя хоть иногда?

Он только крепче сжал ее хрупкую руку. Ответ последовал не сразу, но было заметно, что Дэвид взволнован:

— Мы будем встречаться, моя девочка, я никуда не исчезну. Тебя пугает разлука? Разлук не стоит бояться, даже длительных. Все мы у Бога на виду. Увидимся, если тому должно быть.

— Я не смогу ждать.

— А я и не заставлю тебя… — Маковски, будто почувствовав, что после этой фразы тревога оставила Люсию и робкая улыбка тронула уголки ее рта, поднял глаза. — Я приглашаю тебя послезавтра посетить мой дом. Придут гости. Я буду играть. Самая обыкновенная вечеринка, но в твоих силах сделать ее для меня необыкновенной.

— Как? Домой? — поразилась она. Ей вспомнились измученные глаза Лиз и неодобрительные взгляды яхтсменов. — А это удобно?

Он рассмеялся:

— Почему же нет? Мы уже довольно близко знакомы. К тому же там будет немало интересных людей. Мне будет приятно видеть тебя в своем доме.

— Я хотела спросить… Твоя жена. Как она отнесется к моему появлению?

— Так вот причина твоих сомнений! Не волнуйся, она будет рада встрече. Это не должно тебя беспокоить, если ты доверяешь мне. — Дэвид по‑отечески обнял озадаченную девушку. — Послезавтра. Челси. Малбери‑Уолк, пятнадцать. Восемь вечера. Запомнишь? — Он повторил координаты, загибая пальцы на ее ладони, поцеловал руку, остановил такси и, усадив Люсию на переднее сиденье, назвал адрес Филиппа. Машина тронулась. Дэвид исчез в сумеречной толпе.

— Люсия, звонила Соледад. Зайди к Филиппу. Он у себя, расскажет подробнее, — холодновато сообщила ей Эйприл.

Ее спокойный тон и без того часто раздражал Люсию. Она знала, что за ним ничего обидного не кроется, просто мать близнецов — очень уравновешенный человек, ее трудно задеть за живое. Но порой ее хладнокровность действительно переходит всякие границы! Так и сейчас. Скандала не избежать — Соледад не могла не рассказать о Маковски, а для Эйприл — все тихо и мирно. Вот бы и мне в ответственные моменты такую флегматичность, подумала Люсия, стуча в дверь отцовского кабинета. Филипп сидел сгорбившись, зарывшись в бумагах и, казалось, совсем не думал устраивать допрос.

— Наконец ты дома! — Он выбрался из вороха нотных тетрадей, потрепанных книг, свежих газет и предложил дочери стул: — Как прошел день?

— Спасибо. Хорошо.

— Мама звонила. Может, это не тема для обсуждения, но мне хотелось бы помочь тебе, у тебя, оказывается, не все просто.

Люсия зарделась. Она не могла запретить отцу говорить, у них никогда не было секретов друг от друга, но и позволить ему осудить свою любовь вслух было непросто.

— Не хочешь — не будем, — сказал Филипп, быстро взглянув на дочь. — Но ты выглядишь усталой, ты бледнее обычного, пропадаешь на целый день. Если бы я мог тебе чем‑нибудь помочь…

— Папа, у меня все хорошо. Поверь мне, пожалуйста.

— Но у твоего друга Антонио не все хорошо, а он, насколько я могу знать, не совсем посторонний человек для тебя.

— Антонио?

— Соледад сказала мне, что он просил ее помочь вернуть тебя.

— Кого просил? Маму?

— Да. Она, конечно, вспылила. Позвонила мне, чтобы высказать возмущение. Я не знаю, каковы ваши отношения с Антонио и почему ты приехала в Лондон одна, но, на мой взгляд, не стоит быть с людьми слишком резкой.

Готовность говорить об Антонио сколь угодно откровенно сделала Люсию ласковой и общительной: кто мог подумать, что у Соледад хватит такта не раскрыть главного! Филипп успокоился и признался, что рад расстройству женитьбы: она совсем еще ребенок, ей нужно время, чтобы окрепнуть.

Закрыв за собой дверь, Люсия повалилась на кровать. Привыкнуть к потоку новых впечатлений, да еще таких выдающихся, непросто. Физическая усталость почти не чувствовалась, но эмоциональное напряжение, особенно обострившееся при разговоре с отцом, не позволяло ни двигаться, ни обдумывать прожитое, ни строить планы. Даже злость на Тони, едва вспыхнув, погасла. Он вписал последние строки в порочащее его досье. Какое счастье, что близнецов уложили в постель час тому назад! Можно, не ожидая с их стороны знаков внимания, уснуть прямо в одежде и только ближе к утру, вздрогнув от снящихся кошмаров, почувствовать, что джинсы сковывают тело и от часов на руке образовалась ребристая вмятина.

Весь следующий день Люсия старалась не думать над приглашением Дэвида и делала все возможное, чтобы домочадцы видели ее точь‑в‑точь такой же, какой она была прежде: она играла с детьми и собакой, помогала Эйприл навести порядок в цветнике и болтала без умолку. Это стало лекарством не столько для встревоженного отца, сколько для нее самой. Войти в дом Дэвида, смотреть в глаза Лиз, словно ничего не произошло, — это тяжелое испытание, которое она обязана вынести. Такова его воля, и если ему угодно, она научится врать, прятаться, лицемерить. Других определений для предстоящего визита подобрать она не могла. Видеть Дэвида, помнить его прикосновения, его запах, вкус его кожи и не сметь признаться в этом, равнодушно смотреть, как он появляется в обществе жены, как гости приветствуют их обоих, хозяев‑супругов, — сможет ли она справиться с таким безжалостным заданием?! А, не важно, будь что будет, решила Люсия в конце концов, понимая, что настало время, когда не следует пренебрегать ни одной открывшейся взору тропинкой, что кто‑то неведомый следит за ее шагами и, надо думать, выстроит для нее мосты.

Утром следующего дня она отправилась на поиски подходящего платья. Какого труда стоило уговорить Эйприл остаться дома! Чем бы Люсия объяснила необходимость покупать вечернее платье? Пришлось пообещать ей, что этот поход по магазинам будет не последним, в следующий раз — только вдвоем. Ноги от дождя совсем промокли и глаза устали наблюдать краски витрин, когда нашлось наконец что‑то более‑менее подходящее. Сунув зонт под мышку и убрав влажные пряди с лица, Люсия приложила к себе ярко‑красное платье с роскошным вырезом и длинной, широкой внизу юбкой. Соледад бы точно не устояла. Не слишком ли вызывающе? Впрочем, бросить вызов этим светским ханжам не помешало бы. Выбор вполне соответствовал ее воинственному настроению. Она захватила для демонстрации Эйприл пару футболок и направилась к кассе.

Главное — остаться незамеченной. Проверив, надежно ли повернута ручка, Люсия надела платье, покружилась: огненный колокол заполнил все пространство маленькой комнаты. Подкрасив глаза и губы, наложив тонкий слой темно‑бежевых румян, придирчиво осмотрела свое отражение в зеркале, подняла волосы вверх: надо будет зайти в парикмахерскую. Хорошо, что идет дождь: можно, спрятавшись в плащ, проскочить ко входной двери.

— Вы станете королевой бала! — пообещала добродушная негритянка, завивая маленькие прядки у нее на висках.

Люсия еще некоторое время листала последние журналы мод, решив опоздать и увидеть всех приглашенных сразу, заметила несколько погрешностей со светом на последних страницах и наконец решила, что пора.

Чете Маковски принадлежали два первых этажа старого добротного дома на Малбери‑Уолк. Это красно‑кирпичное, увитое плющом здание снаружи не казалось большим и стояло в глубине, выбиваясь из общей линии улицы. К парадному входу вела мощенная камнем тропинка, по обеим сторонам которой располагались ухоженные клумбы, а в центре — маленький, звонкий фонтанчик. Несколько окон ярко освещены, свет падал и в шелестящую воду.

Люсия, стараясь держаться уверенно, нажала кнопку звонка. Ей открыла седая, коротко стриженная женщина с умными глазами. По‑видимому, прислуга. Из тех немногословных хранительниц уюта, что становятся полноправными членами семьи. Девушка представилась, безжалостно теребя сумочку, то и дело посматривая на лестницу, за которой начинался застланный роскошным ковром коридор. Ее надежды оправдались: летящей походкой ей навстречу устремился Дэвид. Классический костюм и бабочка делали его неотразимым.

— Тереза, не беспокойся. Я сам встречу гостью. Позвольте вам помочь, — обратился он уже к Люсии, предлагая снять плащ.

Она проследовала за ним, засматриваясь на картины и статуэтки, — последние, судя по всему, эпохи Ренессанса. Дэвид придерживал ее за талию, едва касаясь кончиками пальцев. Впереди слышалась музыка, негромкая, медленная. Минуя несколько пустынных комнат, выдержанных в единой красно‑серой гамме, они вошли в просторную залу с зажженным камином, двумя круглыми черными столиками для спиртного и закусок, роскошным роялем у дальнего окна. Гостей оказалось меньше, чем Люсия ожидала увидеть: три пары о чем‑то негромко беседовали, из открытых дверей напротив раздавались еще несколько голосов и грохот бильярдных шаров. Дэвид и Люсия вошли на последних тактах старинной мелодии, девушке незнакомой.

Волнение подкатило к горлу, стоило ей переступить порог гостиной. Она не сразу рассмотрела присутствующих. Вопреки скромному, хотя и дорогому, убранству помещений и сдержанно классическим туалетам дам, все слилось для нее в торжественном блеске, словно ее поместили в рождественский елочный шар. Однако она успела заметить: никого из уже знакомой израильской компании среди гостей не было. В грациозной, степенной леди с туго собранными на затылке волосами Люсия не сразу узнала Лиз. Ей очень шло узкое, темно‑серое платье и высокие каблуки. Она вела оживленную беседу с немного смешным молодым человеком в маленьких круглых очочках. «Он как будто все время чему‑то удивлен: брови почти не опускает», — подумала Люсия и, глядя на него, неожиданно успокоилась и улыбнулась.

— Рад вам представить, — произнес Дэвид, — Люсия Эставес, дочь моего старого знакомого и коллеги.

Слова Дэвида как нельзя лучше оправдывали ее присутствие на вечере, но он говорил так, словно Люсия и вправду только дочь знакомого, и это немного обидело ее. В его фразе чувствовалось отречение: «Нет, я не имею к ней никакого отношения», — и эта хладнокровная ложь не могла не быть раскрыта в силу своей нарочитости, чрезмерности.

С ней знакомились — она сухо отвечала, говорила о Мадриде, об университете и почти не задавала вопросов. Джон Фрай, врач, и его пышногрудая хохотунья жена понравились ей больше остальных. Лекарские сластолюбие и практицизм, которые так тщательно скрывал Тони, в этом стареющем плейбое с длинным любопытным носом и въедливыми глазами были выставлены напоказ, и оттого хотелось предполагать за внешним сибаритством наличие сколько‑нибудь тонкой души. Виктория, его увесистая половина, казалось, до краев переполнена оптимизмом и щедро плещет им на окружающих. Она, как многие тучные женщины, была ничуть не тяжеловесна. Добродушие так и струилось из ее уст, уступая иногда место безобидному женскому ехидству. С ними было просто, Люсия даже рассказала, что была на выставке Питера Кристофера, не упомянув с кем. Со второй супружеской парой — соседями Маковски Ником и Джулией — идти на контакт совсем не хотелось, да они и сами не очень‑то стремились к этому. Люсия решила, что не понравилась им с первого же взгляда. Ник, как она поняла из слов Дэвида, был музыкальным продюсером и, надо полагать, знал себе цену. Хотя, имея такое хитрое выражение лица и крохотную щетку под носом, будешь заносчивым вне зависимости от карьеры и кошелька. И что в нем нашла Джулия? Впрочем, они одинаково холодны, только она — снежная королева, а он — чудовище у ее ворот.

Из бильярдной выпорхнули две интересные девушки и молодой человек. Люсия успела насторожиться, прежде чем Дэвид поспешил ей на помощь.

— Это Гарриет, — представил он вертлявую жердь в серебристом платье, — а это Даниэла, они подруги и ваши коллеги. Вы ведь тоже работаете моделью?

Вторая девушка показалась Люсии более привлекательной: прямые черные волосы, проникновенный взгляд, мягко очерченный рот. Люсия отметила про себя, что Даниэла красива, может, даже красивее ее… Ей захотелось уйти. Что может связывать Дэвида с этими девицами? Они явно не вписываются в круг друзей семьи. Не зная, куда себя деть, она растерянно уставилась на Маковски, но его звала просящим взглядом из коридора Лиз.

— Одну минуту, сейчас я к вам вернусь.

На мгновение повисло молчание. Красотки были удивлены присутствием здесь Люсии не менее, чем она — появлением их, хотя, казалось, удивляться было нечему. Подругам, видимо, не терпелось поделиться своими соображениями по этому поводу, и они недоуменно переглянулись.

— Вот так всегда, — возмутилась Гарриет, — только улучишь момент, чтобы завладеть вниманием знаменитости, как тут же возникнет на пути суровая жена.

Даниэла стыдливо улыбнулась.

— Вы ослепительно выглядите, госпожа Эставес, — продолжала Гарриет, комментируя свои излишне любопытные взгляды. — Может, вам удастся задержать Дэвида в нашем кругу?

— Боюсь, что нет, — отрезала Люсия.

— Не стоит терять надежду, — прервала свое многозначительное молчание Даниэла, — вечер только начался.

И зачем она только согласилась идти в этот дом?! Она будет здесь посмешищем. Он собирает своих одурманенных обожателей, чтобы насладиться властью над ними, чтобы наблюдать, как они смотрят ему в рот, а друг другу втыкают иголки в больные места…

— Вас, кажется, зовут Люсия? — спросил вдруг возникший рядом с ней как палочка‑выручалочка очкарик. Все это время она не замечала его.

— Да, — обрадовалась она собеседнику, — а вас?

— Пол. Пол Уильямсон. Я ученик Дэвида. Ваш отец тоже пианист?

— Нет, скрипач. В Лондонском филармоническом оркестре.

— Да‑да… Замечательный оркестр. Замечательные музыканты. Пойдемте, я познакомлю вас со Стивом и Анджелой. Стив тоже скрипач. Правда, еще не выступает с такими солидными коллективами, но все же.

Они разминулись с моделями, и Люсия была тому рада. Она не боялась разоблачения, но боялась, что кто‑нибудь из присутствующих разрушит ее мечту и она потеряет свое иллюзорное право считать себя единственным увлечением Дэвида Маковски.

Стив и Анджела оказались весьма милой парочкой, при полном отсутствии общих черт: он — хрупкий брюнет с немного слащавым лицом, она — низкорослая, рыжая обладательница пушистой косы и густых веснушек на носу и открытых плечах. Стив говорил так быстро, что не все успевали угнаться за его мыслью, воспринимая его скороговорки как некий бодрящий фон. Столь же стремительно он передвигался и поворачивал голову, убирая резким кивком челку с горбатого носа. Анджела была воплощением спокойствия, плавности и уравновешенности.

Стив рассказал несколько смешных историй, завертел головой и, почуяв, что вот‑вот включат музыку, пригласил Люсию на танец. Ее вялое согласие заглушили первые аккорды. Пол, рассчитывавший обратить‑таки внимание Люсии на себя, принялся грустно потягивать вино, глядя на огонь в камине. Напротив него можно было наблюдать растерянную физиономию Анджелы. Она опустила было веснушчатый нос, но вскоре, презрев свою печаль, сама пригласила танцевать Пола.

— Вы давно в Лондоне? — обратилась к Люсии Лиз своим бархатистым, раскачивающимся голосом, как только звуки музыки сменило общее воркование.

— Почти неделю, — неуверенно ответила она.

— Филипп, наверное, очень рад вашему приезду.

— Да. Папа меня любит. Меня — как взрослую дочь, братьев — как маленьких. — Люсия удивилась благорасположенности соперницы.

— Это так замечательно, когда есть кого любить. — Лиз была расположена к откровениям, но ее замечание вызвало недоумение на лице Люсии: «Неужели ей некого любить? Разве она не любит Дэвида?» — У нас с Дэйвом нет детей, — печально продолжала Лиз. — Раньше это не казалось мне важным, а сейчас… Сейчас уже поздно думать об этом. Вы познакомились с учениками Дэйва? У него их много. Когда они приходят в дом, на душе становится светлее. Помню тот день, когда в нашем доме появились Стив и Пол. Это был настоящий праздник. Стив — скрипач, появляется у нас время от времени, а Пол такой старательный, он нам как родной. Я даже заметила, что Тереза вкуснее готовит, когда знает, что Пол останется обедать. Еще есть Энн, сегодня она не смогла прийти. Очень способная девочка. Они все такие разные. И не подумаешь, что у них один учитель. А как вы считаете, это хорошо, что Дэйв совсем не держит с ними дистанцию, ведет себя как с ровесниками?

«На что это она намекает?» — с ужасом подумала Люсия и пожала плечами. Она смотрела на эту не по‑английски добродушную женщину, на ее огромные, светло‑серые глаза, на тонкие, сухие кисти рук с ровными белыми ободками ногтей, на безжалостные морщинки у тонкого полумесяца губ — и не могла представить Дэвида целующим ее, прикасающимся к ней, отражающимся в ее глазах. Нет, он не принадлежит собственной жене, хотя, по большому счету, он не может принадлежать никому.

— Люсия, вы не скучаете? — Дэвид ослепил ее влажным блеском из‑под ресниц.

— Ребята развлекают нашу гостью, — вмешалась Лиз, — я тоже попробовала, но меня унесло в сентиментальность.

— Люсия достаточно чувствительная девочка, чтобы отнестись к этому с пониманием.

Последние слова Дэвида ввели ее в смущение. Она, ослабленная влюбленностью, расставляла акценты по своему усмотрению. Менее всего ей хотелось разжигать огонь между супругами. Лиз, однако, оставалась в прежнем, ровном с грустинкой настроении, она либо полностью доверяла мужу, либо ей было абсолютно все равно, куда смотрят его лукавые глаза.

— Дэвид, вы безжалостно покинули нас, может, порадуете своими импровизациями? — заигрывающим тоном спросила Гарриет, на ходу потянувшись, к пепельнице перед самым его носом. Будь ее последний шаг чуть шире, она касалась бы его сейчас грудью, обтянутой сверкающей органзой.

Лиз отошла к столику за новой порцией шампанского.

— Немного позднее, — надменно ответил Маковски, проводив покачивающиеся бедра модели достаточно равнодушным взглядом.

— Вы не нашли общего языка с Гарриет и Даниэлой? — спросил он Люсию.

— Не представилось возможности, — зло парировала она, блеснув испепеляющим карим огнем.

— Напрасно, они очень забавные. — Дэвиду доставляла удовольствие ее реакция, но, проникнувшись жалостью, он все же произнес нараспев в меру оправдательное: — Мы работали над фильмом полгода назад. Я усердствовал в создании саунд‑трэка, а они прошлись в финальном кадре. Сделать это в такт музыке им удалось, не более того, но зато в закадровых интрижках пронырливым стрекозам принадлежали ведущие роли.

— Зачем ты рассказываешь мне это?! — не выдержала Люсия. Маковски, как ни странно, не испугался, что кто‑нибудь услышит ее разоблачительный возглас, кажется, его, вообще не интересовало, есть ли вокруг них люди. На его лице появилась улыбка победителя. К счастью, гости слушали витиеватый тост Виктории и, если и заметили неприлично резкие интонации в голосе Люсии, то уж точно не различили слов.

Он наклонился и произнес почти на ухо:

— Мне нравится играть с любимой кошечкой. Присоединимся к обществу?

Дэвид взял девушку под локоть, подвел к веселящимся гостям и вложил в ее руку бокал с шампанским. Рядом с ними оказался хитроватый Ник и его изысканная жена, во взгляде которой было море достоинства и столько же завуалированного презрения ко всем, кому не дотянуться до ее вершин. Гости рассредоточились, Ник завел с Дэвидом беседу о финансовой стороне гастролей. Люсия приняла развитие столь специфической темы за попытку избавиться от нее и подошла ближе к камину, захватив бокал с чем‑то крепко‑сладким. Она надеялась размешать свой внутренний огонь в пламени настоящем, имеющем полное право на существование, но от этого неуемное, выдающее преступность ее помыслов жжение в груди не исчезло, а перекинулось еще и на щеки. Противоречивое чувство овладело ею: она с трудом справлялась с соблазном выдать себя, похвастаться своими отношениями с Дэвидом, но так как это не было позволено, ей хотелось спрятаться, стать такой же забытой, как зеленые стены в бильярдной, как мраморные плитки камина, как неоткупоренная бутылка виски в дальнем углу стола. Мешал злосчастный яркий цвет платья и еще что‑то, она не могла определить что, не имея возможности оценить со стороны свою ослепительную, жгучую красоту.

— Извините, мне показалось, что вы чем‑то встревожены, — скромно поинтересовался Пол, облокотившись на спинку ее кресла. Черный, густой ежик волос придавал ему студенческий вид, не покидающий людей его породы всю жизнь. За очками пряталось откровенное восхищение. Глядя на него, Люсия невольно застыдилась собственной неуравновешенности.

— Нет, что вы. Я… кажется, выпила лишнего.

— Ну, это ерунда. Неприятности вообще вещь преходящая, а добро — постоянная, как небо, на которое набегают время от времени тучи.

— Какой оптимистичный взгляд!

— В присутствии такой красивой женщины было бы странно относиться к миру с опаской, — стесняясь, произнес Пол. Люсия горделиво выпрямилась:

— Вы считаете, что красоте можно доверять?

— Думаю, что доверять можно всем и всему.

— И красота вас никогда не обманывала?

Он пожал плечами и сел в свободное кресло напротив. Люсия следила за его движениями: Пол был худ, но казался каким‑то мешковатым… «Странно, что он не заикается, — подумала она, — такие обычно испытывают трудности с произношением». Но речь Пола была ясной, мягкой и в то же время решительной. Однако Люсия хотела видеть перед собой только Дэвида, пластичного, уверенного в себе, приковывающего взгляды, но он где‑то там, за ее спиной, неизвестно, с кем и с какой целью ведет свои размеренные беседы. Хорошо, что этот мальчик спас ее от неприличного одиночества. «Лиз, кажется, говорила, что Пол часто бывает у них», — осенило ее вдруг. Пол хорошо знает Дэйва, он видит его, как она видит Эйприл и Филиппа. Боже мой, какое это счастье!

— Пол, а вы давно учитесь у Дэвида?

Он приготовился сказать по этому поводу что‑либо обстоятельное, но успел только кивнуть головой. Их разговор был прерван появлением Стива, за спиной которого семенила Анджела, чувствовавшая себя, судя по бегающим глазкам, еще более неуверенно, чем Люсия.

— Вижу, вы приятно уединились! Пол, как тебе не стыдно лишать нас общества столь милой девушки! Что, Анджела? Стул? Сейчас принесу.

Стив возвратился спустя секунду с плетеным креслом, бутылкой молочно‑белого ликера и четырьмя бокалами.

— Садись, — скомандовал он Анджеле, а сам опустился к огню и принялся щипцами шевелить угли, не забывая при этом поддерживать беседу. — Когда я был маленьким, все давалось мне с трудом…

— Если уж кто и перебрал спиртного, так это Стиви, — вздохнул Пол. Анджела смотрела на своего друга, как на волшебника. Он отложил щипцы, присел на ручку кресла Люсии и продолжил:

— В том числе плавание. Я ни за что на свете не соглашался отпустить бортик в бассейне. Тогда папа взял меня с собой на настоящее озеро. Мы доплыли с ним на лодке до середины, любуясь красотами, и вдруг он столкнул меня в воду!

— Метод не очень эффективный, по‑моему, — тихо заметил Пол, — Стиви так толком и не научился плавать.

— Да, но наш несравненный учитель думает по‑другому, — Стив кивнул головой в сторону, указывая, надо полагать, на Дэвида, — думаю, он руководствовался тем же методом, устраивая вечеринку.

Пол залился смехом, Анджела — тоже. Они, как и все ученики, не упускали повода подшутить над учителем. Вежливо улыбнувшись, Люсия по сформировавшейся в какие‑то полтора часа привычке насторожилась: не о ней ли идет речь? Но Стив уже наполнил бокалы и говорил тост:

— В этом разношерстном обществе мы все‑таки нашли друг друга и создали свою коалицию, предлагаю не оставить этот факт незамеченным.

Было вкусно, сладко и нежно во рту. Не хотелось думать о дурном и хотелось надеяться, что Дэвид не оставит их коалицию без внимания. А впрочем, когда под густой белой жидкостью обнажилось хрустальное дно, стало все равно, чем закончится этот вечер и будет ли у их романа с Дэвидом продолжение. Жизнь, окружавшая любимого, уже открыла перед ней свои скромные запасные ворота. Да, Дэвид играет людьми, заставляет их сталкиваться и отскакивать друг от друга, как бильярдные шары, но она все‑таки попала в горку шаров на столе и теперь может вздохнуть спокойно.

Лиз придирчиво осмотрела роскошный яблочный пирог, попробовала, хорошо ли он пропекся, и поблагодарила Терезу. Ей пришлось задержаться на кухне еще немного, чтобы поправить выбившиеся пряди: «Надо же, а я и не замечаю, Тереза, убери, пожалуйста, там, сзади». Она спешно посмотрелась в начищенное стекло буфета и заметила промелькнувшую за дверью высокую фигуру. Дэвида она могла бы узнать по стуку подошв, по запаху, по… наверное, для этого ему вообще не требовалось как‑либо себя проявлять. Лиз метнулась к двери, заставив Терезу застыть со шпилькой в приподнятой руке. Непослушная прядка повисла петушиным гребнем.

— Дэйв!

— Ты не с гостями? — Он нехотя вернулся.

— Дэйв, что с тобой, тебе нехорошо? Зачем ты спускался? Я же заметила, что‑то не так. Что, опять?

— Лиз, дорогая, — он взял ее за локти и поцеловал сморщившийся от напряжения лоб, — у меня просто разболелась голова. Я принял таблетки.

— Какие?

— Лиз, не беспокойся, со мной все хорошо. Я принял таблетки от головной боли. Ты, кстати, прекрасно выглядишь…

Его бледная рука легла ей на затылок, завершив беспорядок в волосах, и скоро сухие, слишком знакомые, чтобы пьянить, губы жены растаяли у него во рту, как леденцы.

Дэвид вошел в гостиную бодрым шагом, и еще до того, как он громко обратился к гостям, все обернулись к нему.

— Леди и джентльмены, я хочу признаться, что рад видеть вас здесь. И чем бы вы сейчас ни были увлечены, какие бы тревоги, сомнения, радости и печали ни захватывали сейчас ваши мысли, я хочу сказать вам глупость: этот момент никогда больше не повторится. Он может приятным или неприятным, неважно, я уверен, что кому‑то из вас захочется его повторить спустя годы. Кому‑нибудь — обязательно. Я хочу, чтобы вы забыли о том, кто плох, а кто хорош, кто вам приятен, а кто нет. Я хочу, чтобы вы растворились в том, что не имеет оценок, что существует помимо вашей воли. Вы мне дороги, и я люблю вас.

Он был словно пьян, его жесты были размашистыми, но глаза свидетельствовали о том, что это совершенно естественный прилив энергии, вызванный не алкоголем, а внутренней потребностью, может, привычкой раскрывать душу перед аудиторией. Всем стало как‑то уютнее от этого бестолкового монолога, и только Джон Фрай насторожился.

— Дэвид, вы умеете сказать именно то, что нужно. Я, право, восхищаюсь этой вашей способностью, — Джулия задала тон потоку комплиментов, который иссяк еще нескоро.

Дэвид не замечал похвал, никак не реагировал на вьющихся вокруг него Гарриет и Даниэлу, казалось, видел присутствующих как одно собирательное лицо, к которому и обращался. Он говорил о музыке, об ощущении молодости и его независимости от возраста, о том, что душа, как и музыка, не имеет возраста, о том, что усталость души — иллюзия, в худшем случае — болезнь, которая должна лечиться просто, как простуда, и он почти приблизился к тайне создания лекарства души.

— Я полагаю, что вы преувеличиваете человеческие возможности, Дэвид, — закуривая, осмелился возразить всеобщему любимцу Джон, — усталость души — это неизлечимая болезнь, можно проводить профилактику, и только. Я не видел еще ни одного человека, который, однажды заразившись ею, излечился бы полностью. Бывают ухудшения и улучшения состояния, но не выздоровление.

— Что же, все рано или поздно заболевают ею, доктор, или есть счастливчики‑здоровяки? — поинтересовалась Виктория, иронизируя, как всегда, над мужем.

— Ведь нет бессмертных людей, а значит… — попытался объяснить Пол, но доктор считал иначе.

— Смерть не есть усталость души, — заявил он вопреки мнению большинства, — можно умереть, имея молодую душу, но, например, больной желудок.

— Я не хочу говорить о больных желудках, дружище, я хочу говорить о здоровых душах и пить за них. — Дэвид резко опрокинул над бокалом бутылку с шампанским.

Вошла Лиз, собственноручно неся пышный яблочный пирог. Она была снова аккуратной и собранной. Только легкая дрожь рук и едва заметная напряженность суставов выдавали в ней человека, сосредоточенного на какой‑то неприятной мысли. Джон с легкостью опытного врача перешел от проблем жизни и смерти к хлебу насущному. Пристрастие к сладкому, пожалуй, даже шло ему.

— Маэстро в ударе, — ревниво заключил Стив и совсем уж откровенно повис на спинке кресла Люсии. Она чувствовала его частое горячее дыхание: на выдохе ткань пиджака касалась той части спины, которая оставалась незакрытой огненной тканью платья. Анджела вжалась в плетеный стул и, если бы это было возможно, вплелась бы в него, наверное, соломинкой, чтобы не видеть и не быть видимой.

Дэвид вставил в проигрыватель диск с чем‑то протяжно‑народным и пригласил Лиз танцевать. Интересно, думала Люсия, глядя на то, как супруги слаженно движутся в танце, какой Лиз была лет двадцать назад, вероятно, тонкой и нежной, будто ландыш, но неужели менее серьезной и задумчивой? «Господи, что я здесь делаю?» — внезапно взорвалась она внутренним криком, но не успела, презрев приличия, направиться к выходу, оказавшись в требовательных руках молодого скрипача.

— Вы проявите жестокость, если откажете мне. — В глазах Стива плыло непреодолимое желание. Люсия, сама от себя того не ожидая, положила руку ему на шею, так, что кончики ее пальцев коснулись теплой ямочки на его затылке. Они сбивались с такта, нога Стива порой слишком выступала вперед. Люсия закрыла глаза, чтобы не поддаться желанию оглянуться в сторону Дэвида. Ее качало, как на волнах, и от этого равномерного, непреодолимого покачивания стремление позаботиться о своем спасении растаяло, исчезло. Утону или выплыву, выплыву или утону — какая разница! Может, мы только думаем, что ходим по суше. Вот это парение, и блуждающие губы у мочки уха, и колышущаяся рука на талии, и соприкосновение щек — чем не погружение в воду? Так листья падают с деревьев при слабом ветре: вправо‑влево, вправо‑влево.

Когда она, откинувшись на спинку кресла, обрела твердую опору и с облегчением почувствовала, что Стив отпустил ее безжизненно повисшую руку, к ней вернулась реальность, в которой все было по‑старому: Дэвид говорил умно и проникновенно, Джулия, закинув ногу на ногу и демонстрируя всем идеальную форму конечностей, вертела в ладони высокий бокал, Джон опустошал блюдечко, золоченое, в разноцветных пятнах крема, только… где Анджела? Озираясь, Люсия увидела Пола и Стива, о чем‑то раздраженно говоривших за открытой дверью, под мерцающим коридорным бра. Когда они молча приблизились, стали заметными капли дождя на стеклах очков Пола, придававшие его настороженному взгляду некоторую надломленность.

Маковски был в центре женского внимания. Уже почти равнодушно Люсия заметила, как Гарриет с любовью и заискивая приподнимает его бесконечно длинные пальцы, предлагая всем любоваться сокровищем наравне с нею. Даниэла вскоре избавила Люсию от мук: бросая исподлобья томный взгляд, она напомнила об обещании Дэвида играть.

— Да, будем ли мы удостоены такой чести? — поддержал ее Ник.

Зеркальные поверхности рояля ловили зазевавшиеся предметы, искажая их пропорции. Дэвид, неспешно докуривая сигару, двинулся в его сторону, как укротитель в клетку львов. Сидящий перед клавиатурой с опущенной в нерешительности головой и немного ссутулившийся, он был безупречно красив. Каждая черточка его облика была — еще до рождения звука — искусством. Виктория начала аплодировать, за ней — остальные. Громогласное, порывистое вступление прервало овации. Он выпустил изнеженными руками бурю, но не сразу, не распахнув ворота настежь, а подчинив ее ритму, медленному, тревожному, как удары колокола…

Люсию больше не интересовало ничто на свете, кроме этих яростных аккордов, она не видела никого вокруг, и его музыка была обращением к ней одной.

Мгновение ожидания сменилось чувственной трелью, быстрым, как дребезжание крылышек сверчка, перебором, и на свет Божий, как бабочка из кокона, выплыла мелодия, легкая, взмывающая к небу. И в романтику английских просторов, холеной зелени и ласкового тумана ворвались мотивы фламенко.

Люсия не могла, не имела права не ответить на это откровенное обращение, не могла больше врать, притворяться, убеждать себя в том, что она способна уйти и забыть свою любовь. Это было признание, которого так жаждало ее сердце.

Дэвид замедлил темп, прислушался к голосу нескольких клавиш. Не обращая внимания на окружающих, на их шепот и недоуменные взгляды, она встала, вышла на середину гостиной и занесла высоко вверх напряженные, как крылья летящей птицы, руки. Он был поглощен музыкой, отдавался игре со всей силой, со всей присущей ему страстью и не сразу понял, что двоящийся, ставший более весомым, более сладостным и острым ритм — не только его творение. Это еще и созвучный его струнам, его настроению, его дыханию стук каблуков, отчетливая, мастерски исполненная дробь.

Ее глаза стали еще ярче, губы налились вишневым соком, а как кстати оказалось красное платье, позволявшее во всю ширину юбки заявить о противоречивых чувствах, переполнивших ее естество, о любви и ненависти, покорности и протесте! Горящий подол то открывал длинные, быстрые ноги, то, брошенный, скользил вниз…

Люсия прекрасно чувствовала музыку, его музыку, не такую жгучую, как настоящий фламенко, несколько тоскливую, северную. Это было что‑то в стиле Волленвейдера: фламенко, грозящий в любую минуту обернуться странной задумчивостью. Ла Валенсиана иногда с недовольством замечала, что ее дочери не хватает страсти для настоящего фламенко. Дэвид же дал Люсии простор, на котором росли и распускались, как цветы в замедленной съемке, изящество ее юношеской застенчивости, красота холодного, замкнутого в себе, не зовущего и не заигрывающего взгляда и — как компенсация за все эти «недостатки» — правильность и точность, даже резкость движений. Эта манера танцевать была сродни его исполнительскому стилю. Он тоже ходил по грани, отделявшей полное растворение в музыке от отчуждения, стороннего наблюдения за собственными творениями. То и другое было одинаково знакомо знаменитому Маковски, и Люсия вторила ему: иногда казалось, что она не принадлежит себе, что вся ее жизнь — танец, а потом вдруг — поворот головы — и она уже смеется над собой, танцующей всерьез, и теми, кто на нее смотрит и всерьез ею восхищается. Это был превосходный дуэт. Такого единства невозможно достичь репетициями, оно дается только самой природой.

Пианист замедлил финал, прищурился, словно хотел лучше рассмотреть танцовщицу, повторил тему — тихо, аккуратно и, сделав паузу, взял последнюю ноту.

Главное — не фокусировать зрение, не позволять им вонзать в себя стрелы. Пусть все расплывается, изливается, как вода в сточную трубу. Люсия закрыла глаза и подумала о скорейшем пути к недосягаемости, но Дэвид уже целовал ее руки и вокруг нее не умолкали аплодисменты. Стало шумно. Кто‑то рассыпался в похвалах.

Осмелев, она обвела взглядом присутствующих: бледный Пол, вцепившись в кожаные ручки кресла, смотрел на нее восхищенными глазами; Виктория еще более развеселилась; Ник и Джулия, нарочито не замечая всеобщего оживления по ее поводу, вели светскую беседу с доктором; Гарриет и Даниэла пускали густые клубы дыма и дарили друг другу многозначительные мины. Одиноко, все еще с полным бокалом, стояла у зашторенного окна Лиз. Люсия едва не встретилась с ней взглядом, потом удовлетворяла свое любопытство более осторожно. Как ни странно, Лиз не была ни рассерженной, ни возмущенной, ни обиженной. В уголках ее задумчивых глаз светилось счастье. Так смотрят страдальцы, избавившиеся от мучений и заметившие наконец рядом с собой закат над морем или что‑нибудь столь же прекрасное. В этой женщине жила готовность ко всему, что только может преподнести действительность, и, главное, в ней жила надежда.

— Вы играли, как влюбленный мальчик, — услышала Люсия за своей спиной голос Джулии, — это и есть ваше лекарство от усталости души?

Дэвид ответил не сразу, и ответ его стал для Люсии, не участвовавшей в разговоре, не смевшей повернуться, но все слышавшей, настоящим победным кубком. Он процитировал старинную восточную танку:

Несколько дней прошли в каком‑то волшебном, пьянящем забытьи. Трудно было поверить, что все это: и бессонные ночи в его просторной спальне с оконной рамой в форме солнца и бело‑серой, упругой кроватью, и прогулки по ночному Лондону, который, несмотря на величину, кажется одной уютной, чисто убранной комнатой, и щемящее чувство вины при виде озадаченных ее ночными исчезновениями Филиппа и Эйприл — не сон. С ней еще никогда такого не бывало: она ощущала каждую частичку себя, ее вес, ее очертания. Дэвид настроил ее, как настраивают музыкальный инструмент. У него был безупречный слух.

Самое удивительное, куда‑то бесследно исчезла Лиз. Люсия слышала от Дэвида что‑то невнятное о ее намерении провести недели две у приятельницы в Орвике. Сначала девушка в каком‑то, как она сама себе объясняла, мазохистском порыве интуитивно искала ее следы: забытую на туалетном столике помаду, полотенце с запахом женских духов. Но то ли благодаря стараниям Терезы, то ли по счастливому стечению обстоятельств, то ли по благосклонности судьбы ничто не напоминало ей о том, что у Дэвида есть жена и она живет в том же доме, что и он.

Одно сомнение одолевало Люсию: ей удавалось бывать только в левом крыле дома, где все было красиво и безжизненно, как в мебельных салонах. Может, если подняться по другой лестнице, в ту часть постройки, которая не окружена деревьями, можно увидеть что‑нибудь совсем другое: обжитое, семейное…

Трижды Люсия входила в этот дом рука об руку с его величественным хозяином, и всякий раз дом казался ей совсем не таким, как накануне. Сначала — богатым, просторным и добрым, затем — угрюмым средневековым замком, а в последний раз — тревожным.

Во‑первых, во дворе у фонтана они столкнулись нос к носу с Джулией. Строгая соседка не отреагировала на присутствие Люсии никак, словно девушка была пустым местом. В этом угадывалось не то презрение, не то чрезмерная тактичность. Кроме того, в окне второго этажа, там, где Люсия еще не побывала, подняты жалюзи и виднелся черный шкаф с распахнутыми дверцами. Вдруг Лиз решила оставить приятельницу и вернуться? Наконец, Тереза, обычно уходившая в этот час за продуктами, а потом, похлопав дверцей холодильника, — домой, на этот раз встретилась им в одной из проходных комнат. Она протирала какой‑то пенящейся жидкостью стекла огромного, во всю стену, книжного шкафа. Тактичная домоправительница медленно и чинно поприветствовала Маковски, почти не поворачиваясь в его сторону, держа, как на весах, в одной руке — фиолетовый флакончик, в другой — тряпку, и предложила сварить кофе.

Люсия, к удивлению Дэвида, стремительно скрылась в следующей комнате. Она гордилась его вниманием, но глаза Лиз преследовали ее, не давали покоя. Будучи в полной уверенности, что Тереза не заметила ее, она испугалась, когда через полчаса Дэйв, поблагодарив прислугу за дверью кабинета, внес поднос с двумя большими чашками и хлебцами с чесноком и оливковым маслом. Последнее было откровенным издевательством над ее присутствием и ее происхождением.

— По‑моему, очень милая шутка, — успокоил ее Дэвид. — Тереза заботливая и добрая. И у нее безупречный юмор. Она шутит с абсолютно серьезным лицом, настолько серьезным, что даже неловко смеяться.

«Возможно, я преувеличиваю все эти подробности, мне нравится преувеличивать, так интереснее. На самом деле я ничуть не стыжусь быть любовницей», — Люсия задумалась, чашка в ее руке дрогнула, и круглое, с крокодильим хвостом, кофейное пятно плюхнулось на белую кожу дивана.

Ей нравилось заниматься с Дэвидом любовью на широкой кровати, поставленной по диагонали на начищенном пестром паркете в пустынной спальне, но еще более — здесь, в кабинете, где диван приятно холодил ноги и спину и любые попытки переместиться сопровождались упругим скрипом его кожи. Над ними нависали полки с книгами, фотографиями лондонских окрестностей и забавными безделушками. Золоченые корешки были ее друзьями: они все видели, впитывали запахи, слышали разговоры, признания, дышали в унисон с влюбленными. Когда Дэвида отвлекали телефонные звонки (о эти помешанные на пунктуальности англичане!), она загадывала желание (всегда одно и то же: чтобы рай, однажды впустивший ее в свои врата, не исчез, не закрылся, не выбросил ее в прозаичное прошлое) и открывала страницы наугад. Особенно щедрым был маленький, темно‑сиреневый том Малларме,[2] любимого ею со школьных лет.

Однажды они забрели в комнату, выходящую окнами во внутренний двор. Она была прозрачной, стеклянной. У самых ног стояли изрезанные рамой стволы платана и пушистые верхушки каких‑то цветущих кустов. На коврике‑циновке в черно‑белую клетку располагались только несколько стульев с такими же шахматными спинками, черные подушки, компакт‑проигрыватель и стопка дисков. Дэвид выбрал Листа, и легкость, чувственность полилась на них, заставляя не думать ни о чем, а только парить, парить, обретая невесомость друг в друге, открывая себя другому и миру, как эта комната открывает себя саду.

Его пряди, длинные, щедро посеребренные, ложились внизу ее живота легким, щекочущим облаком, и невозможно было поверить, что это те самые волосы, закрывающие наполовину его лицо от зрителей, раскачивающиеся над клавиатурой, подпрыгивающие при финальном поклоне. Она робко трогала их, чтобы убедиться в их реальности, но скоро жадные губы начинали требовательно касаться тайн ее тела, и она забывала обо всем на свете, кроме жгучего наслаждения. Это была не робкая, ребяческая любовь Тони, это было ненасытное, властное обладание. Вся, каждой каплей своей крови, каждым биением своего сердца, каждой случайной мыслью она принадлежала только ему, Дэвиду.

Люсия никогда не предполагала, что может настолько расслабиться, позволить себе все и обрести покой, ступив на зыбкую льдину любви. Дэвид научил ее отключать все чувства, кроме осязания, сосредоточиваться на каждом новом ощущении, которое дарит тело, и тем самым, нелепой телесной работой, возноситься духом. Ее ничто не страшило, ничто не огорчало, она была уверена в себе и в целесообразности того, что происходит.

Когда Дэвид был рядом, она не боялась даже разлуки с ним, он давал ей силы, которых, казалось, хватит на всю жизнь, но стоило ей не видеть его несколько часов, и терпение оставляло ее, сказка рвалась в самых неожиданных местах и жизнь блекла: затяжной дождь вдруг начинал раздражать, близнецы так и вынуждали прикрикнуть на них, а отец… отец — самая сложная проблема, его жаждущий объяснения взгляд понуждал быстро закрыть дверь комнаты и притвориться спящей.

— Человек любящий, умеющий любить не может безнравственным, — сказала она как‑то между прочим Дэвиду, интересуясь его реакцией.

— Любовь естественна, а нравственность нет, но и то и другое существует на равных правах, поэтому так много несчастных. Дай Бог нам не оказаться в их числе. — Он отвечал слишком, пожалуй, серьезно, но потом добавил: — Мы не окажемся. Это ясно как белый день. С нами все будет хорошо.

Ах, как жаль ей было, что рассказать о своем счастье некому, как не терпелось все подробности, за исключением самых‑самых интимных, упомянуть в беседе за кофе и так заговориться, что потерять, в конце концов, счет выпитым чашкам. Кармела… где она сейчас, одна из немногих, кого интересуют не только собственные победы? А это была победа, сомнений не оставалось. Дэвид увлечен ею, его тянет к ней каждую минуту, он уже дважды дарил ей цветы. Вот они: горные фиалки (в память о первой ночи, наверное) и белые лилии — еще не завяли, еще стоят у ее изголовья в доме отца, интригуя Эйприл.

Когда она впервые поднялась в роскошные покои Дэвида, вспомнила ощущение его плоти, занесенное тогда песком переживаний, а теперь — такое знакомое, когда, утомленная пиршеством любви, задумалась о том, как пройдет следующий день, неделя, каникулы, жизнь, ее не покидала боязнь, паническая боязнь утраты. Дэвид не давал ей обещаний, не говорил, когда они встретятся в следующий раз. Она всегда чувствовала, что он вот‑вот позвонит, почти не выходила из дома, чтобы не пропустить его звонок, и, по счастливому стечению обстоятельств, ни отца, ни Эйприл рядом не оказывалось, она брала трубку сама, и прилив счастья при звуке знакомого, сводящего с ума своей глубиной, своей проникновенностью голоса застилал ее душу. Когда их встречи стали регулярными, сомнения ушли в прошлое. Этот человек создан для нее, они так чувствовали друг друга, были таким же единым целым, как у цветка — лепестки и сердцевина, у плода — косточка и мякоть. Всевышний не мог, не имел права оторвать их друг от друга. И… сколько бы ни было у него до этого женщин, не может, чтобы со всеми он обретал такую гармонию. В это невозможно поверить, это трудно даже предположить! «Роман века», — вспомнила Люсия выражение Соледад. Нет, у меня настоящий роман, и мне наплевать на век, время, пространство, прошлое и будущее, я — настоящая женщина, и у меня роман с самым лучшим, самым красивым, самым сексуальным и самым талантливым мужчиной на свете!

Проснувшись, Люсия открыла глаза и повернула голову — в постели Дэвида не было. Откуда‑то снизу через открытую дверь спальни до нее доносились звуки шопеновского вальса, шаги и звон посуды. Девушка прислушалась. Похоже, Дэвид прослушивает запись кого‑то из своих учеников и готовит завтрак. А значит, все замечательно! Она вскочила с кровати и обнаженная побежала в ванную.

Приняв душ и расчесав свои длинные светлые волосы, Люсия вернулась в спальню и, улыбнувшись, достала из сумки пакет, в котором лежал прозрачный кремовый пеньюар. Она недавно купила его в Лондоне и хотела предстать в нем перед Дэвидом. Но вчера напор его страсти лишил ее такой возможности.

Ничего, зато сегодня она поразит его в самое сердце! Люсия вынула пеньюар из шуршащего пакета, надела его и несколько раз крутанулась перед зеркалом. Чудесно! Под легким одеянием, отделанным тончайшим кружевом и едва доходившим до середины бедер, на ней не было ничего, кроме полупрозрачных трусиков. Рассыпавшиеся по плечам волосы, слегка припухшие от поцелуев губы, сияющие темные глаза — все вместе выглядело неотразимо.

Высоко подняв голову, она с царственным видом вышла на площадку лестницы и медленно начала спускаться вниз.

— Доброе утро, мистер Маковски, — величественно‑небрежным голосом произнесла она.

Дэвид, колдовавший возле кофеварки, вздрогнул от неожиданности и повернулся к ней. Его глаза заискрились смехом.

— Благодарю вас, мисс Эставес, — он охотно принял ее игру, — за то, что вы наконец‑то изволили проснуться. Но, боюсь, что так высоко задирая свой прелестный носик, вы рискуете оступиться и упасть с лестницы.

Люсия остановилась на ступеньке.

— Как можете вы, мистер Маковски, так непочтительно разговаривать со мной? — Она театральным жестом прижала руки к груди и возмущенно округлила глаза. — Да знаете ли вы, кто я такая?

— О, простите мое невежество, прекрасная мисс, и скорей расскажите о себе все! Меня интересуют любые, даже самые мельчайшие подробности вашей, без сомнения выдающейся, жизни.

— Во‑первых, мистер, — девушка замерла на ступеньке, давая возможность оценить эффектность ее позы и туалета, — я красавица.

— Возможно, — кивнул Маковски, внимательно рассматривая ее.

— Во‑вторых, — она перепрыгнула через ступеньку и приняла вид важной ученой дамы, поправляющей на носу очки, — я будущий великий психолог.

— Ну, с этим нельзя не согласиться. — Дэвид засмеялся.

Люсия перепрыгнула еще через одну ступеньку, выгнула свое гибкое тело и, сцепив руки за спиной, одарила его ледяным взглядом.

— В‑третьих, я известная манекенщица. — После следующего прыжка она несколько раз топнула босой ногой по ступеньке и вскинула руки вверх, замерев в позе фламенко и изобразив в глазах весь гнев, на который только была способна. — Не забывайте также, что я дочь знаменитой Ла Валенсианы.

На глазах Дэвида от смеха появились слезы.

— А знает ли знаменитая Ла Валенсиана, чем в данный момент занимается ее очаровательная дочь? — спросил он.

— Прошу вас перестать смеяться, мистер! Ведь я еще не успела сообщить вам, что я — возлюбленная знаменитого Дэвида Маковски. — И девушка совершила еще один прыжок, но, поскользнувшись, потеряла равновесие и чуть не упала — Дэвид подхватил ее у самого подножия лестницы.

— Ну вот, я же предупреждал, — сказал он и, наклонившись к ней, мягко коснулся ее губ своими.

Поцелуй прервал звук кофеварки‑эспрессо, извещавший, что кофе готов. Дэвид снова рассмеялся.

— Почему ты все время смеешься, Дэйв?

— Мне очень хорошо с тобой, девочка. Но предупреждаю тебя еще раз: садясь за стол в таком виде, ты рискуешь остаться без завтрака. — И он посмотрел ей прямо в глаза, отчего все ее тело сладко заныло.

— Так, может, мы позавтракаем потом? — Люсия перешла на шепот.

— Видишь ли, девочка, — мягко сказал Дэвид. — В двенадцать я должен встретиться с Полом. Я обещал кое‑что прослушать перед его концертом.

— А нельзя это отложить?

— К сожалению, нет. Пол должен успеть еще поработать, иначе наша встреча бесполезна.

Люсия посмотрела на старинные часы с маятником, и они тут же пробили четверть одиннадцатого.

— Но, Дэйв, до двенадцати еще так много времени… В конце концов, Пол может и подождать.

Обратный путь наверх Люсия проделала на руках Дэвида.

— Люсия! Тебе письмо, держи. И, кстати, не могла бы ты предупреждать нас с Филиппом, когда намерена вернуться? — Эйприл всем своим видом старалась показать недовольство. Люсия извинилась, как нашкодивший ребенок, и, схватив большой мятый конверт, убежала в свою комнату. Напускная строгость Эйприл, смакуемая ею все утро, как роль на экзаменационном спектакле, осталась незамеченной, и это начинало ее злить. Эйприл никогда не была в Испании, но в глубине души считала испанцев распущенным и беспринципным народом. Конечно, Люсия в ее глазах до сегодняшнего дня была исключением, ведь в ней текла и кровь ее мужа, да и не похожа она на этих крикунов, но редкие звонки Соледад будили в ней, в общем‑то терпимой и демократичной, чуть ли не животное чувство… Она боялась назвать это ревностью и оправдывала разностью воспитания, разностью культур.

Конверт лежал чистой стороной вверх, и его пристыженный адресат не сразу позволил себе взглянуть на строчки обратного адреса. «Только бы не Тони», — думала она, запирая дверь с внутренней стороны. На конверте ровным красивым почерком было выведено: «Кармела Моралес». Ура! Кармела словно почувствовала, как не хватает сейчас подруге ее легкого отношения к жизни, ее энергии. Люсия вынула солидную стопку листов и поняла, что ей гарантировано приятное времяпрепровождение. Она забралась в угол кровати, поджала коленки к подбородку и погрузилась в приключения своей дерзкой и решительной подружки.

«Привет! Как твоя божья овечка Тони? Я звонила твоей маме, но она не захотела со мной об этом разговаривать. Сказала, что ты в Англии, а Тони неизвестно где. Неужели у тебя хватило духу разрушить идиллию? Судя по тому, как Соледад мне это сказала, — хватило. Тогда поздравляю. Не позволяй себе скиснуть…»

Люсия давно не вспоминала о Тони, так странно, что все это относится к ней, ставшей другой, совсем другой. Тони — это из какой‑то прошлой жизни. Пробежав глазами все, что касалось ее прошлого, она добралась до главного — похождений ее любимицы‑авантюристки. Но перед ней не предстала сразу же вереница лиц и событий. Странно, Кармела словно повзрослела и стала более степенной.

«О себе постараюсь изложить все по порядку, хотя не терпится сказать главное: я вчера влюбилась! Но сначала я сделала стрижку у Эухенио. Это маг, волшебник, если бы ты меня видела без скучного каре! Я теперь как фотомодель. Говорю без похвальбы, не приукрашивая. А я уже хотела покраситься в зеленый, под цвет глаз. Или завести удава. Или удрать куда‑нибудь. Потому что мне так все надоело! Работа, учеба, болтовня с друзьями все об одном и том же. Но потом мне рассказали об Эухенио, который недавно в Мадриде, и попасть к нему почти нереально…»

Подойдя к зеркалу, Люсия потрогала свои длинные светлые локоны, приподняла их на висках, убрала за плечи. Нет, она никогда бы не решилась с ними расстаться. Это как часть себя. Все равно что отрезать руку или ногу. Всякий раз, отправляясь освежить прическу, она с жалостью смотрела на срезанные, разбросанные по накидке, упавшие на пол кончики волос. Ей было странно, что они такие блестящие и светлые, она воспринимала себя как менее светловолосую.

Найдя оставленные строчки, девушка продолжила чтение со снисходительной улыбкой. Кармела серьезно относилась к таким вещам, как стрижка, косметика, туалеты, и могла часами рассказывать о своей охоте за «дамскими новинками». Когда же возникнет возлюбленный? Или это сам Эухенио? Посмеявшись, Люсия скользнула глазами на следующий абзац.

Кармела не часто говорила о работе, и, боясь разочароваться, Люсия старалась не читать ее статей. В ее представлении, человек должен был отдаваться полностью своему делу. Поэтому она сомневалась в профессионализме Кармелы и стыдилась своих поверхностных знаний в психологии, успокаивая себя тем, что еще наверстает упущенное за оставшиеся годы учебы. Однако, увидев однажды интервью своей подруги с кем‑то из начинающих модельеров, она удивилась: у Кармелы живой, захватывающий стиль, она умело строила цепочку вопросов и обладала способностью разговорить интервьюируемого. В письме речь шла о задании молодежного журнала «Ла Хувентуд» написать статью о волонтерах Армии Спасения. «И как она только не боится браться за совершенно незнакомые ей темы!» — поразилась Люсия и перевернула страницу.

«Я договорилась с Пепой, администратором, на одиннадцать, но приехала уже за полдень. Представляешь, они сидят в этом штабе Армии двенадцать человек в одном помещении. Я сначала даже растерялась, но Пепа помогла мне во всем разобраться. Она — прелесть, такая спортивная, в футболке, джинсах, и никакой косметики. Половина спасателей сразу же ушли куда‑то вместе с ней, а меня усадили смотреть папки с фотографиями. Если бы не стрижка от Эухенио, я чувствовала бы себя полной дурой! А так спасатели смотрели на меня с интересом, а спасательницы, обе молодые и симпатичные, — как на соперницу. Теперь — о моем герое. Он убил меня своим равнодушием. Ноль внимания с его стороны. Ему около тридцати, волосы — темные, глаза — стальные, лицо — загорелое. И главное — такие мощные плечи! Как у римского центуриона. Я досадовала: никакой реакции на новое лицо, то есть на меня, сидит себе, работает. Полтора часа я рассматривала все эти пресс‑релизы и отчеты о последних экспедициях в Африку и Латинскую Америку, боясь подойти к нему. Представляешь, боялась! И это я, Кармела Моралес! Фотографии превосходные. Как в лучших журналах. Они раскрывают новый мир — неизведанный, страшный, иногда даже жестокий…»