Продолжение любви

С той самой встречи, когда она, с заспанными глазами (после вечера на Темзе уснуть было выше всяких сил), набивала себе рот тающим безе, а потом, когда сладость сжималась плавким комочком у основания языка, дарила ее Дэвиду, Люсия поняла, что они расстанутся. Сколь долгой будет эта разлука — неизвестно, но она будет. Будет потому, что дом Маковски закрывался для нее с последним лучом солнца, потому, что Лиз ни разу не взяла трубку, потому, что Дэвид все‑таки обмолвился, расстегивая пуговицы на ее воротнике, что делает то, чего не должен и не имеет права делать. Что это было? Она читала в каком‑то из учебников, что творчество стимулируется жизненными неурядицами. Может, Дэвид умышленно усложняет ситуацию, чтобы почувствовать остроту жизни? Бесспорно, ей тоже нравится, что они — любовники. Она не боялась этого слова и, в отличие от Дэвида, не считала его пошлым. Она считала это слово сладостным, чувственным, вызывающе‑откровенным, оно ласкало ее слух, как ласкает жаркое солнце смелый вырез декольте. Ей нравилось опасаться, ждать решения, но напряжение все‑таки было слишком велико… Люсия, не умея сдерживать себя, достигла его пика и балансировала на нем из последних сил. Хотелось упасть и расслабиться. Упасть, насладиться твердой почвой под лопатками, а потом открыть глаза и — ах! — да она, оказывается, лежит не одна…

Сколько их было, ее предшественниц — разве в этом дело? Люсия едва не задала Дэвиду этот глупый вопрос. Какая чушь! Да он и сам не помнит, что было с ним месяц назад, например. Лучезарное настоящее — единственное, что есть на самом деле, оно объединяет их, связывает всеми видами сверхпрочных узлов и, старательно смазывая частички их тел клейкой кисточкой, прижимает друг к другу. С каждым днем — крепче, так крепко, что уже трудно дышать. И оторвать их друг от друга можно только вместе с кожей.

Вплотную приблизилось «завтра». Черное «завтра», о котором так не хотелось думать. «Завтра» со взлетной полосой; ворохом мелочей, наспех засунутых в пакеты; глухим и безнадежным щелчком закрываемых замков чемодана. Люсия поняла это, как только оказалась одна на витой парадной лестнице с детства знакомого дома. Дэвид был все еще где‑то рядом, а в отъехавшей от дома машине — только его тень.

— Люсия, наконец‑то! Тебя ждет пирог. И мы. — Филиппа не узнать. Он словно вновь стал отцом маленькой, послушной девочки. Это ему так шло. Гораздо более, чем роль строгого родителя соблазнительницы чужого мужа.

— Папочка! Я так проголодалась! Кокосовый?

— Как ты догадалась? — послышался из столовой голос Эйприл.

— Запах фантастический!

— Ничего‑то от тебя не утаишь! Ну, давай скорее к столу.

Люсия, наступая носками на пятки, освободилась от душных туфель со шнурками.

— Вот это красота! Эйприл, тебе нужно дизайном заниматься, а не печь пироги. Настоящий семейный праздник!

— Не подумай, что мы радуемся твоему отъезду. Филипп, держи нож. А вы перестаньте болтать ногами, иначе я посажу вас за отдельный стол.

Дэннис и Брэндон не смогли выразить протест, так как уже набили рты, но дружно одарили мать такими взорами, словно она покусилась на их рыцарскую честь.

Люсию настиг, как всегда, запоздалый стыд за то, что она так мало внимания уделяла родственникам. Ее никогда не огорчало, что семья не была полной. С одной стороны — Соледад, с другой — бабушка и дедушка, с третьей — Филипп и Эйприл пытались возместить ей отсутствие единого очага. Она не знала, какое из пристанищ поставить на первое место, и в детстве даже радовалась обилию внимания и разнообразию впечатлений. Только теперь, когда в пору было задумываться о собственной семье, это стало тяготить ее. Люсия не чувствовала себя заброшенной, даже наоборот, слишком желанной… гостьей, все‑таки только гостьей. Разве лишь в своей мадридской квартирке… Но жилище для одного — какой же это дом?

В этот раз она приезжала не к отцу, а он так и не понял этого. Зато братья сразу же, в считанные дни, догадались, что лучше не приставать к ней с играми. Дети так все чувствуют! Попроси этих юных джентльменов рассказать, чем занимается целыми днями их сестра, и они опишут в подробностях все ее похождения.

— Неужели теперь только через год? — В голосе Филиппа звучал двойной вопрос.

— Не знаю, папа, — она опустила глаза.

— А у вас в Мадриде есть образовательные центры? — не сдержался Брэндон.

— Нет, — она не скрывала тоски, тем более что, судя по хитрым глазам мальчишек, это было бессмысленно, — есть университет, мне его хватало. Раньше.

— Приезжай еще. Мы присмотрели Бобби подружку. Вот будет здорово гулять с ними.

— Только не это! — вмешалась Эйприл. — Двух собак в доме я не потерплю.

— Они же маленькие! Представь, что это один дог! Никто не удержался от смеха, воцарилось обычное для Нортонов тихое веселье, и Люсия в течение всего вечера старалась поддерживать соответствующий настрой. Ей хотелось сгладить свою вину, компенсировать всем свое былое невнимание. Под конец, однако, она вспомнила, что нужно сказать о главном. Как бы это ни неуместно было сейчас, другого, более подходящего момента не будет. И пусть слышат все, чтобы не повторять потом каждому в отдельности.

— У меня будет только одна просьба, — обратилась она более к Филиппу, чем к остальным. Он слушал настороженно. — Давайте простимся дома, а в аэропорт я поеду одна.

— Одна?

— Так сказать, да.

В глазах Эйприл появилась надвигающаяся обида, но Филипп утвердительно кивнул головой, и больше к этой теме не возвращались.

Стрелка часов неумолимо приближалась к четырем — ей пора было собираться в аэропорт, а Дэвид еще не позвонил. С каждой минутой она нервничала все сильнее. Что могло случиться? Ведь вчера они обо всем договорились.

Она бродила по дому из одной комнаты в другую и то пыталась смотреть с близнецами телевизор, то болтала с Эйприл ни о чем. Попробовала читать, но быстро поняла, что не может вникнуть в смысл бегущих перед глазами строчек. И тут, наконец, раздался звонок. Люсия мгновенно схватила трубку:

— Я слушаю.

— Здравствуй, любовь моя. — Голос Дэвида был на удивление спокоен.

— Слава Богу, Дэйв, я уже заволновалась… Ты не забыл, что я уезжаю?

— Я заеду за тобой через двадцать минут. Постарайся ничего не забыть, у нас не будет времени возвращаться.

Люсия положила трубку, облегченно вздохнула и побежала прощаться с родными. Они, как всегда бывало в день ее отъезда, загрустили. «Надеюсь, следующее Рождество мы будем отмечать дома. И ты должна обязательно приехать на это время к нам. Ты ведь уже так давно не была в Англии зимой», — горячо убеждала ее Эйприл. Близнецы, наоборот, настойчиво требовали, чтобы их отпустили на ближайшие каникулы в гости к сестре.

Филипп молчал и внимательно смотрел на дочь, пытаясь поймать ее взгляд, словно желая убедиться, что с ней все в порядке. Люсия все еще чувствовала себя виноватой перед ним. Она подошла к отцу, обняла его:

— Папочка, дорогой, не сердись, пожалуйста.

Филипп улыбнулся:

— Разве я когда‑нибудь мог на тебя сердиться? Будь счастлива, моя хорошая. Я тебя люблю.

— И я люблю тебя, папочка. — В последний раз махнув всем рукой, она подхватила чемодан и стала спускаться по лестнице.

Дэвид приехал минута в минуту, на этот раз без шофера. Она ждала, что в машине он скажет ей какие‑то нежные слова, а может быть, даже сам заговорит о том, о чем так боялась начинать разговор она, — об их будущем. Но он молчал, смотрел на дорогу, а иногда начинал подсвистывать джазовой мелодии, доносившейся из приемника.

Когда они подъехали к аэропорту и поставили машину на стоянку, Дэвид вытащил из багажника чемодан Люсии и еще какую‑то небольшую дорожную сумку и, войдя в здание, быстро зашагал в зону регистрации. Девушка едва за ним поспевала. Дойдя до нужной стойки, он опустил вещи на пол, достал из кармана паспорт, в который был вложен розовый билет, точно такой же, как тот, что лежал сейчас в сумочке у Люсии, и протянул его через стойку. Подоспевшая Люсия ничего не могла понять. Дэвид повернулся к ней:

— Где твой билет? Поторопись, пожалуйста, а не то самолет улетит без нас!

— Как — без нас? Я не понимаю, ты что, тоже летишь?! Но куда? — Она была окончательно сбита с толку.

Дэвид улыбнулся удивленной девушке за стойкой и терпеливым тоном обратился к Люсии:

— Ну разумеется, я тоже отправляюсь в Мадрид. Куда же еще? Давай свои документы и пойдем скорее.

Господи, так вот почему он себя так странно вел! Он готовил ей сюрприз! Люсия тут же представила, как они будут гулять по Мадриду, а потом поедут на побережье и она познакомит его с Габриэлой и Густаво. И все вместе они будут сидеть в патио гостиницы, пить вино и любоваться звездным небом.

Девушка так замечталась, что пришла в себя, только когда объявили взлет. И тут же кинулась на шею сидящему рядом Дэвиду.

— Как я счастлива, Господи, как я счастлива! Это лучший подарок, который ты мог мне сделать!

Дэвид в ответ только улыбнулся своей неотразимой улыбкой.

А она‑то, дурочка, рассердилась на него за то, что он ничего не сказал ей в машине! А к чему были слова, когда вот он, летит вместе с ней! Летит, чтобы поближе познакомиться с ее родными, друзьями, со всей ее испанской жизнью…

Она закрыла глаза и замерла, почти не дыша. Похоже, ее главная мечта начинает сбываться… Она боялась поверить надежде, теплой волной окатившей ее. Дэвид взял руку девушки и поднес к губам. Он медленно ласкал губами ее пальцы, потом начал щекотать ладонь и нежную кожу на тыльной стороне запястья. Это и возбуждало и одновременно странным образом успокаивало. Напряжение дня отпустило ее, она расслабилась и даже незаметно для себя задремала.

Разбудил ее громкий голос стюардессы, сообщавший, что через двадцать минут они приземлятся в аэропорту Барахас. Она повернулась к Дэвиду. Он пил кофе и листал какой‑то журнал. Почувствовав, что она проснулась, он укоризненно посмотрел на нее:

— Ты самая неромантичная девушка на свете! И зачем только я взял тебя в свое романтическое путешествие?! Ты же проспишь все самое интересное.

— Прости меня, пожалуйста. Сама не знаю, как так получилось.

Дэвид засмеялся:

— Ничего страшного. Надеюсь, ты хорошо отдохнула? Нам предстоит еще длинный путь.

Она была окончательно заинтригована:

— Разве мы летим не в Мадрид?

— Нет.

— А куда же? Это что, очередной сюрприз?

— Гораздо хуже — похищение, — объявил Дэвид с непроницаемым лицом.

Самолет благополучно приземлился. Подали трап, и пассажиры устремились к выходу. Дэвид кинул взгляд на часы.

— О, нам надо поторапливаться.

Он подхватил Люсию за руку, и они почти бегом проделали весь путь до таможни, потом — через зал и оказались у другого выхода на летное поле. Дэвид на минуту остановился, присмотрелся и уверенно зашагал туда, где виднелись очертания небольшого спортивного самолета.

— Сеньор Эрсилья, — позвал Дэвид по‑испански, — Хорхе, где вы?

— Я здесь, сеньор Маковски. — В проеме люка показалась фигура человека. Он спустился по трапу и подошел к ним.

— Самолет заправлен. Все в полном порядке. Можете лететь.

— Спасибо, Хорхе. — Мужчины пожали друг другу руки, и Хорхе пошел к выходу с летного поля.

Маковски коснулся ее руки:

— Добро пожаловать на борт, любовь моя. — Его глубокий голос прозвучал обещанием небывалого счастья.

Поднявшись по трапу и оставив вещи в маленьком салоне, они прошли в кабину пилота. Дэвид сел за штурвал и пристегнулся. Его руки начали перещелкивать тумблеры и нажимать какие‑то кнопки. Засветились индикаторы на приборной доске. Включилась радиосвязь.

— Садись, дорогая. — Он указал на второе кресло в кабине. — В салоне делать нечего. А отсюда откроется такой вид… — и он присвистнул.

— Ты что, умеешь управлять самолетом?! — изумилась Люсия. Поистине сегодня день невероятных сюрпризов!

— А ты думаешь, что я могу только играть на рояле и целоваться с тобой?

— Да… то есть нет, конечно… Но все так неожиданно… — Люсии казалось, что сумрак салона, Дэвид, светящаяся панель приборов самолета — только ее сон, потому что это никак не могло быть явью. Ведь сейчас она уже должна была оказаться дома, в своей мадридской квартирке, а вместо этого…

— Пристегнись, — перебил ее размышления Дэвид. — Он уже вывел самолет на взлетную полосу и теперь ждал разрешения диспетчера на взлет.

— Но куда мы все‑таки полетим?! — Люсия вернулась к реальности. — Я уже ничего не понимаю.

— Объясняю: я воплощаю в жизнь свою мечту.

— Мечту? Какую?

— Проснуться в Севилье. Так что, красотка, дела твои плохи, — эти слова Дэвид произнес уже совсем другим, грубовато‑мужественным тоном, видимо, пародируя героя какого‑то дурацкого боевика, — я тебя похитил, и мы направляемся в Севилью.

Самолет плавно оторвался от бетонной полосы и начал набирать высоту, взяв курс на юго‑запад.

На земле уже загорались первые, еще неяркие в сумерках огни, и девушке казалось, что все видимое пространство — одно сказочное облако, в котором растворилась, навсегда исчезла граница между небом и землей.

Маковски оторвал взгляд от приборов и посмотрел на притихшую Люсию. Она поймала его взгляд и повернулась к нему. Дэвид улыбался, но такой улыбки она у него еще не видела. Это была улыбка озорного мальчишки, который сделал то, что давно хотел, и чем страшно гордится. Он казался удивительно юным, беззаботным и… счастливым. А это самое главное.

Вскоре самолет начал снижаться.

— Мы прилетели?

— Да, почти, — кивнул Дэвид и начал переговариваться с диспетчером севильского аэропорта.

Посадка была удачной, и через несколько минут они мчались по взлетной полосе.

— Ну как, ты не очень устала? — спросил Дэвид, когда они шли к выходу из аэропорта.

— Нет, что ты. Это было необыкновенно! А что мы будем делать сейчас? Поедем в гостиницу?

— Да, дорогая. А вот и наша машина.

Они подошли к сверкающему черному лимузину, на стекле которого красовалась табличка с фамилией Дэвида.

Шофер вышел, взял их багаж и распахнул перед ними дверь. Люсия шагнула в уютный мрак автомобиля. За ней последовал Дэвид. Машина тихонько заурчала, как огромный довольный кот, и поплыла, шурша шинами по уже сгустившейся темноте. Где‑то неподалеку раздался бой часов.

— Пришло время волшебства, будь осторожна, красавица, — прошептал Дэвид на ухо девушке, привлекая ее к себе.

— Для меня волшебство началось гораздо раньше, — тоже шепотом ответила Люсия. — Я совсем потеряла чувство реальности.

— И правильно. Посмотри в окно — разве это реальность? Это — мечта.

Залитый светом взошедшей луны старинный город через стекло автомобиля казался миражом, причудливой декорацией в волшебной пьесе.

Наконец машина остановилась перед старинным фасадом отеля.

— Я решил — никаких «шератонов» и «хилтонов». Живя в современном отеле, невозможно почувствовать душу Севильи.

По широкой, плавно изгибающейся лестнице они поднялись на второй этаж. А когда подошли к своему номеру, Дэвид открыл дверь и, не дав девушке шагнуть, подхватил ее на руки и перенес через порог. «Как невесту», — подумала Люсия.

Принесли их багаж. Пока горничная его распаковывала, а Маковски заказывал по телефону ужин, девушка осмотрелась в номере. Гостиная, выдержанная в зелено‑бежево‑золотистой гамме, выглядела очень элегантно. Старинная мебель, светло‑зеленые тяжелые шелковые шторы на окнах и в тон им — ворсистый ковер на полу. Играли и переливались огоньки в длинных хрустальных подвесках огромной люстры. Источал тончайший аромат букет, искусно составленный из каких‑то никогда не виданных Люсией раньше цветов.

Девушка перешла в спальню: роскошная кровать, золотистый ковер, рассеянный свет маленьких светильников, умело разбросанных по комнате, и такой же букет. «Надо обязательно узнать название этих цветов, — подумала девушка. — А может, Дэвид знает?» Но он все еще говорил по телефону, и Люсия решила пока принять ванну.

Ванная комната, отделанная двумя сортами мрамора — зеленоватым и золотистым, с огромным зеркалом в полстены, благоухающая ароматом тех же цветов, букет которых стоял на мраморной полке рядом с зеркалом, сразила девушку своим великолепием. Раздевшись и заколов волосы высоко на макушке, она легла в джакузи, закрыла глаза и чуть не заплакала от счастья. «Не может быть, что все это происходит со мной, Люсией Эставес», — подумала она.

Необычность происходящего требовала и соответствующего романтического наряда для ужина. И, к счастью, такой наряд у нее был — спасибо «Фернанде»!

Завернувшись в огромное полотенце, она прошла в спальню и, пока Дэвид принимал душ, достала из шкафа узкое, длинное платье золотистого цвета. Надев его прямо на голое тело и распустив по плечам волосы, она повернулась к зеркалу. Выглядела она великолепно! И как удачно получилось, что у нее до сих пор не было повода надеть это чудесное платье! Мягкая ткань, оттенком чуть темнее волос девушки, облегала ее словно вторая кожа, нежно искрясь и матово переливаясь. Дополнив впечатление золотисто‑бежевой помадой и ароматом «Джорджио», Люсия босиком направилась в гостиную.

Над столом горели свечи в высоких подсвечниках, освещая фрукты, красиво разложенные на огромном блюде, а во льду стыла бутылка шампанского «Дом Периньон». Когда она вошла, Дэвид, сменивший джинсовый костюм на темные брюки и белую рубашку, молча поднялся ей навстречу. Некоторое время он смотрел на нее так, будто видел впервые.

Они пили холодное шампанское в полной тишине. Где‑то за окном часы пробили двенадцать, и этот звук вернул их к действительности. Хотя что здесь было действительностью? Люсии, зачарованной близостью Дэвида, ошеломленной ходом событий, уже ничто не могло показаться достаточно реальным этой ночью. Явь и сон, смутные мечты и невысказанные желания, предчувствие счастья и надежда смешались воедино, и имя всему — волшебство. Девушка знала: что бы ни случилось потом — эту ночь она будет помнить всю свою жизнь.

Маковски протянул руки через стол и взял ее ладонь в свои.

— Если бы я мог, я похищал бы тебя каждый день. И каждый день заставлял бы заново влюбляться в себя, чтобы ты уже никогда не смогла так смотреть на кого‑то другого!

Люсию поразила сила страсти, прозвучавшая в его словах.

— Но я и не собираюсь ни на кого смотреть, кроме тебя, Дэйв. Зачем мне кто‑то, когда у меня есть ты? Но объясни, пожалуйста, почему ты мечтал проснуться именно в Севилье? — попросила она, слегка смущенная неожиданным проявлением его чувств.

И пока они ужинали, Дэвид рассказывал ей, как он впервые попал сюда в то лето, когда они путешествовали по Испании вдвоем с Филиппом, и очутившись в Севилье, сразу понял, почему действие лучших опер Моцарта, и Бизе, и Россини происходит именно здесь. «Ты знаешь, я повидал немало разных городов. Но этот — один из самых волнующих. Любовь к Севилье у меня с первого взгляда, — признался он. — И я еще тогда подумал, что хотел бы проснуться однажды и понять, что я здесь. И чтобы не надо было никуда спешить… И чтобы рядом была женщина — прекрасная, желанная… И вот, — заключил он с улыбкой, — кажется, все получается».

— Значит, ты действительно меня любишь? — негромко спросила она.

Дэвид встал и, обойдя стол, подошел к ней. Девушка поднялась ему навстречу.

— Ты даже не представляешь, как нужна мне, — прошептал он в ее полураскрытые губы. И припал к ним с такой страстью, будто он путник, измученный жаждой, утолить которую могла только она. Люсия почувствовала, что ее тело тает в его руках, становится водой, огнем, туманом и уже не принадлежит ей. Дэвид легко коснулся ее плеч, и платье соскользнуло вниз, оставшись лежать у ног, как золотистая драпировка на картине старинного художника. Дэвид отступил на шаг и несколько секунд молча смотрел на ее обнаженное тело. А потом поднял ее на руки и понес в спальню.

Он был нежен, как неискушенный мальчишка, невозможно было поверить, что это человек, который вот уже почти полвека познает эту, столь щедрую к нему, жизнь и весьма преуспел в своем занятии. Он словно впервые видел перед собой женщину такой, какой создал ее Бог, без напускных красот, прекрасную в своей естественности. Он восхищался каждым ее изгибом, не спеша, одними глазами.

Люсия немного стеснялась величия трона, на который ее водрузили, но в том сказочном порыве, который принес ее сюда, в полумрак и мягкие подушки, в золото и блеск, именуемые Севильей, можно было существовать только с расправленными крыльями, с поднятой головой и распахнутыми в мир глазами. И она стала свободной и легкой, словно трава на ветру. Двигаться было необыкновенно приятно, как после долгого сна, мышцы будто потеряли свой вес и наслаждались своей невесомостью. Только ее глаза не участвовали в этом сне наяву: у них было ответственное задание — запомнить каждую черточку, каждый поворот головы, каждое движение мышц любимого. Все, до самых мельчайших подробностей. Было жаль лишь того, что не хотела выпускать из своих теплых лап темнота.

Пламя занялось неожиданно и мгновенно. Все ее существо стремительно подалось восставшей навстречу силе, и она забыла, кто она, где она. Дэвид был для нее уже не знаменитостью, не кумиром, сошедшим к ней со своих высот, он был просто мужчиной, плотью и кровью, составившей вторую половину ее самой, половину, о которой она раньше и не подозревала и без которой не могла существовать впредь.

…Когда она открыла глаза, было уже позднее утро. С минуту она лежала, разглядывая незнакомую обстановку и вспоминая, где находится. Шторы были слегка раздвинуты, сквозь открытое окно пробивались лучи яркого солнца. «Я же в Севилье, — внезапно осознала она. — В Севилье с Дэвидом!» Счастье окатило девушку теплой волной, и, желая убедиться в том, что это не сон, она, не поворачиваясь, протянула руку, чтобы коснуться любимого, но вдруг обо что‑то больно укололась. И от неожиданности даже подпрыгнула на кровати. Дэвида не было! Вместо него на постели лежала чудесная алая роза, а рядом с ней белела записка. «Когда Спящая Красавица проснется, — прочитала она, — пусть выглянет в окно. В кафе напротив отеля ее ждут завтракать».

Люсия быстро соскочила с кровати, подошла к окну и распахнула шторы. Солнце ударило ей в глаза, на минуту ослепив. Проснуться в Севилье — да, он прав, это великолепно! И из всех женщин мира он выбрал именно ее, Люсию Эставес. Выбрал, чтобы разделить с ней свою мечту!

Все внутри нее ликовало. Она была всемогущей. Она будто заново родилась, но уже другим человеком — свободным, смелым.

Она бережно поставила благоухающую розу в кувшин, оставшийся на столе после ужина, быстро приняла душ и после недолгих раздумий надела сарафан из светло‑красного шелка с завязками вокруг шеи и широкой юбкой до колен. Расчесала до блеска волосы и, застегнув легкие «римские» сандалии, поспешила вниз.

Дэвида она заметила сразу — как только вышла из гостиницы. Он сидел за столиком на террасе и что‑то писал в своей записной книжке. Перед ним стояла пустая чашка из‑под кофе.

Они не спеша позавтракали и отправились гулять по городу. Бродили по лабиринтам узеньких улиц, плескали друг на друга водой из фонтанов, пили легкое вино в маленьких кабачках, заходили в сувенирные лавки. Иногда в каком‑нибудь укромном уголке, спрятавшись от глаз бесчисленных туристов, — целовались. День пролетел как одно мгновение.

Когда они вернулись в отель, было уже, наверное, часов пять. Люсия, войдя в номер, немедленно упала в кресло.

— Боже мой, — простонала она, — я ног не чувствую.

Дэвид достал из холодильника, замаскированного под старинный шкафчик, бутылку апельсинового сока и протянул ей наполненный стакан.

Потом он снял одну сандалию Люсии и взял ее узкую ступню в руки. Его сильные пальцы начали легко скользить по ступне, а затем двинулись вверх по ноге. Они дразнили, возбуждали, ласкали то настойчиво, то робко, и от их прикосновений некуда было спрятаться…

Следующим утром они спустились в ресторан отеля, и Люсия наконец решилась начать тот неизбежный разговор, который она уже столько раз мысленно репетировала. Два последних дня придали ей смелости. Дэвид был таким внимательным к любому ее настроению, а их ночи были полны такой всепоглощающей страсти, что она больше не сомневалась — он действительно любит ее, пришла пора расставить все точки над i.

Дэвид допивал кофе. Девушка немного волновалась, но волна нежности снова поднялась в ней: он еще никогда не казался ей таким притягательным и желанным, как сейчас.

— Дорогой, — приступила она, и он сразу поднял на нее ласковые зеленоватые глаза. — Я бы хотела знать, что будет дальше? — Вопрос, от которого зависела вся ее жизнь, был задан.

Выражение лица Дэвида сразу как‑то неуловимо изменилось, но девушка не смогла понять, что означает это изменение.

— Ты имеешь в виду — что будет с нами? Мне грустно говорить об этом… К сожалению, праздник не может длиться вечно, на то он и праздник. Завтра нам придется уезжать отсюда: тебе в Мадрид, мне в Лондон.

— Но, Дэвид, это невозможно! — вскричала потрясенная Люсия. — Я не хочу с тобой расставаться! И не могу… Я люблю тебя и не вижу смысла дальше прятать ото всех свою любовь. Почему мы не можем быть вместе всегда?!

Дэвид осторожно взял ее руки в свои. С минуту он молча смотрел на девушку, и она все еще не могла понять выражения его глаз.

— Есть обстоятельства, девочка, которые, к сожалению, сильнее нас. Я счастлив с тобой, но я не могу нарушить свои обязательства перед Лиз.

— Но разве ты их уже не нарушил?! — Все пошло совсем не так, как она рассчитывала. Где‑то в животе у нее вдруг образовался холодный комок, который начал подниматься к горлу, мешая дышать.

— Пойми, дорогая… — мягко начал Дэвид, но она не дала ему договорить.

— Нет! — крикнула она так громко, что в их сторону повернулось несколько голов. — Я люблю тебя и хочу быть с тобой, а ты отвергаешь меня! Объясни же мне, что случилось?!

— К чему тебе мои объяснения? — Она посмотрела на него и увидела перед собой совсем другого Дэвида — словно все прожитые годы внезапно отразились на его лице и пролегли несколькими глубокими морщинами, которых она раньше никогда не замечала. — Объяснять что‑то — только мучить тебя, а мне это тоже нелегко. Ты должна поверить мне и понять, что человек в моем положении не может начинать свою жизнь сначала.

— Но как же я могу понять тебя, если ты ничего не объясняешь?! — воскликнула девушка.

— Люсия, я не могу оставить жену. Мы прожили вместе двадцать лет, и ты даже не представляешь себе, чем я ей обязан, — он говорил негромко и смотрел в окно, будто пытаясь что‑то разглядеть там. А за окном сияла солнцем Севилья, но для Люсии это сияние уже померкло. Она попыталась хоть как‑то взять себя в руки, и до нее снова стал доходить смысл его слов, бесконечно жалящих сердце. — Если бы не Лиз и не ее вера в меня, кем бы я был сегодня? Моя жизнь не была легкой, хотя мало кто знает об этом. У меня бывали и кризисы, и срывы. Она всегда оказывалась рядом и находила нужные слова, чтобы вернуть меня к жизни.

— Ты думаешь, я на такое не способна? — темные глаза Люсии яростно засверкали. Зачем она сидит здесь с ним, за этим столиком, над остывшим кофе? Для того чтобы слушать его рассказы о жене?

— Поверь, моя девочка, жизнь со мной — совсем не сахар. Лиз полностью посвятила себя моим делам…

— Но дай же мне шанс. — Она уже не могла сдерживать слез, и они неудержимо покатились по ее щекам.

Но Дэвид покачал головой:

— Пойми, дорогая, это невозможно.

Люсия не могла поверить в то, что после проведенных с ней — и наполненных таким счастьем! — дней он отвергает ее. Она ему не нужна! Но это же немыслимо, невозможно. Не могут же они просто так взять и расстаться — как после пошлой интрижки! Разве с этим можно жить дальше?!

— Позволь мне попробовать, — умоляла девушка, — я согласна на все.

— Прошу тебя, не надо… Давай поднимемся в номер. На нас смотрят. — Люди в ресторане, привлеченные этой сценой, охотно прислушивались к их диалогу.

Девушка подняла на него залитое слезами лицо. Для нее утратило значение все, кроме одной‑единственной мысли: она теряет его, ее жизнь рушится как карточный домик! Каждое его слово впивалось в нее как кинжал, причиняя почти физическую боль. Но разве она могла с этим смириться?! Ведь все, что сказал Дэвид, выглядело таким нелепым и несерьезным. Причем здесь его гастроли, когда речь идет о Любви?! Разве может быть что‑нибудь важнее Любви?!

Но Маковски — она уже чувствовала это всем своим разрывавшимся сердцем — больше не принадлежал ей. И ему очень хотелось поскорее закончить разговор и уйти отсюда. Люсия опять постаралась взять себя в руки.

— Наверное, ты во многом прав, — заговорила она, опустив взгляд в чашку с совсем уже остывшим кофе, — но мне всегда казалось, что главное — любить. Об остальном можно договориться.

— Люсия, девочка. — Но его терпеливый тон уже не мог обмануть ее. — Ты не хочешь меня услышать. Я не могу оставить Лиз.

— Ну а если она уйдет сама? Если она узнает об Эйлате, о наших встречах в Лондоне, о том, наконец, как ты привез меня сюда?!

— Она об этом знает, — тихо ответил он, глядя ей прямо в глаза.

Этого Люсия вынести уже не могла. Она так резко вскочила, что чуть не опрокинула стол. Не заботясь о том, как это выглядит со стороны, девушка выбежала из ресторана.

В номере она упала на кровать, задыхаясь от унижения. Все кончено! Дэвид никогда не любил ее. Для него это, видимо, лишь очередная интрижка. Сколько их уже было у него раньше?! И поездка в Севилью — не признание в любви, а всего лишь его прощание с нею, о котором он потом расскажет жене!

Боль девушки была так сильна, что заглушила все чувства, все звуки окружающего мира. Она не услышала, как в спальню вошел Дэвид. Он присел на кровать рядом с ней.

— Люсия, дорогая, послушай. Я намного старше тебя, а значит, и опытнее. Твоя обида пройдет, и когда‑нибудь ты будешь вспоминать эти проведенные нами вместе дни совсем с другим чувством. Я бесконечно благодарен тебе за них, и настанет день — ты поймешь меня…

Но Люсия и так уже поняла, что ей надо делать. Надо немедленно уезжать отсюда! Она больше ни минуты не может оставаться рядом с Дэвидом. Нужно попытаться спасти хотя бы остатки своего достоинства.

Ее слезы вдруг высохли. Бледная и решительная, она села на кровати.

— Я уезжаю, — охрипшим голосом выговорила она. Дэвид налил воды и протянул ей стакан. Машинально девушка взяла его.

— Мы можем вместе вылететь в Мадрид сегодня вечером, — Дэвид попытался положить руку на ее еще подрагивающие плечи, но Люсия сбросила его руку и резко встала.

— Нет, — сказала она, — я уеду сейчас же и без тебя. — Она уже стремительно срывала с вешалок свои платья, кидая их в чемодан как попало. Последним туда полетело чудесное золотистое платье.

Она быстро переоделась в первые подвернувшиеся под руку брюки и футболку и зашла в ванную, чтобы холодной водой смыть остатки слез. О ужас! В роскошном зеркале отражались ее красные глаза, опухшее лицо и спутанные волосы. Как могла, девушка привела себя в порядок.

Они вышли на улицу в полном молчании. Дэвид нес ее чемодан. Люсия в темных очках, закрывающих пол‑лица, шла рядом с ним, как бесчувственная механическая кукла. Но когда возле них остановилось такси, в ее голове мелькнуло: нельзя, чтобы Дэвид запомнил ее такой. Нужно попрощаться по‑человечески, а поплачет она потом. У нее для этого теперь будет целая жизнь. Жизнь без Дэвида.

Она взяла его за руку.

— Дэйв, дорогой, — на секунду она замолчала, собираясь с силами, — я хочу, чтобы ты помнил, что я тебя люблю и буду любить всегда. И я благодарна тебе — ты сделал из меня настоящую женщину и подарил мне самые чудесные минуты моей жизни. Будь счастлив. — Она быстро поцеловала его в щеку и, прежде чем он успел ответить, вскочила в спасительный сумрак такси, захлопнув за собой дверь. — К автовокзалу, пожалуйста, — сказала она шоферу.

«Что я натворила?» — было ее первой мыслью, когда она вошла в свое жилище, оставленное когда‑то скоропалительно. Сколько было надежд тогда, и какая непреодолимая бездна окружает ее сейчас! И не перебраться через нее, да и зачем, идти‑то все равно некуда. Люсия села за кухонный стол и прислонилась затылком к стене. Пахло нежилым, брошенным, и сам цвет стен казался ей каким‑то странным, незнакомым.

Обида сдавливала горло и мешала сосредоточиться на каком‑нибудь, хотя бы самом простом деле, а хорошо было бы сварить кофе и впустить в окно не в меру разгорячившееся перед закатом солнце. «Как он старался, прежде чем бросить меня», — подумала она, вспоминая последние ночи с Дэвидом.

Но ничего, ведь осталась жива! Вот и кофеварку включила. Больше ничего не остается, больше некуда спешить, больше нечего ждать. Глоток горячего, насыщенного напитка обжег ее гортань и язык. Легкая боль напомнила о том, что тело, совсем недавно такое парящее, такое чувственное, все еще живо… Тело — живо, а жизнь — пуста, как выпитая чашка, и виной этому она сама. Хотя… Что уж тут изменишь? Обижайся — не обижайся, а все кончено.

Но если бы оставалась надежда, было бы хоть чуточку легче. Маленькая надежда, крючок для наивной девочки, с которого — сползать постепенно. Все в ту же пропасть? Уж лучше с разбегу вниз головой! Люсия распахнула створки окна, ее как потоком живой воды окатило шумом улицы. Шуршали шины, сосед снизу слушал трансляцию футбольного матча, нерасторопного водителя на перекрестке охотно и разнообразно ругали, заглушая окончания бранных слов пронзительными сигналами. Жизнь продолжалась, будто ничего и не произошло. Только почему‑то ее душа, благополучно цветущая раньше во всей этой кутерьме, завяла, покрылась таким же слоем пыли, как предметы в квартире.

Она подошла к телефону, автоответчик подмигивал ей, что‑то еще обещая. Что? Не все ли равно? Говорить ни с кем не хотелось, видеть кого‑то — тем более. А может, позвонить Дэвиду, сказать, что она ничуть не меньше любит его? Тогда пространство комнат наполнится ожиданием чуда. Люсия взяла трубку и потянулась к кнопкам, но ее рука в последний момент безжизненно повисла. Какой смысл звонить? Чудес не бывает, обратной дороги нет.

Как дорого бы она дала за возможность вернуться к старту, вернуться в тот день, когда были наспех сложены вещи и оставлена на столе в страхе опоздать на самолет недопитая бутылка кока‑колы. Она думала, что летела по прямой вверх, а на самом деле только сделала круг на горизонтальной плоскости. Круг, из которого нужно во что бы то ни стало вырваться, но как? Она вернулась на кухню и перегнулась через подоконник. Все так же шумела улица, но смотреть вниз не хотелось: за вершиной небоскреба, окутывая ее теплым розовым пледом, садилось солнце, и в нем было столько жизни, столько нерастраченной энергии!

Скоро квартира блистала новой чистотой. Новой, так как старые вещи казались теперь иными, словно повзрослели вместе со своей хозяйкой. Люсия убирала сор из своего сердца, и, когда ее настигла наконец усталость, почувствовала облегчение. Солнце село, а ее глаза настолько привыкли к темноте, что уже не требовалось электричества. За окном, в домах на противоположной стороне улицы зажигались рожки ламп. Люсия подумала, что в этих домах все хорошо, там не нужно так яростно работать пылесосом и щетками, потому что и так все на своих местах. Там не забывают включать свет, когда садится солнце. Она щелкнула выключателем и влезла на стул, чтобы закончить начатое: вытереть пыль на верхней книжной полке. Ей попались несколько популярных брошюр по психологии страстей, и она, забыв про тряпку, погрузилась в чтение.

Сухие рассуждения о чувствах показались ей сначала отвратительными, но, пролистав несколько страниц, она заметила, что успокаивается. Ее поразило, что всю ее сумасшедшую любовь и все ее страдания автор брошюры сводил к так называемой зависимости от объекта. Подумать только: Дэвид, блистательный и жестокий Маковски, в ее собственном мире — только некий объект, который можно приблизить к самому носу (тогда он заслонит все, а его собственные очертания расплывутся, исказятся), но можно придумать для него другое место, удаленное на такое расстояние, чтобы легко было сфокусировать зрение. Смешно! Как они все раскладывают по полочкам, ее коллеги.

Любовь, пишут они, — удовлетворение желания самоутверждения. Получается, что человек любит только себя, и даже в лучших своих порывах руководствуется самолюбием. Разве она любила себя как подругу великого пианиста, а не его самого, такого блистательного, такого яркого, такого чувственного? Глупости! Эти умники просто не знают, что такое любовь!

А вот уже лучше: «Влюбленность — это „маленькая смерть“». Да, с ней и произошла маленькая смерть, ее выбросили из блаженства, как плод из утробы матери. По мнению автора, надо учиться жить самостоятельно, обретать утраченное достоинство, утраченное «я». Потеряв счастье? Потеряв рай? Да стоит ли это достоинство таких жертв!

Люсия отбросила книжку и взглянула на себя в зеркало. На нее смотрела пустая человеческая оболочка, бледная, с опухшими глазами. Все ее содержимое было одной только любовью, и вот оно испарилось, оставив двигающуюся мумию. Ничто не имеет ценности в сравнении с тем, что потеряно.

Но если самолюбие здесь ни при чем, что мешает ей любить Дэвида по‑прежнему, любить и ничего не требовать взамен? Отсутствие новых впечатлений, то есть отсутствие объекта? Или обида за свою непричастность к его жизни? Она совсем запуталась в своих сбивчивых мыслях, ей внезапно захотелось вытереть проклятые слезы самым жестким полотенцем и выйти на вечернюю улицу — бегать, кричать, петь и танцевать всем и всему назло!.. И в этот момент раздался звонок в дверь.

Кармела, по своему обыкновению, свалилась как снег на голову. Люсия не знала, радоваться ее появлению или нет, настолько оптимизм подруги не вязался с ее теперешним настроением. Шурша широкой красной юбкой и блузой‑распашонкой цвета недозрелой сливы, она влетела в квартиру вместе с запахом вечернего города и фейерверком рассказов. Люсия вяло отвечала на ее объятия.

— Я так бежала, так спешила. Позвонила тебе в Англию, а мне говорят: улетела! Но уже поздно. Мы с Мерседес заболтались в кафе, и теперь мне придется ночевать у тебя. А ты занималась уборкой? Что за страсть к чистоте, пошли погуляем, брось ты эту тряпку. Это Англия на тебя дурно подействовала!

— Пойдем! — сразу же согласилась Люсия.

— Ты собираешься идти в таком виде?!

Люсия посмотрела на свои джинсы и рубашку с закатанными рукавами, не понимая причины возмущения Кармелы. Ей было все равно, как она выглядит.

— Тебе стыдно будет идти со мной?

— Да нет… Но там ведь вечер, звезды, молодые люди!

— Тогда пошли! — Люсия, и не подумав переодеться, набросила на плечо сумку.

На улице Кармела утихла, Люсия поймала ее сочувственный взгляд, и они захохотали — оттого что сразу же поняли все друг о друге, но хотели скрыть свои догадки. Мадрид блистал, как цирковой балаган. Кармела вдруг подняла блузку чуть не до самой шеи и погладила себя по загорелому до черноты, подтянутому животу:

— Смотри!

— Прямо как коренной житель Руанды. Ну ладно, расхвасталась. Опускай. — Люсия заметила несколько обернувшихся лиц.

— А мне теперь нечего стесняться. Ты себе не представляешь, как я его хочу!

— Феликса? — с некоторой завистью спросила Люсия.

— Ребенка, дурочка.

— Ты беременна?!

Это было настолько неожиданно, что не позволяло еще с полчаса думать о собственной депрессии. Это был тот росток, при виде которого перестают обращать внимание на опавшую листву. Люсия стиснула подругу в объятиях и запрыгала по тротуару. Взявшись за руки, они бежали, не замечая ничего и никого вокруг.

Духота заставила ее вспомнить лондонскую прохладу. Девушки взяли по порции мороженого с фруктами и забились в дальний уголок кафе, где музыка не была столь громкой и в аквариуме плавали рыбки: красные, желтые, голубые и черная с кружевным хвостом. Не такая красивая, как в Красном море, но все же Люсия чуть не расплакалась, вспомнив путешествие с Тони. Тогда все было так спокойно и оптимистично!

— Так вот, — вовремя отвлекла ее Кармела. — Я была в Африке. Я соблазнила его!

— Как тебе это удалось? Он все‑таки в тебя влюбился?

— Не знаю, влюбился уже или еще нет, но скоро он будет любить меня больше всех на свете.

— Как это? А ребенок… его?

— Ну конечно же! Я и думать ни о ком не могу с тех пор, как встретила его.

— А как же… Вдруг он…

— Вот твой пианист наверняка был влюблен в тебя, а в результате что получилось?

— Кармела, не нужно об этом, мне и без того тяжело.

— Вижу, что тяжело. Потому что ты — самое глупое существо на свете. Любовь прекрасна, но ее нельзя пощупать, она — миф, на нее не обопрешься. Кроме любви должно быть что‑нибудь реальное, существующее, надежное. Феликс — замечательный любовник. Не то чтобы самый лучший, но все же. И он будет хорошим отцом, вот увидишь. Когда он узнает, что я беременна, он начнет носить меня на руках. Ему нужно потомство, продолжение рода. Это же видно с первого взгляда. Он такой здоровый, такой крепкий! У меня будет такой же сын. А все мои старые друзья будут кусать локти! — Кармела мечтательно закатила глаза.

Ее уверенность в своем будущем была абсолютно не понятна Люсии, но сомневаться в том, в чем не сомневается сеньорита Моралес, трудно, и Люсия с удрученным видом начала свое просящееся наружу и в то же время такое робкое признание:

— А у меня все плохо. Он остался с женой. Я не нужна ему. Это было как в сказке, но теперь даже не верится в такую сказку.

— Будет о чем вспомнить, не горюй, на твой век хватит обожателей.

— Мне никто больше не нужен. Я не смогу даже смотреть ни на кого другого. Он стал смыслом моей жизни, единственным смыслом.

— На, покури, — Кармела протянула ей пачку «Мальборо», — легче станет. Главное — не зациклиться, не сидеть дома, не перебирать всякий хлам: записочки, подарочки, фотографии и прочее. Чем он лучше других?

— Всем, Кармела, всем без исключения. — Она закашлялась от слишком сильной затяжки.

— Да ты просто других плохо знаешь. Он — артист, вся красота выставлена напоказ. А какой‑нибудь скромный бухгалтер сидит себе с калькулятором целыми днями, никто о нем не знает, а внутри у него, может, сокровище! Да и снаружи… молодое лицо.

— Нет, если что‑то есть в человеке, этого не скроешь. Можно не знать, кто такой Дэвид, можно только увидеть его на улице и остаться на всю жизнь влюбленной.

— Ну ты скажешь, на всю жизнь! Может, он колдун?

— Да, наверное… У него в крови колдовство. Если бы ты знала, как на него смотрят прохожие!

— Может, они его по телевизору видели? В Англии, наверное, еще больше таких ненормальных, которые концерты слушают с постными физиономиями, — и она изобразила «ненормальных» так похоже, что даже Люсия не смогла не рассмеяться, не говоря уже о компании за соседним столиком.

— Нет, ты ничего не понимаешь. Это как море, в него погружаешься и становишься рыбой, не можешь больше жить на суше.

— Ну и чудовище твой Маковски! Надо же так забить тебе голову всякой ерундой. Была ведь совершенно нормальная.

— Я счастлива, что это со мной случилось, хотя мне так больно, что я готова на все, лишь бы избавиться от этой боли. — Она все стучала пальцем по сигарете, стряхивая давно опавший пепел.

— Тогда подойди вон к тому парню у окна. Как он на тебя смотрит!

— Кармела!

— Ты зря считаешь, что я не права. Вот у меня есть мой живот, и это настоящее счастье, а не какие-то там химеры.

— Да нет у тебя еще никакого живота!

— Будет. У меня все будет. Живот — это тебе не в поэтическом бреду плавать. Это настоящее, живое. Оно скоро так заорет, что все за головы схватятся! Я завтра же пойду и скажу об этом Феликсу.

Люсия в очередной раз удивилась, узнав, что будущий отец пока что в неведении, но говорить об этом не стала.

— Расскажи про Руанду. Там тепло? — попросила она подругу.

— Не очень. Там же высоко, и от этого много дождей. Мы жили в Кигали. Город как город, ничего особенного. Но я ездила на северо-запад смотреть достопримечательности: вулкан, озера. Ни крокодилов, ни болезней — рай земной. И чего поделить не могут злобные аборигены! Я думаю, что это они из-за внешних различий ссорятся. Чего только там не насмотришься: тут-си — самые высокие на земле, светлые, почти как мы, хуту — черные и злобные, а еще я видела одного из пигмеев-тва — вообще карлик! Говорят, пигмеи все такие.

— Ну и у кого ты пользовалась большей популярностью?

— Им не до меня, они только и думают, как бы отомстить друг другу. А я только и думала, что о Феликсе.

— Боялась за него?

— Почему за него? За себя. И не боялась я вовсе. Я не тратила время на страхи, я действовала.

И Кармела охотно и во всех подробностях поведала, каких трудов ей стоило заставить Феликса увлечься ею. Рассказ перемежался описаниями горных потоков, сливающихся в Кигеру, эвкалиптовых рощ, стад горных горилл и ширм, плетеных из пальмовых волокон.

…Время лекции давно истекло, но любимец старшекурсников Университета Комплютес Родригес Морено никак не мог закончить. Вопросы из аудитории не прекращались, поглощая время, отведенное для посиделок за чашкой кофе в преподавательской. Вечно ему достается. Студентов почему-то оставляют равнодушными проблемы познания или воспитания, зато стоит заговорить об эмоциях — и перерыва как не бывало.

— Вы говорите ревность… — вяло начал он, — ревность есть разочарование в собственных идеалах. В первую очередь, разочарование в идеализируемой любви, осознание того, что эта любовь не бесценна. Так как ревнивец находится в состоянии возбужденном, если не стрессовом, он ассоциирует собственную личность только с этой самой любовью, ставит между ними знак равенства, что, конечно же, неправомерно. Потеря уверенности в себе в такой ситуации просто неизбежна. Ревнивец не осознает, что интересуется более соперником, чем возлюбленным. Некоторые считают, что в этом есть даже элемент однополой любви. Ревнивец любит своего соперника, как бы его сознание ни сопротивлялось этой мысли. Ревность — это энергия, огромная сила, которая, если бы человек мог повернуть ее в другое русло, принесла бы добрые плоды, много плодов… — Он нервно посмотрел на часы и, не дожидаясь следующих вопросов, распрощался. Его тучная фигура быстро удалялась по длинному коридору.

Люсия и Пилар, сложив тетрадки, пробрались к выходу сквозь плотную толпу однокурсников. После того как Кармела засела дома с маленьким крикливым Феликсом, Люсия подружилась со строгой умницей Пилар, беспрестанно листающей своими холеными пальцами монографии, учебники, справочники и брошюрки по отраслевой психологии. Кармела потешалась над новой подругой Люсии и советовала не следовать дурному примеру, но Люсия, еще не зная, чему посвятит свою итоговую научную работу, чувствовала в себе готовность предаться этому занятию с увлеченностью Пилар. Это объединяло их, в остальном же… К сожалению, с ней нельзя было быть настолько откровенной, как с Кармелой.

— Я нашла неподалеку кафе, где варят отличный кофе! — сообщила Пилар и потащила Люсию в какие-то подворотни университетского квартала. К своему удивлению, они застали там не менее десятка знакомых лиц. — Нигде от них не спрячешься! Смотри, вон Виктор, сейчас начнет за тобой ухаживать. Может быть, он купит нам пирожных?

— Лучше спрячемся от него в следующем зале, — попросила Люсия.

— Кстати, он математик?

— Кажется, да. А что?

— Женщины-математики нравятся мне больше, чем мужчины.

Они взяли кофе и недорогих сластей: Люсия бросила работу в «Фернанде» месяц назад, чтобы полностью посвятить себя учебе на последнем курсе, и никак не могла привыкнуть к стесненности в средствах.

— Кстати, а что ты думаешь по поводу последнего вопроса Морено? — немного неуверенно спросила она Пилар.

— Рафаэла всегда задает дурацкие вопросы. И этот — не исключение.

— Я хотела спросить, что ты думаешь об ответе.

— Ответ стандартный.

— Меня интересует не столько ревность, сколько ее отсутствие, феномен ее отсутствия, я бы сказала. То есть, некоторые люди в обстоятельствах, способствующих ревности, почему-то ее не испытывают. Что позволяет им избежать этого зла? — Люсии было настолько любопытно мнение Пилар, что она даже забыла о кофе. Дымок над чашкой становился все прозрачнее и ниже.

— Я еще не видела людей, которые любили бы сильно и при этом относились спокойно к изменам. По крайней мере, среди испанцев я такого не встречала. Хотя теоретически можно предположить, что это либо застарелая любовь, любовь по привычке, либо полное забвение собственных интересов, своего рода мазохизм, либо… осознание того, что духовное важнее физического и что в духовном ты преуспел больше всех других.

— Мне тоже кажется, что чувства притупляются со временем. Если изменять жене двадцать лет, на двадцать первый ей станет все равно.

— На двадцать первый от семейной жизни не останется и следа при таком раскладе. Будет только сожительство. Пей кофе, а то остынет.

— Думаешь, сожительство?

— Или же муж любит только жену, принадлежит ей, так сказать, духом, а не телом.

— Это невозможно.

— Да, несколько схематично. — Пилар говорила так сухо, словно решала задачу.

Люсия поразилась ее исследовательскому равнодушию, отхлебнула наконец из чашки и продолжила:

— Одна моя знакомая влюбилась в человека, который гораздо старше ее. У него была жена, на которую он не обращал никакого внимания, по крайней мере в обществе. Он любил девушку и не скрывал этого. — Она остановилась, чтобы прошли спазмы в горле, выпила залпом кофе. — В самый разгар их романа она решилась спросить, какими он видит их дальнейшие отношения, и он ответил, что не может бросить жену и что жена все знает об их связи. Моя знакомая, она не то чтобы ревновала, но ей было обидно, что кто-то другой имеет на него все права…

— Ревновала, ревновала, — со знанием дела вмешалась Пилар, — это и есть ревность.

— Но жена оставалась совершенно спокойной. Они встречались на вечеринках, разговаривали…

— Я бы на ее месте выцарапала глаза этой молодой негодяйке, но ее поведение, несомненно, достойно уважения.

— Пилар, чем можно объяснить такое поведение, я не понимаю?

— Наверное, она была умной женщиной, его жена. Умные все принимают как есть. Мы вот учимся, учимся, а столкнись в жизни с такой ситуацией, неизвестно, как бы себя повели. А есть люди, которым и учиться не надо, они все интуитивно чувствуют.

— При чем здесь ум?

— Не знаю. Я не знаю, как ответить на твой вопрос. Возможно, она великие открытия делала, на звезды по ночам смотрела, и ей было не до каких-то там измен.

— Она смотрела только на него.

— Смирилась, наверное. Что ты пристала ко мне? Может быть тысяча причин! Взяла да и направила, как Морено советовал, энергию в другое русло. Станешь женой — сама поймешь!

Люсия недовольно звякнула ложечкой о блюдце и вяло поздоровалась с отыскавшим ее все-таки Виктором. Вскоре их столик ломился от сластей, а шутки и смех вытеснили околонаучную беседу будущих психологов.

Давно замечено, что если слушать в машине «рок», то дорога домой сокращается почти вдвое. Люсия всегда пользовалась этим правилом, а на этот раз музыка еще и помогала ей справиться с нахлынувшими воспоминаниями. Нет, она не забывала о Дэвиде ни на один день в течение почти уже двух лет, но сегодня этой темы пришлось коснуться вслух, что растревожило задремавшую боль.

Люсия водила свой «фиат» осторожно. Она больше наслаждалась видами города, чем быстрой ездой. Все, кто мог наблюдать нежно-голубую машину и в ней — очаровательную длинноволосую блондинку в таком же нежно-голубом костюме с воротничком, открывающим длинную шею и изящные основания плеч, поворачивали головы ей вслед. А если кому-то доводилось подсмотреть, как она выходит из машины, одергивая короткую юбку на бесконечно длинных, точеных ногах, то он вмиг забывал, куда и зачем торопится.

Остановившись на красный, она повернула глаза к зеркалу и рассмотрела-таки, кто вот уже десять минут преследует ее на красном «рено-турбо», пытаясь стать рядом. Конечно же, какие-то оболтусы… Впрочем, не такие уж и юные. Тот, что за рулем, даже симпатичный. Улыбаются, заметили, что она видит их в зеркале. Люсия резко тронулась с места и ушла на другую полосу. Посмотрела в зеркало: не отстают. Все смеются, а у водителя вид восхищенно-удивленный. Смотрит на нее, как на восьмое чудо света. Девушка лихо обогнала миниавтобус — спряталась, а потом еще покружила по узким проулкам, запутывая следы. Обернулась — никого, выехала на оживленную улицу — красный «рено» поджидал ее на стоянке, видимо, наперед просчитав все ее ходы. Вот черт! Она так плохо знает район, в который ее занесло стараниями этих идиотов! Люсия разогналась, а потом резко нажала педаль тормоза, вильнув к тротуару. Маневр был рискованным, но удался: «рено» не успел отреагировать и промчался мимо. Она быстро развернулась и поехала обратно… Теперь сзади никого нет. Люсия повернула к заправочной станции, стала в очередь, задумалась… Все-таки разговор с Пилар очень взволновал ее. По щеке поползла непрошеная слезинка и остановилась на полпути, испугавшись настойчивых сигналов клаксона сзади. Очередь подошла…

Девушка с цыганским лицом просунула под стеклом белое, шероховатое письмо. Английские штампы. Люсия сбежала по ступенькам почтового отделения, села в машину и разорвала конверт.

Люсия с улыбкой сунула письмо в сумку и направила машину в сторону дома. Ей казалось, что ее «фиат», как конь, сам знает обратную дорогу и несется безо всяких усилий с ее стороны.

Наспех перекусив и переодевшись, она села писать ответ. Перечитала скупые строчки, касающиеся Дэвида. Как бы получше сформулировать вопрос? Заварила чай, выпила полстакана. Родилось куцее: «Чем нынче увлекается Маковски?» Какая глупость! Статуэтки коллекционирует. Зачеркнула, допила чай. «Неужели Дэвид совсем ни с кем не общается, кроме жены и учеников?» Как же, с настройщиком роялей — наверняка. Зачеркнула, схватилась за голову. Как спросить? Посоветоваться, что ли, с Кармелой? Она ответит: «Спроси прямо!» Знала бы она Пола. Разве можно называть все своими именами, помня его удивленные глаза! «Расскажи мне подробнее о Дэвиде. Чем он увлечен, с кем проводит время, дает ли концерты, есть ли у него фавориты, не стала ли менее печальной Лиз?» Вот так сойдет. Пол сжалится над ней и выдаст все секреты непременно. Теперь — все остальное, что уже совершенно не важно:

Люсия запечатала письмо и вышла на улицу, опустила конверт в ящик и почувствовала вдруг такое одиночество, такую непролазную тоску, какие мешают не только действовать, но и просто дышать. Все ее впечатления, немногочисленные и не особенно радостные, исчезли в щели почтового ящика. Сколько там еще таких коротких признаний, выжимок из серых будней. Ей уже с трудом верилось, что два года назад в Англии была она, та самая Люсия, которая теперь не представляет себя ни влюбленной, ни любимой, ни даже страдающей. Отсутствие поводов отучило ее и горевать, и радоваться. Повод был и остается один…

У нее есть одно лекарство — «Герника» Пикассо. Когда становилось совсем грустно, она ехала в Касон дель Буэн Ретиро и часами стояла напротив полотна. Сейчас наступил такой момент. Люсия распознала волну подступающей депрессии и понеслась, с легкостью целеустремленного человека преодолевая городские пространства. До закрытия музея оставалось полчаса.

Муки разрушаемого дотла: города ли, человека… и того, и другого — художник передал так проникновенно, так точно, что хотелось в очередной раз испить эту чашу до дна и выйти на теплую, зеленую, живую улицу с радостью облегчения. Ей было немного стыдно за такое сравнение, ее горе — ничто по сравнению с бомбами над Герникой, но на картине нет бомб, а только человеческое несчастье, такое откровенное, кричащее, взывающее ко Всевышнему, какого она себе не могла позволить, какое она вынуждена была скрывать ото всех. Но здесь, в музейных стенах, можно мысленно кричать с каждым из жителей Герники. Она завидовала им: у них большое, но общее горе, они понимали друг друга и, несмотря ни на что, не были одиноки. Каждый из них вопрошал о своем, но они делали это хором. Люди на картине могли ее понять и поддержать лучше, чем кто бы то ни было из живых.

Музей закрывался. Люсия вышла, посидела на скамейке, полюбовалась на цветы, на лица детей, раскатывающих взад-вперед игрушечные машинки, и ужаснулась стихии, то и дело одолевающей ее.

Соледад не имела привычки предупреждать о своих визитах. Вечером следующего дня она заехала к дочери и застала ее за письменным столом, заваленным книгами и конспектами.

Наряды Ла Валенсианы никогда не отличались скромностью, но в этот раз она превзошла саму себя. Подобные разливы Люсия раньше наблюдала разве что на компакт-дисках, но таким же был новый брючный костюм Соледад. Это развеселило девушку. Как только люди умудряются изготавливать столь насыщенные краски! Поневоле щурясь, она поцеловала мать, поставила вариться кофе на плиту — Соледад Эставес не признавала кофеварок — и открыла окно, представляя, как через пять минут комната будет полна табачного дыма.

— Девочка моя, что же ты сидишь в духоте! Совсем измучишь себя этими конспектами. Я знаю, что сейчас сделаю: я заберу тебя с собой. Одевайся немедленно. — Она бросила сумочку на стол и закурила.

— Я одета, но не хочу никуда ехать. Мне нужно заниматься.

— И эти панталоны ты называешь одеждой? Оставь свое никому не нужное занятие, я найду тебе лучшее, — послышалось уже из кухни. Вслед за Соледад переместилось облако прокуренного воздуха. — Ты, наверное, голодна. Сделаю тебе бутерброд, съешь его в машине.

После того как стих энергичный стук ножа и хлопнула дверца холодильника, послышались приближающиеся шаги. Люсия закрыла тетрадь. Противиться было бесполезно. Соледад вошла с разрезанной булочкой и несколькими кружками колбасы, взяла дочь за подбородок и повернула к свету.

— Так не пойдет. Сиди не двигайся. — Она сама откусила большой кусок от бутерброда, оставшееся положила на стопку тетрадей и выпотрошила свою черную лакированную сумочку. — Ты еще не оделась? — Она открыла шкаф, пролистала вешалки в шкафу и остановила свой выбор на коротеньком платье с матросским воротником, том самом, в котором Люсия познакомилась с Дэвидом. — Вот, надевай это.

— Не слишком ли коротко, мама?

— В самый раз.

Тяжело вздохнув, Люсия подумала: «Теперь уже все равно, так что же пропадать платью?» — и послушно натянула его: ноги торчали из-под его кокетливых складок на три четверти.

— Теперь садись. — Соледад убрала ее волосы за плечи, припудрила безвольное лицо дочери, наложила румяна, ругая Люсию за бледность… Потом она долго возилась с глазами, утяжеляя веки, и в последнюю очередь добралась до губ — сделала их еще более пухлыми, темно-розовыми.

— Теперь хорошо, — провозгласила она, доедая бутерброд. — Я сделаю тебе еще один. Съешь его в машине. И что за идиот источает такую вонь из своей кухни?! — Она высунулась в окно в поисках виновника.

— Мама! Кофе!

— Сердце Христово! Какие мы растяпы! Ну ладно, уберешь потом, поехали.

Люсия нажала кнопку лифта и поправила сумочку на плече матери. С бутербродом в одной руке и бутылкой молока в другой, в своем переливающемся костюме Ла Валенсиана выглядела комично.

— Ты почему не ешь? — спросила она дочь. Люсия в шутку потянулась за ее рукой и постучала зубами. — Подожди, я откушу в последний раз.

— Мама, а куда ты меня везешь, если не секрет?

— Сейчас будем ставить свет. У меня новое шоу. Подожди, пережую. Вот, слава Богу, спустились, а то уж думала, застрянем. Пошли. Эти сволочи запретили парковку возле твоего дома. Я доем? Держи молоко!

Они сели в машину и, сигналя всем направо и налево, понеслись по мадридским улицам. Люсия с замиранием сердца следила за разбегающимися пешеходами, вздумавшими перейти улицу перед носом синего «ауди».

— Ты знаешь, что у меня новое шоу? Тебе это не интересно! Ты совсем не интересуешься моей работой.

— Я слежу за твоими успехами, мама, но мне сейчас нужно много заниматься.

— Я ставлю великолепное шоу, а ты не была ни на одной репетиции! Музыка, свет, костюмы — все будет на таком уровне, ты не представляешь. Дай мне молока! Севильяна, хота, сардана, фламенко, фанданго… Я не туда повернула! Что же ты молчишь, я сворачиваю черт знает куда, а ты молчишь!..

Люсия облегченно вздохнула, когда они наконец добрались и вошли в зал, но не тут-то было. Мать посадила ее в центр первого ряда и велела говорить, хорошо или плохо смотрятся световые пятна, проектируемые на задник. По сцене расхаживали около десяти танцовщиц в костюмах (некоторые из них были знакомы Люсии) и светловолосый молодой человек, весьма привлекательный, хорошо сложенный. Обтягивающее трико позволяло оценить красоту его мышц, а пышные рукава рубашки придавали ему романтичность.

— Внимание! — Ла Валенсиана взмахнула руками, разом оборвав разговоры на сцене. — Выход. Лукас! Исходная позиция. Приготовились. Музыка! Громче! Теперь посветите. Больше голубого. Больше голубого на Лукаса. Теперь красного. Добавьте красного. Уберите водящие! Оставим так. Танцуем. Люсия, ты слышишь меня? Тебе нравится? Что? Добавить света сверху? Стоп! Добавить света! Все сначала!

Через полтора часа Люсия устала настолько, что уже не стеснялась своего присутствия на репетиции и своих советов. Ей уже нравилось наблюдать за танцующими. У каждого из них — свой характер, своя манера: кто-то держится как струнка, а кто-то не очень четок в движениях, но эмоционален, неподдельно страстен. Лукас, по-видимому, не так давно попал в руки Соледад: чувствуется другая школа. Она хочет переделать его, вылепить из этого северянина настоящего мачо. Получится ли? Он так холоден, так безразличен ко всему, что происходит вокруг… Он не верит в то, что играет. Пожалуй, его больше интересует присутствие хорошенькой незнакомки в зале, чем происходящее на сцене. Сделав финальный поворот, Лукас одарил ее очередным заинтересованным взглядом.

— Устали? — сжалилась Ла Валенсиана. — Перерыв! Все свободны, кроме Лукаса. — Она спустилась в зал и нашептала Люсии на ухо: — Вправь мозги этому занудному венгру! Ты же учишься всяким таким штучкам. Скажи ему, чтобы не таскался по сцене как дохлая муха!

— Мама, по-моему, это твоя обязанность.

— Ты не хочешь помочь собственной матери! Лукас! Люсия сейчас даст вам полезную консультацию. Пройдите с ней в мой кабинет, — скомандовала Соледад и, что-то крича на ходу, побежала к осветителям.

Танцовщик подошел к Люсии. При ближайшем рассмотрении он оказался совсем юным. Лет восемнадцать или девятнадцать.

— Пойдемте! — произнес он на явно неродном ему испанском и пленительно улыбнулся ей. Она поднялась на сцену и свернула за кулисы.

— Вы говорите по-английски?

— Свободнее, чем по-испански, — продемонстрировал юноша хорошее английское произношение.

Люсия тоже сказала пару английских фраз, но тут же замолчала. Она не знала, с чего начать. Начинать вообще не хотелось. Предложить ему, что ли, полистать журналы, прежде чем показаться на людях, потянуть время?

— Я жду ваших указаний. — Его глаза откровенно и изучающе скользили по ее телу. Зачем она только послушалась и надела это детское платье?!

— Как вы думаете, Лукас, с какой целью люди выходят на сцену?

— У каждого свой повод… Любовь к движению, случайность, деньги, тщеславие… — Он приблизился к ней, присев на край стола. Его колени почти касались ее ног. — Переместимся в кресло, раз уж у нас серьезный разговор? — Он был разгорячен танцем, и Люсия ощущала это тепло, может быть, ей даже хотелось почувствовать его еще ближе. — Садитесь, я сяду на подлокотник.

— А у вас какой повод танцевать? — спросила девушка и невольно позволила Лукасу слегка приобнять себя за плечи.

— Так сложилась моя жизнь, и она мне нравится. — Он провел рукой вниз и остановил пальцы на ее груди. Люсия растерялась: все происходило слишком быстро. Странное чувство желания и ярости затуманило ее рассудок, и она подалась в его сторону, приблизилась вплотную к зовущему телу, запрокинув голову, приняла первые прикосновения его дерзких губ. Стало немного не по себе. Приподняла веки: ее изучали два блеклых, пустых глаза.

— Я не хочу!

— Почему? Вы так красивы…

— В этом нет души, — внезапно успокоилась Люсия и отстранилась.

— Я не вдохновляю вас? — Лицо Лукаса слегка исказилось.

— В том, что вы делаете, нет души. Отношения, как и танец, должны иметь первоисточник. Это и так понятно, что я тут вам рассказываю… — Она застеснялась и собралась уходить, но юноша едва коснулся кончиками пальцев ее щеки, призывая повернуть к нему голову.

— Не кажется ли вам, — заговорил он, ласково копируя ее нравоучительный тон, — что сами движения дарят нам духовность? Стоит начать двигаться, и душа не останется безучастной… Я знаю поблизости одно кафе, где мы могли бы поговорить обстоятельнее.

Люсия посмотрела ему прямо в глаза: в его немного надменном взгляде не было ничего, кроме азарта.

— Мне не о чем с вами говорить. Танец должен быть маленькой жизнью, как и любовь… Маленькой, законченной жизнью. А вы остаетесь в своих рамках, не выходите из них ни на секунду. Чтобы танцевать, нужно верить в то, что вы танцуете. Иначе получится кривляние, а не танец. Или комплекс физических упражнений. Я говорю банальные вещи, но… — Ее голос звучал спокойно и уверенно. — Можно знать о чем-то и знать что-то. Между первым и вторым — бездна. Осведомленность и познание лежат в разных плоскостях, которые, возможно, даже не пересекаются. Ваши технично исполненные па — только топтание на нижней черте, сделайте прыжок, перескочите на верхнюю, это преобразит вас и вашу жизнь. Попробуйте, может быть, у вас и получится. Забудьте о руках и ногах, подчините хореографию настроению, потоку, которому нет конца и нет начала, в котором вы — только щепка. Сроднитесь со стихией — она вынесет вас к берегу. Останетесь самим собой — утонете. — Люсия резко оборвала монолог и хлопнула дверью.

Попытка выйти через запасной выход не увенчалась успехом: она столкнулась нос к носу с Соледад.

— Надеюсь, он пригласил тебя куда-нибудь? — поинтересовалась та.

— Извини, я уезжаю.

— А второе действие? — только и успела сказать Ла Валенсиана исчезающей за поворотом дочери.

«Боже мой, я говорила его фразами, я копировала Дэвида!» — с укоризной повторяла про себя Люсия в такси. Дорога показалась быстрой, а дом — пустым. Она сняла с себя одежду и подошла к зеркалу: отражение было, вне всяких сомнений, красиво. Волосы до самой талии! Бедра за последнее время округлились, во всей фигуре появилось что-то плавное, зовущее. Красота, предоставленная самой себе.

Глупости! Пора возвращаться к конспектам. Она надела халат, взяла сброшенное платье и, вместо того, чтобы повесить на плечики, запихнула в первый попавшийся пакет, решив больше никогда не надевать его.

Перечитав пять раз кряду один абзац и не поняв ни строчки, она закрыла книгу и вытерла мокрые глаза.

Через три месяца Люсия Эставес успешно защитила магистерскую работу по психологии творчества. Одна усталость сменила другую: вечеринкам и поздравлениям не было конца. Они с Пилар вот уже неделю только и делали, что перемещались из одной пирующей компании в другую. Кармела умирала от зависти и, как только смогла нанять маленькому Феликсу няньку, присоединилась к выпускницам.

В один из жарких вечеров, за столиком небольшого бара, помимо девушек, сидели давний поклонник Люсии — Виктор, успешно расквитавшийся с математическим факультетом, «самые толстые очки психологов» — Алонсо Рато, бейсболист Диего Ариас, непонятно какими судьбами забредший на психологическое отделение и непонятно какими судьбами его окончивший, и «малыш Инокентио», прозванный так ехидными сокурсниками за неимоверно высокий рост. Кроме них в баре никого не было. На столе горели свечи. Компания собралась на часок, но так уж получилось, что час растянулся сначала до двух, а теперь уже почти до трех часов беспрерывного веселья. В баре уже не оставалось вин, которых бы они не попробовали.

— Наливайте Инокентио больше, у него мышечная масса больше! — призывала Кармела.

— Ни за что. Может быть, у него плотность маленькая, а у меня — наоборот. Всем поровну! — возражал Алонсо.

— Поровну не бывает, — рассуждал Диего. — Вот учились поровну, а знаний досталось Алонсо — хоть с другими делись, а мне — кот наплакал.

— В тебя их и молотком не вобьешь. Ты что, и дальше будешь психологией заниматься?

— Да вы с ума сошли, я лучше кубок выиграю. За один матч денег столько же, сколько за месяц возни с вашими психами!

— А я открою всемирный реабилитационный центр! — поправив очки, заявил Рато.

— И цыган принимать будешь?

— Почему сразу цыган?

— Раз всемирный, значит и цыган.

— Пилар, а ты какой центр откроешь?

— Я — для денежных мешков. Им тяжелее всего. Жуткая нагрузка на психику. Они готовы все отдать, чтобы им помогли.

— Люсия, а ты чем будешь заниматься? — воспользовавшись случаем, спросил Виктор.

— Не знаю. Астронавтов готовить буду. Чтобы по дому меньше скучали.

— Резиновых кукол им выдавать, и никакие психологи не понадобятся! — радостно завопил Диего.

— Что ты так орешь?! — одернула его Пилар. — Смотри, все уже из бара разбежались.

— Я думаю, хозяин на нас не в обиде!

— А я буду домохозяйкой! — с гордостью заявила Кармела.

— Тебе легко. Уже всего достигла! Может, и мне домохозяином стать? Пилар, возьмешь меня в домохозяева?

— Ребята, давайте лучше возьмем еще вина, — облизнулся, посмотрев в пустой бокал, Инокентио.

— Коньяку — и точка!

— Я что-то устала, — заявила Люсия, — и хочу покинуть вас до завтра.

Она отвергла всех претендентов в провожатые, дошла до своего «фиата», немного подумала, но решив, что она-то выпила немного, села в машину и поехала домой.

Слушать музыку не хотелось, а тишина после шумной компании резала слух. Из-за жары приходилось то и дело вытирать пот со лба, дышалось тяжело. К тому же вскоре она угодила в пробку и полчаса вынуждена была наблюдать величавый зад черного «мерседеса». Разболелась голова. Девушка уперлась глазами в номерной знак «мерседеса», и цифры заплясали в ее глазах как тряпичные куклы. Что за чертовщина! Ужасно захотелось пить. Только через полчаса ей удалось вырваться из пробки и кое-как припарковаться у первого же увиденного кафе.

В длинном белом платье с высоким разрезом сзади и тонкими бретелями на плечах Люсия выглядела чрезмерно броско для того места, в котором оказалась. За несколькими деревянными столиками сидели два не совсем трезвых типа и третий — толстый, как воздушный шар, с гладко выбритым черепом, видимо скандинав. Перед ним стояли рядком три кружки пива и возвышался стог картофеля фри. Лениво забрасывая в рот картофельные палочки, он щелкал каналами и тупо пялился на экран телевизора.

— Стакан холодной воды, пожалуйста, — обратилась она к бармену.

— Может быть, чего-нибудь еще? — приподнял пышные усы немолодой бармен, удивляясь необычной посетительнице.

— Ни в коем случае, — улыбнувшись ему, пробормотала Люсия, — мне уже достаточно.

За столиком сзади возникло оживление.

— Смотри, какой Гибралтар! — шутил длинноволосый парень, глядя на ее спину.

— Гибралтар… — мечтательно вторил его товарищ.

— Ты хоть понял, о чем я говорю?

— Как тут не понять? Гибралтар!

— Вон он!

— Разве там? А-а-а! Что ж ты сразу не сказал! А какие за ним открываются виды…

— Чудо ножки, словно бивни.

— Кривые, что ли?

— Кожа такая же матовая.

— Красавица, иди к нам!..

Она жадно пила воду. Голоса парней смешивались со звуками телевизора: испанские футболисты проиграли аргентинцам два ноль, кока-кола отлично утоляет жажду, пятнадцатилетний Хосе Мартинес выиграл стереосистему, и — вдруг… Что?! Люсия резко повернулась на стуле, вскочила и бросилась к телевизору. Недопитая вода выплеснулась на белый подол, стакан со звоном разлетелся осколками по полу. Из-за стойки выбежал бармен, видимо решив, что подвыпившие парни не ограничились словесными знаками внимания к случайной посетительнице. Но она, сжав выхваченный у толстяка пульт побелевшими пальцами, смотрела на экран телевизора.

— В чем дело? — спросил бармен.

— Какой-то пианист умер, — коверкая испанские слова, ответил толстый скандинав.

Уже убрали портрет в траурной рамке, уже исчезла жизнерадостная в любых обстоятельствах дикторша, и на экране был только он — живой, несравненный. Звучали его испанские импровизации… Звучали, перемежаясь в мыслях Люсии с обрывками только что услышанных фраз: «После долгой, многолетней болезни», «третья операция», «всемирно известный»… Она не ослышалась. Сначала ей показалось, что ослышалась, а теперь… Музыка была прекрасна, так же прекрасна, как тогда, в Тель-Авиве. Тысячи лепестков, голые маковые головки… Языки пламени, словно руки, руки, словно языки пламени… Встряхнуть юбкой, вытанцевать всю боль, всю горечь, весь ужас… Поворот — гордый взгляд — смех соперниц — блеск кинжала в складках юбки…

Люсия уронила пульт и бросилась к выходу. Ей вслед смотрели недоуменные лица.

— А платить? За стакан? — кричал бармен, но она не слышала его, она, ничего не видя, шла по раскаленной улице, натыкаясь на прохожих, хватаясь за углы зданий и водосточные трубы. Ей казалось, что из каждого окна льются эти божественные звуки, разрывающие ее колотящееся сердце в клочья…

Она не знала, сколько времени прошло, прежде чем, присев на строительные плиты у какого-то окраинного пустыря, она немного успокоилась. Место казалось ей незнакомым и странным, почти неземным. Непонятно, как она сюда попала, как у нее хватило сил забрести в такую глушь.

Клубок распутался самым неожиданным образом. Разве она могла подумать, что и внезапная холодность Дэвида и полное отсутствие каких бы то ни было упоминаний о нем в последних письмах Пола, несмотря на ее откровенные намеки, имеют в своей основе одну, такую страшную причину. Дэвид болел, он умирал! А теперь его нет… невозможно поверить! В ее жизни его нет уже более двух лет, но она даже не задумывалась о том, как ей необходимо было знать, что он есть хоть где-нибудь на этой земле… А теперь его нет нигде!

Глубокой ночью она добралась до дома, открыла ящик стола, достала кружевной сверток, надела на руку кольцо с зеленым камнем и, приложив его к губам, наконец разрыдалась.