Прогулки по Риму

Глава 2 Отель

В раскрытое окно недорогого отеля был виден огромный каменный Спаситель, одинаково осеняющий всех равнодушных и страждущих с высоты башни церкви, стоящей через дорогу. Над головой Христа было приделано что-то такое, в чисто католическом духе, напоминающее пропеллер с четырьмя лопастями, заключенный в тоненькую линию каменной окружности. Создавалось впечатление, что Христос, наподобие Карлсона, передвигается по воздуху с помощью этого приспособления и на башне церкви он оказался случайно на короткое время. Казалось, что вот сейчас или самое большее через минуту он закончит психологическую консультацию в этом районе, подберет второй рукой, свободной от крестного знамения, каменную тогу и улетит в другое место продолжать свою нелегкую службу. Татьяне Николаевне с высоты ее третьего этажа было хорошо видно его лицо, повернутое к ней, — равнодушно-усталое, совершенно не грозное и уже лишенное энтузиазма веры. Чужой ей, хотя и христианский Бог в этой скульптуре, по замыслу ваятеля, хотел, видимо, только одного — чтобы его не трогали. Татьяна Николаевна представила, как он, хлопая плащом, в конце трудового дня снимается с башни и летит прочь из пыльного Рима. Где-нибудь на юге, в районе Неаполя, в деревушке, среди виноградников и оливковых деревьев, он приземляется, скидывает с натруженных ног сандалии, да с такой силой, что они отлетают на приличное расстояние, а одна даже повисает на столбе плетеного заборчика, и проходит в беседку, где уже сидят его друзья-апостолы, пьет с ними вино, устало молчит, а потом обращается неизвестно к кому:

— Ну достали меня уже эти люди, просто достали!

И воображаемая эта картина стала для Татьяны Николаевны такой явной, что она даже позавидовала Христу. Но у Спасителя, как видно, были свои заботы на предстоящий день, а у Татьяны Николаевны — свои. Она аккуратно закрыла окно и кинула сквозь стекло прощальный взгляд: мол, ты свободен, я не буду обременять тебя своими делами! Однако каменный идол не двигался с места и, хотя из-за раннего часа на улице еще никого не было, продолжал с высоты синего, совершенно безоблачного, такого характерного для Италии неба осенять все вокруг себя крестным знамением.

— Ну что ж, каждому свое! — сказала ему Татьяна Николаевна и задернула шторы. Она отвернулась от окна: прощание было окончено, и комната разом погрузилась в сумерки. Возле столика с телевизором стоял чемодан с вещами. В отдельном пакете под стулом лежал в тугом свертке ее старый котиковый жакет. Она так ничего и не распаковала после приезда.

«Старая шуба в августе месяце в Италии — это круто, — усмехнулась Татьяна Николаевна. — В полиции, должно быть, удивятся!»

Больше она не стала отвлекать себя посторонними мыслями. Достала из сумочки заветный сверток, состоящий из двух одноразовых шприцов в стерильных пакетах и двух ампул с лекарством, развернула салфетку, в которую было завернуто все это добро, ругнулась еще напоследок на службы обоих аэропортов — в российской столице и в Риме, свободно пропустивших ее и там, и здесь с сильнодействующим лекарством в сумочке. «Я серьезно больна, и мне в дороге необходимы лекарства» — так она хотела объяснить на таможне, зачем везет все это с собой. Татьяна Николаевна легла на широкую постель — о такой они мечтали когда-то с мужем, — сняла упаковку с одного из шприцов, разбила ампулу, повернулась на бок, подальше от Христа (она его не видела, но чувствовала его присутствие), кольнула себя в руку и стала иглой искать локтевую вену. Игла была тонкая, острая, но опыта у Татьяны Николаевны в таких делах не было никакого, и несколько попыток попасть в сосуд не увенчались успехом. Сколько Татьяна Николаевна ни пыталась насасывать поршень шприца на себя, чтобы проверить, просачивается ли в него кровь, — так делают медсестры при внутривенных инъекциях — ничего у нее не выходило. Руку уже ломило от боли, а проклятая вена все не находилась.

«Как же это наркоманы-то себя не жалеют?» — удивилась Татьяна Николаевна и тут вспомнила кадры из какого-то документального фильма: сидевшая на ступеньках грязного подвала девчушка быстро и ловко перетягивала себе руку старыми колготками, а уже потом вводила в вену наркотик.

«Я ведь про жгут позабыла!» — сообразила она, привстала и осмотрелась в поисках веревки или шнура, которые могли бы послужить средством для перевязки. Ничего такого в комнате не оказалось. Не могло быть веревки и в ее сумочке. Татьяна Николаевна растерялась. Что теперь было делать?

«Хлястик! — вдруг осенило ее. На самом деле то, о чем она подумала, имело другое название — поясок подкладки, но Татьяна Николаевна назвала этот предмет именно так — «хлястик». Она выдернула из руки шприц, засунула, не снимая, иглу в длинный футляр, который так и оставался лежать в пакетике, быстро вскочила, вытряхнула жакет из пакета, развернула и бросила на постель. — На месте ли он? Вдруг оторвался, а я не заметила?!»

Черная шелковая подкладка от времени местами уже не блестела, но вшитый в боковой шов двойной поясок, предназначенный поддерживать вторую полу жакета, был на месте. Маникюрными ножницами Татьяна Николаевна выпорола его (просто вырвать не было никакой возможности — поясок был вшит крепко, да и кромсать хоть и старую, но любимую вещь ей стало жалко). Она затянула поясок покрепче на середине плеча и снова взяла в руки шприц. На этаже в гостинице уже захлопали двери, через стенку зашумела в душе вода, снизу из гостиничного буфета потянуло запахом кофе. По улице проехало несколько машин — город.

Рим и соседи-туристы стали пробуждаться от сна. Татьяна Николаевна заторопилась. Она что было сил стала сжимать кулак, но проклятая вена никак не набухала.

«Еще когда я дочку рожала, медсестра жаловалась, что вены у меня никудышные!» — вдруг всплыло в памяти Татьяны Николаевны. Действительно, вспомнилось ясно, как будто это было вчера, что в предродовой много лет назад медсестра долго не могла приладить ей капельницу, исколола всю руку. Татьяна Николаевна подумала об этом равнодушно, без сожаления. Сейчас боль в руке, противная, ноющая, проходила к лопатке, холодила сердце, но она терпела и старалась. От напряжения на лице и под мышками у нее выступил пот, стала дрожать вторая рука, но проклятая вена все никак не хотела насаживаться на иглу.

«Не могу больше! — От бессилия и отчаяния Татьяна Николаевна отвалилась на спину прямо с иголкой в руке, но тут же приструнила себя. — Зачем тогда надо было приезжать в такую даль?» Она шумно выдохнула, чтобы собраться с силами, сжала зубы и снова стала работать кулаком.

Вдруг в дверь постучали. Раздался девичий голос, молодой и здоровый, полный жизни и жажды познания.

— Татьяна Николаевна! Мы вас ждем!

От испуга она подскочила на постели, повернулась в сторону двери:

— Не надо, не ждите! Я не поеду! Плохо себя чувствую!

— Не поедете? На экскурсию на виллу Боргезе? — не поверил ей голос за дверью. — Не надо ли вам врача?

— Нет, нет! Я должна просто полежать. Вчера у меня ужасно разболелась спина, — как можно более убедительно ответила Татьяна Николаевна и через секунду услышала удаляющийся звук шагов. В конце концов, какое было дело ее молодой соседке, предвкушающей еще целых восемь дней в Риме, до спины какой-то Татьяны Николаевны?

Туристы спустились завтракать, и в коридоре наступила тишина. Зато со стороны внутреннего дворика, в котором в хорошую погоду (а она в Риме стоит триста дней в году) накрывали столы к завтраку и ужину, раздавались голоса, смех и перезвон столовой посуды. Татьяна Николаевна внутренне отключилась от всего, что мешало, и возобновила попытки. Сколько времени на этот раз продолжались мучения, сказать было трудно, но результат был по-прежнему нулевой. К руке уже было невозможно прикоснуться из-за боли, а вена так и не нашлась. Вытащить иглу и попробовать отыскать сосуд на кисти, как это делают профессионалы, Татьяне Николаевне с перепугу и от расстройства даже не пришло в голову, и наконец она поняла, что самой ей с этим делом не справиться и дальше может быть только хуже.

«В конце концов, лекарство же должно подействовать, если я введу его не в вену, а просто в мышцу?!» — в бессилии и отчаянии решила Татьяна Николаевна и выдавила содержимое шприца наугад куда-то в глубь тканей. С огромным облегчением после этого она откинула от себя шприц, развязала жгут-поясок. Боль в руке немного отпустила, Татьяна Николаевна расслабилась и вытянулась на постели. В номере было прохладно — работал кондиционер. К тому же она потратила почти все свои энергетические ресурсы, поэтому лежать стало неприятно — Татьяна Николаевна почувствовала озноб. Она привстала и дотянулась до мехового жакета. Одной рукой развернула его и накрыла себя мехом внутрь. Через некоторое время ей стало тепло и уютно; старый, но хорошо знакомый и пахнущий родным мех нежно ласкал ее кожу.

Татьяна Николаевна стала засыпать — оттого, что начало действовать снотворное, и просто от усталости и психического истощения.

Предыдущий день был для нее действительно хлопотливым: собиралась она тайно, приложив все усилия к тому, чтобы ничего не заподозрил ее враг, а сев наконец в самолет, впервые с полной ясностью осознала всю фантастическую неотвратимость своего поступка: она улетала в никуда, и ей некуда было вернуться. Вечером после приезда была запланирована большая экскурсия по городу, и она не могла не пойти — это вызвало бы ненужные подозрения. К тому же, несмотря на то что она приехала сюда вовсе не отдыхать и развлекаться, ей все-таки было интересно — как-никак первый раз судьба занесла ее в Вечный город. До этого Татьяна Николаевна не только в Риме, а и вообще за границей никогда не бывала. Когда-то можно было поехать только в Болгарию да в ГДР, а уж потом вовсе стало не до поездок. Вчера же во время экскурсии ей очень понравился этот город.

«Не зря я сюда приехала! — думала она, засыпая в объятиях старого жакета. Он был теперь для нее олицетворением всего родного и хорошего, знакомого и милого. — Пусть-ка позлится теперь этот негодяй, что ему меня уже не достать! Как не достанутся ему мои хоть последние и жалкие, а все-таки деньги!» Глаза Татьяны Николаевны уже были закрыты, сознание распадалось, и эта последняя мысль не только не потревожила ее, но даже принесла удовольствие.

С мужем и дочерью она попрощалась еще в Москве, когда совершила все последние ритуалы. Накануне отъезда она сходила на кладбище, убрала дорогие могилы, полюбовалась на новые, недавно установленные на них одинаковые памятники, протерла портреты и имена на гранитных плитах. Между смертью мужа и дочери не прошло и трех лет. Сейчас на дворе стоял полноправный август, цифры же на надгробии дочери указывали, что она умерла чуть больше полугода назад. Собственно, образы дочери и мужа, вся ее жизнь с ними, большинство их поступков никогда не покидали память Татьяны Николаевны. Они жили в ней, вместе с ней и были так тесно с ней связаны, что она давно уже была уверена, что после своей физической смерти и муж, и дочь временно переселились внутрь ее существа и в течение какого-то времени будут существовать одновременно с ней. И поэтому ее собственный уход из материальной жизни ничего не мог изменить: Татьяна Николаевна расценивала его просто как средство соединения с близкими, существование без которых было мучительно и бессмысленно. Сам процесс ее не страшил, как и не вызывали никакого сомнения мысли в своей правоте. Она просто хотела сделать так, чтобы тот, кого она ненавидела всей душой, кого винила в смерти родного существа и кого согласно закону не могла наказать, ничего не узнал о ее намерениях и не смог их изменить, несмотря на свою хитрость, чудовищный ум и воистину хамелеонову способность приспосабливаться. Она решила устроить так, чтобы ее уход не принес врагу пользы, уж если ничего другого противопоставить его злой силе было невозможно.

Как хорошо, что образ этого негодяя сейчас уже не преследовал ее. Сколько раз в своих снах она пыталась убить его: душила, как змею, стреляла из пистолета, колола ножом — все было напрасно. Самым странным образом его ухмыляющееся лицо с пшеничными усиками над верхней губой, хрящеватым задранным носом и надменным изломом одной из бровей (лицо классического сутенера) вставало перед ней снова и снова, и каждый раз в ответ на ее новый удар он поражал не ее, Татьяну Николаевну, а либо измученную, уже изломанную судьбой дочь, либо не менее страдающего мужа. Причем Татьяна Николаевна так и не понимала до конца странной работы своего подсознания: ее муж, добрейшей души человек, погиб под колесами пьяного водителя за год до знакомства дочери с этим подонком. Нет, было даже к лучшему, что муж не видел этого кошмара, не видел непонимающие, любящие глаза их девочки, не слышал ее горького молчания, не понимал, что она будет скрывать от них правду, сколько сможет. Впрочем, зять умел подводить под свои подлые поступки и политическую подоплеку.

— Зажрались тут, сволочи! — орал он, и Татьяна Николаевна даже сейчас, сквозь сон, отчетливо слышала его ненавистный голос. — Коренные москвичи, называется! Вся страна с голоду пухнет, а вы жиреете на лужковских харчах! Обираете российский народ! И во все времена вы жили отдельно от страны, и при советской власти в электричках колбасу не возили, и теперь бешеные зарплаты получаете!

— А ты, что ли, в шахте всю жизнь протрубил? — осмелилась как-то сказать ему Татьяна Николаевна, работавшая в небольшой бюджетной организации. — В армии кладовщиком на складе отсиживался, в родном поселке сигаретами торговал…

Она быстро пожалела о своих словах. Этот негодяй все вымещал на дочери, и как раз после этого разговора наутро она увидела под глазом девочки огромный разлившийся синяк.

— Он тебя ударил? — ахнула мать.

— Я подметала пол — задела об угол стола, — тихо ответила дочь и стала собираться на работу.

— Я пойду в милицию! — крикнула ей вслед Татьяна Николаевна.

Девочка чуть задержалась на пороге. Боже, какое старенькое на ней было пальтецо!

— Если ты пойдешь в милицию, мама, он со мной разведется! Он уже предупредил меня об этом.

— Пусть разведется! Как ты можешь жить с таким уродом?!

Дочь повернулась к ней. Татьяна Николаевна закрыла глаза — она не могла видеть пятно кровоподтека на родном лице. Никто никогда до этого не поднимал руки на ее девочку.

— Ты не понимаешь, мама! Мы в его власти. — Ее голос был сух, и Татьяна Николаевна в первый раз услышала в нем еще что-то другое, кроме безудержной любви. — Если он со мной разведется, то один жить не будет. Это значит, что к нам в дом он приведет новую женщину. Я этого не переживу.

И Татьяна Николаевна тогда впервые со всей отчетливостью поняла, в какую западню они попали. И что с таким человеком, как ее зять, все разговоры о порядочности, чести, моральном праве бессмысленны и даже смешны. Он был человеком — с другой планеты. Там в ходу были жестокость и грубость, сила и подлость. А понятия достоинства, доброты и сочувствия к людям там презирались.

Все это случилось. Сколько ни терпела от него дочь, как ни умоляла не разводиться с ней, он все равно сделал по-своему. Сначала один сходил в суд, каким-то образом все тайком оформил, потом выписал из своего городка такую же, как он, инопланетянку. И когда Татьяна Николаевна грудью стала на пороге, загораживая вход в свое гнездо незнакомой девушке с лисьим лицом и чемоданом в руках, ее бывший зять спокойно отодвинул тещу плечом и сунул ей в нос гербовую бумагу.

— Я теперь сам здесь хозяин! Делаю что хочу, и ты мне не указ! — внушительно сказал он, а ее дочь, вышедшая во время этой сцены из кухни, странно блестящими глазами посмотрела на незнакомку и тихо пошла в комнату собирать свои вещи.

Так они и стали жить. Разъехаться планировали, но не успели. В маленькой комнате — мать с дочерью, бывшей женой, а в большой — бывший зять с новой супругой. На кухне же старались не встречаться. Девушка со звериным лицом там так хохотала, и так много курила, и так жирно готовила, что Татьяну Николаевну в кухне тошнило. Дочь в маленькой комнатке ставила на тумбочку чайник, съедала печеньице и уходила на работу. Она работала день и ночь, чтобы не бывать дома, а зимой, как раз в эпидемию гриппа, внезапно свалилась, полежала в жару три дня, а на четвертый день тихо во сне умерла, как умирали то ли от болезней, то ли от любви в прошлом XIX веке — буднично и незаметно. Татьяна Николаевна просто не могла в это поверить. Она вызвала «скорую», но когда врачи приехали и в недоумении развели руками, она прогнала их и никому не отдавала похолодевшее тело, пока ее не оттащили и насильно не поставили укол, чтобы она заснула и перестала страшно кричать. Так Татьяна Николаевна осталась на всем белом свете одна, а по соседству жил ненавистный ей человек. Он сразу же после похорон дочери сам подал в суд на раздел квартиры, и суд его иск удовлетворил. Татьяна Николаевна на новое место жительства переезжать теперь сочла бессмысленным.

Бороться ей уже было не за кого, раскаяние не могло поселиться в ее душе, потому что она не понимала, за что тот, кто, по слухам, распоряжается всеми судьбами, так наказал ее дочь. Сама же она ничего не боялась. Еще ее бабушка в свое время говорила:

— Главное, чтоб не война! Все остальное переживем.

И на бабушкиной могилке Татьяна Николаевна тоже побывала, хорошенько прибрала, погладила ладонью морщинистое лицо на портрете, но не заплакала. У нее уже не осталось слез.

Все это она вспоминала будто во сне, лежа на широкой постели в комнатке своего отеля, и вдруг поняла, что просыпается, что до сознания ее опять стали доходить посторонние звуки — шум машин за окном, топот ног в коридоре и запах жареного мяса, просачивающийся снизу, из ресторана. И Татьяна Николаевна с огромным разочарованием поняла, что лекарство не подействовало как надо и что она просто долго спала, а сейчас, по всей вероятности, уже наступил вечер и в дверь к ней опять скоро будут стучать.

«Ну что же мне так не везет ни в жизни, ни в смерти! — устало подумала она и сжала саркастически зубы. — Нет мне покоя! Как трудно будет опять начинать все сначала. — Тут же на эти слова отозвалась противная боль в левой руке. Татьяна Николаевна привстала и посмотрела на нее. От локтя до запястья расползся страшный багровый кровоподтек, и нечего было даже думать, что можно будет возобновить на этом месте какие-либо попытки. — Есть еще вторая рука, — обреченно подумала она. — Но лучше кого-нибудь попросить сделать укол. Левой, да еще больной рукой мне самой тем более не справиться. Нужно найти какой-нибудь выход».

К Ларе обращаться было бесполезно — это Татьяна Николаевна сразу поняла. Лара просто вызвала бы врача. Подставлять под удар девчонок-соседок Татьяне Николаевне тоже не хотелось. Если все завершится как надо, приедет полиция, их будут допрашивать, и еще неизвестно, в чем обвинят. Нет, она никому не хотела портить отпуск. Оставалось одно: нужно было выйти из гостиницы и поискать кого-нибудь постороннего. Лучше бы какого-нибудь наркомана. Он не стал бы задавать лишние вопросы, и опыт у таких людей в подобных делах большой. Значит, нужно как минимум встать.

Татьяна Николаевна тяжело сползла с постели. Жизнь совершенно не притягивала ее. Наоборот, было досадно, что счеты не кончены и снова надо заниматься какими-то делами, размышлять, ходить, бояться попасть впросак и выдать свои намерения.

Она проверила, на месте ли вторая ампула с лекарством, достала из свертка новый шприц и аккуратно положила его в сумку.

— Татьяна Николаевна! Ужинать идете? — застучали ей в дверь.

— Да-да!

Она раздернула шторы, открыла окно и выглянула на улицу. Уже сгущались сумерки, и в свете прожекторов, подсвечивающих все церкви в Риме, Татьяна Николаевна увидела, что Спаситель так и не улетел, остался на крыше и с тем же равнодушно-усталым видом продолжает свое служение.

— Что ж, потерпи еще, — сказала ему Татьяна Николаевна и посмотрела вниз. Официанты расставляли во внутреннем дворике плетеные стулья и круглые столики, включали настольные лампы. На свет с улицы и из гостиницы, как мошкара, слетались туристы, уютно рассаживались за столиками между стоящими на каменном брусчатом полу горшками с кипарисами. В круглую арку, отделяющую двор от улицы, виднелись идущие мимо прохожие, проезжающие машины, а дальше сплошной розовой каменной стеной боком возвышалась церковь — та самая, чью крышу украшала четырехугольная высокая башня, на круглом пьедестале которой красовался Христос.

Эта картина Татьяну Николаевну никоим образом не умилила. С деловым видом она вытащила из сумки единственную кофту с длинным рукавом, чтобы закрыть распухшую руку, плеснула в лицо холодной водой и через минуту спустилась вниз. Есть ей совершенно не хотелось, но она постоянно помнила, что не должна вызывать никаких подозрений, поэтому уселась на закрепленное за ней место в ресторане и стала ждать ужин. Девушки-соседки, пришедшие вслед за ней, сияли улыбками, показывали друг другу сувениры и с искренним сочувствием интересовались состоянием ее спины. Татьяна Николаевна решила быть любезной и поинтересовалась их впечатлениями. Те защебетали, и она теперь могла молчать.

Официант предлагал вино.

— Россо? Бьянко?

Она подумала, что хороший бокал вина ей не помешает.

— Россо. Пол-литра.

— Грациа, синьора! — Официант, пометив ее заказ в своей книжечке, расплылся в улыбке, а она внезапно для себя ощутила во рту прилив слюны: на другие столы уже разносили глубокие тарелки с дымящейся, политой ароматным соусом пастой. Она налила себе полный бокал красного вина. Девушки, пившие минеральную воду, с удивлением на нее посмотрели.

— Быть в Италии и не пить вино неинтересно, — пояснила Татьяна Николаевна и увидела, что девушки мельком переглянулись. То ли взяли эти слова на вооружение, то ли приняли ее за алкоголичку. Но она больше не хотела тратить на них внимание и накрутила на вилку макароны. Они были совершенно такие же, как и в Москве, но, политые соусом, показались ей необыкновенно вкусными. Лара за соседним столиком распиналась о том, какие у итальянцев правила приготовления макаронных изделий. Она даже предлагала записать несколько рецептов. Все уплетали за обе щеки, не обращая на Ларины слова никакого внимания, и только одна молодая женщина с видом старательной ученицы вытащила толстенный блокнот.

«Зануда», — подумала про нее Татьяна Николаевна, но констатировала это как факт, не касавшийся ее лично.

— Вы куда-нибудь пойдете после ужина? — спросили ее девушки, когда трапеза подходила к концу.

— Прогуляюсь. — Она засунула сумочку под мышку (неудобно все-таки было действовать одной рукой) и вышла на улицу. Каменный проезд пустовал, и только пара можжевельников в кадках у входа под арку скрашивали одиночество улицы. Христос с этого ракурса, правда, тоже был виден, но он повернулся к Татьяне Николаевне складками своего плаща, будто рассердился или обиделся на что-то. Медленно она вышла со двора и двинулась наобум в неведомое пространство.