Я проснулся, а боль все не отступала. Тогда на мне попробовали совсем другой сценарий – отдых в горах, лыжи, кристально чистый и прохладный горный воздух. Быстрый спуск по заснеженным горным склонам, темпераментные блондинки, жаркий виртуальный секс. Потом – катание на лодке по тихому горному озеру. Потом – снова больничная койка в Портобелло.

Доктор, чернокожий коротышка, гораздо темнее меня, спросил:

– Вы проснулись, сержант?

Я чувствовал затылком подушку.

– Очевидно, да, – я сел в постели, опираясь на кровать, и подождал, пока голова перестанет кружиться. – Как там Канди и Карин?

– С ними все будет в порядке. Вы помните…

– Да. Ральф умер, – я смутно припоминал, как медики перестали над ним хлопотать и куда-то перевезли из кардиологического отделения двоих других. – Какой сегодня день?

– Среда, – дежурство началось в понедельник. – Как вы себя чувствуете? Вы сможете уйти отсюда, как только будете готовы к этому.

– Отпуск по болезни? – Коротышка-доктор кивнул. – Кожа больше не болит. Но чувствую я себя как-то странно. Впрочем, раньше я никогда не подключался к фантазиям на двое суток подряд, – я опустил ноги на холодный кафельный пол и встал. Пошатываясь, прошелся через всю комнату к шкафу. Там оказалась обычная полевая форма и сумка с моей гражданской одеждой.

– Я бы побродил немного тут, посмотрел, что с моей группой… А потом поеду домой или еще куда-нибудь.

– Хорошо. Я – доктор Тулл, кардиологическое отделение. Если что – обращайтесь, – он пожал мне руку и ушел. Интересно, а докторам надо отдавать честь?

Я решил надеть форму. Медленно оделся и немного посидел в палате, попивая прохладную минералку. До этого раза я уже дважды терял солдатиков, и оба раза это было как мгновенная потеря ориентировки – и отключение. Я слышал, что бывают такие вот случаи обратной связи. Однажды так погибла целая группа механиков – их не успели вовремя отключить. Надеюсь, больше такого не случится.

Интересно, как это повлияет на наши боевые качества? В прошлом году ребята из группы Сковилла прошли через нечто подобное. Нам всем пришлось отработать серию тренировок со сменными солдатиками – и ребята Сковилла как будто ничуть не пострадали. Только ворчали, что их что-то долго не пускают в бой. Правда, их тогда отключили через долю секунды после гибели машин, а мы целые три секунды горели заживо.

Я пошел вниз, к Канди и Карин. Их отключили от лечебных фантазий полдня назад. Обе девушки были немного бледноватыми и слабыми, но в целом в порядке. Они показали пару красных отметин посредине груди – точки подключения сердечного электростимулятора, которым их возвращали к жизни.

Все остальные, кроме них и Мэла, уже отметились и разъехались по домам. Дожидаясь Мэла, я прошел в служебное отделение и просмотрел запись атаки.

Я, конечно же, не прокручивал заново последние три секунды – только предыдущую минуту. Все пятеро часовых слышали слабый звук взлета вражеских самолетов. Потом Канди краем глаза успела заметить один из самолетов, появившийся из-за кромки деревьев, окружавших сожженную деревню, и за сотую долю секунды до того, как он камнем упал на здание школы. Канди начала оборачиваться, чтобы поразить самолет из лазера, – и на этом запись обрывалась.

Когда пришел Мэл, мы выпили с ним по паре кружек пива и съели по тарелке тамалы в буфете аэропорта. Он улетел в Калифорнию, а я на несколько часов вернулся в госпиталь. Я уговорил техника на пять минут подключить нас с Канди и Карин в сеть – правилами это не запрещалось, ведь формально мы все еще несли дежурство. Этих пяти минут нам хватило, чтобы убедиться, что все мы в порядке и все сожалеем о гибели Ральфа. Канди тяжелее других перенесла эту утрату. И Канди, и Карин немного беспокоились о своем здоровье – никому не хотелось даже думать о том, что из-за возможных проблем с сердцем нас могут уволить в отставку. Ведь боевые машины занимали чуть ли не самое важное место в нашей жизни. А после этого сердечного приступа все мы стали вероятными кандидатами на увольнение.

Когда мы отключились, Канди схватила меня за руку – собственно, за один только указательный палец – и крепко сжала.

– Ты скрываешь свои тайны лучше всех, кого я знаю, – прошептала она.

– Я не хочу об этом говорить.

– Знаю, что не хочешь.

– О чем говорить? – поинтересовалась Карин.

Канди покачала головой.

– Спасибо, – сказал я, и она отпустила мой палец. Я направился к выходу из маленькой комнаты.

– Ты… – начала Канди, но замолкла на полуслове. А может, это и было все, что она хотела сказать.

Она поняла, как сильно мне не хотелось просыпаться.

Из аэропорта я позвонил Амелии, сказал, что буду дома через несколько часов и все ей объясню. Я должен был прилететь далеко за полночь, но Амелия предложила приехать прямо к ней. Меня это порадовало. В наших отношениях не было никаких искусственных условностей или ограничений, но я всегда тайно надеялся, что те десять суток, пока я был на дежурстве, Амелия проводит ночи в одиночестве.

Она, конечно же, сразу поняла, что произошла какая-то серьезная неприятность. Когда я вышел из самолета, Амелия уже ждала меня в аэропорту, ждало и заказанное ею такси.

Такси были запрограммированы на движение в часы пик, так что мы с Амелией добрались до дома за двадцать минут – по объездной дороге, по которой я раньше ездил только на велосипеде. Пока такси колесило по запутанному маршруту, объезжая несуществующие автомобильные пробки, я успел в целом рассказать Амелии о том, что произошло. Когда мы подъехали к воротам университетского городка, охранник на воротах только глянул на мою форму и сразу нас впустил – вот чудо из чудес!

Я поддался на уговоры Амелии и поужинал разогретой жареной рыбой. Не то чтобы мне сильно хотелось есть, но я знал, что Амелии нравится меня кормить.

– Мне трудно даже представить такое, – призналась Амелия, роясь в буфете в поисках чашек и палочек для еды, пока рыба разогревалась. – А как я думала? Не обращай внимания, это я так, болтаю попусту, – она встала у меня за спиной и помассировала мне шею. – Скажи, что у тебя все будет хорошо!

– У меня и так все хорошо.

– Вот черт! – Амелия стала растирать меня сильнее. – У тебя мышцы совсем задеревенели. Ты и наполовину не оправился после… после того, что случилось.

Она достала кувшинчик с саке. Я налил себе чашечку.

– Может… Может, мне разрешат подключиться и вместе с Канди и Карин пройти курс в кардиологическом реабилитационном центре, как ты думаешь? У Канди, сдается мне, дела совсем плохи.

– Боишься, что у нее сердце не в порядке?

– Это скорее проблемы Карин. А Канди все время думает о Ральфе. Никак не может смириться с тем, что мы его потеряли.

Амелия налила себе саке.

– Она, кажется, была адвокатом? В обычной жизни.

– Ну да, только дело тут в другом. Канди рано потеряла отца, в двенадцать лет – в автомобильной катастрофе. Она тоже была тогда в машине вместе с ним. Это оставило глубокий след на ее психике. И отец невольно ассоциируется у нее с любым мужчиной, с которым она… Как бы это сказать? С которым она близка.

– Которого она любит? В том числе и тебя?

– Да нет, это не любовь. Это происходит автоматически – мы все проходим через такое в подключении.

Амелия пошла к плите и стала помешивать рыбу в горшочке, повернувшись ко мне спиной.

– Может, когда-нибудь нам снова придется пройти через это. Через полгода или даже раньше.

Я едва удержался, чтоб не выругаться. Мы оба устали, нервы у обоих на пределе.

– Это совсем не то, что было с Каролин. Ты должна мне поверить! Канди – она мне, ну, как сестра…

– Да, конечно.

– Ну конечно, не как моя родная сестра. – О ней я вот уже больше года ничего не слышал. – Мы очень близки с Канди, эмоционально и физически – что ж, в какой-то мере это даже можно назвать любовью. Но это совершенно другое, не то, что у нас с тобой!

Амелия кивнула и положила рыбу в тарелки.

– Прости меня. Ты прошел через пекло там, а я и здесь устраиваю тебе горячий прием…

– Горячий прием и жареная рыба, – я взял свою тарелку. – У тебя что, месячные?

Амелия со стуком поставила на стол свою тарелку.

– А это уже совсем другой вопрос, черт возьми! Ты еще и менструировал вместе с ними! Знаешь, это уже не просто «близость». Это просто извращение какое-то!

– Ну, господь услышал твои молитвы. Возможно, следующие пару лет у нас такого не будет – у женщин одной боевой группы очень быстро синхронизируются месячные циклы, и мужчины, естественно, тоже переживают все эти прелести вместе со всей группой. Вот еще одно скрытое неудобство тридцатидневного графика дежурств: первую половину прошлого года я каждый раз возвращался со смены раздражительный и ворчливый от постменструального синдрома – это убедительно доказывает, что мозг в таком интимном деле важнее половых желез.

– А какой он был, этот Ральф? Ты никогда о нем особо не рассказывал.

– Это было только третье его задание, – сказал я. – Он был совсем новичок. Никогда не видел настоящего боя.

– Может, это его и погубило.

– Ага. Ральф был парень нервозный, какой-то слишком уж чувствительный. Пару месяцев назад мы работали в спарке с группой Сковилла, и его ребята что-то были в тот раз еще жестче, чем обычно. Так Ральф потом целую неделю ходил взвинченный, никак не мог успокоиться. Нам всем пришлось его поддерживать, чуть ли не за ручку его водить. Лучше всего это получалось, конечно, у Канди.

Амелия покачала ногой.

– Значит, ты не очень близко знал его лично? В смысле интимных подробностей.

– Мы были близки – да, но не так, как с остальными. Ральф в детстве писался в постель и еще совершил ужасный детский грех – убил черепашку. Все деньги спускал на секс в подключении с девицами, у которых есть имплантаты – таких полно ошивается вокруг Портобелло. До женитьбы никогда ни с кем по-настоящему не трахался, и брак его продержался недолго. Перед тем, как ему поставили имплантат, он часто занимался мастурбацией под видеофильмы с оральным сексом. Как, по-твоему, это – достаточно интимные подробности?

– А что он больше всего любил из еды?

– Крабовые кексы. Такие, как пекла его мать.

– Какие у него были любимые книги?

– Он не особенно много читал, а ради удовольствия не читал вообще. В школе ему нравился «Остров сокровищ». В одиннадцать лет он написал сочинение про Джима Хокинса, а потом повторил его на выпускных экзаменах в колледже.

– Он был приятный парень?

– Довольно приятный. Мы никогда с ним не встречались вне службы – я имею в виду, никто из нашей группы. Сразу после дежурства он отправлялся гулять по барам, цепляя себе шлюшек с имплантатами.

– А Канди… Или любая другая женщина из группы никогда не хотела… В смысле, помочь Ральфу разобраться с этими его проблемами?

– О господи, нет! С чего ты взяла, что им такое могло прийти в голову?

– Вот этого я как раз и не могу понять. Почему вам это даже не пришло в голову? Я имею в виду – вы ведь знали, что он опускается все ниже и ниже с этими имплантированными потаскушками…

– Он делал то, чего ему хотелось. Мне кажется, что на свой лад он был даже счастлив, – я отодвинул тарелку и плеснул себе саке. – Кроме того, это было бы ужасно грубым вмешательством в личную жизнь! Когда мы с Каролин были вместе, то каждый раз, когда мы возвращались в группу и подключались в сеть, восемь человек сразу же узнавали во всех подробностях все, чем мы занимались, причем с обеих сторон. Они знали, что Каролин чувствовала от того, что я с ней делал, и наоборот. И с каждым следующим разом эти знания накапливались. Без особых на то причин никто из механиков на такое не пойдет.

Амелия не унималась:

– И все равно я не понимаю – почему вы так этого боитесь? Вы ведь и так привыкли, что каждый из вас знает про каждого все-про-все. Господи, вы даже знаете, что у каждого из вас внутри! И немного дружеского секса вряд ли вызвало бы гром средь ясного неба.

Я понимал, что злиться бессмысленно и что злюсь я вовсе не на Амелию с ее дурацкими вопросами.

– Ну, хорошо, а как бы тебе понравилось, если бы в ту пятницу в спальне вместе с нами была еще толпа народа? И все чувствовали то же, что чувствуешь ты?

Амелия улыбнулась.

– Мне было бы все равно. Интересно, это разница мужского и женского восприятия вообще или разница твоего и моего отношения к этому вопросу?

– По-моему, это разница между тобой и всеми более-менее нормальными людьми, – кажется, улыбнулся я при этом не очень убедительно. – Пойми, это не совсем физическое ощущение. Как бы то ни было, мужчина всегда воспринимает все по-мужски, а женщина – по-женски. Первое время после того, как тебе поставили имплантат и ты на себе узнаешь, как это – чувствовать по-другому, это, конечно, – да, впечатляет, но, когда немного пообвыкнешь, новизна ощущений стирается, и ничего такого в этом больше не видишь. Это как выворачивать наизнанку все глубоко личное – немножко стыдновато.

Амелия собрала тарелки и положила их в мойку.

– Ты все равно не смог бы рассказать этого словами, – тихо сказала она. – Почувствовать это так, как чувствует женщина.

– Знаешь, некоторые люди исключительно из сексуального любопытства платят за то, чтобы им поставили имплантат. Иногда это кроется даже глубже – они чувствуют, что с рождения попали не в то тело, но не хотят полностью менять пол, – я пожал плечами. – Я вполне могу это понять.

– Люди все время так делали, – Амелия продолжала меня дразнить. – Это менее опасно, чем вживление имплантата, и всегда можно сделать повторную операцию и вернуть все как было.

– Ага, все как было! Когда тебе пришьют чей-нибудь чужой член!

– Вечно вы, мужчины, носитесь со своими членами! По большей части все делается из твоих же собственных тканей.

– Мы привыкли, что это – неотделимо.

Карин была мужчиной до того, как ей исполнилось восемнадцать лет, и она смогла подать заявку в Национальное Здравоохранение на перемену пола. Ее протестировали и признали, что лучше ей быть женщиной.

Ту, первую операцию ей сделали бесплатно. А если она захочет снова стать мужчиной, ей придется выложить за это кругленькую сумму. Две из тех проституток с имплантатами, с которыми развлекался Ральф, были в прошлом мужчинами, а теперь всеми способами старались подзаработать, чтобы выкупить свои члены обратно. Ну что у нас за мир такой?

Людям, не состоящим на государственной службе, доступны и законные способы заработать деньги, хотя никому из них не платят столько, сколько получают проститутки. Ученым положено довольно скромное жалованье, и те, кто занимается непосредственным обучением студентов, зарабатывают больше, чем те, кто полностью посвящает себя научно-исследовательской работе. Например, Марти – начальник отделения и всемирно известный авторитет по взаимодействию машины и мозга, но его оклад меньше, чем у Джулиана, ассистента кафедры, ведущего занятия со студентами. Он зарабатывает даже меньше, чем те грязномазые официантишки, которые подают выпивку в ресторане «Ночной особый». Другие ученые-исследователи зарабатывают не больше Марти. Сам Марти испытывает даже какую-то извращенную гордость оттого, что у него вечно не хватает денег – он, видите ли, слишком занят, чтобы их зарабатывать. Впрочем, он редко нуждается в товарах, которые можно купить за деньги.

За деньги можно покупать вещи ручной работы, произведения искусства или услуги: массажиста, прислужника, проститутку. Но большинство людей тратят деньги на лимитированные товары – то, чем государство и так всех обеспечивает, но не в достаточном количестве.

Каждый гражданин ежедневно получает три государственные кредитки на развлечения. На одну кредитку можно взять фильм для просмотра, один раз проехаться на «американских горках», в течение часа поводить вручную спортивную машину на автодроме или сходить в такое место, как «Ночной особый».

Причем в ресторане надо оплатить только входной билет – а потом можно сидеть хоть всю ночь напролет совершенно бесплатно – если, конечно, не заказывать чего-нибудь из еды или напитков. Еда в ресторанах стоит от десяти до тридцати кредиток, цена варьируется в зависимости от количества труда, затраченного на то или иное блюдо. В меню проставлены также цены в долларах – на случай, если посетитель исчерпал свой государственный кредит и у него есть наличные.

За обычные деньги нельзя купить спиртное – если только покупатель не одет в военную форму. В день каждому гражданину полагается бесплатно одна унция алкоголя, причем государству совершенно безразлично, станешь ли ты цедить свою порцию по паре стаканчиков вина каждый вечер или раз в месяц устроишь себе пьянку-гулянку с двумя бутылками водки.

Из-за этого трезвенники и люди в мундирах всегда желанные гости в определенных сомнительных компаниях. Но все равно даже при такой политике государства алкоголиков меньше не стало. Люди, которым нужна выпивка, либо находили ее где-нибудь, либо делали сами.

Теневой рынок обслуживал потребителя за наличные. Фактически теневая экономика была самой активной сферой обращения доллара. На мелких нарушителей – таких, как самогонщики или незарегистрированные проститутки, полиция либо не обращала внимания, либо облагала постоянной данью в виде незначительных взяток. Но среди дельцов теневого бизнеса были и настоящие акулы, которые ворочали огромными суммами – они наживались на запрещенных сильнодействующих наркотиках или убийствах по заказу.

Некоторые медицинские услуги, такие, как вживление имплантата, косметическая хирургия или операции по перемене пола, теоретически обеспечивались учреждениями Национального Здравоохранения, но на самом деле были доступны не многим. До войны для того, чтобы воспользоваться услугами «теневой медицины», люди обычно выезжали в Никарагуа или Коста-Рику. Сейчас таким центром подпольной медицины стала Мексика, хотя очень многие доктора там говорят с заметным никарагуанским или коста-риканским акцентом.

Именно о теневой медицине зашел разговор на следующем собрании клуба в «Ночном особом». Рэй на несколько дней уехал в Мексику. Ни для кого не было секретом, что он отправился туда сделать операцию по удалению нескольких фунтов лишнего жира.

– Лично я считаю, что здоровье стоит такого риска, – сказал Марти.

– Тебе пришлось подписать ему отпуск? – спросил Джулиан.

– Чистая формальность, – ответил Марти. – Жаль, не удалось оформить это как отпуск по болезни. Он, по-моему, не использовал за свою жизнь ни одного дня больничного листа.

– Все это пустое тщеславие, – заметила Белда. – Обычное мужское тщеславие. Мне он и так нравился, такой милый, пухленький Рэй…

– Только вот он вряд ли хотел забраться к тебе в постель, дорогая, – ухмыльнулся Марти.

– А жаль. Впрочем, это его проблемы, – девяностолетняя дама кокетливо поправила прическу.

Вошел официант – мрачного вида мускулистый молодой человек, как будто сошедший с рекламной афиши какого-нибудь боевика.

– Последний заказ!

– Но ведь еще только одиннадцать! – возмутился Марти.

– Ну, может, вы успеете заказать еще разок.

– Всем то же самое? – спросил Джулиан. Все согласно закивали, кроме Белды, которая глянула на часики и поспешно удалилась.

Близился конец месяца, так что все заказывали спиртное за счет Джулиана – чтобы поберечь свои карты довольствия, – а потом тихонько расплачивались с ним, чтобы никто не видел. Джулиан предлагал свои услуги все время, но формально это было противозаконно, так что обычно большая часть народу отказывалась. Только не Риза, который не потратил в клубе ни цента, кроме как на расчет с Джулианом.

– Интересно, каким же надо быть жирным, чтобы Национальное Здравоохранение оплатило тебе подобную операцию? – спросил Риза.

– Они согласятся на это, только если ты не сможешь передвигаться иначе как на носилках, – ответил Джулиан. – Или если твой вес будет влиять на орбиты ближайших планет.

– Рэй обращался к ним, – сообщил Марти. – Но у него не нашли достаточно высокого уровня холестерина, и кровяное давление было не слишком высоким.

– Ты, я вижу, живо интересуешься его делами, – заметила Амелия.

– Естественно, Блейз! Не говоря уже о личных чувствах, если с Рэем что-нибудь случится – у меня целых три контракта повиснут в воздухе. Особенно последний, относительно эмоциональных провалов. Рэй тащит на себе большую часть работы по этому проекту.

– И как продвигается ваш проект? – спросил Джулиан. Марти поднял ладонь и покачал головой. – О, прости. Я не хотел…

– Да ничего, от тебя все равно нет смысла что-то скрывать – мы как раз работали с одним человеком из твоей группы. Так что, когда ты в следующий раз подключишься вместе с ней, сразу все и узнаешь.

Риза поднялся – он собирался сходить в душевую, и за столиком остались только трое: Джулиан, Амелия и Марти.

– Кстати, очень рад за вас обоих, – произнес Марти безразличным тоном, словно говорил о погоде.

Амелия удивленно посмотрела на него. А Джулиан понял сразу:

– Ты… Ты просматривал мои записи?

– Непосредственно – нет, и я вовсе не собирался как-то вмешиваться в вашу личную жизнь. Но мы работали с одной девушкой из твоей группы, Джулиан. Так что я, естественно, довольно много теперь о тебе знаю, правда, из вторых рук. И Рэй тоже. Конечно же, мы никому не раскроем вашу маленькую тайну – до тех пор, пока вы хотите хранить это в тайне.

– Было очень мило с твоей стороны заговорить об этом, – сказала Амелия.

– Я вовсе не хотел вас смутить. Но Джулиан все равно узнал бы об этом, когда в следующий раз подключится вместе с той девушкой. Поэтому я рад, что мы сейчас остались наедине.

– Кто эта девушка?

– Извини, врачебная тайна.

– Канди. Что ж, это неудивительно.

– Это та девушка, которая так расстраивалась из-за погибшего на последнем дежурстве? – спросила Амелия.

Джулиан кивнул.

– Выходит, вы заранее знали, что она сломается?

– Мы ничего не можем знать заранее. Мы просто обследовали по одному человеку из каждой группы, выборочно.

– Выборочно? – с сомнением переспросил Джулиан. Марти рассмеялся и вздернул бровь.

– Мы, кажется, говорили об удалении жира?

Я не думал, что в следующую неделю нам выпадет много работы – мы ведь должны были еще привыкнуть к новым солдатикам, так же, как к новому механику в группе. Вернее, даже к двум – потому что Роза, которую прислали вместо Арли, побывала вместе с нами только на одном задании – в той кошмарной катастрофе, что произошла в прошлом месяце.

Оказалось, что наш новый механик – не новичок в этом деле. Непонятно, по каким соображениям командование расформировало группу Индия и направило ее механиков на замену погибшим из других групп. Так что все мы немного знали нашего новенького, Пака – благодаря горизонтальной связи между группами, за которую отвечал Ральф, а до него – Ричард.

Этот Пак не очень-то мне нравился. Группа Индия шла по категории охотников и убийц. Пак перебил больше людей, чем вся наша группа вместе взятая, и ему явно нравилось это делать. Он коллекционировал записи своих смертоносных похождений и просматривал их дома, на досуге.

Мы тренировались в новых солдатиках в течение трех часов, потом час отдыхали. Задание было уничтожить условный город Педрополис, специально для этой цели построенный неподалеку от базы Портобелло.

Когда у меня выдалась свободная минутка, я связался с координатором группы – ее звали Каролин – и стал выяснять, какого черта я должен возиться с таким парнем, как этот Пак? Неужели не ясно, что он никогда нормально не впишется в нашу группу?

Каролин ответила, еле сдерживая раздражение и досаду – не на меня. Приказ расформировать группу Индия пришел откуда-то «сверху», даже не от командования бригады, и из-за этого у всех теперь появилась масса организационных проблем. Механики группы Индия – все, как один, эгоистичные индивидуалисты. Они не могли как следует ужиться даже друг с другом, в своей собственной группе.

Каролин думала, что это какой-то научный эксперимент. Насколько ей было известно, ничего подобного раньше никто не делал. Единственный раз было такое, что боевую группу расформировали – когда одновременно погибли четверо механиков и остальные шестеро просто не могли больше работать вместе, угнетенные общей потерей. С другой стороны, группа Индия была чуть ли не самой эффективной группой изо всех, какие были в нашей бригаде – в плане убийств. И не было никакой разумной причины их расформировывать.

По словам Каролин, мне еще повезло, что нам достался Пак. Последние три года он отвечал за горизонтальную связь, то есть был непосредственно подсоединен к механикам из разных других групп. Другие из группы Индия, кроме, конечно, старшего в группе, никогда не связывались ни с кем, кроме своих – а они были та еще банда! По сравнению с ними Сковилл покажется педофилом.

Паку нравилось уничтожать не только людей. На тренировочном занятии он спалил своим лазером какую-то пичугу, которой случилось пролетать над местом тренировки. Это ж надо было умудриться – попасть в такую мелкую цель! Саманта и Роза возмутились, когда Пак разнес на куски случайно приблудившуюся собаку. А Пак насмешливо возразил, что собаки не значатся среди «разрешенных объектов», а следовательно, их можно отнести к разряду шпионов или вражеских ловушек. Но все мы были подключены в единую сеть, и каждый почувствовал, что ощущал Пак, расстреливая «вражескую» собачонку – почти непристойное ликование. Он даже поставил зрительный анализатор на максимальное увеличение, чтобы во всех подробностях рассмотреть, как несчастная зверюга разлетается на куски.

Последние три дня дежурства мы поочередно то тренировались, то несли караул вокруг Портобелло. Я видел по внутренней связи, как Пак упражняется в стрельбе по мишеням, изображавшим детишек. Довольно часто случалось, что дети наблюдали с безопасного расстояния за работой солдатиков. И, несомненно, они быстренько бежали и рассказывали обо всем папам, а те передавали все новости в Коста-Рику. Но большинство таких детишек были вовсе не шпионами, а всего-навсего обычными малышами, которым просто интересно смотреть на боевые машины. Малышами, зачарованными войной и всем, что имеет к ней отношение. Я и сам в детстве переболел этим увлечением. Правда, у меня сохранилось мало воспоминаний о детских годах – до одиннадцати-двенадцати лет. Это побочный эффект операции вживления имплантата, такое случается примерно у одной трети механиков. Но кому нужны воспоминания детства, когда настоящее дарит так много новых впечатлений?

В последнюю ночь дежурства мы получили столько впечатлений – хоть отбавляй. Каждому хватило. На базу устремилось одновременно три ракеты – две со стороны моря и одна, чтобы отвлечь внимание, – со стороны города. Эта последняя летела чуть выше верхушек деревьев, ее выпустили откуда-то с верхних этажей дома на городской окраине.

Две ракеты, летевшие со стороны моря, были нацелены в наш сектор охраны. Против такого рода атаки существовали автоматические защитные системы, но мы их опередили.

Когда мы услышали взрыв – это группа Альфа разделалась с ракетой, летевшей со стороны города, – нам пришлось подавить инстинктивное желание обернуться назад и посмотреть, что там происходит в городе. Как раз в это мгновение показались две другие ракеты – несмотря на защитное маскировочное покрытие, их было хорошо видно в инфракрасном диапазоне. Перед ними сплошной стеной засверкали огни разрывов – это вступила в бой заградительная зенитная артиллерия. Мы поразили их из своих тяжелых гранатометов за мгновение до того, как ракеты долетели туда, где их могли достать зенитки. Ракеты превратились в два раскаленных огненных шара, пылающих на фоне иссиня-черного ночного неба. Они еще не успели догореть, как с базы поднялись два летуна и скользнули в сторону моря – чтобы найти пусковую платформу, с которой эти ракеты были выпущены.

Мы отреагировали на нападение довольно быстро, но все равно не показали рекордного времени. Пак, естественно, успел выстрелить первым – он на две сотые секунды опередил Клода и чрезвычайно этим возгордился. За каждым из нас следил из кресла-одушевителя механик-сменщик – это был первый день их дежурства и последний день нашего. Сменщик Пака смущенно пожаловался моему – я услышал это по внутренней связи: «Слушай, этот парень – он что, правда не совсем нормальный или мне только кажется?»

«Он просто настоящий солдат», – сказал я, причем совершенно искренне. У моего сменщика, By, инстинкт убийцы был так же слабо выражен, как и у меня самого.

Я оставил пятерых солдатиков охранять периметр, а сам спустился с остальными на берег, чтобы осмотреть то, что осталось от ракет. Ничего необычного мы там не обнаружили. Это были заурядные «РПБ-4с» тайваньского производства. Наши пошлют туда ноту протеста, и тайваньцы, конечно же, ответят, что ракеты эти просто краденые – на том все и закончится.

Но ракетный удар оказался только первой вылазкой.

Время атаки было рассчитано очень удачно. Оставался всего какой-нибудь час до смены механиков.

Насколько мы потом смогли восстановить план повстанцев, они рассчитывали на сочетание выдержки и отчаянного натиска. Двое повстанцев, которые все это проделали, много лет работали в Портобелло, в сфере общественного питания. Они пробрались в комнату, примыкающую к нашей раздевалке, и собирались перебить нас всех, когда мы вернемся после дежурства. У них были с собой два скорострельных автомата – такие штуки применяются для разгона уличных демонстраций. Оружие они прятали в грузовичке, на котором привозят продукты. Был еще кто-то третий – их сообщник, поймать его так и не удалось, – этот третий перерезал световоды, передающие на пост охраны изображение нашей раздевалки и смежной с ней комнаты.

Так что у чертовых нгуми было тридцать секунд, после того как кто-то позаботился о световодах – за это время двое партизан достали свое оружие и прошли через незакрытые двери из смежной комнаты в раздевалку, а оттуда – в рабочее помещение, где находились две группы механиков и техники. Как только партизаны показались на пороге, они начали стрелять.

Судя по записям, эти двое партизан оставались в живых 2,02 секунды с того момента, как открылась дверь, и за это время они успели израсходовать семьдесят восемь зарядов картечи двадцатого калибра. Никому из нашей группы это не повредило – мы были внутри надежных бронированных скорлупок. Но они убили всех десятерых механиков-сменщиков, сидевших в открытых креслах-оживителях, и двоих техников, которые находились за якобы пуленепробиваемым стеклом. Армейский охранник в полуброне, который дремал неподалеку, проснулся от выстрелов и поджарил партизан из лазера. Как потом выяснилось, ему здорово повезло – и всем нам тоже, – он попал в них всего с четырех выстрелов. Партизаны его не ранили, но, если бы они повредили лазер, охраннику пришлось бы разбираться с ними врукопашную – двое на одного, и у партизан оставалось бы время взорвать наши скорлупки. Вместе с нами. У каждого из них под одеждой обнаружилось по пять разрывных гранат.

Оружие этих партизан было производства Альянса. Автоматы стреляли зарядами из расщепленного урана.

Наша пропагандистская машина наверняка обыграет самоубийственность этого нападения – двое сумасшедших Педро, которые ни в грош не ставят человеческие жизни. Представят все так, будто эти двое в приступе беспричинной патологической ярости перестреляли двенадцать беззащитных мужчин и женщин. Но в реальности все было гораздо серьезнее и ужаснее. Не только потому, что нападение оказалось успешным – больше всего пугала отчаянная наглость и холодный расчет, с какими это было проделано.

И ведь нельзя сказать, что эти двое были просто какими-нибудь людьми с улицы. Все, кто допускался к работе в расположении военной части, проходили исчерпывающую всестороннюю проверку и психологическое тестирование на благонадежность. Сколько еще таких бомб замедленного действия бродит по Портобелло?

Нам с Канди, можно сказать, повезло – оба наших сменщика умерли почти мгновенно. By не успел даже повернуть голову – только услышал, как щелкнула, открываясь, дверь, и в то же мгновение заряд картечи снес ему половину черепа. Сменщица Канди, Марта, умерла точно так же. Другим повезло меньше. Сменщица Розы успела встать и наполовину обернуться – и заряды угодили ей в грудь и в живот. Она прожила еще довольно долго, истекая кровью. Сменщику Клода попали в промежность – он тогда уже стоял лицом к врагу. Парень жил еще долгие две секунды, мучаясь от невыносимой боли, а потом второй выстрел перебил ему позвоночник и разнес почки.

Хотя мы находились со своими сменщиками в «легком контакте», ощущение все равно было очень глубоким и тягостным – особенно для тех, кто совсем недавно пережил смерть в огне. Нам всем сразу же ввели транквилизаторы, а потом вытащили из скорлупок и отправили в травматологическое отделение. Я краем глаза увидел всю картину кровавой бойни, с большими белыми машинами медиков, которые пытались вернуть жизнь в тех, чей мозг не пострадал. На следующий день мы узнали, что врачам так и не удалось никого реанимировать. Тела были слишком сильно повреждены разрывными зарядами.

Таким образом оказалось, что заступать на следующее дежурство в солдатиках некому. Наши боевые машины стояли в застывших, неловких позах, а вокруг шныряли армейские солдаты, которых немедленно отрядили на охрану территории. Естественно было предположить, что за убийством механиков-сменщиков сразу же последует наземное нападение на всю базу, чтобы не допустить туда следующую дежурную группу. Может, так бы оно и случилось, если бы хоть одна из недавних ракет достигла цели. Но пока все было тихо, и уже через час группа Фокса, из Зоны, была на месте.

Нас пару часов подержали в травматологии и первым делом приказали, чтобы мы никому не рассказывали о том, что тут произошло. Но нгуми-то рот не заткнешь – они непременно растрезвонят обо всем по всему свету.

Автоматические камеры засняли эту бойню, и копии каким-то образом попали в лапы нгуми. Это было мощное средство пропаганды в мире, который не так-то просто удивить сценами жестокости и насилия. В этой записи десять товарищей Джулиана выглядели не как десять молодых парней и девчат, обнаженных и беззащитных, лежавших под ливнем разрывных снарядов. Они превратились в символы уязвимости и беспомощности, убедительное свидетельство слабости Альянса перед лицом победоносных нгуми.

Альянс объявил это происшествие извращенной самоубийственной выходкой двух маньяков-убийц. Такая ситуация никогда больше не повторится. Средства массовой информации Альянса, разумеется, не сообщали, что всех коренных жителей Портобелло, служивших на военной базе, расстреляли на следующей неделе, а на их место перевели американских солдат.

Это тяжело сказалось на экономике Портобелло, потому что военная база Альянса была для страны единственным и самым крупным источником дохода. Да, конечно, Панама считалась чуть ли не самой первой из «дружественных стран», но формально она в Альянс не входила. На практике это означало, что страна получает в ограниченном количестве продукцию американских нанофоров, но в самой стране нет ни одной такой машины.

В таком же двусмысленном положении пребывали еще около двух десятков небольших стран. Два нанофора в Хьюстоне работали исключительно на Панаму. Панамский Совет по импорту и экспорту решал, что именно они должны производить. Хьюстон предоставлял Совету «книгу заявок» – список возможных товаров с указанием времени, которое понадобится на выполнение того или иного заказа, и перечнем нужных для этого сырья и материалов, которые следует переправить из Зоны Канала. Хьюстон обеспечивал поставки воды, воздуха и земли. Если для выполнения заказа требовалась хотя бы унция платины или диспрозия, панамцы должны были добывать его сами – где угодно и как угодно.

Возможности нанофоров имели свои пределы. Можно было скормить машине горсть угля и получить взамен точнейшую копию Бриллианта Надежды, который вполне сойдет за шикарное пресс-папье. Но если вам понадобится золотая корона – извольте обеспечить машину достаточным количеством золота. А если хотите получить атомную бомбу – придется загрузить в нанофор пару килограммов плутония. Но атомные и термоядерные бомбы не значились в списках «книги заявок». Не было там и солдатиков, и всех прочих современных технологических новшеств в военном деле. Самолеты и танки – пожалуйста, сколько угодно! Кстати, по большей части заказывали именно их.

Так было раньше. А на следующий день после того, как Портобелло очистили от работников из коренного населения, Панамский Совет по импорту и экспорту представил Альянсу аналитический отчет по затратам и потерям, связанным с нападением на базу. (Очевидно, кто-то заранее предусмотрел такой вариант развития событий.) После нескольких дней споров и обсуждений Альянс согласился увеличить снабжение продукцией нанофоров с сорока восьми до пятидесяти четырех часов, а также предоставил единовременный кредит в размере полумиллиарда долларов в редких материалах. Так что если бы премьер-министру Панамы захотелось получить «Роллс-Ройс» с шасси из литого золота – он бы его получил, только эта колымага не была бы бронированной и пуленепробиваемой.

Официально Альянсу не было никакого дела до того, как «дружественные страны» распоряжаются предоставленным им кредитом машинного времени. В Панаме, например, которая старалась показать себя демократической страной, распределением благ «от нанофоров» занимался Совет по экспорту и импорту. В этот Совет входили представители от каждой земли и провинции, так называемые «compradores». Так что время от времени в страну импортировались партии дешевых товаров, предназначенных только для бедных. Подобные акции, естественно, широко использовались в пропагандистских целях.

Технически у них, как, впрочем, и в Соединенных Штатах, была принята полусоциалистическая электроденежная экономика. Предполагалось, что правительство берет на себя все заботы по обеспечению граждан предметами первой необходимости, а граждане своим трудом зарабатывают деньги на всякие излишества – удовольствия и предметы роскоши – и получают заработную плату в электронных кредитках или наличными.

Но в Соединенных Штатах излишествами считались только дорогие развлечения и предметы роскоши. А в странах Зоны Канала к излишествам относились и медицинские услуги, и мясо – чтобы их получить, надо было заплатить. Причем деньги брали в уплату охотнее, чем пластиковые энергокарты.

Очень многие искренне возмущались – начиная от правительства Панамы и Тио Рико, вплоть до северных провинций. Всеобщее негодование охватило провинции, которые больше прочих получали продукции нанофоров: из-за неприятных инцидентов, вроде резни в Портобелло, у Панамы еще оч-чень долго не будет собственных нанофоров. Хотя подобные инциденты как раз и были спровоцированы отсутствием в их государстве таких «волшебных ящиков».


* * *

Нам не давали покоя целую неделю после нападения. Могучая пропагандистская машина, которая подпитывала движение «боевичков» и обычно освещала деятельность более интересных боевых групп, на этот раз обратила всю свою мощь на нас. Остальные средства массовой информации тоже не оставили нас без внимания. В обществе, которое живет свежими новостями, это стало происшествием года: на такие базы, как Портобелло, нападают довольно часто, но на этот раз впервые за все время пострадали механики, надежно укрытые в святая святых военной базы. Правительственные каналы и средства массовой информации особенно настойчиво подчеркивали тот факт, что погибшие механики не несли в то время боевого дежурства.

Досужие репортеры опросили даже студентов из университета, которым я преподаю, – интересовались, как я «воспринял» этот инцидент, и студенты не подвели – они сказали, что на занятиях я держался точно так же, как обычно. Но даже эти ответы разные репортеры все равно сумели подать по-разному – меня описывали как человека «бесчувственного», или «стойкого и сдержанного», или «настолько потрясенного случившимся».

На самом деле это должно было означать либо то, что все написанное ими в какой-то мере правда, либо что практические занятия по физике элементарных частиц – не самое подходящее время и место для задушевных разговоров.

Когда репортеры попытались прорваться в мой рабочий кабинет с видеокамерой, я вызвал охранника и велел выставить их вон. Впервые в моей университетской карьере выдался такой случай, когда сержантское звание оказалось важнее должности преподавателя, тем более младшего.

Таким образом я смог приказать двоим «бутсам» разгонять репортеров подальше, когда я куда-нибудь выхожу. Но все равно в течение этой недели за мной постоянно следила по меньшей мере одна видеокамера, а потому я старался держаться подальше от Амелии. Она, конечно, могла войти в дом, где я жил, сделав вид, что пришла к кому-то другому. Но слишком велик был риск, что кто-нибудь случайно увидит, как она заходит в мою квартиру, или сумеет догадаться о наших отношениях. У нас в Техасе до сих пор есть люди, которым очень не понравится, что у белой женщины любовник – негр, да еще и на пятнадцать лет моложе ее. Даже в нашем университете найдутся такие, кто не очень-то этому обрадуется.

К пятнице репортеры как будто утратили к нам интерес, но все равно мы с Амелией поехали в клуб порознь, на разных машинах, а я прихватил с собой своих охранников, чтобы подежурили снаружи.

Мы с Амелией только один раз встретились в умывальнике и смогли наконец обняться, пока за нами никто не следит. Все остальное время я беседовал исключительно с Марти и с Франклином.

Марти подтвердил мои подозрения:

– Вскрытие показало, что тот самый заряд, который убил твоего сменщика, одновременно оборвал его подключение в сеть. Поэтому ты и не почувствовал ничего необычного – его как будто просто отключили, и все.

– Знаешь, я сперва даже не понял, что его больше нет, – я говорил это уже далеко не в первый раз. – Ощущения от остальной группы нахлынули такой мощной волной, все так перепуталось… Особенно плохо пришлось тем, чьи сменщики были ранены, но все еще жили.

– Но это еще далеко не так плохо, как подключиться напрямую к тому, кто уже умер, – заметил Франклин. – Большинство ваших прошли через это.

– Не знаю. Если кто умирает внутри скорлупки – это обычно бывает из-за инфаркта или инсульта. А не из-за того, что человека разнесло на куски картечью. При неглубоком контакте эффект «обратной связи» передает примерно десять процентов ощущений партнера, но и этого более чем достаточно – чертовски больно. Когда умерла Каролин… – у меня запершило в горле. – С Каролин это было так: внезапная острая боль в сердце – и все, ее не стало. Она как будто отключилась.

– Мне очень жаль… – сказал Франклин и наполнил наши стаканы. Вино было древнее, почти столетней выдержки – лафит «Ротшильд» двадцать восьмого года. Наверняка поддельное.

– Спасибо. – Я попробовал вино. Безусловно, отличное, но я был не настолько хорошим знатоком вин, чтобы оценить его по достоинству. – Я тогда даже не понял, что она умерла. И никто в нашей группе не понял. Это хуже всего. Мы как раз стояли на холме и ждали, когда нас заберут. И мы тогда подумали, что это просто какая-то ошибка связи.

– Ваш координатор обо всем знала, – заметил Марти.

– Естественно, она знала. И естественно, нам ничего не сказали, чтобы не волновать понапрасну – ведь мы как раз должны были подцепляться к вертолету. Но когда мы выбрались из скорлупок, ее с нами уже не было. Я нашел врача, и он мне сказал, что мозг Каролин просканировали и обнаружили, что спасать там уже нечего – и сейчас ее тело уже спустили вниз, на вскрытие. Прости, Марти, я уже столько раз тебе все это рассказывал…

Марти сочувственно покачал головой.

– Даже не дали попрощаться…

– Они должны были сразу вытащить всех вас из скорлупок, раз вы уже были на месте, – заметил Франклин. – Подцепить к вертолету можно было и пустых солдатиков – для этого механики не нужны. Зато вы могли бы увидеть Каролин в последний раз, прежде чем ее забрали в прозекторскую.

– Как сказать… – я довольно смутно помнил то, что тогда было. Все, конечно, знали, что мы с Каролин любили друг друга, и меня накачали транквилизаторами еще до того, как я вылез из скорлупки. Мне назначили полный курс транквилизаторов и психотерапии. А спустя какое-то время я перестал принимать лекарства и у меня появилась Амелия – она в какой-то мере заменила мне Каролин. Вот именно что в какой-то мере.

Я ощутил внезапный прилив неудовлетворенности и страстного желания – отчасти из-за Амелии, с которой мы были вынуждены не видеться целую неделю, отчасти – из-за своего потерянного навсегда прошлого. Никогда больше не будет второй Каролин. И не только потому, что она умерла. Вместе с ней умерла и часть меня самого.

Разговор переключился на более безопасную тему – на кинофильмы, которые почти все мы, за исключением Франклина, терпеть не могли. Тем не менее я героически попытался поддержать беседу, хотя мысли мои то и дело возвращались к теме самоубийства.

Когда я был в подключении, эти мысли никогда не всплывали на поверхность. Может быть, в армии об этом известно абсолютно все и найден способ с этим бороться. Для себя я точно знал, что могу бороться с подобными мыслями. Даже Канди до сих пор почти ничего не заподозрила.

Но вряд ли я смогу справляться с этим еще лет пять, непрестанно убивая и умирая. А войне конца и края не видно.

Когда у меня появлялись такие мысли, мне даже не было грустно. Я относился к этому не как к утрате, а как к освобождению – и вопрос состоял не в том, случится это или нет, а в том, когда и как это случится.

Наверное, когда Амелия меня оставит – это и будет «когда». А «как» – пока я определенно представлял себе только то, что это должно случиться в подключении. Может, прихвачу с собой пару генералов. Продумывание подробностей можно отложить до того времени, когда вопрос встанет ребром. Но я уже узнал, где в Портобелло живут наши генералы – в здании номер 31. И за те годы, пока я служил механиком, мне ничего не стоило наладить контакты с солдатиками, которые охраняют это здание. Есть способы, которые позволят отключить их за долю секунды. Только надо будет постараться по пути туда не убить никого из «бутсов».

– Эге-гей, Джулиаан! Есть кто-нибудь дома? – голос Ризы, сидевшего за другим столиком, вывел меня из задумчивости.

– Прости, задумался.

– Ну ладно, тогда иди думать к нам. У нас возник вопрос из области физики, на который Амелия ответить не может.

Я взял свой стакан и перешел за их столик.

– Значит, этот вопрос не из физики элементарных частиц.

– Нет, все гораздо примитивнее. Почему вода, вытекающая через трубу, закручивается водоворотом в Северном полушарии в одну сторону, а в Южном – в другую?

Я глянул на Амелию – она кивнула с самым серьезным видом. Она, несомненно, знала ответ, да и Риза тоже. Это они просто пытались отвлечь меня от разговоров о войне.

– Элементарно. Молекулы воды намагничены И всегда ориентируются на север и юг.

– Ерунда какая! – заметила Белда. – Если бы вода была намагничена – это знала бы даже я.

– На самом деле это просто такая старинная байка. Бред сивой кобылы – прости, Белда.

– Ничего, Джулиан. Седина мне к лицу, – ответила Белда.

– Водоворот закручивается в том или ином направлении в зависимости от размеров и формы выходного отверстия, а также от характеристик поверхности, прилегающей к отверстию. Люди почему-то слепо верят в эту байку про полушария, невзирая на то что в их собственном доме могут встречаться доказательства обратного.

– Сейчас пойду домой и проверю, – сказала Белда. Она допила свое вино и медленно встала со стула. – Детки, ведите себя хорошо, – и пошла прощаться с остальными.

Риза, улыбаясь, проводил ее взглядом.

– Ей показалось, что ты был там таким одиноким и заброшенным…

– И грустным, – добавила Амелия. – Мне тоже так показалось. Ты столько пережил – а мы здесь снова и снова бередим твои раны.

– От нас не скрывали, что подобное может произойти. Я имею в виду, нас ведь даже готовили к этому еще на тренировках – как могли. Подключали к записям умиравших людей – сначала при неглубоком контакте, потом при полном.

– Кое-кто из маньяков с имплантатами прокручивает такие записи ради удовольствия, – заметил Риза.

– Ага. Их бы на мою работу…

– Я как-то посмотрела их каталоги с расценками, – Амелия обхватила себя руками. – Записи людей, умерших в несчастных случаях во время гонок. Записи казней.

– А подпольные записи еще круче, – Ральф просмотрел пару таких штук, так что я знал, каково это – от него. – Наверное, записи наших сменщиков, тех, что погибли, уже продаются где-нибудь из-под полы…

– Но правительство не может…

– Да нет, правительству это даже нравится, – перебил Риза. – У них, наверное, есть специальное секретное агентство, которое следит за тем, чтобы в подпольных магазинах не ощущалось недостатка в ворованных записях.

– Не знаю, – сказал я. – Армия не особенно в восторге от людей, которые сами ставят себе имплантаты.

– Как Ральф? – напомнила Амелия.

– У него были иные достоинства. А начальство предпочитает, чтобы постановка имплантата четко ассоциировалась у людей с военной службой.

– Да, звучит и вправду немного странно… – сказал Риза. – Когда кто-то умирает, ты чувствуешь его боль? Да я бы скорее…

– Ты не совсем понял, Риза. Когда кто-нибудь умирает, ты в каком-то смысле становишься больше. Ты разделяешь с ним смерть, и… – на меня снова, с внезапной силой, нахлынули воспоминания о Каролин, – и твоя собственная смерть после этого кажется не такой уж страшной. Как-нибудь возьми такую запись. Потрясающая штука.

– Ты остаешься жить? Я имею в виду – они остаются жить в твоем сознании?

– Кто-то – да, кто-то – нет. Встречаются люди, которых ни за что не захочешь все время таскать в своей голове. И эти парни действительно умирают в тот миг, когда умирают.

– Но Каролин останется с тобой навсегда, – сказала Амелия.

Я помолчал – может быть, слишком долго.

– Да, конечно. И когда я умру, люди, которые будут подключены ко мне, вспомнят и о ней тоже и забудут о ней вместе со мной.

– Я не хочу, чтобы ты так говорил! – вздохнула Амелия. Риза, который много лет знал о наших отношениях, кивнул, соглашаясь с нею. – А то мне кажется, что ты как будто готов умереть в любое мгновение.

Я чуть не сорвался. Но сумел медленно просчитать в уме до десяти. Риза открыл рот, собираясь что-то сказать, но я перебил его:

– А что, по-твоему, я должен спокойно смотреть, как люди умирают, переживать вместе с ними их смерти, чувствуя все, что чувствуют они, – а потом приходить домой и спокойно спрашивать, что сегодня на ужин? – мой голос упал до шепота. – Что бы ты обо мне подумала, если бы мне не было от этого больно?

– Прости…

– Нет. Мне жаль, что ты потеряла ребенка. Но ребенок – это не ты сама. А мы все переживаем вместе, и более или менее принимаем это все в себя, и становимся тем, чем мы становимся.

– Джулиан, – произнес Риза натянутым тоном. – Может быть, лучше поговорить об этом как-нибудь позже?

– Хорошая мысль, – подхватила Амелия, поднимаясь со стула. – Мне все равно пора домой.

Она подала знак официанту, и тот принес ее пальто и сумочку.

– Заказать тебе такси?

– Не нужно, – ровным голосом отозвалась она. – Уже конец месяца, – а значит, Амелия вполне могла потратить остаток положенных кредиток на поездку в такси.

У других уже не осталось свободных кредиток, так что я заказал несчетное количество вина и пива и напился гораздо сильнее тех, кого угощал. Риза тоже порядком назюзюкался, и его машина не позволила ему водить. Так что мы вместе с ним и моими двумя «бутсами»-тел охранителями пошли пешком.

Я расстался с Ризой, отпустил телохранителей у ворот университетского городка и один прошел еще пару километров до дома Амелии. Накрапывал противный мелкий дождь. Никаких репортеров я не заметил.

Было уже почти два часа ночи. Свет нигде не горел. Я прошел к Амелии через заднюю дверь и только тогда подумал, что сперва следовало бы позвонить. Вдруг она не одна?

Я пробрался на кухню и добыл из холодильника сыр и виноградный сок. Амелия услышала, что на кухне кто-то есть, и вышла, протирая глаза.

– Никаких репортеров? – спросил я.

– Ага, прячутся под кроватью.

Она встала у меня за спиной и положила руки мне на плечи.

– Ну, как, поможем им подобрать материал для заметок? – я повернулся на стуле и спрятал лицо между ее грудей. У Амелии была теплая кожа, от нее пахло сном.

– Извини, что я так поздно.

– Ты слишком многое пережил. Пойдем, – я позволил ей увлечь меня в спальню. Она раздела меня, словно малого ребенка. Я все еще был немного пьян, но Амелия с завидным терпением сумела обойти этот вопрос и многое другое тоже.

Я заснул, словно отключился, и проснулся, когда в доме уже никого не было. Амелия оставила записку на микроволновке – что у нее весь день строго расписан, начиная с восьми сорока пяти, и она надеется увидеть меня на общем собрании в обед. Сейчас было около десяти утра.

Ох, это субботнее собрание! Наука никогда не спит. Я откопал кое-какую чистую одежду в «моем» отделении шкафа и быстро вымылся под душем.

За день до того, как снова отправиться в Портобелло, у меня была назначена встреча в «Совете по Распределению Предметов Роскоши», в Далласе. Эти люди разбираются с нестандартными заказами на продукцию нанофоров. Я сел на монорельс «Треугольник», экспресс помчал меня к Далласу. Мимо промелькнул Форт-Уэрт – я никогда там не бывал.

До Далласа я доехал за полчаса, а потом еще битый час колесил по запруженным машинами городским улицам, добираясь до самого «Совета по Распределению Предметов Роскоши», который занимал огромную площадь за пределами города. У них было шестнадцать нанофоров, и по всей территории предприятия стояли сотни цистерн, вагонов, контейнеров, нагруженных всевозможными расходными материалами. Эти ресурсы доставлялись сюда из самых разных мест. Сейчас мне некогда было прогуливаться по окрестностям и глазеть на это многообразие, но год назад я приезжал сюда на экскурсию с Ризой и его приятелем. Тогда-то мне и пришла в голову мысль заказать для Амелии что-нибудь особенное. Мы не отмечали дней рождения или каких-нибудь религиозных праздников, но на следующей неделе была вторая годовщина того дня, когда мы с Амелией стали близки. Я, конечно, не вел дневника, но легко вычислил эту дату по записям в служебном журнале – на следующий день мы оба прогуляли собрание факультета.

Оценщик, который рассматривал мой заказ, оказался пятидесятилетним человеком угрюмого вида. Он с неизменно печальным выражением лица прочитал бланк моего запроса.

– Вы ведь хотите приобрести это украшение не для себя? Это наверняка для какой-то женщины, вашей любимой женщины, да?

– Да, конечно.

– Мне нужно знать ее имя. Я замялся.

– Она, собственно, мне не…

– Ваши отношения меня не касаются. Мне нужно только знать, кому предназначается это изделие, кто будет им владеть – если я разрешу его произвести.

Меня не очень радовала перспектива официально запротоколировать где-нибудь наши отношения с Амелией. Но все равно любой, кто войдет со мной в полный контакт при подключении, и так об этом узнает – значит, это останется такой же тайной, как любая другая тайна моей жизни.

– Это для Амелии Блейз Хардинг, – сказал я. – Мы вместе работаем.

Служащий аккуратно все записал.

– Она тоже живет при университете?

– Да.

– По тому же адресу, что и вы?

– Нет. Честно говоря, я даже точно не знаю, какой у нее адрес.

– Ничего, мы выясним, – он улыбнулся с видом человека, который только что сжевал лимон, но вынужден улыбаться. – Я не вижу никаких причин отказывать вам в этой заявке.

Принтер на его рабочем столе тихо зажужжал, оттуда выполз лист бумаги и лег передо мной.

– Это обойдется вам в пятьдесят три стандартных кредитки, – сказал оценщик. – Подпишите вот здесь – и через полчаса можете получить ваш заказ в Шестом Блоке.

Я подписал. За горсточку трансформированного песка я отдавал месячный запас кредиток. Но можно было посмотреть на это и с другой стороны: за пятьдесят три бесполезных бумажки я получал прекрасное украшение, которому еще в прошлом поколении не было бы цены.

Я вышел в коридор и пошел, ориентируясь по красной полосе, которая вела к Блокам от Первого по Восьмой. Полоса разделилась, и я повернул вдоль той, которая шла к Пятому – Восьмому Блокам. Я проходил мимо нескончаемой череды дверей, за которыми сидели люди и медленно, не спеша делали ту работу, с которой машины справились бы и быстрее, и эффективнее. Но машины не стали бы работать за сверхурочную оплату и государственные кредитки.

Пройдя через вращающуюся дверь, я попал в симпатичное полукруглое помещение, выстроенное вокруг сада камней. По саду бежал маленький серебристый ручеек, неся свои струи среди экзотической растительности, высаженной в клумбы из рубинов, алмазов, изумрудов и множества прочих сверкающих драгоценных камней, названий которых я не знал.

Я послал запрос в Шестой Блок, и выяснилось, что мне придется подождать еще полчаса. Впрочем, здесь было кафе – столики стояли по всему саду камней. Я предъявил свою военную карточку и получил прохладное пиво. На столике, за который я сел, кто-то оставил потрепанный мексиканский журнал «Сексо», так что следующие полчаса я провел в лингвистических упражнениях.

Табличка на столе гласила, что драгоценные камни в саду – это образцы, отбракованные по эстетическим соображениям или из-за структуральных дефектов. И тем не менее они все равно были более чем прекрасны.

Наконец меня вызвали и выдали мне маленький белый пакетик. Я осторожно раскрыл его.

Да, украшение было именно таким, как я и заказывал, но смотрелось еще великолепнее, чем на эскизе. На золотой цепочке висел кулон – крупный темно-зеленый «ночной камень», обрамленный маленькими рубинами. «Ночные камни» появились совсем недавно – всего несколько месяцев назад. Этот был похож на небольшое ониксовое яйцо, внутри которого таилось мягкое зеленоватое сияние. Если камень повернуть, зеленое сияние начинало переливаться в четыре раза ярче бриллиантов.

Кулон прекрасно подойдет к нежной, матовой коже Амелии, зеленый камень и рубины оттенят цвет ее ярких глаз и волос. Оставалось только надеяться, что украшение не покажется Амелии чересчур экстравагантным и она будет его носить.

Когда я ехал обратно, то показал кулон одной женщине – она сидела рядом со мной в купе. Дама нашла украшение великолепным, но сказала, что, по ее мнению, для чернокожей женщины камни слишком темные. Я сказал, что подумаю об этом.

Я оставил кулон на туалетном столике Амелии вместе с запиской, где напоминал, что скоро наша вторая годовщина. И уехал в Портобелло.


* * *

Джулиан родился в университетском городке и вырос среди белых людей, не страдавших ярко выраженными расистскими взглядами. В то же время в Детройте и Майами вспыхивали расистские бунты, но люди старались не обращать на это внимания, считая расовую нетерпимость исключительно проблемой больших городов, которой нет места в их собственном маленьком уютном мирке. И это почти соответствовало истине.

Но война с нгуми очень сильно переменила отношение американцев к расовой проблеме – или, как утверждали циники, позволила открыто выражать свои истинные взгляды. Только половина нгуми были чернокожими, но почти все экстремистские лидеры повстанцев, которые время от времени появлялись на телеэкранах, происходили из этой чернокожей половины. И, судя по комментариям информационных агентств, чернокожие партизаны жадно алкали крови белых.

По иронии судьбы Джулиан оказался в самой гуще событий, которые обратили настроения белых американцев против чернокожих. Но этот тип белых людей практически никак не соприкасался с личной, повседневной жизнью Джулиана. И та женщина в поезде наверняка была иностранкой. Люди, которые окружали Джулиана в университете, были в основном белыми, но их мало волновали расовые проблемы. А те люди, с которыми он вместе подключался к боевым машинам, раньше могли иметь какие угодно взгляды, но после общих боевых дежурств они больше не могли оставаться расистами: невозможно сохранить какие-то предрассудки против негров, если ты сам каждый месяц десять дней подряд живешь внутри чернокожей оболочки.

Наше первое задание очень даже могло обернуться весьма противной штукой. Мы должны были «доставить для допроса» – то есть похитить – женщину, которую подозревали в руководстве партизанской группировкой. Кроме всего прочего, эта женщина была мэром Сан-Игнасио, маленького городка, затерянного высоко в горах, в заоблачных джунглях.

Городок был такой маленький, что один-два солдатика в считанные минуты могли бы сровнять его с землей. Мы несколько раз пролетели над городком на бесшумном летуне, изучая его через инфракрасные линзы и сравнивая местность с картами и данными орбитальной съемки. На первый взгляд городок был очень плохо защищен. В двух местах на главной дороге были устроены засады – там, где дорога входила и выходила из городка. Конечно, там могли оказаться и автоматические системы защиты, которые нельзя обнаружить в инфракрасном свете. Но городок казался слишком бедным, чтобы жители могли позволить себе подобные дорогостоящие устройства.

– Постараемся сделать все тихо, – сказал я. – Высадимся на кофейной плантации, вот здесь, – я мысленно указал на точку в паре километров от городка, ниже по склону горы. – Мы с Канди проберемся через плантацию и выйдем к дому сеньоры Мадеро сзади. Посмотрим – возможно, получится ее зацепить, не поднимая шума.

– Джулиан, ты должен взять хотя бы еще двоих, – возразил Клод. – В этом местечке может быть полным-полно всякой сигнализации и ловушек.

Я без слов дал ему понять, что прекрасно сознаю это и уже учел такую возможность.

– Вы будьте наготове, на случай, если что-то пойдет не так. Если мы поднимем шум, вы все плотной группой быстро взберетесь по склону и окружите нас с Канди. А мы позаботимся, чтобы эта Мадеро не пострадала. Напустите дыма, а мы направимся прямо вот сюда, вниз по долине и на вот этот маленький холмик, и там будем ждать, чтобы нас подобрали, – я почувствовал, как летун воспринял и оценил эту информацию, и уже в следующую секунду дал подтверждение – да, мы сможем подняться на борт в выбранном месте.

– Все, пошли! – сказал я, и двенадцать солдатиков быстро полетели вниз в холодном ночном воздухе. Мы пролетели так пятнадцать метров, а в следующую минуту едва слышно прошелестели, раскрываясь, двенадцать черных парашютов, и мы, невидимые, плавно опустились на поле, усаженное низкорослыми кофейными деревьями – хотя эти хлипкие растения скорее следовало бы назвать кустарниками. Среди них даже человек нормального роста с трудом мог бы найти надежное укрытие. Что ж, разумного риска не избежать. Если бы мы высадились в настоящем лесу, ближе к городку, то наделали бы слишком много шума.

Сориентироваться среди ровных, прямых рядков кофейных деревьев было совсем не трудно. Я упал на колени на мягкую влажную землю. Парашюты отсоединились, схлопнулись, свернулись сами собой в тугие маленькие цилиндрики и беззвучно спеклись в плотные брикеты. Если кто их потом увидит – наверное, примет за камни, выпавшие из стены или изгороди.

Соблюдая тишину, все двинулись к лесу и укрылись среди деревьев. А мы с Канди пошли наверх по склону холма, неслышно скользя между деревьями и стараясь не ломать трескучий кустарник.

– Собака, – сказала Канди, и мы мгновенно замерли. С того места, где я стоял – чуть позади Канди, – саму собаку мне видно не было, но посредством сенсоров Канди я ощущал запах собачьей шерсти и дыхания и видел яркое пятно в инфракрасных лучах. Собака вскочила и собралась было зарычать, но низкий звук, поднимавшийся в ее горле, так и не вырвался наружу – его оборвал тихий шлепок стрелки с транквилизатором, вонзившейся в кожу. Доза была рассчитана на человека. Надеюсь, собака от нее не помрет.

Позади собаки виднелась аккуратная, ухоженная лужайка за домом сеньоры Мадеро. В окне на кухне горел свет – надо же, как не повезло! Когда мы высаживались, в доме было темно.

Через закрытые окна мы с Канди услышали приглушенные голоса – говорили двое. Они разговаривали слишком быстро и с таким сильным местным акцентом, что ни я, ни Канди не смогли почти ничего разобрать – но общий смысл разговора мы поняли: сеньора Мадеро и какой-то мужчина были чем-то сильно встревожены и торопливо обсуждали какое-то происшествие.

«Кого-то ожидают», – подумала Канди.

«Пошли!» – мысленно сказал я. В четыре шага Канди оказалась у окна кухни, а я – у задней двери. Она одной рукой высадила окно, а второй дважды выпустила транквилизирующие стрелки. Я сорвал дверь с петель и вступил в коридор – навстречу шквалу ружейного огня.

Двое с армейскими винтовками. Я усыпил их и пошел на кухню. Сигнальная сирена успела прореветь три раза, прежде чем я отыскал выключатель и вырвал его из стены.

Застучали ботинки – вниз по лестнице бежало двое или трое людей. «Газ, рвотный», – мысленно сказал я Канди и бросил в холл пару газовых гранат. Применять рвотный газ было немного рискованно, поскольку женщина, которую мы должны были захватить, лежала без сознания – мы не должны были допустить, чтобы она захлебнулась. Но как бы то ни было, действовать надо было быстро.

На кухонном столе растянулись двое людей. Я заметил на стене силовой щит и расстрелял его – весь дом погрузился в темноту. Конечно, для нас с Канди ничего не изменилось – мы все так же прекрасно видели две ярко-красные фигуры в темно-красной комнате.

Я подхватил Мадеро и ее товарища и направился обратно в холл. Но за булькающими звуками рвоты пленников я вдруг услышал металлический лязг и сухой щелчок – кто-то вставил в автомат новый магазин и снял оружие с предохранителя. Я передал Канди картинку, она всунула руку в окно и обрушила на копошащихся в темноте повстанцев половину стены. Крыша перекосилась и с громким треском рухнула внутрь дома, но к тому времени я вместе со своей ношей был уже на заднем дворике. Я бросил мужчину там и взял Мадеро обеими руками, как ребенка.

– Подождем остальных, – сказал я вслух – что было совсем излишним. Мы уже слышали, как жители городка бегут по дорожке к дому Мадеро. Но наши ребята бегали быстрее.

Десять черных гигантов выскочили из лесу позади нас. «Дым туда, туда и туда! – Я мысленно отдавал распоряжения. – Включить фонари!» Вокруг нас с Канди поднялась клубящаяся стена белого дыма, которая в свете наших прожекторов сделалась полностью непрозрачной. Я повернулся спиной к дымовой завесе, загораживая собой Мадеро – подбегавшие поселяне начали беспорядочно стрелять из винтовок и лазерных пистолетов. «Всем бросить газовые фанаты и рассредоточиться!» – тотчас же взорвались одиннадцать емкостей с рвотным газом. Я уже скользнул в лес, под прикрытие деревьев, и быстро побежал к условленному месту. Пули свистели над головой и сбивали надо мной ветки, не причиняя никакого вреда. На бегу я проверил у Мадеро пульс и убедился, что она дышит нормально. Потом пощупал ее затылок, то место, куда попала стрелка с транквилизатором. Стрелка уже выпала, и ранка даже перестала кровоточить. «Бумагу оставила?»

Канди мысленно ответила: «Конечно. Она на столе, где-то там, под обломками крыши». У нас был предположительно законный ордер на арест сеньоры Мадеро. Ордер и еще сотня песо, на которые можно было бы купить чашечку кофе – если после всего, что ушло на экспорт, в этой стране осталось кофе хотя бы на одну чашечку.

Выбравшись из леса, я побежал быстрее. Потрясающее ощущение – нестись вот так, перескакивая через рядки низкорослых кофейных кустов… Невзирая на то, что какой-то частью сознания я все время понимал, что на самом деле лежу неподвижно в сотнях миль от этого места, запертый внутри бронированной пластиковой скорлупки. Я слышал, как остальные бегут позади меня, а подбегая к вершине холма, услышал и легкий шелест приближающегося грузового вертолета и летунов группы сопровождения.

Если бы надо было забрать только наших солдатиков, вертолет подхватил бы нас, не снижая скорости – мы подняли бы руки и в нужный момент уцепились за специальные скобы на его брюхе. Но на этот раз все было не так просто: для того, чтобы погрузить живого человека, вертолет должен был приземлиться по-настоящему. Вот почему с грузовым вертолетом прилетели еще два летуна – группа прикрытия.

Я взбежал на вершину холма и дал свои позывные. С вертолета сразу же ответили. Остальные ребята из группы бежали вверх по склону холма, петляя между деревьями. Мне только сейчас пришло в голову, что надо было вызывать два вертолета – один для меня с Мадеро, а второй – для того, чтобы забрать остальных одиннадцать солдатиков обычным скоростным манером. Нам опасно было собираться всем вместе и стоять на открытом пространстве хоть какое-то время, тем более что шум винтов вертолета наверняка привлек внимание местных.

Как будто в ответ на мои опасения в пятидесяти метрах от меня разорвался снаряд – оранжевая вспышка и приглушенный грохот. Я связался с механиком летуна и уловил, что она как раз о чем-то спорит с командованием. Кому-то хотелось, чтобы мы бросили Мадеро и улетели обычным способом. Когда летуны показались из-за горизонта, взорвался еще один снаряд – уже гораздо ближе, примерно в десяти метрах от меня. Мы получили несколько видоизмененный приказ: всем выстроиться в линию, как для обычного зацепа, а пилот проведет вертолет на самой малой допустимой скорости.

Мы выстроились в линию и подняли вверх левые руки. Я как раз задумался, может, я держу Мадеро слишком крепко или слишком слабо? Я решил, что сжимаю ее слишком крепко, большинство ребят со мной согласились – хотя, возможно, мы и ошибались.

Мы ухватились за скобы, и вертолет рванул вверх – нас тряхнуло от перегрузки в пятнадцать или двадцать g. Солдатикам, естественно, ничего от этого не сделалось, а у нашей пленницы, как мы потом узнали, сломалось четыре ребра. Мадеро пришла в себя и пронзительно вскрикнула, а тут как раз разорвалось еще два снаряда, так близко, что в вертолете появились новые дыры. Солдатики Клода и Карин тоже получили повреждения. Мадеро шрапнелью не задело, но она вдруг обнаружила, что висит в нескольких десятках метров над землей и быстро поднимается вверх. Женщина завизжала и принялась яростно колотить по моему солдатику кулаками и извиваться всем телом, пытаясь вырваться. Мне ничего не оставалось, кроме как обхватить ее покрепче, но я держал ее как раз под грудью и боялся придавить слишком сильно.

Внезапно женщина перестала биться и обмякла – потеряла сознание или умерла. Руки у меня были заняты, так что я не мог проверить ее пульс и посмотреть, дышит ли она. Поэтому я сделал единственное, что мне оставалось, – постарался ее не выронить.

Через несколько минут мы опустились на голый, без деревьев, холм, и я убедился, что женщина все еще дышит. Я занес ее в салон вертолета и положил на носилки, укрепленные у стены. Координатор спросила, нет ли там у нас каких-нибудь наручников – сперва я подумал, что это шутка, но мне объяснили, что эта Мадеро – убежденная мятежница, настоящая фанатичка. Если она придет в себя и обнаружит, что летит куда-то во вражеском вертолете, то непременно попытается либо выпрыгнуть, либо еще что-нибудь сотворить с собой.

Среди повстанцев ходили страшные байки о том, как мы мучаем своих пленников, чтобы заставить их говорить. Все эти байки не имели под собой никакой реальной основы. К чему утруждать себя и пытать пленника, если гораздо проще положить его на операционный стол, пробуравить ему дырку в черепе и вставить имплантат? В подключении невозможно лгать.

Конечно, в международных законах не было абсолютной ясности по этому вопросу. Нгуми вопили, что это нарушение основных прав человека, мы называли это гуманным методом допроса. Поскольку десять процентов людей, которым ставят имплантат, либо умирают, либо становятся умственно неполноценными, то лично для меня моральная сторона этого вопроса была совершенно ясна. Но в конце концов такое ведь проделывали только с теми пленниками, которые отказывались сотрудничать по-хорошему.

Я нашел моток крепкого троса и связал запястья Мадеро, потом несколько раз обкрутил тросом ее лодыжки и привязал к носилкам.

Она пришла в себя, как раз когда я занимался ее коленями.

– Вы – чудовища! – произнесла она на чистом английском.

– Мы появились на свет точно так же, как все остальные, сеньора. Родились от мужчины и женщины.

– Философствующие чудовища!

Моторы вертолета взревели – машина подпрыгнула над холмом и взмыла вверх. За долю секунды до этого я получил предупреждение, так что успел вовремя ухватиться за поручень. Это было не обязательно, но отреагировал я вполне логично: какая, в общем-то, разница – лечу я внутри вертолета или снаружи, цепляясь за скобу?

Через минуту вертолет выровнялся и полетел быстро и без рывков.

– Может быть, вы хотите пить?

– Да, пожалуйста. И введите мне обезболивающее.

В салоне был туалетный блок с баком питьевой воды и стопкой бумажных стаканчиков на полке. Я взял пару стаканчиков, набрал воды и поднес к губам Мадеро.

– Боюсь, с обезболивающим придется подождать – пока мы не приземлимся, – я мог, конечно, отключить ее еще одной транквилизирующей стрелкой, но от этого ее состояние могло ухудшиться, так что я решил не рисковать. – Где у вас болит?

– В груди. И в шее. Может, вы уберете эти чертовы веревки? Я не собираюсь никуда убегать.

Я провентилировал этот вопрос с координатором, и из моей руки выскользнул острый, как бритва, штык полуметровой длины. Женщина шарахнулась в сторону, насколько позволяли ей путы.

– Это просто нож, – я перерезал трос, стягивающий ее грудь и колени, и помог сесть на носилках. Я спросил у летуна, и тот уверил меня, что женщина безоружна, так что я освободил ее и от пут на руках и ногах.

– Можно мне сходить в туалет?

– Да, конечно.

Женщина встала и тотчас же согнулась от боли, прижимая руку к боку.

– Вот сюда, – я тоже не мог выпрямиться во весь рост – высота салона вертолета была всего семь футов, так что мы с Мадеро, оба согнувшись, побрели к туалетному отсеку. Скрюченный великан помогал идти скрюченному карлику. Я помог ей расстегнуть ремень и снять брюки.

– Пожалуйста, будьте джентльменом, – попросила она.

Я повернулся к ней спиной, но, конечно же, все равно ни на миг не выпускал пленницу из виду.

– Я не могу быть джентльменом, – сказал я. – Я – пять мужчин и пять женщин сразу, мы работаем, как единое целое.

– Значит, это правда? Вы заставляете своих женщин воевать?

– А вы разве не воюете, сеньора?

– Я защищаю свою землю и свой народ, – если бы я не следил за Мадеро, я бы наверняка неправильно понял волнение, прозвучавшее в ее голосе. Я заметил, как рука пленницы быстро скользнула в нагрудный карман, и успел перехватить ее до того, как Мадеро донесла ее до рта.

Я силой разжал ее ладонь и взял маленькую белую таблетку. Таблетка сильно пахла горьким миндалем – ничего примечательного.

– Это бы вам не помогло, – сказал я. – Нам просто пришлось бы реанимировать вас, и вы бы еще долго болели.

– Вы убиваете людей, а когда вам захочется – возвращаете их к жизни. Но вы – чудовища.

Я спрятал таблетку в карман у меня на ноге и внимательно посмотрел на Мадеро.

– Если бы мы были чудовищами, мы возвращали бы мертвых к жизни, вытягивали нужные нам сведения, а потом убивали бы их снова.

– Но вы так не делаете.

– У нас в тюрьмах больше восьми тысяч ваших людей – после войны их отправят на родину. Разве не проще было бы их всех убить?

– А, концентрационные лагеря! – она выпрямилась, натянула брюки и снова села.

– Название со смыслом, но сюда оно мало подходит. Да, военнопленные костариканцы содержатся в лагере. В этом лагере полно наблюдателей от ООН и Красного Креста, которые следят за тем, чтобы с пленными хорошо обращались. Да вы и сами со временем все увидите, – я не часто выступал в защиту политики Альянса. Но мне было крайне интересно пообщаться с «настоящей фанатичкой».

– До этого мне еще надо дожить.

– Вы доживете, если захотите. Не знаю, сколько у вас там еще припрятано таблеток, – я связался через летуна с нашим координатором и попросил подключить анализатор речи.

– Эта была единственная, – заявила Мадеро, как я и ожидал, и анализатор речи подтвердил, что она говорит правду. Я немного успокоился. – Значит, я стану одной из ваших военнопленных.

– Да, возможно. Если только подозрения против вас не окажутся ложными.

– Я никогда ни в кого не стреляла. Я никогда никого не убивала.

– Мой координатор – тоже. Она доктор наук по теории войны и кибернетическим коммуникациям и никогда не была солдатом.

– Но на самом деле она ведь убила множество людей. Наших людей.

– А вы помогали составить план нападения на Портобелло. А значит, следуя вашей собственной логике, вы тоже убивали людей – моих друзей.

– Я этого не делала! – сказала она. Быстро, с чувством – явно говорила неправду.

– Когда вы их убивали, я был очень тесно связан с сознанием этих людей. И смерть некоторых из них была ужасной.

– Нет! Нет!

– Не нужно мне врать. Я ведь могу возвращать мертвых к жизни, помните? Я могу уничтожить всю вашу деревню одной только мыслью. И я легко могу распознать, врете вы или нет.

Она какое-то время молчала, обдумывая услышанное. Она наверняка должна была знать об анализаторах речи.

– Я – мэр Сан-Игнасио. У вас могут быть неприятности.

– Мы не сделали ничего незаконного. У нас есть ордер на ваш арест, подписанный губернатором вашей провинции.

Мадеро презрительно фыркнула.

– Пепе Ано! – на самом деле губернатора звали Пелипианокио – итальянское имя, но испанцы превратили его в местный аналог английского Джо Жопа.

– Надо понимать, он не пользуется особой популярностью среди местных партизан? Но ведь он один из вас.

– Он получил кофейную плантацию в наследство от дяди и оказался таким плохим фермером, что у него не росла даже редиска! Вы купили его землю, вы купили и его самого.

Она нисколько не сомневалась, что это правда, – может быть, так оно и было.

– Мы ни к чему его не принуждали, – сказал я, раздумывая. Я не так много знал об истории их городка и провинции. – Разве он не сам обратился к нам? Заявил о себе…

– Ну да, конечно. Точно так же голодная собака ластится к любому, кто готов ее кормить. Но не надо думать, что мы все такие, как этот…

– Честно говоря, сеньора, нам не особо много об этом рассказывали. Разве вашим солдатам выкладывают все подробности перед тем, как вы посылаете их на задание?

– Мы… Я ничего об этом не знаю, – на самом деле она не могла этого не знать – их солдаты действительно принимали участие в принятии решений и могли обсуждать приказы. Это снижало эффективность их как военной силы, зато давало моральное право гордо именовать себя «Демократической Народной Армией».

Вертолет внезапно резко кинуло влево, потом – вправо, потом он круто взял вверх. Я подхватил Мадеро, чтобы она не упала.

– Ракета, – пояснил я, проконсультировавшись с летуном.

– Как жаль, что они промахнулись…

– Вы – единственное живое существо на этом вертолете, сеньора. Все остальные – в полной безопасности, в Портобелло.

Она даже улыбнулась.

– По-моему, не в такой уж и безопасности. Разве не из-за этого вы меня выкрали?

Женщина попала в число девяноста процентов счастливчиков и благополучно пережила операцию по вживлению имплантата. От нее командование Альянса узнало имена остальных трех «tenientes»[1], ответственных за резню в Портобелло. За соучастие в этом деле ей был обеспечен смертный приговор, но затем его заменили более мягким наказанием – пожизненным заключением: Мадеро отправили в большой лагерь военнопленных в Зоне Канала. Имплантат у нее на затылке служил надежной гарантией того, что больше она не будет участвовать ни в каких заговорах.

Как ни странно, но за те четыре часа, пока Мадеро везли в Портобелло и вживляли ей имплантат, остальные трое «tenientes» вместе с семьями успели уйти в джунгли и спрятаться. Они словно провалились сквозь землю – наверное, надеясь когда-нибудь вернуться. Их отпечатки пальцев и рисунок сетчатки занесли в списки разыскиваемых мятежников, но не было никакой гарантии, что эти отпечатки действительно принадлежали им. У них был не один год, чтобы подстроить подмену. А значит, любой из этих партизан свободно мог прийти к воротам Портобелло наниматься на работу.

Конечно, Альянс перестрелял всех испаноязычных рабочих на базе в Портобелло и мог проделать то же самое по всему городу и даже по всей стране. Но такая тактика в конце концов обернулась бы против самого Альянса. В Панаме Альянс обеспечивал одну треть всех рабочих мест. Если вышвырнуть с работы всех этих людей, Панама наверняка пополнит ряды нгуми.

Маркс, и не только он один, считал и доказывал, что в основе любой войны лежит экономика. Конечно, никто в девятнадцатом столетии и представить себе не мог, каким будет мир в двадцать первом веке – когда половина планеты вынуждена трудиться в поте лица, зарабатывая на чашку риса или корку хлеба, а другая половина благоденствует, выстроившись в очередь у грандиозной автоматической кормушки.

Группа солдатиков вернулась в городок на закате, с ордерами на арест трех остальных партизанских главарей. Солдатики пошли за партизанами, разделившись по трое. Окутанные клубами дыма и тошнотворного газа, они вламывались в дома, обшаривали все прилегающие к усадьбам земли, но так никого и не нашли. Местное население не оказывало практически никакого сопротивления, так что солдатики ушли ни с чем – рассеялись в десяти разных направлениях.

Они встретились снова примерно в двадцати километрах ниже по склону горы, возле продовольственного магазинчика и кабака. Кабак был закрыт, но там оставался один из завсегдатаев – лежал, скрючившись под столиком на улице, и безмятежно храпел. Солдатики не стали его будить.

Следующая часть миссии представляла собой злодейское надругательство, измысленное каким-то непроспавшимся гением, которого разобрала досада на то, что в эту ночь больше никого не удалось взять в плен. Солдатики вернулись наверх и методично извели весь урожай на полях, принадлежавших трем семьям сбежавших партизан.

Две семьи владели плантациями кофейных деревьев, так что Джулиан приказал своим людям просто выкорчевать кусты и побросать на поле – возможно, уже на следующий день их посадят обратно.

Имущество третьей семьи состояло из единственного в городке магазинчика скобяных товаров. Если бы Джулиан спросил у координатора, что с ним делать – ему, наверное, приказали бы поджечь магазин. Так что он не стал лишний раз спрашивать, а просто выломал двери и вместе с тремя другими солдатиками разбросал весь товар по улицам городка. Пусть местные жители сами разбираются, стоит ли уважать право собственности сбежавшего партизана.

Большинство поселян за эту ночь устали возиться с солдатиками, а кроме того, они получили сообщение, что солдатики не собираются никого убивать, если их на это не провоцировать. И все же двое самонадеянных снайперов вылезли со своими лазерами и собрались пострелять, но у солдатиков были в запасе транквилизирующие стрелки.

Пак, новенький в группе, парень с наклонностями убийцы, доставил Джулиану некоторые неприятности. Он вздумал возражать против применения стрелок – что было равнозначно неподчинению приказу в боевых условиях, а это серьезное нарушение субординации, подсудное дело. Но и тогда, когда ему все же пришлось взяться за транквилизирующие стрелки, Пак стал целиться снайперу в глаз – от чего тот, несомненно, должен был погибнуть. Джулиан вовремя это заметил и мысленно приказал Паку прекратить стрельбу, а снайпера препоручил Клоду, который стрельнул тому в плечо.

Таким образом, как демонстрация силы миссия удалась вполне, только Джулиан все думал – к чему все это? Для жителей городка действия солдатиков выглядели диким, бессмысленным вандализмом. Возможно, Джулиан и должен был сжечь дотла магазинчик и уничтожить на корню всякую растительность на землях двух фермеров. Но он решил, что сдержанное проявление силы подействует куда лучше. Джулиан написал лазером на побеленной стене магазинчика на правильном испанском (проконсультировался у координатора): «По праву следовало бы казнить двенадцать из вас за то, что вы убили двенадцать наших. Пусть такое больше не повторится!»

Когда я вернулся домой – в следующий четверг, – то нашел под дверью записку:

«Подарок прекрасен. Вчера вечером я ходила на концерт только ради того, чтобы надеть его и похвастаться. Два человека спросили, от кого это. Я напустила таинственности, сказав: „От друга“.

Так вот, друг мой, я приняла важное решение. Надеюсь, в какой-то мере это будет подарком для тебя. Я уезжаю в Гвадалахару, ставить себе имплантат.

Я не стала ждать, когда ты вернешься, и обсуждать это с тобой – потому что не хотела делить с тобой ответственность на случай, если что-то пойдет не так. Я очень вдохновилась, узнав о случае, который произошел совсем недавно – это касается законов о людях с имплантатами.

Собственно, случилось вот что. Один человек из Остина поставил себе имплантат, и за это его выкинули с работы. А он подал в суд – обвинил работодателей в дискриминации имплантированных по закону о труде. Суд решил дело в его пользу, так что по меньшей мере какое-то время мне не грозит опасность потерять работу, если я поеду и сделаю это.

Я прекрасно все знаю об опасности для здоровья и понимаю, как это легкомысленно для женщины моих лет и социального положения – идти на такой риск из одной только ревности. Я не могу смириться, что никогда не стану для тебя тем же, чем была Каролин, и не смогу разделить твою жизнь так, как разделяют Канди и другие, хотя ты утверждаешь, что даже не любишь эту женщину.

Не стоит об этом спорить. Я вернусь в понедельник или во вторник. Отметим наш юбилей? . С любовью – Амелия».

Я прочитал записку два раза, а потом кинулся к телефону. Позвонил Амелии – никто не ответил. Тогда я прокрутил то, что было на автоответчике, и нашел послание, которого больше всего боялся:

«Сеньор Класс, ваше имя и номер нам предоставила сеньора Амелия Хардинг, чтобы мы могли связаться с вами в случае необходимости. Она также дала нам координаты профессора Хайеса. Сеньора профессор Хардинг прибыла к нам, в „Clinica de cirugia restorativa у aumentativa de Guadalajara“, на операцию по вживлению „puente mental“, который вы называете имплантатом. Операция прошла не вполне успешно, и сеньора Хардинг сейчас полностью парализована. Она дышит самостоятельно и способна воспринимать зрительные и слуховые раздражители, но говорить она не может. Мы должны обсудить с вами некоторые вопросы. Сеньора Хардинг назвала вас как ближайшего родственника. Мое имя – Родриго Спенсер, я заведующий хирургическим отделением по вживлению и пересадке мозговых имплантатов». Дальше он давал свой номер и адрес.

Это послание пришло в субботу вечером. Следующее было от Хайеса, в понедельник – он говорил, что узнал мой график работы и не станет ничего предпринимать, пока я не вернусь. Я быстро побрился, переоделся и позвонил ему домой.

Было еще только десять вечера, но Хайес ответил, не включая видимости. Когда он услышал, что это я, на экране появилось его заспанное лицо – я явно вытащил его из постели.

– Джулиан… Прости, у меня сейчас необычный график работы – нас тестируют перед большим прыжком. Инженеры не отпускали меня до трех ночи.

– Ничего, все нормально.

– Слушай, я насчет Блейз… Я знаю, вы были друзьями. И понимаю, почему она старалась соблюдать осторожность, даже одобряю ее, но, надеюсь, между нами из-за этого не будет никаких недоразумений, о'кей? – он улыбнулся вымученной улыбкой, лицо его болезненно исказилось.

– Конечно. Я думал…

– Так что там насчет Гвадалахары?

– Знаешь, я до сих пор в шоке. Я поеду в город и сяду на первый же поезд – два часа, может, четыре – смотря какое там расписание… Нет, я лучше сперва позвоню на базу и узнаю насчет самолета.

– А когда приедешь туда?

– Мне нужно будет переговорить с людьми. У меня есть имплантат, но я не сильно разбираюсь в самих этих операциях. Понимаешь, меня призвали на службу, и выбора у меня не было. Узнаю, можно ли с ней поговорить.

– Сынок, мне сказали – она не может говорить. Она парализована.

– Да знаю я, знаю. Но у нее же нарушена только моторика. Если мы вместе подключимся, то сможем поговорить. И узнаем, чего она хочет.

– Хорошо, – Хайес кивнул. – Хорошо. Но скажи ей тогда, чего хочу я. Я хочу, чтобы она сегодня же была здесь. Нет, даже – вчера. Макро желает получить ее голову на блюде, – он постарался показаться разозленным. – Чертов дуралей, точно такой же, как Блейз! Позвонишь мне из Мексики.

– Позвоню.

Он кивнул и отключился.

Я позвонил на базу и узнал, что прямых рейсов на Гвадалахару в ближайшее время не будет. Можно было вернуться обратно в Портобелло, а оттуда, уже утром, добраться до Мексики. Gracias, pero no gracias[2]. Я просмотрел расписание поездов и вызвал такси.

До Гвадалахары я доехал за три часа, и это были чертовски поганые три часа. Примерно в час тридцать я был уже в клинике, но, конечно же, меня не пропустили дальше приемного отделения – в больнице принимали посетителей только с семи утра. Но и тогда я не смогу повидаться с Амелией, пока не придет доктор Спенсер – то есть до восьми, а то и до девяти часов.

Я снял mediocuarto – полкомнаты – в мотеле напротив больницы. Там была только кровать и лампа. Спать я не мог, поэтому нашел забегаловку, открытую круглосуточно, и взял журнал – почитать и бутылку миндальной текилы, которая по-испански называлась «Almendarada». Я одолел полбутылки вина и половину журнала, от статьи к статье упорно пробираясь сквозь дебри испанского. В школе мы испанский не изучали, поэтому, хоть в повседневном общении проблем с испанским у меня не было, разобраться в запутанных литературных пассажах оказалось не так-то просто. Одна из статей посвящалась доводам за и против эвтаназии для стариков – несмотря на то что я разобрал только половину слов, статья эта вогнала меня в дрожь.

В разделе военных новостей попалась коротенькая заметка о нашей акции по похищению той женщины. Репортер назвал это «миротворческой полицейской миссией против партизан». Сомневаюсь, что им удастся продать так уж много экземпляров своего журнальчика в Коста-Рике. Разве что они вставили туда другой вариант статьи.

Журнал был развлекательный, с иллюстрированными приложениями, которые в некоторых американских штатах сочли бы незаконной порнографией. Картинки в приложениях состояли из шести эпизодов каждая, и если страничку потрясти – картинка начинала ритмично двигаться, создавая стробоскопический эффект. Как, полагаю, и большинство читателей-мужчин, я с интересом принялся трясти странички. В конце концов это помогло мне уснуть.

К семи утра я пришел в приемное отделение клиники и полтора часа читал журналы – не такие интересные, как вчерашний, – пока наконец не появился доктор Спенсер. Это был высокий блондин, он говорил по-английски с жутким мексиканским акцентом, тягучим и вязким, как guacamole[3].

– Сначала давайте пройдем в мой кабинет, – доктор Спенсер взял меня под локоть и повлек за собой, на нижний этаж. Его кабинет оказался простой комнатой без окон, там было только два стула и стол. На одном из стульев уже кто-то сидел.

– Марти?! – удивился я. Он кивнул.

– Хайес позвонил мне после того, как переговорил с тобой. Блейз должна сказать кое-что, касающееся нашей общей работы.

– Для меня большая честь видеть вас своим гостем, доктор Ларрин, – Спенсер присел за стол.

Я устроился на свободном стуле – простом стуле с жесткой спинкой.

– Так чем вы тут занимаетесь? – поинтересовался Марти.

– Только разрешенной микрохирургией, – сказал Спенсер. – Больше ничем.

– Но на самом-то деле все обстоит не совсем так? – спросил Марти.

– Все остальное – нелегально.

– Это мы еще обсудим поподробнее…

– Может быть, кто-нибудь объяснит мне, о чем речь?

– В том, что касается уничтожения личности, мексиканские законы более строгие, чем американские, – пояснил Марти.

– В вашей стране у нее оставалась бы возможность продолжать жизнь, даже если это было бы всего лишь растительное существование, – сказал Спенсер.

– Верно подмечено, доктор Спенсер. С другой стороны, у нее была бы возможность не рисковать понапрасну жизнью и рассудком.

– Кажется, я чего-то недопонимаю, – признался я.

– Ничего удивительного. У нее есть имплантат, Джулиан! Она может жить полноценной жизнью, даже не шевеля ни единой мышцей.

– Это просто непристойно.

– Но это возможно. Микрохирургия сопряжена с риском.

– Но не настолько. Не с таким риском. Риск mas о menos[4] такой же, как при постановке имплантата в любой другой клинике. Девяносто два процента наших пациентов полностью выздоравливают.

– Вы имеете в виду – девяносто два процента выживших после операции, – заметил Марти. – А каков процент выздоровления в целом?

Спенсер пожал плечами, потом еще раз.

– Это все – цифры. Они совершенно ничего не значат. Она здорова и относительно молода. Повторная операция должна пройти успешно.

– Она – замечательный физик. Если ее мозг будет поврежден, это никак нельзя будет назвать выздоровлением.

– Мы объяснили ей все это перед операцией, перед тем, как стали вживлять имплантат, – Спенсер положил на стол какой-то документ на пяти или шести листах. – И только после этого она подписала согласие на операцию.

– А почему бы вам не подключить ее в сеть и не поинтересоваться ее собственным мнением? – спросил я.

– Все не так просто, – ответил доктор Спенсер. – Как только ее подключат через имплантат, тотчас же начнут формироваться совершенно новые проводящие пути нервных реакций. И сеть таких путей будет разрастаться… – Спенсер выразительно взмахнул рукой, – более чем быстро.

– Новые нервные связи образуются в экспоненциальной прогрессии, – заметил Марти. – И чем дольше Амелия пробудет в подключении, чем больше она получит новых впечатлений – тем тяжелее ей будет от этого избавиться.

– Вот именно поэтому мы ее и не спрашивали.

– В Америке вам пришлось бы это сделать, – сказал Марти. – Согласно праву на полную осведомленность.

– Америка вообще очень своеобразная страна. Так я вас не убедил?

Я сказал:

– Если я подключусь вместе с ней, то смогу быстро войти и выйти из контакта – muy pronto[5]. У доктора Ларрина имплантат стоит дольше моего, но для меня подключение – повседневная необходимость, в отличие от него, ведь он не механик. А я – солдат. – Спенсер нахмурился.

– Да, пожалуй… Полагаю, вы правы, – он откинулся на спинку стула. – И все равно то, что вы предлагаете, противозаконно.

Марти многозначительно посмотрел на него.

– И этот закон никогда не нарушают?

– Видимо, вы хотели сказать «не обходят»? Обходят, когда дело касается иностранцев. – Марти недвусмысленно потер большим пальцем о два других. – Ну… нет, взятка – это не совсем то, что я имею в виду. Просто кое-какие бюрократические формальности и определенная сумма в качестве оплаты. Кто-либо из вас является ее… – Спенсер открыл выдвижной ящик стола, где у него был электронный переводчик, и спросил: – Poder[6]?

Из ящика прозвучало в ответ:

– Доверенное лицо.

– Кто-либо из вас является доверенным лицом сеньоры Хардинг?

Мы с Марти переглянулись и покачали головами.

– Для нас обоих это полная неожиданность.

– Ее плохо проконсультировали. Она обязательно должна была позаботиться о таких важных деталях. Может быть, кто-нибудь из вас приходится ей женихом?

– Можно сказать, что да, – ответил я.

– Bueno, о'кей, – Спенсер вынул из ящика карточку и передал мне. – Сходите в этот кабинет – он работает с девяти часов, – и там вам выдадут временное designacion de responsabilidad, – он повторил то же для компьютера.

– Положение Халиско о временном назначении законного представительства, – перевел компьютер.

– Погодите, – сказал я. – Получается, такое разрешение позволяет жениху пациентки принимать решение относительно опасных для ее жизни хирургических операций?

Спенсер пожал плечами.

– Жениху, брату, сестре. Дяде, тете, племяннику. Но, естественно, только в том случае, когда человек не в состоянии принять такое решение сам. Каждый день множество людей попадает в ситуации вроде той, в которой оказалась профессор Хардинг. Да, по несколько человек каждый день – в том числе в Мехико и Акапулько.

Похоже, так и было. Большую часть доходов в валюте Гвадалахаре, а может, и всей Мексике, приносили определенные хирургические операции. Я перевернул карточку и посмотрел, что там написано. Английский текст гласил: «Согласование с законами Мексики».

– И сколько примерно это может стоить?

– Около десяти тысяч песо – соответственно, пятьсот долларов.

– Я могу заплатить, – вызвался Марти.

– Нет, я сам заплачу. Ведь я же – жених, – кроме того, я зарабатывал в три раза больше, чем Марти.

– Не важно, кто будет платить, – сказал доктор. – Вы вернетесь ко мне с нужной бумагой, и я подключу вас к ней. Но будьте готовы ко всякому. Вы узнаете нужный ответ – и я вас отключу. Так будет и проще, и безопаснее во всех смыслах.

Только вот что я буду делать, если она попросит меня остаться?

На то, чтобы разыскать необходимого нам законника, мне пришлось потратить почти столько же времени, как на поездку из Техаса до Гвадалахары. Их контора переехала на другое место.

Новые апартаменты адвокатской конторы производили не очень приятное впечатление: в комнате стояли только стол и изъеденный молью диван. Зато с нужной бумагой не возникло никаких новых проблем. Я получил право доверенного лица с ограниченной ответственностью – только на решение вопросов, связанных с медициной. Меня даже немного испугало, насколько просто все получилось.

Когда я вернулся в больницу, меня направили во вторую хирургическую, которая оказалась небольшой комнатой с белыми стенами. Доктор Спенсер уже приготовил Амелию и к подключению, и к хирургическим манипуляциям – она лежала на операционном столе, к каждой руке была подсоединена капельница. От затылка Амелии к небольшому серому ящику на столе тянулся тонкий проводок. На ящике лежал еще один свернутый в кольцо шнур для подключения. Марти сидел на стуле у двери. Когда я вошел, он поднялся мне навстречу.

– А где доктор? – спросил я.

– Aqui[7]! – оказалось, он шел следом за мной. – Вы достали нужную бумагу?

Я протянул ему доверенность. Он внимательно изучил бумагу, сложил ее и сунул в карман.

Врач взял Амелию за руку, потрогал тыльной стороной ладони ее щеку, потом положил ладонь ей на лоб – странный, по-матерински заботливый жест.

– Должен вас предупредить – это будет не очень просто.

– Просто? Да я треть жизни провел…

– В подключении, si[8]. Но не с теми, кто никогда не бывал подключен. И не с теми, кого вы любите. – Доктор указал мне на стул: – Возьмите вон тот стул и усаживайтесь.

Пока я пододвигал стул, Спенсер копался в ящиках стола.

– Закатайте рукав.

Я сделал, как он велел. Спенсер чисто обрил участок кожи у меня на руке, набрал что-то в шприц и ввел мне.

– Что это – какой-то транквилизатор?

– Не совсем. В принципе, успокаивающий эффект будет, как от транквилизатора. Это средство поможет сгладить шок, впечатление от первого контакта.

– Но я десятки раз вступал в первый контакт.

– Да, но тогда ваши армейские врачи полностью контролировали вашу… как это? Систему кровообращения. Вам вводили лекарства тогда – значит, и сейчас вам нужно ввести его.

Лекарство меня слегка пришибло. Спенсер услышал мой резкий вдох и спросил:

– Listo[9]?

– Ничего, продолжайте.

Он развернул провод и подсоединил его к моему имплантату – раздался сухой металлический щелчок. Ничего не случилось. Тогда он повернул тумблер переключателя на сером ящике.

Амелия неожиданно повернула голову и посмотрела на меня – я ощутил знакомое чувство двойного видения, я смотрел на нее и одновременно видел самого себя. Конечно же, для Амелии это ощущение не было таким знакомым, и я сразу же почувствовал ее испуг и растерянность. «Держись, милая, это просто!» Я попытался показать ей, как надо разделять две разные картинки – мысленная уловка, это не труднее, чем расфокусировать обычное зрение. Амелия быстро сориентировалась, успокоилась и попыталась что-то сказать.

«Не нужно придумывать для этого слова, – я передал ей свои ощущения. – Просто подумай о том, что ты хочешь сказать».

Амелия попросила, чтобы я потрогал свое лицо, потом погладил рукой по груди, по бедрам, по гениталиям.

– Девяносто секунд, – сказал доктор. – Tenga prisa[10]?

На меня накатила волна восхищения от новизны чудесных открытий. В чем-то это было похоже на прозрение слепого, но не совсем – как будто ты полжизни носил, не снимая, очки с очень темными стеклами, причем одно стекло было полностью черным, и вдруг оказалось, что очков больше нет. И мир вокруг сделался изумительно прекрасным, полным насыщенных, ярких красок.

Я мысленно сказал Амелии: «Я боюсь, что ты привыкнешь к этому». – «Это как будто иной способ видения. Иное существование», – ответила она.

Одним всплеском мысленных представлений я поведал ей о ее нынешнем состоянии и о том, как опасно для нее слишком долго оставаться в подключении. Помолчав немного, она ответила – ответила словами. Я передал ее вопросы доктору Спенсеру – выговаривая слова медленно, как робот.

– Если мне удалят имплантат и окажется, что мозг так поврежден, что я не смогу нормально работать, можно ли будет поставить имплантат снова?

– Если кто-нибудь оплатит операцию – конечно, можно. Но риск при операции увеличится.

– Я заплачу.

– Кто именно?

– Джулиан.

Амелия молчала довольно долго. Потом сказала Спенсеру через меня:

– Тогда я согласна. Но при одном условии. Сперва мы должны заняться любовью – вот так. В подключении.

– Это абсолютно исключено! Каждая секунда в подключении увеличивает риск. Если вы сделаете это, то никогда уже не вернетесь к нормальной жизни.

Я увидел, как Спенсер потянулся к выключателю, и удержал его руку.

– Еще секундочку, – я встал, положил руку на грудь Амелии и поцеловал ее. Последовал мгновенный всплеск вулкана страстей – разделенной радости и наслаждения, и Амелия исчезла – после короткого сухого щелчка переключателя. А в следующее мгновение я целовал уже бесчувственное, безответное тело, и на глаза мне наворачивались слезы. Я сел обратно на стул – рухнул, словно мешок. Врач отсоединил нас, не говоря ни слова, только наградил меня свирепым взглядом и покачал головой.

В той буре чувств промелькнула убежденность: «Каков бы ни был риск, дело того стоило», – и я даже не знал, кто из нас это подумал – я или Амелия.

Мужчина и женщина в зеленой одежде вкатили в операционную столик с хирургическим оборудованием.

– Вам двоим придется сейчас уйти. Возвращайтесь к десяти-двенадцати часам.

– Я предпочел бы помыться и присутствовать на операции, – сказал Марти.

– Прекрасно, – Спенсер по-испански попросил медсестру принести костюм для Марти и показать ему, где находится limpiador[11]?

Я спустился вниз, в холл, и вышел из клиники. Небо над городом приобрело красновато-оранжевый оттенок из-за промышленных загрязнений. На последние мексиканские деньги, что у меня были, я купил в торговом автомате дыхательную маску.

Я решил погулять по городу, пока не найду пункт обмена валюты и карту города. Я никогда прежде не бывал в Гвадалахаре и понятия не имел, в какой стороне отсюда может находиться деловая часть города. Впрочем, в городе, который чуть ли не в два раза больше Нью-Йорка, это обстоятельство, наверное, не имело особого значения. Я пошел наугад, повернувшись спиной к солнцу.

Здесь, в окрестностях клиники, было полным-полно нищих попрошаек, которые клянчили деньги якобы на то, чтобы оплатить лечение. Они выставляли напоказ своих больных детишек и всячески демонстрировали болячки и костыли. Кое-кто из попрошаек нагличал сверх всякой меры. Я отвечал им бранью на плохом испанском, а про себя радовался, что сунул таможеннику взятку в десять долларов и тот позволил мне провезти выкидной нож.

Детишки на улицах выглядели жалкими, болезненными и беспомощными. Я знал о Мексике гораздо меньше, чем должен бы – ведь моя страна находилась совсем рядом, чуть севернее, – но я был уверен, что здесь должны существовать какие-то учреждения социальной помощи и медицины. Очевидно, социальная помощь предоставлялась далеко не каждому. Как, наверное, и щедрые дары нанофоров, которыми мы милостиво снабжаем местное правительство: большинству мексиканцев мало что перепадает от этого изобилия.

Некоторые нищие демонстративно не замечали меня, а то даже шептали мне в спину нелестные эпитеты на расистские темы – на языке, которого я, по их мнению, не должен был понимать. Как же все изменилось! Когда я еще учился в школе, мы с отцом как-то съездили в Мексику. И отец, который вырос на американском Юге, был просто счастлив из-за полного отсутствия здесь каких-либо расовых предрассудков. С нами обращались почтительно, как с любыми другими гринго. Это из-за нгуми в Мексике появилась предвзятость к темнокожим, но отчасти в этом виновата и Америка. Она подала такой пример.

Я дошел до широкой улицы с восьмиполосным движением, запруженной транспортом, и повернул направо. Здесь мне не встретилось ни единого нищего попрошайки на целый квартал. Пройдя еще примерно с милю по запыленным и шумным кварталам многоквартирных домов для малообеспеченных жильцов, я вышел к зеленому парку приличных размеров, под которым находился подземный развлекательный центр. Я миновал пост охраны, где пришлось заплатить еще пятерку за выкидной нож, и поехал на эскалаторе на нижний уровень.

Там было три киоска обмена валют, все три с немного разным курсом и разным процентом комиссионных. Я быстренько подсчитал в голове эти нехитрые раскладки и ничуть не удивился, обнаружив, что в киоске с самым невыгодным на первый взгляд курсом обмена с учетом комиссионных наценок получался самый выгодный вариант.

Проголодавшись, я зашел в кафе и взял порцию осьминогов, маленьких таких, с ножками длиной всего в дюйм, еще – пару черепашек и чашку чаю. Перекусив, я побрел дальше – раз уж попал в увеселительное заведение, надо поразвлечься.

Мне встретилось с полдюжины магазинчиков, предлагавших записи переживаний в подключении. Выбор приключений здесь был немножко не такой, как в таких же американских магазинчиках. Быть забоданным быком – очень мило, но нет, спасибо. Провести или подвергнуться операции по перемене пола, в любых вариациях. Умереть во время родов. Облегчить страдания Христа. За этой записью народ выстроился в очередь – наверное, сегодня был какой-то религиозный праздник. А может, здесь каждый день какой-нибудь религиозный праздник.

Еще здесь были обычные приключения с девочками-мальчиками, а также ускоренная запись происходящего «в вашем собственном» желудочно-кишечном тракте. Нет уж, увольте!

В подземелье увеселений царило хаотичное многообразие всевозможных магазинчиков и торговых рядов – как в Портобелло, только умноженном в сотни раз. Самые обычные предметы каждодневной необходимости, которые в Америке предоставлялись государством бесплатно, здесь продавались за деньги и, естественно, не по фиксированной цене.

Часть заведений была мне знакома по прогулкам вокруг Портобелло. Домохозяйки – в основном женщины, мужчины встречались реже – приходили сюда, наверное, каждое утро, чтобы накупить припасов на день. Их было довольно много для двух часов дня. Постороннему человеку могло показаться, что в торговых рядах там и сям затеваются крупные ссоры – продавцы и покупатели ожесточенно спорили, громко кричали друг на друга и размахивали руками. Но на самом деле это была обычная манера местных жителей торговаться. «Да у тебя что, совсем ум за разум заехал?! Десять песо за эту никчемную фасоль?! Да на прошлой неделе я брала фасоль по пять песо, и отличнейшего качества!» – «У тебя что-то с памятью не в порядке, женщина! На той неделе фасоль была по восемь песо и такая сморщенная, что я не знал, как от нее избавиться! А это – фасоль из фасолей, просто чудо, а не фасоль!» – «Я могу дать вам за нее шесть песо. Мне нужна фасоль на завтрак, и моя матушка знает, как сделать ее помягче с помощью соды». – «Ваша матушка? Пришлите сюда вашу матушку, и она с легким сердцем выложит за мою фасоль девять песо!» И так до бесконечности. Для них это был способ пообщаться и приятно провести время. Настоящая свара начнется, когда придется выбирать между семью и восемью песо.

Ряды, в которых торговали морепродуктами, показались мне еще занимательнее. Здесь было гораздо больше всяческих видов рыбы и прочей морской живности, чем можно найти в магазинах штата Техас, – огромная треска и лосось, которые водятся в холодных водах северной Атлантики и Тихого океана, причудливые разноцветные рифовые рыбы, извивающиеся живые угри, баки с крупными креветками с Японских островов – все это разнообразие производили здесь, в городе, клонировали и ускоренными темпами выращивали в баках с водой. Несколько местных видов рыб, выловленных в природных водах, – таких, как белозубка из озера Капала, – стоили в десятки раз дороже самых экзотических в определенной степени искусственных морепродуктов.

Я купил небольшую тарелочку такой рыбы – гольян, подсушенный на солнце и залитый маринадом. Его подавали с лимоном и холодным чили. Эта покупка определенно относила меня к категории туристов – даже если бы я не был чернокожим и не одевался, как американец.

Я подсчитал оставшиеся песо и стал присматривать подарок для Амелии. Я уже подарил ей украшение – из-за которого мы угодили в эти неприятности. А местные национальные одежды она надевать не станет.

Загрузка...