Продолжение следует...

ЧАСТЬ III. ИДУ ПО СВОИМ СЛЕДАМ

В октябре сорок пятого я приехал из Кракова в Москву. Кольцевой маршрут моих странствий, продолжавшихся несколько лет, замкнулся.

Двадцать с лишним лет спустя я снова отправился в Краков.

По пути остановился в Варшаве. Осмотрел Маршалковскую, аллеи Иерусалимские, Новы Свят, Краковское Предместье, Рынок старого города, побывал в весёлом кафе «Крокодил», а вечером меня пригласили в гости в одну семью. И, конечно, вопрос:

— Как вам понравилась Варшава?

— Очень! — ответил я. — Варшава цветёт улыбками.

— О, улыбку у нас любят, — заметил хозяин. — Вчера я поздно вечером возвращался с вокзала: провожал друзей. Пересекаю улицу, и вдруг свисток милиционера. «Платите, говорит, двадцать злотых. Вы перешли улицу на красный свет». Я отвечаю: «Но ведь ни машин, ни автобусов нет?» А милиционер улыбается: «Это, пан, верно: ничего нет, но я-то есть...»

— И ты отдал ему двадцать злотых? — спросила хозяйка. — Ты просто не нашёлся, что ему ответить. Вот я днём перешла улицу на красный свет. Он свистит. Я подхожу к нему. Он элегантно козыряет и улыбается. Я тоже улыбаюсь. «Извините меня, пани, но с вас двадцать злотых...» А я ещё больше улыбаюсь. Он спрашивает: «Что вы так улыбаетесь?» А я раскрываю сумочку и говорю: «Очень приятно заплатить штраф такому вежливому, учтивому пану милиционеру. А ещё говорят, что милиция иногда невежлива. Если бы надо тридцать, я бы и тридцать отдала. Тем более что я виновата стопроцентно». А он: «Закройте вашу сумочку — мне тоже приятно встретить такого вежливого пешехода. Пойдите в кафе и на эти деньги выпейте чашечку кофе». — «Но на двадцать злотых можно взять пять чашечек кофе. Не пожелает ли пан милиционер выпить кофе вместе со мной?» — «Нет, пани, с удовольствием, дзенькуем бардзо, но я на посту. Если эти деньги вы считаете всё равно пропавшими, возьмите ещё к чашечке кофе кусочек торта, но улицу на красный свет, умоляю вас, больше не переходите...»

На следующий день редактор «Шпилек» мне сказал:

— Ты знаешь, чем я был занят эти дни? Розысками футбольной команды, которая называется «Шпильки». В Варшаве идёт розыгрыш кубка по футболу между детскими уличными командами. И вдруг узнаю: существует команда «Шпильки». Ну, мы нашли этих ребят, пригласили в редакцию и вручили каждому майку, трусы, гетры, бутсы, капитану — мяч. Теперь у нас есть своя команда!

— У вас так любят юмор, что дети назвали свой уличный футбольный клуб именем юмористического журнала?

— Да, — сказал он и крикнул через стеклянную перегородку своему секретарю: — Пани Зося, много ли у вас гро́шей?

— Много, — ответила та.

— Вы знаете, для чего она собирает эти мелкие монеты, на которые ничего не купишь? — спросил редактор. — Она хочет быть счастливой. Недавно во время одного концерта конферансье сказал: «У кого есть один грош — прошу на сцену». Гроша ни у одного человека в зале не оказалось. «Очень жаль, пропадает приз — заграничная туристская путёвка». Теперь вся Варшава собирает гроши. А вдруг конферансье скажет: «У кого есть сто гро́шей — получает автомобиль».

— Вся Варшава? — переспросил я.

— Вся, — ответил он. — У нас на концерты, на юмористические программы ходят все. Вернее, хотят попасть...

И в этом я убедился, когда шёл на спектакль эстрадного театра и за много кварталов до него слышал один вопрос: «Нет ли у пана лишнего билетика?»

А в Кракове, преодолев пикеты оставшихся без билетов, я попал в кафе «Яма Михаликова». Шёл сатирический спектакль, в основу которого положен старый сентиментальный душещипательный роман, переиначенный на современный, иронический лад. Семь прекрасных актёров, игравших тонко, без пережимов, в очень сдержанной манере, весь вечер разговаривали, пели, танцевали.

Кафе было битком набито. От смеха, как мне показалось, качались люстры.

Когда я сказал: «Варшава цветёт улыбками», это был не комплимент, не фраза.

Такое в Польше настроение, таковы поляки.

Краков в сравнении с Варшавой город тихий. Ходят здесь не спеша, и если кто-то торопится, то ему вслед обязательно бросят: «Пан, наверно, из Варшавы. Он ещё не успокоился».

Но так скажут только в старых кварталах Кракова, в центре. Город разросся.

Я до боли в ногах ходил по нему несколько дней с утра до вечера, не забыл его улиц и улочек и даже сказал однажды своему спутнику — польскому писателю Феликсу Дерецкому:

— А вот здесь можно пройти короче — проходными дворами...

Он был удивлён.

И всё-таки во время одного из вечерних путешествий, когда уставший Дерецкий остался в гостинице, сказав: «Я поднимаю ноги вверх», я заблудился: попал в новый район. Попытка выпутаться из лабиринта незнакомых улиц ничего не дала. Для того чтобы возвратиться в гостиницу «Краковия» — новую, огромную комфортабельную гостиницу, — мне пришлось взять такси.

Счётчик показал, что я ушёл за восемь километров.

Растёт город. Удвоилось его население.

И всё же я пленник Кракова старого — того неповторимого вечного города, который благодаря бдительности советских разведчиков и мастерству наших полководцев удалось взять целым, сохранить от разрушения. Ни один камешек здесь не пострадал!

...На площади Главного рынка, у «Сукеннице», торгуют женщины цветами. Охапки, целые снопы цветов в вёдрах.

Кормят голубей дети. Голуби смирные, спокойные и, как сказал мой товарищ, садятся на плечо в три этажа.

В самом здании рынка, украшенном внутри старинными гербами польских городов, идёт бойкая торговля сувенирами.

А с балкончика Марьяцкого костёла трубит горнист.

В те дни, когда я был в Кракове, местная газета напечатала заметку «Пять трубачей с Марьяцкой башни»: «Во всей Польше раз в полдень, а в Кракове ежечасно раздаются звуки сигнала, обрывающегося на половине такта. Как и много веков назад, когда сигнал был прерван вражеской стрелой. Легендарный горнист, который играл на вершине Марьяцкой башни, был членом городской пожарной стражи.

Теперь эту мелодию повторяют те, кто заняли место ушедшего на пенсию маэстро Сметаны, — старые мастера огня Ян Колтон, Тадеуш Панек, Войцех Хвая и помоложе: Сильвестр Лукашевич и запасной Константин Малёк.

Все являются многолетними работниками краковской пожарной команды, все имеют музыкальную подготовку.

Работа сигналиста очень трудная. Служба — каждый второй день, 24 часа дежурства на вершине запертой башни. Пятёрка краковских сигналистов любит свою профессию, работает с увлечением. Двое из неё вскоре уходят на пенсию. Кто их заменит?»

Надо полагать, будет конкурс, ибо трубач — самый почётный человек в Кракове.

...Снова иду узенькими чистыми улицами, иду мимо древнего Ягеллонского университета, шагаю Плантами, и я у Вавельского замка.

Он смотрится в Вислу — матерь польских рек, а она, кажется, стоит на месте. Застыли оба как зачарованные. Вавель любуется Вислой, Висла — Вавелем.

В замке полно экскурсантов и туристов. Проходят поляки мимо саркофага королевы Ядвиги, кладут на розовый мрамор цветы.

В сорок пятом я писал о Кракове: «Бедности много. Унылой бедности на фоне замерших, вечных костёлов и монастырей бернардинцев, францисканцев и норбертанок».

Праздные монахи остались. И монашенки с пергаментными лицами и любопытными, острыми глазами: не смотрят, а подсматривают.

А толпа на улице совсем другая. Весёлая и нарядная. В Кракове люди одеты модно. В магазинах к товарам требования предъявляют суровые. Магазинов и магазинчиков много. Торгуют синтетикой и смешными игрушками, старинными предметами и предметами под старину — фонариками, светильниками из кованого чугуна, электрическими «керосиновыми» лампами.

Здесь старину любят.

Когда смотришь на Краков, кажется — он парит над веками.

Бесконечно можно ходить по этому городу-музею, городу готических башен, алтарей, скульптур, ренессансных двориков, окружённых аркадными галереями, домов с богатыми порталами и зубчатыми или волнистыми аттиками. Город, который свято хранит творения великого скульптора XV века Вита Ствоша, архитектора флорентийца Бартоломео Береччи и полотна Яна Матейки.

Но скорее, скорее к дому, что стоит на углу Раковицкой и Любомирской.

Я увидел его — и спазмы в горле.

Дождик октябрьский накрапывает. Мне говорит Дерецкий: «Вернёмся в машину или пойдём в подъезд», а я стою перед домом, сняв кепку и не могу двинуться.

Я пришёл сюда, как на молитву.

Дом такой же, как и был. Только кажется ниже.

Все дома, которые мы видели когда-то давно, в детстве или юности, потом кажутся ниже.

Купол с крестом. Скульптурная группа на библейский сюжет и родовой графский герб — щит с латинской «Эл».

Надписи «Послушание и труд» у входа нет. На её месте вывеска: «Высша школа економична».

Выходят из дверей девушки-студентки в высоких пластиковых сапожках.

Реже стал сад перед домом: вырубили старые деревья, посадили молоденькие, берёзку посадили. Её не было.

А перед «моим» окном, перед окном угловой палаты, где я лежал, остались три сосны.

Я их хорошо помню. И они меня помнят.

Идёт дождик, и бьют часы на костёле пресвятой Марии-панны.

Много раз пробили они за прошедшие почти четверть века.

По этим часам мы жили. И не одному отсчитали они последний час.

За домом — флигель. В этом флигеле была канцелярия госпиталя. Я забрёл однажды туда и увидел на столе стандартные похоронные, такие же, какие посылали с фронта...

Родным Виктора послали, Виктора, моего соседа по койке. Я не простился с ним; ещё вечером он читал в полубреду строки из Гамлета, а утром койка была пуста.

Здесь люди радовались и плакали.

Здесь рождались и уходили надежды.

Здесь совершали на рассвете дежурные сёстры молчаливый и тревожный обход...

И тут, в этих стенах, продолжались бои. Только пахло не порохом, а йодом, карболкой, камфарой.

Арьергард войны... Последний, отставший обоз.

«Эх, скорей бы домой! Другие уже дома. Что же нам делать, ребята?»

И те ребята, которые ходячие, лезут с костылями из окон первого этажа перед обходом главного врача: «Пусть увидит, что мы с врачом говорить не хотим, нам жаловаться не на что. Пусть скорее выписывают».

...Идёт дождь, и бьют часы на башне костёла пресвятой Марии-панны.

Одна берёзка и три сосны — совсем по-русски.

Госпиталь занимал ещё один дом, он через дорогу. Там была главная операционная и первое отделение. Сейчас этот дом жилой, и стоит он по улице Моджевского.

Это бывшая Любомирская.

Тут же, близко, по соседству, и здание, на первом этаже которого помещался маленький универсальный магазинчик, где раненые офицеры тратили свои злотые.

От магазинчика остался лишь чуть заметный след. На забитой двери с облезшей краской еле-еле можно прочитать: «Склеп споживичи. Ян Яновски».

Помните? «...Я посадил бы Гитлера в клетку, возил по Европе и брал деньги...» Он мечтал сделать частную лавочку из истории.

А это не удалось и куда более богатым лавочникам — торговцам пушками, танками и фаустпатронами.

История отсчитывала иное время. Это время понял и повёл за собою человек, который некогда жил здесь, на Любомирской.

Достаточно пройти сотню шагов, и увидишь серый массивный трёхэтажный дом с высокими окнами и двумя балкончиками. У входа установлены мемориальные доски: «В этом доме жил и работал в 1912–1913 годах Владимир Ильич Ленин». «В этом доме под руководством Ленина состоялось совещание ЦК РСДРП(б) 10–14 января 1913 года».

Южная часть Польши называлась тогда Галицией. Галиция находилась во владении Австро-Венгрии.

«Вы спрашиваете, зачем я в Австрии, — писал Владимир Ильич Максиму Горькому. — ЦК поставил здесь бюро (между нами): близко граница, используем её, ближе к Питеру, на 3-й день имеем газеты оттуда, писать в тамошние газеты стало куда легче, сотрудничество лучше налаживается».

Ленин установил отсюда связи с Россией и корректировал курс корабля революции.

Шёл 1913 год. И в Петербурге в этом году произошло событие не очень большое, достаточно скромное, но всё же обращающее на себя внимание.

Судебная палата слушала «дело об уничтожении брошюры „Маркс и Энгельс. Манифест коммунистической партии“. Издание т-ва „Знание“». Палата постановила: «Уничтожить вместе со стереотипными и другими принадлежностями тиснений, заготовленными для её напечатания».

И вскоре помощник градоначальника в звании камергера высочайшего двора рапортовал начальству:

«...Имею честь уведомить... что 10 октября 1913 г. уничтожены, посредством разрывания на мелкие части, арестованные экземпляры брошюры „Маркс и Энгельс. Манифест коммунистической партии“».

У самодержавия и русской буржуазии к тому времени уже имелся опыт борьбы с марксизмом и с самим Карлом Марксом.

Тридцать жандармов полковника Кноппа арестовали однажды в Одесском порту... Маркса, оказавшегося Юлием Александром Марией, ноттингемским негоциантом, британским подданным. Во второй раз Маркса, «скрывавшегося» под фамилией Валлас, тоже британского подданного, «опознали» по фотографии и задержали на пограничной станции Скуляны.

С тех пор на этой станции был учреждён специальный жандармский пост, призванный преградить в Россию путь марксизму. Но то ли плечи у жандармов со станции Скуляны были слишком узки, то ли охранники порядка временами дремали на службе — марксизм в Россию прошёл.

В 1913 году, когда помощник петербургского градоначальника и камергер высочайшего двора старательно рвал труды Маркса на мелкие части, через границу из Кракова шли ленинские указания революционным рабочим. Ленин стоял во главе партии, которой суждено было всего через четыре года повести за собой народ на октябрьский штурм.

...Жандармский пост на станции Скуляны и на этот раз своей ответственной исторической роли не сыграл.

Мне вспомнились документы борьбы царских сатрапов с марксизмом в гостинице «Краковия», когда мы с Феликсом Дерецким вернулись с бывшей Любомирской улицы и делились мыслями об увиденном.

Не знали в сорок пятом раненые офицеры, что совсем близко, рядом с их госпиталем, стоит такой знаменитый дом. И ещё знаменитый дом и в нём музей есть в Кракове на улице Польной. А в двух-трёх часах пути от города — Поронино.

Теперь в Кракове появилось ещё одно ленинское место: построенный с помощью Советского Союза металлургический комбинат имени Лепина — символ могущества новой, народной Польши.

А вечером мы с Феликсом пошли в кафе, которое находится в каменных сводчатых подвалах под массивной башней бывшей ратуши.

В подземелье на тяжёлых грубых столах горят плошки с маслом, свечи.

Официантки в платьях давних веков подают вино, кофе, чай, пирожные. И играют цыгане на скрипке, как совсем недавно в Будапеште.

В Будапешт я приехал гостем журнала «Лудаш Мати». Ездил по стране с заместителем его редактора Дьёрдем Фельдешем.

Фельдеш — коммунист, человек доброй, большой души и горячего, щедрого сердца. Мы подружились с ним во время его приездов в Москву. Он любит нашу страну, знает и любит наших людей. Впервые их встретил тогда, когда однажды тёмной фронтовой ночью поднялся из окопа и с оружием перешёл на сторону Советской Армии.

— Ты ведь на войне в этих местах был? — спросил он.

— Да.

Первые две венгерские деревни, которые я запомнил, назывались Торниашнемети и Гидашнемети. Ньиредьхазу знаю. Помню, как я провёл ночь в доме хозяина мельничного комбината. Помню, как однажды вёл колонну нашей бригады по равнине. Выступили поздно вечером. Моя «девятка» шла головной. Начальник штаба бригады сказал: «Времени мало, утром в семь ноль-ноль колонна должна выйти к перекрёстку таких-то дорог. Жмите напрямик, через поля. По компасу!» Всю ночь кружила метель, снег залеплял фары тракторов. Я волновался: как бы не ошибиться в направлении. В семь утра ни разу не остановившаяся за ночь колонна вышла в назначенный квадрат, отклонившись от перекрёстка дорог всего на двести метров.

После измучивших нас гор равнина, даже вьюжная, казалась раем. Главное, никуда не надо карабкаться.

А равнину мы увидели ещё осенью, с Карпат. Гладкая как стол. Десятки деревень, скирды сена... Идиллия!

Ахнули батарейцы от восторга, увидев такую красоту!

Но первое моё знакомство с Венгрией началось с пластинки «Серебряные листья падают с дрожащих берёз». С той пластинки, что вместе с «Викторолой» подарила нам под Ужгородом словацкая семья. И мы возили её по фронтовым дорогам на прицепе со снарядами. Она лежала в ящике в стружках...

«Серебряные листья падают с дрожащих берёз». А на дворе тогда тоже стояла осень, и тоже падали листья. И по крышам домов и оголённым виноградникам безжалостно хлестал холодный дождь.

Очень понравилась бойцам эта нежная, сердце щемящая, человеческая музыка. И тогда Маликов сказал:

— Хорошая у мадьяр музыка! Вот только если бы их не погнали против нас...

Поведал я Фельдешу историю с пластинкой и не знал, конечно, что история будет иметь продолжение. Через день или два он пригласил меня вечером в будапештский ресторан. В ресторане на невысокой эстраде играл оркестр — шесть молодых цыган во главе с пожилым седовласым маэстро.

Когда мы сели за столик, маэстро подошёл ко мне, взмахнул смычком — и заплакала, зарыдала скрипка... «Серебряные листья...»

Это было для меня так неожиданно, что в первые секунды я замер, оцепенел, а потом всё завертелось и поплыло в глазах. И нет столиков, и нет ни люстр, ни окон, ни эстрады. И я уже там — в той осени. В тех дождях. В маленьком полуразбитом доме. Среди своих бойцов.

Плачет-рыдает венгерская скрипка. А за стенами совсем недалеко с тяжёлым треском рвутся немецкие снаряды. И в алом от пожаров небе висят на парашютах «фонари».

...Оказывается, Фельдеш ещё днём побывал в этом ресторане, предупредил музыкантов, что мы приедем, и попросил их исполнить старую, забытую мелодию. Они её помнили.

А потом он приготовил мне ещё один сюрприз.

Я приехал на будапештский аэродром, чтобы лететь в Москву. Но ни около аэровокзала, ни в зале регистрации, ни в холле, где пассажиры ждут своего рейса, Фельдеша я не увидел.

Забеспокоился: что произошло? Ведь он хотел проводить меня. Объявили посадку, и мы, отлетающие, вышли на поле, к самолёту.

Когда я был уже в нескольких шагах от трапа, услышал за спиной шум. Оглянувшись, увидел Фельдеша, который спорил с администраторами, пытаясь прорваться к самолёту.

И всё-таки прорвался, подбежал ко мне и сунул в руки узкую квадратную картонную коробку.

— Извини, что запоздал, — возбуждённо сказал он. — Только что привезли. Десять дней по всей Венгрии искал. Наконец-то друзья в Секешфехерваре нашли...

— Что это?

— Увидишь, услышишь.

Это была та самая пластинка старого, довоенного образца «Серебряные листья падают с дрожащих берёз».

И теперь играет в моём доме венгерская скрипка.

Поёт тонко и нежно. То плачет она, то притихает, просто грустит, и в этой грусти — раздумье и прощальная торжественность.

Слушая её, я опять ухожу в ту осень, в последнюю осень войны. Ухожу в те ветра, что низко над виноградниками гнали обрывки серых облаков, ухожу в холодные закарпатские дожди. В последние холодные дожди, потому что после них дожди были уже тёплыми, весенними. Это была весна Победы.

— Хорошая у мадьяр музыка! Хорошо, что они наши добрые соседи!

А внимательного и хлопотливого Дьёрдя Фельдеша я потом встретил ещё раз, когда останавливался в Будапеште проездом в Югославию.

Мы вспоминали, как ездили «закрывать сезон» на озеро Балатон, как путешествовали в Секешфехервар, Эстергом, Эгер, Кячкемет. Как осматривали пионерскую железную дорогу, Чепельский автозавод и уникальнейшее сооружение — замок Бори Ене. Большой замок, похожий на крепость, построен руками одного человека! Бори Ене был инженером, художником и архитектором и строил замок сорок лет. В честь своей жены... И на своих полотнах изображал только её.

И мы встретились с ней. Ей было уже восемьдесят лет, но она была похожа на все портреты.

Мы шагали по тихим аллеям острова Маргит и смотрели на мутноватый Дунай.

Дьёрдь спросил:

— А как пластинка? Слушаешь?

— Я берегу, берегу её!

— Ты полюбил то, что у нас в Венгрии все любят. Недавно умер король скрипки, лучший исполнитель наших мелодий. «Король скрипки» — это звание не государственное, его даёт народ. Дипломом и медалью является популярность. И вот уже много-много поколений все короли были из одной семьи. И этот, который умер, тоже из неё. На похоронах над его могилой играла тысяча скрипок... Со всей Венгрии съехались скрипачи.

Мы так увлеклись разговором, что я едва не опоздал на поезд, идущий в Белград. Прыгнул на подножку последнего вагона.

Поездка в Югославию — это возвращение в страну, о которой я тоже упоминал в начале книги. И название этой страны — Поэзия.

В Белграде меня познакомили с инженером Йовой Петровичем и его женой Душицей, очень обаятельной женщиной. Душица — это уважительно-ласкательное от «душа». А «душа» и по-русски, и по-сербски означает одно и то же.

— Вы свободны в воскресенье? Приходите к нам, — сказали мне Петровичи.

В воскресенье у них собрались друзья. Среди них были инженеры, журналисты, бывшие партизаны.

Меня, как человека, приехавшего из Советского Союза, встретили очень радушно. И, естественно, очень скоро разговор зашёл о том, что утвердило, скрепило дружбу народов СССР и Югославии, — о боевом братстве в дни минувшей войны. Вспомнили, как Советская Армия вступала в Белград. Вспомнили партизаны былые сражения.

А потом разговор зашёл о литературе, и меня стали расспрашивать о новых книгах, о том, над чем работают московские писатели.

Мои собеседники хорошо знали творчество Галины Николаевой и Веры Пановой, Сергея Антонова и Константина Паустовского, проявляли большой интерес к советской мемуарной литературе и собирали книги из серии «ЖЗЛ», выпускаемой «Молодой гвардией».

О том, что «ЖЗЛ» в Югославии пользуется большим читательским спросом, я уже знал. Накануне я встречался с директором издательства «Рад», и он просил меня прислать из Москвы новые книги этой серии.

— Переведём и выпустим, — сказал он. — Расходятся моментально. Биографии читают все.

За столом затеяли литературную игру: кто больше прочтёт на память из Достоевского. Один прочитал полторы страницы, другой — две.

Победителем оказался прочитавший, ни разу не сбившись, три страницы из «Преступления и наказания». Даже три с хвостиком.

Я заметил, что оказался среди эрудитов.

— Какие мы эрудиты! — сказал один из гостей. — Вот Душица — это эрудит настоящий!

Душица залилась румянцем:

— Ой, оставьте!

— Нет, нет, Душица, ты покажи москвичу свой дневник. Ты же сейчас не держишь его в секрете?

— Покажите, пожалуйста, если можно, — попросил я. — Если только можно...

Душица пошла в соседнюю комнату и вернулась, держа в руках тетрадь в кожаном переплёте.

«20 октября... 3 ноября... 14 декабря...»

С обычными дневниками эту тетрадку роднили только даты. На этом сходство кончалось.

Это был... роман в стихах. В стихах русских поэтов. Стихами сорока пяти русских поэтов на протяжении семи лет, до замужества, девушка рассказывала о своей жизни, о том, что радовало или огорчало её, почему ей было грустно или весело.

Это судьба, рассказанная тысячами строк любимых стихов. И ни одного слова от автора!

Брюсов:

Что-то случилось, значит... Ну конечно!

Пушкин:

И дальше — Полежаев:

Снова Пушкин:

И вдруг — нежно-меланхолический, мягкий Блок:

Это, наверное, переход к другому настроению. И оно наступает, потому что следующие строчки, есенинские строчки, звучат иначе:

Девушка знала очень много русских стихов, и каждый день в памяти её всплывали те, что были созвучны её настроению; она мыслила стихами русских поэтов...

Я читаю этот необычный дневник, и мне кажется, что давно знаком с его автором, женщиной из Белграда, мне хорошо известна её жизнь и близко её топкое, благородное поэтическое сердце.

Разве не может не быть близким человек из далёкой страны, который в минуту грусти и одиночества раскрыл вдруг тетрадь и написал в ней не на своём языке, а на русском:

Или:

Это же не только стихи надо знать — надо думать по-русски, размышлять по-русски, тосковать по-русски...

Я спросил у очаровательной Душицы, откуда она так хорошо знает русский язык и русскую поэзию. Она ответила:

— Сама учила, друзья помогали.

И тут кто-то сказал:

— Ду́ша, Ду́ша, ты сербка, а душа́ у тебя русская.

Она улыбнулась:

— У нас у всех душа одинаковая. Потому что мы родные!

Это был для меня большой праздник поэзии, новая, неожиданная с ней встреча. Не первая — и первая. Встреча с прекрасным всегда первая. Так каждый раз, словно впервые, вижу я Московский кремль. Я не могу привыкнуть к нему, он кажется мне всегда новым. Он для меня не застывший, а меняющийся. Недавно вдруг совсем иначе я увидел его башни. Казалось, все башни я хорошо знаю. А они не такие, какими мне представлялись до этого, — сложнее, замысловатее, интереснее.

Никак не могу постигнуть тайны красоты Московского кремля. А где тайна, там волнение.

Уже открытое, постигнутое не волнует.

И поэзия, и поэты — в движении. Смерть Маяковского не остановила его.

Сверхзвуковой самолёт сначала пролетает над нами, потом слышен его звук.

Маяковский «выволакивал» будущее. Он был сверхзвуковым. Рассекая время, как воздух, он прежде явился, промелькнул сам, потом загремела его слава.

Круги её ширятся. Маяковский вырастает: мы перечитываем его, и он больше открывается нам. Не стареют стихи.

Хорошие стихи никогда не стареют, и живут они с нами и в нас. Они обогащают жизнь, а жизнь насыщает их новым для нас содержанием.

Давно, до войны, запали мне в память уткинские строки:

Какие-то далёкие, неизвестные горы, и в них сложил голову неизвестный казак...

Потом на фронте в Карпатах увидел я на вершине горы покосившиеся крестики на старых могилах русских солдат, и стихи стали звучать иначе: я стоял у того места, где упал казак и где он похоронен. Он уже для меня не далёкий — другой. Может статься, я сам окажусь по воле злой судьбы его соседом...

И снова те же стихи повторил я уже недавно, когда, путешествуя по Карпатам, остановился у памятников с красными звёздочками.

Я вспомнил солдат Отечественной войны, навсегда оставшихся в Карпатах. Не неизвестных солдат, а людей мне близких, своих товарищей.

Ах, как досаждали нам эти горы! И сколько раз ободряли мы друг друга:

— Держись, казак!

Вспомнил товарищей и заросшего рыжей щетиной старого коновода, который, кое-как забравшись со своей лошадёнкой на вершину хребта, пожаловался:

— Извели меня Карпаты!

Однажды на пустой охотничьей вилле в горах попался мне в руки справочник, и в нём я прочитал: «Карпаты — излюбленное место туристов, край щедрой природы. Восхождения на горы доставляют путешественникам неизменное, ни с чем не сравнимое удовольствие».

Эти слова вызывали у меня, совершавшего в день по нескольку восхождений, только ироническую улыбку.

А теперь смотрю: идут-бредут по горам цепочки туристов. Для них — удовольствие...

Я пересёк Карпаты с севера на юг и с юга на север в нескольких направлениях.

Это было весной, и горы стояли нарядные, невыцветшие и потому приветливые.

Горы те же, а пейзаж изменился: перестроились карпатские селения. Редко-редко где увидишь старые дома. Новые каменные, оштукатуренные, широкооконные, современно отделанные, элегантные — просто богатые. Хоть на рекламные открытки снимай! Особенно в южной части гор, за перевалами.

Глядя на одно из таких селений, на ряды прекрасных одноэтажных коттеджей, я достал из дорожной сумки письма, которые писал в 1944 году из Карпат, и прочитал: «...бедность здесь дикарская, бедность кричащая, орущая! И ничего-ничегошеньки в домах нет, кроме блох и распятий Христа...»

Отсюда бежали крестьяне в прошлом на заработки по всему белу свету, бежали в поисках счастья десятками тысяч, и крестьянский поэт О. Улинц, побывавший не только в Европе, но и в Африке, писал:

Этот край называли землёй без имени.

Теперь у него есть имя, хорошее, доброе имя. И новые песни. Их пел гостеприимный мэр города Славска В. Улыч. Я осмотрел этот городок и его гордость — новую большую школу. Школу с идеальными паркетными полами и превосходной мебелью, сделанной руками учащихся. А потом Улыч пригласил меня подняться на гору. Отсюда мы любовались Славском. Здесь Улыч подарил мне фотографию города, снятую с той точки, на которой мы стояли. Значит, у него припасены такие фото на случай приёма гостей. На обороте сделал трогательную надпись. А потом пел песни: «Карпаты, Карпаты, высокие горы...» Исполнитель он прекрасный и в свой край влюблён, как поэт.

Письма, которые я взял с собой в дорогу, давали много пищи для размышлений: «...мы натолкнулись на укреплённую линию „Арпад“ — бетонные надолбы, завалы, рвы, ряды колючей проволоки... Нас хотят задержать, не пустить в Венгрию...»

И вот я там, где тянулись когда-то надолбы и рвы. Теперь здесь проходит серебристая нитка нефтепровода «Дружба». И по ней советская нефть, пересекая Карпаты, идёт туда, куда нам преграждала путь линия «Арпад».

А в начале горных кряжей, за городом Сколе, я попросил остановить машину у моста через горную речку.

— Что вы здесь увидели? — спросили меня.

— Мост хочу осмотреть.

— А что в нём особенного? Мост как мост. Новый. Мосты у нас везде новые. В войну были разрушены. И этот тоже был взорван...

Разрушила мост «девятка». В конце августа сорок четвёртого. По мосту двигался немецкий обоз. Снаряд пробил брёвна моста и взорвался под самым настилом. Мост рухнул.

Те же горы, те же полонины, те же миниатюрные деревянные церкви и часовенки, а пейзаж всё-таки другой. Жизнь другая. «Карпаты, Карпаты, высокие горы...»

Тогда же я был в Ужгороде.

Поселился в гостинице «Интурист» и ходил по улочкам, вдыхая кофейные ароматы: здесь много маленьких кафе, где варят «дуплу» — напиток мужественных и закалённых. По-моему, одна чашечка такого кофе обеспечивает слабонервному человеку бессонницу минимум на сутки.

Недаром один приезжий сказал: «Выпил я чашку кофе, а потом всю ночь глядел в потолок удивлёнными глазами».

Те же, кто хочет успокоиться, пьют в прохладном подвальчике неповторимое закарпатское сухое вино.

Улицы Ужгорода всегда оживлённы.

Едут по ним экскурсионные автобусы. Бредут табуны туристов. Туристы щёлкают затворами фотоаппаратов.

Это один из древнейших городов и один из тех красивых, уютных городов, что отличаются хорошей современной архитектурой.

Ужгородский замок, у подножия которого раскинулся город, — памятник седой, средневековой старины. А ужгородскому университету только двадцать пять. Он открылся в первый послевоенный год. И в нём уже двенадцать тысяч студентов.

В этом городе тесно и не противоречиво переплелись старина и новь, и потому едут, едут, едут сюда люди. Толпа на улицах разноязыкая. Да и основное население разноязыко: восемнадцать национальностей. Местные газеты выходят на трёх языках: украинском, русском и венгерском. Радио вещает и на молдавском.

А потом мне довелось быть в Ужгороде ещё раз, через несколько лет, — в октябре 1969-го. Город отмечал двадцатипятилетие своего освобождения.

На праздник приехали сорок ветеранов нашей 18-й армии. Прибыли делегации словацкого города Кошице, венгерского Ньиредьхазы, румынского Сату-Маре.

Закарпатская область пограничная. Рядом — добрые соседи. И поблизости от Ужгорода проходят трассы нефтепровода «Дружба», газопровода «Братство» и энерголинии «Мир».

Несмотря на хмурую, осеннюю погоду, город выглядел празднично. Пестрел транспарантами, флагами, гирляндами цветов. Вечером вспыхивали огни иллюминации и фейерверка.

При этих огнях спустился я с набережной реки Уж к самой воде. Слушал, как журчит она по камням, тихо, но беспокойно бормочет.

А в воде отражались вспышки осветительных ракет. Так же, как 25 лет назад. Тогда мы переезжали эту реку на повозке вместе с двумя разведчиками и радистом. Торопились занять НП.

Но колёса повозки застряли в камнях, лошади, поднатужившись, дёрнули и оторвали гуж. Повозку пришлось бросить и принять крещение в Уже. Вода была по пояс.

От иллюминации и фейерверка небо розовое. Тогда оно тоже было розовым — от пожаров, от залпов «катюш».

Четверть века минуло с тех пор, и в честь этой даты были в Ужгороде торжества на городских площадях, на стадионе «Авангард», в зале филармонии, в клубах. Было шествие к холму Славы — к могилам солдат. Передавали по радио песни военных лет и читавшийся Левитаном Приказ Верховного Главнокомандующего: «Войска 4-го Украинского фронта в результате стремительного наступления сегодня, 27 октября, овладели...»

Гостей поместили в отеле интуриста «Ужгород», в начале строящегося проспекта Сорокалетия Октября.

Здесь я уже останавливался. Несколько лет назад. Но только теперь узнал одну любопытную подробность. Там, где сейчас новостройки, был в довоенное время «свинячий квартал». Опустевшие свинарники хозяева сдавали безработным за пятнадцать крон в месяц.

Велика дистанция от «свинячего квартала» до нынешних, новых проспектов!

Номер в гостинице был двухместный. Ночью ко мне поселили соседа. И утром, когда мы проснулись и повернули головы друг к другу, между нами произошёл такой разговор.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте.

— На праздник?

— На праздник.

— Ветеран?

— Ветеран.

— Давайте знакомиться.

— Петров Кузьма Фёдорович. А ведь мы вроде когда-то виделись...

— Вы из какой части?

— Семьдесят третий мотосаперный батальон двадцать четвёртой стрелковой дивизии...

— А я в артбригаде. Значит, Ужгород вместе брали?

— Ужгород. А потом — Требишов, Прешов, Кошице, Попрад, Левоча.

— И я тоже: Требишов, Прешов, Кошице, Попрад, Левоча. А ранило под Жилиной.

— И меня под Жилиной. Лежал в госпитале, в Оравском Подзамке.

— И я в Оравском... Беленький такой отель, а рядом с ним...

— ...Красная башня замка. Полежал там — и в Краков повезли.

— И меня в Краков. В мае сорок пятого. Госпиталь — напротив костёла Марии-панны?

— Да, да, напротив. А справа — оранжерея...

— Парники. А слева — Любомирская...

— И на ней поляк в лавочке торговал...

— А заведующая отделением была женщина, капитан...

— ...Полная такая.

— С веснушками?

— С веснушками.

— И выписала она меня в октябре.

— И меня в октябре.

— Досрочно?

— Досрочно.

— В окно от врачей прыгал?

— Все прыгали, кто на первом этаже лежал. Домой хотелось.

— А когда выписали — ехал на угольном эшелоне до Львова.

— И я на угольном... до Львова...

Бывает же такое!

Мы прошли один путь, под одним и тем же городом были ранены, лежали в одних и тех же госпиталях, вместе выписались и ехали домой на угольном эшелоне...

Кузьма Фёдорович живёт в Нижнем Тагиле. Пятнадцать лет был председателем поселкового Совета, ныне на пенсии, но продолжает работать в строительной организации.

А впереди меня ждала ещё более неожиданная встреча.

Я должен был выступить на торжественном собрании рабочих фурнитурного завода «Большевик».

Перед началом собрания сидел в кабинете директора Олега Ивановича Галика. Здесь же было ещё несколько работников «Большевика».

Меня спрашивали, как мне понравился город. Рассказывали («Это вам в блокнот»): население Ужгорода за послевоенное время удвоилось; продукция его экспортируется более чем в двадцать стран; раньше на первом месте была мебель, теперь — приборостроение, а производство мебели тоже увеличивается: строится новое здание мебельного комбината. И новый мост будет построен, и больница, и музыкальный театр.

— А деревню видели?

— Видел.

— Что раньше было, всё снесли. Дочиста. А построили заново. Из кирпича. Вот вы будете завтра в доме отдыха машиностроителей. Рядом — деревенька. Обратите внимание: там только одна старая хатка, соломой крытая. Для туристов оставили. Как музей старого быта.

— Всё изменилось за эти двадцать пять лет, — сказал Галик. — Вы видели на нашем заводе автоматические линии? А с чего начали в первый послевоенный год? Собирали по свалкам консервные банки, распрямляли и из этого железа делали баночки для ваксы. Ездили по деревням, стригли хвосты лошадям — волос шёл на щётки. Продолжалось так, правда, недолго. В колхозы пришли трактора. Лошадей поубавилось. Хвостов не стало. Пришлось переквалифицироваться.

— Ну, это вы скромничаете, — ответил я. — Не в хвостах дело. Я немного знаю рабочих Ужгорода, их смётку, умение. Помню, встретился с ними через несколько часов, как из Ужгорода выбили фашистов. У одного из тяжёлых прицепов, на которых батарея везла снаряды, лопнула ось. Накренившийся прицеп окружили заводские рабочие, успокаивали меня: «Завтра к четырём дня мы вам его отремонтируем. Это будет нашей первой продукцией после освобождения»... И к шестнадцати ноль-ноль всё было сделано! Такая помощь! Иначе батарее не хватило бы снарядов... А их по нескольку тонн в день расходовали: немцы упорно контратаковали. Батарея, «девятка», стояла около железнодорожного вокзала. Передавал нам прицеп очень милый человек, назвавшийся директором.

— А какой завод? Не можете назвать? — спросил секретарь партбюро «Большевика» Иван Свитлик.

— «Козар Людвиг».

— «Козар Людвиг»?! Так его бывший директор работает сейчас здесь, у нас, и с минуты на минуту зайдёт сюда. Это Павлик. Михаил Андреевич.

И едва он произнёс эти слова, как в кабинет вошёл коренастый, ниже среднего роста седой человек.

— Павлик, Михаил Андреевич, — представился он.

Я сразу узнал его. Он только поседел и пополнел.

— Помните, Михаил Андреевич, первую ночь после взятия Ужгорода? Помните, шла колонна пушек и вдруг остановилась. У прицепа лопнула ось?..

— Вы?! — воскликнул он.

Мы обнялись.

Досказывать мне ничего не потребовалось. Михаил Андреевич вспоминал, как на следующий день в четыре часа я приехал к нему, как беседовали мы у него в кабинете, а потом вышли на заводскую площадку и он «сдавал продукцию».

Прицеп стоял как новенький. Не только ось поставили — гаечки везде довинтили, где не хватало, рессоры перебрали, выкрасили всю эту огромную махину. Борта — зелёной краской, ступицы колёс и спицы — красной, стрелу — чёрной.

— А как всё-таки удалось тогда новую ось сделать? Ведь электричества не было, пара не было, оборудование поломано-попорчено...

— Секрет фирмы, — улыбнулся Михаил Андреевич. — Когда гитлеровцы и хортисты разрушали завод, мы сумели спрятать один газогенераторный мотор. На чурочках работал. В общем, чем крутить трансмиссию, у нас было...

А дальше Павлик рассказал, что работал на заводе «Козар Людвиг» с 1921 года, с семнадцати лет. С 1930 года он член коммунистической партии Чехословакии, во время войны работал в венгерском подполье, сидел в тюрьме.

— Знаете, каким я вышел из тюрьмы? Во мне было сорок пять килограммов...

— Выпустили из тюрьмы? Или бежали?

— Выпустили. Сколько месяцев вели дело и никаких улик не нашли. Подполье работало чисто.

— А после тюрьмы?

— Опять в подполье. И не один год. А потом и вы пришли.

В ту ночь Павлик был избран первым директором большого завода. Целью своей рабочие поставили помогать Красной Армии. Изготовляли военный инструмент, делали шипы для ботинок солдат горнострелковых дивизий, ремонтировали машины. А позже завод перешёл на мирную продукцию — на производство газовой аппаратуры. И директорствовал Михаил Андреевич на нём до 1951 года.

А потом стал работать на «Большевике». Его избрали членом партбюро завода. И называли Михаила Андреевича партийной совестью и учителем молодёжи. Несмотря на свои годы, он бодр, подвижен. Дел и забот у него много.

...Когда мне дали слово для выступления, я рассказал, что произошло вот в эту самую ночь двадцать пять лет назад. И в конце назвал героя события:

— Человек, который тогда очень помог нам, артиллеристам, сидит здесь, среди нас. Это Павлик. Спасибо вам, дорогой Михаил Андреевич!

Зал разразился аплодисментами. Павлик встал, повернулся к сидящим, поклонился. И в это время поднялись все, аплодируя стоя. Те, кто находились в клубе, хорошо знали этого человека, мужественно и высоко пронёсшего через всю свою жизнь звание рабочего, звание коммуниста. Не знали люди только той маленькой подробности его биографии, о которой рассказал я. И не известно им было, что герой рассказа сидит в зале...

Мне хотелось ещё раз увидеться с Павликом, и после собрания я спросил:

— Когда бы я мог к вам прийти?

Он сказал:

— Завтра я освобожусь в четыре. То есть в шестнадцать ноль-ноль...

Так мы и встретились в шестнадцать ноль-ноль...

В тот же самый день, 28 октября, в тот же час и в ту же минуту.

Но больше всего тянет меня к себе каменская земля. На ней был я в последнее время несколько раз.

Это та земля, где гитлеровцы три с лишним месяца держали Никопольский плацдарм, где долго-долго шли тяжёлые нескончаемые бои.

Та земля, о которой солдаты говорили: «Она теперь мне как родная. Я её от Благовещенки до Белозёрки двадцать раз на брюхе прополз».

Началась она для нас после села Балки, с высоты 95.4. И прошли мы её до Каменки-Днепровской.

Пели в блиндажах песню, что «на Южном фронте оттепель опять», и вздыхали:

— Когда же, наконец, возьмём Каменку?

Для того чтобы попасть сюда, надо добраться до Запорожья, а дальше — либо несколько часов автобусом, либо местным самолётом. В Каменке есть грунтовой аэродром, принимающий не очень взыскательные к посадочной полосе аэропланы.

Железной дороги в Каменку нет. Гудки локомотивов до неё не доносятся. Ближайшая станция, Таврическ, километров за восемьдесят.

А можно добраться и по воде, по Днепру. Ежедневно у каменской транзитной пристани швартуются по два-три теплохода, держащих курс на Киев или Херсон.

Дома и сады Каменки стоят на самом берегу Каховского моря. Точнее, под самым берегом: Каменку отделяет от моря дамба, и город стоит ниже уровня воды. Как Голландия.

Каждый раз оказавшись в Запорожье, я не тороплюсь на автобусную станцию или на аэродром, чтобы продолжить путь. Надо побывать у Днепровской плотины, ибо то, что произошло в низовьях Днепра во время нашего наступления, прямо связано с её судьбой.

В 1941 году при отходе советских войск генераторы Днепрогэса были пущены на самосожжение, взорван аванкамерный мост и несколько бычков плотины.

Гидростанция умерла.

Гитлеровцы согнали на восстановление плотины три тысячи военнопленных. Из этих трёх тысяч, по их же, немецким, документам, в живых осталось только семнадцать человек.

Чтобы прокричать на весь мир, что гидростанция работает и тем самым поднять «престиж» оккупантов, немцы чинили один агрегат. Назначили день торжества и установили в машинном зале банкетные столы. Прибыли дамы и господа во главе с гебитскомиссаром. Произнесли речи, дали сигнал к пуску.

Но праздник был омрачён тем, что в момент пуска неизвестный человек открыл люк спиральной камеры.

Вода, вместо того чтобы попасть на лопасти турбины, пошла в пиршественный зал. Поток смыл банкетные столы. Дамы и господа спасались кто как мог.

А потом мы снова пришли на Днепр. Войска 6-й армии развернулись на левом берегу у самой плотины. И замерли, парализовались.

Форсировать Днепр было нельзя. Сделай мы один шаг вперёд — и плотина, в которую фашисты заложили тысячи авиационных бомб, мин, тонны и тонны взрывчатки, взлетела бы на воздух.

Днепровская плотина стала заложницей.

И фашисты чувствовали себя в полной неуязвимости, будучи убеждены: Днепрогэсом мы не пожертвуем. Их орудием здесь был стратегический шантаж. И надо было выбить из рук гитлеровцев это коварное оружие.

Сорок восемь дней бойцы командира группы разминирования капитана Михаила Сошинского вели разведку плотины. Искали провод, идущий к взрывчатке. Для того чтобы найти и перерезать эту стальную нитку, гвардейцам пришлось на шестидесятиметровой высоте незаметно проползти по всему гребню плотины, обшарить её рёбра, спуститься по верёвке вниз, карабкаться снова наверх. А в это время водолазы из той же группы совершали столь же опасное путешествие под ледяными водами Днепра.

И несмотря на то что провод был затоплен, что плотина находилась под усиленным наблюдением противника и обстрелом с острова Хоргица, солдаты задание выполнили.

Когда наши части пошли вперёд, немецкий офицер включил рубильник — взрыва не последовало.

...Постояв на берегу у знаменитой плотины, у гидроколосса, имеющего историю романтическую, героическую, я могу ехать дальше. И за окном автобуса замелькают дома Карачекрака, Янчекрака, Васильевки, Балок. Автобус пойдёт по той дороге, по которой наступала наша армия.

А за Балками дорога устремится вниз, к сёлам Каменского Пода. Останутся позади высоты, и дальше — равнина до самого райцентра.

Вербы и акации у дороги. Огромные вишнёвые деревья. Нигде не видал таких вишен-гигантов! Только здесь, под каменским солнцем и на Каменском чернозёме, они могли так вымахать.

Поля, перерезанные строгими, прямыми линиями лесополос и оросительных каналов. Сады. Виноградники. И длинные-длинные улицы сёл Благовещенки, Ново-Водяного, Водяного, Днепровки...

«Эта земля — она мне как родная!» Волнуюсь и не знаю, с чего мне начать рассказ о ней.

Начну с памятников воинам. Их здесь много и по дорогам, и в степи.

За эти сёла, за район Каменский отдали жизни около восьми тысяч воинов.

Стоит бронзовый солдат в Ново-Дпепровке, скорбно склонив голову и подняв в руке автомат для прощального салюта.

На памятнике надпись: «Здесь похоронены 57 неизвестных воинов Советской Армии, павших смертью храбрых в боях за Родину». И стихи на камне:

Застыли у памятника в молчаливом карауле ёлочки, туи. Склонили над ним ветви две ивы.

А у подножия — цветы, аккуратно, старательно подобранные букетики.

В этом районе я был и осенью, и зимой, и всегда у всех памятников цветы, венки.

Цветы на мраморных плитах братской могилы в колхозе «Россия». Цветы на братской могиле в селе Зелёная Балка. Десятки венков в центре Каменки, на могиле замученных и умерщвлённых немецко-фашистскими оккупантами.

Оккупация района продолжалась 871 день. Свыше тысячи местных жителей гитлеровцы расстреляли. Больше семи тысяч вывезли на каторгу в Германию.

Высится в Каменке шестнадцатиметровый обелиск — памятник погибшим воинам-землякам. И на нём — 1478 имён.

В постаменте музыкальное устройство, и ежечасно, двадцать четыре раза в сутки, исполняется здесь отрывок из «Ленинградской симфонии» Д. Шостаковича. Звучит над площадью музыка.

О могилах и цветах заботится многочисленное в районе общество охраны памятников истории и культуры. Заботятся пионеры из клуба «Красная гвоздика».

Я был в Каменке, когда здесь отмечали двадцатипятилетие со дня освобождения города и района от фашистских захватчиков — 7 февраля 1969 года.

Ехал автобус по дороге, разбрызгивая лужи. И деревья стояли в воде.

Точь-в-точь как двадцать пять лет назад в это же самое время...

А на следующий день вдруг подул холодный ветер, и всё застыло, заледенело. Стало бело.

Мы выехали вместе с секретарём райкома партии из Каменки на высоты, и с них было видно, как тянутся по степи к солдатским могилам чёрные людские вереницы.

Закутались в платки старушки от злого ветра. Шли, опираясь на палки, старики. Шли дети. Несли венки и несли красные знамёна.

Это был праздник торжественный, праздник народный.

Накануне был вечер в селе Днепровке. Места в Доме культуры заполнили те, кто имел пригласительные билеты. А у клуба собрались толпы и толпы, сотни людей. И всем хотелось попасть в зал, где шёл доклад, где выступали бывший начальник штаба 3-й гвардейской армии генерал-майор Корней Григорьевич Ребриков и бывший командир 266-й стрелковой дивизии генерал-майор Савва Максимович Фомиченко.

Те, у кого не было билетов, заполнили проходы. Но не оставались в них долго: постоят минут десять и выходят, чтобы дать возможность своим односельчанам, оставшимся на улице, тоже послушать ветеранов.

Тихо входили в зал в одну дверь. Тихо выходили в другую.

Так через Дом культуры прошло больше двух тысяч человек, и председательствовавший ни разу не сказал: «Товарищи, к порядку».

А в Каменке, в школе № 6, была встреча с ребятами. Собрались в физкультурном зале.

Я спросил, сколько зал может вместить людей.

Директор школы мне ответил:

— Четыреста человек, а сейчас в зале все восемьсот. Ребята, они тоненькие...

Несмотря на невообразимую тесноту, слушали ребята внимательно. Лица у них серьёзные. Закончились выступления, Светлана Зинчук, председатель совета дружины, взмахнула рукой, и восемьсот ребячьих голосов огромным сводным хором запели:

Разошлись ребята, а преподаватели пригласили нас в учительскую. Там был накрыт стол.

— Не откажите. Побудьте немного с нами. Мы знаем, вам ещё предстоит выступать. Но нашего, каменского вина не попробовать нельзя. Оно слабое, но очень ароматное.

Тост произнесла преподавательница математики Анна Григорьевна Одинцова.

— Мы вас тогда так ждали, так ждали, — сказала она. — Думали, когда же, наконец, придёте. Сидели в подвалах. Потом снаряды полетели. Стали падать вокруг. А мы радуемся: это наши, нестрашные...

Сколько же надо было пережить, перестрадать, чтобы даже снаряды показались нестрашными только потому, что свои?!

Самый торжественный день, когда отмечалась четверть века освобождения, начался с похода по местам боёв.

Несколько газиков-вездеходов и семь гусеничных артиллерийских тягачей прошли по линии бывшей передовой.

Тягачи вели молодые ребята-допризывники, и во вместительных кузовах этих устрашающе мощных машин сидели тоже допризывники.

Останавливались у могил, возлагали венки.

Во время одной из остановок, разговаривая с допризывниками, я заметил, что они очень уверенно ведут машины: спокойно и красиво разворачивают, точно держатся колеи, строго соблюдают установленную дистанцию.

И тогда рыженький паренёк в старом шлеме танкиста по-мужски серьёзно, но вместе с тем не без юношеской запальчивости сказал мне:

— А у нас все такие! Если надо, наше село может выставить тягачистов на целый артиллерийский полк...

— Да уж видно: ребята тут опытные, — включился в разговор генерал С. М. Фомиченко. — А у тебя и шлем, как у бывалого танкиста.

Паренёк подтянулся, поднял голову и доложил:

— В этом шлеме, товарищ генерал-майор, воевал мой отец в Великую Отечественную...

Отцы и дети!

Отцы и дети сидели в клубе каменского кинотеатра, когда шло торжественное собрание.

Выступали люди старые и молодые, говорили горячо. Выступали ветераны-фронтовики.

Вспоминали о приходе Красной Армии и вспоминали о том, как само население билось за своё освобождение. Земля была оккупирована захватчиками, а люди остались непокорёнными.

В селе Ивановка партизанскую группу возглавил Алексей Трифонович Лысый, бывший партизан гражданской войны. За голову этого отважного человека фашисты обещали 10 000 марок.

В Большой Знаменке действовали партизаны Кирилла Ивановича Баранова, группа парашютистов сержанта Николая Сухова, работала подпольная комсомольская группа ДОП — Добровольное общество патриотов.

В местном музее можно увидеть самодельный двухламповый приёмник, смонтированный в небольшом обшарпанном чемодане, в каких слесаря носят инструмент. Приёмник принадлежал члену ДОПа Ивану Дмитриевичу Щурову, принимавшему сводки Совинформбюро.

И дрогнул зал от аплодисментов, когда в нём прозвучали слова:

— В честь своего прихода в Знаменку гитлеровцы посадили дуб. Наутро он оказался срубленным... На пне фашистам оставили записку: «Чужим деревьям на нашей земле не расти!»

Когда мы готовились к прорыву Никопольского плацдарма, я впервые услышал фамилию снайпера Аниканова. «Бить врага так, как Феодосий Аниканов!» — призывали газеты и замполиты. Но самого Аниканова я тогда не видел. Наша встреча произошла... 25 лет спустя.

— А не живут ли здесь, в районе, те, кто участвовал в боях за его освобождение? — спросил я секретаря райкома.

— Аниканов живёт. Вам известна такая фамилия?

— Аниканов? Снайпер был Аниканов...

— Он и есть тот самый снайпер. В Днепровке его найдёте. Он не только район освобождал — он дом свой брал с боя...

Разговор меня настолько заинтересовал, что я немедленно хотел ехать в Днепровку, но тут же к нам подошёл сам Аниканов. Он приехал в райцентр на праздник.

С Феодосием Васильевичем, удалым человеком, весельчаком и любителем петь песни, я встречался потом не раз. И в каждую встречу узнавал о нём новое.

Он прошёл войну от Сталинграда до Берлина и по пути освобождал своё село, где оставались мать и жена. За войну Аниканов «снял» 217 фашистов и выиграл восемь дуэлей с гитлеровскими снайперами. Научил искусству меткой стрельбы своего двоюродного брата Андрея Сидельникова, и тот сразил снайперской пулей ещё 176 фашистов. Вместе воевали, несколько раз были ранены и контужены и вместе вступили в своё село.

Интереснейший собеседник Феодосий Васильевич! Говорит мне:

— Вы писали в журнале, что когда вошли в Днепровку, то по улице бродила одна-единственная курица. Вот, мол, и всё хозяйство! А на самом деле не так! Ещё было четыре курицы и один петух. Их на чердаке мать с женой прятали, чтобы немцы не съели. Эти куры сидели там три недели. Мать даже забыла про них. И что примечательно: куры молчали, и петух ни разу за это время не пропел. А на рассвете, перед тем как нам пойти в наступление, петух закричал вдруг «ку-ка-ре-ку!». Тогда мать сказала жене: «Катя, сегодня наши придут!» А через час-полтора мы с Андреем уже пили чай дома. Последний наш окоп был меньше, чем в километре от села, на родном поле. Здесь мы заставили замолчать четыре немецких ручных пулемёта и истребили фашистского снайпера. Забрали трофей — немецкую винтовку с оптическим прицелом, пулемёт взяли. И с этим вооружением домой явились...

Феодосий Васильевич умолкает, задумывается и говорит после паузы:

— А Андрей до Берлина не дошёл. В сорок четвёртом умер в госпитале. Перевезли его тело сюда, в Днепровку, и похоронили на братском кладбище.

Вспомнили мы с Феодосием Васильевичем минувшее. Я рассказал ему о Большом Балкинском кургане, о том, как встречали мы Новый, 1944 год. Он опять оживился:

— Новый год? Так я в ту ночь капе командира полка охранял. С передовой меня вызвали. А капе находился в трёх шагах от Балкинского кургана. Мы же совсем близко были. А встретились только вот сейчас!

...Есть в Днепровке уважаемый человек, любимец пионеров, перед которыми он часто выступает, — Феодосии Васильевич Аниканов. И его родной дом стоит неподалёку от того места, где находился его личный снайперский окоп.

Мои боевые товарищи спросят меня:

— А как живут в Каменском районе? Помнишь, когда мы входили в Ново-Днепровку, нас угощали крестьяне вишнёвым компотом. Не было у них ничего, кроме сушёной вишни.

Как живут? Хорошо, богато живут.

У той белой курицы наследство большое: птицы разной в районе триста пятьдесят тысяч голов.

Крупного рогатого скота 43 тысячи, свиней 23 тысячи, овец 24 тысячи... Ко всей этой живности надо прибавить 20 тысяч ондатр, живущих диким способом: рядом лиман.

Продают каменцы много хлеба, овощей, фруктов, винограда. Всё исчисляется тысячами тонн, десятками тысяч.

В районе десять совхозов, семь колхозов.

У крестьян — немалые приусадебные участки. И с них они снимают по три урожая в год. Производственный цикл такой: редис — огурцы — картофель.

И потому в районе идёт большое строительство, и по тому у населения 560 собственных автомобилей и (столько же людей записаны в очередь на «москвичи» и «волги»), 4500 мотоциклов, 17 тысяч телевизоров, и потому в сберкассе 22 тысячи вкладчиков и на каждого приходится в среднем около тысячи рублей.

В Запорожье летают в театр самолётами. Фрахтуют самолёты у аэрофлота: «у нас культпоход».

А скоро каменцы у себя будут принимать артистов: строится большой клуб, настоящий театр на 600 мест.

Есть в Каменке стадион «Космос». И есть чудесный расписанный художниками детский городок электрических аттракционов. Здесь с помощью кнопочного управления дети летают на ракетах, виражных самолётах, катаются на цепочной карусели. И имеется ещё карусель волнистая. Под номером «два». Первая такая карусель установлена в Москве, в Сокольниках. Я спросил:

— Сколько стоит этот городок?

— Пятнадцать тысяч, — ответили мне. — Но двенадцать мы вернули за один сезон. К нам аж из Никополя на веселье приезжают. Да и отдыхающих много. Едут из Мурманска, из Ленинграда. Курорт у нас здесь. Море.

Каменская статистика не будет сколько-нибудь полна, если не упомянуть, что в районе почти 12 тысяч учащихся, что в библиотеках записано более 37 тысяч читателей и что выписывают жители района 68 тысяч экземпляров газет и журналов при общем количестве жителей 65 тысяч.

Население здесь в большинстве русское, и районная газета выходит на русском языке.

Богатый район, культурный район, читающий район!

А был он в прошлом очень бедным. У меня в руках старенькая брошюра, на обложке которой написано: «Свящ. о. А. Ромоданов. Где зарыт Каменский многомиллионный клад? Обращение к каменскому земскому собранию 17 ноября 1917 г.».

Это интересный исторический документ. Вопль души попа-утописта, воскликнувшего в отчаянии «Так, братцы, дальше жить нельзя!» и пытавшегося ответить на вопрос, а как всё-таки жить?

Аполлинарий Ромоданов призывал к орошению земли: чернозём отличный, но нет влаги, воды — сушь. Он сам разработал проект орошения: «Нужно поставить три громадных центробежных насоса с машинами к ним по сто сил каждая» и т. д. Это был довольно подробный и технически любопытный проект. За него он и агитировал:

«Три тысячи десятин пода — это такое ваше богатство, какого, уверяю вас, вы многие себе и не воображаете. И эти три тысячи десятин земли находятся прямо в небрежном, преступном обращении... Вы ходите по своему поду, покрытому золотом, и не желаете только лишь нагнуться и взять это золото в руки. Я теперь чист перед вами: нашёл клад и не скрываю от вас, а зову, кричу, говорю: идите, люди добрые, берите в руки так щедро богом вам данную Фаллисову силу — воду и сами будете сильными... Деньги помогли бы дать вашим детям образование, и Каменка, глубоко верю, загремела бы как культурно-промышленный центр. Вот это и есть ваш многомиллионный клад, который лежит сейчас втуне, и вы по нему ходите и, простите за выражение, пухнете с голоду».

«Братцы» сидели, слушали, а отец Аполлинарии продолжал рассуждения о каменской земле: «Смотрите, какое на ней может быть ваше богатство — пример всем указан живой. Не ругайте меня, а подражайте мне, как учителю своему, а то, смотрите, я снимаю с себя ответственность перед будущим поколением тем, что я вам всё указал, ничего не скрыл и всё объяснил...»

В качестве «живого примера» Ромоданов имел в виду своё собственное хозяйство. Неплохое, как видно, хозяйство. Ромодановские яблоки продавались в Петербурге в магазине Елисеева.

Но у «братцев» не было денег, и отец Аполлинарий понимал это: «Вы скажете: хорошо, батя, поёшь, а где взять 230 тысяч на водокачку...»

Деньги должны были дать... дачники. Надо было сделать Каменке рекламу, заманить в неё дачников из богатых городов... Но недоучёл батя одного обстоятельства: чем кормить приезжую аристократию, если свои, по его выражению, пухли с голоду? И на какие средства купить для бар и барынь пуховые подушки — сами-то спали, подложив под голову кулак? Не приспособлены были хаты каменцев для приёма высоких постояльцев.

Утопический дачный социализм Аполлинария Ромоданова давал в этом месте трещину. Круг замыкался.

«Каменский многомиллионный клад» был зарыт глубже, чем это казалось попу-мечтателю. И «раскопать» его люди смогли лишь спустя годы. И только благодаря Октябрьской революции, которую Ромоданов... не заметил. Она совершилась до того, как он произнёс речь, и история отсчитывала уже другое время. И люди начинали строить новую жизнь, не надеясь на приезд дачников.

А сейчас дачников в Каменке полным-полно. И нет от них отбоя. Здесь даже замышляют построить крупный отель, но разве он поглотит хоть более или менее значительную частицу приезжих?

Рекламы Каменка о себе не публиковала. Люди из дальних городов сами прослышали про песчаный пляж, пароходные прогулки, волнистую карусель, ароматное вино, дешёвые яблоки и огурцы.

Но прежде чем появилась волнистая карусель, надо было построить Каховское море и оросительную систему.

Каменскую оросительную систему сдавал в эксплуатацию Андрей Ефимович Бочкин, впоследствии строитель Братской и Красноярской ГЭС, Герой Социалистического Труда.

На орошаемых землях, а их уже одиннадцать тысяч гектаров, пшеница даёт до пятидесяти центнеров с гектара и больше.

Сооружение оросительных систем продолжается — строится Верхне-Рогачикская, на очереди — Знаменская.

Прежде чем снимать по три урожая со своих огородов, крестьяне приобрели моторы для полива, а они в каждом дворе, и построили теплицы для выращивания рассады.

И, самое главное, прежде чем «отрыть» каменский многомиллионный клад, надо было создать совхозы и колхозы, вооружить их сотнями тракторов, комбайнов, автомобилей, электромоторов.

И ещё надо было воодушевить людей, чтобы они работали увлечённо, самоотверженно, самоутверждающе. А об их успехах сообщает газета. Об этом говорят алые полотнища на флагштоках.

На скотоводческих фермах, на полевых станах, на улицах каменских деревень — везде установлены высокие корабельные мачты, и на них трепещут флаги. А у основания мачт — щиты, и на них написано: сегодня флаг поднят в честь того-то, который добился...

...Многокилометровые каналы, шлюзы, дамбы, сложные инженерные сооружения, тысячи машин, пыхтящих и гудящих моторов, большая и малая механизация и рядом — мечта просвещённого отца Аполлинария Ромоданова о водокачке. А?

Я второй раз открываю для себя эту землю, которую увидел когда-то с высоты 95.4... Мы воевали на ней, мы умирали и воскресали на ней и не знали, что она так прекрасна!

И не знали мы её истории...

А минувшее давно и недавно прошло передо мною, когда я оказался в Каменском народном краеведческом музее, который находится в кирпичном домике, в бывшей церковной сторожке. В двух комнатах этого музея — на стенах, стендах и в витринах размещены сотни вещей редкостных, удивительных.

Здесь есть коллекция скифского вооружения, какой не встретишь в государственных музеях. Здесь можно увидеть кухню скифянки, детские игрушки, бронзовые перстни с печатями IV—V веков до нашей эры, фибулу (заколку для плаща наподобие английской булавки) двухтысячепятисотлетней давности (которая, кстати, и сейчас работает), амфоры с эллинскими надписями, татарские стрелы, ядра, фитильные бомбы, старообрядческие песнопения с нотами, Евангелие, напечатанное в 1794 году (1620 страниц), старинную летопись Величка о пребывании здесь Богдана Хмельницкого, будённовские клинки, железный щуп, с помощью которого комбеды обнаруживали спрятанный кулаками хлеб, кулацкий обрез, фотографии организаторов Советской власти и колхозного движения, немецкие каски, партизанские листовки, чертежи нынешних оросительных систем...

Гуляют в двух комнатах ветры веков, ветры истории. Сколько повидала эта земля!

...И снова я в Каменке, и ещё одна из интереснейших встреч — с человеком, с которым я уже виделся, разговаривал, но о нём самом знал мало.

Скуп на слова Иннокентий Петрович Грязнов, тих и скромен.

Ему семьдесят шесть лет, но он неутомим и каждый день к девяти часам утра торопится к домику Каменского народного краеведческого музея. Только два раза за последние годы музей не открывался ровно в девять: Иннокентий Петрович выезжал по делам в Запорожье.

Он пенсионер, должность смотрителя музея — общественная, но сколько же он сделал! Он этот музей создал. Добыл, раскопал все экспонаты своими руками, имея только добровольных помощников: школьников, учителей-энтузиастов и пенсионеров.

Сделал научную классификацию экспонатов, надписи — от пространных, пояснительных, до коротких, предупредительных: «Руками не трогать». Впрочем, рядом с чучелом зайца можно увидеть табличку, для музеев необычную: «Зайчика можно потрогать».

Не такая уж редкость — заяц. Не надо ребят лишать удовольствия — пусть потрогают...

В райкоме партии меня спросили:

— А о себе, о своей семье Иннокентий Петрович вам не рассказывал?

— Всего несколько слов: был на фронте, после войны поселился здесь.

— А вы встретьтесь с ним вне музея, пойдите к нему домой, вызовите на разговор, раскачайте, как говорится...

Из беленького домика, что стоит на краю каменских кучугур, я вышел с блокнотом, исписанным от первой до последней страницы.

...В двадцатых — тридцатых годах Иннокентий Петрович писал книги для детей: «Долой гномов!», «Искатели мозолей», «Остров голубых песцов». По его рассказу был снят фильм «Тарко».

Жил Грязнов в Ленинграде, а потом вместе с женой Ниной Львовной поехал на строительство Днепрогэса. Нина Львовна — врач, но на Днепрогэсе она не только лечила людей, но и бетон укладывала. «Это после дежурства».

Росли у них двое сыновей — Виктор и Андрей.

В 1941 году оба одновременно окончили Днепропетровский горный институт.

В войну вся семья была в действующей армии.

На фронт Нина Львовна ушла раньше, чем муж.

— Я проводил жену до трамвайной остановки в Запорожье, — рассказывает И. П. Грязнов. — И она поехала в действующую армию на трамвае: бои были уже близко.

Когда после войны вся семья собралась, то выяснилось: Виктор воевал с отцом под Сталинградом, а Андрей — на Кавказе, недалеко от госпиталя Нины Львовны.

И там Андрей совершил подвиг, который вошёл в историю Отечественной войны: он был среди тех, кто сорвал с Эльбруса фашистский флаг. Был Андрей альпинистом, горнолыжником, парашютистом, и его включили в группу бойцов, которой поручали специальные задания.

На Эльбрусе снова был поднят флаг — советский.

Поднимались воины-альпинисты на труднодоступную вершину Донгуз-Оруна.

Через несколько лет после окончания войны группа альпинистов совершила восхождение на ту же вершину, нашла на ней пустую гранату. В гранате лежала записка, что здесь 2 декабря 1942 года были бойцы-разведчики Андрей Грязнов и Любовь Каратаева.

Любители странствий по горам распевают сейчас песню «Баксанская»:

Недавно эту песню поместил «Кругозор». А сочинена она Андреем Грязновым и его боевыми товарищами.

В 1949 году Андрей погиб в экспедиции, а через несколько лет альпинисты Киргизии взошли на безымённую вершину 4421 и назвали её пиком Андрея Грязнова. Спортсмены Днепропетровска учредили кубок его имени с портретом героя.

В Днепропетровске живёт сейчас старший сын Грязновых — Виктор. Он заместитель директора института геологии, кандидат наук. Виктор исследует залежи белозёрских руд, открывает клады, которые зарыла Белозёрка.

А Иннокентий Петрович с Ниной Львовной обосновались в Каменке.

Приехал он сюда в 1944 году после демобилизации, был назначен ответственным секретарём районной газеты.

В том году в Каменке работала экспедиция Академии наук СССР — возобновились раскопки скифского городища. В книгах профессора МГУ Бориса Николаевича Гракова, руководившего раскопками, есть упоминание: такой-то экспонат из коллекции Грязнова. Эти книги Граков подарил Грязнову, написал: «В память о десятилетии совместных трудов на Каменском городище».

— Археология меня всегда привлекала, рассказывал мне Иннокентий Петрович. — Ещё в юности, увидев в музее реставрированный горшок, я тоже мечтал найти что-нибудь такое. С душевным трепетом прошёл в Херсонесе по мозаичному полу, оставленному греками. Надо ли говорить, что раскопки в Каменке были для меня праздником!

С тех пор он посвятил себя истории Каменки-Днепровской. Просиживал свои очередные отпуска в Ленинграде в библиотеке имени Салтыкова-Щедрина. Искал упоминания о Каменке.

И нашёл указ Петра I от 29 мая 1701 года: «...У реки Днепра в урочище на горе у Каменного Затону в пристойном месте подле речки Белозёрки, против Никитину Рогу (так тогда назывался Никополь. — Б. Е.), построить вновь земляной город со всякими крепостями».

И нашёл ордер князя Потёмкина екатеринославскому губернатору И. М. Синельникову от 28 октября 1784 года: «Весьма желательно, чтобы знаменские раскольники склонились проситься на таврические степи по речке Белозёрке. Всем известны изящные тамошние места, дайте об них знать и, изъясня все выгоды тамошнего пребывания, посоветуйте им учредить там своё жительство».

И нашёл записи легенд о Белозёрке, а новый вариант, современный, записал сам.

Обнаружил И. П. Грязнов упоминание о Каменке у Владимира Ильича Ленина в статье «Новые хозяйственные движения в крестьянской жизни». Статья представляет собой разбор книги В. Постникова «Южно-русское крестьянское хозяйство» (1891 г.).

А в воскресные дни и часы отдыха Иннокентий Петрович на коленях ползал по пескам Каменских кучугур, раскапывал в них бусинки скифских украшений, наконечники татарских стрел.

Дома открыл мастерскую по ремонту греческих амфор и скифских горшков.

— Иннокентий Петрович, а как были найдены амфоры?

— Их обнаруживали не раз. Последняя крупная находка была четвёртого апреля тысяча девятьсот шестьдесят четвёртого года. Во дворе Ильинского медпункта копали траншею для телефонного кабеля и наткнулись на клад — семнадцать остродонных амфор...

— Так неглубоко они были? — удивился я.

— Почти на поверхности. Находят редкие вещи люди и на огородах. Вы видели в музее краснофигурный лекиф — сосуд для душистого масла? История его такова: ко мне пришёл мальчик, принёс, как он сказал, «кувшинчик, который мамка в мусор выбросила». «Кувшинчик» долго стоял в доме как ваза для цветов, а потом упал, от него отбился кусочек, и «мамка в мусор выбросила». Мальчик спросил: «Может, он интересный, кувшинчик?» Я схватил, прижал находку к себе. «А где тот кусочек? Где мусор?» Нашли. И вот склеенный сосуд в музее. Вы обратили внимание, как он сохранился? Краска словно вчерашняя, свежая! А ей две тысячи с лишним лет. Работа греческих мастеров!

— Много вам ребята помогают?

— Разное приносят. Ядра чугунные тащат. Раньше ядра в утиль, в металлолом сдавали. Я добился, чтобы Вторчермет ядра не принимал: историческая ценность.

Рассказал Иннокентий Петрович и о других курьёзах. В двадцатых годах в соседнем селе выкопали случайно каменную скифскую бабу. И установили на главной улице. Председатель сельсовета был человек серьёзный, но не очень грамотный. Что это, мол, за рабовладельческая баба вместо настоящего исторического рабоче-крестьянского монумента? И распорядился зарыть её снова. Сейчас над ней стоит школа. А баба под школой.

Легендарный это край, сказочный! Лежат в песках на берегу Каховского моря стрелы, завершившие свой коварный полёт двадцать пять веков назад. Лежат украшения давних племён и народов — бусы, перстни. Ждут своей второй жизни скрытые почвой диковинные сосуды эллинские. И несмышлёныши тащат в утиль чугунные ядра...

Перемешалось множество эпох. Чего только нет в каменской земле! И ещё есть в ней вещи страшные, зловещие: мины и снаряды, оставшиеся от Отечественной войны. Каждый год извлекают из этой земли до тысячи взрывоопасных предметов. И каждый год — несчастные случаи. Перед моим первым приездом в Каменку подорвался мальчик на противотанковой мине: мина деревянная, магнитные миноискатели её не обнаружили. А в другой раз приехал — узнал, что ещё трое ребят погибло: артиллерийский снаряд выкопали...

Музей в Каменке не один. Есть музеи при школах. Поисками, исследованиями занимаются ребячьи клубы.

Клуб «Красная гвоздика» провёл операцию «Севастополь — Каменка-Днепровская», во время которой ребята разыскали 26 жителей Каменки, освобождавших Севастополь, и жителей Севастополя, принёсших освобождение Каменке. И встретились, с кем удалось, и поздравительные открытки в День Победы послали.

А пионеры первомайской школы помогли заслуженной учительнице РСФСР 87-летней Надежде Алексеевне Дубининой из города Туринска, Свердловской области разыскать место захоронения её единственного сына Николая Уткина, младшего лейтенанта, танкиста, погибшего на подступах к Днепровке.

Двадцать четыре года спустя после гибели офицера они послали его матери шкатулку с землёй с могилы, установили в школе портрет танкиста. Встречали родственников Николая Уткина, приезжавших на место его гибели.

Беспокойно и всепроникающе ребячье племя!

Учатся ребята, помогают убирать урожай, шефствуют над молодняком на фермах, собирают металлолом и макулатуру, сажают деревья. И ведут обширнейшую переписку с городами в Союзе и за рубежом.

Интернациональный клуб большебелозёрской школы № 1 переписывается с детьми Франции, Болгарии. Ученики благовещенской школы получили от польского художника Закржевского 26 гравюр, на которых изображены ленинские места в Польше. В адрес этой же школы пришли документы из Братиславского исторического музея и из финского города Тампере. А ребятам каменско-днепровской школы № 1 редакция «Юманите», с которой они ведут переписку, прислала фрагменты фильма о жизни В. И. Ленина во Франции, созданного французскими коммунистами.

Ребята целеустремлённы и поставленной цели добиваться умеют.

В Каменке ко мне в гостиницу пришли две девочки — Таня Малахова и Маша Мусиенко.

— Вы выступали в шестой школе, а у нас, в первой, нет и завтра уезжаете. Мы очень просим вас: напишите страничку или две из фронтовых воспоминаний для нашего школьного музея. Вы попишете, а мы тихонько посидим... Понимаете, это очень нужно...

— Понимаю! — ответил я. — Но дружба должна быть обоюдной. Я буду писать сочинение для вас, а вы для меня.

— А что мы для вас можем сделать?

— Давайте, девочки, проведём литературный конкурс. И каждый желающий пусть напишет страничку или две... О хорошем человеке, об одном доме, о том, что вам дорого. Короче, девиз конкурса такой: «С чего начинается Родина...»

Идея провести литературный конкурс в Каменском районе возникла неожиданно. И с ней я обратился в районный комитет комсомола. Там поддержали меня.

Интересно, какими глазами смотрят ребята на землю, на которой живут. В каких образах она перед ними встаёт? С чего начинается Родина?

И вот передо мной ребячьи сочинения.

Валерий Трегубов, ученик 6 «В» класса средней школы № 6 Каменки-Днепровской:

«...Это произошло в годы Великой Отечественной войны в селе Первомайском, когда наш район был оккупирован фашистами.

Советскому командованию надо было достать сведения о расположении тыловых частей немецких войск. Для этого оно послало трёх разведчиков.

Когда гитлеровцы узнали, что разведчики находятся в селе, то начали их искать.

Один разведчик зашёл во двор Полины Самойловны Василенко. Она спрятала его в замаскированную яму.

Староста села видел, что какой-то человек зашёл во двор этой женщины. Староста спросил у неё: „Кто этот человек?“ Полина Самойловна ответила ему, что этот человек её брат. Староста ушёл.

Два других разведчика зашли в соседний двор, но там их схватили фашисты. Допрашивали их очень долго, но они ничего не ответили гитлеровцам. Фашисты забрали этих разведчиков и увезли их с собой.

В доме Полины Самойловны немцы поставили рацию и поселили нескольких радистов. Еду разведчику нельзя было передать, потому что фашисты могли его обнаружить. Полина Самойловна послала еду со своей дочерью Мотей. Мотя отнесла еду и вернулась.

Разведчик прожил в яме два месяца.

Однажды фашисты начали выгонять жителей из села, потому что они строили в селе укрепления против советских войск. Полина Самойловна сообщила об этом солдату. Ночью он вышел из укрытия и послал дочь Полины Самойловны в разведку. Мотя вернулась и рассказала ему всё, что видела. Она провела разведчика мимо патрулей за село.

В плавнях разведчика схватили фашисты, но он сбежал от них, пересёк линию фронта и передал сведения советскому командованию. И ещё много раз ходил он в разведку.

Сейчас этот человек жив. Его зовут Николай Николаевич Сысоев. Он живёт в городе Фрунзе, а Полина Самойловна — в Каменско-Днепровском районе, в селе Первомайском.

H. Н. Сысоев переписывается с П. С. Василенко. В письмах он благодарил её за спасение и рассказал о дальнейших событиях, которые были в его жизни.

А Полина Самойловна — моя бабушка. И всё, о чём я написал, я узнал от ней самой и от моей мамы...»

Восьмиклассница большезнаменской школы № 6 Галина Стеценко посвятила своё сочинение матери: «В чёрном вдовьем платке, повязанном по самые брови, мать бежала вслед за сыном, уходившим в солдатском строю, и душила в себе рвущийся крик, из последних сил улыбалась ему помертвелыми губами, чтобы ободрить его, идущего на смертный бой...»

А десятиклассница Наталия Кошиская свои размышления на украинском языке связала с «найстаршим листоношею села» Миколой Яковлевичем Концуром, ибо из сумки почтальона тянутся нити во все концы Советской страны. А среди её односельчан есть и лётчики, и полярники, и мореплаватели... И желает Наташа того, чтобы почтальон всегда приносил людям радости, и никогда — печали. Родина начинается с отчего порога и простирается далеко-далеко. Вот почему написала Наташа о почтальоне... Родина глазами ребят!

Каждый раз, оказавшись на земле Каменской, я вспоминаю дни и ночи конца сорок третьего и начала сорок четвёртого. Вспоминаю мокрые снегопады и зимнюю распутицу. Вижу орудийные вспышки — наш новогодний салют. Проплывают передо мной дымы артподготовок. Бушуют бои, и падает на деревню Белозёрку взорвавшийся в воздухе штурмовой самолёт «ИЛ-2».

Кадры меняются... Танки дымят. Наши, подбитые немцами у Благовещенки семидесятки.

Дождь кропит. Стоит на оголённом бугре «девятка». Седьмой день стоит. Притаилась, замерла. Ждёт броне-атаки. Каждое утро начинается с того, что за грядой холмов тяжело гудят десятки танковых моторов. «Пойдут или не пойдут?»

А позади «девятки» — рвы и минные поля.

...Поднимают бойцы вверх автоматы, карабины, дают несколько залпов в воздух — хоронят командира батареи старшего лейтенанта Георгия Полтавцева.

Грязь, грязь, грязь... Тракторы, сцепленные поездом, еле волокут пушки.

Это в конце, а в начале была высота 95.4.

Я не сразу теперь нашёл её. И это не странно: пейзаж изменился. Раньше с одной стороны её был лес, плавни, с другой — поле. Теперь поле перерезал оросительный канал, а там, где были плавни, шумят волны Каховского моря. Море пришло к высоте, и она стоит почти на его берегу... Над нею чайки летают.

Над нею и над соседним курганом, на котором воздвигнут обелиск с надписью «Слава героям гражданской войны!».

Мне рассказали: в жестоком и неравном бою с врангелевцами здесь погибла большая часть 268-го стрелкового полка. В память о павших красноармейцах и поставлен здесь обелиск. Поставлен недавно. Прежде его не было.

Стоят, как братья, два старых скифских кургана, и на одном из них гремел бой в гражданскую, на другом — в Отечественную.

Здравствуй, курган!

Я пришёл тебе поклониться. Ты выстоял тогда вместе с нами, и мы не отдали тебя!

С тех пор всё вокруг изменилось. Нет по соседству старенькой ветряной мельницы, леса нет. Море рядом, канал. Один ты не изменился, старожил и ветеран. Сколько тебе уже? Две тысячи с половиной?

Нет, не всё должно меняться и уходить. Кто-то должен и остаться, чтобы помнить...

Ты помнишь?

Ну, конечно, помнишь. Следы тех боёв ещё остались на тебе. Мелкой-мелкой морщинкой стала траншея. Она бежит вниз, а там, внизу, две впадины — это места наших блиндажей.

Снова и снова проходит передо мной тот бой. Бьёт из карабина Головкин. Даёт длинные очереди из автомата Лиманский. Целится из парабеллума Земцов. Одна за другой летят гранаты из рук Чернова.

Последние патроны, последние гранаты... И вдруг голос Шатохина, который не отчаялся, не бросил молчавшую трубку, а слушал, слушал, слушал... Голос: «Есть связь с дивизионом!»

И ты, курган, содрогался от взрывов, и горела твоя трава.

У скифов было правило: на пирах по одной чаше пил тот, кто умертвил одного врага, по второй чаше подносили тому, кто уничтожил двух...

Мы имели тогда право на много чаш. Верно ведь?

Пришли тогда к тебе смелые ребята и отстояли тебя. Где они сейчас? Этого я не знаю. Может, прочтут о нашей с тобой встрече и напишут. И тогда я опять к тебе приеду и расскажу.

Я помню о тебе. Всегда-всегда помню. У меня есть в Москве твои фотографии. Их прислали ребята, школьники села Балки. Нащёлкали целую кучу, снимали тебя со всех сторон. Снимали во время зимней оттепели и написали письмо: «Снега на кургане нет, он покрыт прошлогодней травой, может, он сейчас не такой красивый, а следующие снимки мы сделаем весной, когда на нём цветы...»

А ты для меня всегда красивый. И тригонометрический знак над твоей головой похож на шпиль воинского шлема.

От этого тригонометрического знака «танцуют» топографы-землеустроители, наводят на него объективы приборов те, кто прокладывают каналы и ведут распланировку лесных полос.

Ты работник, старый курган. Ты хозяин и дозорный этой земли.

Ещё раз скажу: мы умирали и воскресали на этой земле и не знали, как она прекрасна!

Люди часто спорят, говорят о счастье. А для меня счастье — видеть с твоей вершины то, что делается вокруг.

Счастья абсолютного не бывает. Оно в сравнении. А я могу сравнивать. Я был здесь четверть с лишним века назад. И не просто очевидцем. Хочу сказать тебе, старый курган: недаром, недаром, недаром бился здесь с врангелевцами 268-й полк, а потом бились мы с фашистами.

Я ухожу. Но помни: я всегда с тобой. И если вдруг трубачи затрубят тревогу и ты позовёшь меня — я снова приду к тебе. И все солдаты, что живы, к тебе придут! И дети солдат!

Пишу последние страницы этой книги там же, где начал её — недалеко от станции Лобня.

Шумят пригородные электрички. Самолёты поднимаются с Шереметьевского аэродрома. А под крыльями у них — зенитная пушка. Она напоминает о минувшей войне. Она говорит: до Москвы врагу оставались считанные километры, а пал всё-таки Берлин.

Тогда, в сорок пятом, я в Берлине не был. Приехал двадцать с лишним лет спустя. И утром увидел из гостиницы «Беролина» холм, поросший лесом. Спросил, что это такое? Мне ответили: «Монт Кламотт». Монт — по-французски гора, кламотте — по-немецки щебень, кирпичный лом.

Такие горы две. Они из кирпичей и камней развалин...

Горы порастают травой, лесом. Но не может порасти травой забвения память человеческая! Помнить! Всё помнить! Чтобы не вернулось прошлое на новой спирали!

Я написал эту книгу для того, чтобы рассказать, как бились наши сердца в Отечественную войну и как бьются они сейчас.

Не во всех местах, с которыми меня связывают события военных лет в нашей стране и за рубежом, я успел побывать. Не всех людей, которых искал, встретил. Написал, что видел и что мне известно. Старался ответить на вопрос читателей, будет ли продолжение. Это и есть продолжение. Не окончание. Жизнь движется вперёд, раскрываются новые судьбы, стираются «белые пятна». Кто скажет, какие могут произойти встречи и какие находки и известия принесут письма и телефонные звонки?

Многое ещё предстоит узнать, многому удивиться, и потому — продолжение следует...