Продолжение любви

Стук в дверь заставил Люсию прерваться на самом интересном месте. Она не сомневалась, что это Эйприл, но увидела на пороге отца. В это время он мог быть где угодно, но только не дома.

— Люсия, извини, что побеспокоил. Эйприл приготовила черный пудинг с тыквой. Спустишься? — И он посмотрел на часы, давая понять, что время трапезы уже давно наступило.

Выражение опасения на ее лице сменилось ликованием человека, только что выплывшего на берег после кораблекрушения. Люсия не переставала удивляться тактичности отца. Несомненно, это он попросил Эйприл приготовить любимый ею с детства пудинг. Он сделал это, чтобы его дочь, у которой, по его представлениям, проблемы в личной жизни, не чувствовала себя виноватой из‑за ночного отсутствия. Интересно, что он думает о ее исчезновениях? Люсия хотела ясности и понимания в отношениях с отцом, но не могла выдумывать истории о сердечных разговорах с подругами до первого луча солнца или прочей ерунде. Рассказать о своей любви Филиппу было не так просто, как Соледад. Он задавал светски‑праведный тон, которому невозможно было не соответствовать. Не потому, что Филипп осудил бы ее, но потому, что здесь, в Англии, в его опрятном доме, такая позиция казалась единственно правильной.

— Папочка! — Люсия расцеловала отца и, уже выскочив в коридор, вспомнила, что письмо Кармелы не дочитано. — Я спущусь через пять минут, ладно?

Похождения Кармелы всегда вызывали у нее интерес, но сейчас — особенно, так как в строчках письма, то убористых, то размашистых, взлетающих или падающих, угадывалось нечто новое, не замечаемое за подругой ранее, возможно, настоящее увлечение. Люсию окрыляло чувство солидарности: она влюблена, как глупышка, но если уж сама Кармела волнуется, выводя имя своего спасателя, значит, это естественно и непорочно.

«Он не хотел меня замечать, а только рылся в бумагах и потягивал кофе! Я решила прорваться сквозь эту стену. Он мне сразу понравился. Его зовут Феликс Миро. У него низкий, хрипловатый голос. Когда он в ответ на мое обращение представился, в его взгляде читалось только: „Это чужая территория. Что тебе здесь нужно?“ Я все проигнорировала и, подключив к делу чарующую улыбку, попросила у него интервью. Я говорила специально громко, чтобы все слышали и он не мог отказать перед столькими людьми. Но он посмел отвергнуть мое предложение: „Извините, сеньора Моралес…“ Я тут же поправила его, сказав, что я — сеньорита, а он послал меня к какому‑то Пако, который якобы знает больше, чем он. Но это все неправда! Я, конечно, опасалась, что Феликс, в котором сразу бросается в глаза что‑то дикое, экзотическое, окажется на поверку самым обычным парнем, но интуиция подсказывала мне обратное. Так оно и вышло. Пепа рассказала мне потом, что все эти фотографии делал он, Феликс. „Наш скромный гений“ — так она его назвала. Я попыталась заговорить с ним о фотографиях, но он откровенно издевался надо мной, а потом сбежал в кабинет шефа. И тут‑то мне пришла в голову идея попроситься прийти к ним еще раз. „Один день из жизни сотрудников Армии Спасения“ — это, по‑моему, гениальная идея! Но принесет ли она плоды? Я сама не понимаю, зачем мне это нужно, но он второй день не выходит у меня из головы. Меня попросили приехать к девяти тридцати — что за издевательство — вставать в такую рань! Но я встала (до сих пор глаза слипаются), приехала и с ужасом обнаружила, что никого, кроме Пепы, в их нищенском офисе нет. Все уже разлетелись по делам. Целый день мне пришлось слушать лекции по фармакологии и оказанию первой помощи, смотреть, как корячатся скалолазы и участвовать в дурацком психотренинге. Но к вечеру небо сжалилось надо мной. Пепа, догадавшаяся, как мне кажется, об истинной цели моего визита, предложила мне заглянуть сегодня на вечеринку. Я сначала ушам своим не поверила: какие в этом заведении могут быть вечеринки? Но оказалось, что это проводы, — часть сотрудников едет завтра в Руанду. Я так боюсь, что он не придет! Жаль, что тебя нет рядом, подсказала бы, что мне надеть, чтобы не казаться там белой вороной. Вопрос этот мучает меня уже полчаса. Надо поторапливаться, а то опять безбожно опоздаю. Пока. Пожелай мне удачи! Кармела».

Близнецы болтали ногами, поправляя салфетки на груди. Эйприл наполнила тарелки аппетитным кушаньем. Люсии захотелось сказать ей в благодарность что‑нибудь приятное, но, ловя воздух от отсутствия подходящих слов, она остановилась у края стола.

— Тебе звонил какой‑то джентльмен, — учтивости ради вполголоса, но все‑таки настолько громко, чтобы все слышали, сообщил Дэннис.

Люсия изо всех сил старалась остановить надвигавшееся смущение, но — до чего же несовершенно устроен человек — не могла совладать с собой.

— Наверное… это из образовательного центра…

Братья переглянулись, сдерживаясь, чтобы не подмигнуть друг другу.

— Присаживайся, кажется, пудинг сегодня удался на славу. — Филипп спас ее от атаки Дэнниса и Брэндона, но их инициативу переняла Эйприл:

— Ты записалась на какие‑то курсы?

— Да… — Люсия запнулась на мгновение, — по психологии творчества, — закончила она как можно более естественно, уже поверив в собственную ложь, и напряглась в ожидании следующих вопросов. Но тут Бобби с визгом влетел в столовую. Дети еле удержались, чтобы не броситься обнимать своего любимца. Эйприл, держа на зубах очередную ехидность, принялась наполнять собачью миску громыхающим сухим кормом и за этим нелегким занятием — Бобби норовил выхватить еду прямо из пакета — забыла о своих намерениях. Пудинг был, по мнению Люсии, недостаточно сладким, совсем не таким, как готовила в детстве Соледад.

— У нашего трубача, — заговорил Филипп, расправляя салфетку кончиками пальцев с отшлифованными ногтями, — такая же молодая такса. Восемь месяцев.

— Девочка? — восторженно воскликнул Брэндон и судорожно проглотил большой кусок.

Филипп стыдливо захлопал глазами:

— Мальчик.

Бобби, подняв голову над пустой уже посудиной, грустно наблюдал всеобщий смех.

Лиз гнала свой «форд‑меркури» по направлению к Лондону. Она обожала скорость, ярко‑зеленые холмы и виднеющиеся иногда между их лохматыми выпуклостями верхушки замков, но сейчас все это доставляло ей мало удовольствия. Этого у нее не отнимет никто и никогда. Это — обиталище ее души, даже более надежное, чем собственное сухощавое тело. А вот Дэвид… Она надеялась не застать его дома и продлить то счастливое время, когда можно принадлежать самой себе, но предчувствие подсказывало ей, что разговора с мужем не избежать. Она сбавила скорость и выбрала длинную дорогу.

Рабочие в синих комбинезонах возились с клумбами. Надо же, озабоченная состоянием Дэвида, она совсем забыла, что договаривалась с ними на прошлой неделе о починке фонтана и ограды. Тереза вышла на тропинку, чтобы встретить Лиз.

— Давайте я помогу. — Она взяла сумку из рук хозяйки и, заметив некоторое недовольство на ее лице, добавила: — Когда возвращаешься домой после долгого отсутствия, все кажется неухоженным и необжитым.

Лиз заулыбалась, и ее глаза покрылись едва заметной влажной поволокой:

— Как вы все точно замечаете!

— Кофе с дороги?

— Пожалуй. С корицей, если можно. Дэвид дома?

— Они с доктором в гостиной. Подать вам кофе туда?

— Нет, лучше в мою комнату.

Лиз направилась, однако, повидать мужа. Первое, что она увидела, — его затылок над спинкой кресла. Легкий беспорядок в волосах и отдельные выбившиеся пряди свидетельствовали о внутреннем напряжении. Клубы табачного дыма висели над доской с костяными шахматами. В своих мягких туфлях без каблуков она вошла неслышно, посмотрела на склоненные головы и — немного дольше — на доску: Дэвида ждал неминуемый мат.

— Кажется, партия окончена, — заявила она о своем присутствии с такой горечью, будто это было ее поражение.

— Лиз? Ну, наконец‑то! — Дэвид, по‑видимому, испытывал чувства человека, в доме которого закончился ремонт. Лиз вносила порядок, сохранявшийся годами. Он мог иногда тяготить, но еще больше тяготило его отсутствие.

— Мы ждем уже полтора часа, когда же вы скрасите наше общество. — Джон поцеловал руку даме и, довольный выигрышем, откинулся в кресле.

— Я вообще‑то собиралась немного отдохнуть у себя.

— Отдохнешь потом. Давай сначала по глоточку бренди.

— Дэвид, может, не надо?

— Смотри, сам доктор Фрай дает мне молчаливое согласие.

— Джон, как изволите вас понимать?

— Даже когда у петуха болит горло, он не перестает кукарекать, леди.

— Я, пожалуй, тоже выпью. — Лиз прошла к бару и плеснула на донышко своего бокала. В дверях появилась Тереза с подносом, на котором одиноко постукивала о блюдце большая и темная, с фантастическими разводами, любимая кофейная чашка Лиз. Тереза обладала поразительной способностью угадывать действия хозяев.

Вот и сейчас ей не стоило труда догадаться, что миссис Маковски не сможет оставить мужа, не обменявшись с ним хотя бы несколькими фразами. Лиз поставила бокал рядом с пузатой полупустой бутылкой и села в кресло.

Приятный, бодрящий аромат кофе поднял ей настроение. Она прослушала комментарии Джона по поводу последних событий в мире. Из всей этой информационной чепухи более всего ее трогали известия о землетрясениях и наводнениях. Она ловила себя на том, что картины бедствий вызывают у нее, наряду с сочувствием, наслаждение. Эта реакция, незнакомая ей в молодости и обнаружившаяся вдруг лет семь назад, повторялась все чаще и чаще. Возможно, она находила в шаткости мира аналогии со своим мироощущением. Лиз безумно нравилось, когда лондонские улицы покрывались ровным слоем воды и можно было с разгона влетать в нее на таком же мутновато‑синем «меркури».

— Почему вы не спрашиваете, как Джейн? — Лиз говорила уже совершенно спокойным голосом.

— Случилось что‑нибудь сверхъестественное? Может, наша монахиня завела себе любовника? — Джон любил подшутить над старой приятельницей Лиз, то ли считая женское уединение и увлечение всякими там техническими штучками крайне неестественным, то ли вспоминая свой неудачный опыт десятилетней давности.

— О любовниках нет речи, зато у нее появилось несколько фавориток. — Лиз затянулась сигаретой и с наслаждением приготовилась к рассказу.

— Надеюсь, ты не в их числе? — учтиво поинтересовался Дэвид. Он любил Лиз такой, какой она была сейчас: улыбчивой, с блестящими умными глазами, тоненькой, вытянувшейся по струнке, как театральная кукла, которую держат за одну только палочку на шее, оставив конечности висящими вдоль туловища.

— Мне там так были рады!

— Ты хорошо выглядишь, общество старых дев пошло тебе на пользу.

— Я в кои‑то веки вновь села в седло.

— Лошади у вас тоже старые девы? — оживился Джон.

— У меня был конь. Вороной и мускулистый.

— И вас не исключили из общества за такое предательство идеалам? — не унимался доктор Фрай.

— Джон, вы несносны.

— Приношу свои извинения. Кстати, мне пора. Бренди превосходный. — Раскланявшись, Джон направился к выходу в сопровождении Дэвида. Лиз осталась одна. Она повертела обручальное кольцо, словно смахивая с него пыль, взяла свой нетронутый бокал и свернулась в кресле калачиком. Сквозь щель в не до конца задернутых занавесах она видела, как рабочие собирают инструменты. Это напомнило ей, как они впервые вошли шестнадцать лет назад в дом, без которого она теперь не представляла своего существования. А дом, в отличие от нее, был таким самостоятельным, таким отчужденным, таким равнодушным к своей участи. С того самого дня, когда белокурая девушка‑агент расписывала им с Дэвидом все достоинства покупки, а они старательно высматривали недостатки и не могли найти ни одного, дом так и не признал своего с ней родства. Чем занимается сейчас, интересно, эта девушка? Такая говорливая и кудрявая. Она сразу понравилась Дэвиду. Сейчас ей уже как минимум тридцать пять. Тогда им пришлось столько времени потратить на реконструкцию жилища. Не столько им, сколько ей, Лиз. Дэвида и тогда мало заботили хозяйственные проблемы. Он решил купить два этажа, даже не заглянув внутрь, только увидев из окна машины, что здание похоже на Королевский музыкальный колледж.

— Извини, задержался. — Дэвид был в прекрасном настроении, и это заставляло ее верить в то, что опасения неоправданны.

— Дэйв, не стоит ли тебе обратиться к кому‑нибудь помимо Джона?

— Зачем? А, ты все об этом? Зачем? Я чувствую себя превосходно.

— Ты беспрестанно куришь!

— Лиз, ты так хороша, когда усмиряешь свою заботливость! — Дэвид сухо поцеловал жену и принялся разбирать стопку с нотными листами. Лиз ничего не оставалось, как подняться к себе.

Пройдя длинным кафельным коридором и омыв ноги в пересекавшем дорогу к бассейну каменистом ручейке, Люсия и Эйприл оказались под ослепительным, огромным куполом, накрывавшим заполненное резвыми купальщиками пространство. Между мачехой и падчерицей ненадолго воцарилось полное взаимопонимание. Стоило Люсии признаться, что она влюблена, и Эйприл тут же простила ей неучтивое поведение. Какой спрос с влюбленной двадцатилетней красавицы?

Вода была нежно‑голубой, словно в нее опустили безоблачное небо. У Люсии точно такой же купальник, небесный, делающий ее худенькой и невесомой. Сейчас она растворится в этой огромной прозрачной чаше. Набрав побольше воздуха, девушка доплыла до середины и вынырнула уже другой, освободившейся от гнета недомолвок и опасений. С намокшими ресницами и стекающей по лицу влагой Люсия чувствовала себя очистившейся, готовой двигаться дальше.

По соседней дорожке, старательно работая под водой руками, ее догоняла Эйприл.

— Какая прелесть! Теперь буду приходить сюда каждый свободный день, — задыхаясь, прокричала она Люсии. Свободными Эйприл называла дни, когда ей удавалось отправить Дэнниса и Брэндона надолго гулять с Филиппом или в гости к бабушке — своей еще молодой и не интересующейся внуками матери. Эйприл сознательно отвергала услуги беби‑ситтеров, считая, что это портит взаимоотношения в семье. Миссис Нортон вообще все стремилась делать сама или с помощью Филиппа.

Они выбрались из воды только спустя полчаса, взяли по стакану ананасового сока и присели передохнуть.

— Так хочется спросить, что не могу удержаться. Он уже признался тебе в любви? — Эйприл иногда поражала поистине девической наивностью. Люсия более всего боялась, что от нее потребуют откровений, так оно и вышло.

— Да, — сказала она неохотно, отводя глаза в сторону и давая тем самым понять, что не намерена открывать подробности.

— Извини, что задаю тебе дурацкие вопросы, но он красив?

— Да, но… Эйприл, он не звонит мне уже два дня, и мне не хочется об этом говорить… — Люсия задумалась, но вскоре по ее лицу скользнула довольная улыбка. — Он безумно красив.

— Я тебя поздравляю! У меня никогда не было красивых мужчин. То есть не подумай, что я считаю твоего отца уродом, но таких… крепких молодых брюнетов с яркими губами… нет, не было.

— Он не крепкий, не брюнет и… не молодой.

— Сколько же ему лет?

— Я не знаю. Эйприл, пойдем лучше поплаваем.

— У меня уже руки не двигаются. Давай выпьем еще сока!

— Я все‑таки поплаваю. — Она вскочила, но не смогла уйти: давнее желание поделиться с кем‑нибудь своими переживаниями овладело ею, хотя Эйприл и не подходила для роли наперсницы.

— Люсия, я понимаю, что веду себя глупо, но как вы познакомились?

— Случайно.

— Ты говоришь, что он немолод. Ему за тридцать?

— За сорок.

— Господи! А он случайно не женат? Знаешь, бывают такие прецеденты: думаешь, что нашла наконец вдовца, холостяка или, на худой конец, разведенного, а на самом деле… Хотя Филиппу я сразу поверила.

— Эйприл!

— Прости, моя дорогая, ты так располагаешь к откровениям.

— Обещай, что больше не будешь говорить со мной на эту тему.

— Больше не буду.

— И Филиппу ничего не рассказывай, пожалуйста.

— Не буду, я же сказала.

— Вот и хорошо. Поплыли?

Люсия никогда не понимала, чем очаровала Эйприл отца и на чем держится их семейное счастье. Но сейчас ее осенило: папа искал подобие Ла Валенсианы, нечто повторяющее ее черты, но более мягкое, со сглаженными углами, более податливое. Трудно сказать, удалось ли ему найти искомое. Может, и да.

Филипп наконец‑то вздохнул спокойно, уложив близнецов спать после изнурительной беготни в парке. Когда он закрывал дверь спальни, их опущенные веки вздрагивали от нетерпения. Конечно же, разбойники обдумывают какой‑нибудь очередной коварный план, но ему уже не до этого. Куда запропастились утренние газеты?

Но стоило открыть страницу с новостями культуры и водрузить на нос очки, как раздались отчаянные телефонные трели. Что за странность: иногда не составляет труда определить по звонку, кто собирается с тобой поговорить. «Не иначе как Соледад», — сразу же решил он.

— Здравствуй, дорогой! Как там наша птичка? Забыла про своего ворона или все строит ему глазки?

— Какого ворона? Какие глазки?

— Глазки — что надо! Только кому достанутся? Я про Дэвида. Дэвида Маковски.

— С каких это пор тебя интересует его глазки?

— Да не его глазки! — Тут Соледад перешла на родной язык, и Филипп, разобрав только одно «имбесиль», понял, что если уж его величают обидным испанским «простофиля», то речь идет о чем‑то значительном. Но о чем?

— Люсия сошла с ума! — величественно закончила Ла Валенсиана.

— Я пока что не заметил ничего подобного.

— Она влюбилась в Дэвида!

— Ты показала ей запись прошлогоднего концерта? — радостно спросил он, вспомнив, как здорово они играли Четвертый концерт Гайдна для фортепиано с оркестром.

— Что за чушь! Она влюбилась не в запись, а в самого Дэвида!

— Они знакомы?

— Да. Не знаю, насколько близко, но ты узнай и прими меры. Не медли с этим. Ты меня понимаешь?

На другом конце провода воцарилось гулкое молчание. Филипп повесил трубку и закурил. На газетные строчки упало забытое поленце пепла и тут же рассыпалось.

Дневной свет придавал их встрече оттенок недозволенности, хотя вскоре прозрачная стена, отделявшая убежище влюбленных от сада, перестала искриться на солнце, померкла, затуманилась, и за шариками аккуратно остриженных кустов распласталась темно‑синяя туча.

Дэвид был молчалив, он словно торопился, старался успеть выплеснуть из себя последние стоны раньше, чем их заглушит барабанная дробь ливня. Когда, утомленный, уткнувшись в черную подушку, как в небытие, он успокоил дыхание и чуть стиснул пальцы на дрожащих бедрах Люсии, в окно обрушился ливень, словно стараясь раздавить лежащие тела. Вода встречала на своем пути такую же прозрачную стену и падала вниз, унося в землю обиду поражения. Казалось, что крупные капли, объединившись в натиске, бьются только в их окно, что стоит пройти незаметно в соседнюю комнату, и там будет тихо и светло, как десять минут назад.

Дэвид приподнялся на локте и стал искать пепельницу.

— О чем ты думаешь в такие моменты?

— Я не смог бы описать, что я думаю, даже когда прикуриваю, потому что «не погас бы огонь» — только тысячная доля всех мыслей, заполняющих голову.

— Дэйв, тебе хорошо со мной? — Люсия всем телом подалась вперед, и на ее лице застыло напряженное — брови домиком вверх — ожидание, как в немых кинокартинах начала века. Она была настолько серьезна, что Дэвид не выдержал и снисходительно улыбнулся.

— Разве ты сомневаешься в этом? — он ласково дотронулся до ее щеки.

— Мне страшно.

— Отчего же?

— Чем это кончится? — Стук дождя сделал ее чрезмерно откровенный вопрос еле слышным.

— Какая разница, моя хорошая? Разве мы любим сказки только за хеппи‑энд?

— Ты думаешь, что все будет плохо? — На ее глазах выступили слезы. Дэвид отставил дымящуюся пепельницу, соленый вкус придал его ощущениям остроту и он снова прижал к себе шелковистое юное тело.

— Нет, все будет хорошо!

Любитель и знаток плотских утех, он не мог, да и не старался понять, почему сейчас, с этой девушкой, словно переживает вторую юность. Подобное с ним бывало и раньше, что, наверное, есть непременное следствие разности в возрасте, но никогда еще это не было более чем игрой, забавой. Сейчас же ему казалось, что стоит злосчастной судьбе вырвать из его рук это нежное создание с просящими глазами, и он просто расползется на части, как ветхая половица. Он не находил в Люсии ни единого изъяна. В ней ему нравилось все: запах, кожа, голос, походка. Всякой частью себя девушка органично вплеталась в его мир, не разрушая былого порядка, но делая привычное положение вещей более красивым и значимым.

Дэвид замедлил свои движения и посмотрел на закрытые, припудренные коричневым веки — Люсия тут же распахнула глаза. Что чувствуют, когда отдаются дьяволу? Наверное, такое же недоумение: как могло случиться, что все это происходит, и почему это так сладко, так невыносимо сладко? Его испытывающее, воспламеняющее бездействие было как вызов… Она оплела его кольцом своих ног и забылась в жадном покачивании. Кто вкладывает в человеческие чресла такое умопомрачительное, непреодолимое желание? Странное чувство греха и бесстрашия овладевало ею. Вот оно, райское яблочко, и, что бы ни случилось, она познала то, во что с трудом верилось, хотя об этом беспрестанно твердят, но не могут выразить. Вот оно! Изо всех сил она прижимаясь отвердевшей грудью к любимому, щедрому, чуткому телу. Разорвавшее синеву солнце играло в ее волосах.

Нет, она нисколько не сомневалась в том, что Дэвид любит ее, ведь только доверие позволяет впадать в такое блаженство, полусон‑полуявь… Сколько это продолжалось? Секунду? Вечность? Ее вернул к реальности его непрекращающийся кашель.

— Солнце!

— Что? Что ты сказала? — Дэвид с трудом выговаривал слова, то и дело поднося руку ко рту. Она наслаждалась звуками его всхлипывающей груди, даже они, как это ни странно, были красивы.

— Я сказала, что солнце вышло.

Он перестал кашлять и внимательно посмотрел на Люсию. Солнечные зайчики сверкали в ее ресницах, радуясь выражению бесконечного счастья на девичьем лице.

Из окна так сильно пригревало и светило, что обнаженная кожа, немного влажная, разгоряченная, казалась уже не просто оболочкой, а отдельным существом. Люсия поцеловала бледное родимое пятно на его шее, провела дрожащим языком вниз, до ямочки между ключицами, ткнулась носом в шелковистые волоски на груди и вдруг отстранилась, присмотрелась: ее губы скользили вдоль шрама. Обычный хирургический шрам, не очень давний, почти незаметный.

— Что это?

— Ты о чем?

— Что это у тебя?

— А у тебя? — И он поцеловал темное пятно на ее плече, появившееся невесть откуда в последние полчаса.

Люсия стыдливо улыбнулась. Да, конечно. Как можно спрашивать о таких вещах! Она уже успела привыкнуть к его прикосновениям, к нежному покалыванию его бородки, к ощущению его пронизывающей плоти, но сейчас девушку тем не менее поразило, что ее божество — телесно, материально, доступно безжалостному скальпелю. Она прижалась губами к шраму. Дэвид угрюмо смотрел на мокрые кусты в клетках оконной рамы.

Лиз и Тереза, судя по списку необходимых покупок, не могли вернуться раньше чем через час, поэтому Дэвид спустился с Люсией в гостиную, не удосужившись даже сменить халат на брюки и домашний свитер. Ее веселый смех резко утих, как только они переступили порог: в кресле потягивал виски Стив.

— Доброе утро, маэстро! Извините, что не вовремя. Тереза попросила подождать, пока вы освободитесь. Люсия, рад вас видеть. Так, кажется, принято делать в Испании, — он подпрыгнул и расцеловал ее в обе щеки, окончательно введя в конфуз.

— Что это вы в такую рань? — недовольно спросил Дэвид.

— Извините, если разбудил. Я вот по какому делу… — Стив увлек Дэвида к роялю и разложил перед ним какие‑то бумаги.

— Простите! Мне пора домой, — не выдержала Люсия.

— Что же так сразу? Я совсем на минутку, долго не буду вам надоедать.

— Я тоже на минутку.

— Люсия, я попрошу водителя отвезти вас. — Маковски, посмеиваясь, вывел ее в холл. — Ну что ты сжалась?

— Стив так неожиданно…

— Успокойся, мы же любим друг друга. Разве это необходимо скрывать?

Люсия никак не ожидала от Дэвида открытости и, не веря своим ушам, бросилась ему на шею. С распухшими от поцелуев губами она гордо миновала фонтанную площадку и, подставляя лицо свежему ветру, с радостью врывавшемуся в окно автомобиля вместе с последними падающими каплями, погрузилась в атмосферу полуденного Лондона.

Дом обрадовал пустотой. Она распахнула окно в комнате, стащила влажные от уличной сырости джинсы и футболку, выскочила на кухню в одних трусиках и занялась изучением содержимого холодильника. Несколько бутербродов и чашка кофе позволили забыть о голоде и вспомнить о вещах более важных, например о том, что счастье переполнило ее и вот‑вот начнет выплескиваться наружу. «Попробую‑ка я поделиться им с Кармелой, если она в это самое время не соблазняет своего неприступного Феликса», — решила Люсия и набрала номер подруги.

— Люсия? Ты получила мое письмо? Я еду в Африку.

— С отцом?

— С каким отцом, вспомни, сколько мне лет! С Феликсом.

— О! Как это тебе удалось?

— Не то чтобы конкретно с ним, но с экспедицией.

— Один месяц из жизни Армии Спасения?

— Он самый. Феликс пригласил меня на танго. Как он танцует! Я не испытывала ничего подобного никогда, даже в постели. В общем, я не зря старалась. Переворотила весь свой шкаф, вытащила замшевые джинсы. И еще пояс — помнишь, «ковбойский». Я произвела фурор, прежде чем он соизволил повертеть меня в танце.

— Ты не боишься?

— Чего?

— Стихийных бедствий, крокодилов… Не знаю, кого вы там собрались спасать?

— Феликс будет работать при головном штабе. Это не опасно. Но ты‑то как? Я, кстати, видела твоего Тони с такой толстушкой! Надеюсь, тебя это не расстроит, впрочем, расстраиваться не из‑за чего. Она такая невзрачная и, сразу видно, смотрит ему в рот.

— Кармела, у меня роман со знаменитостью.

— Какое‑нибудь научное светило?

— Он музыкант. Пианист Дэвид Маковски.

— Господи! Моя мать от него без ума. Роман по полной программе или так, цветы к сцене? Подожди, ему же уже на шестой десяток…

— Ты его знаешь! Вот это да! Он прекрасно выглядит. Он любит меня. А я… Я просто без ума от него. Мы видимся почти каждый день. — Люсия кричала в трубку восторженным голосом, а к концу перешла на шепот: — У меня даже все мышцы болят…

— Оригинально. И как тебе удалось его подцепить?

— Самой не верится. Я столкнулась с ним в лифте.

— Где же это такие лифты, если не секрет, из которых знаменитости выпрыгивают прямо в объятия молодых девиц?

— Это было в Израиле.

— Так вот почему ты порвала с Тони! А он, этот Маковски, женат?

— Да, но это неважно. Он не скрывает ни от кого, что влюблен в меня.

— Люсия, мне это кажется подозрительным.

— Почему же?

— Знаю я этих знаменитостей. У тебя что, серьезное увлечение?

— Кармела, если бы ты его видела! Для меня все изменилось, все видится другим, как в сказке. Этот человек — сказка!

В двери заскрежетал ключ, Люсия, вспомнив, что на ней почти нет одежды, спешно пожелала Кармеле удачи и убежала в свою комнату. Набросив шелковый халатик, она повалилась на кровать. Почему люди так плохо понимают друг друга? У Кармелы даже голос звучал как‑то чужеродно. Вот выскочит замуж за своего Феликса и станет совсем прозаичной. А знай она Дэвида, поняла бы, что вся эта забота о собственном благополучии яйца выеденного не стоит. Впрочем, едет же она за ним неизвестно куда. Просто они с Кармелой давно не виделись. Возможно, им нужно просто поговорить с глазу на глаз, и взаимопонимание восстановится. Она завязала пояс халатика и вышла посмотреть, не купила ли Эйприл новый ремешок для Бобби (злостный пес съедал свои ошейники еженедельно), тогда можно было бы с ним погулять.

Но Эйприл с детьми все еще не было, на кухне хлопотал Филипп.

— Привет, папочка!

— Ты дома? Какой сюрприз! Надеюсь, не скучаешь.

— Немного, без тебя, — сказала Люсия, скорее чтобы польстить отцу.

— Мы могли бы сходить с тобой куда‑нибудь на днях — как ты к этому отнесешься?

— Прекрасно. — В ее глазах заблистали огоньки. — Мы давно с тобой никуда не удирали. Интересно, Эйприл, как всегда, обидится, если мы не возьмем ее с собой?

— Мы купим ей торт, как в прошлом году, помнишь?

— Да, но только по возвращении, чтобы съесть вместе.

Они рассмеялись. Филипп словно присматривался к дочери, решал, стоит или нет говорить, после чего как можно более хладнокровно спросил:

— Куда бы ты хотела? Собор Паула? Мюзикл? Выставка собак? Или, я все время забываю, что ты уже взрослая, может, послушаем серьезную музыку? Например, концерт Дэвида Маковски. Замечательный пианист. Пьесы современных композиторов. — Филипп хотел посмотреть на реакцию дочери, но не смог отвести взгляд от окна. Ему стало жаль девочку. Хотя он и не видел, как покраснели ее щеки, не слышал, как отчаянно забилось сердце в ее груди, но по какому‑то напряженному потоку энергии понял, что результат эксперимента положительный.

— Не знаю, будет ли у меня свободное время, папа, — выдавила она из себя после продолжительного молчания. — Хотя Маковски действительно хотелось бы послушать. Я была на его концерте в Тель‑Авиве. — Люсия говорила медленно и печально, будто подписывая собственный приговор.

— Я рад, что у тебя хороший вкус. Дэвид — один из немногих исполнителей, способных дать произведению новое лицо, новую жизнь.

Люсия ухватилась, как за соломинку, за мысль о том, что это, может, случайность. Но потом вспомнила их утренний разговор с Дэвидом и села на подоконник, поймав взгляд отца.

— Представляешь, папа, а я знакома с Дэвидом. — Она смотрела ему прямо в глаза, и теперь уже Филипп чувствовал себя как на допросе.

— Неужели?

— Мы останавливались в Эйлате в одном отеле. Мы с Тони и Дэвид с Лиз.

Филиппа ее признание, кажется, мало порадовало, он сморщил лоб и стал старательно пережевывать сэндвич.

— Я даже была у них на Малбери Уолк. — Люсия заставила его перестать работать челюстями. — На прошлой неделе. Небольшая вечеринка. Забыла тебе похвастаться сразу.

— Что ж, у тебя хорошие знакомства в этом городе. — Филипп справился с досадой, отставил тарелку и продолжил по‑актерски небрежно: — Что я могу сказать? Дэвид и Лиз — милые люди. Он — верхушка айсберга, а Лиз… на ней все держится, все его величие. Она меньше получает от жизни, так как не поднимает голову выше поверхности воды. Не потому, что не может поднять, а потому что предоставляет эту возможность ему. На поверхности интереснее: слава, поклонницы, юные красотки… Часто даже очень юные. Лиз не выдерживает своей ноши, тяжелеющей год от года, поэтому Дэвиду приходится хвататься за все, что несет в себе жизнь, как утопающему. Но ухватишься за тонкую веточку — утащишь ее на дно вместе с собой. Год назад, к примеру…

— Папа! — Люсия могла сейчас состязаться в способности гневаться с собственной матерью. — Я никогда раньше не замечала в тебе склонности к сплетням! — Взмахнув рассыпавшимися по плечам волосами, она убежала на балкон. Филипп потер лоб и с серьезностью человека, выполнившего тяжелую и грязную работу, отправился принимать душ. Сэндвич остался недоеденным.

Люсия проснулась и высунулась из‑под одеяла. Вчера она думала, что не уснет до утра. Глаза до сих пор как подгнившие апельсины: дотронешься пальцем — и он утонет в опухлости. Страшно подходить к зеркалу. Она повернулась на другой бок и попыталась уснуть снова. С такой физиономией не хотелось показываться на глаза и без того недовольным ею домашним. До чего несовершенны люди: веками твердят о любви, слагают легенды и серенады, а как только дело касается реальных событий, становится каким‑то Монтекки‑Капулетти! Возможно, у Дэвида и до нее были увлечения, но зачем акцентировать на этом внимание? Она ведь тоже целый год встречалась с Тони, а настоящая любовь пришла к ней только сейчас. Вчера у него был концерт, целый зал мог видеть его и восхищаться, а она сидела дома и плакала в подушку, одна. Почему все так несправедливо! Люди сами выдумали брачные узы, а теперь страдают от них. Дэвид женился на Лиз двадцать лет назад, подумать только, целая вечность! И до сих пор жена имеет на него все права, по привычке. А она, настоящая, теперешняя его любовь не имеет даже самого скромного права присутствовать на всех выступлениях, ловить каждый звук, каждое движение его нежных рук.

Люсия поняла, что уснуть больше не сможет, и, в раздражении откинув одеяло, вскочила с кровати. Голуби неуклюже взлетели с подоконника и исчезли за деревьями. Если бы Дэвид был рядом, это утро не казалось бы ей серым и грустным, но его нет… Как необходима ей сейчас его поддержка!

— Люсия, тебя к телефону! Из образовательного центра! — послышался за дверью издевательский голос Брэндона, сопровождаемый оглушительным стуком. Она быстро открыла дверь: хорошо, что мальчишка догадался принести трубку.

— Спасибо! Я поговорю у себя. Дэвид! Как ты вовремя, мне так необходимо сейчас видеть тебя.

— Ты чем‑то расстроена? Сейчас, к сожалению, не получится. Я слушаю учеников.

— Но, Дэвид! Почему я не могу послушать учеников с тобой?

— Это не настолько интересно. И слишком серьезно: завтра у них конкурсное выступление. — Было непонятно, то ли он шутит, то ли не хочет ее видеть.

— Стив все равно уже всем все рассказал. Дэвид засмеялся:

— Ну ладно, раз Стив рассказал, тогда приезжай. Концертный зал, где мы с тобой уже были. В любое время до восьми.

Люсия замялась:

— Дэйв… А этот старикашка… Он пропустит меня?

— Гардеробщик? Конечно не пропустит. Выставит за дверь, как только узнает, к кому ты и зачем. Но я тебе открою маленький секрет: три подошвами о коврик, пока его сердце не растает. Все. Я уже опаздываю. До встречи.

Люсия с трудом вспомнила, где находится нужное здание. Проходив с полчаса вокруг, она увидела наконец знакомые ступени.

— Господин Маковски занимается с учениками в репетиционной на третьем этаже, — пропели бакенбарды в ответ на ее вопросительный взгляд. — По правой лестнице до конца.

Она старательно вытерла ноги и с волнением в груди стала подниматься. Из открытой двери лились звуки Шопена. Люсия послушала за дверью, потом незаметно вошла. В глубине небольшого зала стоял рояль, десятка два кресел были хаотично расставлены неподалеку от входа. Сначала на нее никто не обратил внимания: ни Стив с Полом, которые с понурыми лицами следили за играющей девушкой, ни седовласые, исполненные важности старушки на боковом диванчике, ни пожилой мужчина в первом, если так можно выразиться, ряду. Люсия скромно устроилась у двери и погрузилась в умиротворяющую, воздушную гармонию.

— Энн, забудьте о нотах, это не знаки, которые нужно подавать каждый в отдельности, это ручей, непрерывный ручей. Забудьте о них! Позвольте мелодии разлиться, дайте ей волю.

Дэвид поражал суровостью, и Люсия с удовольствием отметила это. Девушка за роялем была, несомненно, хороша. Темные, блестящие локоны падали на ее пухлые щеки и закрывали старательное, напряженное лицо с ярким бантиком сжатых губ. Люсии захотелось познакомиться с ней. Ученица, безусловно, подавала надежды, хотя технически сложные, шумные и отрывистые части давались ей лучше, чем лирические.

— Энн, вам нужно расслабиться, забыть о конкурсе, думать только о том, что вы играете, наслаждаться тем, что вы играете. Повторим с этого момента. Вот так, легче…

Люсия присмотрелась к пианистке: она, пожалуй, младше ее года на два. Неужели Энн относится к Дэвиду только как к учителю?

— Это музыка страсти, как ни странно, — сказал Дэвид, когда Энн закончила играть и вопросительно посмотрела в его сторону, — можно думать, что это музыка любования, но из любования и рождается страсть, из тишины и спокойствия, а не из грома и молнии. Гром и молния конечны, к ним нечего прибавить, а шопеновская тишина потенциальна. Она в любую минуту может разразиться страстью, Энн. Мне хотелось бы услышать это завтра от вас. Пол, прошу к роялю.

Пробираясь меж кресел, Пол вдруг замешкался. Люсии стало неудобно, оттого что она здесь. Ее мечты знать о Дэвиде все, знать его всяким показались ей сейчас верхом глупости. Что она делает в этом зале? Смущает Пола?

Бедняга Уильямсон заерзал на стуле.

— Соберитесь! Я бы при вашей склонности испытывать пальцы на скорость окунал руки в горячую воду, перед тем как выйти на сцену.

Пол поправил очки.

— Можно?

— Пожалуйста.

Он робко поднял расслабленные кисти, посмотрел на клавиатуру, будто видел ее впервые, и резко ударил по клавишам, высекая энергичную незнакомую ей мелодию. Глаза Пола намертво уперлись в одну точку над клавиатурой, а его плечи неожиданно расправились… Напряжение мелодии нарастало, и когда оно достигло своего предела, Пол на секунду замер, а потом его пальцы опять побежали по клавишам, но теперь из‑под них разливалось нежное успокаивающее журчание. Люсия поймала себя на том, что с наслаждением слушает его игру. «Какой молодец!» — подумала она, когда журчание стихло и Пол поднялся со своего места.

— Еще контрастнее, ваши руки соревнуются друг с другом. Но сегодня вы слишком ускорили темп. Разве вы куда‑то торопитесь? Спасибо. Все свободны до завтрашнего вечера.

Раздались редкие хлопки откидных сидений.

— Люсия! Какая неожиданность! Хотите тоже брать уроки? — Засмотревшись на Дэвида, она не заметила, как к ней подошел Стив.

— Так, проходила мимо. — Не зная, как поступить, она вышла к лестнице в сопровождении Стива.

— Да, здесь хорошие места для прогулок. Может, составите нам компанию? Глоток‑другой чего‑нибудь покрепче, например джина, не помешает после этакой взбучки. Правда, Энн? — обратился он к черноволосой девушке.

— Да уж. Бабушка, я останусь с ребятами. — Энн сказала это, обращаясь к высокой старухе. Похоже, девушка была в дурном настроении.

— Не забудь о том, что нужно еще отрепетировать финал, дорогая. — Величественная старушенция, оценивающе посмотрев на Люсию и Стива, исчезла за поворотом перил на нижней площадке.

Девушка безвольно проводила взглядом ее уши с висящими топазами. Стив, воспользовавшись задумчивостью Люсии, обнял ее за талию.

— Я не люблю джин! Извините! — отчеканила она, резко вырвалась и, к удивлению Энн, пошла обратно в зал.

— Твоя новая пассия, Стиви? Странная какая‑то.

— Новое увлечение маэстро.

Энн состроила заинтересованную гримаску:

— По‑моему, он ускоряет темп.

— Отточенная техника!

— А говорит, что его не возбуждают гром и молния, — сострила Энн.

— Для испанки она еще тихая!

Дэвид разговаривал с Полом. Увидев Люсию, Пол распрощался и, бросив ей на ходу «рад вас видеть», вышел.

— Пойдем же. — Дэвид взял ее за руку и потащил куда‑то. Они быстро шли по каким‑то узким коридорчикам.

— Куда мы идем?

— Сейчас увидишь.

Часто дыша, он остановился у одной из дверей, нашарил в кармане ключ.

— Входи.

Ей открылась небольшая, странного убранства комната: стол с компьютером, какие‑то папки и коробки, вешалка с надетыми на плечики фраками, мятыми белыми рубашками, сбоку — светлая полупустая полка и мягкое кресло в углу.

— Здесь хранятся порванные мною за всю жизнь струны, Лиз запрещает мне держать их дома, считая, что это к несчастью. — Он потянулся к верхнему отделению полки. В большой деревянной коробке лежали моточки фортепианных струн.

— Ты не отличался сдержанностью.

— Сдержанность — это пережиток. Бесплодный цветок цивилизации.

Его голос звучал так интимно, так завораживающе, что Люсия не смогла не поддаться влечению. Ее память все еще была полна шопеновских переливов, шопеновской «тишины». Он осторожно, без единого звука осыпал ее лицо и шею поцелуями, расстегнул пуговицы на блузке… Коробка выпала из его рук, и струны рассыпались по гладкому полу. Люсия бросилась собирать жесткие кольца — некоторые раскрылись, погнулись. Дэвид оторвал ее от этого занятия, поднял за плечи, коснулся горячими губами открывшейся груди. Она закрыла глаза. Он медленно опускался вдоль ее тела, обжигая дыханием кожу, и, встав на колени, прижал лицо к ее животу. Легкая ткань юбки колыхалась от его сбивчивого дыхания…

Очнувшись, Люсия увидела пряди своих волос, застилающих синюю обивку кресла, приподняла подбородок: на стене — рисунок, по‑видимому Питера Кристофера, — голубые горы в свете луны. Ощущение любимых рук, которые не спутаешь ни с какими другими. Дэвид — у ее ног, с головой, склоненной к ее коленям… Предметы вокруг казались ей нереальными, опущенными в туман безвременья….

— Который час? — внезапно подняв голову, спросил Дэвид.

— Понятия не имею.

— Ты сводишь меня с ума. — Он встал, нашел часы в кармане жилета. — Половина девятого.

Он собирался, проводив Люсию домой, отправиться к импрессарио. В уютном салоне машины щелкнул замочками портфеля, полистал имеющиеся там бумаги и, извинившись, попросил водителя свернуть сначала в сторону Малбери Уолк.

— Ты не будешь против, если мы заедем по пути ко мне, а потом уже я провожу тебя домой?

— Да, конечно, — ей хотелось оставаться с ним как можно дольше, хотя вероятное появление Лиз пугало.

— Жди меня в машине, — велел ей Дэвид, когда водитель притормозил напротив красного дома, и захлопнул дверь.

Люсия проводила влюбленными глазами его удаляющуюся фигуру, затем лениво осмотрела дом: завитки решетки сверкают свежей краской, шторы опущены, на клумбах появились новые цветы. В течение следующих пятнадцати минут она болтала с водителем, рассматривала прохожих и размышляла о неопределенности своего будущего. Они могли бы уехать из Англии, ведь Маковски знают во всем мире, могли бы просто снять квартиру в каком‑нибудь «антикварном» районе. Пойдет ли на это Дэвид? Неважно, она не будет настаивать. Пусть даже он останется здесь, а она уедет в Мадрид и будет прилетать к нему, как только выдастся свободное время. Можно и вовсе бросить университет. Или попробовать учиться здесь. Психолог с оксфордским дипломом — звучит красиво.

Джейн Хардли — единственная университетская подруга Лиз, с которой та по старой памяти поддерживала отношения. В душе Джейн — убежденная холостячка не одобряла выбор Лиз даже тогда, двадцать лет назад, когда другие молодые преподавательницы колледжа с завистью следили за отношениями симпатичной стажерки и набирающего славу пианиста, сразу же очаровавшего всех своей летящей пластикой и изысканной красотой черт. Маковски представлялся Джейн легкомысленным, недалеким и чрезмерно властным. Все эти годы она старалась ни словом не обмолвиться о своем истинном отношении к Дэвиду, но всякий раз, приезжая из Орвика поучаствовать в столичной суете, как могла избегала общения с ним.

Направляясь к хорошо знакомому ей дому на Малбери Уолк, она надеялась застать Лиз одну. Машина, стоящая у ворот, заставила ее поморщиться: другие гости могли испортить общение с подругой. Но не возвращаться же назад! Она застегнула полы старомодного пиджака и решительно подошла к воротам. В это время, лихо перескакивая ступеньки, показался Дэвид. Джейн остановилась, нервно постучала концом зонтика‑клюки по мостовой и, напустив на себя как можно больше важности, приготовилась к встрече. Внезапно ее отвлек вид очаровательной девушки в машине. «Куда это он в такой час да в такой компании?»

— Добрый вечер, Дэвид.

— Джейн? Не ожидал вас увидеть.

— Вижу, что не ожидали.

— Это написано у меня на лбу?

— Не совсем на лбу.

— Мне очень жаль, но я вынужден распрощаться с вами до вечера. Лиз извиняется за свое отсутствие, она вернется с минуты на минуту. Тереза приготовит зеленый чай, как вы любите.

— Очень мило с вашей стороны. Армия учеников растет день ото дня? — Она покосилась в сторону проезжей части.

— На недостаток не жалуюсь. Вас проводить до крыльца?

— Спасибо, я сама. — Джейн дождалась, пока Дэвид откроет дверцу машины, внимательно посмотрела на Люсию, после чего с царственным видом пошла к дому.

День выдался солнечный. Парк радовал глаз контрастными пятнами света и тени. Песчаные тропинки были совсем сухими, и только у стволов деревьев влажными земляными комочками оставались следы каждодневных дождей.

Лиз чувствовала себя прекрасно: она достала из шкафа узкие джинсы, которые не надевала уже давно, но которые пришлись ей впору, завязала узлом на животе клетчатую рубаху и, развлечения ради, захватила с собой ковбойскую шляпу из светлой кожи.

— Ну как же ты хороша сегодня! — не удержалась от комплимента Джейн, поправляя желтые поля. — Сейчас возьмем себе лучших лошадок. Я тебя уверяю: если уж не в Орвике, то у Чарли.

— А вот и он!

К ним навстречу спешил внушительный, бородатый крепыш лет сорока, в жилете с бахромой и высоких сапогах. Узнав старую знакомую, он тут же распахнул объятия и не успокоился, пока не поцеловал недотрогу Джейн в ее тщательно напудренную щеку.

— Лиз, вот он, легендарный Чарли! Единственный мужчина, которому можно доверять. Я считаю, что у него лучшая конюшня в городе.

— Леди, вы преувеличиваете.

— О нет, я не преувеличиваю никогда!

Джейн, продолжительно восхищаясь каждой из предложенных лошадей, выбрала себе в конце концов невысокую рыжую кобылу со стриженой челкой, а ее подруге достался серый добродушный красавец по имени Остин. Чарли сам оседлал питомцев, беспрестанно рассказывая истории из их жизни. Лиз умиляли огромные мокрые ноздри и шершавые губы животных, она долго не садилась в седло, наблюдая за добродушно‑печальными мордами.

Сначала Джейн, хорошо знавшая парк, указывала дорогу, потом, когда тропинка стала шире и количество пеших гуляющих резко уменьшилось, можно было ехать рядом. Джейн, с короткой прической и грубоватыми чертами лица, смотрелась в седле совсем по‑мужски, Лиз — напротив: собранные сзади в свободную косу волосы и выбившиеся впереди пряди молодили ее и немного напоминали то время, когда ее считали интересной женщиной с выразительными, необычными чертами лица и спортивной фигурой. Тогда еще говорили, что она похожа на инопланетянку: огромные глаза и совсем крохотные нос и губы. Лиз такие сравнения не особенно нравились, но она привыкла к ним, как привыкают к прозвищу.

— Ни один мужчина не может заменить мне удовольствия попрыгать в седле, — заявила чопорная Джейн, догоняя проворного серого скакуна.

— А если эти вещи совмещать?

— Ни за что на свете. С ними хлопот не оберешься.

— С мужчинами?

— Но не с лошадьми же! Лошади знай себе жуют овес. А мужчины? Ты сколько сил и времени тратишь на своего мужа? — Лиз заметно погрустнела. — Вот видишь. Он же у тебя ребенок. Избалованный ребенок.

— Джейн, ты не знаешь… Я каждый день, прожитый с ним, стараюсь продлить…

— Иногда мы думаем, что живем с кем‑то, а на самом деле живем одни.

— Когда наступит действительное одиночество, мы поймем разницу!

— Лиз, посмотри на меня, я — одинокая женщина, но мне хорошо и спокойно.

— Да, ты права, лучше не иметь, чтобы не терять, но я имею. И не хочу потерять.

— Ты уверена, что имеешь?

— Да.

— Лиз, прости, если сделаю тебе больно, но у девицы, с которой я вчера видела Дэйва, была такая физиономия, будто имеет она, а не ты.

— В молодости так бывает.

— Ты ее знаешь?

— Да. Думаю, это была дочь Нортона. Помнишь Филиппа, скрипача?

— Конечно. Этакий мямля. У него еще жена — фурия.

— Бывшая. Она мать девочки.

— Этой малолетней шлюшки?!

— Джейн, она самая обычная девочка, трогательное существо. Я ей по‑своему благодарна.

— Она не понимает, что делает.

— Мы все не понимаем, что делаем, Джейн. Она, не желая того, взяла на себя часть моей работы.

— Как ты можешь так спокойно относиться к подобным вещам?

— Просто там, — Лиз указала на испещренное тяжелыми белыми облаками небо, — будет все равно, кто из нас играл какую роль, там останется только настоящее. — Она натянула поводья, и озадаченная Джейн едва поспевала, чтобы не упускать из виду роскошный хвост Остина.

Закрыв за собой дверь кабинета, Лиз сделала несколько шагов и машинально опустилась в прохладное кресло. Ее глаза упирались в пустоту. Проходившая мимо девушка в голубом медицинском халате остановилась возле нее.

— Вам нехорошо, леди? Может, успокоительное? — спросила она.

— Нет, спасибо… Где у вас здесь, я забыла, выход?

— По коридору направо.

Лиз встала и, не поднимая головы, двинулась в указанную сторону. Ее хлестнуло по лицу ветками разлапистого дерева в кадке — она пошла прямее.

Ключ никак не хотел попадать в замок зажигания. Лиз положила руки на руль и опустила на них голову. Шум ближайшей к стоянке улицы постепенно наполнял мысли равнодушной чепухой. Когда в соседней машине сработала сигнализация, Лиз решила, что впечатлений окружающего мира уже достаточно для следующей попытки. «У меня руки старухи», — подумала она, глядя на сеточку вен и коротко остриженные ногти. «Не отчаивайся», — ответил ей «меркури» тихим шипением мотора.

При въезде в Челси она чуть не врезалась в автобус. Многочисленные пассажиры обоих ярусов дружно направили в нее стрелы своих недоброжелательных взглядов, их водитель пожурил рассеянную автомобилистку длинным сигналом, заглушившим скрежет тормозов. Зажегся красный. Лиз остановила машину и с ненавистью уставилась на пешеходов: бегут себе, сами не понимают куда. Какая беспросветная глупость, эта повседневная жизнь! Мы расписываем себе каждый день, спешим куда‑то, чего‑то постоянно хотим, а в результате все равно недовольны, постоянно недовольны. И вот кто‑то решает сверху, что хватит, такому‑то и такому‑то составлять план на завтра больше не надо, и мы понимаем, что, в сущности, нам было нужно только жить, дышать, видеть и чувствовать, просто что‑то чувствовать, все равно что.

Хотя нет… Вот они торопятся выполнить свой суточный план: выбритые до ссадин менеджеры, заросшие художники, студентки в юбочках короче некуда, бизнес‑леди — до середины колена, бальзаковские дамы — до середины икры — и не знают никакого трагизма, обходят стороной бермудский треугольник, в котором она барахталась более двадцати лет, дыша воздухом, пропитанным соленой, обжигающей глотку водой. И только посмей кто‑нибудь из них, бегущих по суше, протянуть ей руку помощи!.. Она ответила бы взглядом, полным такого презрения… Лиз вздрогнула: в стекло ее машины стучали.

— Вы заснули?

Горел зеленый, по‑видимому, давно. Поток машин раздваивался сзади, объезжая ее «меркури» и соединялся в нескольких метрах от бампера.

Дэвид был дома. Лиз чувствовала его присутствие безошибочно. Для этого ей достаточно было переступить порог. Она поднялась наверх, в его любимую овальную комнату, выдержанную в бежевых тонах. Оторвавшись от телевизора, он изучающе оглядел жену. Ее нервозность не обещала ничего хорошего.

— Ты замечательно выглядишь. Этот костюм тебе к лицу.

— Полагаю, что выгляжу я просто ужасно.

— Тогда посмотри назад.

На журнальном столике стоял букет ее любимых маргариток, но это, кажется, только еще больше расстроило ее.

— Дэвид, нам нужно поговорить, выключи, пожалуйста, этот дурацкий фильм.

— Я не в лучшей форме для серьезных разговоров. — Он взял пульт в знак согласия, но, подумав, всего лишь переключил канал. — Представляешь, эти негодяи признали лучшей Энн. Ты же слышала, как она играет, она не понимает ничего в Шопене. Это все равно, что на скорость обводить трафареты и говорить, что рисуешь.

— Тебя это расстраивает?

— Скорее возмущает. Ты говорила с Ником по поводу концертов в Париже?

— Я не успела, Дэйв. Признаться, у меня были дела поважнее.

— Навещала доктора Лейка?

— Как ты догадался!

— От тебя пахнет больницей.

— Скоро тебе придется смириться с этим запахом.

— Кто это решил распоряжаться моими внутренностями?

— Если ты не умеешь этого делать, придется стараться другим. — Лиз стояла напротив него нависшим укором.

— Было бы странно, если бы это делал я сам.

— Дэвид, три года назад еще можно было что‑то изменить. Если бы не твое отношение к своему здоровью, не эти круглосуточные репетиции, не сигары через каждые десять минут, не посиделки с Джоном, не…

— Лиз, все было бы так, как оно есть сейчас. Точно так же.

— Ты даже не спросишь у меня, как оно есть сейчас. Ты что, все знаешь? Да, конечно, ты всеведущ, ты всегда знаешь все лучше других!

— Не стоит нервничать. Лиз, я не хочу, чтобы ты нервничала. — Он усадил жену на диван, сел рядом и обнял за плечи, касаясь губами ее волос. — Ну что там тебе наговорил Лейк? Я старая развалина? Пора на свалку?

Лиз повернула к нему исказившееся от растерянности лицо.

— Дэйв, я с таким трудом уговорила тебя пройти обследование. Тебе все равно, скажи, тебе что, действительно все равно?

Он целовал ее влажные глаза, не отвечая.

— Дэйв, нам нужно опять, опять, как тогда… — Слезы побежали по ее щекам. — Это твой последний и единственный шанс. Я сделаю все…

— Хорошо. Я же не враг себе, правда? Лиз вытерла слезы.

— Операцию нужно делать как можно скорее.

— Но хотя бы месяц у меня еще есть?

— Я хочу, чтобы ты сделал это немедленно.

— Попросить Терезу принести из кухни нож?

— Перестань паясничать!

— Лиз, людям хочется пировать даже во время чумы, так уж они устроены.

— Твои пиршества тебя сгубили!

— По‑моему, ты спешишь ставить на мне крест. В этом ты превзошла даже самого Лейка, он хотя бы дает мне шанс.

— Он ни в чем не уверен.

— Только дураки во всем уверены. Лейк не дурак, хотя и зануда.

— Зачем тебе месяц?

— Ну хотя бы две недели.

— Это бесчеловечно, как ты не понимаешь! По отношению ко мне… и к тебе самому.

Дэвид молча выключил телевизор и стал быстро расстегивать податливые пуговицы ее жакета. Она покорно принимала его внезапную страсть. В такие минуты в нем было столько жизни, что, казалось, хватило бы на пятерых. И не верилось, что там, за дверью с медной табличкой, речь шла о том же самом человеке, ощущение которого, такое знакомое, по‑прежнему ошеломляло ее… Лиз никогда не уступала мужу в любовном пыле, она умела чувствовать так же, как он, но для него эти чувства были естественными, как дыхание, а ей приходилось расходовать с ним всю себя.

Не отрывая глаз от газеты, Филипп протянул руку к резко зазвонившему телефону. Это опять была Соледад.

— Привет, дорогой, — на своем певучем английском сказала она и сразу же перешла к делу. — Мне нужно, чтобы ты встретился с Дэвидом, причем как можно скорее… («Соледад по‑прежнему верна себе», — усмехнулся Филипп.)…Объясни ему, этому… — и тут она выдала по‑испански несколько эпитетов, о смысле которых Филипп мог лишь догадываться.

Его всегда шокировало и одновременно привлекало виртуозное использование Ла Валенсианой отборнейшей испанской брани. Она знала великое множество ругательств и употребляла их, порой даже не задумываясь над тем, какую реакцию это может вызвать у окружающих. «В конце концов, вещи надо называть своими именами», — оправдывалась Соледад. Но самое интересное, что в ее устах ругательства не резали слух. Они даже не раздражали — скорее забавляли.

«Тебе надо на сцене не танцевать, а ругаться. Тогда никакая конкуренция не страшна», — пошутил как‑то Филипп в пору их совместной жизни. «Как ты смеешь! — тут же вскипела Соледад. — Танец — моя жизнь! А ругательства? Ну, считай, что я их коллекционирую…»

Филипп осознал, что воспоминания отвлекли его и он не понял, чего хочет его бывшая жена.

— Прости, дорогая. Так что ты хотела сказать?

— Сердце Христово! Ты здоров ли, Филипп?! Я полчаса разливаюсь тут соловьем, а ты так ничего и не понял?! Хорошо, — Соледад тяжело вздохнула, — я попробую еще раз: найди Дэвида и врежь ему как следует, черт побери!

— Что‑о? Что я должен сделать?!

— Филипп, неужели ты впал в маразм? Или я стала плохо говорить по‑английски? Скажи Дэвиду, — Соледад явно начала терять терпение, — чтобы он держался подальше от нашей девочки, потому что мне совершенно не нравится вся эта история! Пусть перестанет с ней встречаться, иначе я приеду и задушу его собственным шарфом!

— А ты думаешь, они еще встречаются? — спросил ошеломленный ее напором Филипп.

Соледад застонала:

— Дорогой, ты меня убиваешь. Я пришлю тебе таблетки от идиотизма. Хотя, боюсь, уже не поможет. Ну конечно встречаются! Вчера Джейн увидела их вместе и позвонила мне. Ты знаешь Джейн? Впрочем, откуда тебе ее знать! Но она сразу позвонила мне, а твое спокойствие просто поражает! Твоя дочь безумно влюблена. Уверена, что Дэвиду она тоже очень нравится, по‑другому и быть не может! — В этот момент материнская гордость Соледад явно возобладала над другими чувствами.

— Думаю, ты не права, — перебил ее Филипп. — Да, Люсия ездила к Дэвиду на вечеринку. Но после этого у нас с ней был разговор, по твоей же просьбе, кстати. Надеюсь, она поняла меня правильно и сделала нужные выводы.

На другом конце провода повисла пауза.

— Алло, Соледад, ты меня слышишь? Алло!.. Неожиданно в трубке раздался вкрадчивый шепот:

— Ты что, действительно в это веришь?

— А почему я не должен верить собственной дочери? Я действительно, ты права, не знаю никакой Джейн, но почему‑то должен верить ей! Может, она обозналась.

— Матерь Божья! Старый осел! — Соледад больше не могла сдерживаться. — Сохранить такую наивность в твои годы! Или ты не только сошел с ума, но вдобавок и ослеп?! Чем, по‑твоему, Люсия занимается целыми днями?

— Где‑то ходит…

— Прекрасный ответ внимательного отца. И где же она ходит?

— Ну, с Эйприл по магазинам, в бассейн, на какие‑то лекции.

— Какие могут быть лекции в каникулы? Чувствуя себя как на допросе, Филипп начал судорожно припоминать, что ему говорила Люсия.

— Ах да, вспомнил. Она ходит на лекции в Философское общество. Говорит, ей это интересно.

— О Боже, я все поняла. — Теперь голос Ла Валенсианы был полон печали и снисходительности. — Прости меня, Филипп, ты — дитя. Нет! Ты — святой, потому что только святой, — тут она не выдержала и перешла на свой обычный тон, — только святой может предположить, что молодая красивая девица предпочтет какие‑то нудные лекции объятиям любовника!

— Соледад, полегче, пожалуйста. — Филипп поморщился. Ее прямота всегда его коробила.

— Поверь мне, милый, я знаю, что говорю. Не сердись. Лучше поговори с Дэвидом, хорошо? С Люсией, я думаю, говорить бесполезно. Ладно, мне пора в театр. Извини, что накричала. Береги себя. Целую. — И Соледад повесила трубку.

Филипп долго сидел в кресле, переваривая услышанное. Может, его бывшая жена сгущает краски? Ей ведь это свойственно. Впрочем, все равно. Что бы там ни было, по сути она наверняка права. Женщины в таких делах разбираются гораздо быстрее мужчин. Но, с другой стороны, можно обвинить Дэвида, а потом выяснится, что ничего не произошло и он ни в чем не виноват. Филиппу очень не хотелось начинать такой разговор со старым приятелем: он почти неизбежно вел к ссоре.

И, поразмыслив, Филипп решил не торопить события. Несколько дней здесь уже ничего не решают. Чтобы не выглядеть таким дураком, как сегодня, надо понаблюдать за Люсией, самому во всем разобраться… И тогда он поймет, как поступить.

Три дня Люсия, не подозревая, что ее испытывают, изо всех сил старалась возобновить дружеские отношения с отцом. Она рассказывала ему о Стиве и Поле, пытаясь запутать следы, притворялась скромной поклонницей Маковски, не смеющей видеть в своем кумире просто мужчину. К концу четвертого дня ей это удалось.

Филипп успокоился, даже рассказал ей о своей давней совместной с Дэвидом поездке на гастроли в Испанию. Боясь снова выдать себя, она сдерживала желание расспрашивать отца о Дэвиде и довольствовалась перечислением репертуара и описанием без того хорошо знакомой ей природы. Девушка настолько завралась, что сама уже с трудом верила в свой роман с Маковски, тем более что в течение всех этих дней Дэйв ни разу не дал о себе знать. Это начинало тревожить. Не так уж долго ей оставалось быть в Лондоне, чтобы тратить время на всякую чепуху вроде спуска с Дэннисом и Брэндоном бумажных корабликов в Темзу или приготовления воскресного ужина. Зато Люсия в полной мере осознала, как велико ее счастье и как она боится его потерять. Все, что не было связано с Дэвидом, потеряло для нее всякую привлекательность, не имело отныне ни малейшего права называться жизнью. Она вздрагивала при каждом телефонном звонке и, в очередной раз теряя мгновенно зародившуюся надежду, бежала в свою комнату, где под подушкой, завернутое в кружевной платок, хранилось кольцо с зеленым камнем.

Мысленно обвинив Соледад в том, что она во всем способна усмотреть любовную историю, Филипп чувствовал себя счастливым отцом. Это удавалось ему только тогда, когда все его дети были в сборе. Пожалуй, это для него самое приятное чувство, которое ему доводилось испытывать. Он уже не помнил себя пылающим любовными страстями или одержимым мечтой стать музыкантом. Присутствие заботливой жены и место в оркестре стали для него привычными жизненными обстоятельствами, приятными, но незаметными, такими же, как наличие музыкального слуха или загнутых кверху ресниц. Возможно, такая участь постигла бы и его отцовские чувства, живи Люсия с ним в Англии… Но она жила в Мадриде.

С утра, чтобы не мучиться ожиданием желанного звонка, Люсия отправилась с Эйприл по магазинам. О том, что у Филиппа выходной и он проведет большую часть дня у телефонного аппарата, вспомнилось только на улице. «А, ладно, совру что‑нибудь, только бы объявился Дэвид, — подумала она, усаживаясь в автобус. — Если сидеть и караулить — точно ничего не дождешься».

Через несколько часов она, совершенно измотанная хождением по магазинам, вернулась в полумрак уютной гостиной на Ферингтон‑роуд, мечтая поскорее сесть в кресло и что‑нибудь выпить. Несчастье состояло в том, что Эйприл срочно понадобилось купить элегантный наряд для приема, на который они с Филиппом собирались завтра. Мачеха Люсии обладала настоящим талантом выбирать абсолютно неподходящие для нее и при этом сногсшибательно дорогие вещи. Догадываясь, что не всегда попадает «в десятку», и зная безупречный вкус падчерицы, Эйприл советовалась с Люсией, когда та бывала в Лондоне, делая любые важные покупки.

Правда, несмотря на покладистый характер Эйприл, переубедить ее было порой нелегко. Но обычно Люсии все же удавалось сделать это, спасая тем самым и нервы, и кошелек отца. Вот и сегодня, услышав о «восхитительном розовом костюмчике от Унгаро», она готовилась к жаркой схватке.

— Привет, дорогая, как прошел день? — спросил отец, поднимаясь с дивана.

— Великолепно! Удалось отговорить Эйприл от костюма, похожего цветом на поросячий хвост. — Люсия улыбнулась.

Филипп, отлично знающий слабости своей жены, только вздохнул:

— Все‑таки ты замечательная дочь. Хочешь что‑нибудь выпить?

— Да, пожалуйста, мартини.

— Кстати, — как‑то вскользь заметил отец, подавая ей стакан, — звонил Дэвид Маковски…

— Да? — Рука Люсии, державшая стакан, замерла на полпути ко рту. — И что? Что он сказал?

— Он пригласил нас завтра на ужин. Я, естественно, поблагодарил его, но, как ты знаешь, мы с Эйприл пойти не сможем. А что касается тебя… — Филипп неожиданно замолчал.

Но Люсия слишком долго прожила в Англии, чтобы не понять того, что осталось невысказанным. Как она ненавидела эти недомолвки и полунамеки, столь часто украшающие речь сдержанно‑вежливых англичан!

— И что касается меня? Что ты хочешь сказать, папа? Я не могу поехать к Дэвиду без вас?

— Моя дорогая, Дэвид — интереснейший человек, талантливый музыкант и обаятельный мужчина… Но тебе не стоит забывать, что он женат. И вряд ли когда‑нибудь оставит Лиз.

— А почему бы этому и не произойти? — Люсия начала сердиться. — Насколько я знаю, детей у них нет…

— Дело не в этом, — неожиданно резко перебил ее Филипп. — Дэвид не тот человек, с которым тебе стоит связывать свое будущее.

— Боже мой, вы как будто сговорились! — взорвалась девушка. — Сначала Соледад, потом Кармела, а теперь и ты! И все вы лучше меня знаете, что мне делать, а что не делать! А я, между прочим, уже взрослая и буду решать сама!

Она выскочила из комнаты, яростно хлопнув дверью.

Подумать только: они влюбляются, женятся, разводятся, не спрашивая ничьих советов, а ей читают наставления, как несмышленой школьнице! А она уже давно самостоятельная женщина!.. Боже всемогущий, но о чем она думает?! Дэвид приглашает ее на ужин! Завтра она увидит Дэвида!

Она бросила взгляд в зеркало: ее лицо разрумянилось, темные глаза сияли. Жизнь прекрасна!

Жаль, конечно, что завтра там будет Лиз, другие гости. Но, если подумать, это не так уж и важно. Раз Дэвид позвонил, значит, он действительно хочет ее видеть. И это главное. Значит, для него это тоже не мимолетное приключение! Это настоящее чувство! А настоящее чувство, как учила внучку Габриэла, всегда достойно того, чтобы за него бороться.

В тот же день она потратила остатки своих сбережений на черное, облегающее платье. Признаться, ее немного тревожило, что за вечеринка намечается у Дэвида, — не выдумка ли это? Да, Дэйв мог сказать о званом ужине, чтобы объяснить как‑то Филиппу цель своего звонка, а на самом деле просто хотел назначить ей свидание. Но ведь он не мог предполагать, что Нортоны откажутся. Нет, ужин состоится, но на всякий случай стоит одеться поскромнее. Строгое длинное платье с квадратным, высоким вырезом подходило как для шумного торжества, так и для вечера в узком кругу.

В последний раз перед выходом посмотрев на свое отражение, она решила, что чего‑то недостает, достала драгоценный сверток и надела подаренное Дэвидом кольцо. Кисть руки сразу же преобразилась: с тяжелым украшением она будто стала еще тоньше, еще нежнее. Легкие туфли на высоком каблуке придали виду девушки законченность.

— Прекрасно выглядишь, — Филипп заставил ее обернуться. В смокинге по поводу предстоящего приема, он словно подстерегал дочь, затаившись с газетой в неподходящем для чтения полумраке. Люсия не хотела покидать дом со скандалом.

— Папа, мне хочется побывать в гостях. Ты считаешь, что я не могу общаться с интересными мне людьми? Почему?

— Если ты хочешь вернуться к нашему разговору о Дэвиде, я скажу тебе только то, что это опасный человек. — Филипп зажег настольную лампу, по его напряженным скулам было видно, что его одолевает волнение.

— Чем же Маковски опасен? — Она присела на подлокотник соседнего кресла и, опершись одной рукой о спинку, положила другую на колено, но потом, заметив блеск изумруда, убрала руку вниз.

— Если бы я был женщиной, то обходил бы его стороной.

— Надо же, а я бы посмотрела хоть на одну из тех, которая захочет последовать твоему совету. — Люсия сказала это неожиданно для себя и тут же испугалась собственных слов. Оправдываться было поздно, отец медленно наливался гневом.

— Каждое его… приключение заканчивается тем, что от него уходят. — Филипп заметил, как Люсия вопросительно подняла брови. — Вернее, он сам заставляет уходить рано или поздно. Если бы это не было так больно — уходить!

— Так зачем же спешить делать себе больно, папа? — Он задумался. Между его рыжеватыми бровями вздрагивала вертикальная черточка. — Я не верю тебе. Прости. От такого человека невозможно уйти, даже если он тебе просто… друг, — продолжала атаку дочь.

— Я не слежу за жизнью Дэвида, но иногда до меня доходят… разные слухи. Прошлым летом, например, в Консерватории только и говорили, что о бедной Синти.

— Кто это? — спросила Люсия.

— В прошлом — ученица Дэвида, сейчас… Она австралийка. Поговаривали, что талантлива, очень талантлива, но бедна. Из какой‑то провинциальной семьи. Ей приходилось подрабатывать где ни попадя, чтобы платить за учебу. Маковски взялся заниматься с ней бесплатно. Понятно, из каких соображений.

— Из каких же? — зло перебила Люсия.

— Девушка была красива. Я видел ее как‑то: широкоскулое, необыкновенное лицо, смуглая кожа, волосы… огромная каштановая шапка…

— И что дальше?

— В Консерватории ее считали странной, чуть ли не юродивой, она могла ни с того ни с сего перестать играть во время концерта или бесследно пропасть на месяц из города. И все время курила. Но играла превосходно. Дэвиду удалось на нее повлиять. Чуть больше года назад все заговорили о том, что они любовники. Она блистала. Ей не было равных среди тогдашних его учеников. Но это длилось недолго. Дэвид уехал на гастроли и пробыл там вместо двух недель месяц. У нее уже тогда начались… странности в поведении. А когда он вернулся… Я не знаю, что там произошло, но ее соседи вызывали… людей из психиатрической клиники. И больше ее никто не видел. Говорят, ее перевели в какую‑то австралийскую клинику, поближе к дому.

— Но она же и без того была сумасшедшая! Причем здесь Дэвид? Это только слухи!

— Она не была сумасшедшей.

— Но разве ты разговаривал с ее врачом? — Люсия вцепилась в подлокотники и подалась вперед.

— Лиз регулярно посылает деньги ее родителям.

— Лиз?! — Глаза Люсии забегали из стороны в сторону. Все казалось ей ненастоящим, приснившимся кошмаром. И эта темнота! — Включи же, наконец, верхний свет!

— Я буду чувствовать себя виноватым, если ты останешься сегодня дома.

— Зачем же ты мне тогда все это рассказываешь?

— Прости, пожалуйста. Но я считаю, что тебе лучше знать правду.

— И эти сплетни ты называешь правдой? Филипп виновато хлопал глазами. Люсия встала, неуверенно подошла к двери.

— Желаю хорошо провести вечер, папа. И будь уверен, с моим рассудком все в порядке. «В отличие от вас с Эйприл», — добавила она мысленно и с грохотом затворила за собой дверь. Ей было жаль отца: он поддавался влиянию своей жены, на глазах теряя собственное лицо.

У дома Маковски, к негодованию всех, кому довелось проезжать по Малбери Уолк в этот час, было настоящее столпотворение машин. Дом сиял огнями. Люсия даже немного испугалась. Ее встретила Лиз — не очень‑то хорошее начало. Первое, что бросалось в глаза, — белоснежное платье, выглядевшее на хозяйке несколько вызывающе. Взгляд Лиз был усталым, она явно чем‑то удручена, тогда как наряд говорил о готовности к пышному веселью.

Люсия вошла в уже хорошо знакомую ей гостиную — здесь все было совсем иначе, чем в прошлый раз. От стены до стены простирался роскошно сервированный стол, а гостей было впятеро больше, чем в прошлый раз, и они все прибывали. Люсия поискала глазами Дэвида и не нашла.

— Присаживайтесь. Майкл поухаживает за вами. Майкл, вы помните Люсию? — Лиз намеренно отстраняла ее от мужа. Девушка неохотно села за дальний край стола и не сразу узнала в коренастом молодом человеке, улыбающемся ей во весь рот, того самого Майкла с «Жемчужины».

— Вот так встреча! Не ожидал увидеть вас в Лондоне.

— Я тоже…

— Почему же? Я ведь здесь живу. — Майкл дружелюбно захохотал.

— Я не узнала вас в таком роскошном костюме, — вывернулась Люсия и еще раз посмотрела по сторонам: в соседней комнате, кажется, освобождено пространство для танцев, за камином никто не следит, в нем догорают угли, несколько знакомых лиц… Она встретилась глазами с Полом, наполняющим бокалы Энн и Анджеле.

— А вот и Дэвид! — воскликнул Майкл. Люсия встрепенулась и завертела головой.

Маковски был почти рядом с ней, сзади, немного бледный, во фраке, с ослепительно белым галстуком‑бабочкой. Он снисходительно и отчужденно смотрел на нее и, дождавшись, пока его заметят, взмахнул веками — подбодрил, снял напряжение. Люсия улыбнулась ему и облегченно вздохнула. Опасность миновала, теперь нужно только ждать… Дэвид подал руку Лиз и пригласил всех к столу.

— Вы выглядите сегодня как молодожены! — послышалось в адрес хозяев.

«Лучше бы я не приходила», — подумала Люсия, но спустя минуту уже представляла, как что‑нибудь подобное будут говорить ей, когда Дэвид наконец решится поставить все на свои места.

Она вяло покопалась вилкой в тарелке и сделала вид, что ее занимает рассказ Майкла о том, как «Жемчужина» села на мель по пути в Лондон. Оторвать взгляд от противоположной части стола, где его расслабленная рука обнимала бокал, а звездочки глаз надменно скользили поверх голов, было невыносимо трудно.

Дэвид вяло отвечал на вопросы, на его задумчивом лице лежала маска безразличия ко всему происходящему вокруг. Редкие остроумные замечания вызывали у него мгновенную, тут же исчезавшую улыбку.

После получаса бездарного поглощения говяжьих рулетиков со злаковым пюре, шотландского копченого лосося и тунца с оливками в соседней комнате зазвучала танцевальная музыка. Не дослушав очередную историю Джона, Дэйв встал из‑за стола и с видом уличного дебошира направился в сторону Люсии. Лиз сжала в руке накрахмаленную салфетку.

Первое время они танцевали одни. Он прижимал ее к себе и смотрел на нее, ничего не говоря. Люсия чувствовала себя как в бреду. Она несколько раз порывалась спросить что‑нибудь, ну хоть что‑нибудь, но всякий раз натыкалась на равнодушно‑довольную ухмылку. Его исчезновение с хорошенькой гостьей не могло остаться незамеченным, и в танцевальную комнату потянулись пары. Многие, как видно, из любопытства. Дэвид крепче обнял партнершу и прижался губами к ее виску. Ее рука лежала в его чувственной ладони. Он заметил кольцо, наклонился и поцеловал косточку над средним пальцем.

— Когда закончится музыка, никуда не уходи, — шепнули его горячие губы в ответ на ее вопрошающий взгляд.

…Люсия не помнила, как долго продолжались их яростные, умопомрачительные поцелуи. Она хваталась за перила внутренней лестницы, чтобы только удержаться на ногах, и с трудом сдерживала стоны. Ее страстное желание было сейчас единственным, что вынуждало ее продолжать жить и не броситься вниз головой от его страшного, как приговор, молчания. Ей было ясно: или они выйдут сейчас к гостям рука об руку, или — жизнь кончена, он отказывается от ее любви.

Они вышли вместе. Люсия смотрела на многочисленных гостей и не видела перед собой никого. Опустившись в свободное кресло у стены, она на несколько минут выпала из происходящего. Непотушенный телесный жар мешал ей дышать, но Дэвида рядом уже не было.

Его просили играть. Поддавшись на уговоры, он жадно затянулся сигарой, перед тем как оставить ее в большой хрустальной пепельнице, наполнил свой бокал белым вином, до дна выпил его и подошел к роялю. Нехотя, словно пробуя, настроен ли инструмент, он начал с середины один из шопеновских ноктюрнов.

Постепенно музыка захватила его. Звук обрел силу, и сопротивляться ему вскоре уже не мог никто: ни исполненные важности любители деловых бесед, ни их холеные жены, ни смешливые яхтсмены‑путешественники, ни Энн, сжавшая в морщинистую точку бантик пухлых губ.

В двери появилась Лиз. Люсии казалось, что, внешне спокойная, жена Дэвида прилагает невероятные усилия, чтобы не смотреть в ее сторону. Так оно и вышло: вскоре их глаза встретились… Но, как ни странно, во взгляде Лиз не было ни капли ненависти, даже напротив, это было похоже… Да, так же смотрел на нее Дэвид, когда она впервые встретилась с ним в «Лагуне».

Еще секунду, и губы Лиз дрогнули бы в снисходительной улыбке. Люсия отвернулась. Что позволяет этой странной женщине оставаться выше ревности? Ведь не может, чтобы она ни в чем не подозревала своего мужа!

Дэвид испытывал клавиатуру на прочность. Это уже мало походило на Шопена, по крайней мере на такого Шопена, каким представляла его себе Люсия. В его игре улавливалось некое издевательство, было только непонятно, над чем или над кем. Неожиданно девушка почувствовала какую‑то неясную тревогу, которая усиливалась с каждым звуком, вырывавшимся из‑под его пальцев…

Что это? Он сбился или опять дразнит гостей? Люсия затаила дыхание, ей вдруг стало страшно, что звуки сейчас прекратятся. Дэвид играл уже довольно долго, даже слишком долго, и теперь она не представляла, как можно будет остаться в гостиной, когда ее захлестнет тишина…

Это произошло мгновенно. Он, опершись лбом о зеркальную поверхность рояля, уже содрогался в ужасном кашле, а его руки, забытые в какой‑то момент хозяином, еще некоторое время продолжали играть сами по себе. Люсия вскочила с места, чтобы помочь хоть чем‑нибудь, но кто‑то уже подносил ему стакан с водой. Отказавшись от воды, не проронив ни слова, Маковски удалился в сопровождении доктора Фрая.

В гостиную робко возвращалось многоголосие. Люсия стояла как вкопанная, не зная, что ей делать: броситься вслед за Дэвидом, сесть обратно или…

— Позвольте, я уведу вас отсюда! — Пол, приподнимая ее дрожащий локоть, уверенно указывал глазами на дверь. Она поддалась, но, пока светлый прямоугольник гостиной не исчез за поворотом коридора, все оборачивалась назад в надежде увидеть Дэвида вернувшимся, пришедшим в себя.

— Пол, что с ним?

— Не знаю, возможно, подхватил воспаление легких. Или его табак собирали в экологически грязном районе.

— Это не страшно?

— Конечно нет. Но оставаться здесь дольше неуместно. Особенно вам.

Тереза с невозмутимым лицом закрыла за ними дверь, ведя себя так, словно бы видела Люсию впервые.

— В каком районе вы живете?

Люсия с ужасом подумала о том, что ей придется возвращаться домой, тогда как всеми силами души она стремится обратно.

— Мэрлибон, — пробормотала она.

— О, да это же совсем близко!

— Как сказать.

— Не более часа пешком, я думаю.

— Пешком? — Люсия заинтересованно подняла голову.

— По‑моему, прекрасный вечер.

Она не могла прийти в себя, необходимость поддерживать беседу с Полом угнетала ее, но прогулка была единственным, что могло успокоить нервы.

— Да, не холодно, — выдавила она сквозь зубы.

— Возьмите все‑таки мой пиджак. Скоро станет еще прохладнее. — Пол окунул ее ослабшие конечности в рукава. Люсия не ощущала ни тепла, ни холода. Из‑под обшлагов остались торчать только кончики пальцев. Она собрала свисающие концы рукавов в кулачки и скрестила руки на груди.

Он повел ее в сторону Кенсингтона. Люсия без всякого энтузиазма застучала каблуками. Они шли молча, но это сейчас не тяготило ее. Она плыла готовыми пролиться глазами по нескончаемой музейной стене, но когда на горизонте показалась решетка парка, ей захотелось выплеснуть скопившуюся тяжесть.

— Давайте побежим!

— Куда? — Он немного испугался ее внезапного пробуждения.

— Вперед, куда же еще. До ограды. Кто быстрее.

— Снимите туфли, а то сломаете ногу, — деловито посоветовал Пол, — давайте я понесу их.

Люсия сунула ему в каждую руку по «лодочке» и побежала. Ей пришлось приподнять юбку и застегнуть пиджак, чтобы он не падал с плеч. Ночной воздух вливал в кровь свою живительную силу, из парка доносился запах каких‑то цветущих растений. Люсия с разбегу ухватилась за прутья и нырнула лбом в проем решетки. Железо успело остыть и, как ударом хлыста, обдало ее лицо своей свежестью. Спустя несколько секунд ее настигли тяжелые шаги Пола.

— Вы проиграли! — сказала она.

— Мне мешали ваши туфли.

— Давайте их сюда. — Она быстро обулась и зашагала вдоль ограды. Пол едва поспевал за ней.

— Вам это нравится? — Люсия сморщила нос, как только они достигли мемориального холма. Золоченые человечки были как застывшие прохожие, устыдившиеся своих аляповатых костюмов.

— Говорят, королева Виктория не могла проезжать мимо статуи Альберта, чтобы не отвернуть голову в сторону.

— От омерзения?

Удивление Пола превзошло норму:

— От горя!

— Ах, да. Ее можно понять. — Люсия устремилась к скрывающимся в темноте деревьям, потом замедлила шаг и вывела Пола на узкую тропинку. Они следили за прыжками белок, рассматривали паутинки, искрящиеся в свете фонарей, и безжалостно потешались над статуями. Неподалеку от моста, горбатясь, спали утки, и Пол в шутку пошел на цыпочках, чтобы не разбудить их. Люсия долго смотрела на гладь пруда, а ее провожатый, с недоумением, — на нее… Потом они пересекли оживленную Бейс‑Уотер и оказались на сонных улочках Мэрлибона.

— Здесь я живу, — она указала на цветастый балкон Эйприл — главное украшение угловой части дома.

— Прямо как у Джульетты!

Люсия прыснула от смеха:

— Цветы — хобби жены моего отца.

— А у вас какое хобби? — Пол явно не хотел уходить. Люсия задумалась. — Люди не всегда могут ответить на этот вопрос, — продолжал он, — но на самом деле у каждого человека есть хобби. Для одних это сны, для других — любовь, а кто‑то, может, любит рассматривать чужие балконы.

— Иногда я думаю, что для меня — основное, а что — хобби. Я психолог и модель.

— Психолог — хобби.

— Почему?

— Потому что это очень абстрактно. Как и любовь.

— Для кого‑то — хобби, а для кого‑то — вся жизнь, — сказала Люсия и резко сняла пиджак. — Спасибо. Мне было совсем не холодно.

— Может, придете еще как‑нибудь на репетицию. Это так полезно — слушать замечания новых людей.

Она, пораженная неожиданным, таким заманчивым для нее предложением, назвала свой телефонный номер, а потом сама запомнила номер Пола.

Войдя в комнату, Люсия упала на кровать, не снимая одежды. Перед ней вновь возникли узкая лестница, вереница чужих лиц и одно — родное, в изнеможении склоненное к черноте рояля. Если заплакать — будет легче. Но слезы прятались где‑то в уголках глаз, не желая покидать их.

Эйприл была немного навеселе, ей не хотелось уходить из спальни мужа, тем более что и дети, и, как ни странно, Люсия, к моменту их возвращения спали глубоким сном. Эйприл любила ходить в гости, как все домохозяйки, и еще более любила потом вспоминать подробности каждого вечера. Филипп со временем смирился с тем, что ему приходится проживать не очень‑то значительные события дважды. Говорить на этот раз скоро стало не о чем, а он все не предлагал жене остаться, не двигался к стенке и не вынимал из шкафа вторую подушку. Помолчав, она принялась вспоминать новости прошлой недели, подвинулась поближе к мужу, распахнула полы халата и даже вытянула на одеяле обнаженную ногу. Филипп оставался в прежнем расположении духа: его лоб бороздили морщины, при хорошем настроении совершенно отсутствующие. Конец терпению жены был близок. Она обняла Филиппа и положила руку на квадрат пододеяльника, под которым отблесками шелка обозначались его бедра. Отсутствие эффекта просто взбесило ее. Почувствовав это, ее муж поднял голову.

— Мне нужно поговорить с тобой, — сказала она. — Не засыпай, пожалуйста, так быстро. Это очень срочное и важное дело.

— Твоя клипса опять натерла тебе ухо, и ты мучилась с ней весь вечер, дорогая моя болтушка?

— Шутки крайне неуместны. Я хотела бы поговорить о твоей дочери.

— О‑о‑о! Как мне надоели разговоры о моей дочери, ты себе не представляешь!

— Тебе безразлична ее судьба? Как ты можешь! Она, кажется, встречается с женатым человеком!

— Ну это уж слишком!

— Вот именно.

— Ты‑то откуда знаешь? И… какое тебе до всего этого дело?!

— Ты невыносим. Ты же знаешь, как я отношусь к Люсии. А этот мужчина…

— Тебе‑то чем Маковски не угодил?

— Маковски?! — Она на минуту замолчала. — Вот это да! А как же Лиз?

— Эйприл! — Филипп поймал себя на том, что почти кричит, застыдился и, пожелав супруге спокойной ночи, отвернулся к стене.

Ей оставалось только признать, что все ее средства бессильны расшевелить удрученного Нортона. Она вышла в коридор и нарочито тихо закрыла за собой дверь. Новое известие ошеломило ее.

Не следующее утро Дэвид Маковски ехал в гольф‑клуб, где они договорились встретиться с Филиппом. Легкие угрызения совести мучили его: за последние дни болезнь несколько раз настойчиво напоминала о себе, и, конечно, Лиз, узнав от Терезы, куда он поехал, ужасно расстроится. Когда Филипп позвонил ему и предложил сыграть партию‑другую, он вначале хотел отказаться, сославшись на дела, но подумав, что Нортону уже наверняка известно о его отношениях с Люсией, решил, что отказ мог бы и оскорбить скрипача.

Обычно Маковски не задумывался о подобных вещах, предоставляя события их естественному ходу и стараясь избегать ненужных объяснений, но в случае с этой девушкой все было несколько иначе. Вспомнив вчерашние поцелуи на лестнице, ее грудь, обтянутую черной тканью, он на минуту закрыл глаза… И тут же попытался отогнать наваждение — машина уже ехала вдоль ограды старинного парка, принадлежавшего клубу, в который они с Филиппом вступили в первый год по окончании Королевской консерватории — уже больше двадцати лет назад.

Профессиональные пианисты редко играют в гольф из‑за небольшой, но все‑таки существующей опасности травмировать кисть, а знаменитостей среди них просто не бывает. Дэвид Маковски был исключением. Более того, женившись на Лиз, которая в юности была довольно сильной теннисисткой, он пристрастился, несмотря на неподдельный ужас своего импрессарио, и к теннису, и даже достиг в нем некоторых успехов. В этом был весь Дэвид, всегда любивший жизнь во всех ее проявлениях.

…День выдался серым и тусклым. С самого начала все не заладилось. Филипп, нервничая из‑за предстоящего разговора, отчаянно проигрывал. Раньше с ним такого не бывало — он считался блестящим игроком… Но Дэвид, если и был этим удивлен, вида не показывал, а лишь подшучивал над приятелем. Правда, иногда Филипп ловил в его глазах какой‑то невысказанный вопрос.

Игру они закончили в полном молчании. К этому моменту небо совсем затянулось тучами, начал накрапывать дождь. И мужчины, сложив клюшки, поспешили к зданию клуба. Приняв душ и переодевшись, они устроились в одной из гостиных. Там их уже ждал заказанный кофе с коньяком.

В небольшой гостиной, стилизованной под эпоху Эдуарда VII, кроме них никого не было. В камине, который разожгли по случаю плохой погоды, уютно потрескивали поленья. В окно стучал дождь. С другого этажа до них доносилась музыка и чьи‑то голоса. Но в этом замкнутом пространстве тишина казалась почти осязаемой.

Дэвид, медленно попивая кофе, принялся листать газеты в поисках рецензий на свой последний концерт. Филипп залпом выпил оба напитка, встал и начал расхаживать по комнате.

— Дэйв, мне нужно с тобой поговорить, — наконец выдавил он из себя, и ему показалось, что слова упали в тишину, как камни.

— Да, пожалуйста. — Дэвид поднял глаза от газеты.

— Дэйв, пойми меня правильно, но я хочу, чтобы ты перестал встречаться с моей дочерью, — сказал Филипп, стараясь изо всех сил казаться спокойным.

Лицо Дэвида приняло удивленно‑вопросительное выражение:

— Это она просила тебя поговорить со мной об этом?

— Черт возьми, разумеется, нет! Ты же знаешь, она безумно влюблена в тебя. Но я хочу, чтобы ты перестал морочить девчонке голову!

— А почему ты решил, что я морочу ей голову? — Дэвид сделал ударение на слове «морочу».

Злость вспыхнула в Филиппе внезапно, у него даже потемнело в глазах. Он надеялся, что они поговорят по‑человечески, разберутся во всем и, возможно, вместе найдут нормальный выход из ситуации. Но Дэвид явно не стремился облегчить ему задачу. Наоборот, он, казалось, отгородился от Филиппа как стеной и думал о чем‑то своем, машинально переворачивая газетные листы. Филипп почти физически ощутил эту отстраненность.

— Так почему ты решил, что я морочу ей голову? — резко повторил Дэвид свой вопрос, откладывая газеты в сторону.

— Потому, что ты не любишь ее, потому, что ты на двадцать лет старше. Потому, что ты никогда не оставишь Лиз, а значит, у Люсии с тобой не может быть будущего.

Дэвид усмехнулся:

— В мире есть вещи, которые мы не властны изменить, урегулировать их наличие или отсутствие. Одна из таких вещей — любовь. Либо она есть, либо ее нет… Причем тут Лиз, разница в возрасте? Убить любовь можно только вместе с людьми. Или же она умрет сама, когда ей будет угодно. Почему ты считаешь, что она бывает счастливой только в браке?

После этих слов, сказанных лениво‑поучительным тоном, Филиппу захотелось ударить Дэвида и в любимых выражениях Соледад высказать свое мнение о нем.

Но лицо Маковски внезапно смягчилось, и неожиданно он сказал:

— Не волнуйся, Филипп, все и так скоро закончится. Я тебе обещаю.

С минуту мужчины молча смотрели друг на друга. Филиппа поразила не столько резкая перемена тона, сколько какая‑то затаенная боль, вдруг проявившаяся в глазах Дэвида. Нужно было что‑то сказать, а что — он не знал.

— Спасибо, — неожиданно для самого себя выговорил он. — Пожалуй, мне пора ехать домой. — И быстро вышел, хлопнув дверью.

Дэвид даже не обернулся.

— Эйприл, а воспаление легких длится долго? — спросила она как‑то невзначай, катя по скользкому, как лед, полу супермаркета загруженную пестрыми пакетами тележку.

— В среднем месяц.

— Какой ужас!

— Ты что, никогда не болела?

— Мама говорила, что в детстве, но я не помню.

— Счастливая. Останься ты в Англии, вряд ли бы имела такие пробелы в познаниях. Как ты думаешь, сможем мы приготовить ягненка в красном вине?

Люсии было не до ягненка… Месяц! Через месяц ей уже придется привыкать к однообразным учебным будням.

Дэвид исчез с того самого вечера. Люсия изо дня в день казнила себя за то, что не может осмелиться набрать его номер, спросить у Лиз или Терезы, как ни в чем не бывало, о его самочувствии, попросить пригласить его и сказать: «Ну что, я остаюсь?» Он ответил бы: «Да». В этом не было сомнений. Она помнила его объятия так, как будто на ее теле еще оставались следы его рук… Какие у него руки! Каждое их движение, что бы он ни делал, исполнено музыки. Надо же было ему заболеть в такой неподходящий момент! Решается ее судьба, а он — в кровати с градусником!

— Не могла бы ты отвлечь Бобби, иначе я не приготовлю ужин до самой ночи, — послышался возмущенный голос Эйприл.

Люсия выбралась из своего убежища и принялась трепать мягкие и шелковистые собачьи уши. Бобби исслюнявил ее руки и хотел было лизнуть в нос, но слова Эйприл неожиданно заставили Люсию резко поднять голову.

— Твой Маковски действительно недурен. Вчера у Хендерсонов он очаровал всех.

— Когда? — переспросила она умирающим голосом.

— Вчера. А что? Я чем‑то расстроила тебя?

Оставленный без внимания пес скулил что есть мочи и подпрыгивал, стараясь привлечь внимание девушки. Она нисколько не удивилась тому, что Эйприл уже все известно, ей было не до этого.

— Нет, конечно, не расстроила. А как он себя чувствовал?

Эйприл, проболтавшись, смутилась, но сразу же поняла, что это окажется безнаказанным.

— Вот сумасшедшая! Откуда же я знаю? По мне, так у этих Хендерсонов чувствовать себя хорошо может только идиот. Но ему, кажется, плевать на обстановку. Он самодостаточен.

— Я как‑то пропустила… Вы с папой вчера…

— Твой отец — редкостный зануда. Извини, пожалуйста. Вчера я была в гостях одна. — Чуть помолчав, Эйприл добавила: — Ты как будто витаешь в облаках! Завтра попросишь рассказать, ходили ли мы за продуктами и что купили? Меньше надо закрываться в своей комнате!

— Эйприл, я погуляю с собакой в парке?

— Только не очень долго. Филипп вернется с минуты на минуту.

Люсия спускалась по ступенькам, изо всех сил сдерживая сердцебиение. Запах печеного ягненка медленно рассеивался, уступая место навалившемуся невыносимо тяжелой ношей волнению. Бобби завилял хвостом и снизу послал ей вопрошающий взгляд: «Нельзя ли проворнее?» Она с грустью ответила ему: «Прости, дружок, если бы ты знал, как мне тяжело!»

Кусочки жизни никак не хотели соединяться в общую картину. Будь проклята эта душераздирающая мозаика! Что значит его невыносимый кашель? Ему плевать на свое здоровье — или он просто подавился виноградной косточкой?! Неужели какие‑то Хендерсоны для Дэвида важнее, чем ее Любовь, желаннее, чем она? Эйприл, конечно, вполне могла разыграть ее… Да они наверняка сговорились с отцом и упражняются в сочинительстве! Все это пустое, ненужное, подобные вещи нельзя замечать, нужно закрыть глаза… Но почему он не звонит? Почему не скажет, что болен — здоров — нездоровится — не в себе — или еще какой‑нибудь подобный бред. Пусть бред, лишь бы не молчание. Оно началось там, на лестнице, нет, еще в зале. Началось и не кончается…

Господи! Что же это со мной такое! Я сама не своя. Как мне вернуться в свою шкуру, теплую, удобную, привычную? Как избавиться от этого невыносимого растворения в слухах, в образах, воспоминаниях? Жизнь — только мысли о нем. Сейчас еще можно что‑то изменить, но там, в Мадриде, это станет невыносимым. Знать, что он далеко, что кто‑то видит его, кто‑то, вовсе недостойный такого счастья. Видит и не помышляет даже, как щедро наградил его Бог. За что? За что он награждает этих недотеп, этих недальновидных, нечутких людей, видящих в нем только знаменитость, только какого‑то пианиста, только человека, не видящих волшебства! Я вижу волшебство, я вижу его, но… Где оно сейчас? Вспыхнуло и исчезло. Огонь и тьма. Так сразу, так быстро. Бог мой, как можно терпеть, я не смогу терпеть больше и часу, и получаса, и секунды. Я наплюю на все, пусть все знают, пусть весь город знает, я не дорожу своей репутацией, потому что меня больше нет, меня нет — нет и репутации. Есть только воплощенная любовь к Дэвиду. Любовь на ножках, любовь с волосами, любовь с сумасшедшими глазами. Боже! Лучше не смотреться в витрины, лучше не видеть собственных глаз такими. Это ужасно. Привыкнуть видеть себя спокойной, и вдруг — такое лицо. Бобби, куда же тебя несет? Остановись, или я побегу с такой же скоростью туда, куда хочу. Да‑да, хочу не менее, чем ты. Бобби, тебе никогда не хотелось разрушить этот город, чтобы был один сплошной парк, где можно гулять и не носить с собой совок? Гулять, и — под каждым кустиком. Хотелось бы? Что так смотришь виновато? А мне хотелось бы, чтобы этот город стал очень‑очень маленьким, как деревенька, как один дом, как одна точка. И чтобы в нем остались только я и он, я и он. Ну, пожалуй, и ты, Бобби. Я ненавижу этот город, он отнимает у меня Дэвида. Он слишком велик. В нем люди живут всю жизнь и не встречаются, и не знают друг друга, и не хотят знать, не хотят видеть, не хотят прикасаться, молчат… В этом городе легко прятаться. Но я разрушу все стены, я взорву бомбы на всем расстоянии от моего дома до Малбери Уолк. Я… я… я…

Я ничего не могу, Бобби, я просто жалкие ножки, я — жалкие ручки, я — жалкие волосы, я — жалкие глаза. Меня скоро не будет вообще, меня съест изнутри эта любовь, я растворюсь в ней и улечу. Улечу ли? Нужна ли я ему такой? Да, ты прав, плакать нельзя. Все смотрят. Пойдем. Надо успокоиться, принять какое‑то решение. Нужно вспомнить жизнь, большую, как необъятный купол вокруг тебя. Не такую, как в последние дни, маленькую, убогую, состоящую только из его лица, его голоса, его рук, а огромную, в которой есть все. И он, и… Ну и все прочее. И я нужна ему несущей эту необъятную жизнь, а не в виде зеркала с одним лишь его отражением. Я должна, должна взять себя в руки. Жизнь, продолжается. Да, как в это ни трудно поверить, она, жизнь, есть и в этом парке, и на этой улице… Она не только там, где он. Она везде, и такая же, как при нем. Он вышел из этой же жизни, он только ее часть. Бобби, пойдем побегаем по травке. Какой ты красивый, как ты сверкаешь, какая у тебя блестящая и густая шерсть. Надо же создать такое смешное существо! Да, природа над тобой потрудилась. Ну, быстрее же перебирай своими короткими лапками, что остановился?! Вперед!

— Это Пол Уильямсон? Простите, не могли бы вы пригласить Пола? Это Люсия Эставес, его знакомая… Пол, здравствуйте, это Люсия, помните? Ну да, конечно, это было недавно. Мне нужно встретиться с вами, обязательно, как можно скорее. Прямо сейчас? Прекрасно. Где? Я не знаю. Вы помните мой дом? Приходите прямо сюда, хотя… Да, приходите. У нас на ужин ягненок в красном вине. — Люсия закрыла дверь телефонной кабинки и заспешила домой, таща натянутый поводок с недовольной таксой.

Эйприл была исполнена важности — видимо, за время отсутствия домашних ей пришла в голову мысль испытывать их своим внезапным равнодушием. Люсия вытерла собачке лапки и нерешительно вошла в столовую.

— Извини, Эйприл, не могла бы ты накрыть еще на одну персону?

Мачеха собралась ответить ей молчаливым недоумением, но в последний момент не выдержала:

— К нам едет твоя знаменитость?

— Понимаешь, мне очень нужно встретиться с одним молодым человеком. Срочно.

— Полчаса назад ты об этом не знала?

— Нет.

— Тогда будь добра накрыть сама!

Филиппа все не было, и Эйприл старалась не показывать недовольства по этому поводу, что давалось ей с большим трудом. Наконец в дверь позвонили. Они с Люсией наперегонки бросились открывать. Шаркая подошвами, ввалился Пол. Смущение делало его смешным. Не зная, куда деть букет, купленный в магазине на углу, он так жалобно смотрел на Люсию, будто просил избавить его от ноши.

— Спасибо за цветы, — опередила ее Эйприл, — я поставлю их на стол.

— Может быть… — Пол делал рукой какие‑то непонятные жесты. — Может быть, не надо на стол… Букет такой большой, ничего не будет видно…

Люсия не удержалась и захохотала. Эйприл бросила ей молчаливый упрек и успокоила Пола:

— Хорошо, я поставлю их на подоконник. Что же вы не проходите? Не все пока собрались, но можно выпить немного вина и поговорить о чем‑нибудь приятном. Прошу вас в столовую. — И она элегантно завиляла задом, неся букет, как почетный кубок. Люсия и Пол переглянулись и ответили друг другу улыбками.

Поговорить с Эйприл Полу не удалось, так как тут же в квартиру ввалился угрюмый Филипп. Увидев молодого человека, Нортон несколько оживился.

— Это Пол, знакомый Люсии, — поспешила закрепить в муже зародившуюся надежду Эйприл.

— Очень приятно, вы себе не представляете, как мне приятно, что среди знакомых Люсии есть такие… молодые люди. — Он все еще был суров, хотя это у него всегда плохо получалось.

Несмотря на настроение, оставляющее желать лучшего, Эйприл удалось‑таки приготовить отличный ужин. Филипп, выяснив, что Пол тоже музыкант, пришел в полный восторг и затеял длинную и серьезную беседу. Женщины остались в тени, что не очень‑то их радовало: Эйприл хотелось познакомиться поближе с новым человеком, а Люсия проклинала себя за то, что не назначила встречу где‑нибудь в парке, — она не могла дождаться, когда ужин закончится и можно будет увести Пола в свою комнату. Ход беседы вынуждал ее держать ухо востро: то и дело речь заходила о преемственности, методах обучения или исполнительских школах. Эйприл все это ужасно интриговало, она уже была склонна счесть историю про Маковски конспирацией, как вдруг Филипп произнес давно вертевшийся на языке вопрос:

— У кого вы учитесь, мой молодой коллега?

Люсию обожгло изнутри кипятком, она не могла, не имела права позволить Полу произнести это имя. Лучше зажать ему рот рукой, пусть они и так догадаются, но произнести — ни за что! Она приподнялась на стуле, готовая броситься на защиту сокровенного. Пол вопросительно посмотрел ей в глаза. Люсия умышленно энергично обернулась на стенные часы.

— Ой, простите, пожалуйста. Ужин так затянулся. Пол, мы же ничего не успеем сделать. Быстрее пойдемте. Извините. Пойдемте же!

Уильямсон неуклюже вылез из‑за стола, чуть не опрокинув свой стул.

— Прошу прощения, продолжим разговор как‑нибудь в следующий раз. Мы с Люсией спешим, заболтались. Простите. — И он, потоптавшись на месте, последовал за девушкой.

— А как же десерт? — не выдержала Эйприл и прошипела закрывшейся двери: — Ну это уж слишком! Что за испанские выходки!

— Только не это, моя дорогая, национализмом я сыт по горло. — У Филиппа вдруг вырисовалось лицо Колумба, открывшего Америку. — При чем здесь испанские выходки, если это — связной!

— Какой связной? — испугалась Эйприл.

— Самый обычный. О, эта дикая молодежь, телефон кажется им пережитком! Я ничего не понимаю в этом. Я отказываюсь что‑либо понимать!

— Десерт, дорогой! — напомнила она исчезающей из столовой спине, и недовольный Филипп вернулся на свое место. Сладкое было его слабостью.

Люсия облокотилась о перила и застыла, чтобы отдышаться. Пол стоял напротив нее с виноватым видом. Он испытывал неловкость оттого, что послужил катализатором для домашнего скандала. Теперь он стоял и терпеливо ждал, когда ему объяснят цель его визита.

— Простите, что так получилось. Вы же все понимаете, я вижу это по вашим глазам. Я хотела поговорить с вами у себя в комнате, в спокойной обстановке, а получилось вот так. Я не могу оставаться в доме, пойдемте быстрее на улицу.

— Пойдемте. Жаль, конечно, что мы не поговорили у вас в комнате.

— Почему это?

— Было бы интересно увидеть, как вы живете.

— Это вовсе не мое жилище. То есть я останавливаюсь всегда в одной и той же комнате, но она все равно не совсем моя…

Они шли по тому же самому маршруту, как тогда ночью, только в обратную сторону и в два раза быстрее. Люсия словно старалась убежать, не зная толком, от чего: от Филиппа с Эйприл, от смущения, от самой себя… А может быть, от своей любви? На миг она остановилась у магазинчика канцелярских товаров.

— Мне нужны листок и ручка.

Пол достал из внутреннего кармана записную книжку.

— Подойдет?

— Спрячьте пока. Пойдемте в парк. Посидим на скамейке.

Прохожие старушки с интересом наблюдали, как забавные молодые люди — роскошная красавица и худой очкарик — облокотились о приятную твердость спинки и одновременно уставились на синеву пруда. Утки рассекали поверхность ровными косяками, и хотелось так же равнодушно и бездумно, как эти глупые птицы, наблюдать мир, такой спокойный и задумчивый в ожидании сумерек.

— Мне нужно немного подумать. Я вас этим не задержу? — почти прошептала Люсия.

— Можете думать, сколько вам угодно.

Она затихла на минуту, сощурила глаза — утки превратились в овальные пятна, в бусинки на нитке…

— Дайте, пожалуйста, листок!

— Что? — не понял от неожиданности Пол.

— Листок! Вы же говорили, что можете вырвать листок из записной книжки.

— Ах, да. Быстро же вы думаете!

Люсия выхватила у него из рук разлинованный квадратик и ручку, отвернулась и быстро написала: «На набережной напротив Баттерси‑парка жду завтра с восьми до девяти вечера или завтра же уезжаю. Твоя Л.». Потом подумала и закрасила слово «Твоя» густыми синими каракулями. Сложив бумажку бесчисленное количество раз, она обратилась к грустно провожавшему утиные хвосты Полу:

— Вы любопытны?

— Это вы о чем?

— О вас. Спрашиваю, любопытны ли вы.

— Я не буду читать.

— Если вы любопытны, я вернусь и куплю конверт. Это не порок — для иных сдерживать любопытство выше всяких сил.

— Я же сказал, что не буду читать. — Он смотрел на нее так удивленно, что не поверить ему было невозможно.

— Я хочу просить вас передать эту записку…

— Я передам.

— Кому?

— Ему, — стыдливо произнес Пол Уильямсон.

— Откуда вы знаете кому?

Пол пожал плечами и протянул руку. Люсия отдала ему сложенный листок и проследила, как белый кусочек ее тайны исчез в нагрудном кармане Пола.

— Проводить вас до дома?

— Спасибо, я сама. Лучше передайте это побыстрее.

— Тогда мне в другую сторону.

Люсия еще раз внимательно оглядела задумчивого человека, от которого теперь зависела ее судьба, и, проникнувшись жалостью к покорному исполнителю ее воли, обняла его за плечи и чмокнула в щеку. Пол нервно захлопал глазами.

Без четверти девять, когда клоунские верхушки аттракционов порядком надоели Люсии и ожидание стало совсем уж невыносимым, метрах в сорока от нее на набережной остановилась машина, из которой быстро вышел Маковски и стремительно направился к ней. От счастья, уже нежданного, она растерялась, но когда стали отчетливо видны его улыбка и ласкающие глаза, она подумала о том, как щедра к ней судьба, как добр Всевышний, соединив их пути. Бросившись Дэвиду на шею, Люсия не могла, не находила в себе мужества расцепить руки, как соскучившийся ребенок.

— Прости, что опоздал. Не мог прийти раньше. Я так волновался, что ты не станешь ждать. Ты так жестко определила время… Впрочем, о чем я… Я так тебя люблю! — Дэвид нежно коснулся губами ее виска.

Его губы пахли чем‑то незнакомым, наверное, недельной разлукой. Прохожие обходили влюбленных, а Люсия уже с трудом помнила, где она. Наслаждаясь желанным, долгожданным присутствием друг друга, они прошли немного вдоль Темзы, и внезапно Дэвид сказал:

— Давай отдадимся течению!

— Течению чего? — уточнила Люсия.

— Пока что — реки…

Катер был узким и продолговатым, как поплавок. Усатый старик покручивал штурвал где‑то далеко впереди, а они, не отрываясь друг от друга, впитывали влажный воздух и растворялись в вечерней серости. Сзади журчала вода, Люсия видела краем глаза широко развернувшийся веер волн. Любимые руки скользили по ее податливому телу, прикрытому одним мягким платьем. Река делала поворот, и трудно было удержаться от того, чтобы не припасть к заботливо подставленному плечу еще плотнее. С берега дышало величием и строгостью Вестминстерское аббатство, а потом, когда губы стало покалывать от поцелуев и ветра, приподнявшись на цыпочки, их провожал печальным взглядом купол собора Святого Павла…

— Дэйв, я так боялась, что больше не увижу тебя…

— Я тоже боялся.

— Тебе было плохо?

— Да, мне без тебя было плохо.

— Ты болел?

— Недолго. Совсем чуть‑чуть. — Он коснулся губами ее руки.

— Мы будем вместе? — Она решилась наконец задать этот вопрос.

— Мы и так вместе.

— А завтра, послезавтра, через день?

— Даст Бог.

— Дэйв, у меня заканчиваются каникулы.

— Каникулы?.. Смотри! — Он повернул ее опечаленную голову. На них стремительно надвигался Лондонский мост. Башни скрыли свое великолепие под внутренностями проема, а потом появились снова — тающие столпы в мареве тумана, окультуренные каменные глыбы. Фонари разбросали полосы желтых штрихов по ряби воды. Люсия сначала хотела и не могла повторить свой вопрос, а потом уже и не хотела. Она рассыпалась на тысячи штрихов вместе со светом фонарей, расползалась сплошным белесым пятном вместе с берегом реки, и единственным, что собирало ее воедино, было его тепло — тепло его груди, его рук, не устающих сжимать ее плечи, его ног, касающихся ее открытых коленей шершавой тканью…

Когда показалось устье реки со множеством суденышек всех мастей и прочими неопознанными корабельными сооружениями, уже совсем стемнело. Вода заискрилась ярче, и корабли выглядели как призраки. Люсия вспомнила Израиль. Если бы тогда ей кто‑нибудь сказал, что она будет плыть с Маковски в обнимку по Темзе и чувствовать себя самой счастливой женщиной на свете, она бы ни за что не поверила. То, что происходило, было подобно сказке.

Река, впадающая в море, — почему это всегда так могущественно и так красиво? Может быть, невозможность что‑либо изменить по своей воле, безвозвратность, непременность приятны человеку, заставляют его острее ощущать течение жизни? Волосы Люсии развевались белым флагом, и она, подставляя лицо ветру, сдавалась судьбе, с головой впадая в любовь, к которой ее принесло неведомыми силами провидения.

— Куда дальше? — обернулся человек за штурвалом, о котором они совсем забыли.

— К «Катти‑Сарк», — ответил Дэвид.

Увидев яхту‑легенду, Люсия чуть было не расплакалась от счастья. Ей с трудом верилось, что их знакомство, Эйлат, «Жемчужина», и танцы под патефон, и горы — все это было не так уж давно, можно даже сказать, что недавно. Жизнь, в которой был Дэвид, вытеснила из памяти девушки все остальное, захватила ее всю, потому что была прекрасна, несмотря ни на что, даже на окончание каникул — прекрасна!

Они вышли на берег, проводили под воду последнюю розовую полоску неба и отправились к стоянке машин.

— Дэйв, вчера я насчитала шесть дней, сегодня, — она стала загибать пальцы, — пять, пятый прошел, а потом останется только три и четвертый на сборы. Что мы будем делать?

— Для начала — возьмем машину и довезем тебя домой.

— Ко мне домой?

— К сожалению. А потом… Потом мы будем встречаться три дня подряд и стараться делать так, чтобы каждый из этих дней превратился в год. И о нас напишут сказку: как мы превращали дни в годы, чтобы счастье не закончилось. Нужно только захотеть, чтобы оно не заканчивалось, и желание сбудется.

— А потом?

— Потом я что‑нибудь придумаю.

— А давай плюнем на все и ты останешься сегодня у меня? Или поедем в какой‑нибудь отель.

Он легко коснулся пальцами ее щеки:

— Подождем до завтра, малышка. Ты что, не веришь в сказки?

— С тех пор как познакомилась с тобой, не могу не верить.

— Вот видишь, подождем до завтра. Я тебе позвоню, когда буду свободен. Ты придешь, мы купим большой торт и измажемся им с головы до ног. Идет?

— А потом съедим его?

— Да. Я — с тебя, а ты — с меня.

— Идет. Только я позвоню тебе сама. Скажи, во сколько, хотя бы приблизительно. А если подойдет твоя жена, я повешу трубку.

Дэвид удивленно улыбнулся.

— Если ты не хочешь, чтобы она подходила, она не подойдет. Ну, поехали, а то папочка будет читать тебе нравоучительные лекции. — Он посадил ее в подоспевшее такси похожее в отрывистом свете электрических фонарей на божью коровку.

Три дня пролетели как одно мгновение. Люсии казалось, что это был полет, полет без передышки. Каждое утро она набирала его номер и каждый вечер возвращалась домой, не помня себя от радости и… от усталости тоже. Они гуляли по каким‑то Богом забытым окраинам, смотрели в освещенные окна и целовались, сидя на оградках палисадников, а потом ехали в самые фешенебельные отели и рестораны, веселились, пока ночь не затягивала улицы искусно расцвеченным мраком. И спала она, не помня о том, что его нет рядом, — будто только закрывая глаза, но не складывая крылья. Его образ был рядом с ней каждую минуту.