Прогулки по лезвию

- Как не слышал, - отозвался бригадир, разглядывая на бутылке этикетку с физиономией Распутина. - Подмигивает, - радостно констатировал он.

- Кто подмигивает? - поинтересовался Важин, вглядываясь в темное окно.

- Распутин подмигивает!

- Вы пейте, на меня не обращайте внимания, я за рулем, - сказал Важин.

Малков налил бригадиру стакан, себе - половину. Они выпили и принялись за закуску.

- А вы знаете, сколько лет надо не трогать отстойник, чтобы газы ушли? спросил Мясников, похрустывая малосольным огурчиком. - Сорок лет! А у нас что? Присыпали маленько землей, и давай! Конечно, воняет. Где копнешь, там и воняет.

Сваи бьешь, тоже воняет. Как здесь на первых этажах жить будут, не знаю... - Заскорузлыми пальцами он очистил зубец чеснока и с удовольствием съел его. Но строить-то надо.

- А как платят? - спросил Малков. - Нормально?

- В этом не обижают.

- Итак, три дома уже готовы? - спросил Важин, продолжая высматривать что-то в темном окне вагончика.

- Полностью два, - пояснил бригадир, - третий в отделке.

- А почему не заселяют?

- Не знаю, - сказал Мясников и усмехнулся. - Может, взяток от жильцов ждут, а те жадничают.

- А вон окошко на последнем этаже светится, - сказал Важин. - В том, первом, доме. Значит, кто-то въехал уже?

- Может, и въехали... - Мясников пересел к окну. - Да вряд ли въехали-то... Если б семья поселилась, все бы окна в квартире горели, а так только на кухне. Причем оно тут давно уже горит. Наверное, кто-то себе подсобку устроил. Почему только не на первом этаже?

- У этой квартиры окна на другую сторону не выходят? - поинтересовался Малков.

- Не, у этой все на одну сторону.

Это вот кухня светится, слева - семнадцатиметровая спальня, а рядом гостиная, двадцать пять метров. В ней тоже иногда свет зажигают.

- И всегда так? - спросил Важин. - Только на кухне и в гостиной?

Слегка захмелевший бригадир кивнул и сказал, взяв в руки бутылку:

- Подмигивает гад, как живой. На нашего деревенского кузнеца похож.

Когда тот ещё молодой был и не очень бухал.

Они с Малковым выпили по второй, и бригадир сказал:

- Сторожам надо по стопке оставить. Это у нас как традиция.

- Традиции будем хранить, - ответил Малков, доставая другую бутылку. Как? На посошок?

- Стоп! - твердо сказал Мясников. - Завтра работа!

Пока Важин отвозил Мясникова к метро, Малков допивал водку с двумя сторожами. Эти сторожа, крепкие мужики предпенсионного возраста, вокруг которых крутилась свора крупных дворняг, поначалу занервничали, увидев, что Малков хочет остаться, а Важин собирается вернуться сюда, но Мясников их успокоил:

- Не дрейфьте, ребята. Не будут они нашу стройку грабить. Они по своим журналистским делам. Точнее, здешним дерьмом интересуются. Насколько оно ядовито. Но это все в тайне, ребята,. - добавил крепко захмелевший Мясников.

Вернувшись на стройку, Важин, ещё не выходя из машины, увидел, что в той квартире на шестнадцатом этаже светятся уже два окна. Кто-то включил свет в гостиной, если верить планировке, описанной Мясниковым.

Александр тем временем выведал у сторожей, что именно эти окна и только они светятся в новом доме в вечернее время, а то и всю ночь напролет.

И ещё выведал Александр у сторожей такую потрясающую новость, что когда потом он будет об этом рассказывать Муравьеву, тот выскочит из-за рабочего стола и возбужденно начнет ходить взад-вперед по своему кабинету. Оказалось, что сторожа не раз видели, как по ночам к тому подъезду, где располагалась таинственная квартира, подкатывает машина, какие-то люди входят в подъезд, потом выходят, и машина уезжает... "Мы не присматривались, - сказали сторожа, - время такое, что в чужие ночные дела лучше нос не совать".

- Так! - сказал Муравьев, потирая руки. - Теперь мы посмотрим, что там за окна такие. Значит, вы говерите, этот дом целиком принадлежит фирме "ОКО"?

- Они так строят: один дом - себе, другой - городу, - ответил Малков.

- Значит, один себе оставляют? - задумчиво переспросил Муравьев. - То есть первый дом фактически может принадлежать Блинову? Очень может быть. Почему бы нам не понаблюдать за окошками? Конечно, понаблюдать!

Как ни уговаривали Важин с Малковым подключить их к наблюдению, Муравьев ответил категорическим отказом:

- Будете мешать моим людям! Вы представьте себе, - сказал он, думая, вероятно, что нашел удачное сравнение, - вот пишете вы свои романы, а я сяду рядом и буду глазеть. Как это вам понравится?

- Смотря как сидеть, - заметил Малков, - если молча, то сиди себе на здоровье.

- Кто же в таких ситуациях молча сидит? - тут же нашелся Муравьев. Конечно, я буду всякие дурацкие советы давать. Как? Хорошо будет? Нет, будет нехорошо. К тому же Андрей забыл о своей версии. Афонинский след кто проверять будет?

Но теперь и Важин не верил, что Мария может быть у Афонина. Он решил дождаться первых результатов прослушивания таинственной квартиры, а потом думать: ехать или не ехать в деревню.

Глава 2

Афонин доводил грибы на печи.

Сначала он их подвялил на воздухе и теперь доводил на печи. Зима в общем-то была обеспечена. Мукой он разжился у соседки, которая до весны уехала к детям в Тверь, картошка и рыба были свои, керосином он тоже запасся.

С табаком было плохо. Как он не догадался весной его посадить? На следующий год - обязательно! Он выходил в сени, нырял в низкую дверь, там, в крытом дворе, стояла овца и смотрела на Афонина настороженным и в то же время ждущим взглядом. Он открывал ворота и шел гулять по окрестностям с этой овцой, как с собачкой. Овечка щипала пожухлую траву, а Афонин крутил самокрутки с махоркой, курил и думал о жизни. Не о своей жизни он думал, а в целом.

В целом картина складывалась безрадостная. Ну то есть в такую яму летит человечество, что остается удивляться, как этого никто не видит. Более того, некоторые глупцы даже ликуют:

наконец-то зажили! Дурачки. Овечка, честное слово, и то умнее.

- Маня, Маня! Не удаляйся.

Неужели люди не видят, что на носу конец света? Что в двадцать первый век мы вступаем полные вражды и ненависти друг к другу? Что Земля уже с трудом выносит поганцев людей на своем теле? И действительно, что хорошего дали люди Земле? Ну хоть что-нибудь хорошего они дали?

Ничего ровным счетом! Искорежили, замусорили, отравили... "Да нет, - вслух говорил Афонин, - это не пессимизм, это реальность". И что удивительно. Казалось бы, достигли такого технического уровня, что практически все человечество могло бы забыть, что такое борьба за выживание, спокойно работать, творить... Так нет!

Постоянное и устойчивое озлобление всех против всех. Богатые против бедных, бедные против богатых, мусульмане против христиан, католики против православных, православные друг с другом разобраться не могут. Боже, Боже... Неужели никто не спасется?

Как-то даже обидно. Не страшно, а именно обидно. Все впустую. Жизнь и деяния тысяч поколений впустую...

На берегу в кустах были спрятаны удочка и банка с червями. Афонин сделал заброс в любимый свой омуток, здесь Топча умеряла бурный норов - поплавок подолгу кружился на одном месте, можно было положить удилище, развести костерок. Так Афонин и сделал. На воду, на траву падали желтые листья, пригревало неяркое солнце, и знакомая ещё по школьным годам сладкая осенняя грусть заставила забыть мировые проблемы. Даже о поплавке на время забылось, Афонин погрузился в мечты.

Из оцепенения его вывел голос почтальонши.

- Игорь Иваныч, а Игорь Иваныч, - каким-то встревоженным голосом окликнула она его. - Вам из Москвы телеграмма, еле вас отыскала.

Глава 3

Мария знала о махинациях Блинова столько, что при желании могла усадить на скамью подсудимых не только его самого, но и с десяток его подельников. Но ни раньше, н" теперь она об этом не думала. Как не думала она и о том, что одной из причин её похищения как раз и является чрезмерная её информированность.

Она думала об элементарной справедливости. А справедливость эта, элементарная, теперь ей казалась столь же недосягаемой, как и личная свобода. Блинов - вор и мошенник на свободе, а она здесь, по сути, страдает изза него! И никогда ни за что он не станет платить за нее... У него же откровенно двойная мораль: нищим на людях он подает, на какой-то встрече с учащимися не глядя выложил для лицея тысячу долларов. Но за неё он не даст и рубля.

Значит, она обречена. Сколько это может продолжаться? Полгода? Год?

А дальше? А дальше или она сама здесь умрет, или похитители примут естественное в таких случаях решение...

Думать об этом не хотелось. Она закрывала глаза, и перед ней вновь возникал "Белый дом". Взрывы снарядов, пламя из окон. Черная копоть по белой стене. И вспоминалась та роковая ночь с третьего на четвертое, когда Блинов трясущейся рукой не успевал набирать телефонные номера своих знакомых.

"Что? Все? К Останкино едут? Мать твою, телевидение отрубилось, они захватили, подонки! Черт возьми, куда же делся ОМОН?" "Слушаешь "Открытое радио"? Они уже там!" "Слушай, самый момент!" "Сволочи! Мразь!

Что же делать теперь?"

Его голос срывался от страха, и Мария смотрела и думала, почему она раньше не понимала, кто он такой.

На следующий день он кричал ей:

- Дура! Уйди с балкона, тебя же зацепит! - В его голосе уже не было страха. Наоборот, он не скрывал своего ликования от каждого залпа, от того, что горит мятежный парламент.

Она стояла на балконе и смотрела, как с моста танки, издали такие игрушечные, методично бьют по огромному дому, набитому людьми.

- Машенька, пойдем отсюда, - умоляла Даниловна, стоя за балконной дверью. - Что тут смотреть, пойдем.

Мария оставалась на балконе, слушала и смотрела. Осенний ветер гулял над Москвой-рекой, слезы текли по её щекам, но она не замечала ни ветра, ни слез. Внизу, на набережной, группа парней в кожаных куртках при каждом залпе кричала "ура".

Когда вернулась в квартиру, сказала:

- Я не очень-то им сочувствовала, я к ним присматривалась. Но теперь я на их стороне. А тех, кто ликует сейчас, я придушила б своими руками.

- То есть и меня? - спросил он.

- И тебя, - сказала она. Выпила водки и легла на диван.

И теперь она думала, как можно после всего этого надеяться, что он её выкупит. Нет, это конец. Страх почему-то прошел. Видимо, и бояться устает человек. Осталась лишь горечь.

Горечь за свою женскую глупость, за свою жадность. Променять Игоря на это чудовище! И ради чего? Ведь она всегда знала, что деньги - это ещё не счастье. Да, без них плохо, но с ними, оказывается, бывает ещё хуже.

Она легла на живот, спрятала в подушку лицо и негромко завыла. Игорь, Игорь...

То ли от него самого, то ли от его стихов веяло какой-то ледяной гениальностью. Он читал, стоя на фоне густо-синего зимнего вечера:

Когда пробьет последний час, Уходим в бесконечный холод.

Но мой уход - всего лишь повод Взглянуть со стороны на вас.

И ещё одна деталь запомнилась на всю жизнь. За те несколько дней, что они были одни до приезда Блинова, Отраднов несколько раз начинал разговор о том, что хотел бы жить так:

полгода - в городе, полгода - в деревне. Она не понимала его, спрашивала:

- В деревне - это здесь?

- Нет-нет, это дача, какая это деревня? Летом здесь столпотворение, как в Измайлове.

И он ей рассказывал о родине предков, об острове, окруженном огромным, как море, озером, где берега сливаются с линией горизонта, о лодках, лошадях, о безлюдье.

Она осторожно ему возражала: на таком острове он не высидит и недели. И потом, зачем этот остров, когда есть прекрасная дача?

- Знаешь, что для меня эти дачи? - Он слегка раздражался. - Это прижизненное кладбище горожан. На кладбище - вечный покой, тут временный.

- А в твоей деревне? - возражала она.

- Там все другое. И запахи, и еда, и люди - там жизнь другая. Гусей с тобой заведем и так далее...

Присмотревшись, она заметила, что в самом деле здесь все его раздражает. Он словно предчувствовал скорое появление Блинова.

Тот появился злой, взмыленный, его "Жигули" застряли в сугробе.

- Бери лопату, пошли! - не сказал, а приказал он Игорю.

И Отраднов молча пошел. Игорь, Игорь... Он даже стал меньше ростом после приезда Блинова. Умолк поэт.

Машину втащили во двор, и пока Мария с Блиновым занимались закуской, Отраднов и Соловьев расчищали площадку для разгрузки "КамАЗов", которые с лесом завтра прибудут сюда.

За столом говорил один лишь Блинов. Говорил в основном о деньгах, о "наваре", о том, что это только начало. Глаза его при свечах маслянисто блестели, и Мария чувствовала его взгляд на себе, хотя сидела, почти не поднимая липа от тарелки.

Потом была ночь в сторожке. Вместо занавесок газеты, голая лампочка, засиженная мухами, кислый запах от узкой и жесткой постели Отраднова.

Утром Блинов всех собрал, усадил за стол завтракать. Сам больше не пил и объявил, что Соловьев остается, они с Игорем примут "КамАЗы", а сам он, Блинов, сейчас едет в Москву. И подбросит Марию.

Никто его ни о чем не просил, и Мария хотя была польщена, но ожидала от Игоря возражений. Но что тот мог предложить взамен? "Оставайся со мной в сторожке?"

- Решай, - сказал он.

Вот она и решила... И лежит теперь, стонет в подушку, вспоминая уютную сторожку с маленькой печкой, лохматого доброго Акбара.

Мария сочиняла молитвы. Она их сочиняла, забывала, вновь сочиняла и опять забывала... Этот бесконечный процесс, как и воспоминания, давал пусть слабое, но все же утешение в кошмарном безвременье, тускло подсвеченном никогда не гаснущими лампами. К тому же на молитвах она тренировала память. Она шептала:

"Господи! Если есть твоя правда на свете, то дай мне знать. Дай мне знать, Господи, что ты видишь и слышишь меня, что хоть ты ещё помнишь меня.

Я же раба твоя, Господи. Так неужели ты не хочешь услышать меня? Я же Мария. Ведь это имя говорит тебе что-то? Ладно, Господи, я все понимаю. Я буду терпеть и обращаться к тебе постоянно, и когда я сама узнаю, что ты рядом, что ты все слышишь, тогда ты и дашь мне знать о себе. Да, Господи? А пока я буду терпеть, как ты нас учишь. Я буду терпеть, потому что все, что со мной происходит сейчас, - расплата. Я ведь грешила... Родителей я не ценила и не очень любила, своего будущего ребенка я умертвила, судьбой посланного мне человека я предала. Но я все искуплю, Господи!

Я уже совсем другой человек и когда выйду отсюда с твоей помощью, то или уйду в монастырь, или просто буду жить по твоим высшим законам..."

Поначалу она шептала подобные молитвы, не очень-то веря в свои клятвы, но время все же текло, и однажды, стоя в углу на коленях и уткнувшись лбом в прохладную стену, она со страхом и удивлением поняла: все, что она сочиняет в молитвах, все абсолютно естественно и правдиво, все до словечка.

Да, не жила она, а грешила. Да, лицемерила, гонялась за тряпками, мечтала о больших деньгах, машинах и дачах, да, не думала о душе абсолютно. Да, с нелюбимым человеком жила, а любимого бросила. Да, хотела с нелюбимым расстаться, но боялась безденежья. Она молилась и давала зарок, что если Бог ей поможет и она выйдет отсюда живой, то ни за что на свете, ни за какие блага она не вернется к своей прежней жизни. Все, что угодно: монастырь, нищета, бродяжничество, но только не прежняя жизнь!

И от этого твердого решения, и оттого, что она расстается с прошлым без сожаления, Мария почувствовала такое необыкновенное облегчение, что, поднявшись с колен, долго ходила по комнате, пытаясь представит себя в будущем.

Другим утешением для неё было разрешение пользоваться душем в любое время. Вот уж не знала она, сколько спасительной силы в воде.

Особенно в ледяной! (Хотела простудиться и заболеть, а вместо этого получилась закалка.) И хотя дверь в ванную комнату не запиралась, и зеркала не было, и полотенце одно, вафельное, но это был такой праздник, что она иногда специально себя сдерживала, дабы не превращать обливание в обыденность.

Страшно угнетало незнание времени. Даже по дороге в ванную комнату не удавалось увидеть хотя бы матовый отсвет под кухонной дверью и узнать, например, что сейчас на улице день.

Лишить её ориентации во времени, видимо, было одной из задач тех, кто её здесь держал. Но зачем? Какой в этом смысл?

Когда-то она надеялась на свои месячные. По подсчетам до них оставалась неделя с того момента, как её сюда поместили. Но время шло, а никаких месячных не было. Однажды признаки появились, но тут же пропали. Так что и этого календаря она лишилась.

Но события случались и здесь. То у охранников что-то упадет на плите, то запоздалые комары залетят, то муха вдруг появилась. Не простая - крупная, светло-серая и лохматая. Она не вызывала отвращения, как, допустим, зеленые навозные мухи, а, наоборот, казалась вполне даже чистенькой. Мария ждала, когда муха, налетавшись с громким жужжанием вокруг лампочек, наконец сядет так, что её удобно будет рассматривать, глядеть, как она охорашивается, умывается, чистит лапки. Для мухи специально собирались хлебные крошки. С этой мухой, с Жужуней, хорошо было разговаривать, вспоминать свое детство. Жужуня, надо сказать, терпеливо слушала, а потом вообще стала ручной. Прилетала из темных углов, когда её звали: "Цок-цок-цок". А может быть, все это Марии только казалось.

Но главным событием последнего времени был второй приход человека в гражданском костюме. Второе пришествие. Мария готовилась к этой встрече и разработала план, как себя вести, что говорить, о чем спрашивать.

Первое. Понимая, что интересоваться, сколько она уже здесь просидела, бессмысленно, она твердо решила об этом не заикаться. Второе. Вариант тихого помешательства, о котором она также подумывала, был отброшен.как абсолютно бессмысленный. Она поставила себя на место вымогателей - какое им дело, что у неё поехала крыша? Наоборот, нужна спокойная, трезвая беседа, как в прошлый раз, и тогда, может быть, ей удастся хоть что-то узнать.

Справившись о её самочувствии, поинтересовавшись, как кормят, человек в маске сказал:

- У меня хорошие новости. Вроде бы ваш муж начал активно собирать деньги.

- Да? - спросила она, стараясь не смотреть собеседнику в глаза, мерцающие в прорези маски. - Какую ж такую сумму вы требуете, что ему приходится её собирать?

- Большую, - ответил мужчина.

- Если большую, то он её никогда не соберет.

- Зачем же он тогда нам сказал, что уже собирает?

- Затем, чтобы потом с чистой совестью сообщить: не собрал.

- Похоже, вы недооцениваете своего мужа.

- С некоторых пор он мне не муж.

И вам, прежде чем меня похищать, следовало бы об этом узнать.

- Мы это знали, - ответил мужчина. - Я все же надеюсь, что вы его недооцениваете и вскоре все стороны будут удовлетворены.

Миронова усмехнулась.

- Палач утешал свою жертву... Зачем вы отняли у меня крестик? - неожиданно спросила она.

- Не положено, - сухо ответил "гость". - Для вашего же блага. А то вскроете себе вены или ещё что-нибудь.

- Вены? Крестом? - Мария быстро взглянула в глаза собеседнику. - Я думаю, - тихо сказала она, отводя свой взгляд, - вы больной человек.

Вы, наверное, сами не знаете, насколько вы больны... Если бы вы были нормальным, вы поселили бы меня гденибудь на даче с охраной. Зачем весь этот садизм?

- Для того, чтобы ваш муж всетаки пошевеливался.

- Глупо. Неужели, сидя на даче, я не продиктовала бы то, что вы мне прикажете? Послушайте, если вы мне создадите другие условия, - тихо, но с расстановкой сказала Мария, - я обещаю лично вам приличную сумму... - Она сделала паузу. Сейчас был тот самый момент, к которому она так тщательно готовилась. - Я понимаю, что в этих условиях давать какие-либо гарантии невозможно. Только честное слово. Но вы, при вашей деликатной профессии, должны хорошо разбираться в людях. Похожа я на тех, кто обманывает в серьезных делах?

- Нет, - подумав, ответил мужчина, - не похожи. Но... - Он многозначительно показал на глазок телекамеры.

- Понимаю, - кивнула Мария, - вы не один. Так идите, посоветуйтесь, я дам столько, что хватит на всех.

Наступил кульминационный момент. Миронова напряглась в ожидании естественного вопроса: "Сколько?" Но вместо этого "гость" встал и спокойно сказал:

- Не унывайте. Думаю, не так много осталось.

И, не попрощавшись, направился к выходу.

Когда дверь закрылась, Мария попыталась что-то сказать или крикнуть, но лишь поперхнулась. Подступившие слезы сдавили ей горло.

Через какое-то время она поймала себя на том, что напевает какой-то мотивчик. В отличие от отца с матерью у неё не было ни слуха, ни голоса, и раньше, когда в компании начинали петь, она негромко подвывала, а тут откуда что взялось. Она вдруг запела:

Лишь только вечер затемнится синий,

Лишь только звезды зажгут небеса,

И черемух серебряный иней

Жемчугами украсит роса.

То ли от безысходности, то ли ещё по каким причинам вдруг и голос прорезался, и мотив она вроде бы не врала.

- Так, - сказала она, - теперь вступает весь хор.

От-во-ри потихо-о-оньку калитку

Ей понравилось петь. С того дня она пела почти постоянно с перерывами на молитвы, на сон и еду. И это пение предопределило её будущее.

Глава 4

Первый вечер прослушивания "дальнобойным" микрофоном не принес существенных результатов. Очевидным стало лишь то, что за освещенным кухонным окном сидят какие-то люди (судя по всему, два человека), без конца пьют то кофе, то чай, непрерывно гоняют телевизор и почти не разговаривают друг с другом.

- Смурные ребята, - заключил Веревкин, назначенный старшим группы наблюдения.

Муравьев к ним подъехал ближе к полуночи. Выслушав доклад Веревкина, бросил:

- И это все?

Он надел наушники и прикрыл глаза. Там, на таинственной кухне незаселенного дома, двое мужчин говорили о скорой смене. Но мало ли какие могут быть смены, думал сыщик. Может, у них там ликероводочный цех?

Ведь должны же они за долгий вечер хоть словом обмолвиться о Мироновой, если они действительно её охраняют.

Нет, ни слова о ней.

Зажегся свет в гостиной. Муравьев, не снимая наушников, перевел микрофон на это окно. Тишина, тишина...

Он нацелил микрофон на другое, темное, окно и застыл, сжав кулаки.

Затем улыбнулся и, к удивлению подчиненных, как бы запел:

На горке сидит девчушка

И плачет в три ручья.

Под горкой бежит речушка...

Хриплый, неумелый свой голос Муравьев пытался компенсировать жестикуляцией, показывая пальцами, как бежит речка по камешкам.

- Что с тобой, Степаныч? - настороженно спросил Веревкин.

Остальные сотрудники, рангом пониже, онемели. Потом кто-то тихо сказал:

- Спекся, что ли, наш командир?

Муравьев повернулся на вертящемся стуле к помощникам и продолжал хрипеть, притопывая:

Три кобылицы

Испить водицы

Пришли

Под горку на заре!

А дева плачет,

Ах, дева плачет,

Ей одиноко на горе!

...Потом все, включая водителя, слушали, как где-то вдали, словно бы на другой стороне планеты, девичий голос поет какую-то народную песню.

- Что за песня? - спросил ктото. - Никогда её раньше не слышал.

- Один мой знакомый поэт сочинил, - небрежно бросил Муравьев.

- Но почему так тихо? - спросил Веревкин.

Действительно, слышимость была гораздо хуже по сравнению с прослушиванием кухни. Стали гадать.

- Плотные шторы.

- Или металлические жалюзи.

- Может, окно шкафом заставлено?

Тем временем к подъезду подъехал какой-то автомобиль.

- "Филю", - приказал Муравьев и, не отрывая взгляда от той машины, протянул руку.

Тут подчиненные задергались в поисках "Филина", заматерились, оказалось, что все, занятые сверхценным лазерным "дальнобойным" микрофоном, забыли об элементарном приборе ночного наблюдения.

- Веревкин, - сказал Муравьев своему заму, - ты, кажется, марками увлекаешься?

- Есть такой грех, - опешив от неожиданного вопроса, ответил зам.

- И как? Времени на филателию хватает?

- Нет, конечно.

- Можешь радоваться, теперь будет хватать. Завтра половину уволю к едрене фене! Совсем, понимаешь, оборзели!

Через двое суток картина была ясна. В ноль часов происходит смена охраны. Двое прибывших открывают подъездную дверь, запертую на замок, и с солдатскими термосами поднимаются на шестнадцатый. Минут через десять двое отдежуривших спускаются вниз и уезжают.

Вопрос на последнем совещании стоял так. Есть три варианта: брать вновь прибывших и с ними входить в дом; или - брать уже отдежурившую, уставшую смену и с ней возвращаться в квартиру; или - врываться в квартиру через лоджию. Муравьев дал подчиненным поспорить, выслушал все мнения и в заключительном слове сказал:

- Лоджию заблокируем обязательно. Касаткин и Соколов. Подниметесь заблаговременно и тормознете на пятнадцатом этаже. Когда увидите, что внизу все нормально и мы вошли в подъезд, переходите на шестнадцатый. Наблюдайте! Как только один или оба охранника пойдут к дверям, действуйте. Мы должны одновременно с двух сторон войти. Надеюсь, все поняли, что нижняя группа будет входить со свежей сменой? Следующий вопрос. Где нам находиться до приезда "УАЗа"? Место открытое.

Вновь Муравьев терпеливо выслушивал всякие, порой наивные предложения типа переодеться в дорожных рабочих, начать ремонтировать тротуар у подъезда. Наконец начальник сказал:

- Отчего человек так по-дурацки устроен, что все время старается идти самым сложным путем? Короче. Всем быть в жилетах, оружие тщательно проверить, а то, наверное, забыли, когда стреляли в последний раз. В двадцать три ровно будем на месте. Первыми отправим Касаткина и Соколова.

Снизу их подстрахуем. Одновременно Фирсов попробует повозиться с замком. Допустим, он не сможет тихо открыть. Тогда через те же лоджии проникаем в квартиру второго или третьего этажа, через неё выходим на лестницу.

Остальное, надеюсь, понятно? Общий сбор в двадцать ноль-ноль. Теперь отсыпаться, забыть о прочих делах.

Всякие снотворные средства категорически запрещаю. Разрешаю на ночь немного спиртного. Немного! - угрожающе повторил Муравьев, обводя подчиненных строгим взглядом.

Сам Виктор Степанович в эту ночь долго не мог уснуть. Нет, его не тревожил исход операции - охрана Мироновой за полтора месяца монотонной работы наверняка расслабилась, да и всего-то их будет пять человек, включая водителя. Нет, Муравьеву не давало покоя предчувствие больших денег. Огромных. Таких, о которых он и не мечтал никогда. Он уже видел себя шефом разветвленной по всей стране сыскной структуры, мысленно он уже вел большие (не чета нынешним) дела: наркомафия, торговля оружием. Он видел себя участником совещаний на уровне МВД и ФСК, и офис у него будет отделан не хуже, чем у коммерческих банков.

Он понимал, для того чтобы мечты стали реальностью, мало освободить Миронову. Надо войти в полное её доверие - раз и, во-вторых, надо взять за жабры Блинова. Так взять, чтобы он начал ртом воздух хватать.

А этого без участия Мироновой сделать никак невозможно.

Муравьев пытался представить, что являет собой Миронова на сегодняшний день. Запуганная, обезволенная жертва? Или озлобленная бабенка, которая сама мечтает оттяпать у депутата солидный кусок? Или сумасшедшая наркоманка-алкоголичка - кто знает, чем они её пичкают?

...Все шло строго по плану. Легко обезоружив двух охранников, вошедших в подъезд, руки которых к тому же были заняты термосами, поднялись на шестнадцатый. По паролю, названному одним из новой смены, дверь открылась, тут же раздался звон стекла - Касаткин и Соколов нейтрализовали того, кто остался на кухне.

- Наручники всем! - приказал Муравьев и толкнул дверь в ту комнату, где, по его расчетам, должна находиться Миронова. Дверь была заперта. - Ключ! заорал Муравьев диким голосом. Ему тут же выложили ключ.

Он увидел глухое, тускло освещенное помещение, практически без обстановки, только топчан да маленький стул. Но в комнате никого не было...

Ночь. Моросит октябрьский дождь.

На обочине Кольцевой дороги Малков и Важин сидят в джипе и ждут окончания операции, непрерывно курят и, чтобы хоть как-то отвлечься, вспоминают Афонина. Не напрасно ли они вызвали его из деревни? И что ему говорить, если операция вдруг сорвется?

- Ничего не будем говорить, - как бы вслух размышляя, предлагает Важин. Денег дадим и отправим обратно. Он рад будет.

- Пожалуй, ты прав. - Афганец вздыхает, смотрит на часы. - Самый пик, двенадцать ноль две.

Мучительно медленно тянется время. Курить надоело, говорить надоело, слушать монотонный дождь надоело больше всего. Но вот где-то вдали прозвучали выстрелы.

- Дьявол! - Малков стукнул кулаком по "баранке". - Не получилось без шума.

- Запусти-ка мотор, - посоветовал Важин.

Но вот они видят, как по противоположной стороне мчится машина, непрерывно мигая дальним светом.

Малков отвечает тем же. И вот они уже различают "Жигули" Муравьева, Тот с двумя молодыми бойцами и с девушкой перебегает дорогу, и Важин распахивает для них заднюю дверь.

- Принимай! Ишь, под топчан спряталась, еле нашли! - кричит сыщик. Передаем под вашу ответственность до утра! Завтра в час дня.

Где? Где вам завтра удобно? - Муравьев возбужден, даже вроде бы зол, он кричит на помощников: - Дуйте отсюда, ваша миссия кончилась!

- Ну где-где... - ворчит Важин, помогая девушке устроиться поудобней. Приезжай в Дом литераторов, место тихое, там все обсудим.

- Идет. Завтра в час! Берегите нашу красавицу. Можете ей рассказать, кто организовал её похищение.

- Трудно было? - не удержался от вопроса Малков. - Что за стрельба?

- Потом! - отмахнулся сыщик, но не выдержал, начал рассказывать: Водителя малость недооценили. Он увидел толпу, когда мы выходили, все понял и начал стрелять. Пришлось ему вдогонку ответить... А так все нормально, но нужно быстро отваливать! Тем более что мы одного хотим с собой прихватить, поспрашивать кое о чем.

Афонин сидел в квартире Важина, пил крепкий чай, подливая туда "Смирновской", и смотрел телевизор.

Он не столько смотрел на экран, сколько размышлял о причинах, побудивших Малкова срочно вызвать его телеграммой в Москву. Измотанный нищетой, напрочь не приспособленный к нынешней жизни, Афонин невольно рисовал в воображении картины одну мрачнее другой.

Финны, наверное, отказываются от заказа. В самом деле, Карелия для них это одно, а Валдай, извините, совсем другое. На хрен им нужен этот русский Валдай?

Нет, может быть, они пока не отказываются, но просят для оценки часть материалов. Но разве настоящий художник будет кому-то показывать полуфабрикаты?

А вдруг у самих ребят что-то стряслось? Время такое, как знать, вдруг они разорились?

По телевизору начался очередной американский боевик, полный стрельбы, убийств и откровенного идиотизма. На остальных каналах визжали рок-группы. Афонин выключил телевизор, отпил своего северного "пунша", досадливо крякнул, махнув рукой, и налил чистой водки полную стопку. Хотелось забыться.

И вот он услышал, как открывается входная дверь. Он тут же бросился в коридор, включил свет... Перед ним стояла незнакомая женщина с распущенными светлыми волосами, в одном летнем платье. Афонина поразила её зеленоватая бледность. Они оба застыли и с минуту вопросительно друг на друга смотрели.

- Боже мой! - вдруг сказала женщина, закрыв лицо ладонями. - Боже мой...

Афонин засуетился, не зная, что делать.

- Что с вами? Вы кто, родственница Андрея?

Неожиданно женщина успокоилась, вытерла на щеках слезы и с болезненной, жалкой улыбкой спросила:

- Дядя Игорь, вы это или не вы?

И когда дни обнялись и Афонин

почувствовал, что и его глаза повлажнели, в дверь вошли Малков и Важин с довольными лицами.

- Как наш сюрпризик? - спросил веселый Афганец.

- Так, - по-хозяйски распорядился Важин, - выпиваем, закусываем, и полный отбой. Выражение чувств переносится на завтра.

Глава 5

В просторном холле Дома литераторов Мария вжалась в мягкий диван и замолкла. Чувствовалось, что её беспокоят большие пространства. Малков взял ей сухого вина, остальным кофе и негромко обратился к Афонину:

- Слушай, дело очень серьезное...

Нужно её спрятать на время. Сейчас охота начнется на нее, понимаешь?

Кое-кто убрать её хочет, такие вот, брат, дела. К тому же девку нельзя в таком состоянии оставлять одну или в окружении незнакомых людей. Она ещё не очухалась от своего заточения.

- От какого заточения? - спросил Афонин.

- Ее только что вырвали... Короче, у каких-то паскуд... Те продержали её месяца два в полной изоляции. В полнейшей! Она ничего понять не может, по её подсчетам, сейчас должна быть весна. Представляешь, что в её голове делается? Вот мы и подумали о тебе. Может быть, она поживет в твоей комнате, в коммуналке, а ты побудешь при ней?

- Не могу. Мне завтра надо вернуться в деревню. У меня там овечка, её кормить надо.

- Кого кормить? - спросил Малков, не расслышав.

- Овечку. Молоденькую, - пояснил Афонин.

Андрей, слушавший их разговор, опустил голову и рассмеялся. Потом сказал:

- А что, валдайские леса лучше Москвы в данном случае. Уж там-то она точно будет в полной безопасности.

Вскоре появился сияющий Муравьев, герой дня, и, узнав, что Марию решили спрятать в деревне Афонина, тут же сказал:

- Оставлю свой "жигуль" здесь, еду с вами! После вчерашнего нужен один глоток свежего воздуха. И два глотка чистой водки.

Посадив на заднее сиденье Афонина и Марию, а Важина на самое заднее, откидное, Малков рванул по Садовому.

- Привет тебе, "Рай на Садовом кольце"! - крикнул он, когда они проезжали мимо дома-"тюрьмы".

Вскоре за окнами замелькали домики и коттеджи ближнего Подмосковья. Мария легла, укрывшись камуфляжной курткой, положила голову на колени Афонину. Тот сидел одеревеневший и затуманенным взором смотрел вперед на дорогу. Остальные тактично молчали, как молчат иногда в присутствии безнадежно больного человека. Но вскоре Малков не выдержал.

- Ну вас всех к черту! - сказал он. - Будто помирать собрались. - И он включил магнитолу. Полилась мелодичная, даже какая-то ласковая музыка, джип летел как самолет.

- Я музыки, - сдавленным голосом сказала Мария, - я музыки сто лет не слышала... - И вновь неожиданно заплакала. Афонин неумело начал её утешать. Почему этот Блинов, этот поганец, так со мной поступил? - всхлипывала Мария.

- Прекрати реветь, - приказал Муравьев, - и давай разбираться.

Вскоре все узнали, что Миронова владеет огромным состоянием. Каким именно, уточнять не стали.

Андрей достал пачку "Мальборо" и закурил. Он думал о том, что до сих пор не понимал до конца, сколько пришлось пережить этой двадцатишестилетней женщине. Вроде бы и не били её, и не пытали, и голодом не морили, однако искалеченный человек.

Это тебе не сюжеты к романам, думал Важин, это самая что ни на есть наша сегодняшняя жизнь.

- Братцы, - сказал Афонин, - купите мне по дороге пачек пятьдесят "Примы"...

- Ты что, без курева там сидишь? - удивился Малков.

- Сижу. Сухой мох с махоркой смешиваю.

- Титан!

До избы Афонина добрались благополучно, без поломок и без "хвостов". По очереди погладили молодую овечку. Вокруг под ненормально теплым для октября ветерком шумели сосны и ели. Мария села на траву и сказала:

- Я останусь здесь навсегда. - Подумала (в этот момент все смотрели на нее). - Если, конечно, хозяин разрешит.

- Разрешит, разрешит, - ответил за хозяина Малков. - Ты, главное, не мешай ему над книгой работать. А то мы перед финнами опозоримся.

- Да нет, - сказал Афонин, - чем она помешает? Глядишь, ещё и поможет с готовкой.

- Знаем, как они помогают с готовкой, - тихо проворчал Малков и громче добавил: - Мужики, дельное предложение! Остаемся до завтра.

- Я "за", - сказал Важин.

- Если завтра тронем с утра, то согласен, - сказал Муравьев.

Мария легла отдохнуть, устав с непривычки, а мужчины, пока не стемнело, решили пройтись.

- Как вы думаете, - спросила Мария, - а не могут они явиться сюда?

- Сюда? - переспросил Муравьев и усмехнулся.

- Нет, - подтвердил Афонин, - сюда в ближайшие полгода никто не приедет. Здесь и летом негусто людей, а уж осенью да зимой... Пустыня.

Всего одна бабка-невидимка живет через дом.

- Как это невидимка? - мгновенно заинтересовался сыщик.

- А так. Она всех нас видит, а мы её нет.

Афонин стал подбивать мужиков на рыбалку. Долго уговаривать не пришлось, он принес с чердака просушенные сети, перекинул их через плечо, показал, где взять весла, и повел гостей к реке.

По реке они спустились в озеро, перед ними открылся безбрежный серо-голубой простор.

- О, какие у тебя тут моря! - сказал Муравьев. - Я и не подозревал.

- Это сейчас тихо, а вот подождите, задует, поглядели бы!

- Да видели-видели, - сказал Муравьев, - сами на флоте служили.

Они поставили сети, вошли обратно в реку, расположились на берегу, развели костер, достали бутылку. Выпили, закусили хлебом, лучком, закурили.

- Красота, мужики, - мечтательно произнес Малков. - Вот где должен жить настоящий писатель.

- Жить-то жить, - сказал Муравьев. - Но ведь тоже, ты понимаешь...

Ну, скажем, недельку. Но потом-то усохнешь.

- Ничего, не усохну, - сказал Малков. - Месяца три только так.

А ты как, Андрей?

Андрей молчал. Эти детские разговоры не интересовали его.

- О чем вы спорите? - наконец сказал он. - Каждому - свое. Одному и суток здесь много будет, а другой и за полгода не насытится.

- Это верно, - сказал Муравьев.

- А вообще, мужики, - по-прежнему мечтательно, глядя в чистое небо, произнес Малков, - что-то я в последнее время все чаще и чаще задумываюсь: а в чем оно, счастье? Вот вроде бы материально я обеспечен, на здоровье, тьфу-тьфу, тоже не жалуюсь, но счастья-то нету. Так где же оно? И вот носишься на своем джипе по белу свету, а счастья что-то не попадается.

- Надо знать, где носиться, - заметил Муравьев. - А счастье, как это ни банально звучит, в достижении цели. Не знаю, как у вас, у меня так.

Дело удастся, вот тебе полдня счастья.

Ну, а потом снова работа.

- У нас так же, - заметил Важин. - Точно также. Получится вещь, когда чувствуешь нутром, что получилась, и вот тут - мгновение счастья. Не полдня, но пара часов полноценного, здорового счастья.

- Нечто вроде первой брачной ночи, - сказал Малков. - Заметьте, мужики, никто из вас о любви даже не вспомнил. Стареем, мужики.

- Почему? - отозвался Афонин. - Я вспомнил... - Все одновременно подумали о Марии и промолчали. Затем Афонин добавил: - Только любовь - это вовсе не счастье...

- А что же это тогда? - недоуменно спросил Малков.

- Не знаю...

- Видите ли, - заметил мудрый Важин, - любовь хороша тогда, когда человек созрел для нее. Когда оба созрели. Оказывается, в этой жизни до всего нужно дозреть. Думал ли я в двадцать пять лет, что бриться хорошим опасным лезвием необъяснимое удовольствие? А послеобеденная, допустим, сигара или трубка. Разве двадцатилетний сопляк, тянущий сигарету за сигаретой, может это понять?

- А партия в шахматы у камина! - иронично подхватил Муравьев. - А марки, монеты, как у моего Веревкина. Да идите вы все к черту со своим эстетизмом, маниловщиной и ещё не знаю с чем. Дело. Дело! Вот в чем суть человека. Тем-то он и отличается от других теплокровных, что может кумекать и делать дело!

- Дело-то дело, - негромко сказал Афонин, - но и дело надо делать красиво. Ладно, на первом месте работа, а что на втором?

- Опять, что ли, любовь? - не скрывая язвительности, спросил Муравьев.

- Нет же, - отмахнулся Афонин, - я не о том. Надо уметь радоваться мелочам, без этого жизнь теряет половину смысла.

- Каким ещё мелочам? - саркастически спросил сыщик. - Часами на марки глазеть? Полчаса рожу мылить, вместо того чтобы побриться за пять минут? Радуйтесь, кто же вам запрещает. Ну а мы будем дело делать...

Тихо шурша, опадали листья с берез и осин, потрескивал сухими сучьями костер, вода в реке словно застыла.

Важин смотрел на неё и думал, что в целом повесть в его голове уже сложилась, что впереди трудная зима непрерывной работы, то есть прощай поездки, застолья с друзьями, и только кабинет, компьютер, сигареты, трубка да крепкий чай... "Вот тебе и все счастье", - про себя сказал он. И вдруг ему стало тревожно, вспомнились слова Марии "не приедет ли кто сюда", он заволновался, поднялся и сказал:

- Мужики, пойду гляну, как она там. Что-то не по себе.

- Брось ты, - остановил его Муравьев, - я бы почувствовал, если что.

- Я бы тоже почувствовал, - вставил Мал ков.

Но Важин все же ушел. До дома было всего метров триста, и он быстро вернулся, успокоенный, улыбающийся.

- Твоя молодая не спит, хозяйничает.

Они допили водку, ещё покурили и поехали смотреть сети. Рыбы мало попалось: несколько плотвичек, несколько окуньков, пара щурят.

- Извините, - сказал Афонин, - но жарить буду я.

- Давай-давай! - легко согласились все.

И пока хозяин растапливал маленькую печурку, рыбу почистили, передали ему. Он начал колдовать со сковородой, с маслом, луком и перцем, и в этот момент Важин увидел, что Муравьев и Мария вышли из дома. Он глянул в окошко - сыщик и девушка не спеша удалялись к реке, о чем-то беседуя.

Важин вышел на крыльцо, закурил. Рядом на ступеньку присел Малков, покачал головой.

- Не очень-то он мне нравится.

- Брось, - возразил Важин, - мужик ничего.

- Ничего-то ничего, да слишком себе на уме.

- На то он и сыщик. Просто вы разные люди.

- Дело не в этом, - Сказал Малков, - дело совсем не в этом. Чего он терзает ее? Ты догадываешься, о чем он сейчас говорит?

- Догадываюсь, - неопределенно ответил Важин. - Видимо, успокаивает...

- Эх ты, писатель. О деньгах он сейчас говорит!

- Мнительный ты стал, Сашка.

Болезненно мнительный.

- Ничего я не мнительный, - ответил Малков и ушел в дом.

А между тем Афганец был прав, Муравьев обрабатывал Марию. Он говорил:

- Ты понимаешь, что он хочет у тебя все отнять? Ты понимаешь, что мы не должны этого допустить?

- Мне ничего не нужно, - отвечала она. - Ничего. Я теперь совсем другой человек.

- Это так кажется, - убеждал Муравьев. - Ты же только первый день на свободе. Подожди, пройдет неделя-другая, ты вернешься в нормальное состояние, тебе захочется жить, а для этого нужны деньги, деньги и ещё раз деньги. А у тебя их не будет! А они должны быть, ты их заслужила. И если ты мне поможешь, мы эти деньги добудем. Для этого ты должна делать все, как я тебе скажу. Ты мне веришь?

- Верю... - безропотно и безрадостно отвечала Мария.

- Сделаем так, - сказал Муравьев. - Ты будешь жить у Афонина до тех пор, пока я тебя не вызову в Москву. Или я за тобой приеду, или Андрей с другом. Тебя привезут, я тебя проинструктирую, что надо делать.

А пока постараюсь обработать твоего муженька.

- Он не муж мне, - сказала Мария. - В том-то и суть, что теперь он не муж.

- Это дело десятое. Главное, ты законный владелец огромного состояния. И часть этого состояния мы у него заберем... Надеюсь, при этом ты меня не забудешь.

- Понимаю, - сказала Мария с печальной улыбкой. - Делайте, что хотите. Мне все осточертело.

Она смотрела на вязкую осеннюю реку. Мысли о Боге, о природе, о вечности не оставляли её. Вечность - продолжение жизни... А без жизни нет ничего, даже вечности. Надо жить, несмотря ни на что, думала Мария, отказ от жизни великий грех. "Вотвот! - она поймала важную мысль. - Жизнь - это всего лишь ступень к вечности".

Муравьев обнял её за плечи и повел к лесу.

- Повторяю, в Москве тебе появляться нельзя. Особенно в своей квартире.

- У меня её нет. У меня теперь ничего нет.

- Все будет. Все будет, как надо.

Видишь ли, при желании мы твоего Блинова можем раздеть догола. Но у этого варианта есть минусы. Во-первых, затянется волынка на месяцы, а то и на годы. Во-вторых, разоренный человек становится непредсказуем, он опасен, как раненый зверь. Возникает существенный риск. А риск теперь нам не нужен. Нам что нужно?

Ты страдала, я сутками из-за него работал, пусть платит.

- Гриб! - вдруг воскликнула Мария, увидев большой подберезовик. - Надо же, какой большой и какой крепенький!

- Подожди ты со своими грибами, - поморщился Муравьев.

- Не подожду. Этот гриб, может быть, дороже любого состояния.

- Мария, - серьезно сказал Муравьев, - мне не нравится твое настроение. Не нравится твой подход к нашему делу. Ты понимаешь, насколько оно серьезно? Ты понимаешь, какие силы стоят за твоим мужем и как мне трудно будет все организовать?

Ты что, думаешь, он спокойно отдаст тебе все? Он пойдет на крайние меры, и все это надо предусмотреть, рассчитать, знать, где надавить, где отпустить, где припугнуть. Опять же охрану себе обеспечить, и все это морока, морока, а ты - "гриб... крепенький".

Подожди ты со своим грибом.

- Не подожду, - повторила она. - Блинов - это ваша проблема, делайте с ним что хотите, я вам верю, я все подпишу и надеюсь, что вы про меня тоже не забудете.

- Не забудем, не забудем, - как бы отмахнулся сыщик.

План Муравьева был прост.

- Зачем тут мудрить, - вслух рассуждал он, прикидывая стоимость той недвижимости, что была записана на Марию. - Дом в Швеции, дом на юге Испании, дом в Квебеке и особняк под Москвой, на Рублевском шоссе. Но это уже мелочевка.

- Какой вы наивный, - сказала Мария. - Особняк на Рублевке стоит двух, а то и трех домов на юге Испании.

- Не может быть! Хорошо, сколько же в среднем у нас набегает?

- Набегает, - усмехнулась Мария. - В среднем каждый дом где-то по двести пятьдесят.

- Отлично! Получается круглая цифра. Что ж, с неё и начнем.

- Но это не главное... - задумчиво сказала Мария.

- Что же тогда главное? - настороженно спросил Муравьев. - Гриоы-ягоды?

- Акции. Я владелица крупного пакета акций "Север-Никеля"... Ну ещё акции "Росзолота". "Камазовские"

я не считаю... Да ещё кое-что просто лежит в Швейцарии под проценты.

- Вы не прикидывали, сколько все в сумме?

- Как не прикидывала, конечно, прикидывала. Этим летом на все акции "набегало", - она сделала язвительное ударение, - где-то под полмиллиарда.

- Надеюсь, не рублей? - спросил сыщик и закашлялся, выбросил только что прикуренную сигарету и затоптал её.

- Если б рублей, Блинов и пальцем не пошевелил бы.

- Да-с, - произнес Муравьев, автоматически доставая новую сигарету. Признаться... - Щелкнула зажигалка, он долго прикуривал, прикидывая, до какой степени можно сейчас открываться. - Признаться, - повторил он, - такие суммы для меня несколько неожиданны.

- Понимаю, - кивнула Мария. - Я и сама не чувствую себя миллионершей. Да и по сути все эти ценности нажиты им.

- Им? - с металлическими нотами в голосе спросил Муравьев. - Но как они нажиты? И почему он тогда не записал их на себя?

- По вполне понятным причинам.

Вдруг Мария резко метнулась в сторону. Сыщик даже вздрогнул от неожиданности, но тут же услышал:

- А я ещё гриб нашла!

Они насобирали грибов и довольные вернулись в избу.

- Игорь, картошка-то у тебя есть? - спросила Мария.

- Конечно, есть. Без картошки разве здесь проживешь?

- Вот, будет нам и рыба, и картошка с грибами!

Сели за стол, за окном стало смеркаться. Афонин хотел запалить керосиновую лампу, но Мария остановила его:

- Давайте посумерничаем, мне так этот свет надоел.

"Конечно, конечно", - закивали мужчины, и Афонин поставил лампу на печь. В ожидании обеда глядели в окошко. По поляне бродила одинокая овца Машка, за поляной рос невысокий кустарник, за кустарником текла речка. В стороне темнел лес.

- Красота, - в который раз за день повторил Малков. - Так выпьем за это!

- Не забыть бы мне Машку домой загнать, - заметил Афонин.

Наконец картошка с грибами была готова. Пообедали, Афонин поставил на плиту чайник и приготовился слушать столичных гостей. Сумерки и водка располагали к душевной беседе.

Но гости примолкли, дымили мечтательно сигаретами, и только один Муравьев был радостно возбужден.

- Парни! - сказал он. - А не рвануть ли сейчас в Москву?

- Зачем? - возразил Малков. - Тем более выпили.

- Брось ты! Я же с тобой. У меня на всех постах кореша.

- Нет, не поеду, - твердо сказал Малков. - Хочу ночевать здесь, в дали от шума городского.

- Правильно, - поддержал Важин товарища, - завтра утром поедем.

- Ну что ж, - бодро откликнулся Муравьев, - давайте завтра. - И чувствовалось, что в нем играет какая-то внутренняя сила, что ему хочется действовать, кого-то выслеживать, догонять, арестовывать. Глаза его сверкали от выпитой водки.

Мария с непривычки заметно опьянела и вдруг сказала:

- Друзья, а вы знаете, что у меня страшная бессонница? Что я всю ночь не спала? Вы знаете, что у меня нервы ни к черту?

- Догадываемся, - ответил Важин.

- Надо думать, - заметил Малков, - какие нервы после такого.

Муравьев слегка напрягся. Он внимательно смотрел на Марию, ждал, что она скажет дальше.

- Друзья, - продолжала Мария, - я знаю, что у поэта Отраднова есть замечательный сеновал.

- Когда успела заметить? - развел руками Афонин.

- Успела... Я теперь наблюдательная. За всем наблюдаю. Поэтому вы на меня не обижайтесь, дайте мне теплое одеяло, дайте мне пачку сигарет...

- Ты там не вздумай курить! - сказал Афонин.

- Я выходить буду. И дайте мне водки с собой. И я пойду... После такого перерыва столько событий, мне очень трудно.

Ее стали снаряжать, как в далекий путь. Подушка, одеяло, толстые шерстяные носки, и прочее, и прочее, и водки отлили, и стопочку дали, и сигарет, и Афонин пошел с фонарем её провожать.

Вернулся он где-то через час.

- Ну, как вы тут, не скучаете?

- А чего нам скучать! - ответил за всех Малков. - Водка есть, закуска есть, скучать не приходится.

- И слава Богу. Смотрите, вот на печке место одно, на лавке другое, вон кровать в закутке. Как раз троим места хватит, сами тут разберитесь, кто где.

Афонин опять исчез и не появлялся уже до утра. А утром, заварив крепкого чаю, мужчины без Марии, которая ещё спала, сели завтракать. Обсудили план действий.

- Итак, - сказал Муравьев, - Миронова должна оставаться здесь до тех пор, пока я не получу информацию, что никакой опасности для неё в Москве больше нет. Понятно?

- Понятно, - сказал Афонин. - Пусть остается, она тоже согласна.

Вот только...

- Что только? - насторожился Муравьев.

- У неё тоже денег с собой нету.

- Не волнуйся, поможем. Ну, а как там у вас? - резко переменив тон на доверительный, спросил Муравьев.

- Да никак, - ответил Афонин. - Все утекло. Просто друзья... Просто жалко её.

- Друзья, - Муравьев покачал головой. - Ну что ж, это тоже неплохо. - Он тут же перестроился на деловой тон. - А жалеть её нечего. Она теперь на свободе, жива и здорова и, заметьте, обеспечена на всю свою жизнь. Теперь её очередь нас жалеть.

Итак, парни, сейчас рвем в Москву, там я начинаю обрабатывать Блинова. Надо его вывести на чистую воду.

Посадить бы этого негодяя, но тут не знаю, как выйдет...

На прощание Афонин сказал:

- Я бы очень хотел, чтобы вы как можно скорее приехали снова. Желательно все втроем. Я вас в Дальнюю бухту свожу, там окуни по три кило!

Черные.

Малков обнял Афонина.

- Во-первых, таких окуней не бывает, а во-вторых, работай, не расслабляйся. И береги её, а то отобью.

Джип понесся, петляя в лесном коридоре, и когда вырвался на укатанную песчаную дорогу, то полетел с такой бешеной скоростью, что Важин сказал:

- Иномарку, что ли, купить, если разбогатею?

- Не надо! - тут же сказал Муравьев. Если уж любишь природу, то купи новую "Ниву". И переделай её на семьдесят шестой бензин, чтобы по провинции мотаться.

Так они и мчались в столицу, разговаривая о машинах, об иномарках, о том, что стоит-не стоит, опасно-не опасно.

- А что, братва, - сказал вдруг Малков, - хорошо бы у Марии с Афоней опять началось все по новой.

- Боюсь, теперь не получится, - сказал Муравьев.

- Кто его знает, - сказал Важин. - У них по идее сейчас все с нуля начинается. Столько обоим в этой жизни досталось. А симпатичная девка. Симпатичная, - повторил он.

- Но какая бледная, - заметил Малков, - как смерть.

- Посиди-ка без солнца месячишко-другой, я на тебя погляжу... - сказал Муравьев.

И он опять стал рассказывать о том, как она в первые минуты не верила в свое освобождение, не верила в то, что на улице осень, потому что по её прикидкам должна быть весна.

Но по всему чувствовалось, что мысли сыщика витают где-то совсем в других сферах, похоже, он уже обдумывал свои действия по отношению к Блинову. И Важин не удивился, когда Муравьев сказал:

- Это очень кстати, что у вас есть пейджинговая связь. Очень кстати. - И умолк.

Несколько километров проехали в полном молчании. Потом Муравьев заговорил вновь:

- Ребята, дня через два ждите вызова от меня. Не намечайте пока никаких дел, давайте это дожмем. Думаю, нам не грех слупить с него энную сумму... Вы просто меня подстрахуете в случае надобности, а так я со своими ребятами все обтяпаю. Просто чтобы вы знали. Человек я открытый, со своими никогда не темню, заработать я должен. Что я, зазря, что ли, всю эту катавасию распутывал? И людям своим я должен платить. Мне что, теперь у Даниловны её последние доллары забирать?

- Нет, тут Блинов должен платить, - сказал Важин. - И хорошо заплатить!

- Тысяч по десять, надеюсь, вас устроит?

- Вполне, - ответил Майков.

- Нормально, - сказал Важин. - Хорошее дополнение к гонорару за будущую книгу. Которую, может быть, никто никогда не издаст.

- Дай порулить, - попросил Муравьев. - Никогда не водил такие.

Они поменялись с Малковым местами, тронулись, разогнались, и Муравьев сказал:

- Будто всю жизнь сидел за этим рулем. Удобная чертовка!

"Пацан", - отметил про себя Важин. И почему-то это открытие его обрадовало. В Москве они распрощались как старые добрые друзья.

Глава 6

Блинов не знал, что ему предпринять. Он уже подал заявление в милицию о пропаже Марии. Это было первое, что он сделал, как только ему сообщили о налете на голицынскую квартиру. Но на этом его действия кончились, поскольку, не зная, какие силы тут принимали участие, Блинов не знал, в каком направлении действовать.

Водитель-омоновец был ранен в ногу, другой охранник, закончивший дежурство, пропал вместе с Мироновой. И этот факт поначалу больше всего не давал Блинову покоя - как бы теперь новые похитители не узнали всю подноготную. Но в этом плане Дронов его успокоил: никто из его подчиненных даже не подозревает, кого и зачем они охраняли.

- Собственно, я ведь тоже ничего не знаю, - добавил подполковник, лишний раз подчеркивая свое косвенное участие в этом темном деле. - Другой вопрос, что теперь они могут выйти на меня... Или на мое руководство... В таком случае потребуются хорошие деньги, чтобы замять.

- Замнем, - в свою очередь успокоил Блинов подполковника. - Но как вы могли допустить такое?!

- Поймите, новую смену взяли под стволы внутри темного подъезда. Что оставалось ребятам? Они были вынуждены провести их в квартиру. Сказали пароль, им открыли...

- Ладно, черт с ними. Как вы думаете, кто мог на такое решиться? Кто вообще мог об этом узнать? - нервно спросил депутат.

- Не знаю. Ищите среди своих врагов. И друзей. Как бы там ни было, но в том, что кто-то вычислил местонахождение объекта, нашей вины нет! А при такой малочисленной охране... Что могут четыре человека при серьезном нападении? Если бы вы нас предупредили о такой возможности, мы ввели бы иной режим охраны объекта. Но тогда другие расценки...

Блинова раздражало это казенное слово "объект". Все сейчас его раздражало в подполковнике. Расплатившись и мрачно попрощавшись с командиром ОМОНа, Блинов в сотый раз начал анализировать: кто это еделал? Кому это нужно? Ответа не было.

Неизвестность угнетала Блинова, он чувствовал себя растерянным и абсолютно беспомощным. "Если все это сделано не ради Марии, то у них цель одна, - думал он. - Кто-то всерьез за меня взялся. И очень даже всерьез. Какую надо иметь организацию, чтобы за полтора месяца вычислить, где она находится, и за десять минут её увести? Так могут работать только отменные профессионалы".

Мысль подполковника о том, что не мешало бы присмотреться не только к врагам, но и к друзьям, не ускользнула от внимания депутата. На другой день он поочередно стал вызывать к себе всех, кто так или иначе соприкасался с "делом Марии". Альберта Соловьева, хотя тот знал много больше других, прощупывать смысла не было: Соловьеву копать под Блинова - все одно что подать на самого себя заявление в прокуратуру. Его Блинов вызвал раньше других. Тощий, долгоносый Альберт был озабочен как никогда, ни одной остроты не слетело с его языка с того момента, как он узнал о случившемся в Голицынском парке. Их фирме, прикрытой со всех сторон властными структурами, брошен вызов! (Соловьев именно так расценивал нападение на квартиру, охраняемую омоновцами.)

- Черт побери, - вслух размышлял Соловьев, - кто же они? Из президентской охраны, что ли?

- Об этом сейчас бесполезно гадать, - остановил Блинов подчиненного. Лучше подумай, кто мог нас заложить?

- Заложить?! - изумился зам и даже поднялся с дивана.

- А как же иначе? - В голосе депутата слышалась твердая убежденность. Как иначе они смогли обнаружить квартиру?

- Да мало ли как, - неуверенно сказал Соловьев, вновь садясь на диван. Телефонные разговоры прослушали...

- Отпадает, - с ходу отмел предположение Блинов. - А дневники?

Куда они делись? Значит, враг где-то здесь, где-то рядом...

Соловьев покачал головой и сказал:

- Охрану надо срочно менять. Всю обслугу надо менять.

- Если не поздно, - мрачно заметил Блинов.

- Да, если не поздно, - согласился заместитель.

Вызвали президента фирмы "ОКО" Завьялову. Привыкшая, что у Блинова её встречают с кофе и коньяком, она была неприятно удивлена, увидев своих боссов с похоронными лицами и на журнальном столе одну лишь пепельницу, полную окурков.

Завьялову без лишних церемоний подвергли перекрестному допросу.

И хотя вся сцена предварялась словами Блинова "давайте поговорим по душам", поговорили с ней так, что бывший директор гастронома Завьялова пала духом и прослезилась.

- Да не видела я этих новых домов, - твердила она, - нужны мне они! Вы мне сказали, когда брали на должность, будешь сидеть в кабинете, я и сидела, а все остальное - Альберт Юрыч командовал.

- Командовал, - сказал Блинов и вздохнул. - Да, в белом костюме, на презентации, он выглядел хорошо. Как и вы в черном...

Почувствовав в словах шефа прощальные ноты, Завьялова стала клясться в верности общему делу, в преданности до гробовой доски лично Блинову. Ее успокоили, угостили коньяком и отправили на работу. Не доверять Завьяловой не было никаких оснований. К тому же она просто не могла, не должна была знать, что там происходило, в только что построенном "ее" фирмой доме.

- С Даниловной надо бы побеседовать, - предложил Соловьев.

- Я с ней сто раз уже говорил, - сухо ответил Блинов, несколько раздраженный этим советом: как-никак Даниловна была родственницей Блинова. - А вот с дядей Борей надо бы пообщаться, - в свою очередь предложил он. Шофер, Борис Николаевич, приходился заместителю родным дядей.

- Он тоже вряд ли скажет что-нибудь новенькое. И потом... Это не его уровень. Если бы их пытались подкупить, я за дядю Борю ручаюсь, он тут же сказал бы. А участвовать в какихто финансово-политических заговорах, сам подумай!

- Все верно, - сказал Блинов, наливая себе и заму коньяк, - да только кроме них и охранников некому было взять эти проклятые дневники.

Значит, так. Охрану меняем, за Даниловной и твоим дядей Борей установим наблюдение на недельку. На всякий случай.

Под наблюдение попали все, кто хоть как-то мог быть причастен к похищению Марии. Допрашивали рабочих на стройке, допрашивали ночных сторожей. Особенно досталось одному, который имел несчастье накануне уволиться. Его разыскали и допрашивали с пристрастием. Потом, правда, хорошо заплатили за ущерб, нанесенный здоровью. И если б этот сторож оказался одним из тех, кто разговаривал с Важиным и Майковым, то тут бы Блинов и ухватил желанную ниточку, но те двое, что могли кое-что рассказать, предпочли не вспоминать о том, как они в рабочее время распивали водку с незнакомыми лицами и во время распития костерили капиталистов, строящих дома для простых людей на дерьме. К тому же сторожам нельзя было открываться, потому как пришлось бы закладывать бригадира Мясникова, а тот им всегда наливал и вообще был хороший мужик. С самим Мясниковым тоже беседовали.

Но бригадир, не будучи "выпимши", основательно немел, и путного слова от него было невозможно добиться:

"Мое дело - подвел плиту, закрепил..."

Потом Соловьев спохватился, объявил на стройке премию в двадцать миллионов тому, кто что-нибудь знает о нападении на квартиру, но было поздно. Премия несомненно сработала бы, если б о ней сразу сказали. Те двое сторожей повздыхали вечерком за бутылочкой о потерянных миллионах, но решили, что давать задний ход поздно, да и опасно: ведь тогда их ещё в чем-нибудь заподозрят, и попробуй докажи, что ты не верблюд.

Неизвестность бесила Блинова. Везде мерещились предатели и дураки.

Он с треском уволил начальника своей СБ, рекомендовавшего в свое время Дронова для операции по "охране особо важного объекта". Правда, Блинов тут же спохватился, что начальнику СБ нет достойной замены, но было поздно. Служба безопасности концерна осталась на время без опытного руководителя. А Блинов продолжал делать ошибки. Мысль о предательстве в ближайшем своем окружении так донимала его, что по ночам, сидя на полутемной кухне со стаканом неизменного ликера, он всерьез опасался сойти с ума. Даже беглый взгляд на руководителей фирм, входящих в огромный концерн с суммарным годовым оборотом, соизмеримым с оборотом целой промышленной отрасли, даже самый поверхностный взгляд на всех этих бывших директоров гастрономов, уголовников и секретарей комсомола убеждал, что никому из них верить нельзя даже на пятьдесят процентов. Никому! Соловьеву верить можно. Процентов на восемьдесят.

Едва ли не каждое утро он стал вызывать к себе Соловьева и делиться с ним выводами своих мучительных ночных размышлений по поводу то одного, то другого руководителя. Их надо было менять. И Блинов ждал советов зама, как произвести эту замену поделикатней, без сцен и скандалов, без сбоев в работе подразделений концерна.

Соловьев уже позабыл, когда он в последний раз шутил и улыбался. Он перестал контролировать руководителей фирм, в которых формально числился на вторых и даже третьих ролях, а на самом деле был личным представителем вообще нигде не числившегося Блинова, и целиком ушел в душеспасительные беседы со своим боссом и старым товарищем. Как мог уговаривал успокоиться, не трогать директоров: все отлажено, каждый на своем месте, нельзя сейчас ничего менять, нарушать равновесие. Не помогло. Блинов под предлогом того, что Завьялова толком не знает, где и что у неё строится, уволил её, приказав выплатить ей зарплату за полгода вперед, и начал присматриваться, подумывать о следующей кандидатуре.

В верхах треста сложилась напряженная атмосфера. Соловьев, предвидя беду, решился на прямой разговор с шефом. В конце концов, решил он, что так пропадать, что эдак.

Разговор произошел на первой, самой любимой даче Блинова. Стоял теплый день запоздалого бабьего лета, в открытые окна террасы тихо влетали редкие листья и ложились на стол, на стулья, на пол.

Не считая охраны и молоденькой секретарши, накрывшей обеденный стол и затем отправленной смотреть телевизор, Блинов и зам были на даче одни. После обеда секретарша сварила крепкий кофе, а охранник затопил в доме камин. Блинов с Соловьевым прошли в гостиную и плотно закрыли за собой двери.

- Нужен совет, - сказал Блинов, передвигая кресло к огню.

- Слушаю. - Соловьев закурил традиционную послеобеденную трубку.

- Дело в том, что я нашел Марии замену, - начал депутат, отпивая кофе маленькими глотками. - Ты её знаешь. Помнишь, когда мы возили срубы из Зубовой Поляны, там, в деревне, была старуха Вакулиха? Помнишь её внучку Наташку?

- Смутно помню, - сказал Соловьев.

- Смутно... - задумчиво повторил Леонид. - У нас ведь тогда случилась любовь. В гостинице. Исключительно сообразительная и надежная девка.

Хотел было её приютить, да тут эта Миронова подвернулась. Ну ладно...

Короче, на днях я получил от старухи письмо. Пишет, что Наталья работает с геологами, адрес сообщает - где-то в Архангельской области. Вот... Хочу посоветоваться. То ли ей письмо написать, то ли сразу послать ребят за ней? Как думаешь?

Соловьев ответил не сразу. Он положил трубку в пепельницу, отпил кофе.

- Наверное, - задумчиво сказал он, - в этом будет резон, если Мария без боя отдаст все. А иначе какой толк в той Наташке?

- С Марией все решено, - жестко заметил Блинов. - Забудь о ней.

- Как это забудь, когда из-за неё весь сыр-бор? И что именно ты решил?

- Неважно, - мрачно ответил Блинов. - Забудь, и все.

- Что ж, - сказал Соловьев, вновь раскуривая трубку, - тогда хорошо бы на эту деваху живьем посмотреть.

Столько времени утекло, может быть, она совсем не та, что была.

- Этого я и боюсь.

- Ничего страшного нет... - Альберт встал и заходил по комнате. Отправишь обратно к геологам. Страшно другое...

- Продолжай, - сказал Блинов, развернувшись в кресле.

- Сам знаешь...

- Не понял. Что за туман? - спросил депутат, чувствуя, как мгновенно портится у него настроение.

- Туман... Но и ты не говоришь всего до конца. Что ты решил делать с Марией?

Блинов устало поднялся.

- Пойду полежу.

- Понимаешь, - сказал Соловьев, - в тебе сидит какой-то заряд саморазрушения. Система - это же ты создал! Ты, своими руками, начиная с тех бревен, что нам с тобой приходилось таскать на этот участок. Не забыл? - В ответ Блинов кивнул утвердительно, но очень холодно. - Вот. И теперь, когда ты создал такую махину, такой сложный механизм, где все так завязано, где деталь к детальке подогнана, где шестереночки смазаны... На тебе! Затеял перетряску. Во имя чего? Чтобы Марию заменить на Наталью?

- Сволочи все, - неохотно отозвался Блинов, - и лентяи.

- Знаю. А где на эти места других взять? Или тогда надо менять всю систему, делать настоящие акционерные общества, брать всех директоров в долю... По моим скромным подсчетам, мы с тобой потеряем что-то около половины, если не больше... Для того, что ли, мы с тобой бревна на горбу таскали?

- Что ты ещё можешь предложить? - без всякого интереса спросил Блинов, направляясь к дверям.

И здесь Соловьев решился.

- Пойми меня правильно, - как можно мягче сказал он. - Ты постоянно на грани нервного срыва. Пить сколько стал! Чем это кончится? Не знаешь? А я знаю.

- Мысль, мысль! - недовольно потребовал Блинов.

- Отдохни наконец. Ну что ты терзаешь себя: кто её выкрал, зачем выкрал? Самое время уйти в тень, забыть обо всем по возможности. Выписывай эту Наталью, и езжайте... Куда-нибудь на острова.

- Хороший совет, - со скрытой угрозой прошептал депутат.

Блинов и сам много думал об этом:

не пора ли ложиться на дно? Но оставлять такое огромное дело на одного Соловьева... И оставлять в тот момент, когда, кажется, только-только по-настоящему все стало раскручиваться, было безумием. Но и безумием было жить и работать по-старому, словно ничего не случилось. "Случилось! - думал Блинов, делая вид, что продолжает слушать заместителя. - Но и это я тоже предчувствовал. Ты, которого я поднял до таких высот, тоже хочешь предать. А не ты ли главный во всем этом заговоре?"

Блинов лежал на кушетке на втором этаже и думал. Он вдруг вспомнил, как всего несколько лет назад собирались они на этой даче веселой компанией, как напивались до поросячьего визга, как плясали и пели и прыгали зимой с крыши в сугробы. Да, прошло всего несколько лет, а казалось, что прошла целая жизнь. Тут он с тревогой подумал о том, что вокруг него не осталось ни одного человека, кто не предал бы или не был готов предать. По разным причинам. Соловьев, например, от желания занять его место, Завьялова - как сообщница Соловьева, Даниловна просто по глупости, дядя Боря из-за родственных чувств к племяннику, а охранники наверняка кем-то подкуплены...

За окном не переставая летели листья. Такого одиночества, как теперь, Блинов ещё никогда не испытывал.

Как-то по-детски стало жалко себя, подумалось: подождите, ещё пожалеете... Снизу раздавался глуповатый смех секретарши и тихий бас Соловьева, в чем-то её убеждавшего. "Давай, давай", - только и смог разобрать Блинов и подумал, конечно, что Соловьев хочет утянуть девицу куда-нибудь в уголок. Но вскоре он услышал шаги, женские туфельки осторожно ступали по лестнице. На всякий случай Блинов притворился спящим - ему сейчас не хотелось никакого общения, тем более такого, ради которого сюда пришла эта пигалица. Секретарша походила по комнате, тихо покашляла и так же осторожно, как поднялась, спустилась на первый этаж.

Блинов открыл глаза и снова начал глядеть в окно. Интересно, думал он, а были ли рядом с ним когда-нибудь верные, надежные люди? Мысли невольно вернулись к письму старухи, к Наталье. Затем он отчего-то вспомнил, помянул недобрым словом Афони на, виновника появления Марии в этом доме. И вдруг с удивлением обнаружил, что того Афонина, полубродягу-полупоэта, тоже следует отнести к категории верных людей. Именно верных, а не просто надежных. Какая у поэтов надежность? Сегодня у него такое настроение, завтра - эдакое, утром он готов работать за троих, а после обеда к нему не подходи - мрак и хандра. Нет, надежность у Афонина нулевая, а вот верность... "Вот в чем моя большая ошибка, - подумал Блинов, - я отбирал людей по принципу их способностей, их надежности в деле, но я никогда не учитывал верность".

Блинов достал из кармана рубашки недавно полученное письмо от Вакулихи и ещё раз внимательно его прочитал. Старуха писала, что получила весточку от Натальи с обратным адресом и что если Блинов не передумал забрать девчонку в Москву, то пусть сам ей напишет.

"Как это некстати! - подумал Леонид Евгеньевич. - Как не вовремя!"

А с другой стороны, он подумал, может быть, сейчас самое время вызвать Наталью да заодно разыскать Афонина. Два верных человека - это уже кое-что.

В 89-м году для открытия кооператива по закону требовалось три человека: председатель, ревизор и главбух. Ревизор - должность формальная, им согласен был стать Соловьев. А вот проблема главбуха... Этими главбухами в те годы было озабочено полстраны. Требовался такой человек, чтобы постоянно был у председателя под рукой, умел держать язык за зубами, не боялся бы рисковать и в то же время не корчил бы из себя пупа земли, не лез в долю. И Афонин, с которым Блинов в студенческие годы протер не одни штаны в стеклянной пивной, оказался именно таким человеком. Устроенный Блиновым сторожить этот дачный поселок и одновременно оформленный в кооператив главным бухгалтером, простодушный Афонин не глядя подписывал для Блинова платежки и прочие документы, получал хорошую прибавку к зарплате сторожа и ни на что не претендовал. "Как бы сейчас такой человек пригодился, - думал Блинов, - по крайней мере было бы с кем поговорить откровенно".

- Эй, внизу, - крикнул он, поняв, что спать расхотелось, - принесите сюда водки с лимоном!

Секретарша, словно ждала данной команды, тут же на подносе все принесла и как-то вопросительно замялась.

- Свободна, - сказал ей Блинов.

"Да, - продолжал он свои размышления, посасывая дольку лимона, - был бы рядом Афонин, сделать бы его замом по кадрам, пусть бы кропал свои вирши да присматривал за всей этой сворой. И была бы Наталья...

Понимающая, ласковая, заботливая.

Переписать бы на неё все то, что сейчас числится за Мироновой. Он вспоминал свою последнюю встречу с Натальей. Тот прощальный деревенский "банкет".

Выпивки на столе было много, и, поговорив с размягшей Борисовной, он упросил её отпустить Наталью до Зубовой Поляны - якобы там завтра придется оформлять документы.

"Почему же я сразу не повез её в Москву?" - наверное, в сотый раз задавал себе вопрос Леонид Евгеньевич. Почему, проснувшись поутру в мрачной гостинице, он почувствовал необъяснимую тревогу и вдруг сказал:

- Наташка, мне надо лететь, догонять грузовики. А ты возвращайся домой. Через месяц я за тобой приеду.

Он видел, как она сникла, с трудом сдерживает слезы. Она не могла выдавить из себя ни слова. Он её утешал, целовал на прощание. Она лишь ответила:

- Никогда не думала, что моя первая ночь кончится именно так.

Было отвратительное, хмурое утро.

Блинов, все ещё оставаясь во власти неопределенных тяжелых предчувствий, умчался на "Жигулях" догонять "КамАЗы" с бесценным для него грузом, она на автобусе покатила в родную деревню. Клятвенные заверения Блинова, что он скоро вернется, немного её успокоили.

Глава 7

На другой день Соловьев связался с секретарем Папы. Встреча повторилась по старой схеме: пост ГАИ, "Мерседес", прогулка по аялее.

- Что у нас с деньгами на маслозавод под Костромой? - задал Папа неожиданный вопрос.

- Там все нормально. Деньги снимаются поэтапно. По три миллиарда.

- Как подставные?

- Надежные люди. Скоро рассчитаемся, и они испарятся на просторах СНГ. Кавказцы, концов не найдешь.

- Так... Хорошо. По той же схеме проведем финансирование Чулеевского лесокомбината. Но там будет покруче. Там - триста пятьдесят.

Крайне ответственно отнеситесь к подбору кадров. Лично будете отвечать!

- Понимаю. У меня есть надежные люди из Прикарпатья.

- Одобряю. Пусть теперь будут хохлы. Наше дело не терпит однообразия. Так, докладывайте по основному вопросу.

Соловьев четко и сжато сообщил, какова обстановка в "системе". Увольнения директоров, всеобщая нервозность и взаимная подозрительность.

- Знаете, - в заключение сказал он, - я не очень-то верю во всякие мистические штучки. Но тут так получается: словно Блинов своей мнительностью всех заразил.

- Мистическим здесь и не пахнет, - задумчиво сказал Папа, внимательно выслушав Соловьева. - Зевота и та заразительна. А если начинается повальное недоверие, значит, скоро конец. У меня к тебе серьезный вопрос. - Папа остановился и в упор посмотрел Соловьеву в глаза.

- Слушаю вас. - В больших темных глазах Альберта Юрьевича читалось спокойствие человека, знающего себе цену.

- Всего лишь один серьезный вопрос, - повторил Папа. - Представим себе на минуту, что Блинов уедет на пару лет за границу, что станет с вашими фирмами?

- Ничего... - Соловьев пожал плечами. - Собственно, у нас уже давно все без него крутится. Он то в Думе, то в своих личных делах. Директора у нас неплохие... Были. Я редко вмешивался, лишь контролировал. В "ОКО"

у нас был чисто подставной. Там всегда я лично руководил. Короче, в целом система была отлажена.

- А почему же доходы падали? - с неопределенной улыбкой поинтересовался Папа.

- Как им не падать, когда, например, очередной дом готов, а мы не заселяем. Опять же из-за блиновской жены. Далее - лес. С австрийцами договорились, гоним через Финляндию, так надежней. Надо срочно ехать, утрясать вопрос с финнами, это дело Блинова, у него все документы. А он в это время думает, как разделаться со своей Марией, кем её заменить...

- В постели, - вставил Папа.

- Для него главный вопрос, на кого переписать имущество Марии. Боится потерять.

- Имущество, имущество... Идиот!

Зачем надо было её вводить в наши дела? - Неожиданно Папа-Куратор сошел с асфальтированной дорожки и похлопал ладонью по золотистому стволу корабельной сосны. - Красавица! Она из моих окон видна. Успокаивает, знаешь ли... - И тут же совсем другим тоном: - Я должен знать точно, где и когда Блинов собирается встречаться с женой. Понятно?

- Понятно, - кивнул Соловьев. - А если он не собирается с ней встречаться?

- Как это не собирается, когда ясно, что собирается.

- А если он это обставит в условиях полной секретности?

Папа вернулся на дорожку, прихрамывая, и быстро направился к дому, как бы давая понять, что беседа окончена.

- Какая к черту секретность, - бросил он на ходу, - когда вопрос стоит так: быть тебе завтра или не быть?

Соловьев растерялся. Он не понял, о чем идет речь. Дойдя до крыльца открытой террасы, Альберт Юрьевич остановился в нерешительности.

- Давай-давай поднимайся. Если куришь, кури. - Папа опустился в кресло и сделал мимолетный жест охраннику. Буквально через минуту на столе появились две чашки кофе. - Пей! - то ли сказал, то ли приказал хозяин, поглаживая вытянутую ногу. - А кто у нас в Дмитровском районе? - неожиданно спросил он.

- В Дмитровском? Там у нас Потайчук.

- Так вот. Выясни у этого Потайчука, куда исчезают деньги, что мы им переводим для мусороперерабатывающего завода. Я смотрю, они там вконец обнаглели, все загребают как должное. Ничего, я им устрою райскую жизнь!

- Потайчук говорит, - осторожно заметил Соловьев, - что итальянская линия не справится с нашим мусором.

- Ах так... Он о благе государства печется. Хорошо. Тогда ты в это дело не лезь, я своих ребят к нему подошлю.

Соловьев облегченно вздохнул. Он с трудом представлял, как будет заниматься "мусорным" делом. Не говорить же Блинову, что это поручение Папы.

- А вообще-то, - продолжал тем временем Папа, - не мешает и о государстве, и о народе своем думать.

Мы же не кавказцы какие-нибудь. Им что, им здесь не жить, они готовы до нитки всех обобрать. А дальше что?

Поэтому ты обязан хоть изредка вспоминать, кто тебя кормит. Народ тебя кормит, а не банкиры. Банкира можно и до нитки, а народ - никогда, иначе все рухнет. И ещё раз о главном. За восемь часов я должен знать, где и когда они встретятся. Все, большего от тебя я не требую. Пока. Далее. Поскольку её кто-то увел, значит, за ней стоят сильные люди. Что из этого следует?

- Думаю... - Альберт Юрьевич отпил кофе, и, когда ставил чашку на блюдце, рука предательски дрогнула. - Думаю, она теперь опасна вдвойне... Еще я думаю, что она сама не будет встречаться, пришлет посредника.

- Пожалуй, согласен с тобой. Прелюдия будет именно такой. А потом?

Куда они денутся? Им надо встречаться.

- Тогда она придет не одна.

- Обязательно не одна! А Блинов?

- И Блинов придет не один...

- О-о, - с видимым удовольствием протянул Папа. - А с кем он придет?

- Я единственный, кто посвящен в это дело, - почти обреченно сказал Соловьев.

- Вот и думай. - Папа поднес чашку ко рту, с любопытством поглядывая на собеседника. Соловьев мрачнел на глазах, нервно покусывал губу. - Не расстраивайся, - сказал Папа, - с тобой ничего не случится, ты нам нужен. А вот они оба как раз нам не нужны. Если встретитесь в каком-нибудь ресторане, отойдешь в туалет. Если где-нибудь в скверике, тоже отойди, скажи, извините, мутит после вчерашнего. Это по-нашему, это по-русски, тебе поверят...

Альберт Юрьевич понял, в какую чудовищную ситуацию он попал. Он почувствовал, как подрагивает его подбородок. Взяв себя в руки, он закурил и сказал:

- Дело в том, что Блинов твердо решил убрать свою жену. Так что, может быть, не стоит... включать ваш план. Может быть, обойдемся одной жертвой?

- Стоит, - сухо сказал Папа. - Стоит, - повторил он мягче. - Ты пойми, он начал свою игру! А это нехорошо. Мы так не договаривались.

Своя игра, она, знаешь, вроде наркомании. Неизлечима. Так что этот вопрос будем считать решенным. Да, ни в коем случае не отговаривай его от охоты. Наоборот, поддержи, подогрей азарт. Это заметно упростит нашу задачу.

Соловьев возвращался в Москву в подавленном состоянии. Он проклинал, ругал себя последними словами за то, что вышел на Папу. Мысль о повышении, точнее, о фантастическом прыжке в личной карьере, абсолютно не радовала.

- Вляпался! - вслух повторял он. - Ой, как я вляпался!

Глава 8

Муравьев несколько раз прослушал запись бесед Блинова с Дроновым и Соловьевым, выключил магнитофон и попросил секретаршу принести кофе себе и Веревкину.

- Она в надежном месте? - спросил Веревкин.

- Да, - ответил начальник, - считай, на другой планете. Давай, что ли, покурим твоих?

- Вот тебе и кодирование. - Beревкин положил на стол сигареты и зажигалку. - Выброшенные деньги. - Они закурили. - Одно хорошо, - добавил помощник, теперь опять в кабинете можно будет курить.

- Нельзя. Сегодня - исключение.

А кодироваться, дружище, есть смысл, когда боишься, что умрешь именно от курения. А когда знаешь, что в конце тебя ждет нечто иное, то какой смысл кодироваться?

Вошла секретарша. Увидев дымовую завесу, воскликнула:

- Виктор Степанович! Опять? Как же так? А я мужу вас в пример ставила.

- И правильно делала, - сказал Муравьев, отвернувшись к окну.

- Как же правильно, когда вы только месяц выдержали?

- А я и кодировался на один месяц. Мужу привет.

Когда секретарша ушла, Веревкин спросил:

- Отчего такой мрачный? Просто так или причины?

- Причины... Они на каждом углу.

Чертовски жаль, что они в разговоре, - Муравьев кивнул на магнитофон, - ни разу не произнесли её имя.

Объект да объект! Солдафоны чертовы! И этот охранник... Но я, собственно, ожидал, что он толком ничего не знает. Как он вообще? Вы его не сильно помяли?

- Мы его и не трогали. Привезли в затопленный подвал на Первомайскую, пристегнули к трубе и сказали, что так и оставим по колено в воде.

Пусть крысы с тобой разбираются.

Тут он и завопил.

- Не артачился?

- Нет, сразу на все согласился. В то же утро послание Дронову написал.

Все, как мы тогда разработали: если, мол, не прижмешь Блинова, то оба будете иметь бледный вид. Вот... Ждем результатов. Дронов, конечно, уже связался с Блиновым. Но как? То ли через третьи лица, то ли ещё как, но у нас пока тихо. Просто депутат сегодня с утра умотал куда-то, и все.

- Позвони-ка своим "дальнобойщикам", - доставая из пачки новую сигарету, сказал Муравьев.

- Нет смысла. Если что, они сами выйдут на связь.

Для Муравьева начались часы томительного ожидания. Обильный кофе и непрерывное курение привело его в состояние какого-то нервного похмелья, но коньяку не хотелось. Послали молодого сотрудника за шампанским.

Почти ежечасно из разных концов Москвы звонил Соколов и докладывал об очередном разговоре с родственниками захваченного омоновца - система обратной связи была такова, что Дронов мог передать о своем решении только через родственников своего подчиненного. Но ни подполковник, ни депутат не подавали признаков жизни.

"Блинов сейчас в панике, - рассуждал Муравьев, - он понимает, на какую сумму придется ему раскошелиться".

Только через день поступили нужные сообщения. "Дальнобойщики" доложили, что Блинов появился дома и отдает своим людям какие-то распоряжения: куда-то за кем-то их посылает. А следом в агентство явился сам Соколов. Блинов согласен на переговоры, оставил номер своего домашнего телефона.

Выдержав определенную паузу, сняв прослушивание с квартиры депутата, Муравьев позвонил из телефона-автомата. Он представился посредником в делах Марии Мироновой и поинтересовался, какой вариант встречи устроил бы депутата. Блинов, ожидавший, что ему тут же начнут диктовать условия, от такой корректности растерялся, подумал и начал дипломатично:

- Расклад интересов таков, что вам опасаться за свою жизнь в данном случае не приходится. В отличие, скажем, от меня. Поэтому я предпочел бы встретиться у меня дома. Надеюсь, адрес называть вам не нужно.

Условия таковы: в квартиру вы придете один, без оружия. Ваши люди должны остаться в машине. По-моему, все логично. Если с вами что-то случится, ваши люди замуруют меня в собственной квартире.

- Это точно, - сказал Муравьев.

Утром следующего дня" Муравьев открыл тяжелую дубовую дверь и вошел в знакомый сумрачно-роскошный подъезд. Охранники Блинова, не удовлетворившись отданным им пистолетом, тщательно обыскали Муравьева, осмотрели каждую складку на его одежде.

- Видите ли, - объяснил депутат этот обыск, - я не заинтересован, чтобы содержание нашей беседы вышло за пределы моего дома.

Он проводил сыщика в кабинет, указав одной рукой на кресло, а другой - на столик с коньяком и закуской.

- С утра воздержусь, - сказал Муравьев, кладя ногу на ногу и закуривая. Приступим?

Он четко и коротко изложил "условия Мироновой". Для того чтобы разойтись без негативных последствий, депутат должен ей компенсировать физический и моральный урон.

А именно...

- Понимаете? - Муравьев заострил внимание Блинова на своих последних словах. - За одни ваши проделки с её похищением вы достойны приличного срока. Вы хоть осознаете, что вы с ней сделали? Она до сих пор не может понять, что сейчас, осень или весна.

- Ужасно, ужасно, - пробормотал депутат.

- Мы не знаем истинных мотивов ваших поступков, да, по правде сказать, они нас мало волнуют. Речь о другом.

- Назовите конкретно условия, - нетерпеливо перебил Блинов.

- Мария Олеговна решила не обременять себя заботами по продаже своих акций, недвижимости... Она предлагает перевести на счет, который я вам назову, половину оценочной стоимости.

- Половину! - воскликнул Блинов. - Она в самом деле сошла с ума.

- Не исключено. Надеюсь, нет нужды напоминать, чья здесь заслуга?

- Нет, это ужасно... Нет, это просто немыслимо! - говорил Блинов, пересаживаясь к компьютеру. - Взгляните! - Он нервно защелкал клавишами. - Вот сумма её недвижимости и ценных бумаг. Вы понимаете, что у этих цифр нет трех нулей?

- Догадываюсь.

- Тогда вы должны догадаться, что при всем своем желании я не смогу достать эту сумму, даже деленную пополам. Двадцать процентов от силы.

И то в течение полугода.

- Так можно все потерять, - сказал Муравьев.

- Господи, но вы-то в здравом уме, неужели и вам не понятно, что такие условия невыполнимы?

- Давайте вместе подумаем, как выйти из тупикового положения, - дружеским, искренним тоном предложил Муравьев.

- Как-то все это странно, - промолвил Блинов. - Когда-то Мария утверждала, что большие деньги её не интересуют.

- Вот когда она так утверждала, - холодно возразил Муравьев, - тогда и надо было решать дела полюбовно, а не морить человека в одиночке.

Торг продолжался около двух часов. Блинов периодически пригубливал коньяк, закусывал лимоном, Муравьев же курил сигарету за сигаретой. Оба говорили спокойно, размеренно, взвешивая каждое слово.

В конце концов сошлись на одной трети. На тридцати трех и трех десятых процента.

- И три в периоде, - добавил пунктуальный сыщик. - При таких нулях это немало!

- Курочка по зернышку, - усмехнулся Блинов, уткнувшись в экран компьютера, барабаня пальцами по столу. - Но меня все же интересует, есть ли гарантия, что потом вы оставите меня в покое? Я ведь даже не знаю, кто вы, как вас зовут и кто за вами стоит.

- Тот, кто за нами, - сказал Муравьев, легко опустив первые три вопроса, он тоже ничего об этом не знает. Он узнает об этом только в случае, если вы начнете вилять. Тогда все.

- Приходится вам верить, - не скрывая некоторой обреченности, сказал депутат.

- А я надеюсь на ваше умение все считать, - сказал сыщик, переписывая цифры с экрана в записную книжку. - Поверьте, вы потеряли самое малое из того, что могли потерять.

Правда, у меня нет полной уверенности, что Мария Олеговна согласится со сроками. Четыре месяца, это извините...

- Оставьте вы её ради Бога! - не сдержался Блинов. - Что я, не понимаю, что она здесь вообще ни при чем! - Тут же взяв себя в руки, добавил: - Видите, первый солидный взнос будет уже через пару недель.

Но... - Тут Блинов о чем-то задумался, выпил ещё одну рюмку. - У меня есть условие. Я переведу деньги только после личной встречи с Мироновой. Я должен быть абсолютно уверен, что она в курсе всего этого. Чтобы не получилось потом: "Я знать ничего не знаю".

- Логично, - сказал Муравьев. - Через две недели созвонимся, договоримся о встрече. Кстати, будьте любезны, соберите Марии Олеговне коечто из вещей. Не забудьте шубу и другие теплые вещи, зима на носу. Не забудьте положить паспорт и четыре пластиковые карточки. Это заметно упростит мою задачу убедить Миронову принять ваши условия.

- Наши условия, - заметил депутат, выходя из кабинета.

Пока Блинов собирал вещи Марии, Муравьев прикидывал, как бы поэффектнее с ним расстаться. Он также думал, не сделал ли он ошибку, позволив растянуть на такой срок выплату всей суммы, да и первого взноса тоже? С другой стороны, прикидывал Муравьев, пусть этот стервец созреет, пусть успокоится, смирится со своей участью, и тогда все должно пройти как по маслу. А сейчас, черт его знает, что он выкинет в таком состоянии.

Появился хозяин квартиры, поставил к ногам Муравьева два огромных баула. Сыщик легко поднялся из кресла, прошелся по кабинету, сделав долгую паузу. Простите за нравоучения, - сказал он, - но положение обязывает ещё раз предупредить: никаких финтов. Наши люди есть и в вашем "ОКО", и даже в "Раю"... Пройдемте на вашу великолепную кухню, где вы как истый москвич проводите большую часть домашнего времени.

На кухне Муравьев снял настенную телефонную трубку, достав перочинный ножик, вскрыл её, вынул "жучок".

- Прошу принять в знак особого к вам доверия.

Блинов протянул руку и, ссутулившись, долго разглядывал на ладони крошечный прибор.

- Когда? - глухо спросил он.

- Вы часто бываете в разъездах, - уклончиво ответил сыщик.

- И это, конечно, не все, - скорее утвердительно, чем вопросительно сказал депутат.

Психологический ход превзошел ожидания Муравьева. Тем более что, жертвуя "жучком", он ничего не терял: наблюдение за квартирой надо было снимать окончательно. Он отсекал своих сотрудников от этого супердоходного дела.

Собрав телефонную трубку, Муравьев тут же набрал пейджинговый номер Малкова и передал:

- Машину к подъезду.

Это был заключительный аккорд.

И, выйдя на улицу, Муравьев с удовлетворением думал: "Сама судьба послала мне журналистов с такой тачкой".

Он знал, что сейчас Блинов наблюдает за ним с балкона.

Часть III

Глава 1

Тощая лошадь, выбиваясь из сил, тащила телегу по раскисшей дороге.

В телеге лежали три рюкзака, ящики с образцами, лопаты, кирка и геологические молотки. Толик и Вовик, студенты-практиканты, шли по разные стороны от телеги и устало поругивали дорогу, сырую погоду и слабосильную, готовую в любой момент рухнуть в грязь, Серафиму. Наталья шла сзади, слушала скрип колес, ворчание ребят и думала о том, что за десять дней этого бесконечного маршрута ей сегодня, как никогда, хочется упасть на солому в телегу, закутаться в плащ и забыться. Еще никогда ей так не мешали идти длинные полы брезентового дождевика, никогда не казались столь неподъемными облепленные суглинком сапоги.

"Отчего такая усталость? - думала девушка. - Наверное, потому, что все надоело". Надоела бродячая жизнь, отсыревшие спальники, надоели дожди, бесконечные ночные тревоги и редкие нищие деревеньки. Но главное, надоела полная неопределенность в собственной жизни... Действительно, стоило ли бросать дом, бабушку, чтобы вот так скитаться по свету? Дома, конечно, было невесело, но и здесь тоже не лучше. И неизвестно, как все сложится дальше.

Будущее пугало Наталью. В последнее время ей постоянно казалось, что впереди её ждет нищета и полное одиночество. В сотый раз она перебирала в уме все детали их ссоры с начальником партии и в сотый же раз приходила к безнадежному выводу, между ними все кончено.

Несомненно все кончено. Иначе зачем бы он послал её в этот дикий многодневный маршрут? "Толик и Вовик - дело другое, - размышляла Наталья, они лица заинтересованные, им материал для дипломов нужен, а меня за что?"

До контрольного срока оставалось два дня, не считая сегодняшнего. Значит, ещё три дня идти под моросящим дождем, останавливаться, копать землю, описывать разрезы, собирать образцы. Когда работаешь, не зная, для чего и зачем, устаешь в двадцать раз больше. И ещё три ночи лежать в сыром, никогда не высыхающем спальнике, дремать, прислушиваясь к лесным шорохам, вздрагивать то от резких криков ночных птиц, то от треска ломаемых сучьев под копытами лося.

Дорога, избитая лесовозами, с лужами по колено, петляла в темнохвойном лесу, намокшие ели по-осеннему смиренно застыли слева и справа, было тихо, только скрипели колеса да чавкала грязь под ногами. Маленький Вовик, точнее Владимир Ильич, быстрый в движениях, как его великий тезка, на ходу сверял маршрут с топокартой, с аэрофотоснимками и периодически объявлял: до точки осталось столько-то километров, до бетонной дороги столько-то.

Наталья брела как в тумане. "Только бы не заболеть", - думала она, цепляясь за задок телеги.

Когда до точки оставалось всего ничего и по каким-то неуловимым признакам все почувствовали, что лес скоро кончится и откроется луг или поле, Толик схватил вожжи, тихо и неуверенно пробасил: "Тпру-у..." Наталья увидела впереди, метрах в сорока, сидящего на обочине человека.

После некоторой заминки подошли.

На мужике лет шестидесяти был старомодный синий прорезиненный плащ и серая кепка. В руках он держал узелок, вероятно, с едой. Он встал, и Наталья увидела под ним небольшой чемодан. Поздоровались.

- Далеко ль бетонка? - спросил незнакомец, потирая крупной ладонью небритый подбородок и внимательно поглядывая на ребят.

- Километров восемь, - ответил Вовик.

- Восемь, - повторил незнакомец. - Если по пути, примите в компанию.

Он тут же пристроил чемоданчик и узелок в телегу и зашагал рядом с Натальей.

- Колодцы, что ли, копаете? - спросил он, указав на лопаты.

- Геология, - сказала Наталья.

- Ага, - кивнул незнакомец.

Старик оказался не в меру общительным. Он шел и рассказывал о себе:

- А я вот к братану иду. Из-под Питера я, решил новую жизнь в деревне начать. Не знаю, получится ли...

Братана надо проведать. Целых двадцать семь лет не мог к нему выбраться, только теперь вот, на пенсии...

Чем он живет тут, чем кормится? Только бы он не уехал куда. А я теперь что, я вольный казак, а ему ещё трубить и трубить. Да-а... Ну, зайду, погляжу.

Здесь и раньше-то глухомань была, а теперь так и вовсе автобус убрали. Ну, приду, погляжу. Коли магазин какой есть, так и проживем как-нибудь. Если, конечно, его правоверная меня не выгонит. А вдруг выгонит? А? Вот, будет номер!

Взаимного разговора не получалось. Ребята молчали, а Наталья шла и думала, что хорошо бы отделаться от этого старика до ночной стоянки, она волновалась, как бы ребята не брякнули, куда идут, ведь тогда старик может сказать "нам по пути", и придется с ним ночевать.

Старик явно не нравился ей. От него веяло какой-то немытостью и той самой неопределенностью, что так раздражала Наталью в последнее время. И откуда он взялся в тайге, где между деревнями по пятьдесят километров? В городском плаще и не с рюкзаком или котомкой, а с чемоданом? Специфика здешних лагерных мест неизбежно наводила Наталью на невеселые мысли. Боковым зрением она отмечала, что старик то и дело поглядывает в её сторону. Она присмотрелась. Нет, старик зыркал водянистыми глазами во все стороны словно опасался чего-то. Попутно он продолжал говорить сам с собой. Заговорил о смерти как об избавлении от тяжкого бремени совести, о том, что деньги нужны живым, а не мертвым. Затем он достал из кармана плаща грязную тряпочку, развернул её и стал приставать:

- Ребятки, купите зубец золотой Мой личный зубец. А то денег нет, хлеба нет. С чем к братану явлюсь?

Дайте хотя сколько, вы его потом хорошо продадите... Вот, был зубец, жевал я им, жевал, а теперь пришлось отодрать. Жевать-то ведь нечего. За бутылку отдам, только возьмите.

От старика отмахнулись: откуда, мол, деньги. Тогда он из того же кармана достал огурец, очистил его от соринок и предложил девушке:

- Пожуй.

Наталья отказалась, и старик, смачно откусывая, съел огурец. Достал большой складной нож, заточил спичку и принялся ковырять в зубах. В его широких плечах, в точных движениях, когда он затачивал спичку, чувствовалась совсем не старческая сила.

"Не мог поесть, когда сидел на обочине, - с раздражением подумала Наталья. - И почему у него огурец хранился в кармане, а не в узелке?"

Маленький Вовик не выдержал и спросил, подделываясь под местный окающий говор:

- Далеко ли путь-то держим?

- Не так чтобы очень, - ответил старик. - К братану...

И вновь Наталья ощутила его цепкий взгляд на себе.

Посветлело, пошел березовый молодняк, и открылось огромное поле с увядшим некошеным разнотравьем.

Серое тяжелое небо прижималось к земле. Дорога стала совсем непролазной, Серафима уже не вытягивала телегу из ям без человеческой помощи.

- Сделаем так, - сказал запыхавшийся Вовик. - Сделаем привал, а потом сделаем точку.

- Привал так привал, - сказал старик таким тоном, будто бы тоже был членом отряда.

Миновали островок пушистых молодых елок, и снова дорога пошла под уклон, потом - на подъем, и только теперь открылся дальний край поля.

И там, на закраине, они обнаружили неубранные картофельные делянки.

Остановились, осмотрелись, стали выкапывать картошку. Старик взял у Вовки лопату, повертел в руках.

- Не следите за инструментом.

А деревня-то рядом, - добавил он, ловко выкапывая картофелины, - не застукали б ненароком. Что за деревня, не знаете? - Ему никто не ответил.

Отошли от дороги, в канаве отмыли картошку и на краю леса развели костер. Наталье расстелили палатку, и она легла, завернувшись в нее. "Не вовремя разболелась", - с горечью подумала она, проваливаясь в дрему.

Она лежала на спине, по-покойницки скрестив на груди руки, черты её лица заострились. Словно сквозь водную толщу слышала она, как старик сказал:

- Кладите в телегу, а то уходите девку.

И Вовик ответил со своим дурацким подражанием:

- Ниче, самая малость осталась.

Наталья слышала, как Толик вздыхал где-то рядом, видимо, не решаясь спросить, как она себя чувствует, и думала: "Кажется, кроме йода, бинтов и валидола у нас в аптечке ничего нету". Но не было сил выяснять, где эта аптечка и что в ней хранится.

Ребята взяли газету и ушли в заросли. Тогда старик подошел к Наталье и спросил:

- Плохо дело?

- Плохо...

- Пройдет, дело молодое. - Старик задумался, продул папиросу. - А хочешь, я тебя к братану возьму?

В тепле полежишь, поправишься и вернешься к своим геологам. - Старик помолчал, покурил и спросил нерешительно; - У тебя как документы? С собой? Наталья еле заметно кивнула. - Вот и хорошо, что с собой. Отлежишься, поправишься... А коли понравится, так и живи, гнать не буду. - Старик шумно затянулся и вздохнул, выпуская дым. - Хочешь, я тебе всю правду о себе расскажу? - Наталья поморщилась и прикрыла глаза. - Не хочешь, - грустно отметил старик и продолжал: - Просто нет у меня никого, вот дело в чем. А ты, верно, подумала, что я на тебя хозяйство хочу взвалить? Нужно оно мне.

это хозяйство. Ты у меня как сыр в масле будешь кататься. - Старик заботливо прикрыл плечи Натальи пататкой. - Просто тяжело всю жизшочному...

- Тяжело, - кивнула Наталья.

- В том-то и дело! - оживился старик. - Все дело в том... Ты не думай, я тебя по гроб обеспечу. Понимаешь? - Наталья лишь покачала головой. - Не понимаешь. Какая же ты... - Старик поглядывал на кусты, в которых скрылись ребята. - Наследство с братаном мы получили, вот иду свою долю забирать. Понимаешь? Такое наследство, сестра, что нам теперь и работать не надо, понимаешь?

- Инфляция сожрет, придется работать, - тихо сказала Наталья.

- Нет, сестра, у меня такое наследство, что никакая инфляция его не сожрет.

- Золото, что ли?

- Хоть бы и золото. А помру, - старик нервно и глубоко затянулся, - все твое будет. Думай скорее, - сквозь сильный кашель прохрипел он. - Сейчас в деревню придем, ты парням и скажи, что не могу, мол, дальше. Понимаешь?

Наталья слабо кивнула и спросила:

- Вы часом не сумасшедший?

- Я? - удивился старик. - Это ты сумасшедшая. Тебе ж райскую жизнь предлагают...

Вернулись ребята, и старик переменил тему:

- Что там на карте у вас? Какая впереди деревня? Неужто Дюевка?

- Извини, дед, - сказал Вовик, - карта секретная.

- Молодец! - воскликнул старик. - При исполнении, я понимаю.

Но ты послушай сюда.

Старик отвел Вовку в сторону и начал его горячо убеждать в чем-то. До Натальи долетали лишь отдельные фразы: "Только деревня, мне другого не надо..." - "Сколько их у тебя?" - "Нет, не пойдет". - "...И будьте здоровы". "Еще кину один..."

Наталья очнулась от голоса старика:

- Водки-то нету? Ей бы стаканчик сейчас.

- Кончилась водка, - отозвался Вовик, и Наталья подумала: "Какой он все-таки жадный, ведь две бутылки осталось".

Но она знала, что водку берегли для "вечерних капель", для "эликсира мечты", как Вовик называл это снадобье. Две-три капли на стопку водки, и можно увидеть не только Москву, но и Париж, можно увидеть себя в своей будущей жизни.

Старик уже прощался с ребятами.

- Пойду, - сказал он. - А то хотите, можно вашу больную у .братана оставить. Отлежится, поправится, жена братана присмотрит... Ну нет так нет, что ж, бывайте.

Когда старик ушел, Толик подсел к Наталье.

- Ты что, правда заболела или прикидываешься?

Наталья промолчала. Туповатый, неуклюжий Толик её раздражал не меньше, чем юркий, пронырливый Вовик.

- Дайте мне водки, - сказала она.

- С каплями? - спросил Толик.

- Давайте с каплями, а то тяжело.

- Учти, - сказал Вовик, - это твоя вечерняя доза.

"Жмот", - подумала Наталья.

Она выпила, вскоре ей полегчало.

Уменьшился озноб, а боль в мышцах стала напоминать истому от приятной усталости.

- Старик-то, - сказала она, - соблазнял меня, звал с собой. Золота, говорит, у меня навалом.

- Врун старый, - усмехнулся Вовик.

Подумав, Наталья ответила:

- Не похоже.

Потрескивал костерок, закипал котелок с картошкой, но Наталье есть не хотелось. Как всегда от "эликсира мечты", она первым делом стала терять ориентацию: где и как лежат её руки, где ноги? Не пошевелив ими, она не могла на это ответить. Ей показалось странным, что находится она где-то в лесу, что рядом горит костер... Потом показалось, что спиной к ней сидит Сергей Сергеевич. "Ты меня не так понял, Сережа!" - "Нет, это ты не понимаешь меня, Наталья!" - резко отвечает он. Опять он не понимал её. Ничего, сейчас она все объяснит, и у них начнется новая жизнь...

Затем во всем теле появилась пьянящая невесомость, крона высокой ели над головой вдруг приблизилась, Наталья увидела на ветвях Вовика.

Тот сидел, словно леший, в хвойной гуще и говорил возбужденно:

- Он по полю назад пошел! Он не в деревню идет!

Внизу, у костра, топтался громоздкий Толик и скулил:

- Ну его к черту. Картошка сварилась, нам ещё точку описывать нужно.

- Заткнись ты со своей точкой!

Если он за один взгляд на карту три зуба отдал... Мама родная, он в ельнике скрылся!

- По нужде, - отзывался Толик.

- Дурак! Тебе что тут, Сокольники, чтобы в кусты прятаться?

Наталья улыбнулась, настолько смешным казался ей разговор. Потом ей привиделась Москва, в которой она никогда не была, и уже во сне ей захотелось заплакать. Ей снилось, что она потеряла паспорт и её не пускают в столицу. Тогда она перенеслась в Зубову Поляну, в деревню, к бабушке. Но и туда её не пускали без паспорта. А паспорт был заперт в сейфе Сергея Сергеевича, и тот, переносясь вместе с Натальей то в Москву, то в Зубову Поляну, тихо злорадствовал:

ключи от сейфа он выбросил в речку Моню.

Наталья очнулась и сразу поняла, насколько серьезно больна. Ее опять бил озноб. Повернувшись, она дунула на полупогасший костер. Даже пепел не взвился, так она ослабла. Она снова забылась, а когда вновь открыла глаза, никого рядом не было. Только тлеющий костер и старая Серафима, в стороне жующая траву.

Все забыли её, как забыл когда-то Блинов, растеребивший ей душу и заставивший её ждать неизвестно чего целых шесть лет. Но Блинов - это Блинов. Это птица другого полета, и, конечно, только такая дура, как она, могла поверить всем его обещаниям.

Он уже тогда ворочал миллионами и поглядывал на всех свысока, так что уж тут говорить... Другое дело Сергей Сергеевич.

По-настоящему они познакомились на берегу тихой Мони, где Эс Эс прятал от подчиненных огромную бутыль со спиртом. Это было его собственное изобретение прятать спирт в речном обрыве, и теперь время от времени он приходил на безлюдный берег, откапывал драгоценный сосуд и отливал спирт на экспедиционные нужды. Май прошел гладко. Но в начале июня начальнику партии показалось, что такой метод хранения самой большой экспедиционной ценности начинает себя изживать. Шоферы, особенно дошлый Максимов, явно о чем-то догадывались, уже дух этого Максимова витал где-то около ямки со спиртом. И тогда начальник решил выбрать в экспедиции личность понадежнее и ставить её, эту личность, на стреме. Выбор пал на Наталью.

Какое-то время их вылазки носили чисто деловой характер, но однажды, накануне очередного банного дня, когда на Моню опустился удивительный бескомариный вечер, Сергей Сергеевич предложил:

- Давай рыбу половим?

- Рыбу? - спросила Наталья. - Давайте.

Они вышли пораньше, солнце стояло ещё высоко, но розоватый туман уже стелился по пойме противоположного берега. Птицы орали без передыху, а далекая кукушка настойчиво требовала, чтобы её спросили: "Сколько мне жить?"

Они до пояса вымокли, пробираясь по травостою к реке, и Сергей Сергеич, как подобает мужчине, шел впереди, приминая траву и немного стесняясь того, что, идя впереди, он неизбежно демонстрирует Наталье свою маленькую, но уже заметную лысину.

Они расположились с тремя удочками и тут же начали таскать темнокрасных, под цвет воды, окуней. Окунь брал жадно, заглатывал крючки, приходилось вспарывать им животы.

Сергей Сергеич преобразился, бегал, громыхая сапожищами от удочки к удочке, подсекал, наживлял, вспарывал, забрасывал, свистя леской, вновь подсекал... Не было того сдержанного начальника партии, которого все побаивались и который сам боялся всего: и воровства, и пожаров, и невыполненного плана, и эпидемий, который спал с заряженной под подушкой ракетницей и с двустволкой под раскладушкой. Сейчас перед Натальей был просто молодой и азартный мужик.

Она тоже бегала, толком не зная, как подсекать, как забрасывать. Наконец она зацепила корягу, порвала леску и выбыла из игры. Разведя костер, она сидела, подтянув к подбородку колени, и глядела то на огонь, то на воду, то на далекий лес, откуда, по мнению Сергея Сергеича, за ними могли наблюдать в бинокль шоферыпрохиндеи.

Потом варили уху, пили разведенный в Моне спирт, а затем курили, лежа на ватниках, глядя за пределы галактики. У обоих в ту ночь появилось странное ощущение, будто бы все вокруг стало другим, будто бы они в первый раз попали на этот обрывистый берег, к незнакомым поваленным елям с вывороченными корнями.

И спящий в тумане лагерь предстал перед ними в новом свете, будто бы они отсутствовали в нем целую вечность.

Шепотом желали друг другу спокойной ночи, по-товарищески жали руки. Спать совсем не хотелось, в результате оба чуть не проспали баню.

Это было в июне, а теперь уже осень, и пора, как говорит Сергей Сергеич, подводить итоги, писать отчеты. Пора тот обрыв, где потом все случилось, а затем повторилось и ещё много раз повторялось, пора тот Великий обрыв назвать по-научному сухо: "Коренной берег с обвально-осыпным склоном".

Наталья в очередной раз очнулась, открыла глаза. По-прежнему никого рядом не было. Как бы со стороны увидела она сырой вечный лес и себя, маленькую, на краю его. И снова подумалось, что с Сергеем Сергеевичем все кончено, что не будет никаких "может быть" или "вдруг", на что она недавно надеялась, никогда Эс Эс не возьмет её к ямке, не поставит на стреме, не будет придерживать за воротник телогрейки, когда она заскользит по обрыву к воде. И никогда она ему больше не скажет: "Свободную любовь не удержишь за воротник". А он никогда не ответит: "Смотря как держать".

Глава 2

Посреди бескрайнего поля был лесной островок. Двухметровые елочки сгрудились так, что попасть внутрь этой гущи было непросто. Толик и Вовик остановились у сплошных колючих зарослей - следы от сапог старика обрывались. Здесь старик вошел, точнее, вполз в ельник.

- Я туда, - сказал Вовик, - а ты постой посмотри. Мало ли что.

Вовка натянул на голову капюшон штормовки и пошел напролом.

- Стой! - закричал ему Толик. - Дед же вползал сюда, ты его след потеряешь.

- Что, прикажешь ползти?

- Ползи. След найди.

- Нету тут никаких следов... Точнее, везде его следы. Старик, наверно, нарочно перебурохтал хвойную подстилку. Иди сюда, тут уютно.

Больше часа они ползали под деревьями, пытаясь обнаружить какуюнибудь зарубку, сломанную ветку, какое-нибудь оригинальное деревцо.

Все было напрасно. Ровный ельник был похож на плантацию новогодних елок ни одного постороннего дерева. Ни зарубок, ни сломанных веток...

- Еще час прошел, - сказал Толик. В его голосе чувствовалась усталость.

Вовик, наоборот, заводился больше и больше. Они прекратили хаотический поиск, начали исследовать квадрат за квадратом, ползая на животе.

Они сбили локти, у них ломило поясницу, и они все чаще и чаще, лежа на спине, отдыхали. Бессмысленность поисков становилась очевидной. Время приближалось к четырем часам, и здесь, в чащобе, уже начались сумерки пасмурного дня.

И снова они искали. И опять лежали, курили.

- Вот и сентябрь, - сказал Толик. - Скоро Москва, кутерьма.

- Соскучился?

- Все-таки с мая мы здесь. А вообще-то я всегда тоскую о прошлом.

Вот вернемся в Москву, буду экспедицию вспоминать. Особенно этот маршрут.

- Как мы с тобой под елками ползали, - усмехнулся Вовик.

- В том числе... Наташка вот заболела. Что с ней делать?

- Ничего, будет в телеге лежать.

- Серафима не вытянет.

- Знаешь что, - сказал деловой Вовик, приподнявшись и посмотрев в лице другу, - ты же обещал, что не будешь думать о ней.

- Так ведь заболела, - оправдываясь, ответил Толик.

- А ты все равно не думай, бесполезно тебе о ней думать. Поправится как-нибудь без тебя. Начальник вылечит.

- Да, - невесело согласился Толик, - бесполезно.

Они снова искали и опять отдыхали, глядя на кусочки серого неба сквозь густой лапник.

- Все-таки хорошая наша профессия, - сказал Толик. - Разве в Москве такое увидишь?

- Такое какое?

- Ну, тайгу... Смену времен года, этот ельник уютный.

- Нашел время!

- Это у меня сезонное, ничего не поделаешь, осень. Вот и лист полетел...

- До настоящего листопада ещё далеко.

- А вон, видишь, на той елке листья лежат. Уже вовсю опадают.

Вовик привстал, присмотрелся.

- Полный улом! - ошалело выдохнул он. - Листья... Но ведь вокруг одни елки! Елки-моталки. Как эти листья попали сюда? И почему только на одной елке? Почему?! - закричал он.

- Меченая? - не веря своим словам, сказал Толик.

- Она! Старик отметил ее!

Тяжело чавкая по грязи сапогами, бежали они к месту привала. Они задыхались, сбавляли темп, шли, то и дело оглядываясь, и говорили. Говорить после бега было трудно, но молчать было сейчас невозможно.

- Господи! - восклицал Вовка. - Неужели это не сон? - Он хлопал себя по карманам. - И в таком количестве! Ну дед! Явно покойников грабил.

- Он могильщиком был, - говорил Толик. - Помнишь, когда копали картошку, как он рассматривал нашу лопату? Профессионал.

- Черт с ним, с этим дедом! - перебивал Вовик. - Сейчас на всех парах надо рвать отсюда. Дед, когда мы ему показывали карту, мог запомнить, где базовый лагерь, тогда...

Сам понимаешь.

- Рвать! - покачал головой Толик. - Легко сказать. Наташка в таком состоянии... Серафима не вытянет.

- Вытянет, - уверенно произнес Вовик. - Я знаю, что делать. А в лагерь вернемся, тут же в Москву.

Предлог у нас есть, занятия уже начались.