ЧАСТЬ I. ПРОИСХОЖДЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА.
ГЛАВА I. ДОКАЗАТЕЛЬСТВА ПРОИСХОЖДЕНИЯ ЧЕЛОВЕКА ОТ НЕКОТОРОЙ НИЗШЕЙ ФОРМЫ.
Характер доказательств, относящихся к происхождению человека. — Гомологичные структуры у человека и низших животных. — Различные черты сходства. — Развитие.— Рудиментарные структуры, мышцы, органы чувств, волосы, кости, органы размножения и так далее — Значение этих трех обширных групп фактов в вопросе о происхождении человека.
Каждый, кто желает решить вопрос о том, является ли человек видоизмененным потомком какой-либо ранее существовавшей формы, вероятно, спросит сначала, видоизменяется ли человек вообще хоть сколько-нибудь в строении своего тела и умственных способностях, и если это так, то передаются ли эти изменения его потомкам по тем же законам, которые господствуют среди более низко организованных животных? И далее, являются ли эти изменения, насколько позволяет нам судить ограниченность наших знаний, следствием одинаковых общих причин и подчинены ли они тем же общим законам, как и у других организмов, например, соотносительной изменчивости, наследственной передачи изменений, обусловленных упражнением или не-упражнением частей и так далее? Подвержен ли человек таким же уродствам вследствие приостановленного развития, удвоения органов и так далее, и представляет ли он при этих аномалиях примеры реверсии, то есть возврата к строению какого-либо первоначального и древнего типа? Естественно также спросить, дал ли человек, подобно столь многим другим животным, начало образованию разновидностей и подрас, лишь незначительно отличающихся друг от друга или же отличающихся настолько, что их можно было бы отнести к сомнительным видам? Как распределены эти расы на земле и как влияют они друг на друга при скрещивании в первом и в последующих поколениях? Подобные вопросы должны быть поставлены и относительно многих других пунктов. Спрашивающий пришел бы вскоре к важному вопросу о том, стремится ли человек размножиться настолько быстро, чтобы это могло иногда послужить поводом к жестокой борьбе за существование и вследствие этого к сохранению благоприятных изменений как физических, так и умственных, и к уничтожению неблагоприятных? Вытесняют ли или замещают человеческие расы или виды (какой бы термин мы ни применили) друг друга и приводит ли это к полному уничтожению некоторых рас? Мы увидим, что на все эти вопросы (что, в самом деле, очевидно для большинства из них) нужно будет ответить столь же утвердительно, как если бы они относились к более низко организованным животным. Но для большего удобства нам придется отложить на время разбор некоторых из этих вопросов. Теперь мы постараемся рассмотреть, насколько физическое строение человека носит на себе более или менее ясные следы его происхождения от какой-либо низшей формы. В следующих главах мы рассмотрим умственные способности человека сравнительно со способностями более низко организованных животных.
ФИЗИЧЕСКОЕ СТРОЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА.
Всем известно, что тело человека устроено по одному общему типу или образцу с другими млекопитающими. Все кости его скелета могут выдержать сравнение с соответствующими костями обезьяны, летучей мыши или тюленя. То же самое замечается и относительно его мышц, нервов, кровеносных сосудов и внутренностей. Мозг, важнейший из всех органов, следует тому же закону, как доказано исследованиями Гёксли и других анатомов. Бишоф,[3] противник моей теории, признает, что каждая из главных борозд И извилин мозга у человека имеет аналога в мозгу орангутанга; он замечает однако, что мозги обоих не бывают вполне сходны ни в каком периоде развития. Этого нельзя было и ожидать, потому что иначе их умственные способности должны были бы быть одинаковыми. Вюльпиан[4] замечает:
«Les différences réelles qui existent entre l'encéphale de l'homme et celui des singes supérieurs, sont bien minimes. Il ne faut pas se faire d'illusions à cet égard. L'homme est bien plus près des singes anthropomorphes par les caractères anatomiques de son cerveau que ceux-ci ne le sont non-seulement des autres mammifères, mais même de certains quadrumanes, des guenons et des macaques».
[«Реальные различия существующие между мозгом человека и высших обезьян, весьма ничтожны. Не следует строить иллюзий на этот счет. По анатомическому строению своего мозга человек стоит гораздо ближе к человекообразным обезьянам, чем эти не только к другим млекопитающим, но даже к некоторым четвероруким обезьянам, мартышкам и макакам»] Было бы, впрочем, излишним приводить здесь дальнейшие подробности сходства между человеком и высшими млекопитающими в строении мозг и всех других частей тела.
Тем не менее стоит разобрать некоторые пункты, которые, хотя и не относятся прямо или непосредственно к строению, но ясно указывают на это сходство или родство. Человек способен перенимать от низших животных и передавать им в свою очередь некоторые болезни, например, водобоязнь, оспа, сап, сифилис, холеру, лишаи и пр.[5] Этот факт доказывает гораздо яснее тесное сходство их тканей и крови как по их тончайшей структуре, так и по составу, чем сравнение под микроскопом или самый точный химический анализ.[6] Обезьяны подвержены многим из незаразных болезней, от которых страдаем и мы. Так, Ренгер,[7] который внимательно и долго наблюдал обезьян Cebus Azarae на их родине, нашел, что они подвержены катару с обычными симптомами последнего, и что частое повторение катара кончалось у них чахоткой. Эти же обезьяны страдали от удара, воспаления кишок и катаракты. Их детеныши, при прорезывании молочных зубов, часто умирали от лихорадки. Лекарства оказывали на них такое же влияние, как и на нас. Некоторые виды обезьян обнаруживают большое пристрастие к чаю, кофе и спиртным напиткам; они курят, как я сам видел, табак с удовольствием,[8] Брем уверяет, что население северо-восточной Африки ловит диких павианов, выставляя сосуды с крепким пивом, которым те напиваются допьяна. Он видел некоторых из этих животных, находившихся у него в заключении, в пьяном виде и забавно описывает их приемы и кривлянья. На следующее утро обезьяны были сердиты и скучны; они обеими руками держались за болевшие головы, и лица их имели весьма печальное выражение. Когда им предлагали вина или пива, они отворачивались, но с жадностью сосали лимоны.[9] Одна американская обезьяна Ateles, напившись раз водки, не хотела впоследствии дотрагиваться до нее и оказалась таким образом разумнее многих людей. Эти незначительные факты показывают, насколько сходны должны быть вкусовые нервы у человека и обезьян и насколько сходно воздействие на всю их нервную систему. Человек страдает от некоторых внутренних паразитов, вызывающих иногда фатальный эффект; его мучат также наружные паразиты, которые все принадлежат к родам или семействам, поражающим и других млекопитающих, а в случае чесоточного зудня — даже к тому же самому виду.[10] Человек, подобно другим млекопитающим, птицам и даже насекомым,[11] подчинен тому загадочному закону, который ставит некоторые из нормальных процессов, например, размножение, равно как и продолжительность беременности (gestatio), а также развитие и продолжительность некоторых болезней. Его раны заживают посредством тех же процессов, а культи, остающиеся после отнятия членов, обладают иногда, преимущественно в ранний зародышевый период, способностью некоторого восстановления, как у низших животных.[12] Весь процесс столь важной функции, как размножение, поразительно одинаков у всех млекопитающих, начиная от первого акта ухаживания самца[13] до рождения и кормления детенышей. Обезьяны родятся почти в столь же беспомощном состоянии, как и наши дети. У некоторых родов детеныши отличаются по внешнему виду от взрослых не менее, чем наши дети от своих взрослых родителей.[14] Некоторые авторы приводили как важное различие, что у человека дети достигают зрелости позже, чем у всех других животных; но если мы обратимся к человеческим расам, живущим в тропических странах, то различие окажется не слишком большим, потому что, по общему мнению, орангутанг не достигает зрелости ранее десяти—пятнадцати лет.[15] Мужчина отличается от женщины по росту, телесной силе, волосам и пр., равно как и по умственным способностям; такие же различия встречаются между обоими полами многих млекопитающих. Следовательно, существует чрезвычайно близкое сходство в общем строении тела, микроскопическом устройстве тканей, химическом составе и конституции между человеком и высшими животными, в особенности человекообразными обезьянами.
ЭМБРИОНАЛЬНОЕ РАЗВИТИЕ.
Человек развивается из яйца, диаметром около 1/125 части дюйма. Оно ничем не отличается от яиц других животных. Самый зародыш (эмбрион) в очень раннем периоде едва отличим от зародышей других позвоночных. В этом периоде артерии идут дугообразными ветвями, как бы для того, чтобы гнать кровь к жабрам, отсутствующим у высших позвоночных, хотя щели по бокам шеи (f, g рис.1) всё еще остаются, обозначая прежнее положение жабр. В несколько позднейшем периоде, когда развиваются конечности, «ноги ящериц и млекопитающих, - по замечанию знаменитого фон Бэра, - крылья и ноги птиц, точно так же, как и руки, и ноги человека, все происходят из одной и той же основной формы». По словам Профессор Гёксли:[16] «лишь на самых поздних стадиях развития, молодое человеческое существо представляет резкие отличия от молодой обезьяны, тогда как последняя в своем развитии уклоняется от собаки так же значительно, как и человек. Это утверждение может показаться изумительным, но истинность его доказывается фактами».
Так как некоторые из моих читателей никогда не видели изображения зародыша (эмбриона), то я привожу рисунок утробного плода человека и собаки, почти в одной и той же стадии развития и в тщательном виде скопированные из двух сочинений, в точности которых нельзя сомневаться.[17]
После приведенных показаний таких высоких авторитетов, было бы с моей стороны излишним приводить многочисленные, заимствованные у других авторов подробности, с целью показать, что зародыш человека близко сходен с зародышами других млекопитающих. Можно было бы, однако, прибавить, что человеческий эмбрион также схож с некоторыми взрослыми низших форм по различным чертам строения. Так, например, его сердце первоначально существует, как простой пульсирующей сосуд; испражнения удаляются через проход, имеющий вид клоаки; хвостцовая кость (копчик) выдается как настоящий хвост, значительно дальше зачаточных ног.[18] У зародышей всех дышащих воздухом позвоночных, известные железы, называемые Вольфовыми телами, соответствуют почкам зрелых рыб[19] и действуют, как почки. Даже в позднейшем эмбриональном периоде, могут быть наблюдаемы некоторые поразительные сходства между человеком и низшими животными. Бишоф говорит, что извилины мозга у человеческого зародыша в конце седьмого месяца достигают почти той же стадии развитая, как у взрослого павиана.[20] «Большой палец ноги, - по замечанию профессора Оуэна,[21] - образующий при стоянии или ходьбе точку опоры, быть может, представляет наиболее характерную особенность строения человека»; но у зародыша длиною около дюйма, профессор Уаймэн[22] нашёл, что «большой палец был короче других; и вместо того, чтобы быть параллельным им, выдавался под углом сбоку ступни, соответствуя таким образом постоянному состоянию, наблюдаемому у четвероруких». Я заключу выпиской из Гёксли,[23] который, предложив вопрос: своеобразно ли начальное развитие человека по сравнению с собакой, птицей, лягушкой или рыбой, утверждает: «ответ ни на минуту не сомнителен; вне спора, что способ возникновения и ранние стадии развития человека тожественны с теми, какие мы видим у животных, стоящих непосредственно ниже его на лестнице развития: без сомнения, в этом отношении, он гораздо ближе к обезьянам, нежели эти последняя к собаке».
РУДИМЕНТЫ (НЕДОРАЗВИТЫЕ ЧАСТИ).
Этот вопрос, хотя не более важен по существу, нежели два предыдущих, по различным причинам, будет рассмотрен здесь подробнее.[24] Нельзя назвать ни одного высшего животного, у которого не было бы какой-либо части в рудиментарном состоянии; и человек не составляет исключения из правила. Рудиментарные органы следует отличать от возникающих, хотя в некоторых случаях провести различие не легко. Первые или абсолютно бесполезны, как сосцы у самцов млекопитающих или те резцы у жвачных, которые никогда не прорезываются сквозь десны; или же они настолько маловажны для их нынешних обладателей, что мы едва ли можем допустить, чтобы они развивались при существующих теперь условиях. Органы в этом последнем случае не строго рудиментарны, но стремятся к этому состоянию. Возникающие органы, с другой стороны, хотя не вполне развиты, все же чрезвычайно полезны обладателям и способны к дальнейшему развитию. Рудиментарные органы необычайно изменчивы, и это частью понятно, так как они бесполезны или почти бесполезны, а, следовательно, более не подвержены естественному отбору. Часто они совсем исчезают. Когда это случается, они тем не мене могут порою появиться опять путем возврата - обстоятельство, достойное полного внимания.
Главными причинами перехода органов к рудиментарному состоянию были: неупотребление в том возрасте, когда орган главным образом работает (а это бывает обыкновенно в зрелом возрасте) и затем унаследование в соответственном возрасте. Выражение «неупотребление» относится не только к уменьшенной деятельности мускулов, но включает и ослабленный приток крови к какой-либо части или органу, вследствие испытания органом меньших колебаний давления, или по той причине, что орган стал по чему бы то ни было менее деятельным, чем обыкновенно.
Рудименты, однако, могут встречаться у одного пола в частях, нормально присутствующих у другого пола; и такие рудименты, как мы позднее увидим, часто возникали путем, отличным от указанного нами.
В некоторых случаях органы уменьшились действием естественного отбора, став вредными виду при изменившемся образе жизни. Атрофированию, вероятно, часто содействовали два начала: уравновешение и экономия роста; но последние стадии сокращения, после того, как неупотребление сделало все, что можно ему основательно приписывать, то есть когда сбережение в экономии роста было бы ничтожно - эти стадии очень трудно объяснимы.[25] Окончательное и полное исчезновение какой-либо части, уже бесполезной и значительно сократившейся, при чем ни уравновешение, ни экономия роста не могут играть роли, вероятно, объясняется с помощью гипотезы пангенезиса. Но так как вопрос о рудиментарных органах был рассмотрен и разъяснен в моих прежних сочинениях,[26] то здесь мне нечего к нему возвращаться.
Рудименты различных мускулов были наблюдаемы во многих частях человеческого тела[27] и немалое число мускулов, постоянно присутствующих у некоторых низших животных, порою могут быть найдены у человека в очень недоразвитом состоянии. Каждый знает, что многие животные, особенно лошади, обладают способностью двигать и подергивать кожей; это производится с помощью мускула panniculus carnosus. Остатки этого мускула в деятельном состоянии находятся в разных частях нашего тела. например, в лобном мускуле, поднимающем брови. К этой системе относится и мускул platysma myoides, хорошо развитый на шее. Профессор Тёрнер из Эдинбурга порою находил, как он мне сообщает, мускульные пучки в пяти различных положениях, а именно под мышками, близ лопаток и так далее, и все они относились к системе panniculus, он также показал далее,[28] что musculus sternalis (или sternalis brutorum), не представляющий продолжения rectus abdominalis, но близко родственный panniculus, встречается в 3% случаев (он исследовал боле 600 тел); Тёрнер прибавляет, что этот мускул «доставляет превосходное пояснение того положения, что редко встречающиеся и рудиментарные строения особенно подвержены изменяемости относительно своего расположения».
Немногие люди обладают способностью сокращать поверхностные черепные мускулы, и эти мускулы находятся в изменчивом и частью рудиментарном состоянии. А. Декандоль сообщил мне курьезный пример продолжительной устойчивости или наследственной передачи этой способности, а также ее необычайного развития. Ему известно одно семейство, в котором один член, в настоящее время глава семьи, мог в молодости сбросить несколько тяжелых книг с головы одним движением кожи черепа; он выигрывал пари, совершая этот фокус. Его отец, дядя, дед и трое детей обладают тою же способностью в той же необычайной степени. Это семейство, за восемь поколений тому назад разделилось на две ветви; так что глава вышеупомянутой ветви состоит семиюродным братом главе другой ветви. Этот дальний родственник живет в другой части Франции, и на вопрос, обладает ли он тою же способностью, немедленно показал свое искусство. Пример этот отлично поясняет, как упорна может быть передача абсолютно бесполезной способности, вероятно, оставшейся от наших отдаленных полу человеческих предков, так как многие обезьяны обладают способностью свободного передвижения кожи черепа вверх и вниз и часто пользуются этим.[29]
Внешние мускулы, служащие для движения наружного уха и внутренние, движущие различные его части, находятся у человека в рудиментарном состоянии, и все принадлежать к системе panniculus (подкожного мускула); они также изменчивы по развитию или, по крайней мере, по отправлению. Я видел одного человека, который мог подвинуть целое ухо вперед; другие могут подвинуть вверх, третьи назад;[30] и из того, что сказало мне одно из этих лип, можно заключить, что большинство из нас; часто дотрагиваясь до наших ушей и таким образом привлекая к ним внимание, могли бы приобрести некоторую способность движения помощью частых попыток. Эта способность напрягать я направлять ушную раковину по различным направлениям, без сомнения, в высшей степени полезна многим животным, так как они таким образом замечают, откуда идет опасность; но я никогда не слышал достоверных показаний, о каком-либо человеке, обладающем на столько же развитою способностью, единственною, которая могла бы быть ему полезна. Целая наружная раковина может быть рассматриваема, как рудимент, вместе с ее разными складками и выступами (helix, antihelix, tragus, antitragus и так далее), которые у низших животных усиливают и поддерживают ухо, когда оно стоит прямо, не прибавляя много к его весу. Некоторые авторы, однако, предполагают, что хрящ ушной раковины служить для передачи колебаний слуховому нерву; но Тойнби,[31] собрав все факты, известные по этому вопросу, пришел к выводу, что наружная ушная раковина не имеет определенного употребления. Уши шимпанзе и орангутанга представляют любопытное сходство с ушами человека, и соответственные мускулы у них также очень мало развиты.[32] Мне сообщали сторожа Зоологического сада, что названные обезьяны никогда не двигают ушами и не настораживают их; так что у них уши по своему отправлению в таком же недоразвитом состоянии, как и у человека. Почему эти животные, и почему также предки человека утратили способность настораживать уши этого мы не можем сказать. Возможно (хотя этот взгляд меня не удовлетворяет), что, благодаря своему образу жизни на деревьях и значительной силе, они лишь редко подвергались опасности, и таким образом в течение продолжительного периода мало двигали ушами, а поэтому постепенно утратили способность движения. Это был бы случай, сходный с тем, что крупные и тяжелые птицы, живущие на океанических островах и стало быть не подвергавшиеся нападение хищных зверей, утратили поэтому способность пользоваться крыльями для полета. Неспособность двигать ушами у человека и различных обезьян, однако, частью уравновешивается свободою, с которою они могут двигать головою в горизонтальной плоскости, что позволяет им улавливать звуки во всех направлениях. Утверждали, что только человеческое ухо обладает мягкой долькой; но рудимент ее находится у гориллы[33] и, как я слышал от профессора Прейера, она нередко отсутствует у негра.
Знаменитый скульптор Вулнер (Woolner) сообщает мне о маленькой особенности наружного уха, которую он часто наблюдал и у мужчин, и у женщин, вполне оценив ее значение. Внимание его было впервые привлечено к этому предмету, когда он работал над фигуркою Пекка, которому он придал заостренные уши. Это привело его к исследованию ушей разных обезьян, а затем к более тщательному изучению человеческого уха. Особенность эта состоит в маленьком тупом выступе, выдающемся из внутрь завороченного края или ушного завитка (helix). Если он встречается, то бывает развит от рождения и, по профессору Людвигу Мейеру, чаще у мужчины, чем у женщины. Вулнер сделал точный снимок с одного такого образчика и прислал мне рисунок.
Эти выступы не только выдаются к середине уха, но часто немного вне его плоскости, так что видимы, когда посмотреть на голову прямо спереди или сзади. Они изменчивы по величине, а иногда и по положению, находясь то немного выше, то ниже; иногда они встречаются на одном ухе, но не на другом. Особенность эта встречается не только у человека, потому что я наблюдал один пример у одной обезьяны Вельзевула (Ateles Beelzebuth) в нашем зоологическом саду; и доктор Рэй Ланкестер сообщает мне о другом примере - шимпанзе в гамбургском зоологическом саду. Завиток, очевидно, представляет край уха, завороченный внутрь; это заворачивание, по-видимому, связано некоторым образом с тем, что целое наружное ухо постоянно нажималось назад. У многих обезьян, стоящих не высоко в своем отряде, например, у павианов и некоторых видов мартышек,[34] верхняя часть уха слегка заострена и край вовсе не заворочен внутрь; но если бы край был таким образом заворочен, то маленький выступ необходимо выдался бы к центру, а, быть может, немного вне плоскости уха: я полагаю, таково было происхождение выступа во многих случаях. С другой стороны, профессор Л. Мейер в недавно напечатанной прекрасной статье[35] утверждает, что весь этот случай относится на счет простой изменяемости, и что это не настоящие выступы, но что они зависят от недостаточного развития внутреннего хряща с каждой стороны выступа. Я вполне готов допустить, что таково точное объяснение во многих случаях, как, например, в тех, которые изображены профессором Мейером: здесь оказывается несколько мелких выступов, или же весь край извилист. Я сам видел, благодаря любезности доктора Л. Дауна (Down), ухо идиота-микроцефала, на котором есть выступ с внешней стороны завитка, а не на внутреннем завернутом крае, так что этот выступ не может иметь какого-либо соотношения с прежним остроконечием уха. Тем не мене, в некоторых случаях, мой первоначальный взгляд, что выступы представляют следы верхушек прежних прямостоячих и заостренных ушей, всё-таки кажется мне вероятным. Думаю так по причине частоты этого явления и общего соответствия положения выступа с верхушкой заостренного уха. В одном случае, с которого мне была прислана фотография, выступ так широк, что (допустив согласно с взглядом профессора Мейера, что ухо признается совершенным при равном развитии хряща по всему протяжению края) придется сказать, что он покрыл бы целую треть целого уха. Мне были сообщены два случая - один, бывший в Северной Америке, другой в Англии, когда верхний край вовсе не был заворочен внутрь, но заострен, так что он по очертаниям близко походил на заостренное ухо обыкновенного четвероногого. В одном из этих случаев, а именно у ребенка, отец сравнил ухо с данным мною рисунком[36] уха обезьяны Cynopithecus niger, и говорит, что очертания их близко сходны. Если бы в этих двух случаях край был заворочен внутрь нормально, то должен был бы образоваться внутренний выступ. Могу прибавить, что в обоих случаях очертания все же остаются несколько заостренными, хотя край верхней части уха нормально заворочен внутрь - у одного из них, однако, очень мало. Следующий рисунок представляет точный снимок с фотографии утробного плода орангутанга, любезно присланный мне доктором Нитше: здесь можно видеть, как отличается остроконечное очертание уха в этом периоде от уха взрослого, как оно имеет близкое общее сходство с ухом человека.
Очевидно, что заворачивание кончика такого уха, если только оно не изменится значительно во время дальнейшего развития, дает начало выступу, вдающемуся внутрь. В общем, мне все еще кажется вероятным, что выступы, о которых идет речь, в некоторых случаях, как у человека, так и у обезьян, представляют следы прежнего состояния.
Мигательная перепонка, или третье веко, с дополнительными мускулами и др. строениями, особенно хорошо развита у птиц, и представляет для них большое функциональное значение, так как может быть быстро надвинута поперек целого глазного яблока. Ее находят у некоторых пресмыкающихся и амфибий и у некоторых рыб, как например, у акул. Она прекрасна развита у двух низших отрядов млекопитающих, а именно у однопроходных (Monotremata) и у сумчатых (Marsupialia), и у немногих высших млекопитающих, как например, у моржа. Но у человека, обезьян и большинства млекопитающих, перепонка эта существует, по общему допущению анатомов, как простой рудимент, называемый полулунной складкой.[37]
Чувство обоняния чрезвычайно важно для большинства млекопитающих: для некоторых, каковы жвачные, оно служить средством предупреждения об опасности: для других, каковы хищные - средством отыскания добычи; для третьих, каков дикий кабан, - оно служит обеим целям. Но обоняние чрезвычайно мало полезно даже темнокожим человеческим расам, у которых оно гораздо лучше развито, чем у белых и цивилизованных рас;[38] тем не мене, оно не предупреждает их об опасности и не руководствует в выборе пищи: оно не мешает эскимосам спать в самой смрадной атмосфере, а многим дикарям - есть полусгнившую пищу. У европейцев способность обоняния значительно различается у разных особей, и чем меня уверяет один знаменитый натуралист, обладающий чрезвычайно развитым обонянием и обративший внимание на этот вопрос. Тот, кто убежден в верности принципа постепенной эволюции, неохотно допустит, что чувство обоняния, в его современном состоянии, было первоначально приобретено человеком таким, каково оно теперь. Человек унаследовал эту способность, в ослабленном и в этом смысле недоразвитом состоянии, от некоторого отдаленного предка, которому обоняние было чрезвычайно полезно и который пользовался им беспрестанно. У тех животных, которые обладают этим чувством в высоко развитой степени, как например, у собак и лошадей, воспоминание о людях и местах тесно связано с их запахом: таким образом нам, быть может станет ясным, почему, как справедливо заметил доктор Маудсли,[39] чувство обоняния у человека оказывается «особенно действительным средством для живого напоминания представлений и образов забытых событий и местностей».
Человек резко отличается от всех других приматов тем, что он почти не покрыт волосами. Но немногие рассеянные волосы находятся на большей части тела мужчины, и тонкий пушок на теле женщины. Те или иные расы значительно различаются между собою по волосатости, и у особей одной и той же расы волосы чрезвычайно изменчивы, не только по обилию, но также по положению; так у некоторых европейцев плечи совсем голы, тогда как у других на них находятся густые пучки волос.[40] Не может быть ни малейшего сомнения на счет того, что волосы, рассеянные таким образом по телу, представляют остатки сплошного волосяного покрова низших животных. Этот взгляд становится тем боле вероятным, что, как известно, тонкие, короткие и бледно окрашенные волосы на конечностях и других частях тела иногда развиваются в «густые, длинные и грубоватые темные волосы» при ненормальном питании, подле застарелых воспаленных поверхностей.[41]
Сэр Джемс Пэджет сообщает мне, что часто у некоторых членов одной семьи несколько волос в бровях гораздо длиннее других, так что даже эта ничтожная особенность, кажется, наследуется. Эти волосы также, кажется, имеют своих представителей (у четвероруких); потому что у шимпанзе и у некоторых видов макак есть торчащие волосы значительной длины, начинающиеся от обнаженной кожи над глазами, и соответствующие нашим бровям; подобные длинные волосы выдаются из волосистых покровов и надбровных дуг у некоторых павианов.
Тонкие шерстистые волосы или так называемый зародышевой пушок (lanugo), которым покрыт человеческий зародыш на шестом месяце утробной жизни, представляет боле любопытный случай. Пушок этот впервые развивается, на пятом месяце, на месте бровей и на лице и особенно кругом рта, где он гораздо длиннее, чем на голове. Усы этого рода наблюдались Эшрихтом[42] на женском зародыше; но это не такое удивительное обстоятельство, как могло бы показаться на первый взгляд, потому что в раннем периоде развития, оба пола вообще походят друг на друга во всех внешних признаках. Направление и расположение волос на всех частях тела зародыша те же, как и у взрослого, но подвержены большей изменяемости. Целая поверхность, включая даже лоб и уши, таким образом густо покрыта пушком; но замечателен тот факт, что ладони и подошвы совсем голы, подобно нижним поверхностям всех четырех конечностей у большинства низших животных. Так как это едва ли может быть случайным совпадением, то шерстистый пушок зародыша, вероятно, изображает древний постоянный волосяной покров тех млекопитающих, которые рождаются с шерстяным покровом. Было указано три-четыре случая, когда люди рождались с телом и лицом, сплошь покрытым густыми, тонкими и длинными волосами; это странное состояние сильно передается по наследству и находится в соотношении с ненормальным состоянием зубов.[43] Профессор Александоктор Брандт сообщает мне, что он сравнивал волосы с лица такого человека, 35 лет от роду, сопоставив их с пушком зародыша - оказалось полное сходство в строении; поэтому, как он замечает, случай этот может быть приписан остановке в развитии волоса, тогда как рост его продолжается. У многих детей нежного сложения, как мне сообщил один врач, служащий в детском госпитале, спины покрыты длинноватыми шелковистыми волосами, и такие случаи, вероятно, принадлежат к той же категории.
По-видимому, задние коренные зубы, то есть зубы мудрости, стремятся у наиболее цивилизованных человеческих рас стать рудиментарными. Эти зубы несколько меньше других коренных, что справедливо и для соответственных зубов шимпанзе и орангутанга, и обладают лишь двумя отдельными корнями. Они не прорезываются сквозь десны раньше 7-летнего возраста, и меня уверяли, что они гораздо более подвержены порче и выпадают раньше других зубов; но это отрицается выдающимися дантистами. Зато они подвержены изменяемости, как в строении, так и в периоде развития нежели другие зубы.[44] С другой стороны, у чернокожих меланезийских племен, зубы мудрости обыкновенно снабжены тремя отдельными корнями и обыкновенно сохраняются; они отличаются от других коренных по величине также в меньшей степени, нежели у кавказских племен.[45] Профессор Шаафгаузен объясняет это различие между расами тем, что задний зубной отросток челюсти постоянно укорачивается у цивилизованных людей[46] и это укорачивание может, я думаю, быть приписано тому, что цивилизованные люди обыкновенно питаются мягкой, вареной пищей и таким образом меньше употребляют свои челюсти. Мне сообщает Брэс (Brace), что в Соединенных Штатах вошло в обычай удалять некоторые из коренных зубов у детей, так как челюсть не растет достаточно для полного развития нормального числа.[47]
По отношению к пищеварительному каналу, я встречал факты лишь относительно одного рудимента, а именно червеобразного отростка слепой кишки. Слепая кишка представляет ответвление кишечника, оканчивающееся слепым концом; она необычайно длинна у многих низших, питающихся растительною пищею, млекопитающих. У сумчатого животного коалы слепая кишка, действительно, более чем втрое превышает длиною целое туловище.[48] Иногда кишка эта продолжается в длинное, постепенно становящееся все более тонким, остроконечие; иногда же она местами сужена. Кажется, вследствие изменения пищи или образа жизни, слепая кишка значительно укоротилась у разных животных, при чем червеобразный отросток остался, как рудимент укороченной части. О том, что этот отросток действительно является рудиментом, мы можем судить и по его малым размерам, и по собранным профессором Канестрини[49] фактам относительно его изменяемости у человека.
Порою он совсем отсутствует, или, наоборот, значительно развит. Просвет иногда вполне закрыть на 1/2 или 2/3 длины отростка, причем оконечность представляет сплющенное плотное расширение. У орангутанга этот отросток длинен и извилист; у человека он начинается на конце короткой слепой кишки и обыкновенно бывает 15 дюймов длины, и лишь около 1/3 дюйма в поперечнике. Отросток этот не только бесполезен, но нередко служит причиною смерти: я еще недавно слышал о двух таких случаях. Это зависит от проникновения в просвет маленьких тел, каковы твердые плодовые косточки, причиняющие воспаление.[50]
У некоторых из низших четвероруких, также у лемуров и у плотоядных, и у многих сумчатых, существует канал подле нижнего конца плечевой кости, называемый надмыщелковым отверстием (foramen supracondyloideum), сквозь который проходит большой (срединный) нерв передней конечности, а часто и большая артерия. Но в плечевой кости человека обыкновенно есть след этого прохода, часто отлично развитый и образуемый крючковидным, опущенным вниз отростком кости, дополненным связкой. Доктор Стразерс,[51] тщательно изучив этот вопрос, показал, что эта особенность иногда наследуется, так как она встретилась у отца и четырех из его семи детей. Если такой канал существует, то большой нерв неизменно проходит через него, что является ясным указанием на то, что строение это представляет собою гомологичное образование и рудимент надмыщелкового отверстия низших животных. Профессор Тёрнер определил, как он сообщает мне, что эта особенность встречается приблизительно у одного из каждых ста скелетов современных людей. Но случайное появление этой аномалии у человека, вероятно, представляет собою возврат к очень древней структуре, потому что у высших четвероруких такое строение отсутствует.
Существует другое отверстие или прободение (порок, встречающийся у человека) в плечевой кости, которое можно назвать межсуставным. Оно встречается, но не постоянно, у разных человекообразных и иных обезьян,[52] а также у многих из низших животных. Замечательно, что это прободение, кажется, гораздо чаще встречалось в древние времена, чем теперь. Мистер Бёск[53] собрал следующие факты по этому вопросу: «профессор Брока находил прободение в 4,5% плечевых костей, собранных на южном кладбище (Cimetire du Sud) в Париже; а в Орронском гроте, содержащем остатки, относящиеся к бронзовому периоду, восемь плечевых костей из 32 были с прободением; но столь высокий процент, по его мнению, мог являться следствием того, что пещера могла служить подобием "семейного склепа". Далее, господин Дюпон нашёл 30% прободенных костей в пещерах Лесской долины, с остатками, относящимися к периоду северного оленя: тогда как господин Легэ (Leguay) обнаружил в Аржантейле, в одном дольмене, 25% прободенных костей, а господин Прюнер-Бей нашёл 26% таких костей в Версале. Нельзя не сделать замечания, что по Прюнер-Бею эта особенность обыкновенна у скелетов гуанчей». Любопытен тот факт, что древние расы, в этом и многих других случаях, боле часто представляют строения, сближающие их с низшими животными, чем новейшие расы. Одною из главных причин мне кажется та, что древние расы несколько более близки по родословной линии к своим отдаленным звероподобным, предкам.
У человека хвостцовая копчиковая кость, а также некоторые иные позвонки, описанные ниже, хотя и не играют роли хвоста, но ясно соответствуют этой части у других позвоночных. В раннем эмбриональном периоде кость эта свободна и выдается далеко за нижние конечности, что можно видеть на рисунке человеческого зародыша (рис.1). Известны примеры, что даже после рождения, в некоторых редких и ненормальных случаях, кость эта образует малый внешний рудимент хвоста.[54] Хвостцовая кость коротка, обыкновенно включает лишь четыре позвонка, при чем все спаяны вместе: они находятся в рудиментарном состоянии, потому что, за исключением основного, состоят лишь из тела, то есть центральной части.[55] Они снабжены несколькими малыми мускулами, один из которых, как мне сообщает профессор Тёрнер, был описан Тёйле, как рудиментарное воспроизведение разгибающего хвост мускула, так сильно развитого у многих млекопитающих.
Спинной мозг у человека достигает лишь последнего спинного или первого поясничного позвонка. Но нитевидное образование (filum terminale) опускается по оси крестцовой части канала позвоночника и даже вдоль задней стороны хвостцовых костей. Верхняя часть этой нити, как мне сообщает Профессор Тёрнер, несомненно гомологична спинному мозгу, но нижняя, очевидно, состоит только из pia mater, то есть мягкой сосудистой оболочки. Даже и в этом случае можно сказать, что хвостцовая кость заключает в себе остатки такого важного образования, как спинной мозг; хотя уже и не включенным внутрь костного канала. Следующий факт, которым я также обязан профессору Тёрнеру, показывает, как близко соответствует хвостцовая кость настоящему хвосту низших животных. Господин Лушка недавно открыл на оконечности хвостцовых костей весьма своеобразное клубкообразное тело, непосредственно связанное со средней крестцовой артерией; это открытие побудило Краузе и Мейера к исследованию хвоста обезьяны (Macacus) и кошки; у обоих оказалось подобное же свернутое тело, хотя и не на конце хвоста.
Органы размножения представляют собою разнообразные рудиментарные строения; но они отличаются в одном важном отношении от предыдущих случаев. Речь идет не об остатках какого-либо органа, несвойственного данному виду в его развитом состоянии, но об органах, функционирующих у одного пола, и представленной у другого в виде простого рудимента. Тем не менее, присутствие таких рудиментов так же трудно объяснимо с точки зрения отдельного сотворения каждого вида, как и в предыдущих случаях. Позднее я укажу на эти рудименты и смогу показать, что их присутствие, вообще, зависит только от наследственности, то есть от того, что части, приобретённые одним полом, были отчасти переданы другому полу. Я сообщу здесь несколько примеров таких рудиментов. Хорошо известно, что у самцов всех млекопитающих, включая человека, существуют рудиментарные млечные железы. В некоторых случаях они бывали хорошо развиты и давали обильный запас молока. Их существенное тождество у обоих полов также доказывается тем, что порою они сильно увеличиваются у обоих полов во время кори. Предстательный пузырек (vesicula prostatica), наблюдающийся у многих самцов млекопитающих, с соответственным каналом, теперь всеми признается гомологом матки. Прочитав искусное описание этого органа, сделанное Лейкартом и его рассуждения по этому предмету, нельзя не согласиться со справедливостью его вывода. Это особенно ясно на примере тех млекопитающих, у которых настоящая матка раздваивается[56] на две ветви: у их самцов предстательный пузырек также раздваивается. Можно было бы привести и некоторые другие рудиментарные строения, принадлежащие к органам размножения.[57]
Значение трех крупных разрядов фактов, приведенных выше, очевидно. Но было бы излишне повторять целиком доводы, данные подробно в моем «Происхождении видов». Гомологичное строение целого организма, у членов того же класса, вполне понятно, если мы допустим их происхождение от общего предка, вместе с последующим приспособлением к разнообразным условиям. Со всякой иной точки зрения, сходство строения руки человека или обезьяны, ноги лошади, ласта тюленя, крыла летучей мыши и такое прочее, совершенно необъяснимо.[58] Нельзя назвать научным объяснением утверждение, что все они образовались по одинаковому идеальному плану. Что касается развития, мы ясно можем понять, исходя из принципа, что изменения наступают в сравнительно позднем возрасте зародышевой жизни и наследуются в соответственном периоде, почему зародыши поразительно различных существ должны были удержать еще и теперь, в более или менее совершенном виде, строение общего предка. Никакого другого объяснения еще никогда не было дано для того изумительного факта, что зародыши человека, собаки, тюленя, летучей мыши, пресмыкающегося и так далее, на первых порах едва могут быть отличены друга от друга. Чтобы понять существование рудиментарных органов, нам стоит только предположить, что прежний предок обладал этими частями в совершенно развитом состоянии, и что при изменившемся образе жизни, органы эти значительно уменьшились, вследствие простого неупотребления, или же вследствие естественного отбора тех особей, которые были менее обременены присутствием излишней части; сюда присоединились и другие причины, указанные раньше.
Таким образом становится понятным, как произошло, что человек и все другие позвоночные были построены по одинаковому общему образцу, что все они проходят через одинаковые ранние стадии развития и обладают общими рудиментарными органами. Мы должны откровенно допустить общность их происхождения; принять какой-либо иной взгляд, значит допустить, что наше собственное строение, а также всех животных, окружающих нас, есть простая западня, поставленная кем-то с целью запутать наше суждение. Вывод значительно усиливается, если мы присмотримся к членам всего животного царства и рассмотрим факты, вытекающие из их сродства или классификации, из географического распределения и геологической преемственности. Только наши естественные предрассудки и та дерзость, которая дозволила нашим предкам объявить, что они потомки полубогов - лишь это заставляет нас останавливаться перед этим выводом. Но вскоре настанет время, когда покажется удивительным, почему натуралисты, так хорошо знакомые со сравнительным строением и развитием человека и других млекопитающих, могли допустить, что каждое из них было продуктом отдельного акта сотворения.
Характер доказательств, относящихся к происхождению человека. — Гомологичные структуры у человека и низших животных. — Различные черты сходства. — Развитие.— Рудиментарные структуры, мышцы, органы чувств, волосы, кости, органы размножения и так далее — Значение этих трех обширных групп фактов в вопросе о происхождении человека.
Каждый, кто желает решить вопрос о том, является ли человек видоизмененным потомком какой-либо ранее существовавшей формы, вероятно, спросит сначала, видоизменяется ли человек вообще хоть сколько-нибудь в строении своего тела и умственных способностях, и если это так, то передаются ли эти изменения его потомкам по тем же законам, которые господствуют среди более низко организованных животных? И далее, являются ли эти изменения, насколько позволяет нам судить ограниченность наших знаний, следствием одинаковых общих причин и подчинены ли они тем же общим законам, как и у других организмов, например, соотносительной изменчивости, наследственной передачи изменений, обусловленных упражнением или не-упражнением частей и так далее? Подвержен ли человек таким же уродствам вследствие приостановленного развития, удвоения органов и так далее, и представляет ли он при этих аномалиях примеры реверсии, то есть возврата к строению какого-либо первоначального и древнего типа? Естественно также спросить, дал ли человек, подобно столь многим другим животным, начало образованию разновидностей и подрас, лишь незначительно отличающихся друг от друга или же отличающихся настолько, что их можно было бы отнести к сомнительным видам? Как распределены эти расы на земле и как влияют они друг на друга при скрещивании в первом и в последующих поколениях? Подобные вопросы должны быть поставлены и относительно многих других пунктов. Спрашивающий пришел бы вскоре к важному вопросу о том, стремится ли человек размножиться настолько быстро, чтобы это могло иногда послужить поводом к жестокой борьбе за существование и вследствие этого к сохранению благоприятных изменений как физических, так и умственных, и к уничтожению неблагоприятных? Вытесняют ли или замещают человеческие расы или виды (какой бы термин мы ни применили) друг друга и приводит ли это к полному уничтожению некоторых рас? Мы увидим, что на все эти вопросы (что, в самом деле, очевидно для большинства из них) нужно будет ответить столь же утвердительно, как если бы они относились к более низко организованным животным. Но для большего удобства нам придется отложить на время разбор некоторых из этих вопросов. Теперь мы постараемся рассмотреть, насколько физическое строение человека носит на себе более или менее ясные следы его происхождения от какой-либо низшей формы. В следующих главах мы рассмотрим умственные способности человека сравнительно со способностями более низко организованных животных.
ФИЗИЧЕСКОЕ СТРОЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА.
Всем известно, что тело человека устроено по одному общему типу или образцу с другими млекопитающими. Все кости его скелета могут выдержать сравнение с соответствующими костями обезьяны, летучей мыши или тюленя. То же самое замечается и относительно его мышц, нервов, кровеносных сосудов и внутренностей. Мозг, важнейший из всех органов, следует тому же закону, как доказано исследованиями Гёксли и других анатомов. Бишоф,[3] противник моей теории, признает, что каждая из главных борозд И извилин мозга у человека имеет аналога в мозгу орангутанга; он замечает однако, что мозги обоих не бывают вполне сходны ни в каком периоде развития. Этого нельзя было и ожидать, потому что иначе их умственные способности должны были бы быть одинаковыми. Вюльпиан[4] замечает:
«Les différences réelles qui existent entre l'encéphale de l'homme et celui des singes supérieurs, sont bien minimes. Il ne faut pas se faire d'illusions à cet égard. L'homme est bien plus près des singes anthropomorphes par les caractères anatomiques de son cerveau que ceux-ci ne le sont non-seulement des autres mammifères, mais même de certains quadrumanes, des guenons et des macaques».
[«Реальные различия существующие между мозгом человека и высших обезьян, весьма ничтожны. Не следует строить иллюзий на этот счет. По анатомическому строению своего мозга человек стоит гораздо ближе к человекообразным обезьянам, чем эти не только к другим млекопитающим, но даже к некоторым четвероруким обезьянам, мартышкам и макакам»] Было бы, впрочем, излишним приводить здесь дальнейшие подробности сходства между человеком и высшими млекопитающими в строении мозг и всех других частей тела.
Тем не менее стоит разобрать некоторые пункты, которые, хотя и не относятся прямо или непосредственно к строению, но ясно указывают на это сходство или родство. Человек способен перенимать от низших животных и передавать им в свою очередь некоторые болезни, например, водобоязнь, оспа, сап, сифилис, холеру, лишаи и пр.[5] Этот факт доказывает гораздо яснее тесное сходство их тканей и крови как по их тончайшей структуре, так и по составу, чем сравнение под микроскопом или самый точный химический анализ.[6] Обезьяны подвержены многим из незаразных болезней, от которых страдаем и мы. Так, Ренгер,[7] который внимательно и долго наблюдал обезьян Cebus Azarae на их родине, нашел, что они подвержены катару с обычными симптомами последнего, и что частое повторение катара кончалось у них чахоткой. Эти же обезьяны страдали от удара, воспаления кишок и катаракты. Их детеныши, при прорезывании молочных зубов, часто умирали от лихорадки. Лекарства оказывали на них такое же влияние, как и на нас. Некоторые виды обезьян обнаруживают большое пристрастие к чаю, кофе и спиртным напиткам; они курят, как я сам видел, табак с удовольствием,[8] Брем уверяет, что население северо-восточной Африки ловит диких павианов, выставляя сосуды с крепким пивом, которым те напиваются допьяна. Он видел некоторых из этих животных, находившихся у него в заключении, в пьяном виде и забавно описывает их приемы и кривлянья. На следующее утро обезьяны были сердиты и скучны; они обеими руками держались за болевшие головы, и лица их имели весьма печальное выражение. Когда им предлагали вина или пива, они отворачивались, но с жадностью сосали лимоны.[9] Одна американская обезьяна Ateles, напившись раз водки, не хотела впоследствии дотрагиваться до нее и оказалась таким образом разумнее многих людей. Эти незначительные факты показывают, насколько сходны должны быть вкусовые нервы у человека и обезьян и насколько сходно воздействие на всю их нервную систему. Человек страдает от некоторых внутренних паразитов, вызывающих иногда фатальный эффект; его мучат также наружные паразиты, которые все принадлежат к родам или семействам, поражающим и других млекопитающих, а в случае чесоточного зудня — даже к тому же самому виду.[10] Человек, подобно другим млекопитающим, птицам и даже насекомым,[11] подчинен тому загадочному закону, который ставит некоторые из нормальных процессов, например, размножение, равно как и продолжительность беременности (gestatio), а также развитие и продолжительность некоторых болезней. Его раны заживают посредством тех же процессов, а культи, остающиеся после отнятия членов, обладают иногда, преимущественно в ранний зародышевый период, способностью некоторого восстановления, как у низших животных.[12] Весь процесс столь важной функции, как размножение, поразительно одинаков у всех млекопитающих, начиная от первого акта ухаживания самца[13] до рождения и кормления детенышей. Обезьяны родятся почти в столь же беспомощном состоянии, как и наши дети. У некоторых родов детеныши отличаются по внешнему виду от взрослых не менее, чем наши дети от своих взрослых родителей.[14] Некоторые авторы приводили как важное различие, что у человека дети достигают зрелости позже, чем у всех других животных; но если мы обратимся к человеческим расам, живущим в тропических странах, то различие окажется не слишком большим, потому что, по общему мнению, орангутанг не достигает зрелости ранее десяти—пятнадцати лет.[15] Мужчина отличается от женщины по росту, телесной силе, волосам и пр., равно как и по умственным способностям; такие же различия встречаются между обоими полами многих млекопитающих. Следовательно, существует чрезвычайно близкое сходство в общем строении тела, микроскопическом устройстве тканей, химическом составе и конституции между человеком и высшими животными, в особенности человекообразными обезьянами.
ЭМБРИОНАЛЬНОЕ РАЗВИТИЕ.
Человек развивается из яйца, диаметром около 1/125 части дюйма. Оно ничем не отличается от яиц других животных. Самый зародыш (эмбрион) в очень раннем периоде едва отличим от зародышей других позвоночных. В этом периоде артерии идут дугообразными ветвями, как бы для того, чтобы гнать кровь к жабрам, отсутствующим у высших позвоночных, хотя щели по бокам шеи (f, g рис.1) всё еще остаются, обозначая прежнее положение жабр. В несколько позднейшем периоде, когда развиваются конечности, «ноги ящериц и млекопитающих, - по замечанию знаменитого фон Бэра, - крылья и ноги птиц, точно так же, как и руки, и ноги человека, все происходят из одной и той же основной формы». По словам Профессор Гёксли:[16] «лишь на самых поздних стадиях развития, молодое человеческое существо представляет резкие отличия от молодой обезьяны, тогда как последняя в своем развитии уклоняется от собаки так же значительно, как и человек. Это утверждение может показаться изумительным, но истинность его доказывается фактами».
Так как некоторые из моих читателей никогда не видели изображения зародыша (эмбриона), то я привожу рисунок утробного плода человека и собаки, почти в одной и той же стадии развития и в тщательном виде скопированные из двух сочинений, в точности которых нельзя сомневаться.[17]
После приведенных показаний таких высоких авторитетов, было бы с моей стороны излишним приводить многочисленные, заимствованные у других авторов подробности, с целью показать, что зародыш человека близко сходен с зародышами других млекопитающих. Можно было бы, однако, прибавить, что человеческий эмбрион также схож с некоторыми взрослыми низших форм по различным чертам строения. Так, например, его сердце первоначально существует, как простой пульсирующей сосуд; испражнения удаляются через проход, имеющий вид клоаки; хвостцовая кость (копчик) выдается как настоящий хвост, значительно дальше зачаточных ног.[18] У зародышей всех дышащих воздухом позвоночных, известные железы, называемые Вольфовыми телами, соответствуют почкам зрелых рыб[19] и действуют, как почки. Даже в позднейшем эмбриональном периоде, могут быть наблюдаемы некоторые поразительные сходства между человеком и низшими животными. Бишоф говорит, что извилины мозга у человеческого зародыша в конце седьмого месяца достигают почти той же стадии развитая, как у взрослого павиана.[20] «Большой палец ноги, - по замечанию профессора Оуэна,[21] - образующий при стоянии или ходьбе точку опоры, быть может, представляет наиболее характерную особенность строения человека»; но у зародыша длиною около дюйма, профессор Уаймэн[22] нашёл, что «большой палец был короче других; и вместо того, чтобы быть параллельным им, выдавался под углом сбоку ступни, соответствуя таким образом постоянному состоянию, наблюдаемому у четвероруких». Я заключу выпиской из Гёксли,[23] который, предложив вопрос: своеобразно ли начальное развитие человека по сравнению с собакой, птицей, лягушкой или рыбой, утверждает: «ответ ни на минуту не сомнителен; вне спора, что способ возникновения и ранние стадии развития человека тожественны с теми, какие мы видим у животных, стоящих непосредственно ниже его на лестнице развития: без сомнения, в этом отношении, он гораздо ближе к обезьянам, нежели эти последняя к собаке».
РУДИМЕНТЫ (НЕДОРАЗВИТЫЕ ЧАСТИ).
Этот вопрос, хотя не более важен по существу, нежели два предыдущих, по различным причинам, будет рассмотрен здесь подробнее.[24] Нельзя назвать ни одного высшего животного, у которого не было бы какой-либо части в рудиментарном состоянии; и человек не составляет исключения из правила. Рудиментарные органы следует отличать от возникающих, хотя в некоторых случаях провести различие не легко. Первые или абсолютно бесполезны, как сосцы у самцов млекопитающих или те резцы у жвачных, которые никогда не прорезываются сквозь десны; или же они настолько маловажны для их нынешних обладателей, что мы едва ли можем допустить, чтобы они развивались при существующих теперь условиях. Органы в этом последнем случае не строго рудиментарны, но стремятся к этому состоянию. Возникающие органы, с другой стороны, хотя не вполне развиты, все же чрезвычайно полезны обладателям и способны к дальнейшему развитию. Рудиментарные органы необычайно изменчивы, и это частью понятно, так как они бесполезны или почти бесполезны, а, следовательно, более не подвержены естественному отбору. Часто они совсем исчезают. Когда это случается, они тем не мене могут порою появиться опять путем возврата - обстоятельство, достойное полного внимания.
Главными причинами перехода органов к рудиментарному состоянию были: неупотребление в том возрасте, когда орган главным образом работает (а это бывает обыкновенно в зрелом возрасте) и затем унаследование в соответственном возрасте. Выражение «неупотребление» относится не только к уменьшенной деятельности мускулов, но включает и ослабленный приток крови к какой-либо части или органу, вследствие испытания органом меньших колебаний давления, или по той причине, что орган стал по чему бы то ни было менее деятельным, чем обыкновенно.
Рудименты, однако, могут встречаться у одного пола в частях, нормально присутствующих у другого пола; и такие рудименты, как мы позднее увидим, часто возникали путем, отличным от указанного нами.
В некоторых случаях органы уменьшились действием естественного отбора, став вредными виду при изменившемся образе жизни. Атрофированию, вероятно, часто содействовали два начала: уравновешение и экономия роста; но последние стадии сокращения, после того, как неупотребление сделало все, что можно ему основательно приписывать, то есть когда сбережение в экономии роста было бы ничтожно - эти стадии очень трудно объяснимы.[25] Окончательное и полное исчезновение какой-либо части, уже бесполезной и значительно сократившейся, при чем ни уравновешение, ни экономия роста не могут играть роли, вероятно, объясняется с помощью гипотезы пангенезиса. Но так как вопрос о рудиментарных органах был рассмотрен и разъяснен в моих прежних сочинениях,[26] то здесь мне нечего к нему возвращаться.
Рудименты различных мускулов были наблюдаемы во многих частях человеческого тела[27] и немалое число мускулов, постоянно присутствующих у некоторых низших животных, порою могут быть найдены у человека в очень недоразвитом состоянии. Каждый знает, что многие животные, особенно лошади, обладают способностью двигать и подергивать кожей; это производится с помощью мускула panniculus carnosus. Остатки этого мускула в деятельном состоянии находятся в разных частях нашего тела. например, в лобном мускуле, поднимающем брови. К этой системе относится и мускул platysma myoides, хорошо развитый на шее. Профессор Тёрнер из Эдинбурга порою находил, как он мне сообщает, мускульные пучки в пяти различных положениях, а именно под мышками, близ лопаток и так далее, и все они относились к системе panniculus, он также показал далее,[28] что musculus sternalis (или sternalis brutorum), не представляющий продолжения rectus abdominalis, но близко родственный panniculus, встречается в 3% случаев (он исследовал боле 600 тел); Тёрнер прибавляет, что этот мускул «доставляет превосходное пояснение того положения, что редко встречающиеся и рудиментарные строения особенно подвержены изменяемости относительно своего расположения».
Немногие люди обладают способностью сокращать поверхностные черепные мускулы, и эти мускулы находятся в изменчивом и частью рудиментарном состоянии. А. Декандоль сообщил мне курьезный пример продолжительной устойчивости или наследственной передачи этой способности, а также ее необычайного развития. Ему известно одно семейство, в котором один член, в настоящее время глава семьи, мог в молодости сбросить несколько тяжелых книг с головы одним движением кожи черепа; он выигрывал пари, совершая этот фокус. Его отец, дядя, дед и трое детей обладают тою же способностью в той же необычайной степени. Это семейство, за восемь поколений тому назад разделилось на две ветви; так что глава вышеупомянутой ветви состоит семиюродным братом главе другой ветви. Этот дальний родственник живет в другой части Франции, и на вопрос, обладает ли он тою же способностью, немедленно показал свое искусство. Пример этот отлично поясняет, как упорна может быть передача абсолютно бесполезной способности, вероятно, оставшейся от наших отдаленных полу человеческих предков, так как многие обезьяны обладают способностью свободного передвижения кожи черепа вверх и вниз и часто пользуются этим.[29]
Внешние мускулы, служащие для движения наружного уха и внутренние, движущие различные его части, находятся у человека в рудиментарном состоянии, и все принадлежать к системе panniculus (подкожного мускула); они также изменчивы по развитию или, по крайней мере, по отправлению. Я видел одного человека, который мог подвинуть целое ухо вперед; другие могут подвинуть вверх, третьи назад;[30] и из того, что сказало мне одно из этих лип, можно заключить, что большинство из нас; часто дотрагиваясь до наших ушей и таким образом привлекая к ним внимание, могли бы приобрести некоторую способность движения помощью частых попыток. Эта способность напрягать я направлять ушную раковину по различным направлениям, без сомнения, в высшей степени полезна многим животным, так как они таким образом замечают, откуда идет опасность; но я никогда не слышал достоверных показаний, о каком-либо человеке, обладающем на столько же развитою способностью, единственною, которая могла бы быть ему полезна. Целая наружная раковина может быть рассматриваема, как рудимент, вместе с ее разными складками и выступами (helix, antihelix, tragus, antitragus и так далее), которые у низших животных усиливают и поддерживают ухо, когда оно стоит прямо, не прибавляя много к его весу. Некоторые авторы, однако, предполагают, что хрящ ушной раковины служить для передачи колебаний слуховому нерву; но Тойнби,[31] собрав все факты, известные по этому вопросу, пришел к выводу, что наружная ушная раковина не имеет определенного употребления. Уши шимпанзе и орангутанга представляют любопытное сходство с ушами человека, и соответственные мускулы у них также очень мало развиты.[32] Мне сообщали сторожа Зоологического сада, что названные обезьяны никогда не двигают ушами и не настораживают их; так что у них уши по своему отправлению в таком же недоразвитом состоянии, как и у человека. Почему эти животные, и почему также предки человека утратили способность настораживать уши этого мы не можем сказать. Возможно (хотя этот взгляд меня не удовлетворяет), что, благодаря своему образу жизни на деревьях и значительной силе, они лишь редко подвергались опасности, и таким образом в течение продолжительного периода мало двигали ушами, а поэтому постепенно утратили способность движения. Это был бы случай, сходный с тем, что крупные и тяжелые птицы, живущие на океанических островах и стало быть не подвергавшиеся нападение хищных зверей, утратили поэтому способность пользоваться крыльями для полета. Неспособность двигать ушами у человека и различных обезьян, однако, частью уравновешивается свободою, с которою они могут двигать головою в горизонтальной плоскости, что позволяет им улавливать звуки во всех направлениях. Утверждали, что только человеческое ухо обладает мягкой долькой; но рудимент ее находится у гориллы[33] и, как я слышал от профессора Прейера, она нередко отсутствует у негра.
Знаменитый скульптор Вулнер (Woolner) сообщает мне о маленькой особенности наружного уха, которую он часто наблюдал и у мужчин, и у женщин, вполне оценив ее значение. Внимание его было впервые привлечено к этому предмету, когда он работал над фигуркою Пекка, которому он придал заостренные уши. Это привело его к исследованию ушей разных обезьян, а затем к более тщательному изучению человеческого уха. Особенность эта состоит в маленьком тупом выступе, выдающемся из внутрь завороченного края или ушного завитка (helix). Если он встречается, то бывает развит от рождения и, по профессору Людвигу Мейеру, чаще у мужчины, чем у женщины. Вулнер сделал точный снимок с одного такого образчика и прислал мне рисунок.
Эти выступы не только выдаются к середине уха, но часто немного вне его плоскости, так что видимы, когда посмотреть на голову прямо спереди или сзади. Они изменчивы по величине, а иногда и по положению, находясь то немного выше, то ниже; иногда они встречаются на одном ухе, но не на другом. Особенность эта встречается не только у человека, потому что я наблюдал один пример у одной обезьяны Вельзевула (Ateles Beelzebuth) в нашем зоологическом саду; и доктор Рэй Ланкестер сообщает мне о другом примере - шимпанзе в гамбургском зоологическом саду. Завиток, очевидно, представляет край уха, завороченный внутрь; это заворачивание, по-видимому, связано некоторым образом с тем, что целое наружное ухо постоянно нажималось назад. У многих обезьян, стоящих не высоко в своем отряде, например, у павианов и некоторых видов мартышек,[34] верхняя часть уха слегка заострена и край вовсе не заворочен внутрь; но если бы край был таким образом заворочен, то маленький выступ необходимо выдался бы к центру, а, быть может, немного вне плоскости уха: я полагаю, таково было происхождение выступа во многих случаях. С другой стороны, профессор Л. Мейер в недавно напечатанной прекрасной статье[35] утверждает, что весь этот случай относится на счет простой изменяемости, и что это не настоящие выступы, но что они зависят от недостаточного развития внутреннего хряща с каждой стороны выступа. Я вполне готов допустить, что таково точное объяснение во многих случаях, как, например, в тех, которые изображены профессором Мейером: здесь оказывается несколько мелких выступов, или же весь край извилист. Я сам видел, благодаря любезности доктора Л. Дауна (Down), ухо идиота-микроцефала, на котором есть выступ с внешней стороны завитка, а не на внутреннем завернутом крае, так что этот выступ не может иметь какого-либо соотношения с прежним остроконечием уха. Тем не мене, в некоторых случаях, мой первоначальный взгляд, что выступы представляют следы верхушек прежних прямостоячих и заостренных ушей, всё-таки кажется мне вероятным. Думаю так по причине частоты этого явления и общего соответствия положения выступа с верхушкой заостренного уха. В одном случае, с которого мне была прислана фотография, выступ так широк, что (допустив согласно с взглядом профессора Мейера, что ухо признается совершенным при равном развитии хряща по всему протяжению края) придется сказать, что он покрыл бы целую треть целого уха. Мне были сообщены два случая - один, бывший в Северной Америке, другой в Англии, когда верхний край вовсе не был заворочен внутрь, но заострен, так что он по очертаниям близко походил на заостренное ухо обыкновенного четвероногого. В одном из этих случаев, а именно у ребенка, отец сравнил ухо с данным мною рисунком[36] уха обезьяны Cynopithecus niger, и говорит, что очертания их близко сходны. Если бы в этих двух случаях край был заворочен внутрь нормально, то должен был бы образоваться внутренний выступ. Могу прибавить, что в обоих случаях очертания все же остаются несколько заостренными, хотя край верхней части уха нормально заворочен внутрь - у одного из них, однако, очень мало. Следующий рисунок представляет точный снимок с фотографии утробного плода орангутанга, любезно присланный мне доктором Нитше: здесь можно видеть, как отличается остроконечное очертание уха в этом периоде от уха взрослого, как оно имеет близкое общее сходство с ухом человека.
Очевидно, что заворачивание кончика такого уха, если только оно не изменится значительно во время дальнейшего развития, дает начало выступу, вдающемуся внутрь. В общем, мне все еще кажется вероятным, что выступы, о которых идет речь, в некоторых случаях, как у человека, так и у обезьян, представляют следы прежнего состояния.
Мигательная перепонка, или третье веко, с дополнительными мускулами и др. строениями, особенно хорошо развита у птиц, и представляет для них большое функциональное значение, так как может быть быстро надвинута поперек целого глазного яблока. Ее находят у некоторых пресмыкающихся и амфибий и у некоторых рыб, как например, у акул. Она прекрасна развита у двух низших отрядов млекопитающих, а именно у однопроходных (Monotremata) и у сумчатых (Marsupialia), и у немногих высших млекопитающих, как например, у моржа. Но у человека, обезьян и большинства млекопитающих, перепонка эта существует, по общему допущению анатомов, как простой рудимент, называемый полулунной складкой.[37]
Чувство обоняния чрезвычайно важно для большинства млекопитающих: для некоторых, каковы жвачные, оно служить средством предупреждения об опасности: для других, каковы хищные - средством отыскания добычи; для третьих, каков дикий кабан, - оно служит обеим целям. Но обоняние чрезвычайно мало полезно даже темнокожим человеческим расам, у которых оно гораздо лучше развито, чем у белых и цивилизованных рас;[38] тем не мене, оно не предупреждает их об опасности и не руководствует в выборе пищи: оно не мешает эскимосам спать в самой смрадной атмосфере, а многим дикарям - есть полусгнившую пищу. У европейцев способность обоняния значительно различается у разных особей, и чем меня уверяет один знаменитый натуралист, обладающий чрезвычайно развитым обонянием и обративший внимание на этот вопрос. Тот, кто убежден в верности принципа постепенной эволюции, неохотно допустит, что чувство обоняния, в его современном состоянии, было первоначально приобретено человеком таким, каково оно теперь. Человек унаследовал эту способность, в ослабленном и в этом смысле недоразвитом состоянии, от некоторого отдаленного предка, которому обоняние было чрезвычайно полезно и который пользовался им беспрестанно. У тех животных, которые обладают этим чувством в высоко развитой степени, как например, у собак и лошадей, воспоминание о людях и местах тесно связано с их запахом: таким образом нам, быть может станет ясным, почему, как справедливо заметил доктор Маудсли,[39] чувство обоняния у человека оказывается «особенно действительным средством для живого напоминания представлений и образов забытых событий и местностей».
Человек резко отличается от всех других приматов тем, что он почти не покрыт волосами. Но немногие рассеянные волосы находятся на большей части тела мужчины, и тонкий пушок на теле женщины. Те или иные расы значительно различаются между собою по волосатости, и у особей одной и той же расы волосы чрезвычайно изменчивы, не только по обилию, но также по положению; так у некоторых европейцев плечи совсем голы, тогда как у других на них находятся густые пучки волос.[40] Не может быть ни малейшего сомнения на счет того, что волосы, рассеянные таким образом по телу, представляют остатки сплошного волосяного покрова низших животных. Этот взгляд становится тем боле вероятным, что, как известно, тонкие, короткие и бледно окрашенные волосы на конечностях и других частях тела иногда развиваются в «густые, длинные и грубоватые темные волосы» при ненормальном питании, подле застарелых воспаленных поверхностей.[41]
Сэр Джемс Пэджет сообщает мне, что часто у некоторых членов одной семьи несколько волос в бровях гораздо длиннее других, так что даже эта ничтожная особенность, кажется, наследуется. Эти волосы также, кажется, имеют своих представителей (у четвероруких); потому что у шимпанзе и у некоторых видов макак есть торчащие волосы значительной длины, начинающиеся от обнаженной кожи над глазами, и соответствующие нашим бровям; подобные длинные волосы выдаются из волосистых покровов и надбровных дуг у некоторых павианов.
Тонкие шерстистые волосы или так называемый зародышевой пушок (lanugo), которым покрыт человеческий зародыш на шестом месяце утробной жизни, представляет боле любопытный случай. Пушок этот впервые развивается, на пятом месяце, на месте бровей и на лице и особенно кругом рта, где он гораздо длиннее, чем на голове. Усы этого рода наблюдались Эшрихтом[42] на женском зародыше; но это не такое удивительное обстоятельство, как могло бы показаться на первый взгляд, потому что в раннем периоде развития, оба пола вообще походят друг на друга во всех внешних признаках. Направление и расположение волос на всех частях тела зародыша те же, как и у взрослого, но подвержены большей изменяемости. Целая поверхность, включая даже лоб и уши, таким образом густо покрыта пушком; но замечателен тот факт, что ладони и подошвы совсем голы, подобно нижним поверхностям всех четырех конечностей у большинства низших животных. Так как это едва ли может быть случайным совпадением, то шерстистый пушок зародыша, вероятно, изображает древний постоянный волосяной покров тех млекопитающих, которые рождаются с шерстяным покровом. Было указано три-четыре случая, когда люди рождались с телом и лицом, сплошь покрытым густыми, тонкими и длинными волосами; это странное состояние сильно передается по наследству и находится в соотношении с ненормальным состоянием зубов.[43] Профессор Александоктор Брандт сообщает мне, что он сравнивал волосы с лица такого человека, 35 лет от роду, сопоставив их с пушком зародыша - оказалось полное сходство в строении; поэтому, как он замечает, случай этот может быть приписан остановке в развитии волоса, тогда как рост его продолжается. У многих детей нежного сложения, как мне сообщил один врач, служащий в детском госпитале, спины покрыты длинноватыми шелковистыми волосами, и такие случаи, вероятно, принадлежат к той же категории.
По-видимому, задние коренные зубы, то есть зубы мудрости, стремятся у наиболее цивилизованных человеческих рас стать рудиментарными. Эти зубы несколько меньше других коренных, что справедливо и для соответственных зубов шимпанзе и орангутанга, и обладают лишь двумя отдельными корнями. Они не прорезываются сквозь десны раньше 7-летнего возраста, и меня уверяли, что они гораздо более подвержены порче и выпадают раньше других зубов; но это отрицается выдающимися дантистами. Зато они подвержены изменяемости, как в строении, так и в периоде развития нежели другие зубы.[44] С другой стороны, у чернокожих меланезийских племен, зубы мудрости обыкновенно снабжены тремя отдельными корнями и обыкновенно сохраняются; они отличаются от других коренных по величине также в меньшей степени, нежели у кавказских племен.[45] Профессор Шаафгаузен объясняет это различие между расами тем, что задний зубной отросток челюсти постоянно укорачивается у цивилизованных людей[46] и это укорачивание может, я думаю, быть приписано тому, что цивилизованные люди обыкновенно питаются мягкой, вареной пищей и таким образом меньше употребляют свои челюсти. Мне сообщает Брэс (Brace), что в Соединенных Штатах вошло в обычай удалять некоторые из коренных зубов у детей, так как челюсть не растет достаточно для полного развития нормального числа.[47]
По отношению к пищеварительному каналу, я встречал факты лишь относительно одного рудимента, а именно червеобразного отростка слепой кишки. Слепая кишка представляет ответвление кишечника, оканчивающееся слепым концом; она необычайно длинна у многих низших, питающихся растительною пищею, млекопитающих. У сумчатого животного коалы слепая кишка, действительно, более чем втрое превышает длиною целое туловище.[48] Иногда кишка эта продолжается в длинное, постепенно становящееся все более тонким, остроконечие; иногда же она местами сужена. Кажется, вследствие изменения пищи или образа жизни, слепая кишка значительно укоротилась у разных животных, при чем червеобразный отросток остался, как рудимент укороченной части. О том, что этот отросток действительно является рудиментом, мы можем судить и по его малым размерам, и по собранным профессором Канестрини[49] фактам относительно его изменяемости у человека.
Порою он совсем отсутствует, или, наоборот, значительно развит. Просвет иногда вполне закрыть на 1/2 или 2/3 длины отростка, причем оконечность представляет сплющенное плотное расширение. У орангутанга этот отросток длинен и извилист; у человека он начинается на конце короткой слепой кишки и обыкновенно бывает 15 дюймов длины, и лишь около 1/3 дюйма в поперечнике. Отросток этот не только бесполезен, но нередко служит причиною смерти: я еще недавно слышал о двух таких случаях. Это зависит от проникновения в просвет маленьких тел, каковы твердые плодовые косточки, причиняющие воспаление.[50]
У некоторых из низших четвероруких, также у лемуров и у плотоядных, и у многих сумчатых, существует канал подле нижнего конца плечевой кости, называемый надмыщелковым отверстием (foramen supracondyloideum), сквозь который проходит большой (срединный) нерв передней конечности, а часто и большая артерия. Но в плечевой кости человека обыкновенно есть след этого прохода, часто отлично развитый и образуемый крючковидным, опущенным вниз отростком кости, дополненным связкой. Доктор Стразерс,[51] тщательно изучив этот вопрос, показал, что эта особенность иногда наследуется, так как она встретилась у отца и четырех из его семи детей. Если такой канал существует, то большой нерв неизменно проходит через него, что является ясным указанием на то, что строение это представляет собою гомологичное образование и рудимент надмыщелкового отверстия низших животных. Профессор Тёрнер определил, как он сообщает мне, что эта особенность встречается приблизительно у одного из каждых ста скелетов современных людей. Но случайное появление этой аномалии у человека, вероятно, представляет собою возврат к очень древней структуре, потому что у высших четвероруких такое строение отсутствует.
Существует другое отверстие или прободение (порок, встречающийся у человека) в плечевой кости, которое можно назвать межсуставным. Оно встречается, но не постоянно, у разных человекообразных и иных обезьян,[52] а также у многих из низших животных. Замечательно, что это прободение, кажется, гораздо чаще встречалось в древние времена, чем теперь. Мистер Бёск[53] собрал следующие факты по этому вопросу: «профессор Брока находил прободение в 4,5% плечевых костей, собранных на южном кладбище (Cimetire du Sud) в Париже; а в Орронском гроте, содержащем остатки, относящиеся к бронзовому периоду, восемь плечевых костей из 32 были с прободением; но столь высокий процент, по его мнению, мог являться следствием того, что пещера могла служить подобием "семейного склепа". Далее, господин Дюпон нашёл 30% прободенных костей в пещерах Лесской долины, с остатками, относящимися к периоду северного оленя: тогда как господин Легэ (Leguay) обнаружил в Аржантейле, в одном дольмене, 25% прободенных костей, а господин Прюнер-Бей нашёл 26% таких костей в Версале. Нельзя не сделать замечания, что по Прюнер-Бею эта особенность обыкновенна у скелетов гуанчей». Любопытен тот факт, что древние расы, в этом и многих других случаях, боле часто представляют строения, сближающие их с низшими животными, чем новейшие расы. Одною из главных причин мне кажется та, что древние расы несколько более близки по родословной линии к своим отдаленным звероподобным, предкам.
У человека хвостцовая копчиковая кость, а также некоторые иные позвонки, описанные ниже, хотя и не играют роли хвоста, но ясно соответствуют этой части у других позвоночных. В раннем эмбриональном периоде кость эта свободна и выдается далеко за нижние конечности, что можно видеть на рисунке человеческого зародыша (рис.1). Известны примеры, что даже после рождения, в некоторых редких и ненормальных случаях, кость эта образует малый внешний рудимент хвоста.[54] Хвостцовая кость коротка, обыкновенно включает лишь четыре позвонка, при чем все спаяны вместе: они находятся в рудиментарном состоянии, потому что, за исключением основного, состоят лишь из тела, то есть центральной части.[55] Они снабжены несколькими малыми мускулами, один из которых, как мне сообщает профессор Тёрнер, был описан Тёйле, как рудиментарное воспроизведение разгибающего хвост мускула, так сильно развитого у многих млекопитающих.
Спинной мозг у человека достигает лишь последнего спинного или первого поясничного позвонка. Но нитевидное образование (filum terminale) опускается по оси крестцовой части канала позвоночника и даже вдоль задней стороны хвостцовых костей. Верхняя часть этой нити, как мне сообщает Профессор Тёрнер, несомненно гомологична спинному мозгу, но нижняя, очевидно, состоит только из pia mater, то есть мягкой сосудистой оболочки. Даже и в этом случае можно сказать, что хвостцовая кость заключает в себе остатки такого важного образования, как спинной мозг; хотя уже и не включенным внутрь костного канала. Следующий факт, которым я также обязан профессору Тёрнеру, показывает, как близко соответствует хвостцовая кость настоящему хвосту низших животных. Господин Лушка недавно открыл на оконечности хвостцовых костей весьма своеобразное клубкообразное тело, непосредственно связанное со средней крестцовой артерией; это открытие побудило Краузе и Мейера к исследованию хвоста обезьяны (Macacus) и кошки; у обоих оказалось подобное же свернутое тело, хотя и не на конце хвоста.
Органы размножения представляют собою разнообразные рудиментарные строения; но они отличаются в одном важном отношении от предыдущих случаев. Речь идет не об остатках какого-либо органа, несвойственного данному виду в его развитом состоянии, но об органах, функционирующих у одного пола, и представленной у другого в виде простого рудимента. Тем не менее, присутствие таких рудиментов так же трудно объяснимо с точки зрения отдельного сотворения каждого вида, как и в предыдущих случаях. Позднее я укажу на эти рудименты и смогу показать, что их присутствие, вообще, зависит только от наследственности, то есть от того, что части, приобретённые одним полом, были отчасти переданы другому полу. Я сообщу здесь несколько примеров таких рудиментов. Хорошо известно, что у самцов всех млекопитающих, включая человека, существуют рудиментарные млечные железы. В некоторых случаях они бывали хорошо развиты и давали обильный запас молока. Их существенное тождество у обоих полов также доказывается тем, что порою они сильно увеличиваются у обоих полов во время кори. Предстательный пузырек (vesicula prostatica), наблюдающийся у многих самцов млекопитающих, с соответственным каналом, теперь всеми признается гомологом матки. Прочитав искусное описание этого органа, сделанное Лейкартом и его рассуждения по этому предмету, нельзя не согласиться со справедливостью его вывода. Это особенно ясно на примере тех млекопитающих, у которых настоящая матка раздваивается[56] на две ветви: у их самцов предстательный пузырек также раздваивается. Можно было бы привести и некоторые другие рудиментарные строения, принадлежащие к органам размножения.[57]
Значение трех крупных разрядов фактов, приведенных выше, очевидно. Но было бы излишне повторять целиком доводы, данные подробно в моем «Происхождении видов». Гомологичное строение целого организма, у членов того же класса, вполне понятно, если мы допустим их происхождение от общего предка, вместе с последующим приспособлением к разнообразным условиям. Со всякой иной точки зрения, сходство строения руки человека или обезьяны, ноги лошади, ласта тюленя, крыла летучей мыши и такое прочее, совершенно необъяснимо.[58] Нельзя назвать научным объяснением утверждение, что все они образовались по одинаковому идеальному плану. Что касается развития, мы ясно можем понять, исходя из принципа, что изменения наступают в сравнительно позднем возрасте зародышевой жизни и наследуются в соответственном периоде, почему зародыши поразительно различных существ должны были удержать еще и теперь, в более или менее совершенном виде, строение общего предка. Никакого другого объяснения еще никогда не было дано для того изумительного факта, что зародыши человека, собаки, тюленя, летучей мыши, пресмыкающегося и так далее, на первых порах едва могут быть отличены друга от друга. Чтобы понять существование рудиментарных органов, нам стоит только предположить, что прежний предок обладал этими частями в совершенно развитом состоянии, и что при изменившемся образе жизни, органы эти значительно уменьшились, вследствие простого неупотребления, или же вследствие естественного отбора тех особей, которые были менее обременены присутствием излишней части; сюда присоединились и другие причины, указанные раньше.
Таким образом становится понятным, как произошло, что человек и все другие позвоночные были построены по одинаковому общему образцу, что все они проходят через одинаковые ранние стадии развития и обладают общими рудиментарными органами. Мы должны откровенно допустить общность их происхождения; принять какой-либо иной взгляд, значит допустить, что наше собственное строение, а также всех животных, окружающих нас, есть простая западня, поставленная кем-то с целью запутать наше суждение. Вывод значительно усиливается, если мы присмотримся к членам всего животного царства и рассмотрим факты, вытекающие из их сродства или классификации, из географического распределения и геологической преемственности. Только наши естественные предрассудки и та дерзость, которая дозволила нашим предкам объявить, что они потомки полубогов - лишь это заставляет нас останавливаться перед этим выводом. Но вскоре настанет время, когда покажется удивительным, почему натуралисты, так хорошо знакомые со сравнительным строением и развитием человека и других млекопитающих, могли допустить, что каждое из них было продуктом отдельного акта сотворения.
ГЛАВА II. О СПОСОБЕ РАЗВИТИЯ ЧЕЛОВЕКА ИЗ НЕКОТОРОЙ НИЗШЕЙ ФОРМЫ.
Изменчивость телесных и умственных признаков человека. — Наследственность. - Причины изменчивости. — Законы изменчивости одинаковы у человека и низших животных. — Прямое действие условий жизни. — Влияние усиленного упражнения и неупражнения частей. — Остановка развития. — Реверсия. - Коррелятивное изменение. — Быстрота размножения. — Препятствия для размножения. — Естественный отбор. — Человек — господствующее животное на земле. — Преимущество его телесного строения. — Причины, приведшие его к прямохождению. — Вытекающие отсюда изменения его строения. — Уменьшение размера его клыков. — Увеличенный объем и измененная форма черепа. — Нагота. — Отсутствие хвоста. — Беззащитное состояние человека.
Очевидно, что в настоящее время человек подвержен значительной изменчивости. Нет двух особей, принадлежащих к одной и той же расе, совершенно сходных. Мы можем сравнить миллионы лиц, и каждое будет различно. Так же велико разнообразие в пропорциях и измерениях разных частей тела, причем длина ног представляет одну из самых изменчивых черт строения.[59] Хотя в некоторых местах преобладает удлиненный череп, а в других - короткий, однако, существует большое разнообразие формы даже в черепах одной и той же расы, например, у туземцев Америки и южной Австралии (причем последние представляют расу «быть может, настолько чистую и однородную по крови, обычаям и языку, какая только может существовать») и то же мы видим даже у жителей такой ограниченной области, как Сандвичевы острова.[60] Один знаменитый дантист уверяет меня, что зубы настолько же разнообразны, как и черты лица. Главные артерии так часто принимают ненормальное направление, что оказалось полезным, для хирургических целей, вычислить, на основании исследования 1040 трупов, как часто преобладает то или иное направление.[61] Мускулы необычайно изменчивы: так мускулы ног, по исследованиям профессора Тёрнера,[62] не строго одинаковы в любых двух из пятидесяти трупов; и у некоторых отклонения значительны. Он прибавляет, что способность выполнять надлежащие движения должна была видоизменяться сообразно с разными отклонениями. Мистер Дж. Вуд[63] сообщил о 295 мускульных вариациях у 36 тел, а в другом ряду для стольких же тел - 558 вариаций, причём те, которые встречались на обеих сторонах тела считались лишь по одному разу. В последнем ряду, ни одно тело из 36 не оказалось вполне свободным от отступлений по сравнению с описаниями среднего состояния мускульной системы, вошедшими в учебники анатомии. Одно тело представило необычайное число, а именно 25 ясно выраженных отклонений от нормы. Один и тот же мускул иногда изменяется многими путями; так профессор Макалистер описывает не менее чем 20 различных изменений для добавочной ладонной мышцы, palmaris accesorius.[64]
Знаменитый старинный анатом Вольф[65] настаивает на том, что внутренности более изменчивы, чем внешние части: " Нет ни одной частицы, которая не была бы различною у разных людей". Он даже написал трактат о выборе типичных образчиков внутренностей для изображений. Рассуждение об идеальной красоте печени, легких, почек и так далее, как бы о божественном человеческом лице, звучит для нас странно.
Изменчивость или разнообразие умственных способностей и людей той же расы, не говоря уже о более крупных различиях между людьми разных рас, настолько общеизвестны, что здесь не стоит говорить об этом, То же бывает и у низших животных. Все смотрители зверинцев допускают этот факт, и мы ясно видим это на наших собаках и других домашних животных. Брэм особенно настаивает на том, что всякая отдельная обезьяна, из тех, которых он держал ручными в Африке, обладает своим особым настроением духа и темпераментом. Брэм упоминает об одном павиане, замечательном по высокому уму; сторожа Зоологического сада также указали мне обезьяну Нового Света, весьма замечательную по уму. Ренгер настаивает на разнообразии умственных особенностей у обезьян того же вида, которых он держал в Парагвае; и разнообразие, как он прибавляет, частью врождённое, частью же составляет результат способа обращения и воспитания.[66]
В другом месте[67] я так подробно рассмотрел вопрос о наследственности, что здесь едва ли следует прибавить что-либо. Особенно значительное число фактов собрано относительно передачи как пустячных, так и важнейших признаков для человека, - более, чем для каких-либо низших животных; хотя факты достаточно обильны и для последних. Так, относительно умственных качеств, наследственная передача их очевидна у наших собак, лошадей и других домашних животных. Помимо особенных вкусов и повадок, несомненно передается сообразительность, смелость, дурной или хороший нрав и так далее. У человека мы видим подобные факты почти в каждом семействе, и мы знаем теперь, благодаря превосходным работам мистера Гальтона,[68] что гений, требующий изумительно сложного сочетания высших способностей, стремится быть переданным по наследству: с другой стороны, слишком достоверно, что сумасшествие и ограниченные умственные способности также являются фамильной особенностью.
Что касается причин изменчивости, мы во всех случаях очень несведущи; но мы видим, что у человека, как и у низших животных, причины эти находятся в некотором соотношении с условиями, которым вид был подвергнут в течение нескольких поколений. Домашние животные изменяются более, чем дикие; а это очевидно зависит от разнообразной и изменчивой природы условий, которым они подвержены. В этом отношении различные человеческие расы сходны с домашними животными, и то же относится к особям одной и той же расы, населяющим очень обширные территории, такие как Америка. Мы видим влияние разнообразных условий, на примере более цивилизованных наций; действительно, здесь люди различных сословий и занятий предоставляют более разнообразные признаки, нежели члены диких народов. Однако, однородность дикарей часто преувеличивалась, а в некоторых случаях едва ли можно признать ее существование.[69] Тем не менее, ошибочно говорить о человеке, даже если мы рассматриваем только условия, которым он был подвержен, как о гораздо боле домашнем существе, нежели любое иное животное.[70] Некоторые дикари, например, австралийцы, не подвержены более разнообразным условиям, чем многие виды, имеющие широкую область распространения. В другом, гораздо важнейшем отношении, человек значительно отличается от любого, в строгом смысле, домашнего животного, а именно, его размножение никогда не контролировалось ни методичным, ни бессознательным отбором. Ни одна раса или группа людей не была еще до того порабощена другими людьми, чтобы известные особи сохранялись, и таким образом бессознательно подбирались, ради какой-либо особой полезности для господ. Точно также никогда не подбирались и не были намеренно сочетаемы браком определенные мужчины и женщины, за исключением общеизвестного примера прусских гренадеров: в этом случае люди подчинились, как и следовало ожидать, закону методического отбора; утверждают, что много людей высокого роста появились в деревнях, где жили гренадеры и их рослые жены. В Спарте также существовал род отбора, потому что было узаконено, чтобы всех детей исследовали вскоре после рождения: хорошо сложенные и крепкие оставлялись, а остальных убивали.[71]
Если мы станем рассматривать все человеческие расы, как один вид, то область его распространения чудовищна; но даже некоторые отдельные расы, как например, американские индейцы и полинезийцы, занимают очень обширные области. Общеизвестен закон, что широко распространенные виды гораздо более изменчивы, нежели виды с ограниченной областью распространения: поэтому изменчивость человека с большим основанием может быть сопоставлена с изменчивостью широко распространенных видов, нежели домашних животных.
Не только изменчивость, по-видимому, вызывается у человека и у низших животных одними и теми же причинами, но в обоих случаях одни и те же части тела изменяются совершенно сходным образом. Это было доказано с такою подробностью Годроном и Катрфажем, что мне остается здесь только сослаться на их труды.[72] Уродливости, связанные рядом переходов с мелкими разновидностями, также настолько сходны у человека и низших животных, что одна и та же классификация и одинаковые термины могут быть употреблены в обоих случаях, что было доказано Исидором Жоффруа Сент-Илером.[73] В моем сочинении об изменяемости домашних животных, я пытался распределить схематичным образом законы изменения по следующим пунктам:
- прямое и определенное действие изменившихся условий, проявляемое всеми или почти всеми особями одного и того же вида, изменяющимися одинаковым образом, при одних и тех же обстоятельствах;
- следствия продолжительного употребления или неупотребления частей;
- слияние (cohesion) гомологичных частей;
- изменчивость многократных частей;
- компенсация роста (но для человека я не нашёл ни одного хорошего примера этого закона);
- следствие механического давления одной части на другую (например, таза на череп утробного младенца);
- остановка развития, приводящая к уменьшению или исчезновению каких-либо частей;
- появление вновь, путем возврата, давно утраченных признаков;
- наконец, коррелятивное изменение.
Вот, эти так называемые законы[74] применимы одинаково к человеку и к низшим животным; а большая часть их применяется и к растениям. Было бы излишне обсуждать здесь все эти пункты; но некоторые так важны, что их следует рассмотреть с значительною подробностью.
ПРЯМОЕ И ОПРЕДЕЛЕННОЕ ДЕЙСТВИЕ ИЗМЕНЁННЫХ УСЛОВИЙ.
Это вопрос чрезвычайно запутанный. Нельзя отвергать того, что изменение условий производит некоторое, и порою значительное, влияние, на организмы всякого рода, и на первый взгляд кажется вероятным, что если бы было дано достаточно времени, то такое влияние всегда было бы оказано. Но мне не удалось найти ясных доказательств в пользу этого вывода; сильные доводы могут быть приведены с противной стороны, по крайней мере насколько дело касается бесчисленных строений, приспособленных к специальным целям. Не может, однако, быть сомнения в том, что изменение условий приводит к почти неопределенной по размерам, колеблющейся изменчивости, посредством которой целая организация становится до известной степени пластичною. В Соединенных Штатах подверглись измерению свыше миллиона солдат, служивших в последнюю войну, и были записаны штаты, где они родились и воспитывались.[75] С помощью этого изумительного количества наблюдений доказано, что некоторые местные влияния непосредственно действуют на рост; далее мы узнаем, что резкое влияние на рост человека «оказывает тот из штатов, где большею частью рос субъект, а также тот из штатов, который был родиною и который указывает на предков». Например, установлено, «что пребывание в период роста в западных штатах, стремится произвести увеличение роста». С другой стороны, известно, что образ жизни моряков уменьшает рост, что доказывается «значительною разницею между ростом матросов и солдат в 17-18-летнем возрасте». Мистер Б. А. Гульд пытался исследовать природу влияний, действующих таким образом на рост; но пришел только к отрицательным результатам, а именно, что влияния эти не относятся к климату, к высоте уровня, к почве и даже не могут быть приписаны «в сколько-нибудь контролируемой степени» изобилию или недостатку в жизненных удобствах. Этот последний вывод прямо противоположен тому, к которому пришел Виллерме, основываясь на статистике роста новобранцев в разных частях Франции. Сравнивая различия в росте полинезийских вождей и низших сословий на тех же островах, или обитателей плодородных вулканических и низких бесплодных коралловых островов того же океана,[76] или, наконец, сравнивая туземцев западного и восточного берега Огненной земли, где средства существования чрезвычайно различны, едва ли возможно избегнуть заключения, что лучшая пища и более значительные жизненные удобства влияют на рост. Но предыдущие утверждения показывают, как трудно здесь прийти к какому-либо точному результату. Доктор Беддо недавно доказал, что у жителей Великобритании, пребывание в городах и известные занятия оказывают угнетающее влияние на высоту роста; он утверждает, что действие это до известной степени наследственно, что справедливо также для Соединенных Штатов. Доктор Беддо даже утверждает, что там, где «раса достигает наибольшей степени физического развития, там всего выше и ее энергия, и моральная сила».[77]
Производят ли внешние условия какое-либо иное прямое влияние на человека - неизвестно. Можно было бы ожидать, что климатические различия окажут резкое влияние, так как легкие и почки особенно деятельны при низкой температуре, а печень и кожа при высокой.[78] Прежде полагали, что цвет кожи и особенности волос определяются светом или температурой; и, хотя едва ли можно отрицать, что некоторое влияние здесь существует, но теперь почти все исследователи сходятся в том, что оно ничтожно, даже если действие продолжается много веков. Но этот предмет может быть обсужден более удобно, когда мы рассмотрим различные человеческие расы. Есть основания думать, что холод и сырость непосредственно действуют на рост волос у наших домашних животных, но я не встретил никаких доказательств этого положения для человека.
ВЛИЯНИЕ УСИЛЕННОГО УПРАЖНЕНИЯ И НЕУПРАЖНЕНИЯ ОРГАНОВ.
Хорошо известно, что упражнение усиливает мускулы, а совершенное не-упражнение, или разрушение управляющих ними нервов, ослабляет их. По разрушении глаза, часто атрофируется оптический нерв. Если перевязать артерию, то боковые сосуды увеличивают не только диаметр, но и толщину и крепость своих стенок. Если одна из почек перестает действовать по причине болезни, то другая увеличивается в объеме и производит двойную работу. Кости от поддерживания значительных тяжестей увеличиваются не только в толщину, но и в длину.[79] Различные постоянные занятия приводят к изменению пропорций между различными частями тела. Так, комиссией Соединенных Штатов было установлено,[80] что ноги матросов в последнюю войну оказались в среднем на 0,217 дюйма длиннее ног солдат, хотя солдаты, в среднем, выше ростом; руки матросов, наоборот, были короче на 1,09 дюйма, и слишком коротки даже по отношению к их более низкому росту. Эта короткость рук, очевидно, зависит от большого упражнения, но результат оказался неожиданным: так как матросы употребляют руки главным образом для тяги, а не для поддержки грузов. У матросов обхват шеи и высота в подъёме ноги больше, тогда как обхват груди, талии и бедра меньше, чем у солдат.
Могут ли различные указанные видоизменения стать наследственными, если одинаковый образ жизни будет продолжаться в течение многих поколений, - это неизвестно, но очень вероятно. Ренгер[81] приписывает тонкость ног и толщину рук парагвайских индейцев-паягвов (Payaguas) тому, что они, в целом ряду поколении, проводили почти всю жизнь в лодках, причем их нижние конечности оставались неподвижными. Другие авторы пришли в аналогичных случаях к сходным выводам. Так по Кранцу,[82] прожившему долгое время среди эскимосов, «туземцы думают, что сметка и ловкость в ловле тюленей (их величайшее искусство и доблесть) наследственны; действительно, здесь есть что-то такое, потому что сын знаменитого ловца тюленей обыкновенно отличается, хотя бы потерял отца в детстве». Но в этом случае, видимо, наследуются умственные способности как раз в такой же мере, как и телесное строение. Уверяют, что руки английских рабочих от рождения крупнее, чем у знати.[83] Вследствие соотношения, существующего, по крайней мере иногда,[84] между развитием конечностей и челюстей, возможно, что у тех классов, которые мало работают ногами и руками, также уменьшаются и челюсти. Несомненно, что челюсти, вообще, меньше у привыкших к утонченной жизни цивилизованных людей, нежели у усиленно работающих людей и дикарей. Но что касается дикарей, то, как заметил Герберт Спенсер,[85] более значительное употребление челюстей при жевании грубой, не сваренной пищи, действует прямым образом на жевательные мускулы и на кости, к которым они прикреплены. У детей, задолго до рождения, кожа на подошве толще, чем на какой бы то ни было части тела;[86] едва ли можно сомневаться, что это зависит от унаследованных следствий давления в ряду поколений.
Общеизвестно, что часовщики и граверы подвержены близорукости, тогда как люди, проводящее долгое время на открытом воздухе, и особенно дикари, обыкновенно дальнозорки.[87] Близорукость и дальнозоркость несомненно стремятся стать наследственными.[88] Без всякого сомнения, менее острое зрение и другие чувства европейцев, по сравнению с дикарями, представляют, результат накопленного и унаследованного действия меньшего упражнения, длившегося в течение многих поколений; действительно, мистер Ренгер утверждает,[89] что он много раз наблюдал европейцев, которые воспитывались и провели всю жизнь среди диких индейцев, но тем не менее не равнялись им по остроте чувств. Тот же натуралист замечает, что полости черепа, вмещающие разные органы чувств, крупнее у американских туземцев, нежели у европейцев, а это, может быть, указывает и на соответственное различие в размерах самих органов. Господин Плюменбах также заметил крупные размеры носовых полостей в черепах американских индейцев и сопоставил этот факт с их замечательно острым обонянием. По Палласу, монголы, живущие на равнинах Северной Азии, отличаются поразительно развитыми чувствами, а Причард полагает, что значительная ширина их черепов поперек скул зависит от высокого развития органов чувств.[90]
Индейцы квечуа живут на высоких плоскогорьях Перу, и по показаниям д'Oрбиньи,[91] от беспрестанного дыхания в чрезвычайно разреженной атмосфере, они приобрели грудь и легкие необычайных размеров. Также пузырьки легочной ткани крупнее и многочисленнее у них, чем у европейцев. Этим наблюдениям не доверяли, но мистер Д. Форбс тщательно измерил многих аймаров, и родственных предыдущему племён, живущих на высоте 10-15 тысяч футов: он сообщает мне,[92] что аймары заметно отличаются от людей всех других виденных им рас обхватом и длиною туловища. В его таблице измерений, высота каждого мужчины принята за 1000, а другие измерения приведены к этому мерилу. Оказывается, что распростертые руки аймаров короче, чем у европейцев и гораздо короче, чем у негров. Ноги также короче, они представляют ту замечательную особенность, что у каждого подвергшегося измерению аймара бедро короче, чем голень. В среднем, длина бедра относится у них к длине голени как 211:252, тогда как у двух европейцев, измеренных в то же время, бедра относились к голеням, как 244:230, а у трех негров - как 258:241. Плечо также коротко по сравнению с предплечьем. Укорачивание ближайшей к туловищу части представляет, по-видимому, (объяснение это внушено мне Форбсом), случай уравновешения по отношению к значительному удлинению туловища. Аймары представляют некоторые другие своеобразные черты строения, например, чрезвычайно мало выдающуюся пятку.
Эти люди до того свыклись с своим холодным и высоким местопребыванием, что, когда в прежние времена испанцы со гнали их вниз в восточные равнины, да и теперь, когда они спускаются сами, искушаемые высокою заработною платою, получаемою за промывание золота, у них оказывается чудовищный процент смертности. Однако Форбс встретил несколько чистокровных семейств, выживших в течение двух поколений, и заметил, что они всё-таки наследовали свои характеристичные особенности. Но в то же время, даже без измерения, было очевидно, что если эти особенности уменьшились (а измерение показало, что их туловища были не так удлинены, как у жителей возвышенного плоскогорья) в то же время и бедра немного удлинились, а также и голени, но в меньшей степени. Подлинные измерения можно найти в статье Форбса. Эти наблюдения, мне кажется, не позволяют сомневаться в том, что пребывание в течение многих поколений, в значительно возвышенной местности, стремится, как прямым, так и косвенным путем, привести к передающимся по наследству изменениям в пропорциях тела.[93]
Хотя человек мог и не измениться значительно в течение позднейших эпох своего существования от усиленного или, наоборот, уменьшенного упражнения органов, все же приведенные факты показывают, что его способность подвергаться таким изменениям не была утрачена: и мы знаем положительно, что тот же закон оправдывается и для низших животных. Стало быть, мы можем допустить, что если в отдаленную эпоху предки человека находились в переходном состоянии, становясь двуногими из четвероногих, то естественный отбор вероятно получил значительную помощь от наследственного действия употребления или неупотребления различных частей тела.
ОСТАНОВКИ РАЗВИТИЯ.
Существует различие между остановкой развития и остановкой роста, потому что части в первом случае продолжают расти, удерживая свое раннее состояние развития. Разные уродства подходят под эту категорию: и некоторые, как например, расщепленное нёбо, как известно, порою наследуются. Для нашей цели достаточно сослаться на остановку развития мозга у идиотов-микроцефалов, описанных в сочинении Фогта.[94] Их черепа меньше, а мозговые извилины менее сложны, чем у нормальных людей. Лобные пазухи, или надбровные выступы развиты значительно, а челюсти прогнатичны (косозубы) в «чудовищной» степени: так что эти идиоты до некоторой степени сходны с низшими типами человечества. Их ум и вообще умственные способности чрезвычайно слабы. Они не могут приобрести способности говорить и совершенно не способны к продолжительному вниманию, но чрезвычайно склонны к подражанию. Они сильны и замечательно деятельны, постоянно резвятся, прыгают и гримасничают. Часто они взбираются по лестницам на четвереньках и замечательно развита у них склонность карабкаться на мебель и на деревья. Это напоминает о наслаждении, доставляемом почти всем мальчикам лазанием на деревья; можно также при этом вспомнить, что ягнята и козлята, потомки некогда горных животных, наслаждаются, взбираясь на холмик, хотя бы самый малый. Идиоты также в других отношениях сходны с низшими животными: так, сообщают о многих случаях, когда они тщательно обнюхивают каждый кусок пищи, прежде чем съедят. Один идиот часто пускал в ход рот вместо рук, охотясь за вещами. Идиоты часто неопрятны и не имеют чувства стыдливости; описывали многие случаи, когда их тела были густо волосаты.[95]
ВОЗВРАТ (РЕВЕРСИЯ).
Многие из случаев, которые будут здесь приведены, могли бы быть даны и в предыдущем параграфе. Если развитие какой-либо структуры приостанавливается, но рост всё-таки продолжается, так что, наконец, она становится близко сходною с соответствующею структурою некоторого низшего взрослого представителя той же группы, но в известном смысле эта структура может быть рассматриваема, как случай возврата. Низшие члены группы дают нам некоторое понятие о том, каким строением обладал, по всей вероятности, общий предок: и едва ли можно поверить, чтобы сложная часть организма, остановившаяся на ранней ступени эмбрионального развития, могла продолжать свой рост так, чтобы в конце концов выполнять свое надлежащее отправление, если только такая способность не была приобретена ею на какой-либо более ранней стадии существования, то есть когда нынешняя исключительная или остановившаяся в развитии структура была нормальною. Простой мозг микроцефала, насколько он сходен с мозгом обезьяны, в этом смысле представляет, можно сказать, случай реверсии[96]. Есть другие случаи, более строго подходящие к рассматриваемому теперь возврату. Некоторые образования, регулярно встречающиеся у низших членов группы, включающей человека, порою проявляются у него, хотя и не находятся в нормальном человеческом зародыше; или же, если они нормально присутствуют у человеческого эмбриона, то получают ненормальное развитие, хотя и по способу, нормальному для низших членов группы. Эти замечания станут понятнее из следующих далее примеров.
У различных млекопитающих матка дает ряд переходов от двойного органа с двумя различными отверстиями и рукавами, как у сумчатых, до одиночного органа, утратившего всякую двойственность, за исключением того, что он обладает маленькой внутренней складкой, как у высших обезьян и человека. Грызуны представляют целый ряд переходов между этими двумя крайностями. У всех млекопитающих матка развивается из двух простых первичных каналов; нижние части их образуют рога (cornua) и, по словам доктора Фарра, путем сращения этих двух рогов их нижними оконечностями образуется тело матки у человека; тогда как у животных, не обладающих средней частью тела матки, ее рога остаются не соединенными. По мере развития матки, оба ее рога постепенно укорачиваются, наконец исчезают, как бы поглощенные телом матки. Углы матки, однако, все еще выдаются рогообразно, даже у животных, стоящих так высоко, как низшие обезьяны и лемуры. Даже у женщин вовсе не редки ненормальные случаи, когда зрелая матка снабжена рогами или же отчасти разделена на два органа, и такие случаи, по Оуэну, повторяют "ступень концентративного развития" (фазис), достигнутого известными грызунами. Здесь, вероятно, мы имеем пример простой остановки эмбрионального развития, с последующим ростом и полным функциональным развитием; действительно, обе стороны лишь отчасти двойной матки способны выполнять надлежащую функцию ношения плода. В других, более редких случаях, образуются две раздельные маточные полости, из которых каждая обладает своим собственным отверстием и рукавом.[97] Никакая подобная стадия не встречается в течение обыкновенного развития зародыша, и трудно, хотя и не невозможно допустить, чтобы две простые, крошечные, первичные трубки могли знать (да позволят мне это выражение), каким образом вырасти в две отдельные матки, из которых каждая имела бы свое отлично устроенное отверстие и рукав; и каждая была бы снабжена многочисленными мускулами, нервами, железами и сосудами, если бы только все эти части не испытали ранее подобного же хода развития, как, например, у живущих теперь сумчатых. Никто не предположит, что такой совершенный орган, как ненормальная двойная матка у женщины, мог быть следствием простого случая. Но принцип возврата, по которому давно утраченное строение вновь призывается к существованию, может служить руководством для полного развития этого органа, даже по прошествии огромного промежутка времени.
Профессор Канестрини, обсудив предыдущее и многие аналогичные случаи, пришел к тому же заключению, какое дано выше. Он приводит другой пример, а именно случай скуловой кости,[98] которая у некоторых четвероруких и других млекопитающих, нормально состоит из двух частей. Таково ее состояние у человеческого двухмесячного зародыша; и по причине остановки в развитии, кость эта иногда остается в таком виде у взрослого человека, особенно у низших прогнатичных (косозубых) рас. Отсюда Канестрини выводит, что некоторый древний предок человека должен был обладать этой костью, нормально разделенною на две части, которые затем слились вместе. У человека лобная кость состоит из одного куска, но у зародыша, у детей и почти у всех низших млекопитающих, она состоит из двух частей, разделенных явственным швом. Этот шов порою остается более или мене заметным у человека после наступления зрелости: и это наблюдается чаще на древних, чем на новейших черепах, особенно, как заметил Канестрини, на черепах, выкопанных из наносов и принадлежащих к короткоголовому типу. Здесь он опять приходит к тому же заключению, как и в аналогичном случае скуловых костей. В этом и в других случаях, которые теперь будут приведены, причиною более частого сближения древних рас, в некоторых признаках, с низшими животными, нежели новейших служит то, что новейшие несколько далее отстоят по длинной родословной линии от своих древних полу человеческих предков, нежели древние расы.
Некоторые другие аномалии у человека, более или менее сходные с предыдущими, были принимаемы разными авторами как случаи реверсии: но случаи эти частью сомнительны, так как приходится опускаться необычайно низко в ряду млекопитающих, прежде чем мы встретим такое строение в качестве нормального.[99]
У человека, клыки вполне пригодное орудие для жевания. Но настоящий характер клыков, как замечает Оуэн:[100] «доказывается конической формой коронки, заканчивающейся тупой оконечностью, выпуклой наружу и плоской или вогнутой внутрь, причём у основания внутренней поверхности есть малый выступ. Коническая форма всего лучше выражена у черных рас, особенно у австралийцев. Клыки глубже укоренены и имеют более сильные корни, нежели резцы». Тем не менее, эти зубы больше не служат человеку специальным оружием для кусания врагов или добычи; поэтому, поскольку речь идет об их настоящем назначении, они могут быть рассматриваемы как рудиментарные. Во всяком большом собрании человеческих черепов можно найти, как замечает Геккель,[101] те, у которых клыки выдаются значительно более других зубов таким же образом, как у человекообразных обезьян; но в меньшей степени. В этих случаях остаётся свободное пространство между зубами одной челюсти для помещения клыков противоположной челюсти. Такой промежуток у одного черепа кафра, изображенного Вагнером,[102] поразительно велик. Принимая во внимание, как мало древних черепов было исследовано, по сравнению с новейшими черепами, следует признать замечательным тот факт, что, по крайней мере, в трех случаях, клыки значительно выдаются; у Нолеттской челюсти они, как говорят, громадны.[103]
Из человекообразных обезьян одни самцы обладают вполне развитыми клыками; но у самки гориллы, а в меньшей степени у самки орангутанга, эти зубы выдаются значительно более других; поэтому факт, который мне сообщили, а именно, что женщины имеют иногда очень выдающееся клыки, не служит серьёзным возражением против допущения, что встречающееся иногда у человека значительное развитие есть случай возврата к обезьяноподобной древней форме. Тот, кто с негодованием отвергает мысль, что форма его собственных клыков и иногда значительное развитие их у других людей зависит от того, что наши давние предки были снабжены этим страшным оружием, тот, быть может, обнаружит свою родословную как раз во время усмешки. Действительно, хотя он более не намерен, да и не способен пустить в ход клыки, в качества оружия, он бессознательно сократит свои «оскаливающиеся» мускулы (так их назвал Ч. Белль),[104] как бы желая быть наготове, подобно собаке, которая готовится к схватке.
Порою у человека развиты многие мускулы, свойственные четвероруким или другим млекопитающим. Профессор Влакович[105] исследовал 40 мужских трупов и обнаружил в 19 из них мышцу, названную им седалищно-лобковой (ischio-pubicum); у трех других была связка, заменявшая этот мускул; а у остальных 18 не было ни малейшего следа названной мышцы. Лишь у двух из 50 женщин эта мышца была развита на обеих сторонах, но у трех других находилась рудиментарная связка. Эта мышца, поэтому, кажется, встречается чаще у мужчин, нежели у женщин; и факт этот понятен, если допустить происхождение человека от некоторой низшей формы, потому что мускул этот был обнаружен у многих низших животных и у всех их он служил исключительно самцу, содействуя акту оплодотворения.
Мистер Дж. Вуд в ряде важных статей[106] подробно описал множество мышечных вариаций у человека, сходных с нормальным строением у низших животных. Мускулы, близко сходные с теми, которые регулярно встречаются у наших ближайших родственников четвероруких, слишком многочисленны для того, чтобы их здесь перечислить. У трупа одного мужчины, обладавшего крепким телосложением и хорошо сформированным черепом, было найдено не менее семи мускульных особенностей, при чем все они ясно соответствовали мускулы, свойственные разным породам обезьян. Так, например, у этого человека по обеим сторонам шеи был настоящий сильный мускул, поднимающий ключицу (lеvаtоr сlаviculае), встречающийся у всех обезьян: он встречается, говорят, приблизительно у одного из 60 человек.[107] Этот же мужчина обладал особым отводящим мускулом плюсневой кости пятого пальца, совершенно таким, какой, как показали Гёксли и Флауэр, существует неизменно у высших и низших обезьян. Я приведу лишь два добавочных примера. Так, мышца acromio-basilaris (отросток лопатки) встречается у всех млекопитающих, кроме человека, и, кажется, имеет отношение к ходьбе на четырех конечностях.[108] Она встречается приблизительно у одного из 60 человек. Мистер Бредли[109] нашёл мускул abductor ossis metatarsi quinti на обоих ногах человека; этот мускул до сих пор еще не замечался у людей, но он всегда присутствует у человекообразных обезьян. Мышцы рук, включая кисти, то есть те части, которые отчётливо характеризуют человека, необычайно подвержены изменчивости, так, что сходны порою с соответственными мускулами низших животных.[110] Эти сходства бывают полными, но случается и наоборот. Но в последнем случае они очевидно переходного характера. Некоторые вариации более свойственны мужчинам, другие - женщинам, причём нельзя указать причины, почему это так. Мистер Вуд, описав различные вариации, делает следующее меткое замечание: «Замечательные отступления от обычного типа мускульного строения распределяются по направлениям, которые, должно быть, указывают на некоторый неизвестный фактор, чрезвычайно важный для понимания общей научной анатомии».[111]
Может быть признано в высшей степени вероятным, что этот «неизвестный фактор есть возврат к прежнему состоянию».[112] Совершенно невероятно, чтобы человек по простой случайности мог представлять аномалии, сближающие его с известными обезьянами в строении сети мускулов; это было бы невозможно, если бы не существовало никакой связи по происхождению. С другой стороны, если человек произошёл от некоторого обезьяноподобного существа, то нельзя указать основательного довода, почему известные мускулы не могли бы внезапно появиться вновь по истечении многих тысяч поколений, таким же самым образом, как у лошадей, ослов и мулов внезапно появляются вновь разноцветные полосы на ногах и плечах по истечении сотен или, что более точно, тысяч поколений. Эти различные случаи возврата так тесно связаны с вопросом о рудиментарных органах, рассмотренных в первой главе, что многие из них можно было бы безразлично поместить здесь или там. Так о человеческой матке, снабженной "рогами", можно сказать, что она представляет собой в рудиментарном состоянии тот же самый орган, в нормальном состоянии у известных млекопитающих. Некоторые части, находимые у человека лишь в рудиментарном состоянии, как, например, хвостцовая кость у обоих полов или сосцы у мужчин, всегда, однако, бывают налицо; тогда как другие, как, например, надмыщелковое отверстие, появляются лишь иногда, и поэтому их можно было бы причислить к случаям возврата. Эти многочисленные реверсии наряду с рудиментами в строгом смысле слова, обнаруживают происхождение человека от некоторой низшей формы самым несомненным образом.
КОРРЕЛЯТИВНЫЕ ИЗМЕНЕНИЯ.
У человека, как и у низших животных, многие части тела так тесно связаны между собою, что, когда изменяется одна часть, то изменяется и другая, причём в большинстве случаев мы не способны указать причины. Мы не можем сказать, господствует ли одна часть над другою, или над обеими господствует некоторая раньше развившаяся часть. Различные уродства, как неоднократно утверждает И. Ж. Сент-Илер, связаны между собою именно таким тесным образом. Гомологичные образования особенно подвержены совместному изменению, что мы видим как для противоположных сторон тела, так и для верхних и нижних конечностей. Меккель давно заметил, что когда мускулы руки отклоняются от своего надлежащего типа, то они почти всегда «подражают» мускулам ноги; и, обратно, то же относится к ножным мускулам. Органы зрения и слуха, зубы и волосы, цвет кожи и волос, окраска и сложение (конституция) тела более или менее состоят в тесном соотношении между собою.[113] Профессор Шаафгаузен первый обратил внимание на очевидно существующее соотношение между строением мускулов и резко выраженными надбровными гребнями (дугами), чрезвычайно характеристичными для низших человеческих рас.
Кроме отклонений, которые могут быть с большей или меньшей вероятностью сгруппированы в предыдущих рубриках, существует обширный класс изменений, которые можно предварительно назвать самопроизвольными, потому что, вследствие нашего невежества, они представляются возникающими без всякой побудительной причины. Возможно, однако, показать, что такие изменения, состоят ли они в малых индивидуальных различиях, или же заключаются в резко выраженных и внезапных отклонениях в строении, зависят гораздо более от сложения организма, нежели от природы тех условий, которым он подвергался.[114]
БЫСТРОТА РАЗМНОЖЕНИЯ.
При благоприятных условиях, таких как, например, в Соединённых Штатах, цивилизованные народы иногда удваивали свою численность за 25 лет (а по расчётам Эйлера это могло бы случиться и за 12 с немногим лет).[115] Принимая норму размножения в 25 лет, мы видим, что нынешнее 30-миллионное население США (писано в начале 70-х годов) через 657 лет покрыло бы всю сушу так густо, что пришлось бы по 4 человека на каждый квадратный ярд поверхности (линейный ярд = 3 английским или русским футам). Первичною или основною задержкою непрерывного умножения населения является трудность добычи как средств существования, так и жизненных удобств. Мы можем прийти к этому выводу из того, что видим, например, в Соединённых Штатах, где прокормить себя легко и где много простора. Если бы средства существования внезапно удвоились в Великобритании, то наше население быстро возросло бы вдвое. У цивилизованных наций эта первичная задержка действует, главным образом, путем ограничения числа браков. Более значительный процент смертности детей у беднейших классов также весьма важен, также, как и более значительная смертность от разных болезней, во всех возрастах, среди обитателей густо населенных трущоб. Следствия суровых эпидемий и войн вскоре уравновешиваются, и даже более чем уравновешиваются у народов, помещённых в благоприятные условия. Эмиграция также является временным препятствием, но для чрезвычайно бедных классов населения она не играет сколь-нибудь значительной роли.
Есть основания предполагать, как заметил Мальтус, что воспроизводительная способность у диких народов действительно менее велика, чем у цивилизованных. Мы не знаем ничего положительного по этому вопросу, потому что дикари никогда не подлежали переписи; но согласно свидетельств миссионеров и других лиц, проведших долгое время среди дикарей, оказывается, что их семьи обыкновенно малы, а большие семьи редки. Полагают, что это можно отчасти объяснить тем, что женщины очень долго кормят грудью своих ребят; но чрезвычайно вероятно, что дикари, часто испытывающие нужду и не получающие столько питательной пищи, как цивилизованные люди, действительно менее плодовиты. Я показал в моём прежнем сочинении,[116] что все наши домашние четвероногие и птицы, и все наши возделанные растения более плодовиты, чем соответственные дикие виды. Нельзя признать веским возражением против этого вывода, что животные, внезапно снабженные избытком пищи, отчего они разжиреют, и большинство растений, при внезапном перенесении из очень тощей в очень богатую почву, - что все они становятся более или менее бесплодными. Мы можем поэтому, ожидать, что цивилизованные люди, которые, в известном смысле, могут быть названы в высшей степени домашними, будут более плодовиты, нежели дикари. Правдоподобно также, что увеличенная плодовитость цивилизованных народов становится, как и у наших домашних животных, наследственным признаком. Известно, по крайней мере, что у человека склонность рождать близнецов имеет характер наследственной особенности.[117]
Несмотря на то, что дикари, по-видимому, менее плодовиты, чем цивилизованные люди, они, без сомнения, могли бы быстро размножиться, если бы их численность не сдерживалась в строгих пределах некоторыми способами. Санталы, горное племя Индии, недавно предоставили отличное пояснение этого факта: как показал мистер Гёнтер,[118] они необычайно размножились со времени введения оспопрививания и ослабления других заразных болезней, а также строгого пресечения войн. Увеличение населения, однако, было бы невозможным, если бы это грубое племя не расходилось по окрестным местностям, в поисках работ по найму. Дикари почти всегда женятся: однако у них замечается некоторое благоразумное воздержание, так как они обыкновенно не женятся так рано, как только возможно. От молодых людей часто требуется доказательство того, что они способны содержать жену: обыкновенно они должны сполна заработать деньги, за которые они выкупают жену у её родителей. Трудность добывания средств порою гораздо более прямым способом ограничивает число населения у дикарей, чем у цивилизованных людей, потому что все дикие племена периодически страдают от ужасных голодовок. В таких случаях дикари вынуждены поглощать много плохой пищи и здоровье их едва ли может не пострадать от этого. Постоянно сообщают об их вздутых животах и исхудалых конечностях, после и во время голода. Они вынуждены также много странствовать, и, как меня уверяли в Австралии дети их гибнут во множестве. Так как голодовки периодичны и зависят большею частью от резких колебаний погоды, то все племена должны значительно изменяться в численности. Они не могут постоянно и регулярно возрастать в числе, так как у них нет никакого искусственного запаса пищи. Дикари, испытывая суровую нужду, вторгаются в чужие территории, и следствием оказывается война; на самом деле они почти постоянно ведут войны с соседями. Они подвержены многим случайностям на суше и на воде, в поисках пищи; а в некоторых странах они страдают и от больших и хищных зверей. Даже в Индии некоторые провинции были опустошаемы нападениями тигров.
Мистер Мальтус разобрал эти различные препятствия, но он не обратил достаточного внимания на одно, и вероятно важнейшее из всех, а именно детоубийство, особенно девочек и на обыкновение производить выкидыши. Такие обычаи существуют во многих местах, и как показал мистер МакЛеннан,[119] детоубийство прежде было ещё в большем ходу. К нему, как кажется, побуждало дикарей сознание трудности, или скорее невозможности прокормить всех рождающихся детей. К предыдущим препятствиям можно добавить ещё и разврат, но он не есть последствием недостатка средств существования, хотя мы имеем основания думать, что в некоторых случаях, например, в Японии, он поддерживался намеренно как средство удержать народонаселение на низком уровне.
В весьма отдалённую эпоху, прежде чем человек обрёл своё человеческое достоинство, он руководствовался в большей мере инстинктом, и в меньшей мере рассудком, чем это делают в нынешнее время низшие из дикарей. Наши древние полу человеческие предки не убивали детей и у них не было многомужества, потому что инстинкты животных не бывают так извращены,[120] чтобы привести их к систематическому уничтожению собственного потомства или освободиться полностью от чувства ревности. Тогда не было разумного ограничения браков, и оба пола соединялись свободно в раннем возрасте. Таким образом, предки человека имели возможность размножаться быстро; но некоторые препятствия, периодические или постоянные, снижали их численность, и даже сильнее, чем у нынешних дикарей. Каковы именно были свойства этих препятствий для человека, мы знаем не более, чем относительно большей части других животных. Мы знаем, что лошади и рогатый скот, не принадлежащие к плодовитым животным, размножились чрезвычайно быстро, когда были впервые выпущены на свободу в Южной Америке. Слон, размножающийся медленнее всех остальных животных, в несколько тысяч лет заселил бы всю Землю. Размножению обезьян всех видов должны были препятствовать определённые обстоятельства, но, как замечает Брэм, нападения хищных зверей здесь не играют большой роли. Никто не допустит, что способность к воспроизведению у диких лошадей и скота в Америке с первого раза возросла сколько-нибудь заметно, или, что ПОСЛЕ заселения данной области, эта способность уменьшилась. В этом случае, да и в других, многие задержки несомненно действуют совместно, и при том разные при разных обстоятельствах; причём периодические голодовки, зависящие от неблагоприятных перемен погоды, вероятно, важнее всех прочих задержек. То же, должно быть, относится и к ранним предкам человека.
ЕСТЕСТВЕННЫЙ ОТБОР.
Мы видели, что человек изменяется и в телесном, и в умственном отношении; изменения производятся у него, прямо или косвенно, ТЕМИ же общими причинами, и подчиняются тем же общим законам, как и у низших животных. Человек расселился широко по земному шару и должен был подвергаться, во время своих беспрестанных переселений,[121] самым разнообразным условиям. Обитатели Огненной Земли, Мыса Доброй Надежды и Тасмании на одном полушарии, и жители арктических областей на другом, подвергались совершенно различным переменам климата и много раз изменяли свой образ жизни, прежде чем достигли своих нынешних местопребываний.[122] Древние предки человека должны были стремиться, подобно всем прочим животным, к размножению сверх средств существования; они должны были, поэтому, нередко подвергаться борьбе за существование, и стало быть, подлежали суровому закону естественного отбора. Благоприятные изменения всякого рода таким образом были сохраняемы одни реже, другие чаще, а вредные исключались. Я указываю не на резко выраженные отклонения в строении, встречаемые только через длительные промежутки времени, но просто на индивидуальные различия. Мы знаем, например, что мускулы наших рук и ног, определяющие нашу способность к передвижению, подвержены, подобно мускулам низших животных,[123] непрерывной изменчивости. Если бы, поэтому, обезьянообразные предки человека, населявшие любую местность, особенно такую, которая подвергается некоторым переменам в условиях; были подразделены на две равные группы, в том числе одну, включающую всех особей, наилучшим образом приспособленных по своей способности к движениям, необходимым для добывания пищи или для защиты, то эта группа, в среднем, выжила бы в большем количестве особей и дала бы более потомства, чем другая, менее одарённая.
Человек, даже в грубейшем состоянии, в каком он теперь где-либо существует, представляет наиболее мощное животное из всех, когда-либо бывших на Земле. Он расселился на более обширном пространстве, чем любая иная высокоорганизованная форма, и все другие отступили перед ним. Он, очевидно, обязан этим необычайным превосходством своим умственным способностям, социальным привычкам, побуждающим его содействовать своим товарищам и защищать их, а также своему телесному строению. Необычайная важность этих признаков доказывается конечным превосходством в борьбе за жизнь. Действием умственных способностей была развита членораздельная речь: а от этого, главным образом, зависало чрезвычайное прогрессивное развитие человека. Как замечает Чоунси Райт:[124] «психологический анализ способности речи показывает, что даже малейший успех в этой области мог потребовать боле значительных мозговых способностей, нежели величайший успех во всяком другом направлении». Человек изобрёл разного рода оружие, орудия, ловушки и так далее, с помощью которых он защищается, убивает или ловит добычу и другими способами добывает пищу. Он соорудил плоты и челноки для рыбной ловли или для того, чтобы доплыть до соседних плодородных островов. Он изобрёл искусство добывать огонь, посредством которого многие твердые волокнистые коренья становятся съедобными, а ядовитые корни или травы - безвредными. Это открытие огня, быть может, величайшее из сделанных когда-либо человеком, за исключением разве членораздельной речи, относится ко времени, предшествующему заре исторической эпохи. Различные изобретения, с помощью которых человек, даже в его грубейшем состоянии, занял такое господствующее положение, представляюсь прямое последствие развития его способностей к наблюдению, его памяти, любознательности, воображения и разума. Я не могу поэтому понять, каким образом Уоллес утверждает,[125] что «естественный отбор мог снабдить дикаря только мозгом, немного превосходящим мозг обезьяны». Хотя умственные способности и социальные привычки человека необычайно важны для него, мы не должны ставить слишком низко и значение телесного строения, чему будет посвящена остальная часть этой главы; развитие умственных и социальных или моральных способностей будет рассмотрено позднее. Даже работать молотком с надлежащей точностью дело не легкое, с чем согласится каждый, кто пытался изучить ремесло плотника. Бросить камень в цель с такою точностью, как это делает житель Огненной Земли при самозащите, или, когда он хочет убить птицу, требует очень значительного совершенства в совместном действии мускулов кисти руки, предплечья и плеча, и затем еще тонкого чувства осязания. Бросая камень или дротик, да и для многих других действий, человек должен стоять твердо на ногах: а это снова требует совершенного приспособления многих мускулов. Обтесать камень в самое грубое орудие или сделать зубчатый дротик, или же удочку из кости - все это требует чрезвычайной ловкости рук: такой знаток дела, как Шулькрафт замечает,[126] что выделка из обломков камня ножей, дротиков или наконечников стрел свидетельствует о «необычайном искусстве и долговременной практике». Это в значительной степени доказывается те фактом, что первобытный человек уже признавал разделение труда: не каждый выделывал свои кремневые орудия или грубые глиняные изделия, но некоторые члены общины, по-видимому, посвящали себя такой работе, без сомнения получая в обмен добычу охотников. Археологи убеждены, что прошел чудовищный промежуток времени, прежде чем нашим предкам пришло на ум полировать тесаные камни для выделки из них гладких орудий. Едва ли можно сомневаться в том, что человекообразное животное, обладающее рукой, достаточно совершенной для того, чтобы с точностью метать камни, иди превращать кремень в грубое орудие, могло бы, при достаточном упражнении (насколько дело касается только механической сноровки) сделать почти все, что способен сделать цивилизованный человек. Строение руки можно сравнить со строением голосовых органов, которыми обезьяны пользуются для того, чтобы издавать разные сигнальные звуки или, как у одного вида обезьян, музыкальные кадансы; но у человека близко сходные голосовые органы, путем унаследованного действия употребления, приспособились к членораздельной речи.
Обращаясь теперь к ближайшим родственникам человека, а стали быть, к наилучшим представителям наших древних предков, мы находим, что руки четвероруких построены по той же общей модели, но далеко не так совершенно приспособлены, как наши собственные к разнообразному употреблению. Их руки служат не так хорошо для передвижения, как лапы собак: это можно видеть на примере таких обезьян, как шимпанзе и орангутанг,[127] ступающих наружными краями ладоней или тыльной стороною суставов пальцев. Руки обезьяны, однако, великолепно приспособлены к карабканью на деревья. Обезьяны схватывают тонкие ветви и веревки, с одной стороны большим пальцем, а с другой - остальными пальцами и ладонью, таким же образом, как и мы это делаем. Они могут этим способом подносить ко рту довольно крупные предметы, вроде горлышка бутылки. Павианы руками переворачивают камни и выкапывают корни. Они хватают орехи, насекомых и другие малые предметы, противополагая большой палец другим и, без сомнения, таким же образом они таскают из птичьих гнёзд яйца и птенцов. Американские обезьяны бьют плоды дикорастущих апельсинов об их ветви до тех пор, пока корка не лопнет, и тогда сдирают её пальцами рук. В естественных условиях они раскрывают твёрдые плоды ударами камней. Другие обезьяны открывают раковины двумя большими пальцами. Пальцами же они вытаскивают занозы и колючки, ищут друг у друга паразитов. Они скатывают камни и бросают их в своих врагов. Тем не менее все эти различные движения они выполняют неловко и совершенно неспособны, как я сам видел, метко бросать камни.
Мне кажется совершенно несправедливой мысль, что так как обезьяны «неловко хватают предметы», то и менее совершенный орган хватания служил бы им так же хорошо, как и их руки.[128] Наоборот, я не вижу причин сомневаться в том, что и более совершенно устроенные руки были бы для них несомненно выгоднее, при условии, чтобы их руки при этом не стали менее удобными для лазания по деревьям. Мы можем предполагать, что рука, столь совершенная как рука человека, была бы выгодна для лазания, так как у большей части древесных обезьян, а именно у Ateles в Америке, Colobus в Африке и Hylobates в Азии, большие пальцы атрофированы, и другие пальцы отчасти слиты таким образом, что их руки превращены в хватательные крюки.[129]
Коль скоро какой-нибудь древний член обширного ряда приматов, вследствие ли перемен в способе добывания средств существования или перемен в окружающих условиях, стал жить несколько меньше на деревьях, его привычный способ хождения должен был измениться, и он стал бы или четвероногим в более строгом смысле, или же двуногим. Павианы держатся в гористых и скалистых местностях и только по необходимости лазают на деревья.[130] Поэтому они усвоили себе почти собачью походку. Лишь человек стал двуногим, но мы можем отчасти понять, каким образом он дошёл до вертикального положения, составляющего один из наиболее характерных его признаков. Человек не мог достигнуть своего настоящего господствующего положения на Земле без употребления своих рук, которые так удивительно приспособлены к действиям соответственно предписаниям его воли. Сэр Ч. Белл говорит:[131] «рука заменяет человеку все инструменты и, при совместном действии с разумом, даёт ему всемирное господство». Однако, руки и кисти рук едва ли могли усовершенствоваться настолько, чтобы выделывать оружие или метко бросать камни и дротики в цель до тех пор, пока ими пользовались преимущественно для передвижения и для поддержания веса тела, или, как мы указывали выше, они были специально приспособлены для карабканья на деревья. Такое грубое употребление должно было притупить чувство осязания, от которого в значительной мере зависит ловкость рук. По одним этим причинам человеку выгодно было стать двуногим; но для многих действий необходимо, чтобы руки и вся верхняя часть тела были свободны, а для этого он должен был стоять твердо на ногах. Чтобы достичь этой значительной выгоды, ступни должны были стать плоскими и большие пальцы (на ногах) должны были также видоизмениться, хотя это повлекло за собой потерю способности к хватанию. Согласно с принципом разделения физического труда, господствующим во всем животном царстве, в то время, как руки усовершенствовались для хватания, ноги совершенствовались для поддержки тела и перемещения. У никоторых дикарей ноги не совсем утратили свою хватательную способность, что видно из их способа лазить на деревья и из других употреблений ног.[132]
Если для человека представляют выгоду свободные руки и кисти рук, при его выдающихся успехах в борьбе за существование, почему бы предкам человека принимать более вертикальное положение и делаться двуногими. При этом условии они более способны защищаться камнями и дубинами, нападать на добычу или добывать пищу иным способом. Названные особи, в конце концов, должны были выживать в большем количестве. Если бы горилла и другие сходные особи вымерли, то было бы легко и даже с большой правдоподобностью уверять, что животное не могло постепенно превратиться из четвероногого в двуногое, так как все особи в промежуточном состоянии были бы крайне плохо приспособлены для хождения. Но мы знаем (и это заслуживает большого внимания), что человекообразные обезьяны в самом деле находятся в настоящее время в таком переходном состоянии, и никто не усомнится, что в целом они хорошо приспособлены к жизни. Горилла ходит неуклюжей, переваливающейся с боку на бок походкой, но чаще передвигается, опираясь на согнутые кисти рук. Длиннорукие обезьяны порою пользуются руками, как костылями, раскачивая между ними туловище вперед, а некоторые породы гиббонов (Нуlobates) без всякого обучения могут идти или бежать в прямостоячем положении с порядочной скоростью; но они движутся робко и гораздо менее уверенно, нежели человек. Мы видим, словом, у существующих обезьян способ передвижения, промежуточный между четвероногим и двуногим; но, как утверждает один непредубежденный автор,[133] человекообразные обезьяны приближаются по строению ближе к двуногому, нежели к четвероногому типу.
По мере того, как предки человека становились все более и более прямостоячими, а руки их все более изменялись для хватания и других целей, тогда как ноги в то же время превратились в прочную опору для передвижения вместе с этим стали необходимыми и бесчисленные другие изменения в строении. Таз должен был расшириться, позвоночный столб получил своеобразный изгиб, и голова укрепилась в новом положении: все эти перемены были достигнуты человеком. Профессор Шафгаузен утверждает,[134] что «мощные сосцевидные отростки на человеческом черепе представляют следствие прямостоячего положения; эти отростки отсутствуют у орангутанга, шимпанзе и так далее; они меньше у гориллы, чем у человека. Можно было бы указать на различные другие образования, по-видимому, находящиеся в связи с прямостоячим положением человека. Чрезвычайно трудно решить, насколько эти соотносительные изменения являются следствием естественного отбора или же представляют унаследованные последствия усиленного упражнения известных частей или действия одной части на другую. Без сомнения, эти способы изменения часто содействуют дуг другу: так, если известные мускулы и костные гребни, к которым они прикреплены, расширяются от обычного употребления, то это показывает, что известные действия выполняются часто и что они полезны. Поэтому особи, выполнявшие эти действия наилучшим образом, будут выживать в большем количестве. Свободное употребление рук частью причина и частью следствие прямостоячего положения человека, что, по-видимому, привело косвенным путем к другим видоизменениям строения. Древние мужские предки человека, как было раньше сказано, вероятно, обладали большими клыками; но так как они постепенно приобрели привычку действовать камнями, дубинами или др. оружием в драках с врагами или с соперниками, то им все реже приходилось пускать в ход челюсти. Поэтому челюсти, а с ними и зубы, уменьшались в размерах, что почти достоверно, на основании бесчисленных аналогичных примеров. В одной из следующих глав мы встретим близко сходный пример, а именно уменьшение или полное исчезновение клыков у самцов жвачных, по-видимому, в связи с развитием у них рогов, и подобный случай у лошадей, в связи с их привычкой драться, кусая резцами и лягаясь копытами.
Рютимейер[135] и другие утверждали, что череп взрослых самцов человекообразных обезьян отличается так сильно и во стольких отношениях от человеческого черепа по той причине, что на его форму повлияло сильное развитие челюстных мышц, и в результате у этих животных «поистине устрашающее лицо». Поэтому, по мере того, как челюсти и зубы прародителей человека уменьшались в объёме, черепа взрослых людей стали всё больше приближаться к черепам существующих теперь людей. Значительное уменьшение клыков у самцов почти, наверное, должно было повлиять, как мы увидим это впоследствии, путём наследственной передачи и на клыки самок.
Почти несомненно, что с постепенным развитием умственных способностей мозг должен был увеличиваться. Никто, я думаю, не сомневается, что больший объём мозга у человека по отношению к объёму его тела, в сравнении с мозгом гориллы или орангутанга, тесно связан с более высокими умственными способностями человека. Мы встречаем совершенно аналогичные примеры у насекомых, из которых, например, у муравьёв мозговые узлы имеют чрезвычайно большие размеры. Вообще эти узлы развиты у всех перепончатокрылых гораздо более, чем у менее разумных отрядов, например, у жуков.[136] С другой стороны, никто не подумает, что умственные способности двух каких-нибудь животных или двух каких-нибудь людей можно было точно измерить кубической ёмкостью их черепов. Безусловно, что может существовать громадная умственная деятельность при крайне малой абсолютной величине нервного вещества: так всем известны удивительные разнообразнейшие инстинкты, умственные способности и склонности муравьёв, и, однако, их мозговые узлы не достигают и четверти булавочной головки. С этой точки зрения мозг муравья есть одна из самых удивительных в мире совокупностей атомов материи, может быть более удивительная, чем мозг человека.
Убеждение, что у человека существует тесная связь между объёмом мозга и степенью развития умственных способностей, основывается на строении черепов диких и цивилизованных рас, древних и современных народов, равно как и на аналогиях из всего ряда позвоночных животных. Доктор Дж. Бернард Девис доказывал[137] многими тщательными измерениями, что средняя ёмкость черепа у европейца равняется 92.3 куб. дюймам; у американцев 87,1, а у австралийцев только 81,9. Профессор Брока[138] нашёл, что черепа из парижских могил XIX века объемистее взятых из склепов XII столетия в отношении 1484: 1426. и этот увеличенный объём, как показали измерения, зависел исключительно от лобной части черепа, служащей вместилищем умственных способностей. Причард убеждён, что современные обитатели Великобритании обладают «гораздо более объёмистыми черепными полостями», чем древние жители. Однако, приходится допустить, что некоторые необычайно древние черепа, вроде знаменитого неандертальского, хорошо развиты и объёмисты.[139] Что касается низших животных, господин Э. Ларте, путем сравнения черепов животных,[140] обитавших в третичном периоде и современных млекопитающих, принадлежащих к одинаковым группам, пришел к замечательному выводу, что у новейших форм черепа вообще крупнее, а мозговые извилины сложнее. С другой стороны, я показал,[141] что мозг домашнего кролика значительно уменьшился в размерах, по сравнению с мозгом дикого кролика и зайца; это можно приписать тому, что кролики подвергались тесной неволе в продолжение многих поколений, причём мало упражняли свой ум, инстинкты, чувства и произвольные движения. Постепенно возрастающий вес мозга и черепа у человека должен был повлиять на развитие позвоночного столба, поддерживающего череп, в особенности, когда человек стал прямостоячим. По мере того, как наступала эта перемена положения, внутреннее давление мозга также стало влиять на форму черепа; и, действительно, многие факты показывают, что череп подвергается такому влиянию. Этнологи полагают, что череп видоизменяется в зависимости от формы колыбели, в которой спит ребенок. Частые мускульные спазмы, а также рубцы от жестоких ожогов, порою прочным образом изменяли кости лица. У молодых людей, если вследствие болезни голова наклонялась в сторону или назад, случалось, что один из глаз менял положение и форма черепа явно изменялась давлением на мозг в новом направлении.[142] Я показал, что у длинноухих кроликов даже такая пустячная вещь, как обвислость вперед одного уха, увлекает вперед почти все кости черепа с этой стороны; так что кости с противоположной стороны более не соответствуют симметрии. Наконец, если бы у какого-нибудь животного значительно увеличились или же уменьшились размеры тела, без всякого заметного изменения его умственных способностей, или если бы умственные способности могли значительно увеличиться или уменьшиться, без всякого заметного изменения тела, то форма черепа все же почти, наверное, должна была бы измениться. Вывожу это из моих наблюдений над домашними кроликами: некоторые их породы гораздо крупнее, нежели дикие кролики, тогда как другие удержали почти прежнюю величину, но в обоих случаях мозг значительно уменьшился по отношению к размерам тела. Сначала я был сильно изумлён, найдя, что у всех этих кроликов череп удлинился (стал долихоцефальным), так, например, из двух черепов почти одинаковой ширины, череп дикого кролика был 3,15 дюйма длины, тогда как череп домашнего 4,3 дюйма.[143] Одним из наиболее резких отличий у различных человеческих рас служит то, что у одних черепа удлинены, у других круглы; но и здесь объяснение, внушаемое примером кроликов, может оказаться основательным: Велькер находит, что «низкорослые люди более склонны к широкоголовости (брахицефалии), а высокие к длинноголовости (долихоцефалии)».[144] Но высоких людей можно сравнить с более крупными и длинными кроликами, у которых черепа постоянно удлинены (долихоцефальны).
Из этих различных фактов мы можем вывести, до известной степени, способы, которыми человек приобрёл крупные размеры и более или менее округлую форму черепа; а это черты, необычайно отличительные для человека, по сравнению с низшими животными. Другое чрезвычайно резкое различие между человеком и низшими животными представляет его обнаженная кожа. Киты и дельфины (то есть китообразные) и дюгони (морские сирены иди травоядные киты), а также бегемоты имеют голую кожу; это, быть может, им полезно для передвижения в воде; вред же от потери тепла не велик, так как виды, живущие в более холодных поясах, защищены толстым слоем жира (ворвани), играющим ту же роль, как и шкура тюленей и выдр. Слоны и носороги почти безволосы, а так как некоторые вымершие виды, раньше жившие в полярном климате, были покрыты длинною шерстью или волосами, то может почти показаться что существующие виды обоих родов утратили свой волосистый покров оттого, что подвергались зною. Это кажется тем более вероятным, что в Индии, те слоны, которые живут на возвышенных или холодных местностях, более волосаты,[145] чем живущее в низменных местах. Можем ли мы отсюда вывести, что человек утратил волосы оттого, что первоначально населял какую-либо тропическую страну? В пользу этого заключения говорит то, что волосы, главным образом, остались у мужчин на груди и лице, а у обоих полов в местах соединения всех четырех конечностей с туловищем: если только допустить, что волосы были утрачены раньше, чем человек стал прямостоячим, то части, теперь удерживающие всего больше волос, были наилучшим образом защищены от солнечного зноя. Темя представляет, однако, любопытное исключение, потому что во все времена оно должно было принадлежать к числу частей, наиболее подвергавшихся действию Солнца, а между тем оно густо покрыто волосами. Сверх того, тот факт, что другие члены отряда приматов, к которому принадлежит человек, хотя и населяющие разные жаркие местности, густо покрыты волосами, и, большею частью, особенно густыми на верхней поверхности.[146] Этот факт противоречит допущению, что человек был обнажен действием Солнца. Мистер Бельт полагает,[147] что в тропических странах человеку выгодно лишиться волос по той причине, что таким образом он освобождается от массы клещей (acari) и других паразитов, которые поселяются на нем, иногда причиняя изъязвления. Но достаточно ли велико это зло для того, чтобы привести к обнажению тела действием естественного отбора? В этом позволительно сомневаться, так как ни одно из многочисленных четвероногих, живущих в тропических странах, сколько мне известно, не прибрело никаких специальных средств для избавления от этого зла. Наиболее правдоподобным, мне кажется, тот взгляд, что человек, или скорее сначала только женщина лишилась волос ради целей украшения, что будет показано при обсуждении вопроса о половом отборе. Если принять этот взгляд, то не удивительно, что человек так значительно отличается по малому количеству волос от всех прочих приматов: действительно, признаки, приобретённые путем полового отбора, часто оказываются необычайно различными у близкородственных форм. Обыденное мнение таково, что отсутствие хвоста признается существенным отличительным признаком человека; но так как те обезьяны, которые наиболее приближаются к человеку, бесхвосты, то видно, что исчезновение хвоста относится не исключительно к особенностям человека. Хвост часто бывает замечательно различной длины у животных, принадлежащих к тому же роду: так у некоторых видов макак (Macacus) он длиннее целого туловища и образован из 24 позвонков: у других он состоит из едва заметного отростка, содержащего только три или четыре позвонка. У некоторых видов павианов насчитывается двадцать пять хвостовых позвонков, тогда как у мандрила - десять малых недоразвитых позвонков, а по Кювье[148] иногда только пять. Хвост, длинен ли он или короток, почти всегда утончается к концу: это, По моему мнению, зависит от атрофии мускулов его оконечности, вместе с их артериями и нервами, вследствие не-упражнения, а затем появляется и атрофия костей на оконечности хвоста. Но в настоящее время еще невозможно дать какое-либо объяснение значительного разнообразия, которому часто подвержена длина хвоста. Нас, однако, здесь главным образом интересует полное исчезновение всяких внешних признаков хвоста. Профессор Брока недавно показал,[149] что хвост всех четвероногих состоит из двух частей, обыкновенно резко обособленных между собою: основная часть состоит из позвонков, более или менее совершенно прободенных каналами и снабженных отростками, подобно обыкновенным позвонкам; тогда как позвонки конечной части не имеют каналов, почти гладки и едва похожи на настоящие позвонки. Хвост, хотя и не видимый извне, на самом деле существует у человека и у человекообразных обезьян, и построен у всех их по одному и тому же образцу. В конечной части позвонки, образующие хвостцовую кость (os coccyx), вполне рудиментарны, очень малой величины и немногочисленны. В основной части позвонки также многочисленны; они плотны соединены между собою и недоразвиты: но они стали значительно шире и более плоски, чем соответственные хвостовые позвонки других животных, образуя то, что Прока называет добавочными крестцовыми позвонками. Позвонки эти имеют чрезвычайно важное функциональное значение, поддерживая известные внутренние части; да и по другим причинам их изменение находится в прямом соотношении с прямостоячим, или полу прямостоячим положением человека и человекообразных обезьян. Этот вывод те более заслуживает доверия, что Брока раньше поддерживал иной взгляд, теперь им оставленный. Итак, изменение основных хвостовых позвонков у человека и высших обезьян могло быть произведено, прямо или косвенно, действием естественного отбора. Но что сказать о рудиментарных и изменчивых позвонках конечной части хвоста, образующих хвостцовую кость? Существует мнение, которое часто было, и без сомнения будет еще предметом насмешек, а именно, что исчезновение внешней части хвоста находится в некоторой зависимости от трения; но этот взгляд вовсе не так смешон, как кажется с первого раза. Доктор Андерсон утверждает,[150] что необычайно короткий хвост у одной обезьяны (Maccacus bruneus) состоит из одиннадцати позвонков, включая внутреннее основание. Оконечность хвоста образована из сухожилий и не содержит позвонков; далее следует пять рудиментарных позвонков, таких крошечных, что они все вместе имеют длину лишь в половину линии, и сверх того они постоянно согнуты на одну сторону в виде крючка. Свободная часть хвоста немногим длиннее дюйма, включая только еще четыре малых позвонка. Этот короткий хвост держится кверху; но около четверти его полной длины закручено налево, и эта верхушечная часть, включающая крючковидные позвонки, служит для заполнения промежутка между верхней, расходящейся частью мозолистых наростов: так что животное сидит на этой части хвоста, делая ее шероховатою и мозолистою. Андерсон делает следующий общий вывод из своих наблюдений: «Эти факты, мне кажется, допускают лишь одно объяснение: хвост, по его малым размерам, мешает обезьяне сидеть и часто попадает под нее, когда она находится в сидячем положении, так как он достигает далее оконечности седалищных, наростов, то кажется, что первоначально животное закручивало хвост нарочно так. чтобы он огибал углубление между седалищными мозолями и не придавливался ими к земле; но с течением времени искривление стало постоянным, так что хвост прилаживается сам собою, когда попадает под сиденье». Если так, то не удивительно, что поверхность хвоста огрубела и стала мозолистою. Тщательные наблюдения доктора Мюри[151] в Зоологическом саду над этим животным, а также над тремя другими близкородственными формами, обладающими немного более длинными хвостами, показывают, что когда животное сидит, то хвост «неизбежно прижимается к одной стороне ягодиц, и корень его поэтому подвергается трению и раздражению кожи - все равно, длинен ли он или короток». Но так как у нас теперь есть доказательства в пользу того, что внешние повреждения иногда производят действия, передающиеся по наследству[152], то не слишком неправдоподобно, что у короткохвостых обезьян выдающаяся часть хвоста, функционально бесполезная, по прошествии многих поколений стала рудиментарной и искривилась, по той причине, что постоянно подвергалась трению и раздражению. В этом состоянии находится выдающаяся часть хвоста у Maccacus bruneus, совершенное вырождение этой части хвоста мы видим у бесхвостого макака Маccacus ecaudatys и у многих высших обезьян. В конце концов, насколько мы можем судить, хвост исчез у человека и антропоморфных обезьян, по той причине, что его оконечность была подвержена в течение очень долгого времени трению; основная, внутренняя часть при этом уменьшилась и видоизменилась так, что стала пригодною для прямостоячего или полу прямостоячего положения. Я старался показать, что некоторые из самых характерных свойств человека приобретены им, по всей вероятности, посредством естественного отбора, прямым, или ещё чаще, косвенным путём. Мы должны помнить, что таким образом не были приобретены те изменения в строении и телосложении, которые не приносят пользу организму при приспособлении его к определённому образу жизни, к пище, употребляемой им, или, наконец, к окружающим условиям. Мы не должны, однако, быть слишком смелыми при решении, какие изменения могут быть полезны конкретному живому существу; мы должны помнить о том, как мало мы знаем относительно значения многих частей или относительно того, какие изменения в крови и тканях могут способствовать приспособлению организма к новому климату или к новому роду пищи. Мы не должны также забывать закона корреляции, по которому, как это доказал Ис. Жоффруа Сент-Илер для человека, многие странные отклонения в строении связаны между собой. Независимо от корреляции, изменения одной части часто ведут за собой, вследствие уменьшенного или усиленного употребления других частей, иные изменения совершенно неожиданного свойства. Полезно также припомнить и такие случаи, как странное развитие чернильных орешков на растениях от действия яда насекомых или замечательные изменения цвета перьев у попугаев при кормлении их известными рыбами или введении им яда жабы,[153] потому что эти случаи показывают, что соки организма, измененные для какой-нибудь особенной цели, могут в свою очередь обусловливать другие изменения. Мы должны в особенности помнить, что видоизменения, приобретённые и постоянно употреблявшиеся в дело для какой-либо полезной цели в течение прошлых веков, должны были, по всей вероятности, укореняться прочно и долго передаваться по наследству.
Таким образом, прямым и косвенным последствиям естественного отбора можно придать очень широкое, хоть и неопределённое значение. Однако, прочитав статью Негели о растениях и замечания разных авторов относительно животных и особенно недавние замечания профессора Брокка, я признаю, что придавал в прежних изданиях моего «Происхождения видов», вероятно, слишком много значения действию естественного отбора или переживанию наиболее приспособленных особей. Я изменил пятое издание «Происхождения видов» в том отношении, что ограничился лишь приспособительными изменениями строения; но я убеждён благодаря свету, пролитому на этот предмет за последние годы, что в будущем будет доказана полезность очень многих образований, которые кажутся нам в настоящее время бесполезными, но которые войдут таким образом в категорию фактов, объясняемых естественным отбором. Раньше я не обратил достаточного внимания на существование образований, которые, насколько мы сейчас можем судить, не приносят ни выгод, ни вреда, и в этом, мне кажется, один из крупнейших недосмотров, до сих пор открытых в моем сочинении. В качестве извинения, да будет позволено мне сказать, что я имел в виду два различных предмета: во-первых, я стремился показать, что виды не были созданы отдельными актами сотворения; и, во-вторых, что естественный отбор был главною причиной изменения организмов, хотя и при значительном содействии наследственных результатов употребления органов, и при малом содействии прямого влияния окружающих условий. Мне, однако, не удалось вполне уничтожить в самом себе влияние моего прежнего убеждения, в то время почти всеобщего, а именно, что каждый вид был создан преднамеренно; это привело меня к молчаливому допущению, что всякая подробность строения, за исключением рудиментов, непременно приносит некоторую особенную, хотя бы и не узнанную нами, пользу. Каждый, кто исходит из этой посылки, естественно будет склонен к слишком широкому применению принципа естественного отбора, как для прошедших дней, так и для настоящего времени. Многие из тех, кто допускает принцип эволюции, но отвергает естественный отбор, кажется, забывают, критикуя мою книгу, что я имел в виду два указанных предмета: поэтому, если я и ошибся, придав естественному отбору большое значение (чего я, однако, не допускаю), или если я заблуждался, преувеличивая его значение (что довольно вероятно), то надеюсь, что я, по крайней мере, оказал хорошую услугу, содействуя ниспровержению догмата об отдельных актах сотворения. Теперь я признаю вероятным, что все органические существа, включая человека, обладают такими особенностями строения, которые и теперь им бесполезны, и раньше не приносили никакой пользы, а стало быть не обладают никаким важным физиологическим значением. Мы не знаем от чего зависят бесчисленные малые различия между особями каждого вида, потому что допустить возврат к признакам предков, значит только отдалить вопрос на несколько шагов назад: однако, каждая особенность «должна была иметь свою действующую причину. Допустим, что эти причины, каковы бы они ни были, действовали более однообразно и более энергично в течение более продолжительного периода: а нет никакого обоснования отвергнуть такое предположение. В таком случае в результате получилось бы, вероятно, не простое ничтожное индивидуальное различие, а резкое и постоянное видоизменение, хотя и без всякого физиологического значения. Нисколько не полезные видоизменённые строения не могут, конечно, упрочиваться вследствие естественного отбора, хотя вредные отклонения будут исключаться его действием. Постоянство признаков, однако, будет естественным последствием предполагаемого однообразия побудительных причин, а также свободного скрещивания между многими особями. В течение последовательных периодов организм мог этим путем приобрести последовательные видоизменения, которые будут передаваться в почти однообразном состоянии до тех пор, пока побудительные причины останутся без изменения и пока будет существовать свободное скрещивание. Относительно побудительных причин мы можем только сказать, как и относительно так называемых самопроизвольных изменений, что причины эти, гораздо более близко касаются телосложения изменяющегося организма, нежели природы условий, которым он подвергался.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ.
В этой главе было показано, что так как человек, в настоящее время, подобно всякому другому животному, подвержен разнообразным индивидуальным различиям или небольшим отклонениям, то, без сомнения, это справедливо и для древнейших предков человека: ясно, что изменения и раньше зависели от тех же обширных причин и управлялись теми же общими сложными законами, как и теперь. Все животные стремятся к размножению сверх своих средств существования; но тоже должно было происходить и с предками человека: а это неизбежно должно было привести к борьбе за существование и к естественному отбору. Значительное содействие этому процессу оказывало унаследование результатов усиленного упражнения частей, и оба эти процесса непрерывно воздействовали друг на друга. Оказывается, также как мы увидим впоследствии, что различные маловажные признаки были приобретены человеком путем полового отбора. То, что остается все-таки необъяснённым, должно быть отнесено на счёт предполагаемого однообразного действия тех неизвестных причин, которые иногда производят резкие и внезапные отклонения в строении наших домашних пород. Судя по образу жизни дикарей и большей части четвероруких. первобытные люди и даже их обезьянообразные предки; вероятно, жили обществами. По отношению к строго общественным животным естественный отбор действует иногда на особь, сохраняя те отклонения, которые полезны обществу. Общество, включающее многих хорошо одаренных особей. возрастает в численности и побуждает другие общества, находящиеся в менее благоприятном положении, даже в том случае, если каждый отдельный член общества не приобретает никаких преимуществ над своими сочленами. Общественные насекомые приобрели этим путем многие замечательные черты строения, мало полезные или совсем бесполезные для особи, вроде аппарата для собирания пыльцы, жала рабочей пчелы и крупных челюстей воинов-муравьев. Для высших общественных животных я не знаю примера, чтобы какая-либо черта строения видоизменилась исключительно ради блага общества, хотя многие такие черты косвенно полезны обществу. Так, например, рога жвачных и большие клыки павианов, по-видимому, были приобретены самцами, как оружие в половой борьбе, однако, ими пользуются и для защиты стада. Но совсем иное (как мы увидим в главе V) следует сказать о некоторых умственных способностях: так как они были главным образом, или даже исключительно, приобретены для блага общества, а отдельные особи в то же время извлекли отсюда косвенную пользу. Против взглядов, подобных высказанным выше, часто возражали, что человек представляет одно из самых беспомощных и беззащитных творений во всем мире и что в древности, в менее развитом состоянии он должен был оказаться еще более беспомощным. Герцог Аргайль, например, утверждает,[154] «что человеческий организм отклонился от строения животных в том смысле, что он отличается наибольшею физическою беспомощностью и слабостью; то есть это отклонение, преимущественно перед всеми другими, почти невозможно приписать одному только естественному отбору». Он указывает на обнаженное и незащищенное тело человека, на отсутствие больших зубов или когтей, годных для защиты, на незначительную силу и быстроту движения, на малую способность человека отыскивать пищу и избегать опасности при помощи чутья. К этим недостаткам можно было бы прибавить ещё более существенный: человек не может быстро карабкаться на деревья и таким образом избегать врагов. Утрата волос, однако, не была большой потерей для жителей тёплого климата: мы знаем, что неодетые жители Огненной Земли могут существовать, несмотря на суровый климат. Сравнивая беззащитность человека с состоянием обезьян, следует помнить, что те клыки, которыми обладают обезьяны, вполне развиты только у самцов и идут в дело, главным образом, для борьбы с соперниками; самки, не обладающие такими клыками, однако, выживают. Что же касается роста и физической силы, мы не знаем, произошел ли человек от какого-либо менее крупного вида, вроде шимпанзе, или от такого же мощного, какова горилла; а поэтому мы неспособны сказать, стал ли человек крупнее и сильнее, или; меньше и слабее, чем его предки. Следует, однако, помнить, что животные, обладающие большим ростом, силою и свирепостью, и способные, подобно горилле, защищаться от каких угодно врагов, едва ли могли бы стать общественными: а это существенным образом задержало бы приобретение высших духовных качеств, каковы симпатия и любовь к ближним. Поэтому для человека происхождение от сравнительно слабого существа могло оказаться величайшим преимуществом. Малая сила и быстрота человека, отсутствие у него природного вооружения и такого прочего, более чем уравновешиваются, во-первых, его умственными способностями, посредством которых он изобрёл для себя оружие, орудия и так далее, хотя еще оставался в варварском состоянии: во-вторых, его социальными особенностями, побудившими помогать другим и пользоваться помощью ближних. Нет ни одной страны, боле изобилую 56 щей опасными хищниками, нежели Южная Африка: нигде нет таких ужасных физических условий, как в полярных областях: однако, одна из мельчайших рас, именно бушмены, удерживается в Южной Африке, а малорослые эскимосы живут в полярных областях. Предки человека, без сомнения, стояли ниже и в умственном отношении и, по всей вероятности, по своим общественным склонностям, нежели самые низшие из существующих дикарей; однако, вполне понятно, что они могли существовать и даже процветать, если они повышались в умственном отношении, в то же время постепенно утрачивая звероподобные способности, вроде способности лазать на деревья и такого прочего. Но эти предки не могли подвергаться каким-либо особым опасностям, будь они даже гораздо беспомощнее и беззащитнее существующих теперь дикарей, если жили на каком-либо теплом материке, или большом острове, вроде Австралии, Новой Гвинеи или Борнео. (последний является теперь родиною орангутанга). Естественный отбор, зависящий от соперничества между племенами, живущими на подобной обширной площади, соединяясь с наследственными привычками, при благоприятных условиях мог оказаться достаточным для того, чтобы возвысить человека до высокого положения, занимаемого им среди органических существ.
Изменчивость телесных и умственных признаков человека. — Наследственность. - Причины изменчивости. — Законы изменчивости одинаковы у человека и низших животных. — Прямое действие условий жизни. — Влияние усиленного упражнения и неупражнения частей. — Остановка развития. — Реверсия. - Коррелятивное изменение. — Быстрота размножения. — Препятствия для размножения. — Естественный отбор. — Человек — господствующее животное на земле. — Преимущество его телесного строения. — Причины, приведшие его к прямохождению. — Вытекающие отсюда изменения его строения. — Уменьшение размера его клыков. — Увеличенный объем и измененная форма черепа. — Нагота. — Отсутствие хвоста. — Беззащитное состояние человека.
Очевидно, что в настоящее время человек подвержен значительной изменчивости. Нет двух особей, принадлежащих к одной и той же расе, совершенно сходных. Мы можем сравнить миллионы лиц, и каждое будет различно. Так же велико разнообразие в пропорциях и измерениях разных частей тела, причем длина ног представляет одну из самых изменчивых черт строения.[59] Хотя в некоторых местах преобладает удлиненный череп, а в других - короткий, однако, существует большое разнообразие формы даже в черепах одной и той же расы, например, у туземцев Америки и южной Австралии (причем последние представляют расу «быть может, настолько чистую и однородную по крови, обычаям и языку, какая только может существовать») и то же мы видим даже у жителей такой ограниченной области, как Сандвичевы острова.[60] Один знаменитый дантист уверяет меня, что зубы настолько же разнообразны, как и черты лица. Главные артерии так часто принимают ненормальное направление, что оказалось полезным, для хирургических целей, вычислить, на основании исследования 1040 трупов, как часто преобладает то или иное направление.[61] Мускулы необычайно изменчивы: так мускулы ног, по исследованиям профессора Тёрнера,[62] не строго одинаковы в любых двух из пятидесяти трупов; и у некоторых отклонения значительны. Он прибавляет, что способность выполнять надлежащие движения должна была видоизменяться сообразно с разными отклонениями. Мистер Дж. Вуд[63] сообщил о 295 мускульных вариациях у 36 тел, а в другом ряду для стольких же тел - 558 вариаций, причём те, которые встречались на обеих сторонах тела считались лишь по одному разу. В последнем ряду, ни одно тело из 36 не оказалось вполне свободным от отступлений по сравнению с описаниями среднего состояния мускульной системы, вошедшими в учебники анатомии. Одно тело представило необычайное число, а именно 25 ясно выраженных отклонений от нормы. Один и тот же мускул иногда изменяется многими путями; так профессор Макалистер описывает не менее чем 20 различных изменений для добавочной ладонной мышцы, palmaris accesorius.[64]
Знаменитый старинный анатом Вольф[65] настаивает на том, что внутренности более изменчивы, чем внешние части: " Нет ни одной частицы, которая не была бы различною у разных людей". Он даже написал трактат о выборе типичных образчиков внутренностей для изображений. Рассуждение об идеальной красоте печени, легких, почек и так далее, как бы о божественном человеческом лице, звучит для нас странно.
Изменчивость или разнообразие умственных способностей и людей той же расы, не говоря уже о более крупных различиях между людьми разных рас, настолько общеизвестны, что здесь не стоит говорить об этом, То же бывает и у низших животных. Все смотрители зверинцев допускают этот факт, и мы ясно видим это на наших собаках и других домашних животных. Брэм особенно настаивает на том, что всякая отдельная обезьяна, из тех, которых он держал ручными в Африке, обладает своим особым настроением духа и темпераментом. Брэм упоминает об одном павиане, замечательном по высокому уму; сторожа Зоологического сада также указали мне обезьяну Нового Света, весьма замечательную по уму. Ренгер настаивает на разнообразии умственных особенностей у обезьян того же вида, которых он держал в Парагвае; и разнообразие, как он прибавляет, частью врождённое, частью же составляет результат способа обращения и воспитания.[66]
В другом месте[67] я так подробно рассмотрел вопрос о наследственности, что здесь едва ли следует прибавить что-либо. Особенно значительное число фактов собрано относительно передачи как пустячных, так и важнейших признаков для человека, - более, чем для каких-либо низших животных; хотя факты достаточно обильны и для последних. Так, относительно умственных качеств, наследственная передача их очевидна у наших собак, лошадей и других домашних животных. Помимо особенных вкусов и повадок, несомненно передается сообразительность, смелость, дурной или хороший нрав и так далее. У человека мы видим подобные факты почти в каждом семействе, и мы знаем теперь, благодаря превосходным работам мистера Гальтона,[68] что гений, требующий изумительно сложного сочетания высших способностей, стремится быть переданным по наследству: с другой стороны, слишком достоверно, что сумасшествие и ограниченные умственные способности также являются фамильной особенностью.
Что касается причин изменчивости, мы во всех случаях очень несведущи; но мы видим, что у человека, как и у низших животных, причины эти находятся в некотором соотношении с условиями, которым вид был подвергнут в течение нескольких поколений. Домашние животные изменяются более, чем дикие; а это очевидно зависит от разнообразной и изменчивой природы условий, которым они подвержены. В этом отношении различные человеческие расы сходны с домашними животными, и то же относится к особям одной и той же расы, населяющим очень обширные территории, такие как Америка. Мы видим влияние разнообразных условий, на примере более цивилизованных наций; действительно, здесь люди различных сословий и занятий предоставляют более разнообразные признаки, нежели члены диких народов. Однако, однородность дикарей часто преувеличивалась, а в некоторых случаях едва ли можно признать ее существование.[69] Тем не менее, ошибочно говорить о человеке, даже если мы рассматриваем только условия, которым он был подвержен, как о гораздо боле домашнем существе, нежели любое иное животное.[70] Некоторые дикари, например, австралийцы, не подвержены более разнообразным условиям, чем многие виды, имеющие широкую область распространения. В другом, гораздо важнейшем отношении, человек значительно отличается от любого, в строгом смысле, домашнего животного, а именно, его размножение никогда не контролировалось ни методичным, ни бессознательным отбором. Ни одна раса или группа людей не была еще до того порабощена другими людьми, чтобы известные особи сохранялись, и таким образом бессознательно подбирались, ради какой-либо особой полезности для господ. Точно также никогда не подбирались и не были намеренно сочетаемы браком определенные мужчины и женщины, за исключением общеизвестного примера прусских гренадеров: в этом случае люди подчинились, как и следовало ожидать, закону методического отбора; утверждают, что много людей высокого роста появились в деревнях, где жили гренадеры и их рослые жены. В Спарте также существовал род отбора, потому что было узаконено, чтобы всех детей исследовали вскоре после рождения: хорошо сложенные и крепкие оставлялись, а остальных убивали.[71]
Если мы станем рассматривать все человеческие расы, как один вид, то область его распространения чудовищна; но даже некоторые отдельные расы, как например, американские индейцы и полинезийцы, занимают очень обширные области. Общеизвестен закон, что широко распространенные виды гораздо более изменчивы, нежели виды с ограниченной областью распространения: поэтому изменчивость человека с большим основанием может быть сопоставлена с изменчивостью широко распространенных видов, нежели домашних животных.
Не только изменчивость, по-видимому, вызывается у человека и у низших животных одними и теми же причинами, но в обоих случаях одни и те же части тела изменяются совершенно сходным образом. Это было доказано с такою подробностью Годроном и Катрфажем, что мне остается здесь только сослаться на их труды.[72] Уродливости, связанные рядом переходов с мелкими разновидностями, также настолько сходны у человека и низших животных, что одна и та же классификация и одинаковые термины могут быть употреблены в обоих случаях, что было доказано Исидором Жоффруа Сент-Илером.[73] В моем сочинении об изменяемости домашних животных, я пытался распределить схематичным образом законы изменения по следующим пунктам:
- прямое и определенное действие изменившихся условий, проявляемое всеми или почти всеми особями одного и того же вида, изменяющимися одинаковым образом, при одних и тех же обстоятельствах;
- следствия продолжительного употребления или неупотребления частей;
- слияние (cohesion) гомологичных частей;
- изменчивость многократных частей;
- компенсация роста (но для человека я не нашёл ни одного хорошего примера этого закона);
- следствие механического давления одной части на другую (например, таза на череп утробного младенца);
- остановка развития, приводящая к уменьшению или исчезновению каких-либо частей;
- появление вновь, путем возврата, давно утраченных признаков;
- наконец, коррелятивное изменение.
Вот, эти так называемые законы[74] применимы одинаково к человеку и к низшим животным; а большая часть их применяется и к растениям. Было бы излишне обсуждать здесь все эти пункты; но некоторые так важны, что их следует рассмотреть с значительною подробностью.
ПРЯМОЕ И ОПРЕДЕЛЕННОЕ ДЕЙСТВИЕ ИЗМЕНЁННЫХ УСЛОВИЙ.
Это вопрос чрезвычайно запутанный. Нельзя отвергать того, что изменение условий производит некоторое, и порою значительное, влияние, на организмы всякого рода, и на первый взгляд кажется вероятным, что если бы было дано достаточно времени, то такое влияние всегда было бы оказано. Но мне не удалось найти ясных доказательств в пользу этого вывода; сильные доводы могут быть приведены с противной стороны, по крайней мере насколько дело касается бесчисленных строений, приспособленных к специальным целям. Не может, однако, быть сомнения в том, что изменение условий приводит к почти неопределенной по размерам, колеблющейся изменчивости, посредством которой целая организация становится до известной степени пластичною. В Соединенных Штатах подверглись измерению свыше миллиона солдат, служивших в последнюю войну, и были записаны штаты, где они родились и воспитывались.[75] С помощью этого изумительного количества наблюдений доказано, что некоторые местные влияния непосредственно действуют на рост; далее мы узнаем, что резкое влияние на рост человека «оказывает тот из штатов, где большею частью рос субъект, а также тот из штатов, который был родиною и который указывает на предков». Например, установлено, «что пребывание в период роста в западных штатах, стремится произвести увеличение роста». С другой стороны, известно, что образ жизни моряков уменьшает рост, что доказывается «значительною разницею между ростом матросов и солдат в 17-18-летнем возрасте». Мистер Б. А. Гульд пытался исследовать природу влияний, действующих таким образом на рост; но пришел только к отрицательным результатам, а именно, что влияния эти не относятся к климату, к высоте уровня, к почве и даже не могут быть приписаны «в сколько-нибудь контролируемой степени» изобилию или недостатку в жизненных удобствах. Этот последний вывод прямо противоположен тому, к которому пришел Виллерме, основываясь на статистике роста новобранцев в разных частях Франции. Сравнивая различия в росте полинезийских вождей и низших сословий на тех же островах, или обитателей плодородных вулканических и низких бесплодных коралловых островов того же океана,[76] или, наконец, сравнивая туземцев западного и восточного берега Огненной земли, где средства существования чрезвычайно различны, едва ли возможно избегнуть заключения, что лучшая пища и более значительные жизненные удобства влияют на рост. Но предыдущие утверждения показывают, как трудно здесь прийти к какому-либо точному результату. Доктор Беддо недавно доказал, что у жителей Великобритании, пребывание в городах и известные занятия оказывают угнетающее влияние на высоту роста; он утверждает, что действие это до известной степени наследственно, что справедливо также для Соединенных Штатов. Доктор Беддо даже утверждает, что там, где «раса достигает наибольшей степени физического развития, там всего выше и ее энергия, и моральная сила».[77]
Производят ли внешние условия какое-либо иное прямое влияние на человека - неизвестно. Можно было бы ожидать, что климатические различия окажут резкое влияние, так как легкие и почки особенно деятельны при низкой температуре, а печень и кожа при высокой.[78] Прежде полагали, что цвет кожи и особенности волос определяются светом или температурой; и, хотя едва ли можно отрицать, что некоторое влияние здесь существует, но теперь почти все исследователи сходятся в том, что оно ничтожно, даже если действие продолжается много веков. Но этот предмет может быть обсужден более удобно, когда мы рассмотрим различные человеческие расы. Есть основания думать, что холод и сырость непосредственно действуют на рост волос у наших домашних животных, но я не встретил никаких доказательств этого положения для человека.
ВЛИЯНИЕ УСИЛЕННОГО УПРАЖНЕНИЯ И НЕУПРАЖНЕНИЯ ОРГАНОВ.
Хорошо известно, что упражнение усиливает мускулы, а совершенное не-упражнение, или разрушение управляющих ними нервов, ослабляет их. По разрушении глаза, часто атрофируется оптический нерв. Если перевязать артерию, то боковые сосуды увеличивают не только диаметр, но и толщину и крепость своих стенок. Если одна из почек перестает действовать по причине болезни, то другая увеличивается в объеме и производит двойную работу. Кости от поддерживания значительных тяжестей увеличиваются не только в толщину, но и в длину.[79] Различные постоянные занятия приводят к изменению пропорций между различными частями тела. Так, комиссией Соединенных Штатов было установлено,[80] что ноги матросов в последнюю войну оказались в среднем на 0,217 дюйма длиннее ног солдат, хотя солдаты, в среднем, выше ростом; руки матросов, наоборот, были короче на 1,09 дюйма, и слишком коротки даже по отношению к их более низкому росту. Эта короткость рук, очевидно, зависит от большого упражнения, но результат оказался неожиданным: так как матросы употребляют руки главным образом для тяги, а не для поддержки грузов. У матросов обхват шеи и высота в подъёме ноги больше, тогда как обхват груди, талии и бедра меньше, чем у солдат.
Могут ли различные указанные видоизменения стать наследственными, если одинаковый образ жизни будет продолжаться в течение многих поколений, - это неизвестно, но очень вероятно. Ренгер[81] приписывает тонкость ног и толщину рук парагвайских индейцев-паягвов (Payaguas) тому, что они, в целом ряду поколении, проводили почти всю жизнь в лодках, причем их нижние конечности оставались неподвижными. Другие авторы пришли в аналогичных случаях к сходным выводам. Так по Кранцу,[82] прожившему долгое время среди эскимосов, «туземцы думают, что сметка и ловкость в ловле тюленей (их величайшее искусство и доблесть) наследственны; действительно, здесь есть что-то такое, потому что сын знаменитого ловца тюленей обыкновенно отличается, хотя бы потерял отца в детстве». Но в этом случае, видимо, наследуются умственные способности как раз в такой же мере, как и телесное строение. Уверяют, что руки английских рабочих от рождения крупнее, чем у знати.[83] Вследствие соотношения, существующего, по крайней мере иногда,[84] между развитием конечностей и челюстей, возможно, что у тех классов, которые мало работают ногами и руками, также уменьшаются и челюсти. Несомненно, что челюсти, вообще, меньше у привыкших к утонченной жизни цивилизованных людей, нежели у усиленно работающих людей и дикарей. Но что касается дикарей, то, как заметил Герберт Спенсер,[85] более значительное употребление челюстей при жевании грубой, не сваренной пищи, действует прямым образом на жевательные мускулы и на кости, к которым они прикреплены. У детей, задолго до рождения, кожа на подошве толще, чем на какой бы то ни было части тела;[86] едва ли можно сомневаться, что это зависит от унаследованных следствий давления в ряду поколений.
Общеизвестно, что часовщики и граверы подвержены близорукости, тогда как люди, проводящее долгое время на открытом воздухе, и особенно дикари, обыкновенно дальнозорки.[87] Близорукость и дальнозоркость несомненно стремятся стать наследственными.[88] Без всякого сомнения, менее острое зрение и другие чувства европейцев, по сравнению с дикарями, представляют, результат накопленного и унаследованного действия меньшего упражнения, длившегося в течение многих поколений; действительно, мистер Ренгер утверждает,[89] что он много раз наблюдал европейцев, которые воспитывались и провели всю жизнь среди диких индейцев, но тем не менее не равнялись им по остроте чувств. Тот же натуралист замечает, что полости черепа, вмещающие разные органы чувств, крупнее у американских туземцев, нежели у европейцев, а это, может быть, указывает и на соответственное различие в размерах самих органов. Господин Плюменбах также заметил крупные размеры носовых полостей в черепах американских индейцев и сопоставил этот факт с их замечательно острым обонянием. По Палласу, монголы, живущие на равнинах Северной Азии, отличаются поразительно развитыми чувствами, а Причард полагает, что значительная ширина их черепов поперек скул зависит от высокого развития органов чувств.[90]
Индейцы квечуа живут на высоких плоскогорьях Перу, и по показаниям д'Oрбиньи,[91] от беспрестанного дыхания в чрезвычайно разреженной атмосфере, они приобрели грудь и легкие необычайных размеров. Также пузырьки легочной ткани крупнее и многочисленнее у них, чем у европейцев. Этим наблюдениям не доверяли, но мистер Д. Форбс тщательно измерил многих аймаров, и родственных предыдущему племён, живущих на высоте 10-15 тысяч футов: он сообщает мне,[92] что аймары заметно отличаются от людей всех других виденных им рас обхватом и длиною туловища. В его таблице измерений, высота каждого мужчины принята за 1000, а другие измерения приведены к этому мерилу. Оказывается, что распростертые руки аймаров короче, чем у европейцев и гораздо короче, чем у негров. Ноги также короче, они представляют ту замечательную особенность, что у каждого подвергшегося измерению аймара бедро короче, чем голень. В среднем, длина бедра относится у них к длине голени как 211:252, тогда как у двух европейцев, измеренных в то же время, бедра относились к голеням, как 244:230, а у трех негров - как 258:241. Плечо также коротко по сравнению с предплечьем. Укорачивание ближайшей к туловищу части представляет, по-видимому, (объяснение это внушено мне Форбсом), случай уравновешения по отношению к значительному удлинению туловища. Аймары представляют некоторые другие своеобразные черты строения, например, чрезвычайно мало выдающуюся пятку.
Эти люди до того свыклись с своим холодным и высоким местопребыванием, что, когда в прежние времена испанцы со гнали их вниз в восточные равнины, да и теперь, когда они спускаются сами, искушаемые высокою заработною платою, получаемою за промывание золота, у них оказывается чудовищный процент смертности. Однако Форбс встретил несколько чистокровных семейств, выживших в течение двух поколений, и заметил, что они всё-таки наследовали свои характеристичные особенности. Но в то же время, даже без измерения, было очевидно, что если эти особенности уменьшились (а измерение показало, что их туловища были не так удлинены, как у жителей возвышенного плоскогорья) в то же время и бедра немного удлинились, а также и голени, но в меньшей степени. Подлинные измерения можно найти в статье Форбса. Эти наблюдения, мне кажется, не позволяют сомневаться в том, что пребывание в течение многих поколений, в значительно возвышенной местности, стремится, как прямым, так и косвенным путем, привести к передающимся по наследству изменениям в пропорциях тела.[93]
Хотя человек мог и не измениться значительно в течение позднейших эпох своего существования от усиленного или, наоборот, уменьшенного упражнения органов, все же приведенные факты показывают, что его способность подвергаться таким изменениям не была утрачена: и мы знаем положительно, что тот же закон оправдывается и для низших животных. Стало быть, мы можем допустить, что если в отдаленную эпоху предки человека находились в переходном состоянии, становясь двуногими из четвероногих, то естественный отбор вероятно получил значительную помощь от наследственного действия употребления или неупотребления различных частей тела.
ОСТАНОВКИ РАЗВИТИЯ.
Существует различие между остановкой развития и остановкой роста, потому что части в первом случае продолжают расти, удерживая свое раннее состояние развития. Разные уродства подходят под эту категорию: и некоторые, как например, расщепленное нёбо, как известно, порою наследуются. Для нашей цели достаточно сослаться на остановку развития мозга у идиотов-микроцефалов, описанных в сочинении Фогта.[94] Их черепа меньше, а мозговые извилины менее сложны, чем у нормальных людей. Лобные пазухи, или надбровные выступы развиты значительно, а челюсти прогнатичны (косозубы) в «чудовищной» степени: так что эти идиоты до некоторой степени сходны с низшими типами человечества. Их ум и вообще умственные способности чрезвычайно слабы. Они не могут приобрести способности говорить и совершенно не способны к продолжительному вниманию, но чрезвычайно склонны к подражанию. Они сильны и замечательно деятельны, постоянно резвятся, прыгают и гримасничают. Часто они взбираются по лестницам на четвереньках и замечательно развита у них склонность карабкаться на мебель и на деревья. Это напоминает о наслаждении, доставляемом почти всем мальчикам лазанием на деревья; можно также при этом вспомнить, что ягнята и козлята, потомки некогда горных животных, наслаждаются, взбираясь на холмик, хотя бы самый малый. Идиоты также в других отношениях сходны с низшими животными: так, сообщают о многих случаях, когда они тщательно обнюхивают каждый кусок пищи, прежде чем съедят. Один идиот часто пускал в ход рот вместо рук, охотясь за вещами. Идиоты часто неопрятны и не имеют чувства стыдливости; описывали многие случаи, когда их тела были густо волосаты.[95]
ВОЗВРАТ (РЕВЕРСИЯ).
Многие из случаев, которые будут здесь приведены, могли бы быть даны и в предыдущем параграфе. Если развитие какой-либо структуры приостанавливается, но рост всё-таки продолжается, так что, наконец, она становится близко сходною с соответствующею структурою некоторого низшего взрослого представителя той же группы, но в известном смысле эта структура может быть рассматриваема, как случай возврата. Низшие члены группы дают нам некоторое понятие о том, каким строением обладал, по всей вероятности, общий предок: и едва ли можно поверить, чтобы сложная часть организма, остановившаяся на ранней ступени эмбрионального развития, могла продолжать свой рост так, чтобы в конце концов выполнять свое надлежащее отправление, если только такая способность не была приобретена ею на какой-либо более ранней стадии существования, то есть когда нынешняя исключительная или остановившаяся в развитии структура была нормальною. Простой мозг микроцефала, насколько он сходен с мозгом обезьяны, в этом смысле представляет, можно сказать, случай реверсии[96]. Есть другие случаи, более строго подходящие к рассматриваемому теперь возврату. Некоторые образования, регулярно встречающиеся у низших членов группы, включающей человека, порою проявляются у него, хотя и не находятся в нормальном человеческом зародыше; или же, если они нормально присутствуют у человеческого эмбриона, то получают ненормальное развитие, хотя и по способу, нормальному для низших членов группы. Эти замечания станут понятнее из следующих далее примеров.
У различных млекопитающих матка дает ряд переходов от двойного органа с двумя различными отверстиями и рукавами, как у сумчатых, до одиночного органа, утратившего всякую двойственность, за исключением того, что он обладает маленькой внутренней складкой, как у высших обезьян и человека. Грызуны представляют целый ряд переходов между этими двумя крайностями. У всех млекопитающих матка развивается из двух простых первичных каналов; нижние части их образуют рога (cornua) и, по словам доктора Фарра, путем сращения этих двух рогов их нижними оконечностями образуется тело матки у человека; тогда как у животных, не обладающих средней частью тела матки, ее рога остаются не соединенными. По мере развития матки, оба ее рога постепенно укорачиваются, наконец исчезают, как бы поглощенные телом матки. Углы матки, однако, все еще выдаются рогообразно, даже у животных, стоящих так высоко, как низшие обезьяны и лемуры. Даже у женщин вовсе не редки ненормальные случаи, когда зрелая матка снабжена рогами или же отчасти разделена на два органа, и такие случаи, по Оуэну, повторяют "ступень концентративного развития" (фазис), достигнутого известными грызунами. Здесь, вероятно, мы имеем пример простой остановки эмбрионального развития, с последующим ростом и полным функциональным развитием; действительно, обе стороны лишь отчасти двойной матки способны выполнять надлежащую функцию ношения плода. В других, более редких случаях, образуются две раздельные маточные полости, из которых каждая обладает своим собственным отверстием и рукавом.[97] Никакая подобная стадия не встречается в течение обыкновенного развития зародыша, и трудно, хотя и не невозможно допустить, чтобы две простые, крошечные, первичные трубки могли знать (да позволят мне это выражение), каким образом вырасти в две отдельные матки, из которых каждая имела бы свое отлично устроенное отверстие и рукав; и каждая была бы снабжена многочисленными мускулами, нервами, железами и сосудами, если бы только все эти части не испытали ранее подобного же хода развития, как, например, у живущих теперь сумчатых. Никто не предположит, что такой совершенный орган, как ненормальная двойная матка у женщины, мог быть следствием простого случая. Но принцип возврата, по которому давно утраченное строение вновь призывается к существованию, может служить руководством для полного развития этого органа, даже по прошествии огромного промежутка времени.
Профессор Канестрини, обсудив предыдущее и многие аналогичные случаи, пришел к тому же заключению, какое дано выше. Он приводит другой пример, а именно случай скуловой кости,[98] которая у некоторых четвероруких и других млекопитающих, нормально состоит из двух частей. Таково ее состояние у человеческого двухмесячного зародыша; и по причине остановки в развитии, кость эта иногда остается в таком виде у взрослого человека, особенно у низших прогнатичных (косозубых) рас. Отсюда Канестрини выводит, что некоторый древний предок человека должен был обладать этой костью, нормально разделенною на две части, которые затем слились вместе. У человека лобная кость состоит из одного куска, но у зародыша, у детей и почти у всех низших млекопитающих, она состоит из двух частей, разделенных явственным швом. Этот шов порою остается более или мене заметным у человека после наступления зрелости: и это наблюдается чаще на древних, чем на новейших черепах, особенно, как заметил Канестрини, на черепах, выкопанных из наносов и принадлежащих к короткоголовому типу. Здесь он опять приходит к тому же заключению, как и в аналогичном случае скуловых костей. В этом и в других случаях, которые теперь будут приведены, причиною более частого сближения древних рас, в некоторых признаках, с низшими животными, нежели новейших служит то, что новейшие несколько далее отстоят по длинной родословной линии от своих древних полу человеческих предков, нежели древние расы.
Некоторые другие аномалии у человека, более или менее сходные с предыдущими, были принимаемы разными авторами как случаи реверсии: но случаи эти частью сомнительны, так как приходится опускаться необычайно низко в ряду млекопитающих, прежде чем мы встретим такое строение в качестве нормального.[99]
У человека, клыки вполне пригодное орудие для жевания. Но настоящий характер клыков, как замечает Оуэн:[100] «доказывается конической формой коронки, заканчивающейся тупой оконечностью, выпуклой наружу и плоской или вогнутой внутрь, причём у основания внутренней поверхности есть малый выступ. Коническая форма всего лучше выражена у черных рас, особенно у австралийцев. Клыки глубже укоренены и имеют более сильные корни, нежели резцы». Тем не менее, эти зубы больше не служат человеку специальным оружием для кусания врагов или добычи; поэтому, поскольку речь идет об их настоящем назначении, они могут быть рассматриваемы как рудиментарные. Во всяком большом собрании человеческих черепов можно найти, как замечает Геккель,[101] те, у которых клыки выдаются значительно более других зубов таким же образом, как у человекообразных обезьян; но в меньшей степени. В этих случаях остаётся свободное пространство между зубами одной челюсти для помещения клыков противоположной челюсти. Такой промежуток у одного черепа кафра, изображенного Вагнером,[102] поразительно велик. Принимая во внимание, как мало древних черепов было исследовано, по сравнению с новейшими черепами, следует признать замечательным тот факт, что, по крайней мере, в трех случаях, клыки значительно выдаются; у Нолеттской челюсти они, как говорят, громадны.[103]
Из человекообразных обезьян одни самцы обладают вполне развитыми клыками; но у самки гориллы, а в меньшей степени у самки орангутанга, эти зубы выдаются значительно более других; поэтому факт, который мне сообщили, а именно, что женщины имеют иногда очень выдающееся клыки, не служит серьёзным возражением против допущения, что встречающееся иногда у человека значительное развитие есть случай возврата к обезьяноподобной древней форме. Тот, кто с негодованием отвергает мысль, что форма его собственных клыков и иногда значительное развитие их у других людей зависит от того, что наши давние предки были снабжены этим страшным оружием, тот, быть может, обнаружит свою родословную как раз во время усмешки. Действительно, хотя он более не намерен, да и не способен пустить в ход клыки, в качества оружия, он бессознательно сократит свои «оскаливающиеся» мускулы (так их назвал Ч. Белль),[104] как бы желая быть наготове, подобно собаке, которая готовится к схватке.
Порою у человека развиты многие мускулы, свойственные четвероруким или другим млекопитающим. Профессор Влакович[105] исследовал 40 мужских трупов и обнаружил в 19 из них мышцу, названную им седалищно-лобковой (ischio-pubicum); у трех других была связка, заменявшая этот мускул; а у остальных 18 не было ни малейшего следа названной мышцы. Лишь у двух из 50 женщин эта мышца была развита на обеих сторонах, но у трех других находилась рудиментарная связка. Эта мышца, поэтому, кажется, встречается чаще у мужчин, нежели у женщин; и факт этот понятен, если допустить происхождение человека от некоторой низшей формы, потому что мускул этот был обнаружен у многих низших животных и у всех их он служил исключительно самцу, содействуя акту оплодотворения.
Мистер Дж. Вуд в ряде важных статей[106] подробно описал множество мышечных вариаций у человека, сходных с нормальным строением у низших животных. Мускулы, близко сходные с теми, которые регулярно встречаются у наших ближайших родственников четвероруких, слишком многочисленны для того, чтобы их здесь перечислить. У трупа одного мужчины, обладавшего крепким телосложением и хорошо сформированным черепом, было найдено не менее семи мускульных особенностей, при чем все они ясно соответствовали мускулы, свойственные разным породам обезьян. Так, например, у этого человека по обеим сторонам шеи был настоящий сильный мускул, поднимающий ключицу (lеvаtоr сlаviculае), встречающийся у всех обезьян: он встречается, говорят, приблизительно у одного из 60 человек.[107] Этот же мужчина обладал особым отводящим мускулом плюсневой кости пятого пальца, совершенно таким, какой, как показали Гёксли и Флауэр, существует неизменно у высших и низших обезьян. Я приведу лишь два добавочных примера. Так, мышца acromio-basilaris (отросток лопатки) встречается у всех млекопитающих, кроме человека, и, кажется, имеет отношение к ходьбе на четырех конечностях.[108] Она встречается приблизительно у одного из 60 человек. Мистер Бредли[109] нашёл мускул abductor ossis metatarsi quinti на обоих ногах человека; этот мускул до сих пор еще не замечался у людей, но он всегда присутствует у человекообразных обезьян. Мышцы рук, включая кисти, то есть те части, которые отчётливо характеризуют человека, необычайно подвержены изменчивости, так, что сходны порою с соответственными мускулами низших животных.[110] Эти сходства бывают полными, но случается и наоборот. Но в последнем случае они очевидно переходного характера. Некоторые вариации более свойственны мужчинам, другие - женщинам, причём нельзя указать причины, почему это так. Мистер Вуд, описав различные вариации, делает следующее меткое замечание: «Замечательные отступления от обычного типа мускульного строения распределяются по направлениям, которые, должно быть, указывают на некоторый неизвестный фактор, чрезвычайно важный для понимания общей научной анатомии».[111]
Может быть признано в высшей степени вероятным, что этот «неизвестный фактор есть возврат к прежнему состоянию».[112] Совершенно невероятно, чтобы человек по простой случайности мог представлять аномалии, сближающие его с известными обезьянами в строении сети мускулов; это было бы невозможно, если бы не существовало никакой связи по происхождению. С другой стороны, если человек произошёл от некоторого обезьяноподобного существа, то нельзя указать основательного довода, почему известные мускулы не могли бы внезапно появиться вновь по истечении многих тысяч поколений, таким же самым образом, как у лошадей, ослов и мулов внезапно появляются вновь разноцветные полосы на ногах и плечах по истечении сотен или, что более точно, тысяч поколений. Эти различные случаи возврата так тесно связаны с вопросом о рудиментарных органах, рассмотренных в первой главе, что многие из них можно было бы безразлично поместить здесь или там. Так о человеческой матке, снабженной "рогами", можно сказать, что она представляет собой в рудиментарном состоянии тот же самый орган, в нормальном состоянии у известных млекопитающих. Некоторые части, находимые у человека лишь в рудиментарном состоянии, как, например, хвостцовая кость у обоих полов или сосцы у мужчин, всегда, однако, бывают налицо; тогда как другие, как, например, надмыщелковое отверстие, появляются лишь иногда, и поэтому их можно было бы причислить к случаям возврата. Эти многочисленные реверсии наряду с рудиментами в строгом смысле слова, обнаруживают происхождение человека от некоторой низшей формы самым несомненным образом.
КОРРЕЛЯТИВНЫЕ ИЗМЕНЕНИЯ.
У человека, как и у низших животных, многие части тела так тесно связаны между собою, что, когда изменяется одна часть, то изменяется и другая, причём в большинстве случаев мы не способны указать причины. Мы не можем сказать, господствует ли одна часть над другою, или над обеими господствует некоторая раньше развившаяся часть. Различные уродства, как неоднократно утверждает И. Ж. Сент-Илер, связаны между собою именно таким тесным образом. Гомологичные образования особенно подвержены совместному изменению, что мы видим как для противоположных сторон тела, так и для верхних и нижних конечностей. Меккель давно заметил, что когда мускулы руки отклоняются от своего надлежащего типа, то они почти всегда «подражают» мускулам ноги; и, обратно, то же относится к ножным мускулам. Органы зрения и слуха, зубы и волосы, цвет кожи и волос, окраска и сложение (конституция) тела более или менее состоят в тесном соотношении между собою.[113] Профессор Шаафгаузен первый обратил внимание на очевидно существующее соотношение между строением мускулов и резко выраженными надбровными гребнями (дугами), чрезвычайно характеристичными для низших человеческих рас.
Кроме отклонений, которые могут быть с большей или меньшей вероятностью сгруппированы в предыдущих рубриках, существует обширный класс изменений, которые можно предварительно назвать самопроизвольными, потому что, вследствие нашего невежества, они представляются возникающими без всякой побудительной причины. Возможно, однако, показать, что такие изменения, состоят ли они в малых индивидуальных различиях, или же заключаются в резко выраженных и внезапных отклонениях в строении, зависят гораздо более от сложения организма, нежели от природы тех условий, которым он подвергался.[114]
БЫСТРОТА РАЗМНОЖЕНИЯ.
При благоприятных условиях, таких как, например, в Соединённых Штатах, цивилизованные народы иногда удваивали свою численность за 25 лет (а по расчётам Эйлера это могло бы случиться и за 12 с немногим лет).[115] Принимая норму размножения в 25 лет, мы видим, что нынешнее 30-миллионное население США (писано в начале 70-х годов) через 657 лет покрыло бы всю сушу так густо, что пришлось бы по 4 человека на каждый квадратный ярд поверхности (линейный ярд = 3 английским или русским футам). Первичною или основною задержкою непрерывного умножения населения является трудность добычи как средств существования, так и жизненных удобств. Мы можем прийти к этому выводу из того, что видим, например, в Соединённых Штатах, где прокормить себя легко и где много простора. Если бы средства существования внезапно удвоились в Великобритании, то наше население быстро возросло бы вдвое. У цивилизованных наций эта первичная задержка действует, главным образом, путем ограничения числа браков. Более значительный процент смертности детей у беднейших классов также весьма важен, также, как и более значительная смертность от разных болезней, во всех возрастах, среди обитателей густо населенных трущоб. Следствия суровых эпидемий и войн вскоре уравновешиваются, и даже более чем уравновешиваются у народов, помещённых в благоприятные условия. Эмиграция также является временным препятствием, но для чрезвычайно бедных классов населения она не играет сколь-нибудь значительной роли.
Есть основания предполагать, как заметил Мальтус, что воспроизводительная способность у диких народов действительно менее велика, чем у цивилизованных. Мы не знаем ничего положительного по этому вопросу, потому что дикари никогда не подлежали переписи; но согласно свидетельств миссионеров и других лиц, проведших долгое время среди дикарей, оказывается, что их семьи обыкновенно малы, а большие семьи редки. Полагают, что это можно отчасти объяснить тем, что женщины очень долго кормят грудью своих ребят; но чрезвычайно вероятно, что дикари, часто испытывающие нужду и не получающие столько питательной пищи, как цивилизованные люди, действительно менее плодовиты. Я показал в моём прежнем сочинении,[116] что все наши домашние четвероногие и птицы, и все наши возделанные растения более плодовиты, чем соответственные дикие виды. Нельзя признать веским возражением против этого вывода, что животные, внезапно снабженные избытком пищи, отчего они разжиреют, и большинство растений, при внезапном перенесении из очень тощей в очень богатую почву, - что все они становятся более или менее бесплодными. Мы можем поэтому, ожидать, что цивилизованные люди, которые, в известном смысле, могут быть названы в высшей степени домашними, будут более плодовиты, нежели дикари. Правдоподобно также, что увеличенная плодовитость цивилизованных народов становится, как и у наших домашних животных, наследственным признаком. Известно, по крайней мере, что у человека склонность рождать близнецов имеет характер наследственной особенности.[117]
Несмотря на то, что дикари, по-видимому, менее плодовиты, чем цивилизованные люди, они, без сомнения, могли бы быстро размножиться, если бы их численность не сдерживалась в строгих пределах некоторыми способами. Санталы, горное племя Индии, недавно предоставили отличное пояснение этого факта: как показал мистер Гёнтер,[118] они необычайно размножились со времени введения оспопрививания и ослабления других заразных болезней, а также строгого пресечения войн. Увеличение населения, однако, было бы невозможным, если бы это грубое племя не расходилось по окрестным местностям, в поисках работ по найму. Дикари почти всегда женятся: однако у них замечается некоторое благоразумное воздержание, так как они обыкновенно не женятся так рано, как только возможно. От молодых людей часто требуется доказательство того, что они способны содержать жену: обыкновенно они должны сполна заработать деньги, за которые они выкупают жену у её родителей. Трудность добывания средств порою гораздо более прямым способом ограничивает число населения у дикарей, чем у цивилизованных людей, потому что все дикие племена периодически страдают от ужасных голодовок. В таких случаях дикари вынуждены поглощать много плохой пищи и здоровье их едва ли может не пострадать от этого. Постоянно сообщают об их вздутых животах и исхудалых конечностях, после и во время голода. Они вынуждены также много странствовать, и, как меня уверяли в Австралии дети их гибнут во множестве. Так как голодовки периодичны и зависят большею частью от резких колебаний погоды, то все племена должны значительно изменяться в численности. Они не могут постоянно и регулярно возрастать в числе, так как у них нет никакого искусственного запаса пищи. Дикари, испытывая суровую нужду, вторгаются в чужие территории, и следствием оказывается война; на самом деле они почти постоянно ведут войны с соседями. Они подвержены многим случайностям на суше и на воде, в поисках пищи; а в некоторых странах они страдают и от больших и хищных зверей. Даже в Индии некоторые провинции были опустошаемы нападениями тигров.
Мистер Мальтус разобрал эти различные препятствия, но он не обратил достаточного внимания на одно, и вероятно важнейшее из всех, а именно детоубийство, особенно девочек и на обыкновение производить выкидыши. Такие обычаи существуют во многих местах, и как показал мистер МакЛеннан,[119] детоубийство прежде было ещё в большем ходу. К нему, как кажется, побуждало дикарей сознание трудности, или скорее невозможности прокормить всех рождающихся детей. К предыдущим препятствиям можно добавить ещё и разврат, но он не есть последствием недостатка средств существования, хотя мы имеем основания думать, что в некоторых случаях, например, в Японии, он поддерживался намеренно как средство удержать народонаселение на низком уровне.
В весьма отдалённую эпоху, прежде чем человек обрёл своё человеческое достоинство, он руководствовался в большей мере инстинктом, и в меньшей мере рассудком, чем это делают в нынешнее время низшие из дикарей. Наши древние полу человеческие предки не убивали детей и у них не было многомужества, потому что инстинкты животных не бывают так извращены,[120] чтобы привести их к систематическому уничтожению собственного потомства или освободиться полностью от чувства ревности. Тогда не было разумного ограничения браков, и оба пола соединялись свободно в раннем возрасте. Таким образом, предки человека имели возможность размножаться быстро; но некоторые препятствия, периодические или постоянные, снижали их численность, и даже сильнее, чем у нынешних дикарей. Каковы именно были свойства этих препятствий для человека, мы знаем не более, чем относительно большей части других животных. Мы знаем, что лошади и рогатый скот, не принадлежащие к плодовитым животным, размножились чрезвычайно быстро, когда были впервые выпущены на свободу в Южной Америке. Слон, размножающийся медленнее всех остальных животных, в несколько тысяч лет заселил бы всю Землю. Размножению обезьян всех видов должны были препятствовать определённые обстоятельства, но, как замечает Брэм, нападения хищных зверей здесь не играют большой роли. Никто не допустит, что способность к воспроизведению у диких лошадей и скота в Америке с первого раза возросла сколько-нибудь заметно, или, что ПОСЛЕ заселения данной области, эта способность уменьшилась. В этом случае, да и в других, многие задержки несомненно действуют совместно, и при том разные при разных обстоятельствах; причём периодические голодовки, зависящие от неблагоприятных перемен погоды, вероятно, важнее всех прочих задержек. То же, должно быть, относится и к ранним предкам человека.
ЕСТЕСТВЕННЫЙ ОТБОР.
Мы видели, что человек изменяется и в телесном, и в умственном отношении; изменения производятся у него, прямо или косвенно, ТЕМИ же общими причинами, и подчиняются тем же общим законам, как и у низших животных. Человек расселился широко по земному шару и должен был подвергаться, во время своих беспрестанных переселений,[121] самым разнообразным условиям. Обитатели Огненной Земли, Мыса Доброй Надежды и Тасмании на одном полушарии, и жители арктических областей на другом, подвергались совершенно различным переменам климата и много раз изменяли свой образ жизни, прежде чем достигли своих нынешних местопребываний.[122] Древние предки человека должны были стремиться, подобно всем прочим животным, к размножению сверх средств существования; они должны были, поэтому, нередко подвергаться борьбе за существование, и стало быть, подлежали суровому закону естественного отбора. Благоприятные изменения всякого рода таким образом были сохраняемы одни реже, другие чаще, а вредные исключались. Я указываю не на резко выраженные отклонения в строении, встречаемые только через длительные промежутки времени, но просто на индивидуальные различия. Мы знаем, например, что мускулы наших рук и ног, определяющие нашу способность к передвижению, подвержены, подобно мускулам низших животных,[123] непрерывной изменчивости. Если бы, поэтому, обезьянообразные предки человека, населявшие любую местность, особенно такую, которая подвергается некоторым переменам в условиях; были подразделены на две равные группы, в том числе одну, включающую всех особей, наилучшим образом приспособленных по своей способности к движениям, необходимым для добывания пищи или для защиты, то эта группа, в среднем, выжила бы в большем количестве особей и дала бы более потомства, чем другая, менее одарённая.
Человек, даже в грубейшем состоянии, в каком он теперь где-либо существует, представляет наиболее мощное животное из всех, когда-либо бывших на Земле. Он расселился на более обширном пространстве, чем любая иная высокоорганизованная форма, и все другие отступили перед ним. Он, очевидно, обязан этим необычайным превосходством своим умственным способностям, социальным привычкам, побуждающим его содействовать своим товарищам и защищать их, а также своему телесному строению. Необычайная важность этих признаков доказывается конечным превосходством в борьбе за жизнь. Действием умственных способностей была развита членораздельная речь: а от этого, главным образом, зависало чрезвычайное прогрессивное развитие человека. Как замечает Чоунси Райт:[124] «психологический анализ способности речи показывает, что даже малейший успех в этой области мог потребовать боле значительных мозговых способностей, нежели величайший успех во всяком другом направлении». Человек изобрёл разного рода оружие, орудия, ловушки и так далее, с помощью которых он защищается, убивает или ловит добычу и другими способами добывает пищу. Он соорудил плоты и челноки для рыбной ловли или для того, чтобы доплыть до соседних плодородных островов. Он изобрёл искусство добывать огонь, посредством которого многие твердые волокнистые коренья становятся съедобными, а ядовитые корни или травы - безвредными. Это открытие огня, быть может, величайшее из сделанных когда-либо человеком, за исключением разве членораздельной речи, относится ко времени, предшествующему заре исторической эпохи. Различные изобретения, с помощью которых человек, даже в его грубейшем состоянии, занял такое господствующее положение, представляюсь прямое последствие развития его способностей к наблюдению, его памяти, любознательности, воображения и разума. Я не могу поэтому понять, каким образом Уоллес утверждает,[125] что «естественный отбор мог снабдить дикаря только мозгом, немного превосходящим мозг обезьяны». Хотя умственные способности и социальные привычки человека необычайно важны для него, мы не должны ставить слишком низко и значение телесного строения, чему будет посвящена остальная часть этой главы; развитие умственных и социальных или моральных способностей будет рассмотрено позднее. Даже работать молотком с надлежащей точностью дело не легкое, с чем согласится каждый, кто пытался изучить ремесло плотника. Бросить камень в цель с такою точностью, как это делает житель Огненной Земли при самозащите, или, когда он хочет убить птицу, требует очень значительного совершенства в совместном действии мускулов кисти руки, предплечья и плеча, и затем еще тонкого чувства осязания. Бросая камень или дротик, да и для многих других действий, человек должен стоять твердо на ногах: а это снова требует совершенного приспособления многих мускулов. Обтесать камень в самое грубое орудие или сделать зубчатый дротик, или же удочку из кости - все это требует чрезвычайной ловкости рук: такой знаток дела, как Шулькрафт замечает,[126] что выделка из обломков камня ножей, дротиков или наконечников стрел свидетельствует о «необычайном искусстве и долговременной практике». Это в значительной степени доказывается те фактом, что первобытный человек уже признавал разделение труда: не каждый выделывал свои кремневые орудия или грубые глиняные изделия, но некоторые члены общины, по-видимому, посвящали себя такой работе, без сомнения получая в обмен добычу охотников. Археологи убеждены, что прошел чудовищный промежуток времени, прежде чем нашим предкам пришло на ум полировать тесаные камни для выделки из них гладких орудий. Едва ли можно сомневаться в том, что человекообразное животное, обладающее рукой, достаточно совершенной для того, чтобы с точностью метать камни, иди превращать кремень в грубое орудие, могло бы, при достаточном упражнении (насколько дело касается только механической сноровки) сделать почти все, что способен сделать цивилизованный человек. Строение руки можно сравнить со строением голосовых органов, которыми обезьяны пользуются для того, чтобы издавать разные сигнальные звуки или, как у одного вида обезьян, музыкальные кадансы; но у человека близко сходные голосовые органы, путем унаследованного действия употребления, приспособились к членораздельной речи.
Обращаясь теперь к ближайшим родственникам человека, а стали быть, к наилучшим представителям наших древних предков, мы находим, что руки четвероруких построены по той же общей модели, но далеко не так совершенно приспособлены, как наши собственные к разнообразному употреблению. Их руки служат не так хорошо для передвижения, как лапы собак: это можно видеть на примере таких обезьян, как шимпанзе и орангутанг,[127] ступающих наружными краями ладоней или тыльной стороною суставов пальцев. Руки обезьяны, однако, великолепно приспособлены к карабканью на деревья. Обезьяны схватывают тонкие ветви и веревки, с одной стороны большим пальцем, а с другой - остальными пальцами и ладонью, таким же образом, как и мы это делаем. Они могут этим способом подносить ко рту довольно крупные предметы, вроде горлышка бутылки. Павианы руками переворачивают камни и выкапывают корни. Они хватают орехи, насекомых и другие малые предметы, противополагая большой палец другим и, без сомнения, таким же образом они таскают из птичьих гнёзд яйца и птенцов. Американские обезьяны бьют плоды дикорастущих апельсинов об их ветви до тех пор, пока корка не лопнет, и тогда сдирают её пальцами рук. В естественных условиях они раскрывают твёрдые плоды ударами камней. Другие обезьяны открывают раковины двумя большими пальцами. Пальцами же они вытаскивают занозы и колючки, ищут друг у друга паразитов. Они скатывают камни и бросают их в своих врагов. Тем не менее все эти различные движения они выполняют неловко и совершенно неспособны, как я сам видел, метко бросать камни.
Мне кажется совершенно несправедливой мысль, что так как обезьяны «неловко хватают предметы», то и менее совершенный орган хватания служил бы им так же хорошо, как и их руки.[128] Наоборот, я не вижу причин сомневаться в том, что и более совершенно устроенные руки были бы для них несомненно выгоднее, при условии, чтобы их руки при этом не стали менее удобными для лазания по деревьям. Мы можем предполагать, что рука, столь совершенная как рука человека, была бы выгодна для лазания, так как у большей части древесных обезьян, а именно у Ateles в Америке, Colobus в Африке и Hylobates в Азии, большие пальцы атрофированы, и другие пальцы отчасти слиты таким образом, что их руки превращены в хватательные крюки.[129]
Коль скоро какой-нибудь древний член обширного ряда приматов, вследствие ли перемен в способе добывания средств существования или перемен в окружающих условиях, стал жить несколько меньше на деревьях, его привычный способ хождения должен был измениться, и он стал бы или четвероногим в более строгом смысле, или же двуногим. Павианы держатся в гористых и скалистых местностях и только по необходимости лазают на деревья.[130] Поэтому они усвоили себе почти собачью походку. Лишь человек стал двуногим, но мы можем отчасти понять, каким образом он дошёл до вертикального положения, составляющего один из наиболее характерных его признаков. Человек не мог достигнуть своего настоящего господствующего положения на Земле без употребления своих рук, которые так удивительно приспособлены к действиям соответственно предписаниям его воли. Сэр Ч. Белл говорит:[131] «рука заменяет человеку все инструменты и, при совместном действии с разумом, даёт ему всемирное господство». Однако, руки и кисти рук едва ли могли усовершенствоваться настолько, чтобы выделывать оружие или метко бросать камни и дротики в цель до тех пор, пока ими пользовались преимущественно для передвижения и для поддержания веса тела, или, как мы указывали выше, они были специально приспособлены для карабканья на деревья. Такое грубое употребление должно было притупить чувство осязания, от которого в значительной мере зависит ловкость рук. По одним этим причинам человеку выгодно было стать двуногим; но для многих действий необходимо, чтобы руки и вся верхняя часть тела были свободны, а для этого он должен был стоять твердо на ногах. Чтобы достичь этой значительной выгоды, ступни должны были стать плоскими и большие пальцы (на ногах) должны были также видоизмениться, хотя это повлекло за собой потерю способности к хватанию. Согласно с принципом разделения физического труда, господствующим во всем животном царстве, в то время, как руки усовершенствовались для хватания, ноги совершенствовались для поддержки тела и перемещения. У никоторых дикарей ноги не совсем утратили свою хватательную способность, что видно из их способа лазить на деревья и из других употреблений ног.[132]
Если для человека представляют выгоду свободные руки и кисти рук, при его выдающихся успехах в борьбе за существование, почему бы предкам человека принимать более вертикальное положение и делаться двуногими. При этом условии они более способны защищаться камнями и дубинами, нападать на добычу или добывать пищу иным способом. Названные особи, в конце концов, должны были выживать в большем количестве. Если бы горилла и другие сходные особи вымерли, то было бы легко и даже с большой правдоподобностью уверять, что животное не могло постепенно превратиться из четвероногого в двуногое, так как все особи в промежуточном состоянии были бы крайне плохо приспособлены для хождения. Но мы знаем (и это заслуживает большого внимания), что человекообразные обезьяны в самом деле находятся в настоящее время в таком переходном состоянии, и никто не усомнится, что в целом они хорошо приспособлены к жизни. Горилла ходит неуклюжей, переваливающейся с боку на бок походкой, но чаще передвигается, опираясь на согнутые кисти рук. Длиннорукие обезьяны порою пользуются руками, как костылями, раскачивая между ними туловище вперед, а некоторые породы гиббонов (Нуlobates) без всякого обучения могут идти или бежать в прямостоячем положении с порядочной скоростью; но они движутся робко и гораздо менее уверенно, нежели человек. Мы видим, словом, у существующих обезьян способ передвижения, промежуточный между четвероногим и двуногим; но, как утверждает один непредубежденный автор,[133] человекообразные обезьяны приближаются по строению ближе к двуногому, нежели к четвероногому типу.
По мере того, как предки человека становились все более и более прямостоячими, а руки их все более изменялись для хватания и других целей, тогда как ноги в то же время превратились в прочную опору для передвижения вместе с этим стали необходимыми и бесчисленные другие изменения в строении. Таз должен был расшириться, позвоночный столб получил своеобразный изгиб, и голова укрепилась в новом положении: все эти перемены были достигнуты человеком. Профессор Шафгаузен утверждает,[134] что «мощные сосцевидные отростки на человеческом черепе представляют следствие прямостоячего положения; эти отростки отсутствуют у орангутанга, шимпанзе и так далее; они меньше у гориллы, чем у человека. Можно было бы указать на различные другие образования, по-видимому, находящиеся в связи с прямостоячим положением человека. Чрезвычайно трудно решить, насколько эти соотносительные изменения являются следствием естественного отбора или же представляют унаследованные последствия усиленного упражнения известных частей или действия одной части на другую. Без сомнения, эти способы изменения часто содействуют дуг другу: так, если известные мускулы и костные гребни, к которым они прикреплены, расширяются от обычного употребления, то это показывает, что известные действия выполняются часто и что они полезны. Поэтому особи, выполнявшие эти действия наилучшим образом, будут выживать в большем количестве. Свободное употребление рук частью причина и частью следствие прямостоячего положения человека, что, по-видимому, привело косвенным путем к другим видоизменениям строения. Древние мужские предки человека, как было раньше сказано, вероятно, обладали большими клыками; но так как они постепенно приобрели привычку действовать камнями, дубинами или др. оружием в драках с врагами или с соперниками, то им все реже приходилось пускать в ход челюсти. Поэтому челюсти, а с ними и зубы, уменьшались в размерах, что почти достоверно, на основании бесчисленных аналогичных примеров. В одной из следующих глав мы встретим близко сходный пример, а именно уменьшение или полное исчезновение клыков у самцов жвачных, по-видимому, в связи с развитием у них рогов, и подобный случай у лошадей, в связи с их привычкой драться, кусая резцами и лягаясь копытами.
Рютимейер[135] и другие утверждали, что череп взрослых самцов человекообразных обезьян отличается так сильно и во стольких отношениях от человеческого черепа по той причине, что на его форму повлияло сильное развитие челюстных мышц, и в результате у этих животных «поистине устрашающее лицо». Поэтому, по мере того, как челюсти и зубы прародителей человека уменьшались в объёме, черепа взрослых людей стали всё больше приближаться к черепам существующих теперь людей. Значительное уменьшение клыков у самцов почти, наверное, должно было повлиять, как мы увидим это впоследствии, путём наследственной передачи и на клыки самок.
Почти несомненно, что с постепенным развитием умственных способностей мозг должен был увеличиваться. Никто, я думаю, не сомневается, что больший объём мозга у человека по отношению к объёму его тела, в сравнении с мозгом гориллы или орангутанга, тесно связан с более высокими умственными способностями человека. Мы встречаем совершенно аналогичные примеры у насекомых, из которых, например, у муравьёв мозговые узлы имеют чрезвычайно большие размеры. Вообще эти узлы развиты у всех перепончатокрылых гораздо более, чем у менее разумных отрядов, например, у жуков.[136] С другой стороны, никто не подумает, что умственные способности двух каких-нибудь животных или двух каких-нибудь людей можно было точно измерить кубической ёмкостью их черепов. Безусловно, что может существовать громадная умственная деятельность при крайне малой абсолютной величине нервного вещества: так всем известны удивительные разнообразнейшие инстинкты, умственные способности и склонности муравьёв, и, однако, их мозговые узлы не достигают и четверти булавочной головки. С этой точки зрения мозг муравья есть одна из самых удивительных в мире совокупностей атомов материи, может быть более удивительная, чем мозг человека.
Убеждение, что у человека существует тесная связь между объёмом мозга и степенью развития умственных способностей, основывается на строении черепов диких и цивилизованных рас, древних и современных народов, равно как и на аналогиях из всего ряда позвоночных животных. Доктор Дж. Бернард Девис доказывал[137] многими тщательными измерениями, что средняя ёмкость черепа у европейца равняется 92.3 куб. дюймам; у американцев 87,1, а у австралийцев только 81,9. Профессор Брока[138] нашёл, что черепа из парижских могил XIX века объемистее взятых из склепов XII столетия в отношении 1484: 1426. и этот увеличенный объём, как показали измерения, зависел исключительно от лобной части черепа, служащей вместилищем умственных способностей. Причард убеждён, что современные обитатели Великобритании обладают «гораздо более объёмистыми черепными полостями», чем древние жители. Однако, приходится допустить, что некоторые необычайно древние черепа, вроде знаменитого неандертальского, хорошо развиты и объёмисты.[139] Что касается низших животных, господин Э. Ларте, путем сравнения черепов животных,[140] обитавших в третичном периоде и современных млекопитающих, принадлежащих к одинаковым группам, пришел к замечательному выводу, что у новейших форм черепа вообще крупнее, а мозговые извилины сложнее. С другой стороны, я показал,[141] что мозг домашнего кролика значительно уменьшился в размерах, по сравнению с мозгом дикого кролика и зайца; это можно приписать тому, что кролики подвергались тесной неволе в продолжение многих поколений, причём мало упражняли свой ум, инстинкты, чувства и произвольные движения. Постепенно возрастающий вес мозга и черепа у человека должен был повлиять на развитие позвоночного столба, поддерживающего череп, в особенности, когда человек стал прямостоячим. По мере того, как наступала эта перемена положения, внутреннее давление мозга также стало влиять на форму черепа; и, действительно, многие факты показывают, что череп подвергается такому влиянию. Этнологи полагают, что череп видоизменяется в зависимости от формы колыбели, в которой спит ребенок. Частые мускульные спазмы, а также рубцы от жестоких ожогов, порою прочным образом изменяли кости лица. У молодых людей, если вследствие болезни голова наклонялась в сторону или назад, случалось, что один из глаз менял положение и форма черепа явно изменялась давлением на мозг в новом направлении.[142] Я показал, что у длинноухих кроликов даже такая пустячная вещь, как обвислость вперед одного уха, увлекает вперед почти все кости черепа с этой стороны; так что кости с противоположной стороны более не соответствуют симметрии. Наконец, если бы у какого-нибудь животного значительно увеличились или же уменьшились размеры тела, без всякого заметного изменения его умственных способностей, или если бы умственные способности могли значительно увеличиться или уменьшиться, без всякого заметного изменения тела, то форма черепа все же почти, наверное, должна была бы измениться. Вывожу это из моих наблюдений над домашними кроликами: некоторые их породы гораздо крупнее, нежели дикие кролики, тогда как другие удержали почти прежнюю величину, но в обоих случаях мозг значительно уменьшился по отношению к размерам тела. Сначала я был сильно изумлён, найдя, что у всех этих кроликов череп удлинился (стал долихоцефальным), так, например, из двух черепов почти одинаковой ширины, череп дикого кролика был 3,15 дюйма длины, тогда как череп домашнего 4,3 дюйма.[143] Одним из наиболее резких отличий у различных человеческих рас служит то, что у одних черепа удлинены, у других круглы; но и здесь объяснение, внушаемое примером кроликов, может оказаться основательным: Велькер находит, что «низкорослые люди более склонны к широкоголовости (брахицефалии), а высокие к длинноголовости (долихоцефалии)».[144] Но высоких людей можно сравнить с более крупными и длинными кроликами, у которых черепа постоянно удлинены (долихоцефальны).
Из этих различных фактов мы можем вывести, до известной степени, способы, которыми человек приобрёл крупные размеры и более или менее округлую форму черепа; а это черты, необычайно отличительные для человека, по сравнению с низшими животными. Другое чрезвычайно резкое различие между человеком и низшими животными представляет его обнаженная кожа. Киты и дельфины (то есть китообразные) и дюгони (морские сирены иди травоядные киты), а также бегемоты имеют голую кожу; это, быть может, им полезно для передвижения в воде; вред же от потери тепла не велик, так как виды, живущие в более холодных поясах, защищены толстым слоем жира (ворвани), играющим ту же роль, как и шкура тюленей и выдр. Слоны и носороги почти безволосы, а так как некоторые вымершие виды, раньше жившие в полярном климате, были покрыты длинною шерстью или волосами, то может почти показаться что существующие виды обоих родов утратили свой волосистый покров оттого, что подвергались зною. Это кажется тем более вероятным, что в Индии, те слоны, которые живут на возвышенных или холодных местностях, более волосаты,[145] чем живущее в низменных местах. Можем ли мы отсюда вывести, что человек утратил волосы оттого, что первоначально населял какую-либо тропическую страну? В пользу этого заключения говорит то, что волосы, главным образом, остались у мужчин на груди и лице, а у обоих полов в местах соединения всех четырех конечностей с туловищем: если только допустить, что волосы были утрачены раньше, чем человек стал прямостоячим, то части, теперь удерживающие всего больше волос, были наилучшим образом защищены от солнечного зноя. Темя представляет, однако, любопытное исключение, потому что во все времена оно должно было принадлежать к числу частей, наиболее подвергавшихся действию Солнца, а между тем оно густо покрыто волосами. Сверх того, тот факт, что другие члены отряда приматов, к которому принадлежит человек, хотя и населяющие разные жаркие местности, густо покрыты волосами, и, большею частью, особенно густыми на верхней поверхности.[146] Этот факт противоречит допущению, что человек был обнажен действием Солнца. Мистер Бельт полагает,[147] что в тропических странах человеку выгодно лишиться волос по той причине, что таким образом он освобождается от массы клещей (acari) и других паразитов, которые поселяются на нем, иногда причиняя изъязвления. Но достаточно ли велико это зло для того, чтобы привести к обнажению тела действием естественного отбора? В этом позволительно сомневаться, так как ни одно из многочисленных четвероногих, живущих в тропических странах, сколько мне известно, не прибрело никаких специальных средств для избавления от этого зла. Наиболее правдоподобным, мне кажется, тот взгляд, что человек, или скорее сначала только женщина лишилась волос ради целей украшения, что будет показано при обсуждении вопроса о половом отборе. Если принять этот взгляд, то не удивительно, что человек так значительно отличается по малому количеству волос от всех прочих приматов: действительно, признаки, приобретённые путем полового отбора, часто оказываются необычайно различными у близкородственных форм. Обыденное мнение таково, что отсутствие хвоста признается существенным отличительным признаком человека; но так как те обезьяны, которые наиболее приближаются к человеку, бесхвосты, то видно, что исчезновение хвоста относится не исключительно к особенностям человека. Хвост часто бывает замечательно различной длины у животных, принадлежащих к тому же роду: так у некоторых видов макак (Macacus) он длиннее целого туловища и образован из 24 позвонков: у других он состоит из едва заметного отростка, содержащего только три или четыре позвонка. У некоторых видов павианов насчитывается двадцать пять хвостовых позвонков, тогда как у мандрила - десять малых недоразвитых позвонков, а по Кювье[148] иногда только пять. Хвост, длинен ли он или короток, почти всегда утончается к концу: это, По моему мнению, зависит от атрофии мускулов его оконечности, вместе с их артериями и нервами, вследствие не-упражнения, а затем появляется и атрофия костей на оконечности хвоста. Но в настоящее время еще невозможно дать какое-либо объяснение значительного разнообразия, которому часто подвержена длина хвоста. Нас, однако, здесь главным образом интересует полное исчезновение всяких внешних признаков хвоста. Профессор Брока недавно показал,[149] что хвост всех четвероногих состоит из двух частей, обыкновенно резко обособленных между собою: основная часть состоит из позвонков, более или менее совершенно прободенных каналами и снабженных отростками, подобно обыкновенным позвонкам; тогда как позвонки конечной части не имеют каналов, почти гладки и едва похожи на настоящие позвонки. Хвост, хотя и не видимый извне, на самом деле существует у человека и у человекообразных обезьян, и построен у всех их по одному и тому же образцу. В конечной части позвонки, образующие хвостцовую кость (os coccyx), вполне рудиментарны, очень малой величины и немногочисленны. В основной части позвонки также многочисленны; они плотны соединены между собою и недоразвиты: но они стали значительно шире и более плоски, чем соответственные хвостовые позвонки других животных, образуя то, что Прока называет добавочными крестцовыми позвонками. Позвонки эти имеют чрезвычайно важное функциональное значение, поддерживая известные внутренние части; да и по другим причинам их изменение находится в прямом соотношении с прямостоячим, или полу прямостоячим положением человека и человекообразных обезьян. Этот вывод те более заслуживает доверия, что Брока раньше поддерживал иной взгляд, теперь им оставленный. Итак, изменение основных хвостовых позвонков у человека и высших обезьян могло быть произведено, прямо или косвенно, действием естественного отбора. Но что сказать о рудиментарных и изменчивых позвонках конечной части хвоста, образующих хвостцовую кость? Существует мнение, которое часто было, и без сомнения будет еще предметом насмешек, а именно, что исчезновение внешней части хвоста находится в некоторой зависимости от трения; но этот взгляд вовсе не так смешон, как кажется с первого раза. Доктор Андерсон утверждает,[150] что необычайно короткий хвост у одной обезьяны (Maccacus bruneus) состоит из одиннадцати позвонков, включая внутреннее основание. Оконечность хвоста образована из сухожилий и не содержит позвонков; далее следует пять рудиментарных позвонков, таких крошечных, что они все вместе имеют длину лишь в половину линии, и сверх того они постоянно согнуты на одну сторону в виде крючка. Свободная часть хвоста немногим длиннее дюйма, включая только еще четыре малых позвонка. Этот короткий хвост держится кверху; но около четверти его полной длины закручено налево, и эта верхушечная часть, включающая крючковидные позвонки, служит для заполнения промежутка между верхней, расходящейся частью мозолистых наростов: так что животное сидит на этой части хвоста, делая ее шероховатою и мозолистою. Андерсон делает следующий общий вывод из своих наблюдений: «Эти факты, мне кажется, допускают лишь одно объяснение: хвост, по его малым размерам, мешает обезьяне сидеть и часто попадает под нее, когда она находится в сидячем положении, так как он достигает далее оконечности седалищных, наростов, то кажется, что первоначально животное закручивало хвост нарочно так. чтобы он огибал углубление между седалищными мозолями и не придавливался ими к земле; но с течением времени искривление стало постоянным, так что хвост прилаживается сам собою, когда попадает под сиденье». Если так, то не удивительно, что поверхность хвоста огрубела и стала мозолистою. Тщательные наблюдения доктора Мюри[151] в Зоологическом саду над этим животным, а также над тремя другими близкородственными формами, обладающими немного более длинными хвостами, показывают, что когда животное сидит, то хвост «неизбежно прижимается к одной стороне ягодиц, и корень его поэтому подвергается трению и раздражению кожи - все равно, длинен ли он или короток». Но так как у нас теперь есть доказательства в пользу того, что внешние повреждения иногда производят действия, передающиеся по наследству[152], то не слишком неправдоподобно, что у короткохвостых обезьян выдающаяся часть хвоста, функционально бесполезная, по прошествии многих поколений стала рудиментарной и искривилась, по той причине, что постоянно подвергалась трению и раздражению. В этом состоянии находится выдающаяся часть хвоста у Maccacus bruneus, совершенное вырождение этой части хвоста мы видим у бесхвостого макака Маccacus ecaudatys и у многих высших обезьян. В конце концов, насколько мы можем судить, хвост исчез у человека и антропоморфных обезьян, по той причине, что его оконечность была подвержена в течение очень долгого времени трению; основная, внутренняя часть при этом уменьшилась и видоизменилась так, что стала пригодною для прямостоячего или полу прямостоячего положения. Я старался показать, что некоторые из самых характерных свойств человека приобретены им, по всей вероятности, посредством естественного отбора, прямым, или ещё чаще, косвенным путём. Мы должны помнить, что таким образом не были приобретены те изменения в строении и телосложении, которые не приносят пользу организму при приспособлении его к определённому образу жизни, к пище, употребляемой им, или, наконец, к окружающим условиям. Мы не должны, однако, быть слишком смелыми при решении, какие изменения могут быть полезны конкретному живому существу; мы должны помнить о том, как мало мы знаем относительно значения многих частей или относительно того, какие изменения в крови и тканях могут способствовать приспособлению организма к новому климату или к новому роду пищи. Мы не должны также забывать закона корреляции, по которому, как это доказал Ис. Жоффруа Сент-Илер для человека, многие странные отклонения в строении связаны между собой. Независимо от корреляции, изменения одной части часто ведут за собой, вследствие уменьшенного или усиленного употребления других частей, иные изменения совершенно неожиданного свойства. Полезно также припомнить и такие случаи, как странное развитие чернильных орешков на растениях от действия яда насекомых или замечательные изменения цвета перьев у попугаев при кормлении их известными рыбами или введении им яда жабы,[153] потому что эти случаи показывают, что соки организма, измененные для какой-нибудь особенной цели, могут в свою очередь обусловливать другие изменения. Мы должны в особенности помнить, что видоизменения, приобретённые и постоянно употреблявшиеся в дело для какой-либо полезной цели в течение прошлых веков, должны были, по всей вероятности, укореняться прочно и долго передаваться по наследству.
Таким образом, прямым и косвенным последствиям естественного отбора можно придать очень широкое, хоть и неопределённое значение. Однако, прочитав статью Негели о растениях и замечания разных авторов относительно животных и особенно недавние замечания профессора Брокка, я признаю, что придавал в прежних изданиях моего «Происхождения видов», вероятно, слишком много значения действию естественного отбора или переживанию наиболее приспособленных особей. Я изменил пятое издание «Происхождения видов» в том отношении, что ограничился лишь приспособительными изменениями строения; но я убеждён благодаря свету, пролитому на этот предмет за последние годы, что в будущем будет доказана полезность очень многих образований, которые кажутся нам в настоящее время бесполезными, но которые войдут таким образом в категорию фактов, объясняемых естественным отбором. Раньше я не обратил достаточного внимания на существование образований, которые, насколько мы сейчас можем судить, не приносят ни выгод, ни вреда, и в этом, мне кажется, один из крупнейших недосмотров, до сих пор открытых в моем сочинении. В качестве извинения, да будет позволено мне сказать, что я имел в виду два различных предмета: во-первых, я стремился показать, что виды не были созданы отдельными актами сотворения; и, во-вторых, что естественный отбор был главною причиной изменения организмов, хотя и при значительном содействии наследственных результатов употребления органов, и при малом содействии прямого влияния окружающих условий. Мне, однако, не удалось вполне уничтожить в самом себе влияние моего прежнего убеждения, в то время почти всеобщего, а именно, что каждый вид был создан преднамеренно; это привело меня к молчаливому допущению, что всякая подробность строения, за исключением рудиментов, непременно приносит некоторую особенную, хотя бы и не узнанную нами, пользу. Каждый, кто исходит из этой посылки, естественно будет склонен к слишком широкому применению принципа естественного отбора, как для прошедших дней, так и для настоящего времени. Многие из тех, кто допускает принцип эволюции, но отвергает естественный отбор, кажется, забывают, критикуя мою книгу, что я имел в виду два указанных предмета: поэтому, если я и ошибся, придав естественному отбору большое значение (чего я, однако, не допускаю), или если я заблуждался, преувеличивая его значение (что довольно вероятно), то надеюсь, что я, по крайней мере, оказал хорошую услугу, содействуя ниспровержению догмата об отдельных актах сотворения. Теперь я признаю вероятным, что все органические существа, включая человека, обладают такими особенностями строения, которые и теперь им бесполезны, и раньше не приносили никакой пользы, а стало быть не обладают никаким важным физиологическим значением. Мы не знаем от чего зависят бесчисленные малые различия между особями каждого вида, потому что допустить возврат к признакам предков, значит только отдалить вопрос на несколько шагов назад: однако, каждая особенность «должна была иметь свою действующую причину. Допустим, что эти причины, каковы бы они ни были, действовали более однообразно и более энергично в течение более продолжительного периода: а нет никакого обоснования отвергнуть такое предположение. В таком случае в результате получилось бы, вероятно, не простое ничтожное индивидуальное различие, а резкое и постоянное видоизменение, хотя и без всякого физиологического значения. Нисколько не полезные видоизменённые строения не могут, конечно, упрочиваться вследствие естественного отбора, хотя вредные отклонения будут исключаться его действием. Постоянство признаков, однако, будет естественным последствием предполагаемого однообразия побудительных причин, а также свободного скрещивания между многими особями. В течение последовательных периодов организм мог этим путем приобрести последовательные видоизменения, которые будут передаваться в почти однообразном состоянии до тех пор, пока побудительные причины останутся без изменения и пока будет существовать свободное скрещивание. Относительно побудительных причин мы можем только сказать, как и относительно так называемых самопроизвольных изменений, что причины эти, гораздо более близко касаются телосложения изменяющегося организма, нежели природы условий, которым он подвергался.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ.
В этой главе было показано, что так как человек, в настоящее время, подобно всякому другому животному, подвержен разнообразным индивидуальным различиям или небольшим отклонениям, то, без сомнения, это справедливо и для древнейших предков человека: ясно, что изменения и раньше зависели от тех же обширных причин и управлялись теми же общими сложными законами, как и теперь. Все животные стремятся к размножению сверх своих средств существования; но тоже должно было происходить и с предками человека: а это неизбежно должно было привести к борьбе за существование и к естественному отбору. Значительное содействие этому процессу оказывало унаследование результатов усиленного упражнения частей, и оба эти процесса непрерывно воздействовали друг на друга. Оказывается, также как мы увидим впоследствии, что различные маловажные признаки были приобретены человеком путем полового отбора. То, что остается все-таки необъяснённым, должно быть отнесено на счёт предполагаемого однообразного действия тех неизвестных причин, которые иногда производят резкие и внезапные отклонения в строении наших домашних пород. Судя по образу жизни дикарей и большей части четвероруких. первобытные люди и даже их обезьянообразные предки; вероятно, жили обществами. По отношению к строго общественным животным естественный отбор действует иногда на особь, сохраняя те отклонения, которые полезны обществу. Общество, включающее многих хорошо одаренных особей. возрастает в численности и побуждает другие общества, находящиеся в менее благоприятном положении, даже в том случае, если каждый отдельный член общества не приобретает никаких преимуществ над своими сочленами. Общественные насекомые приобрели этим путем многие замечательные черты строения, мало полезные или совсем бесполезные для особи, вроде аппарата для собирания пыльцы, жала рабочей пчелы и крупных челюстей воинов-муравьев. Для высших общественных животных я не знаю примера, чтобы какая-либо черта строения видоизменилась исключительно ради блага общества, хотя многие такие черты косвенно полезны обществу. Так, например, рога жвачных и большие клыки павианов, по-видимому, были приобретены самцами, как оружие в половой борьбе, однако, ими пользуются и для защиты стада. Но совсем иное (как мы увидим в главе V) следует сказать о некоторых умственных способностях: так как они были главным образом, или даже исключительно, приобретены для блага общества, а отдельные особи в то же время извлекли отсюда косвенную пользу. Против взглядов, подобных высказанным выше, часто возражали, что человек представляет одно из самых беспомощных и беззащитных творений во всем мире и что в древности, в менее развитом состоянии он должен был оказаться еще более беспомощным. Герцог Аргайль, например, утверждает,[154] «что человеческий организм отклонился от строения животных в том смысле, что он отличается наибольшею физическою беспомощностью и слабостью; то есть это отклонение, преимущественно перед всеми другими, почти невозможно приписать одному только естественному отбору». Он указывает на обнаженное и незащищенное тело человека, на отсутствие больших зубов или когтей, годных для защиты, на незначительную силу и быстроту движения, на малую способность человека отыскивать пищу и избегать опасности при помощи чутья. К этим недостаткам можно было бы прибавить ещё более существенный: человек не может быстро карабкаться на деревья и таким образом избегать врагов. Утрата волос, однако, не была большой потерей для жителей тёплого климата: мы знаем, что неодетые жители Огненной Земли могут существовать, несмотря на суровый климат. Сравнивая беззащитность человека с состоянием обезьян, следует помнить, что те клыки, которыми обладают обезьяны, вполне развиты только у самцов и идут в дело, главным образом, для борьбы с соперниками; самки, не обладающие такими клыками, однако, выживают. Что же касается роста и физической силы, мы не знаем, произошел ли человек от какого-либо менее крупного вида, вроде шимпанзе, или от такого же мощного, какова горилла; а поэтому мы неспособны сказать, стал ли человек крупнее и сильнее, или; меньше и слабее, чем его предки. Следует, однако, помнить, что животные, обладающие большим ростом, силою и свирепостью, и способные, подобно горилле, защищаться от каких угодно врагов, едва ли могли бы стать общественными: а это существенным образом задержало бы приобретение высших духовных качеств, каковы симпатия и любовь к ближним. Поэтому для человека происхождение от сравнительно слабого существа могло оказаться величайшим преимуществом. Малая сила и быстрота человека, отсутствие у него природного вооружения и такого прочего, более чем уравновешиваются, во-первых, его умственными способностями, посредством которых он изобрёл для себя оружие, орудия и так далее, хотя еще оставался в варварском состоянии: во-вторых, его социальными особенностями, побудившими помогать другим и пользоваться помощью ближних. Нет ни одной страны, боле изобилую 56 щей опасными хищниками, нежели Южная Африка: нигде нет таких ужасных физических условий, как в полярных областях: однако, одна из мельчайших рас, именно бушмены, удерживается в Южной Африке, а малорослые эскимосы живут в полярных областях. Предки человека, без сомнения, стояли ниже и в умственном отношении и, по всей вероятности, по своим общественным склонностям, нежели самые низшие из существующих дикарей; однако, вполне понятно, что они могли существовать и даже процветать, если они повышались в умственном отношении, в то же время постепенно утрачивая звероподобные способности, вроде способности лазать на деревья и такого прочего. Но эти предки не могли подвергаться каким-либо особым опасностям, будь они даже гораздо беспомощнее и беззащитнее существующих теперь дикарей, если жили на каком-либо теплом материке, или большом острове, вроде Австралии, Новой Гвинеи или Борнео. (последний является теперь родиною орангутанга). Естественный отбор, зависящий от соперничества между племенами, живущими на подобной обширной площади, соединяясь с наследственными привычками, при благоприятных условиях мог оказаться достаточным для того, чтобы возвысить человека до высокого положения, занимаемого им среди органических существ.
ГЛАВА III. СРАВНЕНИЕ УМСТВЕННЫХ СПОСОБНОСТЕЙ ЧЕЛОВЕКА И НИЗШИХ ЖИВОТНЫХ.
Различие умственных способностей у высшей обезьяны и низшего дикаря огромно.- Некоторые общие инстинкты.— Эмоции.— Любопытство.— Подражание,- Внимание.— Память.— Воображение.— Разум.— Постепенное усовершенствование.— Орудия и оружия, употребляемые животными.— Абстрагирование, самосознание.— Речь.— Чувство красоты.— Вера в бога, духов, суеверия.
В двух последних главах было показано, что человек выказывает в своём телесном строении явные следы происхождения от некоторой низшей формы; но можно возразить, что в этом выводе вероятно, есть какая-либо ошибка, судя по огромному различию между умственными способностями человека и всех прочих животных. Без сомнения, различие в этом отношении громадно даже, если мы сравним умственные способности какого-либо из низших дикарей, не обладающих словами для выражения чисел, превышающих четыре и едва ли употребляющих какие-либо отвлеченные выражения для обозначения обыкновенных предметов или побуждений,[155] со способностями наивысших по организации обезьян. Различие, без сомнения, осталось бы огромным и в том случае, если бы какая-либо из высших обезьян усовершенствовалась или цивилизовалась настолько, как, например, собака по сравнению с родоначальной формой волка или шакала. Жители Огненной Земли причисляются к самым грубым дикарям; но я беспрестанно изумлялся тому, насколько трое туземцев, взятых на корабль Бигль, прожив несколько лет в Англии и немного научившись говорить по-английски, походили на нас по настроению духа и большей части душевных свойств. Если бы, за исключением человека, ни одно органическое существо не обладало вовсе умственными способностями, или если бы его способности были совсем различны по природе от тех, которыми обладают низшие животные, то, конечно, мы никогда не могли бы убедиться в том, что наши высшие способности развились постепенно. Но можно доказать, что такого основного различия не существует. Мы должны поэтому допустить, что расстояние, разделяющее умственные способности одной из низших рыб, например, миноги или ланцетника, и какой-либо из высших обезьян, гораздо значительнее того, которое отделяет обезьяну от человека; однако расстояние между рыбой и обезьяной заполнено бесчисленными переходными формами. Во всяком случае, немалое расстояние между нравственным состоянием дикаря (вроде того, который, по описанию старинного мореплавателя Байрона, размозжил голову своего ребенка о скалу за то, что тот обронил корзину с морскими ежами) и нравственностью Говарда или Кларксона), или, в умственном отношении, между дикарём, с трудом употребляющим какие-либо абстрактные выражения и Ньютоном или Шекспиром. Различия такого рода между величайшими людьми самых высших рас и низшими дикарями связаны тончайшими переходами. Поэтому возможно, что эти свойства могли перейти и развиться в другие. В настоящей главе постараюсь показать, что между человеком и высшими млекопитающими не существует какого-либо радикального различия относительно умственных способностей. Каждый частный вопрос, затронутый здесь, мог бы быть разработан в отдельной статье: но нам придется ограничиться кратким обсуждением. Так как не существует общепринятой классификации умственных способностей; то я расположу свои замечания в порядке наиболее удобном для моей цели, и выберу те акты, которые всего больше меня поразили, надеясь, что они произведут некоторое впечатление на читателя. Что касается животных, стоящих на очень низкой ступени развития, я приведу несколько добавочных фактов под рубрикою полового отбора, где покажу, что их умственные способности гораздо выше, чем можно было ожидать. Изменчивость способностей у разных особей того же вида представляет для нас пункт очень важный, и здесь будет приведено несколько примеров. Но было бы излишне вдаваться в излишние подробности, так как, после частых расспросов, я убедился в том, что все, кто долго присматривался к разным животным, включая птиц, единодушно утверждают, что различный особи значительно отличаются друг от друга всеми умственными особенностями. Каким образом впервые развились умственные способности у самых низших организмов? Вот вопрос, настолько же безнадежный, как и тот, каким образом возникла самая жизнь. Это задачи отдалённого будущего, если вообще они могут быть решены человеком. Если человек обладает теми же чувствами, как и низшие животные, то его основные интуиции должны быть такими же. Человек обладает также некоторыми инстинктами, общими ему и другим животным, например, инстинктом самосохранения, половой любви, любви матери к новорожденному потомству, стремление новорождённого (у млекопитающих) сосать грудь и такого прочего. Но человек, по-видимому, обладает меньшим количеством инстинктов, нежели животные, ближайшие к нему по организации. Орангутанг на восточных островах и африканский шимпанзе сооружают койки, на которых спят. Так как оба эти вида имеют общую привычку, то ее можно было бы приписать инстинкту; но мы не можем быть уверенными в том, что привычка эта не явилась результатом потребностей, общих обоим животным, а также сходных способностей к рассуждению. Эти обезьяны, вероятно, избегают употребления многих тропических ядовитых плодов, тогда как человек не обладает таким знанием; но и наши домашние животные, перевезенные в чужие страны и впервые выпущенные весною на пастбище, часто поедают ядовитые травы, которых впоследствии избегают. Зная это, мы не можем быть уверенными в том, что обезьяны не научились из собственного опыта или из опыта предков выбирать те или иные плоды. Несомненно, однако, что обезьяны, как будет показано, обладают инстинктивным страхом перед змеями, а быть может и другими опасными животными. Редкость и сравнительная простота инстинктов высших животных представляет замечательный контраст с низшими животными. Кювье утверждает, что инстинкт и разум находятся между собою в обратном отношении; некоторые авторы доказывали, что умственные способности высших животных постепенно развились из их инстинктов. Но Пуше[156] в интересной статье показал, что такого обратного отношения не существует. Насекомые, обладающие наиболее изумительными инстинктами, наверное, в тоже время и умственно наиболее развиты. Среди позвоночных, наименее умные, а именно рыбы и амфибии, не обладают сложными инстинктами; а из числа млекопитающих, животное, наиболее замечательное по своим инстинктам, именно бобр, очень высоко развит в умственном отношении, что допустит каждый, читавший, например, превосходный труд Моргана.[157] Первые проблески ума, по утверждению Герберта Спенсера,[158] развились путем умножения и соподчинения рефлексов, а многие из простейших инстинктов соединены постепенными переходами с рефлексами, от которых едва отличимы, как в примере акта сосания: однако, более сложные инстинкты, по-видимому, возникли независимо от ума. Я очень далек от желания отрицать, что инстинктивные действия могут утратить свой характер прочности и отсутствия выучки и могут быть заменены другими, выполняемыми при содействии свободной воли. С другой стороны, некоторые действия, руководимые умом, после выполнения в течении нескольких поколений, превращаются в инстинкты и наследуются, как, например, в том случае, когда птицы на океанических островах научаются избегать человека. Можно сказать, тогда, что эти действия опустились на более низкий уровень, также как они более не выполняются с помощью ума или опыта. Но большая часть наиболее сложных инстинктов были по-видимому добыты совсем иным путем, а именно естественным отбором изменений, испытываемых боле простыми инстинктивными действиями. Такие изменения, по-видимому, происходить от тех же неизвестных причин, действующих на организацию мозга, которые приводят к малым изменением! или индивидуальным различиям в других частях организма; изменения эти (как принято говорить, по причине нам пока неизвестной) возникают самопроизвольно. Я полагаю, что нет возможности прийти к другому выводу относительно происхождения сложнейших инстинктов, если мы обсудим вопрос о чудесных инстинктах не плодовитых рабочих муравьёв и пчёл, не оставляющих потомства, которое могло бы унаследовать действие опыта и видоизменившихся привычек. Судя по приведенным выше примерам насекомых и бобра, высокие умственные способности, наверное, совместимы со сложными инстинктами, но с другой стороны, действия, сначала заученные произвольно, могут, в силу привычки, впоследствии совершаться с быстротой и точностью рефлекса, тем не менее, вероятно, существует некоторое противоречие между развитием свободного ума и развитием инстинкта, причем это последнее развитие впоследствии приводит к некоторому наследственному видоизменению мозга. Немногое неизвестно об отправлениях мозга: однако ясно, что по мере высшего развития умственных способностей, различные части мозга должны прийти в соотношение между собою, посредством чрезвычайно сложных связующих путей, допускающих самое свободное сообщение: следствием будет то, что каждая отдельная часть, вероятно, будет стремиться к менее точному соответствию со специальными чувствованиями или ассоциациями, действующими вполне определенным, наследственным, то есть, инстинктивным способом. Есть даже некоторая зависимость между низким умственным развитием и сильным стремлением к образованию прочных, хотя бы и не передающихся по наследству, привычек: как заметил мне один проницательный врач, глуповатые люди стремятся во всем действовать рутинно или по привычке, и очень счастливы, если это поощряется. Я считаю необходимым это отступление, потому что очень легко дать слишком низкую оценку умственных способностей высших животных, и особенно человека, если мы сравним их действия, основанные на воспоминаниях прежних событий, на предвидениях разума и воображения с точно такими же действиями, инстинктивно выполняемыми низшими животными; в этом последнем случае, способность выполнения подобных действий была добыта постепенно, посредством изменения умственной организации и путем естественного отбора, без всякой сознательной умственной деятельности животного в любом из поколений. Без сомнений, как заметил Уоллес,[159] многие умственные работы выполняются человеком посредством подражания, а не с помощью разума; однако, все же велико различие между его действиями и многими из действий, выполняемых низшими животными; человек не может, при первой же попытке сделать, например, каменный топор или челнок, действуя лишь по подражанию. Ему приходится учиться работе посредством практики; с другой стороны, бобр может соорудить свои плотины и каналы, птица свое гнездо, а паук свою удивительную паутину, так же, или почти так же, хорошо с первого раза, как и старое, опытное животное.[160] Но возвратимся к непосредственно занимающему нас предмету. Низшие животные, как и человек, очевидно испытывают удовольствие и большое счастье и страдание. Выражение счастья ни у кого так не заметно, как у молодых животных, вроде щенков, котят, ягнят и таких прочих, когда они играют вместе, подобно нашим детям. Даже насекомые играют друг с другом, что было описано превосходным наблюдателем, П. Гюбером:[161] он видел, как муравьи гонялись друг за другом, притворно кусаясь, как щенки. Животные испытывают те же самые душевные волнения или ощущения, как и мы; это факт настолько установленный, что едва ли необходимо утомлять читателя многочисленными подробностями. Страх действует таким же образом на них, как и на нас, причиняя дрожание мускулов, усиленное биение сердца, ослабление сжимающих круговых мышц (сфинктеров) и стояние волос "дыбом". Подозрительность, - это последствие страха, - чрезвычайно характеризует большинство диких животных. По-моему, невозможно читать описания, данные сэром Теннентом, о том, как ведут себя самки слонов, когда их используют для приманки (при охоте на диких слонов), без того, чтобы допустить, что они намеренно обманывают и отлично знают, зачем поставлены. Храбрость и трусость - это качества, необычайно изменчивые у особей того же вида, что ясно видно на примере наших собак. Некоторые собаки и лошади обладают злым нравом и их легко рассердить; другие добродушны и эти качества, без сомнения, наследуются. Каждый знает, как легко приходят животные в состояние бешеной ярости и как ясно они выказывают это. Многие, частью достоверные анекдоты были сообщаемы о заранее обдуманном и очень искусном мщении животных. Истинные наблюдатели Ренгер и, с другой стороны, Брэм[162] показывают, что ручные американские и африканские обезьяны несомненно мстили за обиды. Сэр Эндрю Смит, зоолог, известный своею щепетильною точностью, рассказал мне следующее событие; которого он сам был очевидцем. На мыс Доброй Надежды один офицер часто дразнил некоего павиана; видя однажды, как её мучитель шел на воскресный парад, обезьяна налила воды в ямку и быстро замесила там густой грязи, которой ловко обдала проходившего мимо офицера, к немалой потехе многих присутствовавших. Долго после этого павиан радовался и торжествовал, как только видел свою жертву. Любовь собаки к хозяину перешла в пословицу. По меткому выражению одного старинного писателя,[163] «собака единственное существо на Земле, которое любит вас больше, чем себя». Известны примеры, когда собака, в предсмертной агонии ласкалась к хозяину. Каждый слыхал про собаку, подвергшуюся вивисекции и лизавшую руку оператору. Если только" операция не нашла полного оправдания в приращении наших знаний, или если оператор не обладал каменным сердцем, он должен был чувствовать угрызения до своего смертного часа. Основательно спрашивает Юэлль:[164] «можно ли, читая трогательные рассказы о материнской любви, относящееся к женщинам всех наций и к самкам всех животных, усомниться в том, что действующий принцип одинаков во всех случаях?» Мы видим, что материнская любовь проявляется даже в самых мельчайших подробностях: так Ренгер наблюдал американскую обезьяну (Cebus), заботливо отгонявшую мух, мучивших её детенышей. Тоска самок обезьян по потерянным детям так сильна, что неизбежно бывает причиною смерти матери у некоторых пород, бывших у Брэма в неволе в Северной Африке. Сироты всегда принимаются и тщательно охраняются другими обезьянами, как самцами, так и самками. Одна самка из павианов обладала таким любвеобильным сердцем, что не только имела приемышей из молодых обезьян других видов, но воровала щенков и котят, которых постоянно нянчила на руках. Однако доброта её не заходила так далеко, чтобы делиться пищей с приемными детьми, что удивило Брэма. так как его обезьяны всегда великодушно делились всем со своими детёнышами. Один из приёмных котят оцарапал эту любвеобильную обезьяну, по-видимому обладавшую значительным умом, потому что она очень удивилась, получив царапину: немедленно исследовала она лапку котенка и без особых околичностей обгрызла ему когти.[165] В Зоологическом саду я слышал от сторожа, что один старый павиан (из вида С. chacma) усыновил обезьяну Rhesus, но когда ему положили в клетку молодого дрила и мандрила, то павиан, по-видимому, сейчас заметил, что эти обезьяны, хотя и других видов, ближе ему по родству: он тотчас бросил обезьяну Rhesus и усыновил двух новых. Молодая обезьянка Rhesus, как я сам видел, была крайне недовольна таким пренебрежением и нападала на молодого дрила и мандрила всякий раз, как только могла это сделать безнаказанно. Её поведение приводило старого павиана в крайнее негодование.
Обезьяны способны также, по наблюдениям Брэма, защищать хозяина от кого-либо, и защищают даже собак, к которым они привязаны, от нападений других собак. Но мы ограничимся здесь всего лишь несколькими примерами привязанности и вернёмся позднее к этому предмету. Некоторые из обезьян Брэма находили большое удовольствие в том, чтобы сердить различными остроумными способами старую собаку, которую не любили, а также других животных. Многие из наших сложнейших эмоций свойственны также высшим животным. Каждый знает, как выражает свою ревность хозяину собака, когда он ласкает кого-нибудь другого; то же наблюдали и у обезьян. Это показывает, что животные не только любят, но и желают быть любимыми. Животным также свойственно чувство соперничества. Они любят одобрение и похвалы хозяина. Собака, несущая рядом с хозяином его корзину, выражает высочайшее самодовольство и гордость. Не может быть сомнения в том, что собаке знакомо чувство стыда, независимо от страха, и что она обнаруживает некоторую застенчивость, когда слишком часто просит пищу. Большая собака не обращает внимания на ворчание маленькой собачонки, и это можно назвать даже великодушием. Некоторые наблюдатели утверждают, что обезьяны положительно не любят тех моментов, когда над ними насмехались, и иногда притворялись обиженными. В Зоологическом саду я наблюдал особенную ярость павиана, когда его сторож читал ему книгу; ярость павиана была такой, что однажды он укусил свою собственную руку. Собаки способны к юмору, который нужно отличать от простой игры; если бросать им палку или другой предмет, то собака отнесет его на небольшое расстояние и положит на землю, ожидая, пока хозяин сделает попытку приблизиться, чтобы её взять. Тогда собака опять схватит палку и с торжеством отбежит в сторону, повторяя один и тот же маневр много раз, и очевидно наслаждаясь этим.
Теперь обратимся к интеллектуальным эмоциям и чертам характера: они очень важны, являясь основой для развития высших умственных способностей. Животные любят развлечения и страдают от скуки, что мы видим у собак, а в наблюдениях господина Ренгера, и у обезьян. Все животные способны удивляться и многие испытывают любопытство. Им приходится даже иногда платиться за последнее свойство, например, в случаях, когда охотники с целью привлечь их внимание делают разные странные телодвижения. Я наблюдал это у оленей, и то же самое рассказывают про осторожную серну и некоторых диких уток. Брэм приводит любопытные примеры инстинктивного страха перед змеями живших у него обезьян; любопытство их было, однако, так велико, что они не могли устоять против него и час от часу, совершенно по-человечески, подновляли свой ужас, приподнимая крышку ящика, в котором содержались змеи. Я был так поражен этим рассказом, что взял с собой чучело змеи в обезьянье отделение зоологического сада; волнение, которое я вызвал этим, представляло одно из самых любопытных зрелищ, когда-либо виденных мною. Три вида Cercopithecus были встревожены более всех других. Они бросались из стороны в сторону с пронзительными криками, которые были поняты другими обезьянами, как сигнал опасности. Лишь несколько молодых обезьян и один старый павиан Anubis не обратили никакого внимания на змею. Затем я положил змею на землю в одном из больших отделений. Некоторое время спустя все обезьяны собрались вокруг нее, внимательно разглядывая ее, и представляли весьма комическое зрелище. Они были сильно возбуждены, так что, когда кто-то случайно сдвинул с места деревянный мяч, полу запрятанный в соломе и хорошо знакомый им как игрушка, все мгновенно отскочили в разные стороны. Эти же обезьяны держались совершенно иначе, когда в их клетки были положены мертвая рыба, мышь,[166] живая черепаха и другой какой-либо новый предмет; сначала они, правда, боялись, но вскоре подходили, брали их в руки и рассматривали. Раз я принес живую змею в бумажном мешке с неплотно закрытым отверстием и положил ее в одно из больших отделений. Одна обезьяна немедленно приблизилась, осторожно раскрыла мешок, заглянула и мгновенно бросила его. Тогда я увидел то же, что описывает Брэм: одна обезьяна за другой не могла удержаться, чтобы, не подняв голову кверху и несколько наклонив ее на сторону, заглянуть в стоявший на земле мешок, дабы увидеть страшный предмет, лежавший неподвижно на дне его. Можно подумать, что эти животные имеют понятие о зоологическом сродстве; обезьяны, содержавшиеся у Брэма, обнаруживали, например, странный, ни на чем не основанный, инстинктивный страх перед невинными ящерицами и лягушками. Орангутанг также был однажды очень испуган, впервые увидев черепаху.[167] Подражание сильно развито у человека и в особенности, как я это сам наблюдал, у дикарей. При некоторых мозговых заболеваниях стремление к подражанию проявляется в необычайной степени; некоторые больные, полу параличные и другие, при начале воспалительного размягчения мозга, бессознательно повторяют каждое слышанное слово, на родном или чужом языке все равно, и подражают каждому движению или жесту, которые производятся перед ними.[168] Дезор[169] заметил, что ни одно животное не подражает добровольно действиям человека, пока по восходящему ряду мы не дойдем до обезьян, которые, как известно, весьма комично передразнивают людей. Но зато животные иногда подражают действиям друг друга: так, две особи волка, выкормленные собаками, выучились лаять, то же делает иногда и шакал,[170] но может ли такое подражание быть названо произвольным, это другой вопрос. Птицы подражают пению своих родителей, а иногда и других птиц, а попугаи, как известно, подражают любому звуку, который часто слышат. Дюро-де-ла-Малль приводит рассказ[171] об одной собаке, воспитанной кошкой; собака научилась подражать хорошо известному приему умывания кошек, которые облизывают свои лапы, а затем умывают ими морду и уши. Подобный же пример приводит знаменитый естествоиспытатель Одуэн. Я получил несколько подтверждений этого факта; в одном случае собака, хотя и не была вскормлена кошкой, но воспитывалась вместе с ее котятами, от которых и научилась этой привычке, которую сохранила в течение последующих тринадцати лет своей жизни. Собака Дюро-де-ла-Малля научилась также от котят игре с шаром, катала его ударами передних лап и гонялась за ним прыжками. Один мой корреспондент уверяет меня, что его домашняя кошка совала в кувшины с молоком лапки, потому что горлышко кувшина было слишком узко для ее головы. Котенок ее вскоре обучился тому же приему и проделывал это при всяком удобном случае. Можно сказать, что родители многих животных, полагаясь на способность своих детенышей к подражанию и еще более на их инстинктивные и унаследованные побуждения, так сказать, воспитывают их. Мы наблюдаем это, когда видим, что кошка приносит котятам живую мышь, а Дюро-де-ла-Малль приводит любопытные наблюдения (в вышеуказанной заметке) над соколами, которые учили своих птенцов проворству и уменью определять расстояние; вначале они кидали им с высоты мертвую мышь или воробья, которых птенцы обыкновенно не умели сначала схватить, а затем приносили им живых птиц и выпускали их для ловли. Едва ли какая-либо способность важнее для умственного совершенствования человека, чем внимание. Животные отчетливо проявляют эту способность, как, например, кошка, которая сторожит мышь у норы и приготовляется прыгнуть на свою добычу. Дикие животные иногда так увлекаются в подобных случаях, что к ним можно подойти на близкое расстояние. Мистер Бартлет сообщил мне любопытный пример неравномерного развития этой способности у обезьян. Человек, дрессировавший обезьян для представлений, покупал их обыкновенно у Зоологического общества по пяти фунтов за экземпляр. Но он предлагал двойную цену, если ему позволяли взять три или четыре обезьяны к себе на дом на несколько дней на испытание. На вопрос, как он мог в такое короткое время узнать, выйдет ли хороший актер из той или другой обезьяны, он отвечал, что все зависит от их внимательности. Если в то время, как он разговаривал с обезьяной или объяснял ей что-либо, ее внимание легко отвлекалось, например, мухой на стене или другими незначительными предметами, он был уверен, что из нее ничего не выйдет. Если он прибегал к наказаниям, чтобы заставить невнимательную обезьяну учить свою роль, она упрямилась и злилась. Внимательную же обезьяну ему было легко выучить делать все, что от нее требовалось. Едва ли не будет излишним говорить, что животные обладают превосходной памятью на лица и местности Сэр Эндрю Смит сообщил мне, что павиан на мысе Доброй Надежды узнал его и выражал радость, увидев его после девятимесячного отсутствия. Я имел собаку, весьма злую и неприветливую с посторонними, и намеренно испытал однажды ее память после отсутствия, продолжавшегося пять лет и два дня. Подойдя к сараю, где она жила, я кликнул ее по старому обыкновению; она не обнаружила ни малейшей радости, но мгновенно пошла за мною и исполняла точно все мои приказания, как будто мы расстались не более получаса тому назад. Целый ряд прежних представлений, дремавших в продолжение пяти лет, был, следовательно, в одно мгновение пробужден в ее уме. Даже муравьи, как положительно доказал Гюбер,[172] узнают своих товарищей, принадлежащих к тому же сообществу после четырехмесячной разлуки. Кроме того, животные определенно обладают способностью определять промежутки времени между повторяющимися событиями. Воображение считается одной из высших прерогатив человека. Благодаря этой способности он соединяет между собой независимо от воли прошлые образы и мысли и создает новые, яркие представления. «К черту такого поэта, — говорит Жан-Поль Рихтер,[173] — который долго думает о том, должен ли его герой который долго думает о том, должен ли его герой сказать да или нет, это не поэт, а тупица». Сны служат нам лучшим мерилом этой способности. «Сны, - замечает Жан-Поль, — невольный род поэзии». Значение произведений нашего воображения зависит, конечно, от числа, точности и живости наших впечатлений, от нашего ума и вкуса при выборе или отбрасывании непроизвольных комбинаций и до некоторой степени от нашей способности произвольно группировать их. Так как собаки, кошки, лошади, и, вероятно, все высшие животные, даже птицы,[174] видят очень живые сны и выражают это движениями и звуками, то мы должны принять, что они обладают некоторой способностью воображения. Должно быть, существует какая-нибудь причина, почему собаки лают по ночам, особенно в полнолуние, на тот меланхолический лад, который зовется воем. Не все собаки лают подобным образом; по мнению Гузо[175] они в этих случаях смотрят не на луну, а на определенную точку вблизи горизонта. Он думает, что смутные очертания окружающих предметов расстраивают их воображение и наполняют его фантастическими образами: если это правда, то чувства собак можно было бы назвать суеверными. Из всех человеческих способностей разум, конечно, ставится всеми на первое место. Но весьма немногие отвергают в настоящее время, что и животные обладают в некоторой степени способностью рассуждать. Можно постоянно видеть, как они останавливаются, обдумывают и принимают решения. Весьма замечательно, что чем лучше какой-нибудь наблюдатель изучил нравы данного животного, тем большее число поступков он приписывает разуму и тем меньшее — не заученным инстинктам.[176] В следующих главах мы увидим, что некоторые животные, стоящие весьма низко в ряду живых существ, видимо тоже обнаруживают известную долю рассудка. Без сомнения, часто бывает очень трудно отличить действие разума от действия инстинкта. Так, доктор Гейс в своем сочинении «The Open Polar Sea» несколько раз замечает, что его собаки переставали тянуть сани сомкнутым рядом и разбегались в разные стороны, когда им приходилось идти по тонкому льду, как бы для того, чтобы распределить свою тяжесть с большей равномерностью. Это было часто первым указанием и предостережением для путешественников, что лед становится тонким и опасным. Спрашивается теперь, поступали ли собаки таким образом на основании опыта каждой в отдельности, или по примеру более старых и опытных собак, или по наследственной привычке, то есть по инстинкту? Этот инстинкт развился, может быть, с того, весьма отдаленного времени, когда туземцы впервые стали запрягать собак в свои сани. Или же северные волки, родоначальники эскимосской собаки, приобрели, быть может, этот инстинкт, предупреждавший их не нападать большой стаей на добычу, когда лед был тонок? Лишь по тем обстоятельствам, которые сопровождают то или иное действие животного, мы можем судить о том, следует ли приписать его инстинкту, разуму или простой ассоциации идей; впрочем, последний акт тесно связан с рассудочной деятельностью. Любопытный случай приводит профессор Мебиус:[177] щука, помещенная в наполненный рыбой аквариум, была отделена от них стеклянной пластинкой; в своих попытках схватить рыбу она с такой силой ударялась о стекло, что иногда впадала в оцепенение. Она повторяла свои попытки в течение трех месяцев, но, наконец, научилась осторожности. Стекло убрали, но щука уже не нападала на прежних рыб, хотя проглатывала всех новых, которых пускали в аквариум. Вот как укрепилась в слабом уме ее идея о сильном ударе в связи с попыткой поймать кого-либо из прежних соседей. Если бы дикарь, никогда не видавший стекла оконной рамы, наткнулся бы на него, то у него надолго сохранилась бы в уме ассоциация представления об ударе и об оконной раме, но в отличие от щуки он, вероятно, стал бы размышлять о природе этого препятствия и соблюдал бы осторожность лишь при сходных обстоятельствах. У обезьян, как мы сейчас увидим, всякого болевого или даже просто неприятного ощущения, сопровождающего какое-либо действие, иногда достаточно, чтобы животное более не повторяло такого действия. Если мы припишем это различие в поведении щуки и обезьяны единственно тому, что ассоциации идей во втором случае значительно сильнее и прочнее, чем в первом, хотя щука и получала много раз значительно более тяжелые поучения, то можно ли утверждать, что в приведенном примере с дикарем сходное различие предполагает обладание умом совершенно иного рода? Гузо рассказывает,[178] что раз, во время перехода через обширную сухую равнину в Техасе, его две собаки сильно страдали от жажды и тридцать или сорок раз кидались в ложбины в поисках воды. Ложбины эти не являлись долинами, они были лишены деревьев и по растительности не отличались от остальной равнины и, будучи абсолютно сухими, не могли издавать запаха сырой земли. Собаки вели себя так, будто они знали, что углубления в земле представляют места, где с большей вероятностью можно найти воду. Подобное же поведение Гузо нередко наблюдал и на других животных. Я видел сам и смею утверждать, что это видели и другие, как слон в зоологическом саду в случае, когда брошенный ему предмет лежал слишком далеко, направлял из хобота сильную струю воздуха так, чтобы она ударялась в землю впереди предмета и, отражаясь от земли, приближала бы предмет к нему. Известный этнолог мистер Уэстроп сообщил мне, что он видел в Вене, как медведь сознательно приводил лапой в движение воду в бассейне близ самой клетки, чтобы образовавшееся течение увлекло к нему кусок хлеба, плававший в воде. Эти движения медведя и слона вряд ли можно приписать инстинкту или унаследованной привычке, ибо они совершенно бесполезны животному, живущему на воле. Какая же разница между подобными действиями, когда их совершает дикарь или какое-либо из высших животных? Дикари и собаки часто находили воду в ложбинах и совпадение обоих этих обстоятельств ассоциировалось в их уме. Цивилизованный человек стал бы, может быть, обсуждать предмет с общей точки зрения, но дикарь, насколько мы его знаем, едва ли пустился бы в рассуждения, а тем более собака. Оба они стали бы искать одинаковым образом, хотя часто и без успеха, и у обоих руководителем был бы рассудок, все равно, существовали ли у них в сознании общие соображения о предмете или нет.[179] То же можно сказать про слона и медведя, вызывающих течения в воздухе или воде. Дикарь, конечно, не стал бы рассуждать, на каких законах основано желательное для него движение, и тем не менее поступок свой он совершал бы с помощью грубого процесса рассуждения столь же верно, как и философ после длинного ряда логических рассуждений. Разница между дикарем и кем-либо из высших животных будет та, что он подметит более ничтожные обстоятельства и условия и уловит связь между ними в результате меньшего опыта, чем животное, что, конечно, является уже большим преимуществом. Я записывал в дневник движения одного из моих детей, и когда ему было одиннадцать месяцев, и ребенок не умел еще лепетать, меня поражало, с какой быстротой ассоциировались в его уме различные предметы и звуки сравнительно с тем, что приходилось наблюдать на самых умных из известных мне собак. Но высшие животные отличаются от низших, например, щуки, совершенно подобным же образом этой способностью ассоциировать, равно как и способностью наблюдать и делать выводы. Быстрые проявления разума, обнаруживающиеся после краткого опыта, наблюдались на американских обезьянах, которые являются низшей группой в этом отряде. Ренгер, весьма тщательный наблюдатель, рассказывает, что, когда он в первый раз дал своим обезьянам в Парагвае яйца, они раздавили их и таким образом потеряли много содержимого. Впоследствии они осторожно разбивали один из концов яйца о какое-нибудь твердое тело и снимали скорлупу пальцами. Только один раз порезав себе руки каким-либо острым орудием, они никогда более не дотрагивались до него или брали его с величайшей осторожностью. Они часто получали куски сахара, завернутые в бумагу, и Ренгер сажал иногда в бумагу живую осу, которая жалила их, если они быстро развертывали бумагу. После одного такого случая обезьяны всякий раз подносили сначала сверток к уху, чтобы убедиться, не движется ли там что-либо.[180] Следующие случаи относятся к собакам. Мистер Колкгун[181] подстрелил пару диких уток, которые упали по другую сторону реки. Его собака пыталась принести обеих зараз, но не могла с ними справиться. Тогда она, несмотря на то, что во всю жизнь не измяла ни разу пера у дичи, сознательно задушила одну из уток, принесла хозяину подстреленную и затем вернулась за мертвой. Полковник Гетчинсон рассказывает, что однажды он попал разом в двух куропаток; одна была убита, другая ранена; последняя убежала и была поймана собакой, которая, возвращаясь, наткнулась на мертвую куропатку. «Она остановилась крайне удивленная и после двух-трех попыток захватить обеих убедилась, что не может успеть в этом, не выпустив подстреленной птицы. Подумав с минуту, собака осторожно загрызла куропатку и затем принесла обеих разом. Это был единственный случай, когда она позволила себе какое-либо насилие против дичи». Здесь нельзя не видеть обдуманного поступка, хотя он и не был вполне целесообразен, потому что эта собака могла сначала принести раненую куропатку, а затем вернуться к мертвой, как сделала это первая собака с двумя утками. Я привожу эти примеры, потому что они указаны двумя независимыми друг от друга свидетелями и потому еще, что в обоих случаях охотничьи собаки нарушили сознательно, после обдумывания, унаследованную привычку (привычку не убивать приносимой дичи); они показали, что их способность рассуждать была достаточно сильной, чтобы преодолеть врожденную привычку. В заключение укажу еще на замечание знаменитого Гумбольдта. «Погонщики мулов в Южной Америке говорят: «Я вам дам не того мула, у которого самый покойный шаг, а того, который la mas rational — всего рассудительнее», и Гумбольдт прибавляет: «Это народное выражение, вытекшее из долгого опыта, опровергает теорию одушевленных машин, быть может, лучше всех доводов умозрительной философии».[182] Тем не менее многие писатели до сих пор еще не признают у высших животных даже следов разумной способности и стараются объяснить факты вроде приведенных выше рассуждениями, которые можно назвать простым словоизвержением.[183] Мне кажется теперь вполне доказанным, что человек и высшие животные, в особенности приматы, имеют некоторое число общих инстинктов. У всех них одинаковые чувства, побуждения и ощущения; у всех одинаковые страсти, привязанности и эмоции, — даже самые сложные, такие как ревность, подозрительность, соревнование, благодарность и великодушие; они способны обманывать и умеют мстить; они иногда способны понимать смешное и обладают даже чувством юмора; они любопытны и способны удивляться, обладают, хотя и в различной степени, способностями к подражанию, вниманию, рассуждению и выбору; обладают памятью, воображением, ассоциацией представлений и разумом. Особи одного и того же вида представляют все ступени, от полнейшей глупости до большого ума. Так же, как и человек, они страдают умопомешательством, хотя подвержены ему в меньшей степени.[184] Тем не менее есть люди, которые настаивают на том, что человек своими умственными способностями отделен от всех низших животных непреодолимой стеной. В прежнее время я собрал десятка два таких афоризмов; но их не стоит приводить здесь, потому что разноречие и многочисленность их ясно показывают трудность или даже невозможность попытки поддержать подобные воззрения. Уверяли далее, что один только человек способен к постепенному совершенствованию; что один он знает употребление орудий и огня, обращает других животных в домашнее состояние, владеет собственностью; что ни одно животное не имеет самосознания, самопонимания, общих представлений и способности к абстракции; что ни одно животное не обладает речью; что одному только человеку присущи причуды, понятие о красоте, чувство благодарности, чувство таинственности и так далее; что он один верит в бога и одарен совестью. Я попытаюсь сделать несколько замечаний относительно наиболее интересных из этих пунктов. Архиепископ Сёмнер утверждал некогда,[185] что один только человек способен к прогрессивному усовершенствованию. Человек бесспорно способен к большему и более быстрому совершенствованию, чем какое-либо другое животное; этим он обязан главным образом способности речи и умению применять приобретенные знания. Если мы обратимся к животным и прежде всего к отдельным особям, то нас должен поразить факт, известный каждому опытному зверолову, именно, что молодые животные попадаются в западни гораздо легче старых и гораздо ближе подпускают к себе неприятеля. Точно так же не удается поймать большого числа старых животных на одном месте или в одного рода ловушки, или, наконец, отравить их одним и тем же ядом. Нельзя думать, чтобы все они попробовали яда или все попадали в западню. Они, стало быть, научились осторожности из примера своих пойманных или отравленных собратьев. В Северной Америке, где издавна преследуют животных с ценным мехом, они, по единогласному отзыву всех наблюдателей, проявляют почти невероятную степень смекалки, осторожности и хитрости. Но в этом случае преследование продолжалось с таких давних времен, что наследственность могла играть здесь некоторую роль. Мне прислали несколько сообщений о том, что в местностях, где впервые был проведен телеграф, многие птицы, задевая за проволоки, убивались до смерти, но что спустя несколько лет они научились избегать этой опасности — по-видимому на примерах своих убившихся товарищей.[186] Если мы обратимся к ряду последующих поколений или к расам, то увидим, что птицы и другие животные постепенно теряют или приобретают недоверие к человеку или другим врагам.[187] Этот страх, конечно, является главным образом унаследованной привычкой или инстинктом, но до некоторой степени представляет и результат личного опыта. Хороший наблюдатель Леруа[188] говорит, что в местах, где много охотятся за лисицами, молодые, в первый раз выходящие из своей норы, гораздо пугливее старых, которые выросли в местах, где их мало тревожили. Наши домашние собаки произошли от волков и шакалов,[189] и, хотя они не приобрели большей хитрости и потеряли, быть может, значительную долю осторожности и подозрительности, зато развились в отношении некоторых нравственных качеств, например, привязчивости, честности, лучшего нрава и, весьма вероятно, в общей сумме умственных способностей. Обыкновенная крыса вела победоносную борьбу с несколькими другими видами по всей Европе, в некоторых частях Северной Америки, Новой Зеландии, а в недавнее время на Формозе так же, как и на континенте в Китае. Мистер Суинго,[190] занимавшийся этим предметом, приписывает победу обыкновенной крысы над крупной Mus coninga умственному превосходству первой, а это последнее свойство развилось, вероятно, вследствие привычного упражнения всех способностей обыкновенной крысы с целью укрыться от преследований человека, а также вследствие того, что почти все менее хитрые или менее способные крысы постоянно истреблялись человеком. Возможно, однако, что успех обыкновенной крысы следует приписать большей хитрости этого вида по сравнению с родственными видами, которой она обладала еще прежде, чем пришла в соприкосновение с человеком. Утверждать, не обращая внимания на прямые доказательства, что ни одно животное на протяжении веков не усовершенствовалось в своих умственных или других психических способностях, значит вообще отвергать эволюцию видов. Мы знаем, что, по исследованиям Ларте, существующие ныне млекопитающие, принадлежащие к различным отрядам, обладают более объемистым мозгом, чем их древние третичные прототипы. Много раз было говорено, что ни одно из животных не употребляет каких бы то ни было орудий; между тем, шимпанзе в естественном состоянии разбивает камнем один из туземных плодов, похожий на грецкий орех.[191] Ренгер[192] без всякого труда выучил американскую обезьяну разбивать таким образом твердые пальмовые орехи, и она впоследствии по собственному побуждению разбивала камнями другого рода орехи и коробки. Она пользовалась тем же способом для очистки плодов от мягкой кожуры, имевшей неприятный привкус. Другая обезьяна выучилась открывать крышку большого ящика палкой и впоследствии употребляла палку вместо рычага, когда хотела сдвинуть что-либо тяжелое. Я сам видел, как молодой орангутанг всунул палку в щель, положил руку на противоположный конец и действовал ею совершенно как рычагом. Известно, что в Индии ручные слоны срывают ветки деревьев и отмахиваются ими от мух; то же наблюдали у одного дикого слона.[193] Я видел молодого орангутанга, который покрывал и защищал себя соломенной рогожей каждый раз, как ему предстояло быть битым. В приведенных здесь случаях камни и палки были употреблены в дело, как полезные орудия, но известны примеры, когда обезьяны употребляют те же предметы в качестве оружия. Брэм,[194] опираясь на авторитет известного путешественника Шимпера, говорит, что в Абиссинии, когда павианы, принадлежащие к виду С. gelada, сходят стадом с гор, дабы опустошать поля, они иногда встречают стада другого вида С. hamadryas и начинают с ними драться. Первые скатывают на вторых большие камни, которых гамадриасы стараются избежать, и затем оба вида с громким криком бросаются друг на друга. Брэм во время своего путешествия с герцогом Кобург-Готским участвовал в вооруженном нападении на стадо павианов в проходе Менза, в Абиссинии. Павианы в свою очередь сбрасывали с горы такую массу камней, из которых многие были величиной с человеческую голову, что нападающие были принуждены поспешно отступить, и проход был фактически недоступен для каравана на некоторое время. Замечательно, что эти павианы действовали сообща. Мистер Уоллес[195] три раза видел, как самки орангутанга, сопутствуемые их детенышами, «отламывали ветви и большие колючие плоды деревьев с явным выражением злобы и бросали вниз такой град метательных снарядов, что фактически не было возможности приблизиться к дереву». Я много раз видел, что шимпанзе кидают чем попало в людей, дразнящих их, а вышеупомянутый павиан с мыса Доброй Надежды даже приготовил для этой цели грязь. В зоологическом саду обезьяна, у которой зубы были плохи, имела привычку разбивать орехи камнем, и сторожа уверяли меня, что она всякий раз прятала потом камень в солому и не позволяла ни одной из обезьян дотрагиваться до него. Здесь мы имеем, следовательно, пример понятия о собственности. Понятие это присуще, впрочем, всякой собаке, добывшей кость, и многим, если не всем, птицам по отношению к их гнездам. Герцог Аргайль[196] замечает, что выделывание орудий для известной цели исключительно свойственно человеку, и полагает, что эта способность образует непроходимую пропасть между человеком и животными. Нет сомнения, что это различие очень важно, но я нахожу весьма справедливым замечание сэра Дж. Лёббока,[197] что, когда первобытный человек употреблял кремни для каких-либо целей, он иногда случайно раскалывал их и тогда употреблял их острые обломки. Отсюда уже не велик шаг до произвольного раскалывания кремней и затем до грубой обработки их. Последнее усовершенствование потребовало, впрочем, долгих веков, если судить по громадному промежутку времени, протекшему до той поры, когда человек неолитического периода стал высекать и шлифовать свои каменные орудия. При раскалывании кремней, как замечает далее Лёббок, должны были показываться искры, а при трении должна была развиваться теплота: «Таким образом произошли два обычные способа добывать огонь». Природа огня должна была быть известна во многих вулканических областях, где лава иногда протекала сквозь леса. Человекообразные обезьяны, руководимые, вероятно, инстинктом, строят себе временные площадки, но так как многие инстинкты в значительной степени управляются разумом, то более простые из них, — как, например, сооружение площадок, — легко могли перейти в произвольные и сознательные действия. Известно, что орангутанг покрывается на ночь листьями пандануса, а Брэм рассказывает, что один из его павианов имел привычку защищаться от солнечного жара, покрывая себе голову соломенной рогожей. В этих нескольких привычках мы видим, вероятно, первые начатки некоторых из простейших искусств, — грубую архитектуру и одежду, в той форме, в которой они развились впервые у древнейших родоначальников человека.
АБСТРАГИРОВАНИЕ, ОБЩИЕ ПОНЯТИЯ, САМОСОЗНАНИЕ, УМСТВЕННАЯ ИНДИВИДУАЛЬНОСТЬ.
Любому человеку, даже обладающему большими знаниями, чем я, было бы трудно определить, в какой мере присущи животным какие-либо следы этих высших умственных способностей. Трудность заключается в том, что мы не в состоянии судить, что происходит в уме животного; дальнейшие затруднения проистекают из того, что ученые в значительной степени расходятся в том, какое содержание они вкладывают в указанные выше понятия. Насколько можно судить по различным недавно вышедшим работам, с наибольшей настойчивостью отрицается в животных способность к абстрагированию и к образованию общих понятий. Но когда собака замечает издали другую собаку, то часто становится ясно, что она видит, так сказать, отвлеченную собаку, ибо поведение ее внезапно изменяется, лишь только она подходит ближе и узнает в ней друга. Один писатель заметил недавно, что утверждение, будто во всех подобных случаях умственный процесс существенно различается у человека и животного, есть не более, как голое предположение. Если человек составляет себе в уме представление из данных, воспринимаемых чувствами, то то же делают и животные.[198] Когда я говорю своему терьеру возбужденным тоном (а этот опыт я повторял много раз): «Хи, хи, где он тут?» — он всегда принимает это за знак, что нужно кого-то искать, и обыкновенно, бросив быстрый взгляд вокруг себя, бросается в ближайшую чащу выслеживать дичь, но, но найдя ничего, начинает глядеть по деревьям, не видно ли где белки. Не ясно ли из поступков терьера, что в уме его возникают общие понятия или представления о том, что следует обнаружить и поймать какое-то животное. Вполне можно допустить, что ни одно животное не обладает самосознанием, если понимать под этим, что оно не размышляет о том, откуда оно, что с ним будет или что такое представляет жизнь и смерть, и такое прочее. Но можем ли мы отрицать с полной уверенностью, что старая собака, одаренная хорошей памятью и некоторой долей воображения (что доказывают ее сны), не думает иногда о давнопрошедших удовольствиях или огорчениях во время охоты? А это было бы до некоторой степени самосознанием. С другой стороны, как заметил Бюхнер,[199] изнуренная работой жена грубого австралийского дикаря, которая употребляет очень мало отвлеченных слов и не может считать дальше четырех, едва ли напрягает свое самосознание или размышляет о смысле своего существования. Обыкновенно допускают, что высшие животные обладают памятью, вниманием, ассоциацией идей и даже известной долей воображения и рассудка. Если эти способности, которыми различные животные обладают в различной степени, способны к совершенствованию, то не кажется невероятным, что и более сложные способности, как, например, более высокая степень отвлеченного мышления, самосознание и такое прочее, возникли путем развития и сочетания простых способностей. Против высказанных здесь взглядов возражали, что невозможно определить, у каких именно животных в восходящем ряду существ возникает способность к отвлеченному мышлению и такому прочему; но кто мог бы сказать, в каком возрасте появляются эти способности у наших маленьких детей? А между тем мы знаем, что способности эти развиваются в детях постепенно и незаметно. Не подлежит сомнению, что животные сохраняют свою умственную индивидуальность. Когда мой голос вызвал целый ряд старых ассоциаций в уме упомянутой выше собаки, она по всем признакам сохранила свои индивидуальные особенности, хотя каждый атом ее мозга был, вероятно, более одного раза заменен другим в течение пяти лет. Собака эта могла бы выдвинуть аргумент, недавно предложенный для ниспровержения всех эволюционистов, и сказать: «Я остаюсь неизменной среди всех умственных влияний и всех материальных изменений. Учение, по которому атомы оставляют свои впечатления в наследство другим атомам, заступающим их место, противоречит понятию о самосознании и, следовательно, ложно. А так как это учение служит основой для гипотезы эволюционизма, то, следовательно, и эта гипотеза ложна».[200]
РЕЧЬ.
Способность речи справедливо считалась одним из главнейших отличий между человеком и низшими животными. Но человек, как замечает весьма компетентный судья, архиепископ Уэтли, «не единственное животное, которое пользуется языком для выражения того, что происходит в его уме, и которое способно более или менее понимать мысли, выраженные другими».[201] В Парагвае обезьяна Cebus azarae издает, будучи возбужденной, по крайней мере, шесть различных звуков, которые вызывают у других обезьян подобные же эмоции.[202] Мы понимаем движения лица и жесты обезьян, и они до некоторой степени понимают наши, как уверяют Ренгер и другие. Еще замечательнее факт, что собака со времени перехода в домашнее состояние[203] выучилась лаять по крайней мере на четыре или пять различных ладов. Несмотря на то, что лай — новоприобретенная способность, можно быть уверенным, что и дикие виды, родоначальники собаки, выражали свои чувства различными криками. У домашней собаки можно отличать лай рвения, как, например, во время охоты, лай злобы и ворчанье, пронзительный вой или лай отчаяния, когда, например, собака заперта; лай ночью, лай радости, когда она собирается идти гулять с хозяином, и весьма характерный лай требования или просьбы, когда она хочет, чтобы ей отворили дверь или окно. Гузо, внимательно исследовавший этот предмет, утверждает, что куры издают, по крайней мере, двенадцать различных звуков, имеющих различное значение.[204] Привычное употребление членораздельной речи, однако, свойственно одному человеку, хотя он подобно животным часто употребляет и нечленораздельные крики для выражения своих чувств, сопровождая их телодвижениями и игрой лицевых мышц.[205] Это относится преимущественно к более простым и живым ощущениям, мало связанным с высшими умственными процессами. Крик боли, страха, удивления, гнева, наряду с соответствующими движениями, и лепет матери с любимым ребенком красноречивее всяких слов. Человека отличает от низших животных не то, что он способен различать членораздельные звуки, ибо собаки, как известно всем, понимают многие слова и предложения. В этом отношении они стоят на той же ступени развития, как дети в возрасте от 10 до 12 месяцев, которые понимают некоторые слова и короткие предложения, но сами не в состоянии произнести ни одного слова. Способность издавать звуки членораздельно тоже не является отличительной нашей чертой, ибо ею обладают попугаи и другие птицы. То же следует сказать и о способности связывать определенные звуки с известными понятиями, ибо достоверно известно, что некоторые попугаи, которых выучили говорить, безошибочно связывали известные слова с определенными предметами, а лица с событиями.[206] Человек отличается от низших животных только тем, что он обладает бесконечно большей способностью ассоциировать в своем уме самые разнообразные звуки и представления; этим он обязан, конечно, высокому развитию своих умственных способностей. Горн Тук, один из основателей благородной науки — филологии, замечает, что речь есть искусство подобно варению или печению, но я думаю, что лучше было бы сравнить ее с писанием. Речь, конечно, не может быть отнесена к настоящим инстинктам, потому что она должна быть выучена. Она, однако, весьма отличается от всех обычных искусств, потому что человек обладает инстинктивным стремлением говорить, как это можно видеть на лепете наших детей, тогда как ни у одного ребенка нельзя заметить инстинктивного стремления варить, или печь, или писать. Далее, ни один филолог не думает в настоящее время, что какой бы то ни было язык был выдуман сознательно, но все принимают, что каждый развивался медленно и бессознательно шаг за шагом.[207] Звуки, издаваемые птицами, представляют во многих отношениях близкую аналогию с речью, потому что все члены одного вида издают, одни и те же инстинктивные крики для выражения своих эмоций; далее, все виды, обладающие способностью петь, инстинктивно практикуются в этом искусстве, но настоящие песни и даже призывные звуки перенимаются от родителей или воспитателей. Последнего рода звуки, как показал Дейнс Баррингтон,[208] «так же мало врожденны, как и речь у человека». Первые попытки петь «могут быть сравнены с неумелыми попытками лепечущего ребенка». Молодые самцы продолжают практиковаться, или, как говорят птицеловы, «ставят рекорды», в продолжение десяти или одиннадцати месяцев. В их первых пробах едва ли можно открыть зачатки будущей песни, но, когда они становятся старше, они приближаются к ней и, наконец, выучиваются ей вполне. Птицы, выучившиеся песням другого вида, как, например, канарейки, выведенные в Тироле, учат и передают их своему потомству. Незначительные естественные отличия в пении у одного и того же вида, живущего в разных местах, могут быть, по мнению Баррингтона, сравнены с «провинциальными диалектами», а пенье родственных, хотя и различных, видов — с языком различных человеческих рас. Я привел подробности с целью показать, что инстинктивное стремление к приобретению искусства говорить не составляет исключительной особенности человека. Что касается происхождения членораздельной речи, то, прочитав, с одной стороны, интересные сочинения мистера Веджвуда, преподобного Фаррера и профессора Шлейхера,[209] а с другой — знаменитые лекции профессора Макса Мюллера, я не могу сомневаться, что наша речь обязана своим происхождением подражанию и видоизменению различных естественных звуков, голосов других животных и собственных инстинктивных криков человека, при этом вспомогательную роль играли знаки и жесты. В главах, относящихся к половому отбору, мы увидим, что первобытный человек, или, вернее, один из древнейших родоначальников человека, вероятно, впервые употребил свой голос, производя настоящие музыкальные кадансы, то есть распевая, как делают это в настоящее время некоторые гиббоны. Мы можем заключить из весьма распространенной аналогии, что такого рода способность применялась преимущественно во время ухаживания и служила для выражения различных эмоций, например, любви, ревности, радости или как вызов для соперников. Подражание музыкальным крикам посредством членораздельных звуков послужило, вероятно, началом для слов, выражающих различные сложные эмоции. Что касается способности подражания, то нельзя не обратить внимания на столь сильное стремление наших близких родственников — обезьян, а также микроцефалов-идиотов[210] и диких человеческих племен подражать всему, что они слышат. Так как обезьяны, очевидно, понимают очень многое из того, что говорит им человек, а о другой стороны — в диком состоянии предупреждают сигнальными криками об опасности своих собратьев,[211] и такие же крики домашней птицы об опасности на земле и в воздухе (от коршунов) понятны собакам,[212] то не может показаться невероятным, что какое-то, более других одаренное обезьянообразное животное начало подражать реву хищного зверя, чтобы уведомить своих товарищей-обезьян о роде грозящей опасности. А это было бы первым шагом к образованию языка. По мере того, как голос все более и более употреблялся в дело, голосовые органы должны были развиваться и совершенствоваться по закону наследования результатов упражнения, а это, в свою очередь, должно было повлиять на развитие речи. Нет, однако, ни малейшего сомнения, что соотношение между постоянным употреблением языка и развитием мозга представляло еще большую важность. Умственные способности у отдаленных прародителей человека должны были быть несравненно выше, чем у какой-либо из существующих обезьян, прежде чем даже самая несовершенная форма речи могла войти в употребление. С другой стороны, можно принять, что постоянное применение и усовершенствование речи оказало влияние на мозг, давая ему возможность и побуждая его вырабатывать длинные ряды мыслей. Длинный и сложный ряд мыслей не может теперь существовать без слов немых или громких, как длинное исчисление — без цифр или алгебраических знаков. По-видимому, даже обыкновенные ряды мыслей требуют какого бы то ни было способа выражения или значительно облегчаются им, потому что глухая, немая и слепая девушка — Лаура Бриджмен двигала пальцами во время сна.[213] Тем не менее последовательный ряд живых и связанных между собой представлений может промелькнуть в мозгу и без помощи каких бы то ни было звуковых выражений; примером этому могут служить движения спящих собак. Мы уже видели, что животные способны до известной степени рассуждать без помощи языка. Тесное соотношение между мозгом в его настоящей форме у человека и способностью говорить с очевидностью проявляется в тех интересных случаях мозговых болезней, где преимущественно страдает речь, как, например, в тех случаях, где потеряна способность помнить существительные, тогда как остальные слова употребляются совершенно правильно, или, когда забыты существительные известного класса или даже все, за исключением начальных букв этих слов и собственных имен.[214] Наследственность изменений строения и функции голосовых и мозговых органов в результате их продолжительного упражнения имеет в себе столь же мало неправдоподобного, как и наследственность почерка, зависящего в значительной степени от строения руки и частью от мозговых особенностей, — а почерк определенно передается по наследству.[215] Многие писатели, главным образом профессор Макс Мюллер,[216] утверждали недавно, что употребление языка предполагает способность создавать общие представления, а так как ни одно животное, по их мнению, не обладает этой способностью, то и выходит, что они отделены от человека непреодолимой преградой.[217] Что касается животных, то я уже пытался показать, что они обладают этой способностью, по крайней мере, в самой примитивной и зачаточной форме. Мне кажется невероятным, чтобы дети в возрасте от 10 до 11 месяцев, а также глухонемые были способны связывать в уме известные звуки с определенными общими представлениями с той быстротой, с какой они это делают, если бы эти представления уже не были сформированы в их уме. Это замечание можно распространить и на самых умных животных, ибо, как замечает Лесли Стивен,[218] «собака создает себе общее представление о кошке или об овце и знает соответствующие слова так же хорошо, как философ. Способность понимать [слова] является столь же хорошим доказательством ума, связанного со словами, хотя и в невысокой степени, как и сама способность к речи». Почему именно органы, которые в настоящее время употребляются для речи, первоначально совершенствовались для этой цели, а не какие-либо другие органы, решить нетрудно. Муравьи обладают значительной способностью общения посредством своих усиков, как показал Гюбер, посвятивший целую главу муравьиному языку. Мы также могли бы употреблять пальцы, как весьма эффективные инструменты, потому что человек, имеющий навык, может посредством пальцев передать глухому каждое слово быстро произносимой речи в публичном собрании; но лишиться рук, занятых таким образом, было бы для нас весьма большим неудобством. Так как все высшие млекопитающие обладают голосовыми органами, устроенными по тому же общему плану, как наши, и служащими им средством для общения между собой, то вполне понятно, что при необходимости дальнейшего развития способности общения именно эти органы должны были развиться по преимуществу; такое усовершенствование было достигнуто с помощью соседних приспособленных к этому частей, именно языка и губ.[219] Тот факт, что высшие обезьяны не пользуются своими голосовыми органами для речи, зависит несомненно от недостаточного развития их ума. Присутствие у обезьян органов, которые при долгом употреблении могли бы служить для речи, хотя и не служат для этой цели, встречает аналогию у многих птиц, которые никогда не поют, хотя и обладают органами, приспособленными к пению. Так, например, у соловья и вороны голосовые органы весьма сходны по своему строению; между тем, первый употребляет их для разнообразных мелодий, а последняя только для карканья.[220] На вопрос, почему у обезьян умственные способности не развились до той же высоты, как у человека, можно ответить только указанием на общие причины, и было бы бесполезно ожидать более определенного ответа ввиду недостаточности наших знаний о последовательных ступенях развития, через которые прошло каждое существо. Образование различных языков и происхождение различных видов, равно как доводы в пользу того, что те и другие развились постепенно, совпадают между собой весьма странным образом.[221] Мы можем, однако, проследить начало многих слов дальше, чем начало видов, и убедиться в том, каким образом они в действительности произошли от подражания различным звукам. Мы находим в различных языках поразительные гомологии, обусловленные общностью происхождения, а также аналогии, получившие начало вследствие сходного процесса формирования языков. Характер изменения некоторых букв или звуков при изменении других весьма напоминает корреляции роста. Мы встречаем в обоих случаях повторение некоторых частей, следы долгого упражнения и так далее. Еще более замечательна частота рудиментов в языках, как и в видах. Буква m в слове am [я есть] значит я [I], так что в выражении I am [я есть] удержался излишний и бесполезный рудимент. В правописании слов часто остаются буквы, как рудименты древних форм произношения. Языки, подобно органическим существам, могут быть классифицированы в группы, соподчиненные другим группам, и распределение это может быть или естественным, основанным на их происхождении, или искусственным, основанным на других при знаках. Преобладающие языки и диалекты распространяются на далекие пространства и обусловливают постепенное вымирание других языков. Угасший язык, подобно исчезнувшему виду, как замечает Ч. Ляйелль, никогда более не возрождается. Один язык никогда не имеет двух месторождений. Разнородные языки могут быть скрещены или слиты между собой.[222] Мы в каждом языке встречаем примеры изменчивости и постоянного введения новых слов. Но так как для памяти существуют пределы, то отдельные слова, как и целые языки, постепенно исчезают. Макс Мюллер[223] справедливо замечает: «Борьба за существование происходит постоянно между словами и грамматическими формами каждого языка. Более совершенные, короткие, легкие формы постоянно одерживают верх и обязаны успехом своему врожденному превосходству». К этим более важным причинам преобладания некоторых слов присоединяется еще, по моему мнению, привлекательность новизны и моды, потому что человеческому уму присуще сильное стремление к незначительным переменам во всем окружающем. Выживание или сохранение некоторых благоприятствуемых слов в борьбе за существование — это естественный отбор. Совершенно правильное и изумительно сложное строение языка у многих диких народностей было часто приводимо как доказательство или божественного происхождения этих языков, или высокого развития и древней цивилизации их основателей. Так, Ф. Шлегель говорит: «В языках, которые, по-видимому, находятся на самой низкой ступени интеллектуальной культуры, мы часто встречаем весьма высокую и разработанную степень искусства в их грамматическом построении. Это особенно поразительно в языке басков, лапландцев и во многих американских языках».[224] Но, по-моему, безусловно ошибочно смотреть на язык как на искусство в смысле его разработанности и систематичности построения. Филологи признают теперь, что спряжения, склонения и такое прочее существовали первоначально в виде отдельных слов, соединенных впоследствии; а так как эти слова выражают наиболее ясные отношения между предметами и лицами, то нет ничего удивительного, если люди большинства рас употребляли их в самый ранний период развития. Что касается их совершенства, то следующий пример покажет, как легко мы впадаем в ошибки. Морская лилия [иглокожее] состоит иногда из 150000 отдельных щитков,[225] расположенных совершенно симметрично лучеобразными рядами. Несмотря на это, натуралист не назовет это животное более совершенным, чем животное, двояко симметричное и имеющее сравнительно небольшое число частей, из которых только лежащие на противоположных сторонах тела сходны между собой. Он справедливо считает дифференцировку и специализацию органов признаками совершенства. То же повторяется и с языками: наиболее симметричные и сложные не должны быть поставлены выше неправильных, сокращенных и смешанных языков, которые заимствовали выразительные слова и целесообразные построения от различных покоренных, покоривших их или переселившихся рас. Из этих немногих и несовершенных замечаний я вывожу заключение, что чрезвычайно сложное и правильное построение некоторых варварских языков вовсе не доказывает, что их происхождение есть результат отдельного акта творения.[226] Мы видели также, что способность членораздельной речи не служит сама по себе неопровержимым доводом против убеждения, что человек развился из какой-то низшей формы.
ЧУВСТВО КРАСОТЫ.
Это чувство было провозглашено исключительной особенностью человека. Я буду говорить здесь только о наслаждениях, доставляемых красками, формами и звуками, что вкратце можно назвать чувством красивого; у образованного человека подобные чувства тесно связаны со сложными представлениями и вереницей мыслей. Но если мы припомним, что самцы некоторых птиц намеренно распускают свои перья и щеголяют яркими красками перед самками, тогда как другие, не имеющие красивых перьев, не щеголяют таким образом, то, конечно, не будем сомневаться, что самки любуются красотой самцов. А так как женщины всех стран украшают себя перьями, то, конечно, никто не станет отрицать изящества этого украшения. Мы увидим ниже, что гнезда колибри и увеселительные беседки беседковой птицы искусно убраны ярко окрашенными предметами, а это доказывает, что созерцание подобных предметов доставляет им известное удовольствие. Однако у громадного большинства животных понимание красоты ограничивается, насколько мы о том можем судить, целями привлечения противоположного пола. Приятное пение самцов многих птиц в период любви, без сомнения, нравится самкам; доказательства тому мы увидим ниже. Если бы самки птиц не умели ценить великолепные цвета, украшения и пение самцов, то труды и заботы последних, когда они щеголяют перед самками своими прелестями, пропали бы даром, а этого невозможно допустить. Причину, по которой известные яркие цвета возбуждают удовольствие, мне кажется, столь же трудно объяснить, как и то, почему приятны известные запахи и ароматы; но некоторую долю действия следует приписать привычке, ибо часто предметы, вначале не нравившиеся нам, начинают в конце концов нравиться привычка [наслаждаться ими] передается по наследству. В отношении звуков Гельмгольцу удалось объяснить до известной степени физиологически, почему гармония и известные переходы приятны. Однако звуки, повторяющиеся с неправильными промежутками, в высшей степени неприятны, с чем согласится всякий, кто, например, прислушивался ночью на корабле к хлопанью канатов. Этот принцип, по-видимому, распространяется и на зрение, ибо глаз предпочитает симметрию и фигуры с правильными повторениями. Подобные узоры служат украшением у самых низко стоящих дикарей, и они же путем полового отбора развились в украшения у самцов многих животных. Как бы то ни было, в состоянии или не в состоянии мы объяснить, почему созерцание некоторых предметов и слушание некоторых звуков доставляют наслаждение, все-таки человек и многие низшие животные одинаково наслаждаются одними и теми же красками, приятными оттенками и формами, одними и теми же звуками. Вкус к прекрасному, по крайней мере насколько он относится к женской красоте, не носит в уме человека определенного характера. В самом деле, он весьма различен у разных человеческих рас и даже не одинаков у различных наций, принадлежащих к одной расе. Судя по отвратительным украшениям и столь же отвратительной музыке, которыми восхищается большинство дикарей, можно было бы сказать, что их эстетические способности развиты менее, чем у некоторых животных, например, у птиц. Конечно, ни одно из животных не способно восхищаться такими картинами, как ночное небо и прекрасный пейзаж, или наслаждаться утонченной музыкой; но такие развитые вкусы — приобретение культуры и зависят от сложных представлений; они чужды дикарям и необразованным людям. Многие свойства, оказавшие человеку неоценимые услуги при его прогрессивном развитии, например, сила воображения, удивление, любопытство, неопределенное сознание красоты, стремление подражать и любовь к свежим ощущениям или новизне, должны были неотвратимо повести к самым причудливым изменениям обычаев и вкусов. Я коснулся этого вопроса потому, что один современный писатель[227] странным образом указал на причуды, как на «одно из самых замечательных и характерных различий между дикарями и животными». Но мы не только можем частично понять, почему у человека, в результате различных противоречивых влияний, родятся причуды, но и легко доказать, что и низшие животные, как мы увидим впоследствии, капризны в своих привязанностях, антипатиях и в чувстве красоты. Мы имеем, следовательно, достаточно оснований подозревать, что они способны любить новизну ради ее самой.
ВЕРА В БОГА. РЕЛИГИЯ.
Не существует доказательств, что человек был изначально одарен облагораживающей верой в существование всемогущего бога. Наоборот, имеются исчерпывающие доказательства, заимствованные не у поверхностных путешественников-наблюдателей, а у людей, живших долгое время между дикарями, что многие из существовавших и существующих до сих пор рас не имеют понятия об одном или о многих богах и не имеют даже в своем языке слов для выражения такого понятия.[228] Этот вопрос не имеет, конечно, ничего общего с великим вопросом, существует ли вообще творец и управитель вселенной, — вопрос, на который отвечали утвердительно некоторые величайшие из когда-либо живших умов. Но если мы под словом «религия» будем понимать верование в невидимые и духовные силы, то наш вопрос примет совсем другой оборот, потому что такое верование распространено почти у всех менее цивилизованных рас. Нетрудно понять, как оно могло развиться. Когда важнейшие свойства ума, воображение, удивление, любопытство вместе с некоторой долей рассуждающей способности достигли известной степени развития, в человеке должно было родиться желание понимать то, что происходит вокруг него, и разъяснить себе некоторые вопросы относительно своего собственного существования. По замечанию мистера М’Леннана,[229] «человек должен был придумать какое-нибудь объяснение для проявлений жизни. Судя по всеобщему распространению, наиболее простая гипотеза и первая, возникающая в уме человека, есть та, посредством которой естественные явления объясняются присутствием в животных, растениях, неодушевленных предметах и силах природы духов, действующих по тем же побуждениям, какие знакомы людям из собственного опыта». Вероятно, также, как показал мистер Тэйлор, что сны были первым толчком к представлениям о духах, потому что дикари не умеют ясно отличать субъективные впечатления от объективных. Когда дикарь видит сны, образы, являющиеся его воображению, кажутся ему пришедшими издалека и стоящими над ним, или «душа спящего идет странствовать и возвращается к нему с воспоминаниями о том, что она видела».[230] Но пока перечисленные выше свойства ума, воображение, любопытство, разум и так далее не были достаточно развиты в человеке, его сны не могли повести к представлениям о духах, подобно тому, как они не ведут к таким понятиям, например, собаку. Наклонность дикарей воображать, что предметы и явления природы одушевлены духовными или живыми силами, можно, мне кажется, до некоторой степени объяснить следующим незначительным случаем, которому я сам был однажды свидетелем. Моя собака, взрослое и умное животное, лежала на траве в жаркий тихий день. На небольшом расстоянии от нее легкий ветерок случайно пошевелил раскрытый зонтик - обстоятельство, на которое собака не обратила бы, вероятно, ни малейшего внимания, если бы кто-либо находился возле. Как бы то ни было, но всякий раз, как зонтик шевелился, собака начинала сердито ворчать и лаять. Вероятно, она сообразила быстро и подсознательно, что движение зонтика без всякой видимой причины обличает присутствие какого-нибудь неизвестного живого существа, а никто чужой не имел права вступать в ее владения. Верование в силу духов может легко перейти в веру в существование одного или нескольких богов. Дикари, конечно, приписывают духам те же страсти, ту же мстительность или элементарное понятие о справедливости и те же привязанности, которые свойственны им самим. Жители Огненной Земли находятся в этом отношении в промежуточном состоянии; когда доктор на корабле «Бигль» застрелил двух молодых уток для коллекции, Йорк Минстер объявил самым торжественным образом; «О! мистер Байно, много дождя, много снега, много ветра», — и это должно было служить справедливым наказанием за бесполезную растрату человеческой пищи. Тот же дикарь рассказывал, что когда его брат убил «дикого человека», то долгое время свирепствовали бури и падало много снега и дождя. Мы, однако, никак не могли установить, чтобы жители Огненной Земли верили в то, что мы называем божеством, или имели какие-либо религиозные обряды, а Джемми Беттон с справедливой гордостью уверял нас, что на его родине нет чертей. Это уверение тем более замечательно, что у дикарей вера в злых духов гораздо более распространена, чем вера в добрых. Религиозное чувство чрезвычайно сложное целое, состоящее из любви, полной покорности высшему и таинственному повелителю, из глубокого сознания зависимости,[231] страха, уважения, благодарности, надежды на будущее и, может быть, еще из других элементов. Никакое существо не могло испытывать такого сложного чувства, пока оно не поднялось до довольно значительной высоты в умственном и нравственном развитии. Мы видим, впрочем, некоторое отдаленное приближение к этому душевному состоянию в горячей любви собаки к своему хозяину, соединенной с полной покорностью, некоторой боязнью и, может быть, еще с другими чувствами. Поведение собаки, возвращающейся к хозяину после долгой разлуки и — я могу прибавить - обезьяны при виде любимого сторожа совершенно иное, чем при встрече со своими товарищами. В последнем случае радость не так сильна и чувство равенства выражается в каждом действии. Профессор Браубах утверждает даже, что собака смотрит на своего хозяина как на бога.[232] Те же высокие умственные способности, которые впервые побудили человека верить в силу невидимых духов, затем в фетишизм, политеизм, и, наконец, в монотеизм, наверняка должны были вести его к различным странным суевериям и обычаям до тех пор, пока его сила суждения оставалась на низкой ступени развития. О некоторых из них страшно вспомнить: таковы, например, приношение людей в жертву кровожадному богу, испытание невинных посредством яда или огня, колдовство и так далее. Тем не менее полезно размышлять иногда об этих суевериях, потому что они показывают, какой глубокой благодарности заслуживает совершенствование нашего разума, наука и успехи наших знаний. Сэр Лёббок справедливо замечает:[233] «Мы можем сказать без преувеличения, что смутный ужас перед неведомым злом висит подобно черной туче над жизнью дикаря и отравляет ему всякую радость». Эти печальные и косвенные последствия наших высших способностей можно сравнить с побочными и случайными ошибками инстинктов низших животных.
Различие умственных способностей у высшей обезьяны и низшего дикаря огромно.- Некоторые общие инстинкты.— Эмоции.— Любопытство.— Подражание,- Внимание.— Память.— Воображение.— Разум.— Постепенное усовершенствование.— Орудия и оружия, употребляемые животными.— Абстрагирование, самосознание.— Речь.— Чувство красоты.— Вера в бога, духов, суеверия.
В двух последних главах было показано, что человек выказывает в своём телесном строении явные следы происхождения от некоторой низшей формы; но можно возразить, что в этом выводе вероятно, есть какая-либо ошибка, судя по огромному различию между умственными способностями человека и всех прочих животных. Без сомнения, различие в этом отношении громадно даже, если мы сравним умственные способности какого-либо из низших дикарей, не обладающих словами для выражения чисел, превышающих четыре и едва ли употребляющих какие-либо отвлеченные выражения для обозначения обыкновенных предметов или побуждений,[155] со способностями наивысших по организации обезьян. Различие, без сомнения, осталось бы огромным и в том случае, если бы какая-либо из высших обезьян усовершенствовалась или цивилизовалась настолько, как, например, собака по сравнению с родоначальной формой волка или шакала. Жители Огненной Земли причисляются к самым грубым дикарям; но я беспрестанно изумлялся тому, насколько трое туземцев, взятых на корабль Бигль, прожив несколько лет в Англии и немного научившись говорить по-английски, походили на нас по настроению духа и большей части душевных свойств. Если бы, за исключением человека, ни одно органическое существо не обладало вовсе умственными способностями, или если бы его способности были совсем различны по природе от тех, которыми обладают низшие животные, то, конечно, мы никогда не могли бы убедиться в том, что наши высшие способности развились постепенно. Но можно доказать, что такого основного различия не существует. Мы должны поэтому допустить, что расстояние, разделяющее умственные способности одной из низших рыб, например, миноги или ланцетника, и какой-либо из высших обезьян, гораздо значительнее того, которое отделяет обезьяну от человека; однако расстояние между рыбой и обезьяной заполнено бесчисленными переходными формами. Во всяком случае, немалое расстояние между нравственным состоянием дикаря (вроде того, который, по описанию старинного мореплавателя Байрона, размозжил голову своего ребенка о скалу за то, что тот обронил корзину с морскими ежами) и нравственностью Говарда или Кларксона), или, в умственном отношении, между дикарём, с трудом употребляющим какие-либо абстрактные выражения и Ньютоном или Шекспиром. Различия такого рода между величайшими людьми самых высших рас и низшими дикарями связаны тончайшими переходами. Поэтому возможно, что эти свойства могли перейти и развиться в другие. В настоящей главе постараюсь показать, что между человеком и высшими млекопитающими не существует какого-либо радикального различия относительно умственных способностей. Каждый частный вопрос, затронутый здесь, мог бы быть разработан в отдельной статье: но нам придется ограничиться кратким обсуждением. Так как не существует общепринятой классификации умственных способностей; то я расположу свои замечания в порядке наиболее удобном для моей цели, и выберу те акты, которые всего больше меня поразили, надеясь, что они произведут некоторое впечатление на читателя. Что касается животных, стоящих на очень низкой ступени развития, я приведу несколько добавочных фактов под рубрикою полового отбора, где покажу, что их умственные способности гораздо выше, чем можно было ожидать. Изменчивость способностей у разных особей того же вида представляет для нас пункт очень важный, и здесь будет приведено несколько примеров. Но было бы излишне вдаваться в излишние подробности, так как, после частых расспросов, я убедился в том, что все, кто долго присматривался к разным животным, включая птиц, единодушно утверждают, что различный особи значительно отличаются друг от друга всеми умственными особенностями. Каким образом впервые развились умственные способности у самых низших организмов? Вот вопрос, настолько же безнадежный, как и тот, каким образом возникла самая жизнь. Это задачи отдалённого будущего, если вообще они могут быть решены человеком. Если человек обладает теми же чувствами, как и низшие животные, то его основные интуиции должны быть такими же. Человек обладает также некоторыми инстинктами, общими ему и другим животным, например, инстинктом самосохранения, половой любви, любви матери к новорожденному потомству, стремление новорождённого (у млекопитающих) сосать грудь и такого прочего. Но человек, по-видимому, обладает меньшим количеством инстинктов, нежели животные, ближайшие к нему по организации. Орангутанг на восточных островах и африканский шимпанзе сооружают койки, на которых спят. Так как оба эти вида имеют общую привычку, то ее можно было бы приписать инстинкту; но мы не можем быть уверенными в том, что привычка эта не явилась результатом потребностей, общих обоим животным, а также сходных способностей к рассуждению. Эти обезьяны, вероятно, избегают употребления многих тропических ядовитых плодов, тогда как человек не обладает таким знанием; но и наши домашние животные, перевезенные в чужие страны и впервые выпущенные весною на пастбище, часто поедают ядовитые травы, которых впоследствии избегают. Зная это, мы не можем быть уверенными в том, что обезьяны не научились из собственного опыта или из опыта предков выбирать те или иные плоды. Несомненно, однако, что обезьяны, как будет показано, обладают инстинктивным страхом перед змеями, а быть может и другими опасными животными. Редкость и сравнительная простота инстинктов высших животных представляет замечательный контраст с низшими животными. Кювье утверждает, что инстинкт и разум находятся между собою в обратном отношении; некоторые авторы доказывали, что умственные способности высших животных постепенно развились из их инстинктов. Но Пуше[156] в интересной статье показал, что такого обратного отношения не существует. Насекомые, обладающие наиболее изумительными инстинктами, наверное, в тоже время и умственно наиболее развиты. Среди позвоночных, наименее умные, а именно рыбы и амфибии, не обладают сложными инстинктами; а из числа млекопитающих, животное, наиболее замечательное по своим инстинктам, именно бобр, очень высоко развит в умственном отношении, что допустит каждый, читавший, например, превосходный труд Моргана.[157] Первые проблески ума, по утверждению Герберта Спенсера,[158] развились путем умножения и соподчинения рефлексов, а многие из простейших инстинктов соединены постепенными переходами с рефлексами, от которых едва отличимы, как в примере акта сосания: однако, более сложные инстинкты, по-видимому, возникли независимо от ума. Я очень далек от желания отрицать, что инстинктивные действия могут утратить свой характер прочности и отсутствия выучки и могут быть заменены другими, выполняемыми при содействии свободной воли. С другой стороны, некоторые действия, руководимые умом, после выполнения в течении нескольких поколений, превращаются в инстинкты и наследуются, как, например, в том случае, когда птицы на океанических островах научаются избегать человека. Можно сказать, тогда, что эти действия опустились на более низкий уровень, также как они более не выполняются с помощью ума или опыта. Но большая часть наиболее сложных инстинктов были по-видимому добыты совсем иным путем, а именно естественным отбором изменений, испытываемых боле простыми инстинктивными действиями. Такие изменения, по-видимому, происходить от тех же неизвестных причин, действующих на организацию мозга, которые приводят к малым изменением! или индивидуальным различиям в других частях организма; изменения эти (как принято говорить, по причине нам пока неизвестной) возникают самопроизвольно. Я полагаю, что нет возможности прийти к другому выводу относительно происхождения сложнейших инстинктов, если мы обсудим вопрос о чудесных инстинктах не плодовитых рабочих муравьёв и пчёл, не оставляющих потомства, которое могло бы унаследовать действие опыта и видоизменившихся привычек. Судя по приведенным выше примерам насекомых и бобра, высокие умственные способности, наверное, совместимы со сложными инстинктами, но с другой стороны, действия, сначала заученные произвольно, могут, в силу привычки, впоследствии совершаться с быстротой и точностью рефлекса, тем не менее, вероятно, существует некоторое противоречие между развитием свободного ума и развитием инстинкта, причем это последнее развитие впоследствии приводит к некоторому наследственному видоизменению мозга. Немногое неизвестно об отправлениях мозга: однако ясно, что по мере высшего развития умственных способностей, различные части мозга должны прийти в соотношение между собою, посредством чрезвычайно сложных связующих путей, допускающих самое свободное сообщение: следствием будет то, что каждая отдельная часть, вероятно, будет стремиться к менее точному соответствию со специальными чувствованиями или ассоциациями, действующими вполне определенным, наследственным, то есть, инстинктивным способом. Есть даже некоторая зависимость между низким умственным развитием и сильным стремлением к образованию прочных, хотя бы и не передающихся по наследству, привычек: как заметил мне один проницательный врач, глуповатые люди стремятся во всем действовать рутинно или по привычке, и очень счастливы, если это поощряется. Я считаю необходимым это отступление, потому что очень легко дать слишком низкую оценку умственных способностей высших животных, и особенно человека, если мы сравним их действия, основанные на воспоминаниях прежних событий, на предвидениях разума и воображения с точно такими же действиями, инстинктивно выполняемыми низшими животными; в этом последнем случае, способность выполнения подобных действий была добыта постепенно, посредством изменения умственной организации и путем естественного отбора, без всякой сознательной умственной деятельности животного в любом из поколений. Без сомнений, как заметил Уоллес,[159] многие умственные работы выполняются человеком посредством подражания, а не с помощью разума; однако, все же велико различие между его действиями и многими из действий, выполняемых низшими животными; человек не может, при первой же попытке сделать, например, каменный топор или челнок, действуя лишь по подражанию. Ему приходится учиться работе посредством практики; с другой стороны, бобр может соорудить свои плотины и каналы, птица свое гнездо, а паук свою удивительную паутину, так же, или почти так же, хорошо с первого раза, как и старое, опытное животное.[160] Но возвратимся к непосредственно занимающему нас предмету. Низшие животные, как и человек, очевидно испытывают удовольствие и большое счастье и страдание. Выражение счастья ни у кого так не заметно, как у молодых животных, вроде щенков, котят, ягнят и таких прочих, когда они играют вместе, подобно нашим детям. Даже насекомые играют друг с другом, что было описано превосходным наблюдателем, П. Гюбером:[161] он видел, как муравьи гонялись друг за другом, притворно кусаясь, как щенки. Животные испытывают те же самые душевные волнения или ощущения, как и мы; это факт настолько установленный, что едва ли необходимо утомлять читателя многочисленными подробностями. Страх действует таким же образом на них, как и на нас, причиняя дрожание мускулов, усиленное биение сердца, ослабление сжимающих круговых мышц (сфинктеров) и стояние волос "дыбом". Подозрительность, - это последствие страха, - чрезвычайно характеризует большинство диких животных. По-моему, невозможно читать описания, данные сэром Теннентом, о том, как ведут себя самки слонов, когда их используют для приманки (при охоте на диких слонов), без того, чтобы допустить, что они намеренно обманывают и отлично знают, зачем поставлены. Храбрость и трусость - это качества, необычайно изменчивые у особей того же вида, что ясно видно на примере наших собак. Некоторые собаки и лошади обладают злым нравом и их легко рассердить; другие добродушны и эти качества, без сомнения, наследуются. Каждый знает, как легко приходят животные в состояние бешеной ярости и как ясно они выказывают это. Многие, частью достоверные анекдоты были сообщаемы о заранее обдуманном и очень искусном мщении животных. Истинные наблюдатели Ренгер и, с другой стороны, Брэм[162] показывают, что ручные американские и африканские обезьяны несомненно мстили за обиды. Сэр Эндрю Смит, зоолог, известный своею щепетильною точностью, рассказал мне следующее событие; которого он сам был очевидцем. На мыс Доброй Надежды один офицер часто дразнил некоего павиана; видя однажды, как её мучитель шел на воскресный парад, обезьяна налила воды в ямку и быстро замесила там густой грязи, которой ловко обдала проходившего мимо офицера, к немалой потехе многих присутствовавших. Долго после этого павиан радовался и торжествовал, как только видел свою жертву. Любовь собаки к хозяину перешла в пословицу. По меткому выражению одного старинного писателя,[163] «собака единственное существо на Земле, которое любит вас больше, чем себя». Известны примеры, когда собака, в предсмертной агонии ласкалась к хозяину. Каждый слыхал про собаку, подвергшуюся вивисекции и лизавшую руку оператору. Если только" операция не нашла полного оправдания в приращении наших знаний, или если оператор не обладал каменным сердцем, он должен был чувствовать угрызения до своего смертного часа. Основательно спрашивает Юэлль:[164] «можно ли, читая трогательные рассказы о материнской любви, относящееся к женщинам всех наций и к самкам всех животных, усомниться в том, что действующий принцип одинаков во всех случаях?» Мы видим, что материнская любовь проявляется даже в самых мельчайших подробностях: так Ренгер наблюдал американскую обезьяну (Cebus), заботливо отгонявшую мух, мучивших её детенышей. Тоска самок обезьян по потерянным детям так сильна, что неизбежно бывает причиною смерти матери у некоторых пород, бывших у Брэма в неволе в Северной Африке. Сироты всегда принимаются и тщательно охраняются другими обезьянами, как самцами, так и самками. Одна самка из павианов обладала таким любвеобильным сердцем, что не только имела приемышей из молодых обезьян других видов, но воровала щенков и котят, которых постоянно нянчила на руках. Однако доброта её не заходила так далеко, чтобы делиться пищей с приемными детьми, что удивило Брэма. так как его обезьяны всегда великодушно делились всем со своими детёнышами. Один из приёмных котят оцарапал эту любвеобильную обезьяну, по-видимому обладавшую значительным умом, потому что она очень удивилась, получив царапину: немедленно исследовала она лапку котенка и без особых околичностей обгрызла ему когти.[165] В Зоологическом саду я слышал от сторожа, что один старый павиан (из вида С. chacma) усыновил обезьяну Rhesus, но когда ему положили в клетку молодого дрила и мандрила, то павиан, по-видимому, сейчас заметил, что эти обезьяны, хотя и других видов, ближе ему по родству: он тотчас бросил обезьяну Rhesus и усыновил двух новых. Молодая обезьянка Rhesus, как я сам видел, была крайне недовольна таким пренебрежением и нападала на молодого дрила и мандрила всякий раз, как только могла это сделать безнаказанно. Её поведение приводило старого павиана в крайнее негодование.
Обезьяны способны также, по наблюдениям Брэма, защищать хозяина от кого-либо, и защищают даже собак, к которым они привязаны, от нападений других собак. Но мы ограничимся здесь всего лишь несколькими примерами привязанности и вернёмся позднее к этому предмету. Некоторые из обезьян Брэма находили большое удовольствие в том, чтобы сердить различными остроумными способами старую собаку, которую не любили, а также других животных. Многие из наших сложнейших эмоций свойственны также высшим животным. Каждый знает, как выражает свою ревность хозяину собака, когда он ласкает кого-нибудь другого; то же наблюдали и у обезьян. Это показывает, что животные не только любят, но и желают быть любимыми. Животным также свойственно чувство соперничества. Они любят одобрение и похвалы хозяина. Собака, несущая рядом с хозяином его корзину, выражает высочайшее самодовольство и гордость. Не может быть сомнения в том, что собаке знакомо чувство стыда, независимо от страха, и что она обнаруживает некоторую застенчивость, когда слишком часто просит пищу. Большая собака не обращает внимания на ворчание маленькой собачонки, и это можно назвать даже великодушием. Некоторые наблюдатели утверждают, что обезьяны положительно не любят тех моментов, когда над ними насмехались, и иногда притворялись обиженными. В Зоологическом саду я наблюдал особенную ярость павиана, когда его сторож читал ему книгу; ярость павиана была такой, что однажды он укусил свою собственную руку. Собаки способны к юмору, который нужно отличать от простой игры; если бросать им палку или другой предмет, то собака отнесет его на небольшое расстояние и положит на землю, ожидая, пока хозяин сделает попытку приблизиться, чтобы её взять. Тогда собака опять схватит палку и с торжеством отбежит в сторону, повторяя один и тот же маневр много раз, и очевидно наслаждаясь этим.
Теперь обратимся к интеллектуальным эмоциям и чертам характера: они очень важны, являясь основой для развития высших умственных способностей. Животные любят развлечения и страдают от скуки, что мы видим у собак, а в наблюдениях господина Ренгера, и у обезьян. Все животные способны удивляться и многие испытывают любопытство. Им приходится даже иногда платиться за последнее свойство, например, в случаях, когда охотники с целью привлечь их внимание делают разные странные телодвижения. Я наблюдал это у оленей, и то же самое рассказывают про осторожную серну и некоторых диких уток. Брэм приводит любопытные примеры инстинктивного страха перед змеями живших у него обезьян; любопытство их было, однако, так велико, что они не могли устоять против него и час от часу, совершенно по-человечески, подновляли свой ужас, приподнимая крышку ящика, в котором содержались змеи. Я был так поражен этим рассказом, что взял с собой чучело змеи в обезьянье отделение зоологического сада; волнение, которое я вызвал этим, представляло одно из самых любопытных зрелищ, когда-либо виденных мною. Три вида Cercopithecus были встревожены более всех других. Они бросались из стороны в сторону с пронзительными криками, которые были поняты другими обезьянами, как сигнал опасности. Лишь несколько молодых обезьян и один старый павиан Anubis не обратили никакого внимания на змею. Затем я положил змею на землю в одном из больших отделений. Некоторое время спустя все обезьяны собрались вокруг нее, внимательно разглядывая ее, и представляли весьма комическое зрелище. Они были сильно возбуждены, так что, когда кто-то случайно сдвинул с места деревянный мяч, полу запрятанный в соломе и хорошо знакомый им как игрушка, все мгновенно отскочили в разные стороны. Эти же обезьяны держались совершенно иначе, когда в их клетки были положены мертвая рыба, мышь,[166] живая черепаха и другой какой-либо новый предмет; сначала они, правда, боялись, но вскоре подходили, брали их в руки и рассматривали. Раз я принес живую змею в бумажном мешке с неплотно закрытым отверстием и положил ее в одно из больших отделений. Одна обезьяна немедленно приблизилась, осторожно раскрыла мешок, заглянула и мгновенно бросила его. Тогда я увидел то же, что описывает Брэм: одна обезьяна за другой не могла удержаться, чтобы, не подняв голову кверху и несколько наклонив ее на сторону, заглянуть в стоявший на земле мешок, дабы увидеть страшный предмет, лежавший неподвижно на дне его. Можно подумать, что эти животные имеют понятие о зоологическом сродстве; обезьяны, содержавшиеся у Брэма, обнаруживали, например, странный, ни на чем не основанный, инстинктивный страх перед невинными ящерицами и лягушками. Орангутанг также был однажды очень испуган, впервые увидев черепаху.[167] Подражание сильно развито у человека и в особенности, как я это сам наблюдал, у дикарей. При некоторых мозговых заболеваниях стремление к подражанию проявляется в необычайной степени; некоторые больные, полу параличные и другие, при начале воспалительного размягчения мозга, бессознательно повторяют каждое слышанное слово, на родном или чужом языке все равно, и подражают каждому движению или жесту, которые производятся перед ними.[168] Дезор[169] заметил, что ни одно животное не подражает добровольно действиям человека, пока по восходящему ряду мы не дойдем до обезьян, которые, как известно, весьма комично передразнивают людей. Но зато животные иногда подражают действиям друг друга: так, две особи волка, выкормленные собаками, выучились лаять, то же делает иногда и шакал,[170] но может ли такое подражание быть названо произвольным, это другой вопрос. Птицы подражают пению своих родителей, а иногда и других птиц, а попугаи, как известно, подражают любому звуку, который часто слышат. Дюро-де-ла-Малль приводит рассказ[171] об одной собаке, воспитанной кошкой; собака научилась подражать хорошо известному приему умывания кошек, которые облизывают свои лапы, а затем умывают ими морду и уши. Подобный же пример приводит знаменитый естествоиспытатель Одуэн. Я получил несколько подтверждений этого факта; в одном случае собака, хотя и не была вскормлена кошкой, но воспитывалась вместе с ее котятами, от которых и научилась этой привычке, которую сохранила в течение последующих тринадцати лет своей жизни. Собака Дюро-де-ла-Малля научилась также от котят игре с шаром, катала его ударами передних лап и гонялась за ним прыжками. Один мой корреспондент уверяет меня, что его домашняя кошка совала в кувшины с молоком лапки, потому что горлышко кувшина было слишком узко для ее головы. Котенок ее вскоре обучился тому же приему и проделывал это при всяком удобном случае. Можно сказать, что родители многих животных, полагаясь на способность своих детенышей к подражанию и еще более на их инстинктивные и унаследованные побуждения, так сказать, воспитывают их. Мы наблюдаем это, когда видим, что кошка приносит котятам живую мышь, а Дюро-де-ла-Малль приводит любопытные наблюдения (в вышеуказанной заметке) над соколами, которые учили своих птенцов проворству и уменью определять расстояние; вначале они кидали им с высоты мертвую мышь или воробья, которых птенцы обыкновенно не умели сначала схватить, а затем приносили им живых птиц и выпускали их для ловли. Едва ли какая-либо способность важнее для умственного совершенствования человека, чем внимание. Животные отчетливо проявляют эту способность, как, например, кошка, которая сторожит мышь у норы и приготовляется прыгнуть на свою добычу. Дикие животные иногда так увлекаются в подобных случаях, что к ним можно подойти на близкое расстояние. Мистер Бартлет сообщил мне любопытный пример неравномерного развития этой способности у обезьян. Человек, дрессировавший обезьян для представлений, покупал их обыкновенно у Зоологического общества по пяти фунтов за экземпляр. Но он предлагал двойную цену, если ему позволяли взять три или четыре обезьяны к себе на дом на несколько дней на испытание. На вопрос, как он мог в такое короткое время узнать, выйдет ли хороший актер из той или другой обезьяны, он отвечал, что все зависит от их внимательности. Если в то время, как он разговаривал с обезьяной или объяснял ей что-либо, ее внимание легко отвлекалось, например, мухой на стене или другими незначительными предметами, он был уверен, что из нее ничего не выйдет. Если он прибегал к наказаниям, чтобы заставить невнимательную обезьяну учить свою роль, она упрямилась и злилась. Внимательную же обезьяну ему было легко выучить делать все, что от нее требовалось. Едва ли не будет излишним говорить, что животные обладают превосходной памятью на лица и местности Сэр Эндрю Смит сообщил мне, что павиан на мысе Доброй Надежды узнал его и выражал радость, увидев его после девятимесячного отсутствия. Я имел собаку, весьма злую и неприветливую с посторонними, и намеренно испытал однажды ее память после отсутствия, продолжавшегося пять лет и два дня. Подойдя к сараю, где она жила, я кликнул ее по старому обыкновению; она не обнаружила ни малейшей радости, но мгновенно пошла за мною и исполняла точно все мои приказания, как будто мы расстались не более получаса тому назад. Целый ряд прежних представлений, дремавших в продолжение пяти лет, был, следовательно, в одно мгновение пробужден в ее уме. Даже муравьи, как положительно доказал Гюбер,[172] узнают своих товарищей, принадлежащих к тому же сообществу после четырехмесячной разлуки. Кроме того, животные определенно обладают способностью определять промежутки времени между повторяющимися событиями. Воображение считается одной из высших прерогатив человека. Благодаря этой способности он соединяет между собой независимо от воли прошлые образы и мысли и создает новые, яркие представления. «К черту такого поэта, — говорит Жан-Поль Рихтер,[173] — который долго думает о том, должен ли его герой который долго думает о том, должен ли его герой сказать да или нет, это не поэт, а тупица». Сны служат нам лучшим мерилом этой способности. «Сны, - замечает Жан-Поль, — невольный род поэзии». Значение произведений нашего воображения зависит, конечно, от числа, точности и живости наших впечатлений, от нашего ума и вкуса при выборе или отбрасывании непроизвольных комбинаций и до некоторой степени от нашей способности произвольно группировать их. Так как собаки, кошки, лошади, и, вероятно, все высшие животные, даже птицы,[174] видят очень живые сны и выражают это движениями и звуками, то мы должны принять, что они обладают некоторой способностью воображения. Должно быть, существует какая-нибудь причина, почему собаки лают по ночам, особенно в полнолуние, на тот меланхолический лад, который зовется воем. Не все собаки лают подобным образом; по мнению Гузо[175] они в этих случаях смотрят не на луну, а на определенную точку вблизи горизонта. Он думает, что смутные очертания окружающих предметов расстраивают их воображение и наполняют его фантастическими образами: если это правда, то чувства собак можно было бы назвать суеверными. Из всех человеческих способностей разум, конечно, ставится всеми на первое место. Но весьма немногие отвергают в настоящее время, что и животные обладают в некоторой степени способностью рассуждать. Можно постоянно видеть, как они останавливаются, обдумывают и принимают решения. Весьма замечательно, что чем лучше какой-нибудь наблюдатель изучил нравы данного животного, тем большее число поступков он приписывает разуму и тем меньшее — не заученным инстинктам.[176] В следующих главах мы увидим, что некоторые животные, стоящие весьма низко в ряду живых существ, видимо тоже обнаруживают известную долю рассудка. Без сомнения, часто бывает очень трудно отличить действие разума от действия инстинкта. Так, доктор Гейс в своем сочинении «The Open Polar Sea» несколько раз замечает, что его собаки переставали тянуть сани сомкнутым рядом и разбегались в разные стороны, когда им приходилось идти по тонкому льду, как бы для того, чтобы распределить свою тяжесть с большей равномерностью. Это было часто первым указанием и предостережением для путешественников, что лед становится тонким и опасным. Спрашивается теперь, поступали ли собаки таким образом на основании опыта каждой в отдельности, или по примеру более старых и опытных собак, или по наследственной привычке, то есть по инстинкту? Этот инстинкт развился, может быть, с того, весьма отдаленного времени, когда туземцы впервые стали запрягать собак в свои сани. Или же северные волки, родоначальники эскимосской собаки, приобрели, быть может, этот инстинкт, предупреждавший их не нападать большой стаей на добычу, когда лед был тонок? Лишь по тем обстоятельствам, которые сопровождают то или иное действие животного, мы можем судить о том, следует ли приписать его инстинкту, разуму или простой ассоциации идей; впрочем, последний акт тесно связан с рассудочной деятельностью. Любопытный случай приводит профессор Мебиус:[177] щука, помещенная в наполненный рыбой аквариум, была отделена от них стеклянной пластинкой; в своих попытках схватить рыбу она с такой силой ударялась о стекло, что иногда впадала в оцепенение. Она повторяла свои попытки в течение трех месяцев, но, наконец, научилась осторожности. Стекло убрали, но щука уже не нападала на прежних рыб, хотя проглатывала всех новых, которых пускали в аквариум. Вот как укрепилась в слабом уме ее идея о сильном ударе в связи с попыткой поймать кого-либо из прежних соседей. Если бы дикарь, никогда не видавший стекла оконной рамы, наткнулся бы на него, то у него надолго сохранилась бы в уме ассоциация представления об ударе и об оконной раме, но в отличие от щуки он, вероятно, стал бы размышлять о природе этого препятствия и соблюдал бы осторожность лишь при сходных обстоятельствах. У обезьян, как мы сейчас увидим, всякого болевого или даже просто неприятного ощущения, сопровождающего какое-либо действие, иногда достаточно, чтобы животное более не повторяло такого действия. Если мы припишем это различие в поведении щуки и обезьяны единственно тому, что ассоциации идей во втором случае значительно сильнее и прочнее, чем в первом, хотя щука и получала много раз значительно более тяжелые поучения, то можно ли утверждать, что в приведенном примере с дикарем сходное различие предполагает обладание умом совершенно иного рода? Гузо рассказывает,[178] что раз, во время перехода через обширную сухую равнину в Техасе, его две собаки сильно страдали от жажды и тридцать или сорок раз кидались в ложбины в поисках воды. Ложбины эти не являлись долинами, они были лишены деревьев и по растительности не отличались от остальной равнины и, будучи абсолютно сухими, не могли издавать запаха сырой земли. Собаки вели себя так, будто они знали, что углубления в земле представляют места, где с большей вероятностью можно найти воду. Подобное же поведение Гузо нередко наблюдал и на других животных. Я видел сам и смею утверждать, что это видели и другие, как слон в зоологическом саду в случае, когда брошенный ему предмет лежал слишком далеко, направлял из хобота сильную струю воздуха так, чтобы она ударялась в землю впереди предмета и, отражаясь от земли, приближала бы предмет к нему. Известный этнолог мистер Уэстроп сообщил мне, что он видел в Вене, как медведь сознательно приводил лапой в движение воду в бассейне близ самой клетки, чтобы образовавшееся течение увлекло к нему кусок хлеба, плававший в воде. Эти движения медведя и слона вряд ли можно приписать инстинкту или унаследованной привычке, ибо они совершенно бесполезны животному, живущему на воле. Какая же разница между подобными действиями, когда их совершает дикарь или какое-либо из высших животных? Дикари и собаки часто находили воду в ложбинах и совпадение обоих этих обстоятельств ассоциировалось в их уме. Цивилизованный человек стал бы, может быть, обсуждать предмет с общей точки зрения, но дикарь, насколько мы его знаем, едва ли пустился бы в рассуждения, а тем более собака. Оба они стали бы искать одинаковым образом, хотя часто и без успеха, и у обоих руководителем был бы рассудок, все равно, существовали ли у них в сознании общие соображения о предмете или нет.[179] То же можно сказать про слона и медведя, вызывающих течения в воздухе или воде. Дикарь, конечно, не стал бы рассуждать, на каких законах основано желательное для него движение, и тем не менее поступок свой он совершал бы с помощью грубого процесса рассуждения столь же верно, как и философ после длинного ряда логических рассуждений. Разница между дикарем и кем-либо из высших животных будет та, что он подметит более ничтожные обстоятельства и условия и уловит связь между ними в результате меньшего опыта, чем животное, что, конечно, является уже большим преимуществом. Я записывал в дневник движения одного из моих детей, и когда ему было одиннадцать месяцев, и ребенок не умел еще лепетать, меня поражало, с какой быстротой ассоциировались в его уме различные предметы и звуки сравнительно с тем, что приходилось наблюдать на самых умных из известных мне собак. Но высшие животные отличаются от низших, например, щуки, совершенно подобным же образом этой способностью ассоциировать, равно как и способностью наблюдать и делать выводы. Быстрые проявления разума, обнаруживающиеся после краткого опыта, наблюдались на американских обезьянах, которые являются низшей группой в этом отряде. Ренгер, весьма тщательный наблюдатель, рассказывает, что, когда он в первый раз дал своим обезьянам в Парагвае яйца, они раздавили их и таким образом потеряли много содержимого. Впоследствии они осторожно разбивали один из концов яйца о какое-нибудь твердое тело и снимали скорлупу пальцами. Только один раз порезав себе руки каким-либо острым орудием, они никогда более не дотрагивались до него или брали его с величайшей осторожностью. Они часто получали куски сахара, завернутые в бумагу, и Ренгер сажал иногда в бумагу живую осу, которая жалила их, если они быстро развертывали бумагу. После одного такого случая обезьяны всякий раз подносили сначала сверток к уху, чтобы убедиться, не движется ли там что-либо.[180] Следующие случаи относятся к собакам. Мистер Колкгун[181] подстрелил пару диких уток, которые упали по другую сторону реки. Его собака пыталась принести обеих зараз, но не могла с ними справиться. Тогда она, несмотря на то, что во всю жизнь не измяла ни разу пера у дичи, сознательно задушила одну из уток, принесла хозяину подстреленную и затем вернулась за мертвой. Полковник Гетчинсон рассказывает, что однажды он попал разом в двух куропаток; одна была убита, другая ранена; последняя убежала и была поймана собакой, которая, возвращаясь, наткнулась на мертвую куропатку. «Она остановилась крайне удивленная и после двух-трех попыток захватить обеих убедилась, что не может успеть в этом, не выпустив подстреленной птицы. Подумав с минуту, собака осторожно загрызла куропатку и затем принесла обеих разом. Это был единственный случай, когда она позволила себе какое-либо насилие против дичи». Здесь нельзя не видеть обдуманного поступка, хотя он и не был вполне целесообразен, потому что эта собака могла сначала принести раненую куропатку, а затем вернуться к мертвой, как сделала это первая собака с двумя утками. Я привожу эти примеры, потому что они указаны двумя независимыми друг от друга свидетелями и потому еще, что в обоих случаях охотничьи собаки нарушили сознательно, после обдумывания, унаследованную привычку (привычку не убивать приносимой дичи); они показали, что их способность рассуждать была достаточно сильной, чтобы преодолеть врожденную привычку. В заключение укажу еще на замечание знаменитого Гумбольдта. «Погонщики мулов в Южной Америке говорят: «Я вам дам не того мула, у которого самый покойный шаг, а того, который la mas rational — всего рассудительнее», и Гумбольдт прибавляет: «Это народное выражение, вытекшее из долгого опыта, опровергает теорию одушевленных машин, быть может, лучше всех доводов умозрительной философии».[182] Тем не менее многие писатели до сих пор еще не признают у высших животных даже следов разумной способности и стараются объяснить факты вроде приведенных выше рассуждениями, которые можно назвать простым словоизвержением.[183] Мне кажется теперь вполне доказанным, что человек и высшие животные, в особенности приматы, имеют некоторое число общих инстинктов. У всех них одинаковые чувства, побуждения и ощущения; у всех одинаковые страсти, привязанности и эмоции, — даже самые сложные, такие как ревность, подозрительность, соревнование, благодарность и великодушие; они способны обманывать и умеют мстить; они иногда способны понимать смешное и обладают даже чувством юмора; они любопытны и способны удивляться, обладают, хотя и в различной степени, способностями к подражанию, вниманию, рассуждению и выбору; обладают памятью, воображением, ассоциацией представлений и разумом. Особи одного и того же вида представляют все ступени, от полнейшей глупости до большого ума. Так же, как и человек, они страдают умопомешательством, хотя подвержены ему в меньшей степени.[184] Тем не менее есть люди, которые настаивают на том, что человек своими умственными способностями отделен от всех низших животных непреодолимой стеной. В прежнее время я собрал десятка два таких афоризмов; но их не стоит приводить здесь, потому что разноречие и многочисленность их ясно показывают трудность или даже невозможность попытки поддержать подобные воззрения. Уверяли далее, что один только человек способен к постепенному совершенствованию; что один он знает употребление орудий и огня, обращает других животных в домашнее состояние, владеет собственностью; что ни одно животное не имеет самосознания, самопонимания, общих представлений и способности к абстракции; что ни одно животное не обладает речью; что одному только человеку присущи причуды, понятие о красоте, чувство благодарности, чувство таинственности и так далее; что он один верит в бога и одарен совестью. Я попытаюсь сделать несколько замечаний относительно наиболее интересных из этих пунктов. Архиепископ Сёмнер утверждал некогда,[185] что один только человек способен к прогрессивному усовершенствованию. Человек бесспорно способен к большему и более быстрому совершенствованию, чем какое-либо другое животное; этим он обязан главным образом способности речи и умению применять приобретенные знания. Если мы обратимся к животным и прежде всего к отдельным особям, то нас должен поразить факт, известный каждому опытному зверолову, именно, что молодые животные попадаются в западни гораздо легче старых и гораздо ближе подпускают к себе неприятеля. Точно так же не удается поймать большого числа старых животных на одном месте или в одного рода ловушки, или, наконец, отравить их одним и тем же ядом. Нельзя думать, чтобы все они попробовали яда или все попадали в западню. Они, стало быть, научились осторожности из примера своих пойманных или отравленных собратьев. В Северной Америке, где издавна преследуют животных с ценным мехом, они, по единогласному отзыву всех наблюдателей, проявляют почти невероятную степень смекалки, осторожности и хитрости. Но в этом случае преследование продолжалось с таких давних времен, что наследственность могла играть здесь некоторую роль. Мне прислали несколько сообщений о том, что в местностях, где впервые был проведен телеграф, многие птицы, задевая за проволоки, убивались до смерти, но что спустя несколько лет они научились избегать этой опасности — по-видимому на примерах своих убившихся товарищей.[186] Если мы обратимся к ряду последующих поколений или к расам, то увидим, что птицы и другие животные постепенно теряют или приобретают недоверие к человеку или другим врагам.[187] Этот страх, конечно, является главным образом унаследованной привычкой или инстинктом, но до некоторой степени представляет и результат личного опыта. Хороший наблюдатель Леруа[188] говорит, что в местах, где много охотятся за лисицами, молодые, в первый раз выходящие из своей норы, гораздо пугливее старых, которые выросли в местах, где их мало тревожили. Наши домашние собаки произошли от волков и шакалов,[189] и, хотя они не приобрели большей хитрости и потеряли, быть может, значительную долю осторожности и подозрительности, зато развились в отношении некоторых нравственных качеств, например, привязчивости, честности, лучшего нрава и, весьма вероятно, в общей сумме умственных способностей. Обыкновенная крыса вела победоносную борьбу с несколькими другими видами по всей Европе, в некоторых частях Северной Америки, Новой Зеландии, а в недавнее время на Формозе так же, как и на континенте в Китае. Мистер Суинго,[190] занимавшийся этим предметом, приписывает победу обыкновенной крысы над крупной Mus coninga умственному превосходству первой, а это последнее свойство развилось, вероятно, вследствие привычного упражнения всех способностей обыкновенной крысы с целью укрыться от преследований человека, а также вследствие того, что почти все менее хитрые или менее способные крысы постоянно истреблялись человеком. Возможно, однако, что успех обыкновенной крысы следует приписать большей хитрости этого вида по сравнению с родственными видами, которой она обладала еще прежде, чем пришла в соприкосновение с человеком. Утверждать, не обращая внимания на прямые доказательства, что ни одно животное на протяжении веков не усовершенствовалось в своих умственных или других психических способностях, значит вообще отвергать эволюцию видов. Мы знаем, что, по исследованиям Ларте, существующие ныне млекопитающие, принадлежащие к различным отрядам, обладают более объемистым мозгом, чем их древние третичные прототипы. Много раз было говорено, что ни одно из животных не употребляет каких бы то ни было орудий; между тем, шимпанзе в естественном состоянии разбивает камнем один из туземных плодов, похожий на грецкий орех.[191] Ренгер[192] без всякого труда выучил американскую обезьяну разбивать таким образом твердые пальмовые орехи, и она впоследствии по собственному побуждению разбивала камнями другого рода орехи и коробки. Она пользовалась тем же способом для очистки плодов от мягкой кожуры, имевшей неприятный привкус. Другая обезьяна выучилась открывать крышку большого ящика палкой и впоследствии употребляла палку вместо рычага, когда хотела сдвинуть что-либо тяжелое. Я сам видел, как молодой орангутанг всунул палку в щель, положил руку на противоположный конец и действовал ею совершенно как рычагом. Известно, что в Индии ручные слоны срывают ветки деревьев и отмахиваются ими от мух; то же наблюдали у одного дикого слона.[193] Я видел молодого орангутанга, который покрывал и защищал себя соломенной рогожей каждый раз, как ему предстояло быть битым. В приведенных здесь случаях камни и палки были употреблены в дело, как полезные орудия, но известны примеры, когда обезьяны употребляют те же предметы в качестве оружия. Брэм,[194] опираясь на авторитет известного путешественника Шимпера, говорит, что в Абиссинии, когда павианы, принадлежащие к виду С. gelada, сходят стадом с гор, дабы опустошать поля, они иногда встречают стада другого вида С. hamadryas и начинают с ними драться. Первые скатывают на вторых большие камни, которых гамадриасы стараются избежать, и затем оба вида с громким криком бросаются друг на друга. Брэм во время своего путешествия с герцогом Кобург-Готским участвовал в вооруженном нападении на стадо павианов в проходе Менза, в Абиссинии. Павианы в свою очередь сбрасывали с горы такую массу камней, из которых многие были величиной с человеческую голову, что нападающие были принуждены поспешно отступить, и проход был фактически недоступен для каравана на некоторое время. Замечательно, что эти павианы действовали сообща. Мистер Уоллес[195] три раза видел, как самки орангутанга, сопутствуемые их детенышами, «отламывали ветви и большие колючие плоды деревьев с явным выражением злобы и бросали вниз такой град метательных снарядов, что фактически не было возможности приблизиться к дереву». Я много раз видел, что шимпанзе кидают чем попало в людей, дразнящих их, а вышеупомянутый павиан с мыса Доброй Надежды даже приготовил для этой цели грязь. В зоологическом саду обезьяна, у которой зубы были плохи, имела привычку разбивать орехи камнем, и сторожа уверяли меня, что она всякий раз прятала потом камень в солому и не позволяла ни одной из обезьян дотрагиваться до него. Здесь мы имеем, следовательно, пример понятия о собственности. Понятие это присуще, впрочем, всякой собаке, добывшей кость, и многим, если не всем, птицам по отношению к их гнездам. Герцог Аргайль[196] замечает, что выделывание орудий для известной цели исключительно свойственно человеку, и полагает, что эта способность образует непроходимую пропасть между человеком и животными. Нет сомнения, что это различие очень важно, но я нахожу весьма справедливым замечание сэра Дж. Лёббока,[197] что, когда первобытный человек употреблял кремни для каких-либо целей, он иногда случайно раскалывал их и тогда употреблял их острые обломки. Отсюда уже не велик шаг до произвольного раскалывания кремней и затем до грубой обработки их. Последнее усовершенствование потребовало, впрочем, долгих веков, если судить по громадному промежутку времени, протекшему до той поры, когда человек неолитического периода стал высекать и шлифовать свои каменные орудия. При раскалывании кремней, как замечает далее Лёббок, должны были показываться искры, а при трении должна была развиваться теплота: «Таким образом произошли два обычные способа добывать огонь». Природа огня должна была быть известна во многих вулканических областях, где лава иногда протекала сквозь леса. Человекообразные обезьяны, руководимые, вероятно, инстинктом, строят себе временные площадки, но так как многие инстинкты в значительной степени управляются разумом, то более простые из них, — как, например, сооружение площадок, — легко могли перейти в произвольные и сознательные действия. Известно, что орангутанг покрывается на ночь листьями пандануса, а Брэм рассказывает, что один из его павианов имел привычку защищаться от солнечного жара, покрывая себе голову соломенной рогожей. В этих нескольких привычках мы видим, вероятно, первые начатки некоторых из простейших искусств, — грубую архитектуру и одежду, в той форме, в которой они развились впервые у древнейших родоначальников человека.
АБСТРАГИРОВАНИЕ, ОБЩИЕ ПОНЯТИЯ, САМОСОЗНАНИЕ, УМСТВЕННАЯ ИНДИВИДУАЛЬНОСТЬ.
Любому человеку, даже обладающему большими знаниями, чем я, было бы трудно определить, в какой мере присущи животным какие-либо следы этих высших умственных способностей. Трудность заключается в том, что мы не в состоянии судить, что происходит в уме животного; дальнейшие затруднения проистекают из того, что ученые в значительной степени расходятся в том, какое содержание они вкладывают в указанные выше понятия. Насколько можно судить по различным недавно вышедшим работам, с наибольшей настойчивостью отрицается в животных способность к абстрагированию и к образованию общих понятий. Но когда собака замечает издали другую собаку, то часто становится ясно, что она видит, так сказать, отвлеченную собаку, ибо поведение ее внезапно изменяется, лишь только она подходит ближе и узнает в ней друга. Один писатель заметил недавно, что утверждение, будто во всех подобных случаях умственный процесс существенно различается у человека и животного, есть не более, как голое предположение. Если человек составляет себе в уме представление из данных, воспринимаемых чувствами, то то же делают и животные.[198] Когда я говорю своему терьеру возбужденным тоном (а этот опыт я повторял много раз): «Хи, хи, где он тут?» — он всегда принимает это за знак, что нужно кого-то искать, и обыкновенно, бросив быстрый взгляд вокруг себя, бросается в ближайшую чащу выслеживать дичь, но, но найдя ничего, начинает глядеть по деревьям, не видно ли где белки. Не ясно ли из поступков терьера, что в уме его возникают общие понятия или представления о том, что следует обнаружить и поймать какое-то животное. Вполне можно допустить, что ни одно животное не обладает самосознанием, если понимать под этим, что оно не размышляет о том, откуда оно, что с ним будет или что такое представляет жизнь и смерть, и такое прочее. Но можем ли мы отрицать с полной уверенностью, что старая собака, одаренная хорошей памятью и некоторой долей воображения (что доказывают ее сны), не думает иногда о давнопрошедших удовольствиях или огорчениях во время охоты? А это было бы до некоторой степени самосознанием. С другой стороны, как заметил Бюхнер,[199] изнуренная работой жена грубого австралийского дикаря, которая употребляет очень мало отвлеченных слов и не может считать дальше четырех, едва ли напрягает свое самосознание или размышляет о смысле своего существования. Обыкновенно допускают, что высшие животные обладают памятью, вниманием, ассоциацией идей и даже известной долей воображения и рассудка. Если эти способности, которыми различные животные обладают в различной степени, способны к совершенствованию, то не кажется невероятным, что и более сложные способности, как, например, более высокая степень отвлеченного мышления, самосознание и такое прочее, возникли путем развития и сочетания простых способностей. Против высказанных здесь взглядов возражали, что невозможно определить, у каких именно животных в восходящем ряду существ возникает способность к отвлеченному мышлению и такому прочему; но кто мог бы сказать, в каком возрасте появляются эти способности у наших маленьких детей? А между тем мы знаем, что способности эти развиваются в детях постепенно и незаметно. Не подлежит сомнению, что животные сохраняют свою умственную индивидуальность. Когда мой голос вызвал целый ряд старых ассоциаций в уме упомянутой выше собаки, она по всем признакам сохранила свои индивидуальные особенности, хотя каждый атом ее мозга был, вероятно, более одного раза заменен другим в течение пяти лет. Собака эта могла бы выдвинуть аргумент, недавно предложенный для ниспровержения всех эволюционистов, и сказать: «Я остаюсь неизменной среди всех умственных влияний и всех материальных изменений. Учение, по которому атомы оставляют свои впечатления в наследство другим атомам, заступающим их место, противоречит понятию о самосознании и, следовательно, ложно. А так как это учение служит основой для гипотезы эволюционизма, то, следовательно, и эта гипотеза ложна».[200]
РЕЧЬ.
Способность речи справедливо считалась одним из главнейших отличий между человеком и низшими животными. Но человек, как замечает весьма компетентный судья, архиепископ Уэтли, «не единственное животное, которое пользуется языком для выражения того, что происходит в его уме, и которое способно более или менее понимать мысли, выраженные другими».[201] В Парагвае обезьяна Cebus azarae издает, будучи возбужденной, по крайней мере, шесть различных звуков, которые вызывают у других обезьян подобные же эмоции.[202] Мы понимаем движения лица и жесты обезьян, и они до некоторой степени понимают наши, как уверяют Ренгер и другие. Еще замечательнее факт, что собака со времени перехода в домашнее состояние[203] выучилась лаять по крайней мере на четыре или пять различных ладов. Несмотря на то, что лай — новоприобретенная способность, можно быть уверенным, что и дикие виды, родоначальники собаки, выражали свои чувства различными криками. У домашней собаки можно отличать лай рвения, как, например, во время охоты, лай злобы и ворчанье, пронзительный вой или лай отчаяния, когда, например, собака заперта; лай ночью, лай радости, когда она собирается идти гулять с хозяином, и весьма характерный лай требования или просьбы, когда она хочет, чтобы ей отворили дверь или окно. Гузо, внимательно исследовавший этот предмет, утверждает, что куры издают, по крайней мере, двенадцать различных звуков, имеющих различное значение.[204] Привычное употребление членораздельной речи, однако, свойственно одному человеку, хотя он подобно животным часто употребляет и нечленораздельные крики для выражения своих чувств, сопровождая их телодвижениями и игрой лицевых мышц.[205] Это относится преимущественно к более простым и живым ощущениям, мало связанным с высшими умственными процессами. Крик боли, страха, удивления, гнева, наряду с соответствующими движениями, и лепет матери с любимым ребенком красноречивее всяких слов. Человека отличает от низших животных не то, что он способен различать членораздельные звуки, ибо собаки, как известно всем, понимают многие слова и предложения. В этом отношении они стоят на той же ступени развития, как дети в возрасте от 10 до 12 месяцев, которые понимают некоторые слова и короткие предложения, но сами не в состоянии произнести ни одного слова. Способность издавать звуки членораздельно тоже не является отличительной нашей чертой, ибо ею обладают попугаи и другие птицы. То же следует сказать и о способности связывать определенные звуки с известными понятиями, ибо достоверно известно, что некоторые попугаи, которых выучили говорить, безошибочно связывали известные слова с определенными предметами, а лица с событиями.[206] Человек отличается от низших животных только тем, что он обладает бесконечно большей способностью ассоциировать в своем уме самые разнообразные звуки и представления; этим он обязан, конечно, высокому развитию своих умственных способностей. Горн Тук, один из основателей благородной науки — филологии, замечает, что речь есть искусство подобно варению или печению, но я думаю, что лучше было бы сравнить ее с писанием. Речь, конечно, не может быть отнесена к настоящим инстинктам, потому что она должна быть выучена. Она, однако, весьма отличается от всех обычных искусств, потому что человек обладает инстинктивным стремлением говорить, как это можно видеть на лепете наших детей, тогда как ни у одного ребенка нельзя заметить инстинктивного стремления варить, или печь, или писать. Далее, ни один филолог не думает в настоящее время, что какой бы то ни было язык был выдуман сознательно, но все принимают, что каждый развивался медленно и бессознательно шаг за шагом.[207] Звуки, издаваемые птицами, представляют во многих отношениях близкую аналогию с речью, потому что все члены одного вида издают, одни и те же инстинктивные крики для выражения своих эмоций; далее, все виды, обладающие способностью петь, инстинктивно практикуются в этом искусстве, но настоящие песни и даже призывные звуки перенимаются от родителей или воспитателей. Последнего рода звуки, как показал Дейнс Баррингтон,[208] «так же мало врожденны, как и речь у человека». Первые попытки петь «могут быть сравнены с неумелыми попытками лепечущего ребенка». Молодые самцы продолжают практиковаться, или, как говорят птицеловы, «ставят рекорды», в продолжение десяти или одиннадцати месяцев. В их первых пробах едва ли можно открыть зачатки будущей песни, но, когда они становятся старше, они приближаются к ней и, наконец, выучиваются ей вполне. Птицы, выучившиеся песням другого вида, как, например, канарейки, выведенные в Тироле, учат и передают их своему потомству. Незначительные естественные отличия в пении у одного и того же вида, живущего в разных местах, могут быть, по мнению Баррингтона, сравнены с «провинциальными диалектами», а пенье родственных, хотя и различных, видов — с языком различных человеческих рас. Я привел подробности с целью показать, что инстинктивное стремление к приобретению искусства говорить не составляет исключительной особенности человека. Что касается происхождения членораздельной речи, то, прочитав, с одной стороны, интересные сочинения мистера Веджвуда, преподобного Фаррера и профессора Шлейхера,[209] а с другой — знаменитые лекции профессора Макса Мюллера, я не могу сомневаться, что наша речь обязана своим происхождением подражанию и видоизменению различных естественных звуков, голосов других животных и собственных инстинктивных криков человека, при этом вспомогательную роль играли знаки и жесты. В главах, относящихся к половому отбору, мы увидим, что первобытный человек, или, вернее, один из древнейших родоначальников человека, вероятно, впервые употребил свой голос, производя настоящие музыкальные кадансы, то есть распевая, как делают это в настоящее время некоторые гиббоны. Мы можем заключить из весьма распространенной аналогии, что такого рода способность применялась преимущественно во время ухаживания и служила для выражения различных эмоций, например, любви, ревности, радости или как вызов для соперников. Подражание музыкальным крикам посредством членораздельных звуков послужило, вероятно, началом для слов, выражающих различные сложные эмоции. Что касается способности подражания, то нельзя не обратить внимания на столь сильное стремление наших близких родственников — обезьян, а также микроцефалов-идиотов[210] и диких человеческих племен подражать всему, что они слышат. Так как обезьяны, очевидно, понимают очень многое из того, что говорит им человек, а о другой стороны — в диком состоянии предупреждают сигнальными криками об опасности своих собратьев,[211] и такие же крики домашней птицы об опасности на земле и в воздухе (от коршунов) понятны собакам,[212] то не может показаться невероятным, что какое-то, более других одаренное обезьянообразное животное начало подражать реву хищного зверя, чтобы уведомить своих товарищей-обезьян о роде грозящей опасности. А это было бы первым шагом к образованию языка. По мере того, как голос все более и более употреблялся в дело, голосовые органы должны были развиваться и совершенствоваться по закону наследования результатов упражнения, а это, в свою очередь, должно было повлиять на развитие речи. Нет, однако, ни малейшего сомнения, что соотношение между постоянным употреблением языка и развитием мозга представляло еще большую важность. Умственные способности у отдаленных прародителей человека должны были быть несравненно выше, чем у какой-либо из существующих обезьян, прежде чем даже самая несовершенная форма речи могла войти в употребление. С другой стороны, можно принять, что постоянное применение и усовершенствование речи оказало влияние на мозг, давая ему возможность и побуждая его вырабатывать длинные ряды мыслей. Длинный и сложный ряд мыслей не может теперь существовать без слов немых или громких, как длинное исчисление — без цифр или алгебраических знаков. По-видимому, даже обыкновенные ряды мыслей требуют какого бы то ни было способа выражения или значительно облегчаются им, потому что глухая, немая и слепая девушка — Лаура Бриджмен двигала пальцами во время сна.[213] Тем не менее последовательный ряд живых и связанных между собой представлений может промелькнуть в мозгу и без помощи каких бы то ни было звуковых выражений; примером этому могут служить движения спящих собак. Мы уже видели, что животные способны до известной степени рассуждать без помощи языка. Тесное соотношение между мозгом в его настоящей форме у человека и способностью говорить с очевидностью проявляется в тех интересных случаях мозговых болезней, где преимущественно страдает речь, как, например, в тех случаях, где потеряна способность помнить существительные, тогда как остальные слова употребляются совершенно правильно, или, когда забыты существительные известного класса или даже все, за исключением начальных букв этих слов и собственных имен.[214] Наследственность изменений строения и функции голосовых и мозговых органов в результате их продолжительного упражнения имеет в себе столь же мало неправдоподобного, как и наследственность почерка, зависящего в значительной степени от строения руки и частью от мозговых особенностей, — а почерк определенно передается по наследству.[215] Многие писатели, главным образом профессор Макс Мюллер,[216] утверждали недавно, что употребление языка предполагает способность создавать общие представления, а так как ни одно животное, по их мнению, не обладает этой способностью, то и выходит, что они отделены от человека непреодолимой преградой.[217] Что касается животных, то я уже пытался показать, что они обладают этой способностью, по крайней мере, в самой примитивной и зачаточной форме. Мне кажется невероятным, чтобы дети в возрасте от 10 до 11 месяцев, а также глухонемые были способны связывать в уме известные звуки с определенными общими представлениями с той быстротой, с какой они это делают, если бы эти представления уже не были сформированы в их уме. Это замечание можно распространить и на самых умных животных, ибо, как замечает Лесли Стивен,[218] «собака создает себе общее представление о кошке или об овце и знает соответствующие слова так же хорошо, как философ. Способность понимать [слова] является столь же хорошим доказательством ума, связанного со словами, хотя и в невысокой степени, как и сама способность к речи». Почему именно органы, которые в настоящее время употребляются для речи, первоначально совершенствовались для этой цели, а не какие-либо другие органы, решить нетрудно. Муравьи обладают значительной способностью общения посредством своих усиков, как показал Гюбер, посвятивший целую главу муравьиному языку. Мы также могли бы употреблять пальцы, как весьма эффективные инструменты, потому что человек, имеющий навык, может посредством пальцев передать глухому каждое слово быстро произносимой речи в публичном собрании; но лишиться рук, занятых таким образом, было бы для нас весьма большим неудобством. Так как все высшие млекопитающие обладают голосовыми органами, устроенными по тому же общему плану, как наши, и служащими им средством для общения между собой, то вполне понятно, что при необходимости дальнейшего развития способности общения именно эти органы должны были развиться по преимуществу; такое усовершенствование было достигнуто с помощью соседних приспособленных к этому частей, именно языка и губ.[219] Тот факт, что высшие обезьяны не пользуются своими голосовыми органами для речи, зависит несомненно от недостаточного развития их ума. Присутствие у обезьян органов, которые при долгом употреблении могли бы служить для речи, хотя и не служат для этой цели, встречает аналогию у многих птиц, которые никогда не поют, хотя и обладают органами, приспособленными к пению. Так, например, у соловья и вороны голосовые органы весьма сходны по своему строению; между тем, первый употребляет их для разнообразных мелодий, а последняя только для карканья.[220] На вопрос, почему у обезьян умственные способности не развились до той же высоты, как у человека, можно ответить только указанием на общие причины, и было бы бесполезно ожидать более определенного ответа ввиду недостаточности наших знаний о последовательных ступенях развития, через которые прошло каждое существо. Образование различных языков и происхождение различных видов, равно как доводы в пользу того, что те и другие развились постепенно, совпадают между собой весьма странным образом.[221] Мы можем, однако, проследить начало многих слов дальше, чем начало видов, и убедиться в том, каким образом они в действительности произошли от подражания различным звукам. Мы находим в различных языках поразительные гомологии, обусловленные общностью происхождения, а также аналогии, получившие начало вследствие сходного процесса формирования языков. Характер изменения некоторых букв или звуков при изменении других весьма напоминает корреляции роста. Мы встречаем в обоих случаях повторение некоторых частей, следы долгого упражнения и так далее. Еще более замечательна частота рудиментов в языках, как и в видах. Буква m в слове am [я есть] значит я [I], так что в выражении I am [я есть] удержался излишний и бесполезный рудимент. В правописании слов часто остаются буквы, как рудименты древних форм произношения. Языки, подобно органическим существам, могут быть классифицированы в группы, соподчиненные другим группам, и распределение это может быть или естественным, основанным на их происхождении, или искусственным, основанным на других при знаках. Преобладающие языки и диалекты распространяются на далекие пространства и обусловливают постепенное вымирание других языков. Угасший язык, подобно исчезнувшему виду, как замечает Ч. Ляйелль, никогда более не возрождается. Один язык никогда не имеет двух месторождений. Разнородные языки могут быть скрещены или слиты между собой.[222] Мы в каждом языке встречаем примеры изменчивости и постоянного введения новых слов. Но так как для памяти существуют пределы, то отдельные слова, как и целые языки, постепенно исчезают. Макс Мюллер[223] справедливо замечает: «Борьба за существование происходит постоянно между словами и грамматическими формами каждого языка. Более совершенные, короткие, легкие формы постоянно одерживают верх и обязаны успехом своему врожденному превосходству». К этим более важным причинам преобладания некоторых слов присоединяется еще, по моему мнению, привлекательность новизны и моды, потому что человеческому уму присуще сильное стремление к незначительным переменам во всем окружающем. Выживание или сохранение некоторых благоприятствуемых слов в борьбе за существование — это естественный отбор. Совершенно правильное и изумительно сложное строение языка у многих диких народностей было часто приводимо как доказательство или божественного происхождения этих языков, или высокого развития и древней цивилизации их основателей. Так, Ф. Шлегель говорит: «В языках, которые, по-видимому, находятся на самой низкой ступени интеллектуальной культуры, мы часто встречаем весьма высокую и разработанную степень искусства в их грамматическом построении. Это особенно поразительно в языке басков, лапландцев и во многих американских языках».[224] Но, по-моему, безусловно ошибочно смотреть на язык как на искусство в смысле его разработанности и систематичности построения. Филологи признают теперь, что спряжения, склонения и такое прочее существовали первоначально в виде отдельных слов, соединенных впоследствии; а так как эти слова выражают наиболее ясные отношения между предметами и лицами, то нет ничего удивительного, если люди большинства рас употребляли их в самый ранний период развития. Что касается их совершенства, то следующий пример покажет, как легко мы впадаем в ошибки. Морская лилия [иглокожее] состоит иногда из 150000 отдельных щитков,[225] расположенных совершенно симметрично лучеобразными рядами. Несмотря на это, натуралист не назовет это животное более совершенным, чем животное, двояко симметричное и имеющее сравнительно небольшое число частей, из которых только лежащие на противоположных сторонах тела сходны между собой. Он справедливо считает дифференцировку и специализацию органов признаками совершенства. То же повторяется и с языками: наиболее симметричные и сложные не должны быть поставлены выше неправильных, сокращенных и смешанных языков, которые заимствовали выразительные слова и целесообразные построения от различных покоренных, покоривших их или переселившихся рас. Из этих немногих и несовершенных замечаний я вывожу заключение, что чрезвычайно сложное и правильное построение некоторых варварских языков вовсе не доказывает, что их происхождение есть результат отдельного акта творения.[226] Мы видели также, что способность членораздельной речи не служит сама по себе неопровержимым доводом против убеждения, что человек развился из какой-то низшей формы.
ЧУВСТВО КРАСОТЫ.
Это чувство было провозглашено исключительной особенностью человека. Я буду говорить здесь только о наслаждениях, доставляемых красками, формами и звуками, что вкратце можно назвать чувством красивого; у образованного человека подобные чувства тесно связаны со сложными представлениями и вереницей мыслей. Но если мы припомним, что самцы некоторых птиц намеренно распускают свои перья и щеголяют яркими красками перед самками, тогда как другие, не имеющие красивых перьев, не щеголяют таким образом, то, конечно, не будем сомневаться, что самки любуются красотой самцов. А так как женщины всех стран украшают себя перьями, то, конечно, никто не станет отрицать изящества этого украшения. Мы увидим ниже, что гнезда колибри и увеселительные беседки беседковой птицы искусно убраны ярко окрашенными предметами, а это доказывает, что созерцание подобных предметов доставляет им известное удовольствие. Однако у громадного большинства животных понимание красоты ограничивается, насколько мы о том можем судить, целями привлечения противоположного пола. Приятное пение самцов многих птиц в период любви, без сомнения, нравится самкам; доказательства тому мы увидим ниже. Если бы самки птиц не умели ценить великолепные цвета, украшения и пение самцов, то труды и заботы последних, когда они щеголяют перед самками своими прелестями, пропали бы даром, а этого невозможно допустить. Причину, по которой известные яркие цвета возбуждают удовольствие, мне кажется, столь же трудно объяснить, как и то, почему приятны известные запахи и ароматы; но некоторую долю действия следует приписать привычке, ибо часто предметы, вначале не нравившиеся нам, начинают в конце концов нравиться привычка [наслаждаться ими] передается по наследству. В отношении звуков Гельмгольцу удалось объяснить до известной степени физиологически, почему гармония и известные переходы приятны. Однако звуки, повторяющиеся с неправильными промежутками, в высшей степени неприятны, с чем согласится всякий, кто, например, прислушивался ночью на корабле к хлопанью канатов. Этот принцип, по-видимому, распространяется и на зрение, ибо глаз предпочитает симметрию и фигуры с правильными повторениями. Подобные узоры служат украшением у самых низко стоящих дикарей, и они же путем полового отбора развились в украшения у самцов многих животных. Как бы то ни было, в состоянии или не в состоянии мы объяснить, почему созерцание некоторых предметов и слушание некоторых звуков доставляют наслаждение, все-таки человек и многие низшие животные одинаково наслаждаются одними и теми же красками, приятными оттенками и формами, одними и теми же звуками. Вкус к прекрасному, по крайней мере насколько он относится к женской красоте, не носит в уме человека определенного характера. В самом деле, он весьма различен у разных человеческих рас и даже не одинаков у различных наций, принадлежащих к одной расе. Судя по отвратительным украшениям и столь же отвратительной музыке, которыми восхищается большинство дикарей, можно было бы сказать, что их эстетические способности развиты менее, чем у некоторых животных, например, у птиц. Конечно, ни одно из животных не способно восхищаться такими картинами, как ночное небо и прекрасный пейзаж, или наслаждаться утонченной музыкой; но такие развитые вкусы — приобретение культуры и зависят от сложных представлений; они чужды дикарям и необразованным людям. Многие свойства, оказавшие человеку неоценимые услуги при его прогрессивном развитии, например, сила воображения, удивление, любопытство, неопределенное сознание красоты, стремление подражать и любовь к свежим ощущениям или новизне, должны были неотвратимо повести к самым причудливым изменениям обычаев и вкусов. Я коснулся этого вопроса потому, что один современный писатель[227] странным образом указал на причуды, как на «одно из самых замечательных и характерных различий между дикарями и животными». Но мы не только можем частично понять, почему у человека, в результате различных противоречивых влияний, родятся причуды, но и легко доказать, что и низшие животные, как мы увидим впоследствии, капризны в своих привязанностях, антипатиях и в чувстве красоты. Мы имеем, следовательно, достаточно оснований подозревать, что они способны любить новизну ради ее самой.
ВЕРА В БОГА. РЕЛИГИЯ.
Не существует доказательств, что человек был изначально одарен облагораживающей верой в существование всемогущего бога. Наоборот, имеются исчерпывающие доказательства, заимствованные не у поверхностных путешественников-наблюдателей, а у людей, живших долгое время между дикарями, что многие из существовавших и существующих до сих пор рас не имеют понятия об одном или о многих богах и не имеют даже в своем языке слов для выражения такого понятия.[228] Этот вопрос не имеет, конечно, ничего общего с великим вопросом, существует ли вообще творец и управитель вселенной, — вопрос, на который отвечали утвердительно некоторые величайшие из когда-либо живших умов. Но если мы под словом «религия» будем понимать верование в невидимые и духовные силы, то наш вопрос примет совсем другой оборот, потому что такое верование распространено почти у всех менее цивилизованных рас. Нетрудно понять, как оно могло развиться. Когда важнейшие свойства ума, воображение, удивление, любопытство вместе с некоторой долей рассуждающей способности достигли известной степени развития, в человеке должно было родиться желание понимать то, что происходит вокруг него, и разъяснить себе некоторые вопросы относительно своего собственного существования. По замечанию мистера М’Леннана,[229] «человек должен был придумать какое-нибудь объяснение для проявлений жизни. Судя по всеобщему распространению, наиболее простая гипотеза и первая, возникающая в уме человека, есть та, посредством которой естественные явления объясняются присутствием в животных, растениях, неодушевленных предметах и силах природы духов, действующих по тем же побуждениям, какие знакомы людям из собственного опыта». Вероятно, также, как показал мистер Тэйлор, что сны были первым толчком к представлениям о духах, потому что дикари не умеют ясно отличать субъективные впечатления от объективных. Когда дикарь видит сны, образы, являющиеся его воображению, кажутся ему пришедшими издалека и стоящими над ним, или «душа спящего идет странствовать и возвращается к нему с воспоминаниями о том, что она видела».[230] Но пока перечисленные выше свойства ума, воображение, любопытство, разум и так далее не были достаточно развиты в человеке, его сны не могли повести к представлениям о духах, подобно тому, как они не ведут к таким понятиям, например, собаку. Наклонность дикарей воображать, что предметы и явления природы одушевлены духовными или живыми силами, можно, мне кажется, до некоторой степени объяснить следующим незначительным случаем, которому я сам был однажды свидетелем. Моя собака, взрослое и умное животное, лежала на траве в жаркий тихий день. На небольшом расстоянии от нее легкий ветерок случайно пошевелил раскрытый зонтик - обстоятельство, на которое собака не обратила бы, вероятно, ни малейшего внимания, если бы кто-либо находился возле. Как бы то ни было, но всякий раз, как зонтик шевелился, собака начинала сердито ворчать и лаять. Вероятно, она сообразила быстро и подсознательно, что движение зонтика без всякой видимой причины обличает присутствие какого-нибудь неизвестного живого существа, а никто чужой не имел права вступать в ее владения. Верование в силу духов может легко перейти в веру в существование одного или нескольких богов. Дикари, конечно, приписывают духам те же страсти, ту же мстительность или элементарное понятие о справедливости и те же привязанности, которые свойственны им самим. Жители Огненной Земли находятся в этом отношении в промежуточном состоянии; когда доктор на корабле «Бигль» застрелил двух молодых уток для коллекции, Йорк Минстер объявил самым торжественным образом; «О! мистер Байно, много дождя, много снега, много ветра», — и это должно было служить справедливым наказанием за бесполезную растрату человеческой пищи. Тот же дикарь рассказывал, что когда его брат убил «дикого человека», то долгое время свирепствовали бури и падало много снега и дождя. Мы, однако, никак не могли установить, чтобы жители Огненной Земли верили в то, что мы называем божеством, или имели какие-либо религиозные обряды, а Джемми Беттон с справедливой гордостью уверял нас, что на его родине нет чертей. Это уверение тем более замечательно, что у дикарей вера в злых духов гораздо более распространена, чем вера в добрых. Религиозное чувство чрезвычайно сложное целое, состоящее из любви, полной покорности высшему и таинственному повелителю, из глубокого сознания зависимости,[231] страха, уважения, благодарности, надежды на будущее и, может быть, еще из других элементов. Никакое существо не могло испытывать такого сложного чувства, пока оно не поднялось до довольно значительной высоты в умственном и нравственном развитии. Мы видим, впрочем, некоторое отдаленное приближение к этому душевному состоянию в горячей любви собаки к своему хозяину, соединенной с полной покорностью, некоторой боязнью и, может быть, еще с другими чувствами. Поведение собаки, возвращающейся к хозяину после долгой разлуки и — я могу прибавить - обезьяны при виде любимого сторожа совершенно иное, чем при встрече со своими товарищами. В последнем случае радость не так сильна и чувство равенства выражается в каждом действии. Профессор Браубах утверждает даже, что собака смотрит на своего хозяина как на бога.[232] Те же высокие умственные способности, которые впервые побудили человека верить в силу невидимых духов, затем в фетишизм, политеизм, и, наконец, в монотеизм, наверняка должны были вести его к различным странным суевериям и обычаям до тех пор, пока его сила суждения оставалась на низкой ступени развития. О некоторых из них страшно вспомнить: таковы, например, приношение людей в жертву кровожадному богу, испытание невинных посредством яда или огня, колдовство и так далее. Тем не менее полезно размышлять иногда об этих суевериях, потому что они показывают, какой глубокой благодарности заслуживает совершенствование нашего разума, наука и успехи наших знаний. Сэр Лёббок справедливо замечает:[233] «Мы можем сказать без преувеличения, что смутный ужас перед неведомым злом висит подобно черной туче над жизнью дикаря и отравляет ему всякую радость». Эти печальные и косвенные последствия наших высших способностей можно сравнить с побочными и случайными ошибками инстинктов низших животных.
ГЛАВА IV СРАВНЕНИЕ УМСТВЕННЫХ СПОСОБНОСТЕЙ ЧЕЛОВЕКА И НИЗШИХ ЖИВОТНЫХ (Продолжение).
Нравственное чувство.— Основное положение.— Качества общественных животных.— Происхождение общительности.— Борьба между противоположными инстинктами.— Человек — общественное животное.— Более стойкие общественные инстинкты берут верх над менее постоянными инстинктами.— Дикари уважают лишь общественные добродетели.— Личные добродетели возникают на более высокой ступени развития.— Влияние суждения членов одной общины на поведение [каждого члена в отдельности].— Передача нравственных наклонностей.— Итоги.
Я вполне согласен с мнением тех писателей,[234] которые утверждают, что из всех различий между человеком и низшими животными сама важное есть нравственное чувство, или совесть. Это чувство, как замечает Макинтош,[235] «имеет законное преобладание над всеми другим] побуждениями человеческих действий». Оно резюмируется в коротком, но могущественном слове «должен», столь полном высокого значения. Мы видим в нем благороднейшее из всех свойств человека, заставляющее его без малейшего колебания рисковать своей жизнью для ближнего; или, после должного обсуждения, пожертвовать своей жизнью для какой-нибудь великой цели в силу одного только глубокого сознания долга или справедливости. Иммануил Кант говорит: «Чувство долга! Чудное понятие, действующее на душу не посредством увлекательных доводов лести или угроз, но одной силой ничем не прикрашенного, непреложного закона и поэтому внушающее всегда уважение если и не всегда покорность; ты, перед которым все страсти молчат несмотря на тайный ропот, — где твое начало?».[236] Этот большой вопрос разбирался многими из самых талантливых писателей,[237] и если я касаюсь его здесь, то только потому, что его нельзя обойти; притом, насколько мне известно, никто еще не разбирал его исключительно с естественно-исторической точки зрения. Такое исследование вопроса представляет, следовательно, самостоятельный интерес, как попытка узнать, насколько изучение низших животных может пролить свет на одну из высших психических способностей человека, Следующее положение кажется мне в высокой степени вероятным, именно, что всякое животное, одаренное ясно выраженными общественными инстинктами,[238] включая сюда привязанность между родителями и детьми, должно обязательно приобрести нравственное чувство, или совесть, как только его умственные способности достигнут такого же или почти такого же высокого развития, как у человека. В пользу этого говорит, во-первых, то, что общественные инстинкты побуждают животное чувствовать удовольствие в обществе своих товарищей, сочувствовать им до известной степени и оказывать им различную помощь. Последняя может быть определенного и чисто инстинктивного характера; или она, как, например, у многих из высших общественных животных, может выражаться только в желании и готовности помогать товарищам известными общими способами. Но такие чувства вовсе не распространяются на всех особей одного вида, а только на членов той же ассоциации. Во-вторых, как скоро умственные способности достигли высокого развития, образы всех прошлых действий и побуждений должны были постоянно носиться в мозгу каждого индивидуума; и то чувство недовольства, которое, как мы увидим далее, постоянно следует за неудовлетворением инстинкта, должно было возникать во всех случаях, когда животное видело, что сильные и всегда присущие ему общественные инстинкты уступили какому-либо другому инстинкту, более сильному в ту минуту, но не столь сильному по своей природе и не оставляющему за собой столь живых впечатлений. Ясно, что многие инстинктивные желания, например, голод, кратковременны по своей природе и не оставляют долгого или живого воспоминания, раз они удовлетворены. В-третьих, после того как развилась способность речи и желания членов общества могли быть ясно выражаемы, общественное мнение должно было сделаться в значительной степени руководителем поступков и определять действия каждого из членов для общего блага. Следует, однако, помнить, что какое бы значение мы ни придавали общественному мнению, отношение к одобрению или неодобрению наших ближних зависит от симпатии, которая, как увидим далее, составляет существенную часть общественного инстинкта, и, без сомнения, является его фундаментом. Наконец, привычка особей должна была со временем играть важную роль в управлении поступками каждого из членов, потому что общественные инстинкты и побуждения, подобно всем другим, значительно подкрепляются привычкой, например, привычкой повиноваться желаниям и суду общества. Теперь мы должны разобрать каждое из наших соподчиненных положений и некоторые из них даже с большой подробностью. Я считаю необходимым заявить с самого начала, что я далек от мысли, будто каждое общественное животное, умственные способности которого разовьются до такой деятельности и высоты, как у человека, приобретет нравственные чувства, совершенно сходные с нашими. Подобно тому, как всем животным присуще в какой-то мере чувство прекрасного, хотя они восхищаются очень разнородными предметами, они могут иметь и такие понятия о добре и зле, которые поведут их к поступкам, совершенно противоположным нашим. Если бы, например, я намеренно беру крайний случай, мы были воспитаны в совершенно тех же условиях, как домашние пчелы, то нет ни малейшего сомнения, что наши незамужние женщины подобно пчёлам-работницам считали бы священным долгом убивать своих братьев, матери стремились бы убивать своих плодовитых дочерей, — и никто не подумал бы протестовать против этого.[239] Тем не менее пчела (или всякое другое общественное животное) имела бы в приведенном случае, как мне кажется, какое-то чувство добра и зла, или совесть. В самом деле, всякое животное должно иметь внутреннее чувство, что одни из его инстинктов более сильны и долговечны, а другие менее, так что часто должна возникать борьба, какому из этих импульсов следовать, и в сознании должно оставаться удовлетворение или неудовлетворение, или даже ощущение несчастья при сравнении прошлых впечатлений, беспрерывно пробегающих в уме. В этом случае внутренний голос должен говорить животному, что лучше было бы следовать тому, а не другому импульсу, лучше было бы поступить так, а не иначе, что это было бы хорошо, а то дурно. Но к смыслу этих выражений мы еще вернемся впоследствии.
ОБЩИТЕЛЬНОСТЬ.
Многие виды животных общественны; известны даже случаи, что разнородные виды держатся вместе, как, например, некоторые американские обезьяны или соединенные стаи галок, ворон и скворцов. Человек обнаруживает то же чувство в своей сильной привязанности к собаке, за которую та платит ему с избытком. Каждый заметил, вероятно, как несчастны бывают лошади, собаки, овцы и так далее, разлученные с своими товарищами, и как, по крайней мере первые, радуются при встрече между собой. Любопытно вникнуть в чувства собаки, которая способна сидеть спокойно целые часы в комнате с хозяином или с кем-либо из семьи, хотя на нее не обращают ни малейшего внимания, но начинает тревожно лаять или выть, если ее на короткое время оставят одну. Мы остановим наше внимание на высших общественных животных, исключив из нашего разбора насекомых, хотя некоторые из них ведут общественную жизнь и помогают друг другу во многих важных случаях. Самая обыкновенная услуга, оказываемая друг другу высшими животными, это — предупреждение о грозящей опасности, которая выслеживается соединенными силами всех. Каждому охотнику известно, замечает доктор Иегер,[240] как трудно приблизиться к животным, находящимся в стаде или стае. Дикие лошади и рогатый скот не подают, насколько я знаю, сигналов, но поза того, кто первый открыл неприятеля, предостерегает остальных. Кролики громко стучат о землю задними ногами, давая сигнал опасности; то же делают овцы и серны, но только передними ногами, и вместе с тем издают особенный свист. Многие птицы и некоторые млекопитающие ставят часовых: роль последних у тюленей всегда исполняют самки.[241] Предводитель стада обезьян играет роль часового и подает голос как для уведомления о близости врага, так и в знак безопасности.[242] Общественные животные оказывают друг другу много мелких услуг: лошади чешут, а коровы лижут друг у друга зудящие места: обезьяны ищут друг у друга наружных паразитов. Брэм рассказывает, что после того, как стая Cercopithecus griseoviridis пройдет через колючий кустарник, одни обезьяны ложатся на ветки, а другие садятся возле них, «добросовестно» осматривают их кожу и вытаскивают одну за другой все иглы или колючки. Животные оказывают друг другу и более важные услуги: так, волки и некоторые другие хищные животные охотятся стаями и помогают один другому при нападениях на добычу. Пеликаны ловят рыбу общими силами. Павианы-гамадрилы имеют привычку переворачивать камни, отыскивая насекомых и такое прочее, и если им встречается большой камень, то вокруг него становятся столько обезьян, сколько могут уместиться, и они, перевернув его общими усилиями, делят добычу между собой. Общественные животные взаимно защищают друг друга. Быки-бизоны в Северной Америке во время опасности помещают коров и телят в середину стада и сами для защиты становятся в круг. В одной из следующих глав я приведу случаи, когда два молодых диких быка из чиллингэмского парка совместно напали на старого и два жеребца совместно пытались отогнать третьего от стада кобыл. Брэм встретил в Абиссинии большое стадо павианов, переходивших долину; одни взобрались уже на противолежащую гору, а другие были еще в долине. На последних напали собаки; тогда старые самцы немедленно сбежали с горы и, раскрыв широко рты, подняли такой страшный рев, что собаки обратились в поспешное бегство. Собак вскоре опять удалось натравить на павианов, но к этому времени последние уже взобрались на гору, кроме одной молодой, приблизительно шестимесячной обезьянки, которая с громким и жалобным криком вскочила на обломок скалы и была немедленно окружена собаками. Тогда самый большой из самцов, настоящий герой, снова спустился с горы, медленно подошел к детенышу, приласкал его и торжественно увел с собой. Собаки были чересчур удивлены, чтобы броситься на него. Я не могу не привести еще одной сцены, виденной тем же натуралистом: орел схватил молодого Cercopithecus, но не мог его унести, потому что тот уцепился за ветку. Обезьяна громко звала на помощь. Услышав ее крик, остальные члены стаи с шумом бросились на выручку, окружили орла и вырвали у него столько перьев, что он позабыл думать о добыче и был рад убраться поздорову. Этот орел, замечает Брэм, вероятно, никогда более не нападал на обезьяну из стада.[243] Известно, что общественные животные чувствуют взаимную привязанность, которая неизвестна взрослым не общественным животным, насколько они в большинстве случаев сочувствуют страданиям и радостям своих товарищей, трудно решить, в особенности что касается радостей. Тем не менее мистер Бёкстон, обладавший тонкой наблюдательностью,[244] уверяет, что его попугаи макао, жившие на свободе в Норфолке, принимали «странное участие в паре, имевшей гнездо: всякий раз, когда самка вылетала из него, она была окружаема толпой, поднимавшей страшный крик в ее честь». Часто бывает трудно решить, сочувствуют ли животные страданиям других животных того же вида или нет. Кто может сказать, что думают коровы, когда они окружают умирающую или мертвую подругу, пристально глядя на нее? По мнению Гузо, они, очевидно, не чувствуют сострадания. Что иногда животные бывают далеки от всякой жалости — факт несомненный; они, например, выгоняют раненого товарища из стада или же забивают и замучивают его до смерти. Это один из наиболее печальных фактов в естественной истории, если не принять объяснения, предложенного некоторыми, именно, что инстинкт или разум животных побуждает их выгонять раненого товарища для избежания преследований со стороны хищных животных и человека, которым легче нагнать стадо при его замедленном движении. Если так, то эти животные поступают немногим хуже северо американских индейцев, оставляющих слабых товарищей умирать в поле, или жителей островов Фиджи, которые зарывают в землю живыми своих больных или престарелых родителей.[245]
Многие животные, впрочем, положительно принимают участие в страданиях или опасностях товарищей. Это встречается даже между птицами; капитан Стенсбёри[246] нашел на Соленом озере в Утахе старого и совершенно слепого пеликана, который был очень жирен и которого, вероятно, долгое время хорошо кормили его товарищи. Мистер Блис видел, как вороны в Индии кормили двух или трех слепых подруг; я слыхал о таком же случае с домашним петухом. Мы можем, конечно, назвать такие действия инстинктивными, но эти случаи слишком редки, чтобы из них мог развиться какой-либо специальный инстинкт.[247] Я сам видел собаку, которая ни разу не проходила мимо своего друга, кошки, лежавшей больной в корзине, не лизнув ее несколько раз, — вернейший признак нежности в собаке. Следует, вероятно, отнести к состраданию то чувство, которое заставляет храбрую собаку броситься на всякого, кто нападет на ее хозяина. Я был свидетелем, как один человек шутя хотел ударить госпожу, державшую на коленях маленькую, очень робкую собачонку; опыт делался в первый раз. Собачонка мгновенно спрыгнула с колен, но, когда госпожу перестали «бить», она вернулась, и было в самом деле трогательно видеть, как эта крошка лизала лицо госпожи и старалась ее утешить. Брэм[248] пишет, что, когда пленного павиана ловили с целью наказать его, другие старались защитить его. Сострадание же побудило, без сомнения, павиана и Cercopithecus, о которых я рассказывал выше, защищать своих молодых товарищей против собак и орла. Я приведу еще только один пример участия и геройского самоотвержения маленькой американской обезьяны. Несколько лет назад сторож зоологического сада показал мне глубокие и едва зажившие раны на своем затылке; они были нанесены ему разозлившимся павианом в то время, как он стоял на коленях на полу. Маленькая американская обезьяна, жившая в большой дружбе со сторожем, помещалась в том же отделении и непомерно боялась старого павиана. Несмотря на это она, при виде своего друга в опасности, бросилась ему на выручку и, крича и кусая павиана, настолько отвлекла его внимание, что сторож мог убежать и избегнул таким образом, как думают доктора, серьезной опасности.
Кроме любви и участия, животные обнаруживают еще другие свойства, связанные с общественным инстинктом, которые у людей назывались бы нравственными. Я вполне согласен с Агассицом[249] в том, что собаки обладают чем-то весьма похожим на совесть. Они несомненно обладают некоторым уменьем владеть собой, и этого никак нельзя отнести на счет одного страха. Браубах[250] замечает, что собаки не позволяют себе украсть что-либо съестное в отсутствие хозяина. Собака издавна считалась олицетворением верности и покорности. Слон тоже верен своему погонщику или хозяину, вероятно, считая его вожаком стада. Мистер Гукер говорил мне, что однажды слон, на котором он ехал в Индии, завяз так глубоко в трясине, что оставался недвижим почти в течение всего следующего дня, когда его наконец вытащили с помощью канатов. В подобных случаях слоны хватают хоботом всякий предмет, живой или мертвый, и суют его себе под ноги, чтобы воспрепятствовать дальнейшему погружению тела; погонщик ужасно боялся, как бы животное не схватило доктора Гукера и не раздавило бы его до смерти. Сам же погонщик, как уверяет доктор Гукер, находился вне подобной опасности. Такое самообладание слона, в момент, когда тяжелое животное находится в столь опасном положении, является удивительным доказательством его благородной верности.[251]
Все животные, которые живут вместе и защищают друг друга или нападают сообща на неприятеля, должны до известной степени быть верны друг другу, а те, которые следуют за своим предводителем, должны быть до известной степени послушны. Когда павианы в Абиссинии[252] грабят сады, они молча идут за своим вожаком, а если какая-либо неосторожная молодая обезьяна нарушит тишину, то пинки других обезьян научают ее молчанию и послушанию. Мистер Гальтон, имевший превосходный случай наблюдать полудикий рогатый скот в Южной Африке, замечает,[253] что отдельные особи не выносят даже короткой разлуки со стадом. Они наделены в высшей степени рабскими инстинктами, поддаются всякому общему решению и спокойно подчиняются всякому быку, достаточно решительному, чтоб принять на себя роль вожака. Жители, с целью добыть наилучший упряжной скот, выбирают всегда для передовых быков тех, которые имеют обыкновение пастись отдельно, обнаруживая таким образом известную самостоятельность. Мистер Гальтон прибавляет, что такие животные редки и ценятся дорого если бы подобные особи нарождались в большем числе, то были бы быстро истреблены, потому что львы всегда подкарауливают тех, которые отстают от стада.
Что касается побуждения, заставляющего некоторых животных соединяться обществами и помогать друг другу, то в большинстве случаев) его можно объяснить чувством удовольствия или удовлетворенности, которое они испытывают, выполняя другие инстинктивные действия, или же чувством неудовлетворенности, которое остается в тех случаях, когда другие инстинктивные действия встречают препятствия. Мы видим подобные примеры очень часто, и они особенно поразительны в приобретенных инстинктах наших домашних животных. Так, молодая овчарка находит величайшее удовольствие гнать перед собой стадо овец и бегать вокруг него, но никогда не нападает на них; молодой фоксгаунд [лисогон] любит охотиться за лисицами, между тем как другие виды собак, по моему личному наблюдению, не обращают на них никакого внимания. Какое сильное чувство внутренней удовлетворенности нужно для того, чтобы заставить птиц, эти столь подвижные существа, сидеть долгие дни на яйцах! Перелетные птицы тоскуют, когда им мешают улететь, может быть, потому, что отлет в этот долгий путь доставляет им наслаждение. Но вряд ли можно допустить, чтобы описанный у Одюбона несчастный гусь с подрезанными крыльями, пустившийся в путь пешком, когда наступило время отлета, отправился в это далекое путешествие — может быть, более чем за 1000 миль — с чувством удовольствия. Некоторые из инстинктов обусловливаются, наоборот, неприятными ощущениями, например, страхом, ведущим к самосохранению или направленным преимущественно против известных неприятелей. Никто, мне кажется, не в состоянии анализировать чувства наслаждения или страдания. Во многих случаях вероятно, впрочем, что животные следуют инстинктам единственно вследствие врожденной наклонности, без всякого побуждения со стороны приятных или неприятных ощущений. Молодой пойнтер, который в первый раз слышит запах дичи, делает уже стойку. Белка в клетке, зарывающая в песок орехи, которые она не в состоянии съесть, как будто с целью спрятать их, едва ли побуждается к этому приятными или неприятными ощущениями. Отсюда общепринятое мнение, будто все действия человека обусловливаются чувством наслаждения или страдания, кажется мне ошибочным. Но, принимая слепое и непосредственное следование врожденной привычке, совершенно независимо от приятных или неприятных ощущений, получаемых в данную минуту, я не отрицаю, что в сознании остается всегда неопределенное чувство недовольства, если эти инстинкты подавляются насильственно или круто.
Многие принимают, что животные сначала сделались общественными и уже потом стали чувствовать неудобство при разлуке со своими и удовлетворение в их обществе. Мне кажется, однако, более вероятным, что последние ощущения развились первоначально и уже они побудили соединяться в общества тех животных, которые могли выиграть от совместной жизни, подобно тому, как первоначально должно было существовать чувство голода и удовольствие при утолении его, побудившие животных есть. Наслаждение, доставляемое обществом, проистекает, вероятно, от расширения чувства родительской или детской любви, так как общественное чувство, по-видимому, развивается у молодых животных, остающихся долгое время при своих родителях; а это расширение [чувства привязанности] может быть преимущественно отнесено на счет естественного отбора, но до некоторой степени и на счет привычки. Между животными, выигрывавшими от жизни в сплоченных сообществах, те особи, которые находили наибольшее удовольствие в обществе своих, всего легче избегали различных опасностей, тогда как те, которые мало заботились о своих товарищах и держались в одиночку, погибали в большем числе. Что касается источника родительской и детской любви, лежащей, очевидно, в основе общественного инстинкта, то нам неизвестны ступени, путем которых эти чувства были приобретены: мы можем только принять, что эти чувства развились в значительной степени путем естественного отбора. То же можно сказать и относительно противоположного и более редкого чувства — ненависти между ближайшими родственниками, например, у пчел-работниц, убивающих своих братьев-трутней, и у маток-пчел, убивающих своих дочерей. Желание уничтожать своих ближайших родственников вместо того, чтобы любить их, приносит в этом случае пользу общине. Родительское чувство или какое-нибудь чувство, заменяющее его, развилось у многих весьма низко организованных животных, например, у морских звезд и пауков. Оно встречается иногда у некоторых отдельных членов многих больших групп животных, как например, в роде Forficula, или уховерток.
Могущественная эмоция сочувствия [симпатии] совершенно отлична от чувства любви. Мать может страстно любить своего спящего ребенка, но вряд ли можно сказать о ней, что она в это время испытывает сочувствие к ребенку. Любовь хозяина к своей собаке отличается от сочувствия точно так же, как и любовь собаки к хозяину. Адам Смит утверждал в прежнее время, а мистер Бэн в новейшее, что основа сочувствия лежит в наших ярких воспоминаниях о прошлых наслаждениях или страданиях. Поэтому «вид другого человека, терпящего голод, холод, усталость, пробуждает в нас воспоминание о подобных же состояниях, которые мучительны даже как отвлеченное представление». Отсюда, мы стремимся облегчить страдания других, чтобы избавиться тем самым от собственного тяжелого чувства. Те же мотивы заставляют нас принимать участие в радостях других людей.[254] Но я не знаю, как с этой точки зрения объяснить то, что мы принимаем неизмеримо сильнейшее участие в человеке, которого любим, чем в том, к которому равнодушны. Между тем, одного вида страдания, независимо от любви, должно было бы быть достаточно, чтобы вызвать в нашей памяти живые воспоминания и ассоциации. Объяснение заключается, может быть, в том факте, что у всех животных чувства симпатии направлены исключительно на членов одного и того же сообщества, следовательно, на более знакомых и более или менее любимых особей, но не на всех индивидуумов того же вида. Факт этот нисколько не поразительнее того, что животные боятся лишь некоторых особых врагов своих. Виды не общественные, как, например, лев или тигр, чувствуют сострадание при виде мучений своих молодых, но равнодушны ко всем другим животным. У людей эгоизм, опыт и подражание, вероятно, усиливают, как заметил мистер Бэн, чувство симпатии. Нас заставляет помогать другим надежда, что нам отплатят тем же. Далее, нет сомнения, что симпатия усиливается под влиянием привычки. Но каково бы ни было происхождение этого сложного чувства, оно должно было усилиться путем естественного отбора, потому что представляет громадную важность для всех тех животных, которые помогают друг другу и защищают одно другое. В самом деле, те сообщества, которые имели наибольшее число сочувствующих друг другу членов, должны были процветать и оставлять после себя большее число потомков. Во многих случаях невозможно, однако, решить, были ли известные общественные инстинкты приобретены путем естественного отбора, или же явились косвенным продуктом других инстинктов и способностей, например, сочувствия, рассудка, опыта и стремления к подражанию, или, наконец, они были простым результатом долговременной привычки. Столь замечательный инстинкт, как назначение часовых для предостережения общества от опасности, едва ли мог произойти из какой-либо другой способности; он, стало быть, был приобретен непосредственно. С другой стороны, привычка самцов некоторых общественных животных защищать общество или нападать на неприятеля и на добычу соединенными силами произошла, может быть, из взаимного участия; но храбрость и в большинстве случаев сила должны были быть приобретены раньше и всего вероятнее путем естественного отбора. Из многочисленных инстинктов и привычек одни гораздо сильнее других, то есть некоторые доставляют или больше наслаждения при удовлетворении, или больше неудовольствия при подавлении их, чем другие, или же, что не менее важно, животные следуют им в силу преобладающего наследственного стремления, независимо от чувства наслаждения или страдания. Мы из собственного опыта знаем, что от иных привычек гораздо труднее отделаться или исправиться, чем от других. Отсюда у животных должна часто возникать борьба между различными инстинктами или между каким-либо инстинктом и усвоенной привычкой. Так, например, когда собака бросается за зайцем и, услыхав приказание вернуться, останавливается, колеблется и снова пускается преследовать или же возвращается пристыженная к хозяину; или, когда в собаке борется любовь к ее щенкам с привязанностью к хозяину, она уходит от него к ним, точно стыдясь, что оставляет его. Но наиболее любопытный из известных мне примеров борьбы между инстинктами есть подавление материнского инстинкта инстинктом миграции. Последний инстинкт удивительно силен; когда настает время перелета, птицы, заключенные в клетку, бьются грудью о решетку, пока не вытрут всех перьев на груди и не разобьют ее в кровь. Молодые лососи выскакивают из пресной воды, где они могли бы продолжать жить, и совершают таким образом невольное самоубийство. Всем известно, как силен материнский инстинкт, заставляющий даже робких птиц идти навстречу большим опасностям, — хотя, правда, с некоторым колебанием и борьбой против инстинкта самосохранения, — и несмотря на это перелетный инстинкт так силен, что поздней осенью ласточки и стрижи часто покидают своих птенцов, оставляя их в гнездах на произвол мучительной смерти.[255] Мы можем заметить, что если какое-либо инстинктивное побуждение оказывается более полезным для вида, чем другой, противоположный ему инстинкт, то оно со временем возьмет верх над последним путем естественного отбора, так как животные, у которых оно сильнее развито, должны пережить остальных и сохраниться в большем числе. Может ли это правило быть применено к случаю материнского инстинкта по его отношению к перелетному инстинкту, мне кажется сомнительным. Большое постоянство или продолжительное влияние последнего в течение целых дней в известное время года в состоянии, может быть, придать ему на некоторый срок преобладающую силу.
ЧЕЛОВЕК — ОБЩЕСТВЕННОЕ ЖИВОТНОЕ.
Каждый согласится с тем, что человек общественное животное. Мы видим это в его нелюбви к уединению и в его стремлении к обществу за пределами его собственной семьи. Одиночное заключение — одно из самых тяжелых наказаний, которые можно придумать для него. Некоторые писатели полагают, что человек жил первоначально отдельными семьями; но в настоящее время отдельные семьи, даже две-три семьи, поселившиеся в какой-либо дикой стране, насколько я знаю, всегда вступают в приятельские отношения с другими семействами, живущими на том же участке. Такие семьи сходятся иногда для совета и для общей защиты. Нельзя приводить в доказательство того, что человек животное не общественное, то обстоятельство, что у дикарей почти всегда и везде происходят войны между племенами соседних участков, потому что общественные инстинкты никогда не распространяются на всех особей одного вида. Судя по аналогии с большим числом четвероруких, вероятно, что древние обезьянообразные родоначальники человека были также животные общественные, но это не очень существенно для нас. Хотя человек в его современном состоянии обладает немногими специальными инстинктами, потому что он утратил все, бывшие некогда принадлежностью его предков, тем не менее нет причины отвергать возможность сохранения с древних времен до известной степени инстинктивной любви и сочувствия к своим товарищам. Мы, в самом деле, все сознаем, что нам присущи подобные чувства симпатии,[256] но наше сознание не говорит нам, инстинктивны ли они, то есть развились ли в отдаленные времена таким же образом, как у низших животных, или были приобретены каждым из нас в ранние годы нашей жизни. Так как человек — общественное животное, то, вероятно, он тоже наследует наклонность быть верным своим товарищам и повиноваться вождю своего племени, потому что это черта, свойственная большинству общественных животных. Отсюда он мог приобрести и некоторое уменье владеть собой и сохранить наследственную склонность защищать совместно с другими своих ближних и проявлять готовность помогать им всеми способами, не идущими чересчур сильно наперекор его собственной пользе или его собственным сильным желаниям.
Общественные животные, стоящие на вершине лестницы живых существ, управляются почти исключительно, а животные, стоящие высоко на ступенях этой лестницы, — в значительной степени специальными инстинктами, оказывая помощь членам того же сообщества, но ими руководит также в известной мере взаимная любовь и участие, поддерживаемые, по-видимому, до некоторой степени разумом. Хотя человек, как только что замечено, не имеет особых инстинктов, которые указывали бы ему, каким образом помогать своим ближним, — в нем существует стремление помогать им, и по мере усовершенствования его умственных способностей он будет в этом случае естественно руководствоваться разумом и опытом. Инстинктивная симпатия к своим заставляет также человека высоко ценить одобрение других людей. В самом деле, мистер Бэн ясно показал,[257] что любовь к похвале, честолюбие, и, еще более, сильный страх перед презрением и позором «представляют результаты симпатии». Следовательно, человек находится под сильным влиянием желаний, одобрения и порицания своих сотоварищей, выраженных в их движениях или словах, и общественные инстинкты, которые, вероятно, были приобретены человеком в весьма примитивном состоянии, — быть может, его обезьянообразными родоначальниками, — остаются до сих пор побудительной причиной его благороднейших поступков. Но его действия в значительной степени управляются определенными желаниями и суждениями ближних и, к сожалению, еще чаще его собственными сильными и эгоистичными желаниями. По мере того, однако, как чувства любви, симпатии и уменья владеть собой становятся сильнее под влиянием привычки, и далее — по мере того, как развивается разум и человек приобретает возможность вернее ценить суждение своих собратьев, он чувствует побуждение вести себя определенным образом, независимо от преходящего чувства наслаждения или страдания. Он в состоянии сказать (хотя я не думаю, чтобы дикарь или некультурный человек могли мыслить так): я сам верховный судья моих действий, или, говоря словами Канта, «я не хочу в самом себе унижать достоинство человека».
НАИБОЛЕЕ ПОСТОЯННЫЕ ОБЩЕСТВЕННЫЕ ИНСТИНКТЫ ПОДАВЛЯЮТ МЕНЕЕ ПОСТОЯННЫЕ.
Мы не рассмотрели еще до сих пор главного пункта, вокруг которого с нашей точки зрения вертится весь вопрос о нравственном чувстве. Почему человек сознает, что он должен следовать тому, а не другому инстинктивному желанию? Отчего он горько сожалеет о том, что последовал инстинкту самосохранения и не рискнул жизнью для спасения ближнего? Или почему он сожалеет, если под влиянием сильнейшего голода украл что-нибудь для его утоления? Во-первых, очевидно, что в человеческом роде инстинктивные побуждения бывают различны по силе. Дикарь рискнет своей жизнью ради спасения одного из членов своего племени, но останется совершенно равнодушным к чужестранцу; молодая, робкая мать, под влиянием материнской любви, подвергнет себя, нисколько не колеблясь, величайшей опасности для спасения своего ребенка, но не для спасения другого человека. Многие взрослые люди и даже мальчики, никогда прежде не рисковавшие ради другого своей жизнью, но в которых развиты смелость и сочувствие, бросались, не думая ни минуты, в быстрый поток для спасения утопающего, даже и чужого им человека, наперекор инстинкту самосохранения. В этом случае человек поступает под влиянием того же инстинктивного побуждения, которое заставило героическую маленькую американскую обезьянку, описанную мною выше, броситься на большого, страшного павиана, чтобы спасти сторожа. Поступки вроде перечисленных представляют, по-видимому, скорее простой результат сильного развития общественного или материнского инстинкта, чем следствие каких-либо других побуждений или инстинктов. Они совершаются так скоро, что не оставляют времени для размышления или для приятных, или неприятных ощущений. Но если бы поступок такого рода не был совершен по той или иной причине, то у человека остался бы след недовольства собой или даже страдания. С другой стороны, в робком человеке инстинкт самосохранения может быть до такой степени силен, что он не в состоянии будет заставить себя подвергнуться риску, может быть, даже в случае, когда опасность коснется его собственного ребенка.
Мне приходилось слышать, что поступки, совершенные под влиянием импульса, как в приведенных выше случаях, не входят в категорию нравственных и не зависят от нравственного чувства. Люди, которые придерживаются этого взгляда, называют нравственными лишь те поступки, которые совершаются сознательно после победы над противоположными желаниями, или те, которые совершаются для какой-либо возвышенной цели. Но мне кажется едва ли возможно провести здесь резкую разграничительную черту.[258] Что касается возвышенных побуждений, то известно много случаев, когда пленные дикари, лишенные всяких понятий о человеколюбии вообще и не руководимые никакими религиозными побуждениями, сознательно жертвовали жизнью, чтобы не выдать товарищей.[259] Их поведение следует, конечно, назвать нравственным. Что касается размышления и победы над противоположными стремлениями, то мы знаем, что и животные колеблются между двумя противоположными инстинктами, например, в тех случаях, когда они спасают своих детенышей или товарищей от опасности; тем не менее их поступки, хотя они направлены в пользу других, не называются нравственными. К тому же часто повторяемое нами действие совершается, наконец, без всякого размышления или колебания и тогда едва ли может быть отличено от инстинкта; но никто, конечно, не станет утверждать, что действие, совершаемое таким образом, перестает быть нравственным. Напротив, мы все сознаем, что действие не может быть названо совершенным или в высокой степени благородным, если оно не делается непосредственно, без размышления и усилия, как у человека, у которого необходимые качества являются врожденными. Тот, кто принужден преодолевать свой страх или недостаток любви, прежде чем решится действовать, заслуживает, однако, в одном отношении большего уважения, чем человек, который делает добро вследствие врожденной склонности и безо всякого усилия над собой. Так как мы не имеем возможности отличать побуждения, то и называем все поступки, принадлежащие к известной категории, нравственными, если они совершены нравственным существом. Нравственным же является такое существо, которое способно сравнивать между собой свои прошлые и будущие действия или побуждения и осуждать или одобрять их.
Мы не имеем оснований предполагать, что какое-либо из низших животных обладает этой способностью; поэтому, если собака-водолаз вытаскивает ребенка из воды, если обезьяна идет навстречу опасности, чтобы выручить товарища, или берет на себя заботу об осиротевшей обезьянке, то мы не называем их поступки нравственными. Но относительно человека, который один может быть с уверенностью назван нравственным существом, все действия известного рода называются нравственными, все равно, совершены ли они сознательно, после борьбы с противоположными побуждениями, или вследствие мало-помалу усвоенной привычки, или, наконец, непосредственно, под влиянием инстинкта.
Но вернемся к нашему прямому вопросу. Хотя некоторые инстинкты сильнее других и ведут к соответственным поступкам, тем не менее нельзя утверждать, что у человека общественные инстинкты (включая сюда любовь к похвале и боязнь стыда) бывают первоначально или становятся со временем, вследствие долгой привычки, сильнее других инстинктов, например, сильнее чувства самосохранения, голода, полового чувства, желания мести и так далее. Почему же человек жалеет, — несмотря на усилия уничтожить в себе это сожаление, — что он последовал тому, а не другому из своих естественных побуждений, и далее, почему он чувствует, что должен сожалеть о своем поведении? В этом отношении человек глубоко отличается от низших животных. Несмотря на это, мы, как мне кажется, можем до известной степени объяснить причины этого различия.
Человек вследствие деятельного характера своих умственных способностей не может избежать размышлений: прошлые впечатления и образы с большой ясностью непрестанно носятся в его уме. Мы знаем уже, что у животных, которые держатся обществом, общественные инстинкты всегда налицо и очень сильны. Такие животные всегда готовы предупреждать об опасности, защищать общество и помогать товарищам согласно своим нравам; они чувствуют постоянно, без всякого побуждения со стороны какой-либо особой страсти или желания, некоторую степень привязанности и участия к своим; они тоскуют при долгой разлуке с ними и рады быть снова в их обществе. Точно то же имеет место и у нас. Даже когда мы остаемся совершенно одни, как часто помышляем мы с чувством удовольствия или скорби о том, что думают о нас другие — о воображаемом их одобрении или осуждении, а ведь все это вытекает из симпатии, представляющей важнейший элемент общественного инстинкта. Человек, в котором не было бы следов подобных чувств, справедливо считался бы противоестественным уродом. С другой стороны, желание удовлетворить свой голод или другую какую-либо страсть, например, мщение, по самой своей природе является преходящим и на время может быть вполне удовлетворено. Нам трудно, даже почти невозможно, восстановить в памяти с полной живостью некоторые чувства, как, например, чувство голода, равно как и прошлые страдания, что часто отмечалось. Инстинкт самосохранения сознается только в присутствии опасности, и не один трус считал себя храбрым, пока ему не пришлось встретиться лицом к лицу с неприятелем. Желание обладать собственностью другого человека, быть может, является одним из наиболее упорных стремлений, какие вообще могут быть названы, но даже и в этом случае удовлетворение при действительном обладании бывает обыкновенно слабее самого желания. Многие воры, если только они не воры по ремеслу, сами удивляются после успешной кражи какого-либо предмета, зачем они украли его.[260]
Так как человек не в состоянии уничтожить прошлых впечатлений, проходящих постоянно в его уме, то он должен по необходимости сравнивать между собой воспоминания о голоде в прошлом, об удовлетворенном мщении или об опасности, которой он избегнул в ущерб другим людям, с инстинктом симпатии, который почти всегда налицо, и с приобретенным ранее знанием того, что считается другими достойным похвалы или осуждения. Знание это не может быть изгнано из его ума, и оно ставится им по чувству инстинктивной симпатии очень высоко. Поэтому он будет чувствовать, что сделал промах, следуя данному инстинкту или привычке, сознание же сделанной ошибки вызывает у всех животных чувство неудовлетворенности или даже скорби. Приведенный выше случай с ласточкой может служить примером но только противоположного отношения, где временный, хотя в данную пору и очень сильный, инстинкт берет верх над другим, обычно не пересиливающим все прочие. В известное время года эти птицы по целым дням находятся под влиянием желания мигрировать; их привычки изменяются; они становятся беспокойными, шумливыми и собираются в стаи. Пока самка кормит птенцов или насиживает яйца, материнский инстинкт, вероятно, сильнее перелетного, но наиболее постоянно одерживает верх, и, наконец, в минуту, когда она не видит перед собою птенцов, она улетает и покидает их. Когда после достижения цели далёкого путешествия перелетный инстинкт перестает действовать, каждая птица, вероятно, терзалась бы раскаянием, если бы ее умственные способности были более развиты: перед ее глазами проходили бы тогда беспрерывно образы ее птенцов, умирающих на ненастном севере от холода и голода. В минуту действия человек склонен, конечно, следовать более сильному побуждению, и хотя это свойство ведет его иногда к самым благородным поступкам, но еще чаще заставляет его удовлетворять собственные желания в ущерб другим людям. Когда же после их удовлетворения прошлые и более слабые впечатления станут лицом к лицу с постоянно присущими общественными инстинктами и с глубоким вниманием к мнению сограждан, возмездие последует неминуемо. Он будет чувствовать угрызения совести, раскаяние, сожаление или стыд, - последнее чувство почти исключительно основано на страхе осуждения со стороны ближних. Последствием будет то, что он твердо решит поступать в будущем иначе, а это и есть совесть, ибо совесть оценивает прошлое и руководит будущим. Природа и сила чувств, которые мы называем сожалением, стыдом, раскаянием и угрызением совести, очевидно, зависят не только от «степени насилования инстинкта, но отчасти также от силы искушения, а еще чаще от суждения своих ближних. Значение, какое человек придает мнению других, зависит от степени врожденного или усвоенного им чувства симпатии, а также от того, насколько он способен принимать в расчет отдаленные последствия своих поступков. Крайне важен, хотя и не столь необходим, другой элемент — почтение или страх перед богом или духами, в которых веруют люди; эти чувства прямо связаны с угрызением совести. Некоторые критики, допуская, что чувства легкого сожаления и раскаяния могут быть объяснены на основании развитых в этой главе взглядов, отрицали, однако, возможность объяснить этим путем потрясающие душу укоры совести. Но возражения их, по-моему, весьма слабы. Мои критики не указывают ясно, что они подразумевают под укорами совести, я же не могу подобрать для этого чувства иного определения, как то, что оно представляет высшую степень раскаяния. Укоры совести стоят в таком же отношении к раскаянию, как бешеная злоба к гневу или агония к страданию. Не было бы удивительно, если бы столь сильный и столь высоко ценимый инстинкт, как материнская любовь, будучи заглушен чем-либо в душе матери, поверг ее в глубокое отчаяние, как только ослабело бы в уме впечатление той причины, которая повела к нарушению инстинкта. Если даже какой-нибудь поступок не идет вразрез с каким-либо определенным инстинктом, то достаточно одного сознания, что наши друзья и люди одного круга презирают нас за этот поступок, чтобы испытать весьма сильные страдания. Кто станет отрицать, что отказ от дуэли из-за трусости причинил многим людям сильнейшие мучения стыда? Многие индусы, как говорят, возмущаются до глубины души, если случайно отведали нечистой пищи. А вот еще случай того, что я назвал бы укором совести. Доктор Лэндор был чиновником в западной Австралии и рассказывает,[261] что туземец с его фермы, лишившись одной из своих жен, умершей в результате болезни, пришел к нему и заявил, что «он отправляется к отдаленному племени с целью заколоть какую-нибудь женщину, потому что должен исполнить свой долг перед женой. Я ответил ему, что если он исполнит свое намерение, то я должен буду приговорить его к пожизненному тюремному заключению. Он оставался после этого на ферме несколько месяцев, но страшно исхудал и жаловался, что не может ни спать, ни есть, что дух его жены преследует его за то, что он не отнял жизнь у другого существа взамен ее. Но я был неумолим и уверил его, что, если только он исполнит свое намерение, спасенья ему нет». Тем не менее он исчез на целый год и возвратился совершенно поправившимся, а вторая жена его передала Лэндору, что муж ее таки лишил жизни женщину одного отдаленного племени, но невозможно было добыть законных улик против него. Таким образом, нарушение правила, священного в глазах племени, обрекает, по-видимому, человека на нравственные мучения, и это независимо от общественного инстинкта, если не считать того, что само правило основано на общественном мнении. Мы не знаем, каким образом возникли бесчисленные странные суеверия; неизвестно также, почему некоторые действительно большие преступления, как, например, кровосмешение, считаются отвратительными даже у самых грубых дикарей (хотя и не везде). Относительно некоторых племен сомнительно, впрочем, чтобы кровосмешение возбуждало в них большее отвращение, чем брак между мужчиной и женщиной, хотя бы и не находящимися в родстве, но носящими одно и то же имя. «Нарушение этого закона австралийцы признают величайшим преступлением; то же имеет место у некоторых племен Северной Америки.
Если предложить им вопрос, что хуже, убить ли девушку чужого племени или жениться на девушке из своего племени, то без замедления последует ответ, совершенно обратный тому, какой дали бы мы.[262] Поэтому мы отвергаем убеждение, высказанное недавно некоторыми писателями, будто отвращение к кровосмешению коренится в основе внушенной нам богом совести. Вообще вполне понятно, что человек под давлением столь могущественного, хотя и возникшего вышеуказанным путем, чувства, как укоры совести, может решиться на поступок, который на основании общепринятых взглядов признается искуплением, например, предание себя в руки правосудия.
Человек, побужденный своей совестью, путем долгой привычки приобретает со временем такую полную власть над собой, что без всякой душевной борьбы способен мгновенно жертвовать своими желаниями и страстями в угоду общественным инстинктам и симпатиям, включая сюда чувства, вытекающие из суждения его товарищей. Человек, несмотря на голод или желание отомстить, и не подумает о том, чтобы украсть что-либо или осуществить свою месть. Возможно, и как увидим ниже, даже вероятно, что привычка владеть собой может, подобно другим привычкам, наследоваться. Таким образом, человек приходит, наконец, к убеждению, путем приобретенной и вероятно унаследованной привычки, что для него выгоднее следовать наиболее постоянным импульсам. Повелительное слово должен выражает, по-видимому, только сознание того, что существует известное правило поведения, все равно каково бы ни было его происхождение. В прежние времена настоятельно говорилось, что оскорбленный джентльмен должен выйти на поединок. Мы говорим ведь, что пойнтер должен делать стойку, а ритривер — приносить дичь. Если они этого не делают, они не исполняют своего долга, поступают дурно. Если какое-либо желание или какой-либо инстинкт, заставившие человека поступить в ущерб другим людям, кажутся при воспоминании столь же сильными или более сильными, чем его общественный инстинкт, он не будет чувствовать острого сожаления о своем поступке, но он будет сознавать, что, если бы его поступок был известен товарищам, он встретил бы у них осуждение, а мало людей настолько равнодушных к своим собратьям, чтобы не печалиться в таком случае. Если человек не имеет симпатии к своим собратьям и если желания, побудившие его к дурному поступку, были сильны в минуту действия и при воспоминании не уступают перед постоянными общественными инстинктами и суждением других людей, то мы вправе назвать его дурным человеком.[263] Единственным средством, которое может в таком случае удержать его от зла, будет страх наказания и убеждение, что в конце концов было бы лучше и для его личных своекорыстных целей скорее имея в виду пользу других, чем свою собственную. Очевидно, что всякий может с легкой совестью удовлетворять собственным желаниям, если они не противоречат его общественным инстинктам, то есть не идут вразрез с пользой других людей. Но для тог чтобы быть совершенно свободным от внутренних упреков или беспокойства, человеку почти необходимо избегнуть осуждения своих собратьев, справедливого или нет — все равно. Он не должен также нарушать обычного строя своей жизни, в особенности если последний разумен, иначе он также будет испытывать неудовлетворенность. Равным образом он должен избегать прогневить бога или богов, в которых он верит, согласно со своими понятиями или суевериями. Впрочем, в этом случае часто примешивается новый момент — страх божеского наказания.
ПЕРВОНАЧАЛЬНО ТОЛЬКО СТРОГО ОБЩЕСТВЕННЫЕ ДОБРОДЕТЕЛИ ПОЛЬЗОВАЛИСЬ УВАЖЕНИЕМ.
Изложенное выше мнение о происхождении и природе нравственного чувства, говорящего нам, что мы должны делать, и совести, укоряющей нас в случае неповиновения этому чувству, вполне согласуется с тем, что мы видим относительно раннего и недоразвитого состояния этой способности в человеческом роде. Добродетели, которым должны в общих чертах следовать примитивные люди для того, чтобы объединяться обществом, суть именно те, которые и до сих пор считаются наиболее важными. Разница только в том, что они здесь применяются почти исключительно к членам одного племени и поступки совершенно противоположного характера не считаются преступлениями, когда дело идет о людях другого племени. Никакое общество не сохранилось бы, если бы убийство, грабеж, измена и так далее были распространены между его членами; вот почему эти преступления в пределах своего племени клеймятся «вечным позором»,[264] но не возбуждают подобных чувств за этими пределами. Северо американский индеец доволен собой и уважается другими, когда он скальпирует человека другого племени, а даяк отрубает голову самого миролюбивого человека и высушивает ее, как трофей. Детоубийство было в самых широких размерах распространено по всему свету[265] и не встречало нигде порицания; относительно девочек оно считалось даже полезным или, по крайней мере, не вредным для племени. Самоубийство в прежние времена вообще не считалось преступлением;[266] напротив, мужество, которое требовалось для его исполнения, внушало уважение. И до сих пор самоубийство весьма распространено между некоторыми полу цивилизованными и дикими народами и не встречает осуждения, потому что для племени в целом не чувствительна потеря одного человека. Один индийский туг выражал самое искреннее сожаление, что ему не удалось удушить и ограбить стольких же путешественников, как его отцу. На низком уровне цивилизации ограбление иностранцев считается везде делом весьма почетным.
Рабство, хотя и было до известной степени благотворным в древние эпохи,[267] представляет, однако, большое преступление, и тем не менее его не признавало таковым еще недавно даже большинство цивилизованных народов. Причиной этому было главным образом то, что рабы принадлежали к иной расе, чем их господа. Так как дикари не заботятся о мнении своих женщин, то с женами обращаются обыкновенно как с рабынями. Дикари большею частью вполне равнодушны к страданиям иностранцев и даже наслаждаются этим зрелищем. Известно, что дети и женщины северо американских индейцев помогают мучить врагов. Некоторые дикари находят особое наслаждение в том, чтобы мучить животных,[268] и жалость к последним для них — неизвестное чувство. Тем не менее, кроме семейной привязанности, между ними распространены сострадание и участие к членам своего племени, особенно к больным, и эти чувства распространяются иногда даже за пределы племени. Трогательный рассказ Мунго-Парка об участии, которое оказывали ему негритянки, хорошо известен. Можно было бы привести много примеров благороднейшей верности дикарей в отношении друг друга, но не относительно иностранцев; повседневный опыт подтверждает правило испанца: «Никогда, никогда не верь индейцу». Верность не может существовать без любви к правде, и эта основная добродетель тоже не редкость между членами дикого племени; так, например, Мунго-Парк слышал, как негритянки учили своих детей любить правду. Это одна из добродетелей, которая так глубоко укореняется в уме, что дикари следуют ей иногда даже в ущерб себе в их отношениях к чужестранцам; но лгать своему врагу едва ли считается грехом, как слишком ясно показывает история современной дипломатии. Коль скоро у племени есть признанный вождь, неповиновение становится преступлением, и даже низкопоклонство считается священной добродетелью.
Так как в суровые времена никто не мог быть полезен своему племени не будучи храбрым, то это качество ценилось во всем мире чрезвычайно высоко. И хотя в цивилизованной стране добрый, но робкий человек может приносить обществу гораздо больше пользы, чем храбрый, мы не можем отделаться от инстинктивного уважения к последнему и ставим его выше труса, как бы тот ни был добр. С другой стороны, осторожность, которая не имеет большого значения для блага общества, никогда не ценилась высоко, хотя она может быть весьма полезным качеством. Так как человек не может обладать добродетелями, необходимыми для блага племени, без самоотвержения, самообладания и уменья терпеть, то эти качества во все времена ценились высоко и вполне справедливо. Американский дикарь добровольно, без стона подвергается самым ужасным пыткам, чтобы проверить и укрепить в себе силу духа и храбрость, и мы не можем не удивляться ему, точно так же, как и индусскому факиру, который вследствие ложного религиозного убеждения висит на крючке, вонзенном в его тело. Другие личные добродетели, которые не касаются явно и непосредственно благосостояния племени, хотя в действительности могут иметь большое влияние на него, никогда не уважались дикарями, несмотря на то, что теперь они высоко ценятся у цивилизованных народов. Величайшая неумеренность не считается пороком у дикарей. Крайний разврат, не говоря о противоестественных преступлениях, распространен у них в удивительной степени.[269] Но как только брак, в форме одноженства или многоженства, начинает распространяться и ревность начинает охранять женское целомудрие, это качество начинает цениться и мало-помалу усваивается и незамужними женщинами. Насколько медленно оно распространяется между мужчинами, можно видеть еще в настоящее время. Целомудрие требует большого умения владеть собой, поэтому оно уважалось уже в очень ранний период нравственной истории цивилизованного человека. Следствием этого явилось бессмысленное почитание безбрачия, которое с самых древних времен считалось добродетелью.[270] Отвращение к неблагопристойностям, которое для нас так естественно, как будто бы оно было врождённо, и которое служит столь сильной поддержкой целомудрию, представляет новую добродетель, свойственную исключительно, как замечает сэр Д. Стонтон,[271] цивилизованной жизни. Доказательством этому служат древние религиозные обряды различных народов, картины на стенах Помпеи и обычаи многих дикарей.
Мы видели, что у дикарей и, вероятно, также у первобытных людей, поступки считались хорошими или дурными смотря лишь по тому, насколько они могли быть непосредственно полезны племени, а не виду или отдельному члену племени. Это заключение согласуется с теорией, по которой так называемое нравственное чувство развилось первоначально из общественного инстинкта, потому что оба вначале ориентировались исключительно на общественные интересы.
Главные причины низкой степени нравственности у дикарей, с нашей точки зрения, — во-первых, ограничение симпатии узкими пределами одного племени; во-вторых, недостаточное развитие рассуждающей способности, вследствие чего влияние многих личных добродетелей на благосостояние племени не может быть оценено. Дикари не понимают, например, многочисленных вредных последствий неумеренности, недостатка целомудрия и так далее. Третья причина — это слабая степень способности владеть собой, потому что эта способность не была усилена долгой, может быть, наследственной, привычкой, воспитанием и религией.
Я коснулся безнравственности дикарей[272] потому, что некоторые из современных писателей составили себе слишком высокое мнение об их нравственных качествах или отнесли большинство их преступлений на счет дурно понятого добродушия.[273] Эти писатели судят, по-видимому, по тем дикарям, которые обладают добродетелями, полезными или даже необходимыми для существования семьи и племени, а мы знаем, что эти добродетели, без сомнения, встречаются у дикарей и часто высоко развиты.
ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ.
Философы школы производной[274] нравственности в прежнее время принимали, что основание нравственности лежит в известном роде любви к себе, а позднее выдвинули «принцип наибольшего счастья». Было бы, однако, справедливее считать последний принцип желательною целью, а не побуждением в деле поведения. Тем не менее все авторы, к трудам которых я обращался, за немногими исключениями,[275] требуют для каждого поступка существования определенных мотивов, связанных с чувством удовольствия или неудовольствия. Однако человек, по-видимому, часто действует внезапно, непосредственно, то есть по инстинкту или по давно усвоенной привычке, вовсе не думая об удовольствии, подобно тому, как поступают, вероятно, пчела или муравей, когда они слепо повинуются инстинкту.
В случае крайней опасности, например, при пожаре, человек бросается на помощь ближнему, ни минуты не колеблясь, а потому и не может чувствовать удовольствия; еще менее имеет он времени поразмыслить, как неприятно будет чувствовать себя, если не попытается помочь ему. Если он впоследствии расследует свое поведение, то увидит, что руководствовался непосредственным побуждением, не имеющим ничего общего с погоней за удовольствием или счастьем; побуждение это и есть, по-видимому, глубоко вкоренившийся в него общественный инстинкт.
По отношению к низшим животным можно с большим вероятием принять, что развитие общественных инстинктов совершалось у них скорее ради общего блага, чем ради общего счастья вида. Под словом общее благо можно понимать средства, благодаря которым возможно большее число особей может вырасти в полном здоровье и силе и развить все свои способности при данных условиях. Так как социальные инстинкты у человека и у низших животных, без сомнения, развивались по одним и тем же ступеням, то было бы желательно, если это будет найдено практичным, ввести одно определение для обоих случаев и скорее принять, например, за мерило нравственности общее благо или общественное благосостояние, чем общее счастье; но, может быть, со стороны политической морали потребуется несколько ограничить это определение.
Когда человек рискует свой жизнью для спасения жизни ближнего, кажется уместнее сказать, что он поступает так для общего блага, чем для общего счастья человеческого рода. Без сомнения, благосостояние и счастье частного лица обыкновенно совпадают, и, следовательно, живущее в довольстве, счастливое племя будет процветать скорее, чем неудовлетворенное и несчастное. Мы видели, что даже в раннем периоде истории человека желания общества должны были естественно иметь большое влияние на поведение каждого члена, а так как все желают счастья, то «начало наибольшего счастья» сделалось второй весьма важной направляющей силой и целью, общественный же инстинкт вместе с симпатией (которая заставляет нас считаться с одобрением или неодобрением ближних) служили всегда первичным импульсом и руководителем. Таким образом устраняется упрек в том, что низменный принцип себялюбия положен в основу самой благородной стороны нашей природы, если только не называть себялюбием удовлетворение, которое чувствует всякое животное, следуя своим собственным инстинктам, и неудовлетворенность, чувствуемую животным, когда ему мешают в этом.
Желания и мнения членов одного и того же общества, выраженные сначала устно, а потом также письменно, служат или единственным руководителем нашего поведения или в значительной степени усиливают общественные инстинкты; мнения эти иногда, правда, имеют тенденцию действовать наперекор общественным инстинктам. Хороший пример последнего представляет закон чести, то есть закон мнения о нас людей нашего круга и далеко не всех наших соотечественников. Нарушение этого закона, даже если оно и заведомо строго согласуется с истинной нравственностью, многим людям причинило больше угрызений совести, чем настоящее преступление. Мы узнаем его влияние в жгучем чувстве стыда, которое очень многие из нас чувствовали, припоминая спустя годы какое-нибудь случайное нарушение даже пустого, но общепринятого правила приличия. Общественное мнение нередко руководится каким-нибудь грубым опытом относительно того, что в конечном результате лучше для всех членов общества. Но это мнение нередко бывает ошибочно вследствие невежества и недостатка рассуждающей способности. Вот отчего самые странные обычаи и предрассудки достигли всемогущей силы во всем мире совершенно наперекор истинному благосостоянию и счастью рода человеческого. Мы видим это в ужасе индуса, нарушившего законы своей касты, и в бесчисленных других примерах. Трудно было бы сделать различие между угрызениями совести индуса, который поддался соблазну и съел нечистую пищу, и угрызениями совести человека, совершившего кражу; первые будут, однако, по всей вероятности, более жестоки. Как произошло так много нелепых правил поведения, равно как и такое множество нелепых религиозных верований, мы не знаем. Не знаем и того, каким образом они так глубоко укоренились во всех странах света в уме людей. Достойно, однако, замечания, что убеждение, внушаемое с постоянством в ранние годы жизни, когда мозг впечатлителен, по-видимому, принимает характер инстинкта, а вся сущность инстинкта состоит в том, что ему следуют независимо от рассудка. Мы не можем также сказать, почему определенные высокие качества, как, например, любовь к правде, более уважаются у некоторых диких племен, чем у других,[276] ни почему подобные различия существуют и между высоко цивилизованными народами. Зная, как глубоко укоренились многие странные обычаи и суеверия, мы не должны удивляться, что личные добродетели, основанные, как это и есть на самом деле, на рассудке, кажутся нам теперь столь естественными, что мы готовы считать их врожденными, хотя человек не ценил их в первобытном состоянии.
Несмотря на множество источников сомнения человек может вообще легко отличать высокие нравственные законы от более низких. Первые основаны на общественных инстинктах и относятся к благосостоянию других. Они поддерживаются одобрением наших ближних и разумом. Низшие нравственные законы, хотя некоторые из них не заслуживают этого названия, потому что требуют иногда самопожертвования, относятся, главным образом, к собственной личности и обязаны своим происхождением общественному мнению, после того как оно выработалось опытом и культурой; они не существуют у примитивных племен.
Когда человек подвигается вперед по пути цивилизации и небольшие племена соединяются в большие общества, простой здравый смысл говорит всякому, что он должен распространять свои общественные инстинкты и симпатии на всех членов того же народа, хотя бы они лично и не были знакомы ему. Когда человек уже достиг этого пункта, ему остается только победить одно искусственное препятствие, чтобы распространить свои симпатии на людей всех народов и рас. Если эти люди значительно отличаются от него по внешнему виду и по обычаям, то, к несчастию, как показывает опыт, нужно много времени, пока мы станем смотреть на них как на своих ближних. Симпатии за пределами человечества, то есть любовь к животным, есть, по-видимому, одно из позднейших нравственных приобретений. Как кажется, дикие не чувствуют ее, разве только в отношении к своим любимцам. Как мало оно было известно римлянам, показывают их отвратительные гладиаторские представления. Само понятие о жалости к животным, как я сам мог убедиться, было новостью для большей части гаучосов пампасов. Это качество, 1 одно из благороднейших, какими одарен человек, по-видимому, происходит из наших симпатий, делающихся все нежнее и распространяющихся все далее, пока они не обнимут, наконец, все живые существа. Как скоро эта добродетель уважается и вводится в практику несколькими людьми, она передается посредством воспитания и примеров молодому поколению и закрепляется общественным мнением.
Высшая степень нравственного развития, которой мы можем достигнуть, есть та, когда мы сознаем, что мы должны контролировать свои мысли и «даже в самых затаенных мыслях не вспоминать грехов, делавших прошедшее столь приятным для нас».[277] Все, что позволяет нашему уму освоиться с каким-нибудь дурным делом, облегчает совершение последнего. Марк Аврелий давно сказал: «Каковы твои постоянные мысли, таков будет и склад твоего ума, потому что душа окрашивается мыслями».[278]
Наш великий философ Герберт Спенсер недавно изложил свои взгляды на нравственное чувство. Он говорит:[279] «Я убежден, что польза, [приобретенная] опытом, сложившимся и укрепившимся в течение прошедших поколений человеческого рода, произвела соответственные изменения, которые при постоянной передаче и накоплении образовали в нас своего рода способность моральной интуиции — известные эмоции, соответствующие хорошим или дурным поступкам, эмоции, которые не имеют видимого основания в пользе, приобретенной личным опытом». Мне кажется, что нет ничего невероятного в том, что доблестные стремления были более или менее способны передаваться по наследству, ибо, не говоря о разных наклонностях и привычках, наследственных у многих из наших домашних животных, я слышал про случаи, когда желание воровать и стремление лгать появлялись в семействах высшего класса, а так как воровство — редкость в этих слоях общества, то едва ли мы можем объяснить случайным совпадением подобное стремление, проявившееся у двух-трех членов одного и того же семейства. Если худые наклонности передаются по наследству, то, вероятно, передаются также и хорошие. Телесное здоровье, действуя на мозг, оказывает большое влияние на нравственные поступки; это хорошо известно всем, кто страдал хроническим расстройством пищеварения или болезнью печени. Это доказывается также тем, что «извращение или исчезновение нравственного чувства часто является первым симптомом умственного расстройства»,[280] а сумасшествие, как известно, часто передается по наследству. Только допуская наследственную передачу нравственных склонностей, мы в состоянии понять различия, которые в этом отношении предполагаются существующими между различными расами человечества.
Даже частичная передача хороших наклонностей была бы огромным подспорьем первичному побуждению, вытекающему прямо и косвенно из общественных инстинктов. Допуская на время, что хорошие наклонности передаются по наследству, кажется вероятным, что, по крайней мере, такие качества, как целомудрие, умеренность, любовь к животным и такое прочее запечатлеваются в умственной организации привычкой, воспитанием и примером в продолжении нескольких поколений в одном и том же семействе и, — что проявляется в ничтожной степени или вовсе отсутствует, — тем, что личности, отличавшиеся этими качествами, имели наилучший успех в борьбе за жизнь. Главный источник моего сомнения насчет такого унаследования состоит в том, что бессмысленные обычаи, суеверия и вкусы вроде отвращения индуса к нечистой пище, должны были бы тоже передаваться в силу того же принципа. Хотя сама по себе такая передача может быть не менее вероятна, чем наследственность вкуса к известному роду пищи или страха перед известными врагами, тем не менее я не знаю ни одного фактического доказательства унаследования суеверных обычаев или бессмысленных привычек.
Итак, общественные инстинкты, которые у человека, равно как и у животных, были приобретены, без сомнения, для блага общества, с самого начала были источником желания помогать ближнему, наделили его чувствами симпатии и заставили принимать в расчет одобрение и неодобрение товарищей. Такие побуждения служили человеку в очень раннем периоде грубыми мерилами добра и зла. Но когда человек, постепенно развиваясь в умственных способностях, стал способен понимать более отдаленные последствия своих поступков; когда он приобрел достаточно познаний, чтобы отвергнуть вредные обычаи и суеверия; когда он начал иметь в виду не одно только благосостояние, но и счастье своих товарищей; когда вследствие привычки, следовавшей за благодетельным опытом, воспитанием и примером, его чувство симпатии стало нежнее и шире, распространившись на людей всех рас, на слабоумных, на убогих и других бесполезных членов общества, и, наконец, на низших животных, то и уровень его нравственности начал подниматься все выше и выше. И моралисты школы производной нравственности, и некоторые интуиционисты допускают, что уровень нравственности вообще поднялся сравнительно с ранним периодом истории человека.[281]
Так как мы видим иногда борьбу, происходящую между различными инстинктами у низших животных, то неудивительно, что и у человека бывает борьба между его общественными инстинктами вместе с происшедшими от них добродетелями и его низшими, хотя на время и сильнейшими, побуждениями или желаниями. Это, по замечанию мистера Гальтона,[282] «тем менее удивительно, что человек вышел из состояния дикости в сравнительно недавнее время». Поддавшись какому-нибудь искушению, мы ощущаем чувство неудовлетворенности, стыда, раскаяния, угрызений совести, подобное тому, которое мы ощущаем при неудовлетворении других мощных инстинктов и желаний или помехе им. Мы сравниваем ослабленное впечатление прошедшего искушения с постоянно присущими нам общественными инстинктами или с привычками, приобретенными в ранней молодости и укрепившимися в продолжение всей нашей жизни, так что, наконец, они стали почти так же сильны, как инстинкты. Если мы не уступаем продолжающемуся искушению, то либо потому, что общественный инстинкт или какая-нибудь привычка в этот момент берут над ним верх в нашей душе, либо потому, что знаем из опыта, как вырастает, по сравнению с ослабленным впечатлением искушения, этот самый инстинкт и как нам будет больно, что мы ему не последовали. Касательно будущих поколений нет причины бояться ослабления общественных инстинктов, и мы вправе ожидать, что добродетели разовьются и станут, может быть, постоянными благодаря наследственности. В таком случае борьба между высшими и низшими побуждениями будет менее напряженной и добродетель будет торжествовать
ИТОГИ ДВУХ ПОСЛЕДНИХ ГЛАВ.
Нет сомнения, что существует огромная разница между умом самого примитивного человека и самого высшего животного. Если бы человекообразная обезьяна могла иметь беспристрастный взгляд относительно самой себя, она бы допустила, что, хотя она умеет составить искусный план грабежа сада, знает употребление камней для драки или разбивания орехов, — мысль об изготовлении из камня орудия все-таки далеко выше ее сил. Она согласилась бы с тем, что она еще менее могла бы следить за ходом метафизических рассуждений, или разрешить математическую задачу, или размышлять о боге, или восхищаться величавой картиной природы. Впрочем, некоторые обезьяны, вероятно, объявили бы, что способны восхищаться и в самом деле восхищаются красотой окраски кожи и шерсти своих супругов. Они бы допустили, далее, что, несмотря на свою способность передавать другим обезьянам некоторые из своих ощущений и простых желаний посредством криков, им никогда не приходила в голову мысль о выражении определенных понятий определенными звуками. Они могли бы утверждать, что готовы помогать другим обезьянам одного с ними стада на разные лады, рисковать за них своей жизнью и заботиться об их сиротах; но они должны были бы признаться, что бескорыстная любовь ко всем живым существам, благороднейшее свойство человека, далеко выходит за пределы их понятия.
Как бы ни было велико умственное различие между человеком и высшими животными, оно только количественное, а не качественное. Мы видели, что чувства и впечатления, различные эмоции и способности, как любовь, память, внимание, любопытство, подражание, рассудок и так далее, которыми гордится человек, могут быть найдены в зачатке, а иногда даже и в хорошо развитом состоянии у низших животных. Они способны также к некоторому наследственному усовершенствованию, как мы видим на домашней собаке в сравнении с волком или шакалом. Если бы можно было показать, что известные высшие умственные способности, как, например, самосознание, формирование общих представлений и пр., свойственны исключительно человеку, что крайне сомнительно, то не было бы невероятным допущение, что эти качества являются привходящим результатом других высокоразвитых интеллектуальных способностей, а последние представляют, в свою очередь, результат постоянного употребления совершенной речи. В каком возрасте новорожденное дитя приобретает способность к отвлеченным понятиям или делается самосознательным и начинает размышлять о своем существовании? Мы не можем ответить на это, как не можем ответить на тот же вопрос относительно животных в восходящей органической лестнице. Полу искусственный и полу инстинктивный характер речи все еще носит на себе печать ее постепенной эволюции. Облагораживающая вера в бога не существует повсеместно у человека, а вера в деятельность духовных сил естественно вытекает из других его умственных способностей. Может быть, нравственное чувство представляет наилучшее и самое высокое различие между человеком и низшими животными; но я не считаю нужным говорить об этом, так как я старался показать, что общественные инстинкты, — первое основание нравственного склада человека,[283] — с помощью деятельных умственных способностей и влияния привычки естественно ведут к золотому правилу: «Как вы хотите, чтобы люди поступали с вами, так поступайте и вы с ними», а это составляет основание нравственности. В следующей главе я сделаю несколько замечаний насчет вероятных ступеней и способов, по которым прогрессивно развивались многие умственные и нравственные способности человека. Нельзя отрицать, по крайней мере, возможности этого развития, потому что мы ежедневно видим примеры развития этих способностей в каждом ребенке и могли бы проследить совершенно постепенные переходы от ума полного идиота, более низкого, чем ум самого низкого животного, до ума Ньютона.
Нравственное чувство.— Основное положение.— Качества общественных животных.— Происхождение общительности.— Борьба между противоположными инстинктами.— Человек — общественное животное.— Более стойкие общественные инстинкты берут верх над менее постоянными инстинктами.— Дикари уважают лишь общественные добродетели.— Личные добродетели возникают на более высокой ступени развития.— Влияние суждения членов одной общины на поведение [каждого члена в отдельности].— Передача нравственных наклонностей.— Итоги.
Я вполне согласен с мнением тех писателей,[234] которые утверждают, что из всех различий между человеком и низшими животными сама важное есть нравственное чувство, или совесть. Это чувство, как замечает Макинтош,[235] «имеет законное преобладание над всеми другим] побуждениями человеческих действий». Оно резюмируется в коротком, но могущественном слове «должен», столь полном высокого значения. Мы видим в нем благороднейшее из всех свойств человека, заставляющее его без малейшего колебания рисковать своей жизнью для ближнего; или, после должного обсуждения, пожертвовать своей жизнью для какой-нибудь великой цели в силу одного только глубокого сознания долга или справедливости. Иммануил Кант говорит: «Чувство долга! Чудное понятие, действующее на душу не посредством увлекательных доводов лести или угроз, но одной силой ничем не прикрашенного, непреложного закона и поэтому внушающее всегда уважение если и не всегда покорность; ты, перед которым все страсти молчат несмотря на тайный ропот, — где твое начало?».[236] Этот большой вопрос разбирался многими из самых талантливых писателей,[237] и если я касаюсь его здесь, то только потому, что его нельзя обойти; притом, насколько мне известно, никто еще не разбирал его исключительно с естественно-исторической точки зрения. Такое исследование вопроса представляет, следовательно, самостоятельный интерес, как попытка узнать, насколько изучение низших животных может пролить свет на одну из высших психических способностей человека, Следующее положение кажется мне в высокой степени вероятным, именно, что всякое животное, одаренное ясно выраженными общественными инстинктами,[238] включая сюда привязанность между родителями и детьми, должно обязательно приобрести нравственное чувство, или совесть, как только его умственные способности достигнут такого же или почти такого же высокого развития, как у человека. В пользу этого говорит, во-первых, то, что общественные инстинкты побуждают животное чувствовать удовольствие в обществе своих товарищей, сочувствовать им до известной степени и оказывать им различную помощь. Последняя может быть определенного и чисто инстинктивного характера; или она, как, например, у многих из высших общественных животных, может выражаться только в желании и готовности помогать товарищам известными общими способами. Но такие чувства вовсе не распространяются на всех особей одного вида, а только на членов той же ассоциации. Во-вторых, как скоро умственные способности достигли высокого развития, образы всех прошлых действий и побуждений должны были постоянно носиться в мозгу каждого индивидуума; и то чувство недовольства, которое, как мы увидим далее, постоянно следует за неудовлетворением инстинкта, должно было возникать во всех случаях, когда животное видело, что сильные и всегда присущие ему общественные инстинкты уступили какому-либо другому инстинкту, более сильному в ту минуту, но не столь сильному по своей природе и не оставляющему за собой столь живых впечатлений. Ясно, что многие инстинктивные желания, например, голод, кратковременны по своей природе и не оставляют долгого или живого воспоминания, раз они удовлетворены. В-третьих, после того как развилась способность речи и желания членов общества могли быть ясно выражаемы, общественное мнение должно было сделаться в значительной степени руководителем поступков и определять действия каждого из членов для общего блага. Следует, однако, помнить, что какое бы значение мы ни придавали общественному мнению, отношение к одобрению или неодобрению наших ближних зависит от симпатии, которая, как увидим далее, составляет существенную часть общественного инстинкта, и, без сомнения, является его фундаментом. Наконец, привычка особей должна была со временем играть важную роль в управлении поступками каждого из членов, потому что общественные инстинкты и побуждения, подобно всем другим, значительно подкрепляются привычкой, например, привычкой повиноваться желаниям и суду общества. Теперь мы должны разобрать каждое из наших соподчиненных положений и некоторые из них даже с большой подробностью. Я считаю необходимым заявить с самого начала, что я далек от мысли, будто каждое общественное животное, умственные способности которого разовьются до такой деятельности и высоты, как у человека, приобретет нравственные чувства, совершенно сходные с нашими. Подобно тому, как всем животным присуще в какой-то мере чувство прекрасного, хотя они восхищаются очень разнородными предметами, они могут иметь и такие понятия о добре и зле, которые поведут их к поступкам, совершенно противоположным нашим. Если бы, например, я намеренно беру крайний случай, мы были воспитаны в совершенно тех же условиях, как домашние пчелы, то нет ни малейшего сомнения, что наши незамужние женщины подобно пчёлам-работницам считали бы священным долгом убивать своих братьев, матери стремились бы убивать своих плодовитых дочерей, — и никто не подумал бы протестовать против этого.[239] Тем не менее пчела (или всякое другое общественное животное) имела бы в приведенном случае, как мне кажется, какое-то чувство добра и зла, или совесть. В самом деле, всякое животное должно иметь внутреннее чувство, что одни из его инстинктов более сильны и долговечны, а другие менее, так что часто должна возникать борьба, какому из этих импульсов следовать, и в сознании должно оставаться удовлетворение или неудовлетворение, или даже ощущение несчастья при сравнении прошлых впечатлений, беспрерывно пробегающих в уме. В этом случае внутренний голос должен говорить животному, что лучше было бы следовать тому, а не другому импульсу, лучше было бы поступить так, а не иначе, что это было бы хорошо, а то дурно. Но к смыслу этих выражений мы еще вернемся впоследствии.
ОБЩИТЕЛЬНОСТЬ.
Многие виды животных общественны; известны даже случаи, что разнородные виды держатся вместе, как, например, некоторые американские обезьяны или соединенные стаи галок, ворон и скворцов. Человек обнаруживает то же чувство в своей сильной привязанности к собаке, за которую та платит ему с избытком. Каждый заметил, вероятно, как несчастны бывают лошади, собаки, овцы и так далее, разлученные с своими товарищами, и как, по крайней мере первые, радуются при встрече между собой. Любопытно вникнуть в чувства собаки, которая способна сидеть спокойно целые часы в комнате с хозяином или с кем-либо из семьи, хотя на нее не обращают ни малейшего внимания, но начинает тревожно лаять или выть, если ее на короткое время оставят одну. Мы остановим наше внимание на высших общественных животных, исключив из нашего разбора насекомых, хотя некоторые из них ведут общественную жизнь и помогают друг другу во многих важных случаях. Самая обыкновенная услуга, оказываемая друг другу высшими животными, это — предупреждение о грозящей опасности, которая выслеживается соединенными силами всех. Каждому охотнику известно, замечает доктор Иегер,[240] как трудно приблизиться к животным, находящимся в стаде или стае. Дикие лошади и рогатый скот не подают, насколько я знаю, сигналов, но поза того, кто первый открыл неприятеля, предостерегает остальных. Кролики громко стучат о землю задними ногами, давая сигнал опасности; то же делают овцы и серны, но только передними ногами, и вместе с тем издают особенный свист. Многие птицы и некоторые млекопитающие ставят часовых: роль последних у тюленей всегда исполняют самки.[241] Предводитель стада обезьян играет роль часового и подает голос как для уведомления о близости врага, так и в знак безопасности.[242] Общественные животные оказывают друг другу много мелких услуг: лошади чешут, а коровы лижут друг у друга зудящие места: обезьяны ищут друг у друга наружных паразитов. Брэм рассказывает, что после того, как стая Cercopithecus griseoviridis пройдет через колючий кустарник, одни обезьяны ложатся на ветки, а другие садятся возле них, «добросовестно» осматривают их кожу и вытаскивают одну за другой все иглы или колючки. Животные оказывают друг другу и более важные услуги: так, волки и некоторые другие хищные животные охотятся стаями и помогают один другому при нападениях на добычу. Пеликаны ловят рыбу общими силами. Павианы-гамадрилы имеют привычку переворачивать камни, отыскивая насекомых и такое прочее, и если им встречается большой камень, то вокруг него становятся столько обезьян, сколько могут уместиться, и они, перевернув его общими усилиями, делят добычу между собой. Общественные животные взаимно защищают друг друга. Быки-бизоны в Северной Америке во время опасности помещают коров и телят в середину стада и сами для защиты становятся в круг. В одной из следующих глав я приведу случаи, когда два молодых диких быка из чиллингэмского парка совместно напали на старого и два жеребца совместно пытались отогнать третьего от стада кобыл. Брэм встретил в Абиссинии большое стадо павианов, переходивших долину; одни взобрались уже на противолежащую гору, а другие были еще в долине. На последних напали собаки; тогда старые самцы немедленно сбежали с горы и, раскрыв широко рты, подняли такой страшный рев, что собаки обратились в поспешное бегство. Собак вскоре опять удалось натравить на павианов, но к этому времени последние уже взобрались на гору, кроме одной молодой, приблизительно шестимесячной обезьянки, которая с громким и жалобным криком вскочила на обломок скалы и была немедленно окружена собаками. Тогда самый большой из самцов, настоящий герой, снова спустился с горы, медленно подошел к детенышу, приласкал его и торжественно увел с собой. Собаки были чересчур удивлены, чтобы броситься на него. Я не могу не привести еще одной сцены, виденной тем же натуралистом: орел схватил молодого Cercopithecus, но не мог его унести, потому что тот уцепился за ветку. Обезьяна громко звала на помощь. Услышав ее крик, остальные члены стаи с шумом бросились на выручку, окружили орла и вырвали у него столько перьев, что он позабыл думать о добыче и был рад убраться поздорову. Этот орел, замечает Брэм, вероятно, никогда более не нападал на обезьяну из стада.[243] Известно, что общественные животные чувствуют взаимную привязанность, которая неизвестна взрослым не общественным животным, насколько они в большинстве случаев сочувствуют страданиям и радостям своих товарищей, трудно решить, в особенности что касается радостей. Тем не менее мистер Бёкстон, обладавший тонкой наблюдательностью,[244] уверяет, что его попугаи макао, жившие на свободе в Норфолке, принимали «странное участие в паре, имевшей гнездо: всякий раз, когда самка вылетала из него, она была окружаема толпой, поднимавшей страшный крик в ее честь». Часто бывает трудно решить, сочувствуют ли животные страданиям других животных того же вида или нет. Кто может сказать, что думают коровы, когда они окружают умирающую или мертвую подругу, пристально глядя на нее? По мнению Гузо, они, очевидно, не чувствуют сострадания. Что иногда животные бывают далеки от всякой жалости — факт несомненный; они, например, выгоняют раненого товарища из стада или же забивают и замучивают его до смерти. Это один из наиболее печальных фактов в естественной истории, если не принять объяснения, предложенного некоторыми, именно, что инстинкт или разум животных побуждает их выгонять раненого товарища для избежания преследований со стороны хищных животных и человека, которым легче нагнать стадо при его замедленном движении. Если так, то эти животные поступают немногим хуже северо американских индейцев, оставляющих слабых товарищей умирать в поле, или жителей островов Фиджи, которые зарывают в землю живыми своих больных или престарелых родителей.[245]
Многие животные, впрочем, положительно принимают участие в страданиях или опасностях товарищей. Это встречается даже между птицами; капитан Стенсбёри[246] нашел на Соленом озере в Утахе старого и совершенно слепого пеликана, который был очень жирен и которого, вероятно, долгое время хорошо кормили его товарищи. Мистер Блис видел, как вороны в Индии кормили двух или трех слепых подруг; я слыхал о таком же случае с домашним петухом. Мы можем, конечно, назвать такие действия инстинктивными, но эти случаи слишком редки, чтобы из них мог развиться какой-либо специальный инстинкт.[247] Я сам видел собаку, которая ни разу не проходила мимо своего друга, кошки, лежавшей больной в корзине, не лизнув ее несколько раз, — вернейший признак нежности в собаке. Следует, вероятно, отнести к состраданию то чувство, которое заставляет храбрую собаку броситься на всякого, кто нападет на ее хозяина. Я был свидетелем, как один человек шутя хотел ударить госпожу, державшую на коленях маленькую, очень робкую собачонку; опыт делался в первый раз. Собачонка мгновенно спрыгнула с колен, но, когда госпожу перестали «бить», она вернулась, и было в самом деле трогательно видеть, как эта крошка лизала лицо госпожи и старалась ее утешить. Брэм[248] пишет, что, когда пленного павиана ловили с целью наказать его, другие старались защитить его. Сострадание же побудило, без сомнения, павиана и Cercopithecus, о которых я рассказывал выше, защищать своих молодых товарищей против собак и орла. Я приведу еще только один пример участия и геройского самоотвержения маленькой американской обезьяны. Несколько лет назад сторож зоологического сада показал мне глубокие и едва зажившие раны на своем затылке; они были нанесены ему разозлившимся павианом в то время, как он стоял на коленях на полу. Маленькая американская обезьяна, жившая в большой дружбе со сторожем, помещалась в том же отделении и непомерно боялась старого павиана. Несмотря на это она, при виде своего друга в опасности, бросилась ему на выручку и, крича и кусая павиана, настолько отвлекла его внимание, что сторож мог убежать и избегнул таким образом, как думают доктора, серьезной опасности.
Кроме любви и участия, животные обнаруживают еще другие свойства, связанные с общественным инстинктом, которые у людей назывались бы нравственными. Я вполне согласен с Агассицом[249] в том, что собаки обладают чем-то весьма похожим на совесть. Они несомненно обладают некоторым уменьем владеть собой, и этого никак нельзя отнести на счет одного страха. Браубах[250] замечает, что собаки не позволяют себе украсть что-либо съестное в отсутствие хозяина. Собака издавна считалась олицетворением верности и покорности. Слон тоже верен своему погонщику или хозяину, вероятно, считая его вожаком стада. Мистер Гукер говорил мне, что однажды слон, на котором он ехал в Индии, завяз так глубоко в трясине, что оставался недвижим почти в течение всего следующего дня, когда его наконец вытащили с помощью канатов. В подобных случаях слоны хватают хоботом всякий предмет, живой или мертвый, и суют его себе под ноги, чтобы воспрепятствовать дальнейшему погружению тела; погонщик ужасно боялся, как бы животное не схватило доктора Гукера и не раздавило бы его до смерти. Сам же погонщик, как уверяет доктор Гукер, находился вне подобной опасности. Такое самообладание слона, в момент, когда тяжелое животное находится в столь опасном положении, является удивительным доказательством его благородной верности.[251]
Все животные, которые живут вместе и защищают друг друга или нападают сообща на неприятеля, должны до известной степени быть верны друг другу, а те, которые следуют за своим предводителем, должны быть до известной степени послушны. Когда павианы в Абиссинии[252] грабят сады, они молча идут за своим вожаком, а если какая-либо неосторожная молодая обезьяна нарушит тишину, то пинки других обезьян научают ее молчанию и послушанию. Мистер Гальтон, имевший превосходный случай наблюдать полудикий рогатый скот в Южной Африке, замечает,[253] что отдельные особи не выносят даже короткой разлуки со стадом. Они наделены в высшей степени рабскими инстинктами, поддаются всякому общему решению и спокойно подчиняются всякому быку, достаточно решительному, чтоб принять на себя роль вожака. Жители, с целью добыть наилучший упряжной скот, выбирают всегда для передовых быков тех, которые имеют обыкновение пастись отдельно, обнаруживая таким образом известную самостоятельность. Мистер Гальтон прибавляет, что такие животные редки и ценятся дорого если бы подобные особи нарождались в большем числе, то были бы быстро истреблены, потому что львы всегда подкарауливают тех, которые отстают от стада.
Что касается побуждения, заставляющего некоторых животных соединяться обществами и помогать друг другу, то в большинстве случаев) его можно объяснить чувством удовольствия или удовлетворенности, которое они испытывают, выполняя другие инстинктивные действия, или же чувством неудовлетворенности, которое остается в тех случаях, когда другие инстинктивные действия встречают препятствия. Мы видим подобные примеры очень часто, и они особенно поразительны в приобретенных инстинктах наших домашних животных. Так, молодая овчарка находит величайшее удовольствие гнать перед собой стадо овец и бегать вокруг него, но никогда не нападает на них; молодой фоксгаунд [лисогон] любит охотиться за лисицами, между тем как другие виды собак, по моему личному наблюдению, не обращают на них никакого внимания. Какое сильное чувство внутренней удовлетворенности нужно для того, чтобы заставить птиц, эти столь подвижные существа, сидеть долгие дни на яйцах! Перелетные птицы тоскуют, когда им мешают улететь, может быть, потому, что отлет в этот долгий путь доставляет им наслаждение. Но вряд ли можно допустить, чтобы описанный у Одюбона несчастный гусь с подрезанными крыльями, пустившийся в путь пешком, когда наступило время отлета, отправился в это далекое путешествие — может быть, более чем за 1000 миль — с чувством удовольствия. Некоторые из инстинктов обусловливаются, наоборот, неприятными ощущениями, например, страхом, ведущим к самосохранению или направленным преимущественно против известных неприятелей. Никто, мне кажется, не в состоянии анализировать чувства наслаждения или страдания. Во многих случаях вероятно, впрочем, что животные следуют инстинктам единственно вследствие врожденной наклонности, без всякого побуждения со стороны приятных или неприятных ощущений. Молодой пойнтер, который в первый раз слышит запах дичи, делает уже стойку. Белка в клетке, зарывающая в песок орехи, которые она не в состоянии съесть, как будто с целью спрятать их, едва ли побуждается к этому приятными или неприятными ощущениями. Отсюда общепринятое мнение, будто все действия человека обусловливаются чувством наслаждения или страдания, кажется мне ошибочным. Но, принимая слепое и непосредственное следование врожденной привычке, совершенно независимо от приятных или неприятных ощущений, получаемых в данную минуту, я не отрицаю, что в сознании остается всегда неопределенное чувство недовольства, если эти инстинкты подавляются насильственно или круто.
Многие принимают, что животные сначала сделались общественными и уже потом стали чувствовать неудобство при разлуке со своими и удовлетворение в их обществе. Мне кажется, однако, более вероятным, что последние ощущения развились первоначально и уже они побудили соединяться в общества тех животных, которые могли выиграть от совместной жизни, подобно тому, как первоначально должно было существовать чувство голода и удовольствие при утолении его, побудившие животных есть. Наслаждение, доставляемое обществом, проистекает, вероятно, от расширения чувства родительской или детской любви, так как общественное чувство, по-видимому, развивается у молодых животных, остающихся долгое время при своих родителях; а это расширение [чувства привязанности] может быть преимущественно отнесено на счет естественного отбора, но до некоторой степени и на счет привычки. Между животными, выигрывавшими от жизни в сплоченных сообществах, те особи, которые находили наибольшее удовольствие в обществе своих, всего легче избегали различных опасностей, тогда как те, которые мало заботились о своих товарищах и держались в одиночку, погибали в большем числе. Что касается источника родительской и детской любви, лежащей, очевидно, в основе общественного инстинкта, то нам неизвестны ступени, путем которых эти чувства были приобретены: мы можем только принять, что эти чувства развились в значительной степени путем естественного отбора. То же можно сказать и относительно противоположного и более редкого чувства — ненависти между ближайшими родственниками, например, у пчел-работниц, убивающих своих братьев-трутней, и у маток-пчел, убивающих своих дочерей. Желание уничтожать своих ближайших родственников вместо того, чтобы любить их, приносит в этом случае пользу общине. Родительское чувство или какое-нибудь чувство, заменяющее его, развилось у многих весьма низко организованных животных, например, у морских звезд и пауков. Оно встречается иногда у некоторых отдельных членов многих больших групп животных, как например, в роде Forficula, или уховерток.
Могущественная эмоция сочувствия [симпатии] совершенно отлична от чувства любви. Мать может страстно любить своего спящего ребенка, но вряд ли можно сказать о ней, что она в это время испытывает сочувствие к ребенку. Любовь хозяина к своей собаке отличается от сочувствия точно так же, как и любовь собаки к хозяину. Адам Смит утверждал в прежнее время, а мистер Бэн в новейшее, что основа сочувствия лежит в наших ярких воспоминаниях о прошлых наслаждениях или страданиях. Поэтому «вид другого человека, терпящего голод, холод, усталость, пробуждает в нас воспоминание о подобных же состояниях, которые мучительны даже как отвлеченное представление». Отсюда, мы стремимся облегчить страдания других, чтобы избавиться тем самым от собственного тяжелого чувства. Те же мотивы заставляют нас принимать участие в радостях других людей.[254] Но я не знаю, как с этой точки зрения объяснить то, что мы принимаем неизмеримо сильнейшее участие в человеке, которого любим, чем в том, к которому равнодушны. Между тем, одного вида страдания, независимо от любви, должно было бы быть достаточно, чтобы вызвать в нашей памяти живые воспоминания и ассоциации. Объяснение заключается, может быть, в том факте, что у всех животных чувства симпатии направлены исключительно на членов одного и того же сообщества, следовательно, на более знакомых и более или менее любимых особей, но не на всех индивидуумов того же вида. Факт этот нисколько не поразительнее того, что животные боятся лишь некоторых особых врагов своих. Виды не общественные, как, например, лев или тигр, чувствуют сострадание при виде мучений своих молодых, но равнодушны ко всем другим животным. У людей эгоизм, опыт и подражание, вероятно, усиливают, как заметил мистер Бэн, чувство симпатии. Нас заставляет помогать другим надежда, что нам отплатят тем же. Далее, нет сомнения, что симпатия усиливается под влиянием привычки. Но каково бы ни было происхождение этого сложного чувства, оно должно было усилиться путем естественного отбора, потому что представляет громадную важность для всех тех животных, которые помогают друг другу и защищают одно другое. В самом деле, те сообщества, которые имели наибольшее число сочувствующих друг другу членов, должны были процветать и оставлять после себя большее число потомков. Во многих случаях невозможно, однако, решить, были ли известные общественные инстинкты приобретены путем естественного отбора, или же явились косвенным продуктом других инстинктов и способностей, например, сочувствия, рассудка, опыта и стремления к подражанию, или, наконец, они были простым результатом долговременной привычки. Столь замечательный инстинкт, как назначение часовых для предостережения общества от опасности, едва ли мог произойти из какой-либо другой способности; он, стало быть, был приобретен непосредственно. С другой стороны, привычка самцов некоторых общественных животных защищать общество или нападать на неприятеля и на добычу соединенными силами произошла, может быть, из взаимного участия; но храбрость и в большинстве случаев сила должны были быть приобретены раньше и всего вероятнее путем естественного отбора. Из многочисленных инстинктов и привычек одни гораздо сильнее других, то есть некоторые доставляют или больше наслаждения при удовлетворении, или больше неудовольствия при подавлении их, чем другие, или же, что не менее важно, животные следуют им в силу преобладающего наследственного стремления, независимо от чувства наслаждения или страдания. Мы из собственного опыта знаем, что от иных привычек гораздо труднее отделаться или исправиться, чем от других. Отсюда у животных должна часто возникать борьба между различными инстинктами или между каким-либо инстинктом и усвоенной привычкой. Так, например, когда собака бросается за зайцем и, услыхав приказание вернуться, останавливается, колеблется и снова пускается преследовать или же возвращается пристыженная к хозяину; или, когда в собаке борется любовь к ее щенкам с привязанностью к хозяину, она уходит от него к ним, точно стыдясь, что оставляет его. Но наиболее любопытный из известных мне примеров борьбы между инстинктами есть подавление материнского инстинкта инстинктом миграции. Последний инстинкт удивительно силен; когда настает время перелета, птицы, заключенные в клетку, бьются грудью о решетку, пока не вытрут всех перьев на груди и не разобьют ее в кровь. Молодые лососи выскакивают из пресной воды, где они могли бы продолжать жить, и совершают таким образом невольное самоубийство. Всем известно, как силен материнский инстинкт, заставляющий даже робких птиц идти навстречу большим опасностям, — хотя, правда, с некоторым колебанием и борьбой против инстинкта самосохранения, — и несмотря на это перелетный инстинкт так силен, что поздней осенью ласточки и стрижи часто покидают своих птенцов, оставляя их в гнездах на произвол мучительной смерти.[255] Мы можем заметить, что если какое-либо инстинктивное побуждение оказывается более полезным для вида, чем другой, противоположный ему инстинкт, то оно со временем возьмет верх над последним путем естественного отбора, так как животные, у которых оно сильнее развито, должны пережить остальных и сохраниться в большем числе. Может ли это правило быть применено к случаю материнского инстинкта по его отношению к перелетному инстинкту, мне кажется сомнительным. Большое постоянство или продолжительное влияние последнего в течение целых дней в известное время года в состоянии, может быть, придать ему на некоторый срок преобладающую силу.
ЧЕЛОВЕК — ОБЩЕСТВЕННОЕ ЖИВОТНОЕ.
Каждый согласится с тем, что человек общественное животное. Мы видим это в его нелюбви к уединению и в его стремлении к обществу за пределами его собственной семьи. Одиночное заключение — одно из самых тяжелых наказаний, которые можно придумать для него. Некоторые писатели полагают, что человек жил первоначально отдельными семьями; но в настоящее время отдельные семьи, даже две-три семьи, поселившиеся в какой-либо дикой стране, насколько я знаю, всегда вступают в приятельские отношения с другими семействами, живущими на том же участке. Такие семьи сходятся иногда для совета и для общей защиты. Нельзя приводить в доказательство того, что человек животное не общественное, то обстоятельство, что у дикарей почти всегда и везде происходят войны между племенами соседних участков, потому что общественные инстинкты никогда не распространяются на всех особей одного вида. Судя по аналогии с большим числом четвероруких, вероятно, что древние обезьянообразные родоначальники человека были также животные общественные, но это не очень существенно для нас. Хотя человек в его современном состоянии обладает немногими специальными инстинктами, потому что он утратил все, бывшие некогда принадлежностью его предков, тем не менее нет причины отвергать возможность сохранения с древних времен до известной степени инстинктивной любви и сочувствия к своим товарищам. Мы, в самом деле, все сознаем, что нам присущи подобные чувства симпатии,[256] но наше сознание не говорит нам, инстинктивны ли они, то есть развились ли в отдаленные времена таким же образом, как у низших животных, или были приобретены каждым из нас в ранние годы нашей жизни. Так как человек — общественное животное, то, вероятно, он тоже наследует наклонность быть верным своим товарищам и повиноваться вождю своего племени, потому что это черта, свойственная большинству общественных животных. Отсюда он мог приобрести и некоторое уменье владеть собой и сохранить наследственную склонность защищать совместно с другими своих ближних и проявлять готовность помогать им всеми способами, не идущими чересчур сильно наперекор его собственной пользе или его собственным сильным желаниям.
Общественные животные, стоящие на вершине лестницы живых существ, управляются почти исключительно, а животные, стоящие высоко на ступенях этой лестницы, — в значительной степени специальными инстинктами, оказывая помощь членам того же сообщества, но ими руководит также в известной мере взаимная любовь и участие, поддерживаемые, по-видимому, до некоторой степени разумом. Хотя человек, как только что замечено, не имеет особых инстинктов, которые указывали бы ему, каким образом помогать своим ближним, — в нем существует стремление помогать им, и по мере усовершенствования его умственных способностей он будет в этом случае естественно руководствоваться разумом и опытом. Инстинктивная симпатия к своим заставляет также человека высоко ценить одобрение других людей. В самом деле, мистер Бэн ясно показал,[257] что любовь к похвале, честолюбие, и, еще более, сильный страх перед презрением и позором «представляют результаты симпатии». Следовательно, человек находится под сильным влиянием желаний, одобрения и порицания своих сотоварищей, выраженных в их движениях или словах, и общественные инстинкты, которые, вероятно, были приобретены человеком в весьма примитивном состоянии, — быть может, его обезьянообразными родоначальниками, — остаются до сих пор побудительной причиной его благороднейших поступков. Но его действия в значительной степени управляются определенными желаниями и суждениями ближних и, к сожалению, еще чаще его собственными сильными и эгоистичными желаниями. По мере того, однако, как чувства любви, симпатии и уменья владеть собой становятся сильнее под влиянием привычки, и далее — по мере того, как развивается разум и человек приобретает возможность вернее ценить суждение своих собратьев, он чувствует побуждение вести себя определенным образом, независимо от преходящего чувства наслаждения или страдания. Он в состоянии сказать (хотя я не думаю, чтобы дикарь или некультурный человек могли мыслить так): я сам верховный судья моих действий, или, говоря словами Канта, «я не хочу в самом себе унижать достоинство человека».
НАИБОЛЕЕ ПОСТОЯННЫЕ ОБЩЕСТВЕННЫЕ ИНСТИНКТЫ ПОДАВЛЯЮТ МЕНЕЕ ПОСТОЯННЫЕ.
Мы не рассмотрели еще до сих пор главного пункта, вокруг которого с нашей точки зрения вертится весь вопрос о нравственном чувстве. Почему человек сознает, что он должен следовать тому, а не другому инстинктивному желанию? Отчего он горько сожалеет о том, что последовал инстинкту самосохранения и не рискнул жизнью для спасения ближнего? Или почему он сожалеет, если под влиянием сильнейшего голода украл что-нибудь для его утоления? Во-первых, очевидно, что в человеческом роде инстинктивные побуждения бывают различны по силе. Дикарь рискнет своей жизнью ради спасения одного из членов своего племени, но останется совершенно равнодушным к чужестранцу; молодая, робкая мать, под влиянием материнской любви, подвергнет себя, нисколько не колеблясь, величайшей опасности для спасения своего ребенка, но не для спасения другого человека. Многие взрослые люди и даже мальчики, никогда прежде не рисковавшие ради другого своей жизнью, но в которых развиты смелость и сочувствие, бросались, не думая ни минуты, в быстрый поток для спасения утопающего, даже и чужого им человека, наперекор инстинкту самосохранения. В этом случае человек поступает под влиянием того же инстинктивного побуждения, которое заставило героическую маленькую американскую обезьянку, описанную мною выше, броситься на большого, страшного павиана, чтобы спасти сторожа. Поступки вроде перечисленных представляют, по-видимому, скорее простой результат сильного развития общественного или материнского инстинкта, чем следствие каких-либо других побуждений или инстинктов. Они совершаются так скоро, что не оставляют времени для размышления или для приятных, или неприятных ощущений. Но если бы поступок такого рода не был совершен по той или иной причине, то у человека остался бы след недовольства собой или даже страдания. С другой стороны, в робком человеке инстинкт самосохранения может быть до такой степени силен, что он не в состоянии будет заставить себя подвергнуться риску, может быть, даже в случае, когда опасность коснется его собственного ребенка.
Мне приходилось слышать, что поступки, совершенные под влиянием импульса, как в приведенных выше случаях, не входят в категорию нравственных и не зависят от нравственного чувства. Люди, которые придерживаются этого взгляда, называют нравственными лишь те поступки, которые совершаются сознательно после победы над противоположными желаниями, или те, которые совершаются для какой-либо возвышенной цели. Но мне кажется едва ли возможно провести здесь резкую разграничительную черту.[258] Что касается возвышенных побуждений, то известно много случаев, когда пленные дикари, лишенные всяких понятий о человеколюбии вообще и не руководимые никакими религиозными побуждениями, сознательно жертвовали жизнью, чтобы не выдать товарищей.[259] Их поведение следует, конечно, назвать нравственным. Что касается размышления и победы над противоположными стремлениями, то мы знаем, что и животные колеблются между двумя противоположными инстинктами, например, в тех случаях, когда они спасают своих детенышей или товарищей от опасности; тем не менее их поступки, хотя они направлены в пользу других, не называются нравственными. К тому же часто повторяемое нами действие совершается, наконец, без всякого размышления или колебания и тогда едва ли может быть отличено от инстинкта; но никто, конечно, не станет утверждать, что действие, совершаемое таким образом, перестает быть нравственным. Напротив, мы все сознаем, что действие не может быть названо совершенным или в высокой степени благородным, если оно не делается непосредственно, без размышления и усилия, как у человека, у которого необходимые качества являются врожденными. Тот, кто принужден преодолевать свой страх или недостаток любви, прежде чем решится действовать, заслуживает, однако, в одном отношении большего уважения, чем человек, который делает добро вследствие врожденной склонности и безо всякого усилия над собой. Так как мы не имеем возможности отличать побуждения, то и называем все поступки, принадлежащие к известной категории, нравственными, если они совершены нравственным существом. Нравственным же является такое существо, которое способно сравнивать между собой свои прошлые и будущие действия или побуждения и осуждать или одобрять их.
Мы не имеем оснований предполагать, что какое-либо из низших животных обладает этой способностью; поэтому, если собака-водолаз вытаскивает ребенка из воды, если обезьяна идет навстречу опасности, чтобы выручить товарища, или берет на себя заботу об осиротевшей обезьянке, то мы не называем их поступки нравственными. Но относительно человека, который один может быть с уверенностью назван нравственным существом, все действия известного рода называются нравственными, все равно, совершены ли они сознательно, после борьбы с противоположными побуждениями, или вследствие мало-помалу усвоенной привычки, или, наконец, непосредственно, под влиянием инстинкта.
Но вернемся к нашему прямому вопросу. Хотя некоторые инстинкты сильнее других и ведут к соответственным поступкам, тем не менее нельзя утверждать, что у человека общественные инстинкты (включая сюда любовь к похвале и боязнь стыда) бывают первоначально или становятся со временем, вследствие долгой привычки, сильнее других инстинктов, например, сильнее чувства самосохранения, голода, полового чувства, желания мести и так далее. Почему же человек жалеет, — несмотря на усилия уничтожить в себе это сожаление, — что он последовал тому, а не другому из своих естественных побуждений, и далее, почему он чувствует, что должен сожалеть о своем поведении? В этом отношении человек глубоко отличается от низших животных. Несмотря на это, мы, как мне кажется, можем до известной степени объяснить причины этого различия.
Человек вследствие деятельного характера своих умственных способностей не может избежать размышлений: прошлые впечатления и образы с большой ясностью непрестанно носятся в его уме. Мы знаем уже, что у животных, которые держатся обществом, общественные инстинкты всегда налицо и очень сильны. Такие животные всегда готовы предупреждать об опасности, защищать общество и помогать товарищам согласно своим нравам; они чувствуют постоянно, без всякого побуждения со стороны какой-либо особой страсти или желания, некоторую степень привязанности и участия к своим; они тоскуют при долгой разлуке с ними и рады быть снова в их обществе. Точно то же имеет место и у нас. Даже когда мы остаемся совершенно одни, как часто помышляем мы с чувством удовольствия или скорби о том, что думают о нас другие — о воображаемом их одобрении или осуждении, а ведь все это вытекает из симпатии, представляющей важнейший элемент общественного инстинкта. Человек, в котором не было бы следов подобных чувств, справедливо считался бы противоестественным уродом. С другой стороны, желание удовлетворить свой голод или другую какую-либо страсть, например, мщение, по самой своей природе является преходящим и на время может быть вполне удовлетворено. Нам трудно, даже почти невозможно, восстановить в памяти с полной живостью некоторые чувства, как, например, чувство голода, равно как и прошлые страдания, что часто отмечалось. Инстинкт самосохранения сознается только в присутствии опасности, и не один трус считал себя храбрым, пока ему не пришлось встретиться лицом к лицу с неприятелем. Желание обладать собственностью другого человека, быть может, является одним из наиболее упорных стремлений, какие вообще могут быть названы, но даже и в этом случае удовлетворение при действительном обладании бывает обыкновенно слабее самого желания. Многие воры, если только они не воры по ремеслу, сами удивляются после успешной кражи какого-либо предмета, зачем они украли его.[260]
Так как человек не в состоянии уничтожить прошлых впечатлений, проходящих постоянно в его уме, то он должен по необходимости сравнивать между собой воспоминания о голоде в прошлом, об удовлетворенном мщении или об опасности, которой он избегнул в ущерб другим людям, с инстинктом симпатии, который почти всегда налицо, и с приобретенным ранее знанием того, что считается другими достойным похвалы или осуждения. Знание это не может быть изгнано из его ума, и оно ставится им по чувству инстинктивной симпатии очень высоко. Поэтому он будет чувствовать, что сделал промах, следуя данному инстинкту или привычке, сознание же сделанной ошибки вызывает у всех животных чувство неудовлетворенности или даже скорби. Приведенный выше случай с ласточкой может служить примером но только противоположного отношения, где временный, хотя в данную пору и очень сильный, инстинкт берет верх над другим, обычно не пересиливающим все прочие. В известное время года эти птицы по целым дням находятся под влиянием желания мигрировать; их привычки изменяются; они становятся беспокойными, шумливыми и собираются в стаи. Пока самка кормит птенцов или насиживает яйца, материнский инстинкт, вероятно, сильнее перелетного, но наиболее постоянно одерживает верх, и, наконец, в минуту, когда она не видит перед собою птенцов, она улетает и покидает их. Когда после достижения цели далёкого путешествия перелетный инстинкт перестает действовать, каждая птица, вероятно, терзалась бы раскаянием, если бы ее умственные способности были более развиты: перед ее глазами проходили бы тогда беспрерывно образы ее птенцов, умирающих на ненастном севере от холода и голода. В минуту действия человек склонен, конечно, следовать более сильному побуждению, и хотя это свойство ведет его иногда к самым благородным поступкам, но еще чаще заставляет его удовлетворять собственные желания в ущерб другим людям. Когда же после их удовлетворения прошлые и более слабые впечатления станут лицом к лицу с постоянно присущими общественными инстинктами и с глубоким вниманием к мнению сограждан, возмездие последует неминуемо. Он будет чувствовать угрызения совести, раскаяние, сожаление или стыд, - последнее чувство почти исключительно основано на страхе осуждения со стороны ближних. Последствием будет то, что он твердо решит поступать в будущем иначе, а это и есть совесть, ибо совесть оценивает прошлое и руководит будущим. Природа и сила чувств, которые мы называем сожалением, стыдом, раскаянием и угрызением совести, очевидно, зависят не только от «степени насилования инстинкта, но отчасти также от силы искушения, а еще чаще от суждения своих ближних. Значение, какое человек придает мнению других, зависит от степени врожденного или усвоенного им чувства симпатии, а также от того, насколько он способен принимать в расчет отдаленные последствия своих поступков. Крайне важен, хотя и не столь необходим, другой элемент — почтение или страх перед богом или духами, в которых веруют люди; эти чувства прямо связаны с угрызением совести. Некоторые критики, допуская, что чувства легкого сожаления и раскаяния могут быть объяснены на основании развитых в этой главе взглядов, отрицали, однако, возможность объяснить этим путем потрясающие душу укоры совести. Но возражения их, по-моему, весьма слабы. Мои критики не указывают ясно, что они подразумевают под укорами совести, я же не могу подобрать для этого чувства иного определения, как то, что оно представляет высшую степень раскаяния. Укоры совести стоят в таком же отношении к раскаянию, как бешеная злоба к гневу или агония к страданию. Не было бы удивительно, если бы столь сильный и столь высоко ценимый инстинкт, как материнская любовь, будучи заглушен чем-либо в душе матери, поверг ее в глубокое отчаяние, как только ослабело бы в уме впечатление той причины, которая повела к нарушению инстинкта. Если даже какой-нибудь поступок не идет вразрез с каким-либо определенным инстинктом, то достаточно одного сознания, что наши друзья и люди одного круга презирают нас за этот поступок, чтобы испытать весьма сильные страдания. Кто станет отрицать, что отказ от дуэли из-за трусости причинил многим людям сильнейшие мучения стыда? Многие индусы, как говорят, возмущаются до глубины души, если случайно отведали нечистой пищи. А вот еще случай того, что я назвал бы укором совести. Доктор Лэндор был чиновником в западной Австралии и рассказывает,[261] что туземец с его фермы, лишившись одной из своих жен, умершей в результате болезни, пришел к нему и заявил, что «он отправляется к отдаленному племени с целью заколоть какую-нибудь женщину, потому что должен исполнить свой долг перед женой. Я ответил ему, что если он исполнит свое намерение, то я должен буду приговорить его к пожизненному тюремному заключению. Он оставался после этого на ферме несколько месяцев, но страшно исхудал и жаловался, что не может ни спать, ни есть, что дух его жены преследует его за то, что он не отнял жизнь у другого существа взамен ее. Но я был неумолим и уверил его, что, если только он исполнит свое намерение, спасенья ему нет». Тем не менее он исчез на целый год и возвратился совершенно поправившимся, а вторая жена его передала Лэндору, что муж ее таки лишил жизни женщину одного отдаленного племени, но невозможно было добыть законных улик против него. Таким образом, нарушение правила, священного в глазах племени, обрекает, по-видимому, человека на нравственные мучения, и это независимо от общественного инстинкта, если не считать того, что само правило основано на общественном мнении. Мы не знаем, каким образом возникли бесчисленные странные суеверия; неизвестно также, почему некоторые действительно большие преступления, как, например, кровосмешение, считаются отвратительными даже у самых грубых дикарей (хотя и не везде). Относительно некоторых племен сомнительно, впрочем, чтобы кровосмешение возбуждало в них большее отвращение, чем брак между мужчиной и женщиной, хотя бы и не находящимися в родстве, но носящими одно и то же имя. «Нарушение этого закона австралийцы признают величайшим преступлением; то же имеет место у некоторых племен Северной Америки.
Если предложить им вопрос, что хуже, убить ли девушку чужого племени или жениться на девушке из своего племени, то без замедления последует ответ, совершенно обратный тому, какой дали бы мы.[262] Поэтому мы отвергаем убеждение, высказанное недавно некоторыми писателями, будто отвращение к кровосмешению коренится в основе внушенной нам богом совести. Вообще вполне понятно, что человек под давлением столь могущественного, хотя и возникшего вышеуказанным путем, чувства, как укоры совести, может решиться на поступок, который на основании общепринятых взглядов признается искуплением, например, предание себя в руки правосудия.
Человек, побужденный своей совестью, путем долгой привычки приобретает со временем такую полную власть над собой, что без всякой душевной борьбы способен мгновенно жертвовать своими желаниями и страстями в угоду общественным инстинктам и симпатиям, включая сюда чувства, вытекающие из суждения его товарищей. Человек, несмотря на голод или желание отомстить, и не подумает о том, чтобы украсть что-либо или осуществить свою месть. Возможно, и как увидим ниже, даже вероятно, что привычка владеть собой может, подобно другим привычкам, наследоваться. Таким образом, человек приходит, наконец, к убеждению, путем приобретенной и вероятно унаследованной привычки, что для него выгоднее следовать наиболее постоянным импульсам. Повелительное слово должен выражает, по-видимому, только сознание того, что существует известное правило поведения, все равно каково бы ни было его происхождение. В прежние времена настоятельно говорилось, что оскорбленный джентльмен должен выйти на поединок. Мы говорим ведь, что пойнтер должен делать стойку, а ритривер — приносить дичь. Если они этого не делают, они не исполняют своего долга, поступают дурно. Если какое-либо желание или какой-либо инстинкт, заставившие человека поступить в ущерб другим людям, кажутся при воспоминании столь же сильными или более сильными, чем его общественный инстинкт, он не будет чувствовать острого сожаления о своем поступке, но он будет сознавать, что, если бы его поступок был известен товарищам, он встретил бы у них осуждение, а мало людей настолько равнодушных к своим собратьям, чтобы не печалиться в таком случае. Если человек не имеет симпатии к своим собратьям и если желания, побудившие его к дурному поступку, были сильны в минуту действия и при воспоминании не уступают перед постоянными общественными инстинктами и суждением других людей, то мы вправе назвать его дурным человеком.[263] Единственным средством, которое может в таком случае удержать его от зла, будет страх наказания и убеждение, что в конце концов было бы лучше и для его личных своекорыстных целей скорее имея в виду пользу других, чем свою собственную. Очевидно, что всякий может с легкой совестью удовлетворять собственным желаниям, если они не противоречат его общественным инстинктам, то есть не идут вразрез с пользой других людей. Но для тог чтобы быть совершенно свободным от внутренних упреков или беспокойства, человеку почти необходимо избегнуть осуждения своих собратьев, справедливого или нет — все равно. Он не должен также нарушать обычного строя своей жизни, в особенности если последний разумен, иначе он также будет испытывать неудовлетворенность. Равным образом он должен избегать прогневить бога или богов, в которых он верит, согласно со своими понятиями или суевериями. Впрочем, в этом случае часто примешивается новый момент — страх божеского наказания.
ПЕРВОНАЧАЛЬНО ТОЛЬКО СТРОГО ОБЩЕСТВЕННЫЕ ДОБРОДЕТЕЛИ ПОЛЬЗОВАЛИСЬ УВАЖЕНИЕМ.
Изложенное выше мнение о происхождении и природе нравственного чувства, говорящего нам, что мы должны делать, и совести, укоряющей нас в случае неповиновения этому чувству, вполне согласуется с тем, что мы видим относительно раннего и недоразвитого состояния этой способности в человеческом роде. Добродетели, которым должны в общих чертах следовать примитивные люди для того, чтобы объединяться обществом, суть именно те, которые и до сих пор считаются наиболее важными. Разница только в том, что они здесь применяются почти исключительно к членам одного племени и поступки совершенно противоположного характера не считаются преступлениями, когда дело идет о людях другого племени. Никакое общество не сохранилось бы, если бы убийство, грабеж, измена и так далее были распространены между его членами; вот почему эти преступления в пределах своего племени клеймятся «вечным позором»,[264] но не возбуждают подобных чувств за этими пределами. Северо американский индеец доволен собой и уважается другими, когда он скальпирует человека другого племени, а даяк отрубает голову самого миролюбивого человека и высушивает ее, как трофей. Детоубийство было в самых широких размерах распространено по всему свету[265] и не встречало нигде порицания; относительно девочек оно считалось даже полезным или, по крайней мере, не вредным для племени. Самоубийство в прежние времена вообще не считалось преступлением;[266] напротив, мужество, которое требовалось для его исполнения, внушало уважение. И до сих пор самоубийство весьма распространено между некоторыми полу цивилизованными и дикими народами и не встречает осуждения, потому что для племени в целом не чувствительна потеря одного человека. Один индийский туг выражал самое искреннее сожаление, что ему не удалось удушить и ограбить стольких же путешественников, как его отцу. На низком уровне цивилизации ограбление иностранцев считается везде делом весьма почетным.
Рабство, хотя и было до известной степени благотворным в древние эпохи,[267] представляет, однако, большое преступление, и тем не менее его не признавало таковым еще недавно даже большинство цивилизованных народов. Причиной этому было главным образом то, что рабы принадлежали к иной расе, чем их господа. Так как дикари не заботятся о мнении своих женщин, то с женами обращаются обыкновенно как с рабынями. Дикари большею частью вполне равнодушны к страданиям иностранцев и даже наслаждаются этим зрелищем. Известно, что дети и женщины северо американских индейцев помогают мучить врагов. Некоторые дикари находят особое наслаждение в том, чтобы мучить животных,[268] и жалость к последним для них — неизвестное чувство. Тем не менее, кроме семейной привязанности, между ними распространены сострадание и участие к членам своего племени, особенно к больным, и эти чувства распространяются иногда даже за пределы племени. Трогательный рассказ Мунго-Парка об участии, которое оказывали ему негритянки, хорошо известен. Можно было бы привести много примеров благороднейшей верности дикарей в отношении друг друга, но не относительно иностранцев; повседневный опыт подтверждает правило испанца: «Никогда, никогда не верь индейцу». Верность не может существовать без любви к правде, и эта основная добродетель тоже не редкость между членами дикого племени; так, например, Мунго-Парк слышал, как негритянки учили своих детей любить правду. Это одна из добродетелей, которая так глубоко укореняется в уме, что дикари следуют ей иногда даже в ущерб себе в их отношениях к чужестранцам; но лгать своему врагу едва ли считается грехом, как слишком ясно показывает история современной дипломатии. Коль скоро у племени есть признанный вождь, неповиновение становится преступлением, и даже низкопоклонство считается священной добродетелью.
Так как в суровые времена никто не мог быть полезен своему племени не будучи храбрым, то это качество ценилось во всем мире чрезвычайно высоко. И хотя в цивилизованной стране добрый, но робкий человек может приносить обществу гораздо больше пользы, чем храбрый, мы не можем отделаться от инстинктивного уважения к последнему и ставим его выше труса, как бы тот ни был добр. С другой стороны, осторожность, которая не имеет большого значения для блага общества, никогда не ценилась высоко, хотя она может быть весьма полезным качеством. Так как человек не может обладать добродетелями, необходимыми для блага племени, без самоотвержения, самообладания и уменья терпеть, то эти качества во все времена ценились высоко и вполне справедливо. Американский дикарь добровольно, без стона подвергается самым ужасным пыткам, чтобы проверить и укрепить в себе силу духа и храбрость, и мы не можем не удивляться ему, точно так же, как и индусскому факиру, который вследствие ложного религиозного убеждения висит на крючке, вонзенном в его тело. Другие личные добродетели, которые не касаются явно и непосредственно благосостояния племени, хотя в действительности могут иметь большое влияние на него, никогда не уважались дикарями, несмотря на то, что теперь они высоко ценятся у цивилизованных народов. Величайшая неумеренность не считается пороком у дикарей. Крайний разврат, не говоря о противоестественных преступлениях, распространен у них в удивительной степени.[269] Но как только брак, в форме одноженства или многоженства, начинает распространяться и ревность начинает охранять женское целомудрие, это качество начинает цениться и мало-помалу усваивается и незамужними женщинами. Насколько медленно оно распространяется между мужчинами, можно видеть еще в настоящее время. Целомудрие требует большого умения владеть собой, поэтому оно уважалось уже в очень ранний период нравственной истории цивилизованного человека. Следствием этого явилось бессмысленное почитание безбрачия, которое с самых древних времен считалось добродетелью.[270] Отвращение к неблагопристойностям, которое для нас так естественно, как будто бы оно было врождённо, и которое служит столь сильной поддержкой целомудрию, представляет новую добродетель, свойственную исключительно, как замечает сэр Д. Стонтон,[271] цивилизованной жизни. Доказательством этому служат древние религиозные обряды различных народов, картины на стенах Помпеи и обычаи многих дикарей.
Мы видели, что у дикарей и, вероятно, также у первобытных людей, поступки считались хорошими или дурными смотря лишь по тому, насколько они могли быть непосредственно полезны племени, а не виду или отдельному члену племени. Это заключение согласуется с теорией, по которой так называемое нравственное чувство развилось первоначально из общественного инстинкта, потому что оба вначале ориентировались исключительно на общественные интересы.
Главные причины низкой степени нравственности у дикарей, с нашей точки зрения, — во-первых, ограничение симпатии узкими пределами одного племени; во-вторых, недостаточное развитие рассуждающей способности, вследствие чего влияние многих личных добродетелей на благосостояние племени не может быть оценено. Дикари не понимают, например, многочисленных вредных последствий неумеренности, недостатка целомудрия и так далее. Третья причина — это слабая степень способности владеть собой, потому что эта способность не была усилена долгой, может быть, наследственной, привычкой, воспитанием и религией.
Я коснулся безнравственности дикарей[272] потому, что некоторые из современных писателей составили себе слишком высокое мнение об их нравственных качествах или отнесли большинство их преступлений на счет дурно понятого добродушия.[273] Эти писатели судят, по-видимому, по тем дикарям, которые обладают добродетелями, полезными или даже необходимыми для существования семьи и племени, а мы знаем, что эти добродетели, без сомнения, встречаются у дикарей и часто высоко развиты.
ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ.
Философы школы производной[274] нравственности в прежнее время принимали, что основание нравственности лежит в известном роде любви к себе, а позднее выдвинули «принцип наибольшего счастья». Было бы, однако, справедливее считать последний принцип желательною целью, а не побуждением в деле поведения. Тем не менее все авторы, к трудам которых я обращался, за немногими исключениями,[275] требуют для каждого поступка существования определенных мотивов, связанных с чувством удовольствия или неудовольствия. Однако человек, по-видимому, часто действует внезапно, непосредственно, то есть по инстинкту или по давно усвоенной привычке, вовсе не думая об удовольствии, подобно тому, как поступают, вероятно, пчела или муравей, когда они слепо повинуются инстинкту.
В случае крайней опасности, например, при пожаре, человек бросается на помощь ближнему, ни минуты не колеблясь, а потому и не может чувствовать удовольствия; еще менее имеет он времени поразмыслить, как неприятно будет чувствовать себя, если не попытается помочь ему. Если он впоследствии расследует свое поведение, то увидит, что руководствовался непосредственным побуждением, не имеющим ничего общего с погоней за удовольствием или счастьем; побуждение это и есть, по-видимому, глубоко вкоренившийся в него общественный инстинкт.
По отношению к низшим животным можно с большим вероятием принять, что развитие общественных инстинктов совершалось у них скорее ради общего блага, чем ради общего счастья вида. Под словом общее благо можно понимать средства, благодаря которым возможно большее число особей может вырасти в полном здоровье и силе и развить все свои способности при данных условиях. Так как социальные инстинкты у человека и у низших животных, без сомнения, развивались по одним и тем же ступеням, то было бы желательно, если это будет найдено практичным, ввести одно определение для обоих случаев и скорее принять, например, за мерило нравственности общее благо или общественное благосостояние, чем общее счастье; но, может быть, со стороны политической морали потребуется несколько ограничить это определение.
Когда человек рискует свой жизнью для спасения жизни ближнего, кажется уместнее сказать, что он поступает так для общего блага, чем для общего счастья человеческого рода. Без сомнения, благосостояние и счастье частного лица обыкновенно совпадают, и, следовательно, живущее в довольстве, счастливое племя будет процветать скорее, чем неудовлетворенное и несчастное. Мы видели, что даже в раннем периоде истории человека желания общества должны были естественно иметь большое влияние на поведение каждого члена, а так как все желают счастья, то «начало наибольшего счастья» сделалось второй весьма важной направляющей силой и целью, общественный же инстинкт вместе с симпатией (которая заставляет нас считаться с одобрением или неодобрением ближних) служили всегда первичным импульсом и руководителем. Таким образом устраняется упрек в том, что низменный принцип себялюбия положен в основу самой благородной стороны нашей природы, если только не называть себялюбием удовлетворение, которое чувствует всякое животное, следуя своим собственным инстинктам, и неудовлетворенность, чувствуемую животным, когда ему мешают в этом.
Желания и мнения членов одного и того же общества, выраженные сначала устно, а потом также письменно, служат или единственным руководителем нашего поведения или в значительной степени усиливают общественные инстинкты; мнения эти иногда, правда, имеют тенденцию действовать наперекор общественным инстинктам. Хороший пример последнего представляет закон чести, то есть закон мнения о нас людей нашего круга и далеко не всех наших соотечественников. Нарушение этого закона, даже если оно и заведомо строго согласуется с истинной нравственностью, многим людям причинило больше угрызений совести, чем настоящее преступление. Мы узнаем его влияние в жгучем чувстве стыда, которое очень многие из нас чувствовали, припоминая спустя годы какое-нибудь случайное нарушение даже пустого, но общепринятого правила приличия. Общественное мнение нередко руководится каким-нибудь грубым опытом относительно того, что в конечном результате лучше для всех членов общества. Но это мнение нередко бывает ошибочно вследствие невежества и недостатка рассуждающей способности. Вот отчего самые странные обычаи и предрассудки достигли всемогущей силы во всем мире совершенно наперекор истинному благосостоянию и счастью рода человеческого. Мы видим это в ужасе индуса, нарушившего законы своей касты, и в бесчисленных других примерах. Трудно было бы сделать различие между угрызениями совести индуса, который поддался соблазну и съел нечистую пищу, и угрызениями совести человека, совершившего кражу; первые будут, однако, по всей вероятности, более жестоки. Как произошло так много нелепых правил поведения, равно как и такое множество нелепых религиозных верований, мы не знаем. Не знаем и того, каким образом они так глубоко укоренились во всех странах света в уме людей. Достойно, однако, замечания, что убеждение, внушаемое с постоянством в ранние годы жизни, когда мозг впечатлителен, по-видимому, принимает характер инстинкта, а вся сущность инстинкта состоит в том, что ему следуют независимо от рассудка. Мы не можем также сказать, почему определенные высокие качества, как, например, любовь к правде, более уважаются у некоторых диких племен, чем у других,[276] ни почему подобные различия существуют и между высоко цивилизованными народами. Зная, как глубоко укоренились многие странные обычаи и суеверия, мы не должны удивляться, что личные добродетели, основанные, как это и есть на самом деле, на рассудке, кажутся нам теперь столь естественными, что мы готовы считать их врожденными, хотя человек не ценил их в первобытном состоянии.
Несмотря на множество источников сомнения человек может вообще легко отличать высокие нравственные законы от более низких. Первые основаны на общественных инстинктах и относятся к благосостоянию других. Они поддерживаются одобрением наших ближних и разумом. Низшие нравственные законы, хотя некоторые из них не заслуживают этого названия, потому что требуют иногда самопожертвования, относятся, главным образом, к собственной личности и обязаны своим происхождением общественному мнению, после того как оно выработалось опытом и культурой; они не существуют у примитивных племен.
Когда человек подвигается вперед по пути цивилизации и небольшие племена соединяются в большие общества, простой здравый смысл говорит всякому, что он должен распространять свои общественные инстинкты и симпатии на всех членов того же народа, хотя бы они лично и не были знакомы ему. Когда человек уже достиг этого пункта, ему остается только победить одно искусственное препятствие, чтобы распространить свои симпатии на людей всех народов и рас. Если эти люди значительно отличаются от него по внешнему виду и по обычаям, то, к несчастию, как показывает опыт, нужно много времени, пока мы станем смотреть на них как на своих ближних. Симпатии за пределами человечества, то есть любовь к животным, есть, по-видимому, одно из позднейших нравственных приобретений. Как кажется, дикие не чувствуют ее, разве только в отношении к своим любимцам. Как мало оно было известно римлянам, показывают их отвратительные гладиаторские представления. Само понятие о жалости к животным, как я сам мог убедиться, было новостью для большей части гаучосов пампасов. Это качество, 1 одно из благороднейших, какими одарен человек, по-видимому, происходит из наших симпатий, делающихся все нежнее и распространяющихся все далее, пока они не обнимут, наконец, все живые существа. Как скоро эта добродетель уважается и вводится в практику несколькими людьми, она передается посредством воспитания и примеров молодому поколению и закрепляется общественным мнением.
Высшая степень нравственного развития, которой мы можем достигнуть, есть та, когда мы сознаем, что мы должны контролировать свои мысли и «даже в самых затаенных мыслях не вспоминать грехов, делавших прошедшее столь приятным для нас».[277] Все, что позволяет нашему уму освоиться с каким-нибудь дурным делом, облегчает совершение последнего. Марк Аврелий давно сказал: «Каковы твои постоянные мысли, таков будет и склад твоего ума, потому что душа окрашивается мыслями».[278]
Наш великий философ Герберт Спенсер недавно изложил свои взгляды на нравственное чувство. Он говорит:[279] «Я убежден, что польза, [приобретенная] опытом, сложившимся и укрепившимся в течение прошедших поколений человеческого рода, произвела соответственные изменения, которые при постоянной передаче и накоплении образовали в нас своего рода способность моральной интуиции — известные эмоции, соответствующие хорошим или дурным поступкам, эмоции, которые не имеют видимого основания в пользе, приобретенной личным опытом». Мне кажется, что нет ничего невероятного в том, что доблестные стремления были более или менее способны передаваться по наследству, ибо, не говоря о разных наклонностях и привычках, наследственных у многих из наших домашних животных, я слышал про случаи, когда желание воровать и стремление лгать появлялись в семействах высшего класса, а так как воровство — редкость в этих слоях общества, то едва ли мы можем объяснить случайным совпадением подобное стремление, проявившееся у двух-трех членов одного и того же семейства. Если худые наклонности передаются по наследству, то, вероятно, передаются также и хорошие. Телесное здоровье, действуя на мозг, оказывает большое влияние на нравственные поступки; это хорошо известно всем, кто страдал хроническим расстройством пищеварения или болезнью печени. Это доказывается также тем, что «извращение или исчезновение нравственного чувства часто является первым симптомом умственного расстройства»,[280] а сумасшествие, как известно, часто передается по наследству. Только допуская наследственную передачу нравственных склонностей, мы в состоянии понять различия, которые в этом отношении предполагаются существующими между различными расами человечества.
Даже частичная передача хороших наклонностей была бы огромным подспорьем первичному побуждению, вытекающему прямо и косвенно из общественных инстинктов. Допуская на время, что хорошие наклонности передаются по наследству, кажется вероятным, что, по крайней мере, такие качества, как целомудрие, умеренность, любовь к животным и такое прочее запечатлеваются в умственной организации привычкой, воспитанием и примером в продолжении нескольких поколений в одном и том же семействе и, — что проявляется в ничтожной степени или вовсе отсутствует, — тем, что личности, отличавшиеся этими качествами, имели наилучший успех в борьбе за жизнь. Главный источник моего сомнения насчет такого унаследования состоит в том, что бессмысленные обычаи, суеверия и вкусы вроде отвращения индуса к нечистой пище, должны были бы тоже передаваться в силу того же принципа. Хотя сама по себе такая передача может быть не менее вероятна, чем наследственность вкуса к известному роду пищи или страха перед известными врагами, тем не менее я не знаю ни одного фактического доказательства унаследования суеверных обычаев или бессмысленных привычек.
Итак, общественные инстинкты, которые у человека, равно как и у животных, были приобретены, без сомнения, для блага общества, с самого начала были источником желания помогать ближнему, наделили его чувствами симпатии и заставили принимать в расчет одобрение и неодобрение товарищей. Такие побуждения служили человеку в очень раннем периоде грубыми мерилами добра и зла. Но когда человек, постепенно развиваясь в умственных способностях, стал способен понимать более отдаленные последствия своих поступков; когда он приобрел достаточно познаний, чтобы отвергнуть вредные обычаи и суеверия; когда он начал иметь в виду не одно только благосостояние, но и счастье своих товарищей; когда вследствие привычки, следовавшей за благодетельным опытом, воспитанием и примером, его чувство симпатии стало нежнее и шире, распространившись на людей всех рас, на слабоумных, на убогих и других бесполезных членов общества, и, наконец, на низших животных, то и уровень его нравственности начал подниматься все выше и выше. И моралисты школы производной нравственности, и некоторые интуиционисты допускают, что уровень нравственности вообще поднялся сравнительно с ранним периодом истории человека.[281]
Так как мы видим иногда борьбу, происходящую между различными инстинктами у низших животных, то неудивительно, что и у человека бывает борьба между его общественными инстинктами вместе с происшедшими от них добродетелями и его низшими, хотя на время и сильнейшими, побуждениями или желаниями. Это, по замечанию мистера Гальтона,[282] «тем менее удивительно, что человек вышел из состояния дикости в сравнительно недавнее время». Поддавшись какому-нибудь искушению, мы ощущаем чувство неудовлетворенности, стыда, раскаяния, угрызений совести, подобное тому, которое мы ощущаем при неудовлетворении других мощных инстинктов и желаний или помехе им. Мы сравниваем ослабленное впечатление прошедшего искушения с постоянно присущими нам общественными инстинктами или с привычками, приобретенными в ранней молодости и укрепившимися в продолжение всей нашей жизни, так что, наконец, они стали почти так же сильны, как инстинкты. Если мы не уступаем продолжающемуся искушению, то либо потому, что общественный инстинкт или какая-нибудь привычка в этот момент берут над ним верх в нашей душе, либо потому, что знаем из опыта, как вырастает, по сравнению с ослабленным впечатлением искушения, этот самый инстинкт и как нам будет больно, что мы ему не последовали. Касательно будущих поколений нет причины бояться ослабления общественных инстинктов, и мы вправе ожидать, что добродетели разовьются и станут, может быть, постоянными благодаря наследственности. В таком случае борьба между высшими и низшими побуждениями будет менее напряженной и добродетель будет торжествовать
ИТОГИ ДВУХ ПОСЛЕДНИХ ГЛАВ.
Нет сомнения, что существует огромная разница между умом самого примитивного человека и самого высшего животного. Если бы человекообразная обезьяна могла иметь беспристрастный взгляд относительно самой себя, она бы допустила, что, хотя она умеет составить искусный план грабежа сада, знает употребление камней для драки или разбивания орехов, — мысль об изготовлении из камня орудия все-таки далеко выше ее сил. Она согласилась бы с тем, что она еще менее могла бы следить за ходом метафизических рассуждений, или разрешить математическую задачу, или размышлять о боге, или восхищаться величавой картиной природы. Впрочем, некоторые обезьяны, вероятно, объявили бы, что способны восхищаться и в самом деле восхищаются красотой окраски кожи и шерсти своих супругов. Они бы допустили, далее, что, несмотря на свою способность передавать другим обезьянам некоторые из своих ощущений и простых желаний посредством криков, им никогда не приходила в голову мысль о выражении определенных понятий определенными звуками. Они могли бы утверждать, что готовы помогать другим обезьянам одного с ними стада на разные лады, рисковать за них своей жизнью и заботиться об их сиротах; но они должны были бы признаться, что бескорыстная любовь ко всем живым существам, благороднейшее свойство человека, далеко выходит за пределы их понятия.
Как бы ни было велико умственное различие между человеком и высшими животными, оно только количественное, а не качественное. Мы видели, что чувства и впечатления, различные эмоции и способности, как любовь, память, внимание, любопытство, подражание, рассудок и так далее, которыми гордится человек, могут быть найдены в зачатке, а иногда даже и в хорошо развитом состоянии у низших животных. Они способны также к некоторому наследственному усовершенствованию, как мы видим на домашней собаке в сравнении с волком или шакалом. Если бы можно было показать, что известные высшие умственные способности, как, например, самосознание, формирование общих представлений и пр., свойственны исключительно человеку, что крайне сомнительно, то не было бы невероятным допущение, что эти качества являются привходящим результатом других высокоразвитых интеллектуальных способностей, а последние представляют, в свою очередь, результат постоянного употребления совершенной речи. В каком возрасте новорожденное дитя приобретает способность к отвлеченным понятиям или делается самосознательным и начинает размышлять о своем существовании? Мы не можем ответить на это, как не можем ответить на тот же вопрос относительно животных в восходящей органической лестнице. Полу искусственный и полу инстинктивный характер речи все еще носит на себе печать ее постепенной эволюции. Облагораживающая вера в бога не существует повсеместно у человека, а вера в деятельность духовных сил естественно вытекает из других его умственных способностей. Может быть, нравственное чувство представляет наилучшее и самое высокое различие между человеком и низшими животными; но я не считаю нужным говорить об этом, так как я старался показать, что общественные инстинкты, — первое основание нравственного склада человека,[283] — с помощью деятельных умственных способностей и влияния привычки естественно ведут к золотому правилу: «Как вы хотите, чтобы люди поступали с вами, так поступайте и вы с ними», а это составляет основание нравственности. В следующей главе я сделаю несколько замечаний насчет вероятных ступеней и способов, по которым прогрессивно развивались многие умственные и нравственные способности человека. Нельзя отрицать, по крайней мере, возможности этого развития, потому что мы ежедневно видим примеры развития этих способностей в каждом ребенке и могли бы проследить совершенно постепенные переходы от ума полного идиота, более низкого, чем ум самого низкого животного, до ума Ньютона.
ГЛАВА V О РАЗВИТИИ УМСТВЕННЫХ И НРАВСТВЕННЫХ СПОСОБНОСТЕЙ В ПЕРВОБЫТНЫЕ И ЦИВИЛИЗОВАННЫЕ ВРЕМЕНА
Прогресс умственных способностей под действием естественного отбора. — Важность подражания. — Общественные и нравственные способности. — Развитие в среде одного племени. — Влияние естественного отбора на цивилизованные народы. — Доказательство, что цивилизованные народы были некогда варварами.
Предметы, подлежащие рассмотрению в этой главе, в высшей степени интересны, но рассмотрены мною очень несовершенно и отрывочно. Мистер Уоллес в превосходном сочинении, упомянутом выше[284] доказывает, что после того, как человек отчасти усвоил себе те умственные и нравственные способности, которые отличают его от низших животных, его физическое строение могло измениться лишь весьма незначительно, посредством ли естественного отбора или другими какими-либо путями, потому что в силу своих умственных способностей человек в состоянии поддерживать гармонию между не изменяющимся телом и изменяющейся вселенной». Он обладает большой силой приноравливать свои привычки к новым условиям жизни. Он изобретает оружие, орудия и новые способы для того, чтобы добывать пищу и защищать себя. При переселениях в более холодный климат он защищает себя одеждой, устраивает убежища и разводит огонь, а при помощи огня варит пищу, иначе неудобоваримую. Он помогает своим собратьям разными способами и предвидит будущие события. Даже в отдаленные века у него существовало некоторое разделение труда.
Наоборот, низшие животные должны изменять строение своего тела, чтобы выжить при значительно измененных условиях. Они должны были сделаться сильнее или приобрести более сильные зубы и когти, чтобы защищаться от новых врагов, или должны были уменьшиться в размерах, чтобы не быть замеченными и уйти от опасности. При переселении в более холодный климат они должны были покрыться более густым мехом или изменить свое телосложение. Если бы они таким образом не изменились, то перестали бы существовать.
Вопрос принимает, однако, другой вид, как справедливо замечает мистер Уоллес, когда дело идет об умственных и нравственных способностях человека. Эти способности изменчивы, и мы имеем полное право думать, что изменения эти имеют тенденцию наследоваться. Поэтому, если они были вначале очень важны для первобытного человека и его обезьянообразных предков, то они совершенствовались и развивались под влиянием естественного отбора. Сомневаться в большом значении умственных способностей невозможно, потому что человек обязан главнейшим образом им своим господствующим положением в мире. Мы можем видеть, что при самом примитивном состоянии общества личности, наиболее смышленые, изобретавшие и употреблявшие наилучшим образом оружие и западни и наиболее способные защищать самих себя, должны были вырастить наибольшее число потомков. Племена, заключавшие наибольшее число таких даровитых людей, должны были увеличиваться в числе и вытеснять другие племена. Численность народонаселения зависит прежде всего от средств к существованию, а эти последние отчасти от физической природы страны, но гораздо более — от уменья пользоваться ими. Когда одно племя увеличивается в числе и одерживает верх, то оно часто увеличивается и за счет того, что поглощает другие племена.[285] Рост и сила людей данного племени играют, очевидно, некоторую роль в успехах последнего и зависят отчасти от качества и количества пищи, которая может быть добыта. В Европе люди бронзового периода были подавлены расой более сильной и, судя по рукояткам мечей, расой, имевшей более крупные руки;[286] впрочем, успех этой расы, вероятно, зависел скорее от превосходства ее в ремеслах.
Все, что мы знаем о дикарях или что можем узнать из их преданий и по древним памятникам, история которых совсем забыта современными обитателями, показывает нам, что с самых отдаленных времен племена, имевшие успех, вытесняли другие племена. Остатки угасших и забытых племен встречаются повсюду как в цивилизованных странах, так и в диких равнинах Америки, и на уединенных островах Тихого океана. И в настоящее время цивилизованные народы повсюду вытесняют дикарей, за исключением тех местностей, где природа противополагает непреодолимые препятствия; и успех зависит здесь главным образом, хотя и не исключительно, от их культуры, являющейся продуктом их интеллекта. Следовательно, очень вероятно, что у людей умственные способности постепенно совершенствовались путем естественного отбора. Этого заключения достаточно для наших целей. Без сомнения, было бы очень важно проследить развитие каждой способности в отдельности, начиная от состояния, в котором она находится у низших животных, и кончая состоянием ее у человека; но у меня недостает ни умения, ни знания, чтобы взяться за это.
Необходимо заметить, что как только родоначальники человека сделались общественными (а это случилось, вероятно, в очень ранний период), умственные способности под влиянием подражания в соединении с рассудком и опытом должны были развиться и видоизмениться в такой степени, что мы находим только следы этих способностей у низших животных. Обезьяны, равно как и низшие дикари, очень склонны к подражанию, и уже простой факт, приведенный выше, что ни одно животное не попадается в западню, стоящую долгое время в одном и том же месте, показывает, что животные выучиваются путем опыта и подражают осторожности других особей. Если бы, например, какой-нибудь один член племени, более одаренный, чем все другие, изобрел новую западню, оружие или какой-либо новый способ нападения или защиты, то прямая личная выгода, без особого вмешательства рассуждающей способности, заставила бы других членов общества подражать ему, и таким образом, выиграли бы все. С другой стороны, привычное упражнение в новом ремесле должно было, в свою очередь, развивать до некоторой степени умственные способности. Если новое изобретение было важно, то племя должно было увеличиться в числе, распространиться и вытеснить другие племена. В племени, которое стало многочисленнее вследствие таких причин, будет всегда более шансов для рождения других одаренных и изобретательных членов. Если такие люди оставят детей, которые могли бы наследовать их умственное превосходство, то шансы для рождения еще более одаренных членов несколько возрастут, а в маленьком племени положительно поднимутся. Даже в том случае, если эти люди не оставят потомков, в племени будут все-таки находиться их кровные родственники, а из опыта сельских хозяев известно,[287] что можно накоплять желаемые особенности при тщательном сохранении и разведении животных из семьи особи, которая обладала, как выяснилось после ее смерти, ценными качествами, но, будучи убитой, [не оставила потомства].
Обратимся теперь к общественными нравственным способностям. Для того, чтобы первобытные люди или обезьянообразные родоначальники человека, сделались общественными, они должны были приобрести те же инстинктивные чувства, которые побуждают других животных жить в сообществах и, без сомнения, обладать теми же общими наклонностями. Они должны были испытывать неудобство вдали от своих товарищей, к которым чувствовали известную степень любви; должны были предупреждать друг друга об опасности и помогать один другому при нападении и обороне. Все это предполагает известную степень сочувствия, верности и храбрости. Такие общественные качества, громадную важность которых никто не оспаривает для низших животных, были, без сомнения приобретены родоначальниками человека аналогичным образом, то есть путем естественного отбора с помощью унаследованной привычки. Когда два племени первобытных людей, живущие в одной стране, сталкивались между собой, то племя, которое (при прочих равных условиях) заключало в себе большее число храбрых, верных и преданных членов, всегда готовых предупреждать других об опасности, помогать и защищать друг друга, — без всякого сомнения, должно было иметь больший успех и покорить другое. Не нужно забывать, какое огромное значение должны иметь мужество и верность при нескончаемых войнах дикарей. Преимущество дисциплинированных солдат над недисциплинированными ордами основано главным образом на доверии, которое каждый имеет к своим товарищам. Послушание, как хорошо показал мистер Бейджот,[288] чрезвычайно важно, потому что любая форма правления лучше, чем отсутствие такового. Себялюбивые и сварливые люди не могут держаться вместе, а без единения нельзя ничего достигнуть.
Племя, одаренное перечисленными качествами, распространится и: одержит верх над другими племенами. Но с течением времени оно, как показывает история всех прошедших веков, будет, в свою очередь, покорено каким-либо другим, еще более одаренным племенем. Таким образом, общественные и нравственные качества будут иметь тенденцию постепенно развиваться и распространяться по всей земле.
Но можно спросить: каким образом в пределах одного племени значительное число членов было впервые наделено подобными общественными и нравственными качествами и как поднялся впервые уровень развития? Весьма сомнительно, чтобы потомки людей благожелательных и самоотверженных, или особенно преданных своим товарищам, были многочисленнее потомков себялюбивых и склонных к предательству членов того же племени. Тот, кто готов скорее пожертвовать жизнью, чем выдать товарищей, чему известно столько примеров между дикарями, часто не оставляет потомков, которые могли бы наследовать его благородную природу. Наиболее храбрые люди, идущие всегда на войне в первых рядах и добровольно рискующие жизнью для других, должны в среднем гибнуть в большем числе, чем другие. Поэтому едва ли окажется вероятным (имея в виду, что здесь не идет речь о победе одного племени над другим), чтобы число людей, одаренных такими благородными качествами, или уровень их развития могли возрасти путем естественного отбора, то есть в результате переживания наиболее приспособленных.
Хотя обстоятельства, ведущие к увеличению числа подобным образом одаренных людей в пределах одного и того же племени, слишком сложны, чтобы их можно было вполне проследить, тем не менее мы имеем возможность указать на некоторые вероятные ступени этого развития. Можно принять, во-первых, что по мере того, как мыслительные способности и предусмотрительность членов племени совершенствовались, каждый из них мог легко убедиться из опыта, что, помогая другим, он обыкновенно получал помощь в свою очередь. Из этого себялюбивого побуждения он мог приобрести привычку помогать своим ближним, а привычка делать добро, без сомнения, должна была усилить чувство симпатии, служащее первым толчком к добрым делам. Кроме того, привычки, существовавшие в течение многих поколений, вероятно, склонны передаваться по наследству.
Но существует другое, еще более сильное побуждение к развитию общественных добродетелей, именно одобрение и порицание наших ближних. Любовь к похвалам и страх позора в отношении наших поступков, равно как и самое одобрение или осуждение поступков других, обусловливаются первоначально, как мы уже видели, инстинктом участия, а этот инстинкт был, без сомнения, первоначально приобретен, подобно всем другим общественным инстинктам, путем естественного отбора. Насколько рано на пути своего развития родоначальники человека стали способными ценить одобрение и порицание товарищей и руководиться ими, мы, конечно, не можем сказать. Но, по-видимому, даже собаки умеют ценить одобрение, похвалу и порицание. Самому грубому дикарю знакомо понятие о славе, как видно из того, что они сохраняют трофеи своих подвигов, имеют привычку страшно хвастать, старательно украшают себя и заботятся о своей внешности. Если бы они не дорожили мнением своих товарищей, такие привычки не имели бы смысла. Нет сомнения, что дикари стыдятся нарушения некоторых из своих даже менее важных правил и, по-видимому, чувствуют угрызения совести, как об этом можно судить из случая с австралийцем, который стал худеть и не спал по ночам, потому что не убил другой женщины с целью умилостивить дух своей умершей жены. Хотя я не знаю другого подобного случая, но трудно предположить, чтобы дикарь, который жертвует жизнью, не желая выдать своего племени, или отдается в плен, чтобы не нарушить своего слова,[289] не чувствовал в глубине души угрызений совести, если он не выполнит святого, по его понятиям, долга, хотя он тщательно скрывает это чувство.
Мы имеем, следовательно, право сделать вывод, что на первобытного человека в очень отдаленное время влияли одобрение и порицание товарищей. Очевидно, что члены одного племени одобряли поступки, которые, по их мнению, служили к общей пользе, и осуждали те, которые казались им вредными. Делать добро другим, поступать относительно других так, как мы желаем, чтобы поступали с нами, — вот краеугольный камень нравственности. На этом основании едва ли возможно преувеличивать значение любви к одобрению и страха порицания во времена дикости. Человек, который не побуждается никаким глубоким инстинктивным чувством жертвовать жизнью для блага других и, несмотря на это, способен на такие поступки из-за любви к славе, возбуждает своим примером то же желание славы в других и усиливает в них благородное чувство восхищения. Таким образом, он может принести своему племени гораздо больше пользы, чем в том случае, если бы он оставил потомков с врожденным стремлением наследовать его возвышенный характер.
С нарастанием опыта и разума человек замечает самые отдаленные последствия своих поступков, и тогда личные добродетели, как например, умеренность, целомудрие и так далее, которые, как мы видели, не пользуются никаким почетом в ранние времена, начинают высоко цениться и даже считаться священными. Нахожу, однако, лишним повторять то, что было уже сказано об этом предмете в четвертой главе. Таким образом развивается мало-помалу то чрезвычайно сложное чувство, которое имеет первым источником общественные инстинкты, руководится в значительной степени одобрением себе подобных, управляется рассудком, личной выгодой, а в позднейшие времена — глубоким религиозным чувством, подкрепляется образованием и привычкой и в общей сложности составляет наше нравственное чувство или совесть.
Не следует забывать, что, хотя высокий уровень нравственности дает каждому человеку в отдельности и его детям лишь весьма небольшие преимущества над другими членами того же племени или вовсе не приносит им никаких выгод, тем не менее общее повышение этого уровня и увеличение числа даровитых людей, несомненно, дают огромный перевес одному племени над другим. Очевидно, что племя, заключающее в себе большое число членов, которые наделены высоко развитым чувством патриотизма, верности, послушания, храбрости и участия к другим, - членов, которые всегда готовы помогать друг другу и жертвовать собой для общей пользы, — должно одержать верх над большинством других племён, а это и будет естественный отбор. Во все времена и на всей земле одни племена вытесняли другие, а так как нравственность составляет один из элементов их успеха, то ясно, что общий уровень нравственности и число одаренных людей должны постоянно стремиться к увеличению и нарастанию.
Тем не менее трудно дать себе отчет в том, почему именно одно племя, а не другое одерживало верх и поднималось на более высокую ступень цивилизации. Многие дикари все еще находятся в том же состоянии, как при первом их открытии несколько столетий тому назад. Как замечает мистер Бейджот, мы склонны считать прогресс естественным законом человеческого общества, но история опровергает это мнение. Древние не были даже знакомы с этим понятием, и современные восточные народы тоже совершенно не знают его. Другой высокий авторитет, сэр Генри Мен,[290] находит, что «наибольшая часть человечества никогда не обнаруживала ни малейшего желания усовершенствовать свои гражданские учреждения». Прогресс зависит, по-видимому, от стечения многих благоприятных обстоятельств, и этот комплекс слишком сложен, чтобы можно было проследить все составные его части в отдельности. Было много раз замечено, что более холодный климат, заставляющий человека обратиться к промышленности и различным изобретениям, чрезвычайно благоприятствует прогрессу. Эскимосы, побуждаемые крайней нуждой, сделали много искусных изобретений, но их климат оказался слишком суровым для постоянного прогресса. Нравы номадов, как в широких равнинах, так и в густых лесах тропиков, и по берегам моря, оказывались постоянно весьма неблагоприятными для прогресса.
Во время моих наблюдений над дикими обитателями Огненной Земли я был поражен тем, что обладание какой-либо собственностью, постоянное жилье и соединение нескольких семейств под управлением одного главы оказывались постоянно необходимыми условиями для цивилизации. Такие нравы почти необходимо приводят к обработке земли, и первые шаги в земледелии обусловливаются, вероятно, как я показал в другом месте,[291] случайностью, например, падением на кучу гнилья семян плодового дерева, давших особенно ценную разновидность. Во всяком случае вопрос о первоначальном развитии дикарей в сторону цивилизации слишком сложен, чтобы его можно было решить в настоящее время.
ВЛИЯНИЕ ЕСТЕСТВЕННОГО ОТБОРА НА ЦИВИЛИЗОВАННЫЕ НАРОДЫ.
До сих пор я рассматривал развитие человека от полу человеческого состояния до степени современного дикаря. Стоит, однако, сказать несколько слов о влиянии естественного отбора на цивилизованные народы. Мистер Грег основательно разобрал этот вопрос,[292] о котором еще раньше писали мистер Уоллес и мистер Гальтон.[293] Большинство моих замечаний заимствовано у этих трех авторов. У дикарей слабые телом или умом скоро погибают и переживающие обыкновенно одарены крепким здоровьем. Мы, цивилизованные люди, стараемся по возможности задержать этот процесс вымирания; мы строим приюты для слабоумных, калек и больных; мы издаем законы для бедных, и наши врачи употребляют все усилия, чтобы продлить жизнь каждого до последней возможности. Есть основание думать, что оспопрививание сохранило тысячи людей, которые при своем слабом сложении в прежнее время погибли бы от оспы. Таким образом, слабые члены цивилизованного общества распространяют свой род. Ни один человек, знакомый с законами разведения домашних животных, не будет иметь ни малейшего сомнения в том, что это обстоятельство крайне неблагоприятно для человеческой расы. Нас поражает, до какой степени быстро недостаток ухода или неправильный уход ведет к вырождению домашней породы, и за исключением случаев, касающихся самого человека, едва ли найдется кто-либо настолько невежественный, чтобы позволить размножаться принадлежащим ему худшим животным. Помощь, которую мы склонны оказывать слабым, представляется главным образом привходящим результатом инстинкта участия, приобретенного первоначально как составная часть общественных инстинктов и сделавшегося впоследствии описанным выше образом более нежным и широким. Отказывать в сочувствии, даже по голосу рассудка, нельзя, без унижения благороднейших свойств нашей природы. Хирург может заглушать в себе сострадание во время операции, сознавая, что действует для пользы больного; но если бы мы намеренно оставляли без внимания слабых и беспомощных, то делали бы это лишь в виду могущего произойти отсюда добра в будущем, купленного ценой большого и верного зла в настоящем. Стало быть, мы должны переносить безропотно несомненно вредные последствия переживания и размножения слабых. Существует, по-видимому, только одно средство задерживать их размножение, именно, чтобы браки между слабыми и мало одаренными членами общества были реже, чем между здоровыми. Эта задержка могла бы быть чрезвычайно усилена, если бы слабые умом или телом совсем воздерживались от брака (хотя на это скорее можно надеяться, чем ожидать этого).
В каждой стране, где существуют большие постоянные армии, цвет молодежи подпадает призыву. Таким образом, они подвергаются опасности преждевременной смерти на войне, нравственной порче и не имеют возможности вступать рано в брак. С другой стороны, более низкорослые и слабые по своей конституции люди остаются дома и, следовательно, имеют более шансов вступить в брак и оставить потомство.[294]
Человек наживает себе собственность и оставляет ее своим детям; таким образом, в пределах того же народа дети богатых людей получают преимущества перед детьми бедняков, независимо от их телесного или умственного превосходства. Кроме того, дети недолговечных, а поэтому в среднем физически более слабых родителей, получают наследство ранее других детей и потому склонны вступать ранее их в брак, оставляя большее число потомков, наследующих их слабую организацию. Но наследование собственности само по себе далеко не является злом, ибо без накопления капитала не могли бы процветать ремесла, а между тем цивилизованные расы прежде всего благодаря им одержали и продолжают одерживать верх над другими, занимая место низших рас. Умеренное же накопление богатств не мешает процессу отбора. Когда бедный человек начинает преуспевать, его дети берутся за торговлю или промыслы, в которых процветает борьба, и наиболее способный телом и духом всегда успевает более других. Существование известного числа образованных людей, которым не нужно работать для добывания насущного хлеба, имеет значение, которое нельзя переоценить. В самом деле, вся высшая интеллектуальная работа производится ими, а от этой работы зависит материальный прогресс в самых разнообразных формах, не говоря ужо о других высших преимуществах. Нет сомнения, что очень большое богатство превращает мало-помалу людей в бесполезных трутней, но число их никогда не бывает велико; притом же оно нередко подвергается сокращению: мы видим ежедневно богатых людей, которые вследствие расточительности или недостатка умственных способностей растрачивают все свое состояние.
Право первородства с майоратами — более прямое зло, хотя в прежние времена оно могло быть и большим благодеянием, способствуя образованию господствующего класса, а мы уже сказали, что любое правление лучше отсутствия такового. Старшие сыновья, несмотря на умственную или физическую слабость, обыкновенно вступают в брак, между тем как младшие, хотя бы и были несравненно выше их в этих отношениях, женятся реже. Но, с другой стороны, с майоратами недостойные старшие сыновья не могут растратить своего состояния. Здесь, как и во всех других случаях, отношения цивилизованной жизни так сложны, что встречаются компенсирующие влияния. Мужчины, богатые по праву первородства, могут из поколения в поколение выбирать себе в жены наиболее красивых и привлекательных женщин, а последние бывают обыкновенно здоровы телом и деятельны умом. Дурные последствия, которые должны проистечь от постоянного сохранения одной и той же родословной нити, без всякого отбора, находят противовес в том обстоятельстве, что люди высших классов постоянно стремятся к увеличению своего богатства и влияния и для этой цели женятся на наследницах. Но дочери родителей, имевших только одного потомка, сами склонны, как показал мистер Гальтон,[295] быть бесплодными. Таким образом, прямая линия аристократических семейств постоянно обрывается, и их богатства идут по боковым ветвям. К несчастью, эти ветви определяются не превосходствами какого бы то ни было рода. Хотя цивилизация, противодействует, как мы видели, во многих отношениях влиянию естественного отбора, зато, с другой стороны, введением хорошей пищи и избавлением от случайных нужд она, очевидно, благоприятствует лучшему развитию организма. Это видно из того, что при сравнении цивилизованных людей с дикарями первые оказываются всегда физически сильнее последних.[296] Они, по-видимому, и выносливы не менее дикарей, если судить по многочисленным опасным экспедициям. Даже роскошь богатых может приносить лишь незначительный вред, потому что продолжительность жизни нашей аристократии во всех возрастах и в обоих полах очень мало уступает долговечности здоровых англичан низших классов.[297]
Обратимся теперь к умственным способностям. Если на каждой общественной ступени разделить членов общества на две равные половины, из которых одна заключала бы интеллектуально более развитых, а другая менее развитых людей, то нет причин сомневаться, что первые стали бы лучше успевать во всех предприятиях и вырастили бы большее число детей. Даже в самых простых житейских делах уменье и ловкость дают известные преимущества, хотя при многочисленности занятий, благодаря разделению труда, и весьма небольшие. Отсюда у цивилизованных народов должна возникать известная тенденция к увеличению числа и уровня способных людей. Я не хочу, однако, отрицать, что эта тенденция более чем уравновешивается другими путями, например, размножением беспечных и непредусмотрительных людей. Но даже и таким людям дарования дают некоторые преимущества.
Против высказанных выше мнений возражали много раз, что наиболее талантливые люди из когда-либо существовавших обыкновенно не оставляют потомков, которые могли бы наследовать их высокое умственное развитие. Мистер Гальтон[298] говорит: «Мне жаль, что я не в состоянии решить простого вопроса, действительно ли и насколько именно мужчины и женщины, отличающиеся большими умственными дарованиями, бесплодны. Я показал, однако, что очень даровитые мужчины вовсе не бесплодны». Впрочем, великие законодатели, основатели благодетельных религий, великие философы и ученые, делающие открытия, способствуют своими творениями прогрессу человечества в несравненно большей степени, чем если бы они оставили многочисленное потомство. Что касается физического строения, то усовершенствованию вида способствует преимущественно отбор несколько более одаренных и исключение несколько менее одаренных особей, а не сохранение резких и редких аномалий.[299] То же должно существовать и относительно умственных способностей вследствие того, что несколько более одаренные люди на каждой ступени общества успевают более, чем люди менее способные, и, следовательно, должны увеличиваться в числе, если не встретится никаких других препятствий. Если у какого-либо народа уровень умственных способностей и число даровитых людей увеличились, то мы можем ожидать на основании закона уклонения от среднего уровня, на который указал мистер Гальтон, что замечательные таланты появятся в несколько большем числе против прежнего.
Что касается нравственных качеств, то устранение самых худших наклонностей делает постоянные успехи даже у наиболее цивилизованных народов. Преступников казнят или заключают в тюрьмы на долгое время, так что они не могут свободно передавать по наследству своих дурных качеств. Меланхолики или умалишенные бывают обыкновенно отделены от других людей или кончают жизнь самоубийством. Злобные и неуживчивые люди часто находят кровавый конец. Беспокойные люди, которые не в состоянии выбрать постоянного занятия, — этот остаток варварства является большой задержкой для цивилизации,[300] — выселяются в новооткрытые страны, где они оказываются полезными пионерами. Невоздержанность так страшно губительна, что средняя продолжительность вероятной дальнейшей жизни пьяниц 30-летнего возраста составляет не более 13,8 лет; между тем как для сельских рабочих в Англии в те же годы — это число равняется 40,59 годам.[301] Развратные женщины имеют мало детей, а развратные мужчины редко вступают в брак. Как те, так и другие подвержены различным болезням. При разведении домашних животных уничтожение хотя бы небольшого числа особей, имеющих какой-либо резкий порок, — вовсе не маловажный шаг к успеху. Это в особенности относится к дурным свойствам, имеющим стремление появляться вновь путем реверсии к первоначальному типу, как например, черный цвет у овец. У людей некоторые из худших наклонностей, проявляющиеся иногда в семьях без всяких понятных причин, представляют, может быть, случаи возврата к дикому состоянию, от которого мы не удалены слишком большим числом поколений. Этот взгляд, по-видимому, лежит в основе английской клички «черная овца» для таких выродков в семье.
В той мере, в какой вопрос касается высокого уровня нравственности и увеличения числа вполне хороших людей, естественный отбор производит по-видимому, у цивилизованных народов мало влияния несмотря на то, что основные общественные инстинкты были первоначально приобретены этим путем. Но, при рассмотрении низших рас, я уже сказал достаточно о причинах, обусловливающих развитие нравственности, именно о влиянии одобрения наших собратьев, об усилении наших симпатий вследствие привычки, о примере и подражании, о рассудке, опыте и даже личном расчете, наконец, о влиянии образования в молодости и религиозных чувств.
Мистер Грег и мистер Гальтон[302] обратили внимание на одно важное препятствие, существующее в цивилизованных странах относительно увеличения числа людей высшего класса, именно на тот факт, что наиболее бедные и беспечные, часто зараженные пороками люди почти всегда женятся рано, тогда как люди расчетливые и умеренные, отличающиеся обыкновенно безукоризненной нравственностью, женятся поздно, чтобы иметь возможность жить самим и содержать семью в довольстве. Вступающие рано в брак дают в данный период времени не только большее числа поколений, но, как показывает доктор Дункан,[303] производят и гораздо большее число детей. Далее, дети, рожденные матерями в молодости, крупнее и тяжелее, и стало быть сильнее, рожденных в поздние годы. Таким образом, беспечные, безнравственные и часто порочные члены общества размножаются быстрее, чем осмотрительные и вообще добродетельные члены его. Или, по выражению мистера Грега: «Беззаботные, ленивые, не предприимчивые, не стремящиеся ни к чему ирландцы размножаются, как кролики, тогда как воздержанные, осмотрительные, уважающие себя, честолюбивые шотландцы, которые строго нравственны, религиозны и обладают здоровым и дисциплинированным умом, проводят лучшие годы в борьбе и безбрачии, женятся поздно и оставляют после себя мало детей. Если представить себе страну, заселенную первоначально тысячью саксов и тысячью кельтов, то после двенадцати поколений пять шестых населения будут кельты; но, с другой стороны, пять шестых собственности, влияния, умственных сил будут в руках одной шестой оставшихся саксов. В вечной борьбе за существование численный перевес будет на стороне низшей и менее одаренной расы, и преобладание это будет обусловлено не добродетелями и хорошими качествами, а, напротив, недостатками».
Существуют, однако, препятствия этому стремлению к ухудшению. Мы видели, что невоздержанные люди подвержены огромной смертности, а очень развратные оставляют мало потомков. Наибеднейшие классы «скучиваются в городах, а доктор Старк показал на основании десятилетних статистических данных, собранных в Шотландии,[304] что во всех возрастах цифра смертности в городах выше, чем в деревнях: «в течение первых пяти лет жизни цифра смертности в городах почти ровно вдвое больше, чем в деревнях». Так как эти числа заключают в себе богатых и бедных, то нет сомнения, что потребовалось бы более чем двойное число рождений для поддержания цифры населения бедного класса в городах на одном уровне с деревенским населением. Для женщин брак в очень молодые годы крайне пагубен; во Франции найдено, что «замужних женщин ниже двадцатилетнего возраста умирает вдвое более против незамужних женщин тех же лет». Равным образом и смертность женатых мужчин моложе 20 лет «очень высока»,[305] но какая этому причина - трудно решить. Наконец, если мужчины, предусмотрительно откладывающие вступление в брак до той поры, пока будут в состоянии содержать свою семью в довольстве, станут выбирать, как весьма часто случается, женщин в расцвете лет, то цифра нарастания в лучшем классе будет лишь слегка понижена. На основании громадного статистического материала за 1853 год найдено, что во всей Франции неженатых мужчин между 20—80 годами умирает гораздо больше, чем женатых. Так, например, на каждую тысячу неженатых мужчин в возрасте между двадцатью и тридцатью годами умирало ежегодно 11,3, тогда как из женатых умирало только 6,5.[306] Подобное же отношение существовало и в 1863 и 1864 годах для всего населения свыше двадцати лет в Шотландии. Например, на каждую 1000 неженатых мужчин между 20 и 30 годами умирало ежегодно 14,97, из женатых же умирало только 7,24, то есть менее половины.[307]
Доктор Старк замечает по этому поводу: «Холостая жизнь пагубнее наиболее опасных промыслов и даже жизни в самых нездоровых помещениях и местах, где никогда не было сделано ни малейших попыток к улучшению санитарного состояния». Он считает уменьшение смертности прямым последствием «брака и более правильной домашней жизни, соединенной с этим состоянием». Он признает, однако, что невоздержанные, развратные и порочные классы, у которых продолжительность жизни низка, обыкновенно не вступают в брак. Кроме того, нужно принять в расчет, что мужчины слабого телосложения, плохого здоровья и отличающиеся каким-нибудь умственным или физическим недостатком, часто не имеют желания вступать в брак или не успевают в своих исканиях. Доктор Старк приходит, по-видимому, к заключению, что брак сам по себе составляет причину большей продолжительности жизни. Он нашел, что пожилые женатые люди имеют в этом отношении тоже значительное преимущество над холостяками того же возраста. Впрочем, каждому должны быть известны примеры, что мужчины, слабые здоровьем в молодости, не вступали в брак и, несмотря на это, доживали до преклонного возраста, продолжая быть слабыми и стало быть имея меньше шансов на жизнь и на брак. Есть еще одно замечательное обстоятельство, подтверждающее выводы доктора Старка, именно, что вдовцы и вдовы во Франции подвержены большей смертности сравнительно с женатыми людьми. Но доктор Фарр приписывает это обстоятельство бедности и дурным привычкам, проистекающим от расторжения семейства и от горя. Вообще мы можем заключить с доктором Фарром, что меньшая цифра смертности у женатых мужчин сравнительно с холостыми (которая представляет, по-видимому, общий закон) «есть простое следствие постоянного исключения несовершенных типов и искусного отбора более совершенных в каждом последующем поколении», отбора, относящегося здесь только к брачному состоянию и влияющего на физические, умственные и нравственные качества.[308] Мы можем, следовательно, принять, что здоровые и порядочные люди, остающиеся некоторое время холостыми из расчета, не подвергаются значительной смертности.
Если разнообразные влияния, перечисленные в двух предыдущих параграфах, и, может быть, еще другие, неизвестные до сих пор, не в силах будут удержать численного перевеса беспечных, порочных и вообще худших членов общества над лучшим классом людей, то нация, очевидно, начнет регрессировать, как и случалось столько раз в истории мира. Мы должны помнить, что прогресс не представляет неизменного закона. Крайне трудно сказать, почему один цивилизованный народ поднимается, становится могущественнее и шире распространяется, чем другой, или почему один и тот же народ успевает более в одну эпоху, чем в другую. Мы можем только сказать, что это стоит в зависимости от нарастания населения, от увеличения числа людей, одаренных высокими умственными и нравственными качествами, равно как и от степени их дарований. Физическое сложение имеет, по-видимому, мало влияния, если не считать того, что здоровое тело обусловливает здоровый дух.
Некоторыми писателями было выражено мнение, что так как существование высоких умственных способностей выгодно народу, то древние греки, стоявшие по своему умственному развитию на несколько ступеней выше когда-либо существовавших рас,[309] должны были бы подняться еще выше в своем общем развитии, увеличиться в числе и занять всю Европу, если бы естественный отбор действительно имел столь важное значение. В основе такого заключения лежит молчаливое допущение (весьма распространенное относительно физического строения) о том, что существует какая-то врожденная тенденция к постоянному развитию ума и тела. Но всякое развитие зависит от стечения многих благоприятных обстоятельств. Естественный отбор действует только путем проб. Отдельные особи и целые расы могли приобрести некоторые неоспоримые преимущества и тем не менее погибнуть за недостатком других необходимых качеств. Так, греки могли погибнуть вследствие отсутствия единства между многочисленными мелкими государствами, вследствие малой величины всей их страны, существования рабства или чрезмерной чувственности; они пали лишь тогда, «когда были обессилены и испорчены до мозга костей».[310] Западные народы Европы, превосходящие теперь неизмеримо своих диких родоначальников и стоящие на вершине цивилизации, обязаны весьма мало или даже вовсе не обязаны своим развитием прямому наследию от древних греков, но они очень многим обязаны письменным творениям этого замечательного народа.
Кто может с уверенностью сказать, почему испанский народ, некогда столь могущественный, отстал от общего движения. Пробуждение европейских народов от темных веков представляет еще более трудную задачу. «В этот ранний период времени, — замечает мистер Гальтон,[311] почти все люди мягкого нрава, склонные к умозрению или умственному труду, не имели иного приюта, кроме церкви, которая требовала безбрачия; это обстоятельство едва ли могло остаться без вредного влияния на каждое следующее поколение». В то же время «святая инквизиция» выбирала с особенной заботливостью наиболее мыслящих и смелых людей для того, чтобы сжигать их или бросать в тюрьмы. В одной Испании лучшие из людей, — те, которые сомневались и пытливо вопрошали, а без сомнений не может быть прогресса, — были уничтожаемы в течение трех столетий, средним числом, по тысяче в год. Зло, которой принесла, таким образом, католическая церковь, неизмеримо, несмотря на компенсирующее действие ее полезного до некоторой, возможно до большой степени, влияния в других отношениях, а между тем Европа] подвинулась вперед с беспримерной быстротой.
Замечательный успех англичан-колонистов сравнительно с другими европейцами, лучшим примером которого может служить сравнение благосостояния канадцев английского и французского происхождения, обыкновенно приписывается их «отваге и постоянной энергии»; но кто может сказать, каким образом англичане приобрели свою энергию? По-видимому, много справедливого в мнении, что изумительное процветание Соединенных Штатов, равно как и характер тамошнего населения представляют следствия естественного отбора, потому что наиболее энергичные, предприимчивые и смелые люди всех частей Европы выселялись в продолжение последних десяти или двенадцати поколений в эту обширную страну и преуспевали здесь наилучшим образом.[312] Смотря в далекое будущее, я не нахожу преувеличения в следующих словах мистера Цинке:[313] «Все остальные исторические явления, как например, результаты умственного развития Греции и все последствия владычества Римской Империи, имеют, по-видимому, цель и значение лишь в том случае, если рассматривать их в связи... с великим потоком англо-саксонской эмиграции на запад, или, вернее, в качестве дополнительного момента к нему». При неясности вопроса о прогрессе цивилизации мы можем, по крайней мере, убедиться в том, что народ, производивший в течение долгого времени наибольшее число высоко интеллектуально одаренных, энергичных, храбрых, патриотических и доброжелательных людей, одерживает обыкновенно верх над менее одаренными народами.
Естественный отбор проистекает из борьбы за существование, а последняя есть следствие быстрого размножения. Невозможно не сожалеть горьким образом (но разумно или нет — это другой вопрос) о той пропорции, в которой человек стремится размножиться. Эта быстрота ведет у диких племен к детоубийству и многим другим преступлениям, приводит цивилизованные народы к крайней бедности, -безбрачию или поздним бракам предусмотрительных людей. Но так как человек страдает от тех же внешних влияний, как и другие животные, то он не имеет права ожидать пощады от пагубных последствий борьбы за существование. Не будь он подвержен в первобытные времена естественному отбору, он, наверное, не достиг бы никогда высокого достоинства человека. Встречая в различных частях света огромные пространства плодороднейшей земли, которые населены лишь немногими бродячими дикарями, тогда как они могли бы кормить множество счастливых семейств, можно было бы подумать, что борьба за существование не была достаточно сурова, чтобы поднять человека на высшую ступень развития. Судя по всему, что мы знаем о человеке и низших животных, существовало всегда достаточно изменчивости в их умственных и нравственных способностях для постоянного усовершенствования путем естественного отбора. Нет сомнения, что такое постоянное усовершенствование требует стечения многих благоприятных обстоятельств; тем не менее, можно сомневаться в том, была ли бы достигнута эта цель при помощи наиболее благоприятных обстоятельств, если бы нарастание населения не шло быстро, а, следовательно, и борьба за существование не была жестока до последней крайности. Из примера некоторых южноамериканских стран мы можем, по-видимому, заключить, что нации более или менее цивилизованные, как например, тамошние испанские поселенцы, способны впадать в бездеятельность и отступать в развитии своем назад, если условия существования становятся слишком легкими. У высоко цивилизованных народов непрерывный прогресс лишь в подчиненной степени зависит от естественного отбора, ибо эти народы не вытесняют и не истребляют друг друга, подобно племенам дикарей. Тем не менее, в общем более умственно развитые члены того же общества будут иметь успех перед менее способными и оставят более многочисленное потомство, а это ведь и есть одна из форм естественного отбора. Одной из наиболее действенных причин прогресса является, по-видимому, хорошее воспитание в юности, когда мозг более восприимчив, равно как высокая степень развития, проявляющаяся в лице наиболее достойных и лучших людей и воплощающаяся в законах, обычаях и традициях народа, подкрепляемых общественным мнением. Следует, однако, помнить, что усиление общественного мнения находится в зависимости от нашего уменья ценить одобрение или неодобрение своих ближних, что основано на нашем чувстве симпатии, несомненно резвившемся первоначально путем естественного отбора в качестве наиболее важной составной части общественного инстинкта.[314]
ДОКАЗАТЕЛЬСТВА В ПОЛЬЗУ ТОГО, ЧТО ВСЕ ЦИВИЛИЗОВАННЫЕ НАРОДЫ БЫЛИ НЕКОГДА ВАРВАРАМИ.
Этот вопрос разбирали так полно и талантливо сэр Дж. Лёббок,[315] мистер Тэйлор, мистер М’Леннан и другие, что мне остается только привести здесь в самых коротких словах полученные ими результаты. Доводы, приведенные в новейшее время герцогом Аргэйлем[316] и ранее архиепископом Уэтли в пользу мнения, будто человек появился на земле как цивилизованное существо и будто все дикари деградировали впоследствии до их теперешнего состояния, кажутся мне слишком слабыми в сравнении с доводами, приводимыми противной стороной. Нет сомнения, что уровень цивилизации многих народов понизился и некоторые впали, может быть, в дикое состояние, хотя относительно последних случаев мне неизвестно никаких данных. Обитатели Огненной Земли были, по всей вероятности, принуждены другими победоносными ордами поселиться в своей негостеприимной стране и могли вследствие этого несколько деградировать. Но было бы трудно доказать, что они деградировали значительно ниже ботокудов, населяющих самые роскошные части Бразилии.
Доказательства в пользу того, что все цивилизованные народы произошли от варваров, заключаются, с одной стороны, в ясных следах прежнего низкого состояния, в существующих до сих пор обычаях, верованиях, языке и так далее. С другой стороны, их можно видеть в том обстоятельстве, что дикари способны самостоятельно подниматься на известное число ступеней по лестнице цивилизации и действительно поднялись таким образом. Доказательства первого разряда крайне любопытны, но не могут быть приведены здесь; я опираюсь на такие факты, как, например, искусство считать, которое, как ясно доказывает мистер Тэйлор, произошло (судя по названиям, употребляемым в некоторых местах) из пересчитывания пальцев сначала на одной руке, потом на обеих и, наконец, прибавления пальцев ног. Мы видим следы этого происхождения в нашей десятичной системе и в римских цифрах, представляющих, по-видимому, сокращенное изображение человеческой руки, которые, дойдя до V, изменяются в VI и так далее, после того, как другая рука была привлечена к счету. Далее, «английское выражение three-score and ten основано на двудесятичной системе, причем каждое score, взятое отвлеченно как единица или «один человек», как сказал бы мексиканец и караиб, равно 20».[317] По учению весьма крупной и постоянно увеличивающейся школы филологов, каждый язык носит в себе следы медленной и постепенной эволюции. То же относится и к письму, так как буквы представляют рудименты изображений-рисунков. Невозможно читать сочинение мистера М’Леннана[318] и не убедиться, что почти все цивилизованные народы сохраняют еще некоторые следы столь грубых нравов, как, например, насильственное похищение жен. «Можно ли назвать хоть один древний народ, — спрашивает тот же автор, — у которого одноженство существовало бы с самого начала»? Первобытное понятие о справедливости, выражающееся в законах войны и других обычаях, следы которых у нас еще сохранились, было тоже крайне грубым. Многие из существующих суеверий представляют остатки прежних ложных религиозных верований. Высшая форма религии — великое понятие о боге, ненавидящем зло и любящем правду, — была неизвестна в первобытные времена.
Обратимся ко второй категории доказательств. Сэр Дж. Лёббок показал, что многие дикари сделали в последнее время успехи в некоторых из своих простейших ремесел и искусств. После его чрезвычайно интересного описания оружия, орудий и искусств, существующих у дикарей в различных частях света, нельзя сомневаться, что почти все они были независимыми изобретениями, за исключением, может быть, искусства добывать огонь.[319] Австралийский бумеранг — хороший пример таких самостоятельных изобретений. Таитяне, при их первом открытии, были значительно развитее обитателей большинства других островов Полинезии. Нет достаточных оснований относить высокую культуру древних обитателей Перу и Мексики к какому-нибудь чужеземному источнику;[320] они уже в то время возделывали многие из туземных растений и обратили в домашнее состояние небольшое число животных. Мы должны помнить, что кучка выходцев из какой-нибудь полу цивилизованной страны, прибившаяся к берегам Америки, не имела бы, судя по ничтожному успеху большинства миссионеров, никакого заметного влияния на туземцев, если бы они не были уже до известной степени развитыми. Обращаясь к весьма отдаленному периоду всемирной истории, мы встречаем, говоря словами сэра Дж. Лёббока, палеолитический и неолитический периоды, и никто не будет утверждать, что искусство высекать грубые каменные орудия было заимствовано. Во всех частях Европы, восток до пределов Греции, в Палестине, Индии, Японии, Новой Зеландии и Африке, не исключая и Египта, были найдены каменные орудия в большом числе; между тем, современное население не имеет никаких преданий об их прежнем употреблении. С другой стороны, существуют косвенные доказательства их прежнего употребления у китайцев и древних евреев. Следовательно, едва ли можно сомневаться в том, что жители всех этих стран, заключающих в себе почти весь цивилизованный мир находились некогда в состоянии варварства. Думать, что человек был первоначально цивилизован и затем подвергся деградации в столь многих областях, значит иметь очень низкое понятие о человеческой природе. Очевидно, более правдоподобна и утешительна та мысль, что прогресс — явление гораздо более общего значения, чем регресс, и человек поднялся, хотя и очень медленными и прерывистыми шагами из низкого состояния до того высокого уровня развития, которого он достиг теперь в науке, нравственности и религии.
Прогресс умственных способностей под действием естественного отбора. — Важность подражания. — Общественные и нравственные способности. — Развитие в среде одного племени. — Влияние естественного отбора на цивилизованные народы. — Доказательство, что цивилизованные народы были некогда варварами.
Предметы, подлежащие рассмотрению в этой главе, в высшей степени интересны, но рассмотрены мною очень несовершенно и отрывочно. Мистер Уоллес в превосходном сочинении, упомянутом выше[284] доказывает, что после того, как человек отчасти усвоил себе те умственные и нравственные способности, которые отличают его от низших животных, его физическое строение могло измениться лишь весьма незначительно, посредством ли естественного отбора или другими какими-либо путями, потому что в силу своих умственных способностей человек в состоянии поддерживать гармонию между не изменяющимся телом и изменяющейся вселенной». Он обладает большой силой приноравливать свои привычки к новым условиям жизни. Он изобретает оружие, орудия и новые способы для того, чтобы добывать пищу и защищать себя. При переселениях в более холодный климат он защищает себя одеждой, устраивает убежища и разводит огонь, а при помощи огня варит пищу, иначе неудобоваримую. Он помогает своим собратьям разными способами и предвидит будущие события. Даже в отдаленные века у него существовало некоторое разделение труда.
Наоборот, низшие животные должны изменять строение своего тела, чтобы выжить при значительно измененных условиях. Они должны были сделаться сильнее или приобрести более сильные зубы и когти, чтобы защищаться от новых врагов, или должны были уменьшиться в размерах, чтобы не быть замеченными и уйти от опасности. При переселении в более холодный климат они должны были покрыться более густым мехом или изменить свое телосложение. Если бы они таким образом не изменились, то перестали бы существовать.
Вопрос принимает, однако, другой вид, как справедливо замечает мистер Уоллес, когда дело идет об умственных и нравственных способностях человека. Эти способности изменчивы, и мы имеем полное право думать, что изменения эти имеют тенденцию наследоваться. Поэтому, если они были вначале очень важны для первобытного человека и его обезьянообразных предков, то они совершенствовались и развивались под влиянием естественного отбора. Сомневаться в большом значении умственных способностей невозможно, потому что человек обязан главнейшим образом им своим господствующим положением в мире. Мы можем видеть, что при самом примитивном состоянии общества личности, наиболее смышленые, изобретавшие и употреблявшие наилучшим образом оружие и западни и наиболее способные защищать самих себя, должны были вырастить наибольшее число потомков. Племена, заключавшие наибольшее число таких даровитых людей, должны были увеличиваться в числе и вытеснять другие племена. Численность народонаселения зависит прежде всего от средств к существованию, а эти последние отчасти от физической природы страны, но гораздо более — от уменья пользоваться ими. Когда одно племя увеличивается в числе и одерживает верх, то оно часто увеличивается и за счет того, что поглощает другие племена.[285] Рост и сила людей данного племени играют, очевидно, некоторую роль в успехах последнего и зависят отчасти от качества и количества пищи, которая может быть добыта. В Европе люди бронзового периода были подавлены расой более сильной и, судя по рукояткам мечей, расой, имевшей более крупные руки;[286] впрочем, успех этой расы, вероятно, зависел скорее от превосходства ее в ремеслах.
Все, что мы знаем о дикарях или что можем узнать из их преданий и по древним памятникам, история которых совсем забыта современными обитателями, показывает нам, что с самых отдаленных времен племена, имевшие успех, вытесняли другие племена. Остатки угасших и забытых племен встречаются повсюду как в цивилизованных странах, так и в диких равнинах Америки, и на уединенных островах Тихого океана. И в настоящее время цивилизованные народы повсюду вытесняют дикарей, за исключением тех местностей, где природа противополагает непреодолимые препятствия; и успех зависит здесь главным образом, хотя и не исключительно, от их культуры, являющейся продуктом их интеллекта. Следовательно, очень вероятно, что у людей умственные способности постепенно совершенствовались путем естественного отбора. Этого заключения достаточно для наших целей. Без сомнения, было бы очень важно проследить развитие каждой способности в отдельности, начиная от состояния, в котором она находится у низших животных, и кончая состоянием ее у человека; но у меня недостает ни умения, ни знания, чтобы взяться за это.
Необходимо заметить, что как только родоначальники человека сделались общественными (а это случилось, вероятно, в очень ранний период), умственные способности под влиянием подражания в соединении с рассудком и опытом должны были развиться и видоизмениться в такой степени, что мы находим только следы этих способностей у низших животных. Обезьяны, равно как и низшие дикари, очень склонны к подражанию, и уже простой факт, приведенный выше, что ни одно животное не попадается в западню, стоящую долгое время в одном и том же месте, показывает, что животные выучиваются путем опыта и подражают осторожности других особей. Если бы, например, какой-нибудь один член племени, более одаренный, чем все другие, изобрел новую западню, оружие или какой-либо новый способ нападения или защиты, то прямая личная выгода, без особого вмешательства рассуждающей способности, заставила бы других членов общества подражать ему, и таким образом, выиграли бы все. С другой стороны, привычное упражнение в новом ремесле должно было, в свою очередь, развивать до некоторой степени умственные способности. Если новое изобретение было важно, то племя должно было увеличиться в числе, распространиться и вытеснить другие племена. В племени, которое стало многочисленнее вследствие таких причин, будет всегда более шансов для рождения других одаренных и изобретательных членов. Если такие люди оставят детей, которые могли бы наследовать их умственное превосходство, то шансы для рождения еще более одаренных членов несколько возрастут, а в маленьком племени положительно поднимутся. Даже в том случае, если эти люди не оставят потомков, в племени будут все-таки находиться их кровные родственники, а из опыта сельских хозяев известно,[287] что можно накоплять желаемые особенности при тщательном сохранении и разведении животных из семьи особи, которая обладала, как выяснилось после ее смерти, ценными качествами, но, будучи убитой, [не оставила потомства].
Обратимся теперь к общественными нравственным способностям. Для того, чтобы первобытные люди или обезьянообразные родоначальники человека, сделались общественными, они должны были приобрести те же инстинктивные чувства, которые побуждают других животных жить в сообществах и, без сомнения, обладать теми же общими наклонностями. Они должны были испытывать неудобство вдали от своих товарищей, к которым чувствовали известную степень любви; должны были предупреждать друг друга об опасности и помогать один другому при нападении и обороне. Все это предполагает известную степень сочувствия, верности и храбрости. Такие общественные качества, громадную важность которых никто не оспаривает для низших животных, были, без сомнения приобретены родоначальниками человека аналогичным образом, то есть путем естественного отбора с помощью унаследованной привычки. Когда два племени первобытных людей, живущие в одной стране, сталкивались между собой, то племя, которое (при прочих равных условиях) заключало в себе большее число храбрых, верных и преданных членов, всегда готовых предупреждать других об опасности, помогать и защищать друг друга, — без всякого сомнения, должно было иметь больший успех и покорить другое. Не нужно забывать, какое огромное значение должны иметь мужество и верность при нескончаемых войнах дикарей. Преимущество дисциплинированных солдат над недисциплинированными ордами основано главным образом на доверии, которое каждый имеет к своим товарищам. Послушание, как хорошо показал мистер Бейджот,[288] чрезвычайно важно, потому что любая форма правления лучше, чем отсутствие такового. Себялюбивые и сварливые люди не могут держаться вместе, а без единения нельзя ничего достигнуть.
Племя, одаренное перечисленными качествами, распространится и: одержит верх над другими племенами. Но с течением времени оно, как показывает история всех прошедших веков, будет, в свою очередь, покорено каким-либо другим, еще более одаренным племенем. Таким образом, общественные и нравственные качества будут иметь тенденцию постепенно развиваться и распространяться по всей земле.
Но можно спросить: каким образом в пределах одного племени значительное число членов было впервые наделено подобными общественными и нравственными качествами и как поднялся впервые уровень развития? Весьма сомнительно, чтобы потомки людей благожелательных и самоотверженных, или особенно преданных своим товарищам, были многочисленнее потомков себялюбивых и склонных к предательству членов того же племени. Тот, кто готов скорее пожертвовать жизнью, чем выдать товарищей, чему известно столько примеров между дикарями, часто не оставляет потомков, которые могли бы наследовать его благородную природу. Наиболее храбрые люди, идущие всегда на войне в первых рядах и добровольно рискующие жизнью для других, должны в среднем гибнуть в большем числе, чем другие. Поэтому едва ли окажется вероятным (имея в виду, что здесь не идет речь о победе одного племени над другим), чтобы число людей, одаренных такими благородными качествами, или уровень их развития могли возрасти путем естественного отбора, то есть в результате переживания наиболее приспособленных.
Хотя обстоятельства, ведущие к увеличению числа подобным образом одаренных людей в пределах одного и того же племени, слишком сложны, чтобы их можно было вполне проследить, тем не менее мы имеем возможность указать на некоторые вероятные ступени этого развития. Можно принять, во-первых, что по мере того, как мыслительные способности и предусмотрительность членов племени совершенствовались, каждый из них мог легко убедиться из опыта, что, помогая другим, он обыкновенно получал помощь в свою очередь. Из этого себялюбивого побуждения он мог приобрести привычку помогать своим ближним, а привычка делать добро, без сомнения, должна была усилить чувство симпатии, служащее первым толчком к добрым делам. Кроме того, привычки, существовавшие в течение многих поколений, вероятно, склонны передаваться по наследству.
Но существует другое, еще более сильное побуждение к развитию общественных добродетелей, именно одобрение и порицание наших ближних. Любовь к похвалам и страх позора в отношении наших поступков, равно как и самое одобрение или осуждение поступков других, обусловливаются первоначально, как мы уже видели, инстинктом участия, а этот инстинкт был, без сомнения, первоначально приобретен, подобно всем другим общественным инстинктам, путем естественного отбора. Насколько рано на пути своего развития родоначальники человека стали способными ценить одобрение и порицание товарищей и руководиться ими, мы, конечно, не можем сказать. Но, по-видимому, даже собаки умеют ценить одобрение, похвалу и порицание. Самому грубому дикарю знакомо понятие о славе, как видно из того, что они сохраняют трофеи своих подвигов, имеют привычку страшно хвастать, старательно украшают себя и заботятся о своей внешности. Если бы они не дорожили мнением своих товарищей, такие привычки не имели бы смысла. Нет сомнения, что дикари стыдятся нарушения некоторых из своих даже менее важных правил и, по-видимому, чувствуют угрызения совести, как об этом можно судить из случая с австралийцем, который стал худеть и не спал по ночам, потому что не убил другой женщины с целью умилостивить дух своей умершей жены. Хотя я не знаю другого подобного случая, но трудно предположить, чтобы дикарь, который жертвует жизнью, не желая выдать своего племени, или отдается в плен, чтобы не нарушить своего слова,[289] не чувствовал в глубине души угрызений совести, если он не выполнит святого, по его понятиям, долга, хотя он тщательно скрывает это чувство.
Мы имеем, следовательно, право сделать вывод, что на первобытного человека в очень отдаленное время влияли одобрение и порицание товарищей. Очевидно, что члены одного племени одобряли поступки, которые, по их мнению, служили к общей пользе, и осуждали те, которые казались им вредными. Делать добро другим, поступать относительно других так, как мы желаем, чтобы поступали с нами, — вот краеугольный камень нравственности. На этом основании едва ли возможно преувеличивать значение любви к одобрению и страха порицания во времена дикости. Человек, который не побуждается никаким глубоким инстинктивным чувством жертвовать жизнью для блага других и, несмотря на это, способен на такие поступки из-за любви к славе, возбуждает своим примером то же желание славы в других и усиливает в них благородное чувство восхищения. Таким образом, он может принести своему племени гораздо больше пользы, чем в том случае, если бы он оставил потомков с врожденным стремлением наследовать его возвышенный характер.
С нарастанием опыта и разума человек замечает самые отдаленные последствия своих поступков, и тогда личные добродетели, как например, умеренность, целомудрие и так далее, которые, как мы видели, не пользуются никаким почетом в ранние времена, начинают высоко цениться и даже считаться священными. Нахожу, однако, лишним повторять то, что было уже сказано об этом предмете в четвертой главе. Таким образом развивается мало-помалу то чрезвычайно сложное чувство, которое имеет первым источником общественные инстинкты, руководится в значительной степени одобрением себе подобных, управляется рассудком, личной выгодой, а в позднейшие времена — глубоким религиозным чувством, подкрепляется образованием и привычкой и в общей сложности составляет наше нравственное чувство или совесть.
Не следует забывать, что, хотя высокий уровень нравственности дает каждому человеку в отдельности и его детям лишь весьма небольшие преимущества над другими членами того же племени или вовсе не приносит им никаких выгод, тем не менее общее повышение этого уровня и увеличение числа даровитых людей, несомненно, дают огромный перевес одному племени над другим. Очевидно, что племя, заключающее в себе большое число членов, которые наделены высоко развитым чувством патриотизма, верности, послушания, храбрости и участия к другим, - членов, которые всегда готовы помогать друг другу и жертвовать собой для общей пользы, — должно одержать верх над большинством других племён, а это и будет естественный отбор. Во все времена и на всей земле одни племена вытесняли другие, а так как нравственность составляет один из элементов их успеха, то ясно, что общий уровень нравственности и число одаренных людей должны постоянно стремиться к увеличению и нарастанию.
Тем не менее трудно дать себе отчет в том, почему именно одно племя, а не другое одерживало верх и поднималось на более высокую ступень цивилизации. Многие дикари все еще находятся в том же состоянии, как при первом их открытии несколько столетий тому назад. Как замечает мистер Бейджот, мы склонны считать прогресс естественным законом человеческого общества, но история опровергает это мнение. Древние не были даже знакомы с этим понятием, и современные восточные народы тоже совершенно не знают его. Другой высокий авторитет, сэр Генри Мен,[290] находит, что «наибольшая часть человечества никогда не обнаруживала ни малейшего желания усовершенствовать свои гражданские учреждения». Прогресс зависит, по-видимому, от стечения многих благоприятных обстоятельств, и этот комплекс слишком сложен, чтобы можно было проследить все составные его части в отдельности. Было много раз замечено, что более холодный климат, заставляющий человека обратиться к промышленности и различным изобретениям, чрезвычайно благоприятствует прогрессу. Эскимосы, побуждаемые крайней нуждой, сделали много искусных изобретений, но их климат оказался слишком суровым для постоянного прогресса. Нравы номадов, как в широких равнинах, так и в густых лесах тропиков, и по берегам моря, оказывались постоянно весьма неблагоприятными для прогресса.
Во время моих наблюдений над дикими обитателями Огненной Земли я был поражен тем, что обладание какой-либо собственностью, постоянное жилье и соединение нескольких семейств под управлением одного главы оказывались постоянно необходимыми условиями для цивилизации. Такие нравы почти необходимо приводят к обработке земли, и первые шаги в земледелии обусловливаются, вероятно, как я показал в другом месте,[291] случайностью, например, падением на кучу гнилья семян плодового дерева, давших особенно ценную разновидность. Во всяком случае вопрос о первоначальном развитии дикарей в сторону цивилизации слишком сложен, чтобы его можно было решить в настоящее время.
ВЛИЯНИЕ ЕСТЕСТВЕННОГО ОТБОРА НА ЦИВИЛИЗОВАННЫЕ НАРОДЫ.
До сих пор я рассматривал развитие человека от полу человеческого состояния до степени современного дикаря. Стоит, однако, сказать несколько слов о влиянии естественного отбора на цивилизованные народы. Мистер Грег основательно разобрал этот вопрос,[292] о котором еще раньше писали мистер Уоллес и мистер Гальтон.[293] Большинство моих замечаний заимствовано у этих трех авторов. У дикарей слабые телом или умом скоро погибают и переживающие обыкновенно одарены крепким здоровьем. Мы, цивилизованные люди, стараемся по возможности задержать этот процесс вымирания; мы строим приюты для слабоумных, калек и больных; мы издаем законы для бедных, и наши врачи употребляют все усилия, чтобы продлить жизнь каждого до последней возможности. Есть основание думать, что оспопрививание сохранило тысячи людей, которые при своем слабом сложении в прежнее время погибли бы от оспы. Таким образом, слабые члены цивилизованного общества распространяют свой род. Ни один человек, знакомый с законами разведения домашних животных, не будет иметь ни малейшего сомнения в том, что это обстоятельство крайне неблагоприятно для человеческой расы. Нас поражает, до какой степени быстро недостаток ухода или неправильный уход ведет к вырождению домашней породы, и за исключением случаев, касающихся самого человека, едва ли найдется кто-либо настолько невежественный, чтобы позволить размножаться принадлежащим ему худшим животным. Помощь, которую мы склонны оказывать слабым, представляется главным образом привходящим результатом инстинкта участия, приобретенного первоначально как составная часть общественных инстинктов и сделавшегося впоследствии описанным выше образом более нежным и широким. Отказывать в сочувствии, даже по голосу рассудка, нельзя, без унижения благороднейших свойств нашей природы. Хирург может заглушать в себе сострадание во время операции, сознавая, что действует для пользы больного; но если бы мы намеренно оставляли без внимания слабых и беспомощных, то делали бы это лишь в виду могущего произойти отсюда добра в будущем, купленного ценой большого и верного зла в настоящем. Стало быть, мы должны переносить безропотно несомненно вредные последствия переживания и размножения слабых. Существует, по-видимому, только одно средство задерживать их размножение, именно, чтобы браки между слабыми и мало одаренными членами общества были реже, чем между здоровыми. Эта задержка могла бы быть чрезвычайно усилена, если бы слабые умом или телом совсем воздерживались от брака (хотя на это скорее можно надеяться, чем ожидать этого).
В каждой стране, где существуют большие постоянные армии, цвет молодежи подпадает призыву. Таким образом, они подвергаются опасности преждевременной смерти на войне, нравственной порче и не имеют возможности вступать рано в брак. С другой стороны, более низкорослые и слабые по своей конституции люди остаются дома и, следовательно, имеют более шансов вступить в брак и оставить потомство.[294]
Человек наживает себе собственность и оставляет ее своим детям; таким образом, в пределах того же народа дети богатых людей получают преимущества перед детьми бедняков, независимо от их телесного или умственного превосходства. Кроме того, дети недолговечных, а поэтому в среднем физически более слабых родителей, получают наследство ранее других детей и потому склонны вступать ранее их в брак, оставляя большее число потомков, наследующих их слабую организацию. Но наследование собственности само по себе далеко не является злом, ибо без накопления капитала не могли бы процветать ремесла, а между тем цивилизованные расы прежде всего благодаря им одержали и продолжают одерживать верх над другими, занимая место низших рас. Умеренное же накопление богатств не мешает процессу отбора. Когда бедный человек начинает преуспевать, его дети берутся за торговлю или промыслы, в которых процветает борьба, и наиболее способный телом и духом всегда успевает более других. Существование известного числа образованных людей, которым не нужно работать для добывания насущного хлеба, имеет значение, которое нельзя переоценить. В самом деле, вся высшая интеллектуальная работа производится ими, а от этой работы зависит материальный прогресс в самых разнообразных формах, не говоря ужо о других высших преимуществах. Нет сомнения, что очень большое богатство превращает мало-помалу людей в бесполезных трутней, но число их никогда не бывает велико; притом же оно нередко подвергается сокращению: мы видим ежедневно богатых людей, которые вследствие расточительности или недостатка умственных способностей растрачивают все свое состояние.
Право первородства с майоратами — более прямое зло, хотя в прежние времена оно могло быть и большим благодеянием, способствуя образованию господствующего класса, а мы уже сказали, что любое правление лучше отсутствия такового. Старшие сыновья, несмотря на умственную или физическую слабость, обыкновенно вступают в брак, между тем как младшие, хотя бы и были несравненно выше их в этих отношениях, женятся реже. Но, с другой стороны, с майоратами недостойные старшие сыновья не могут растратить своего состояния. Здесь, как и во всех других случаях, отношения цивилизованной жизни так сложны, что встречаются компенсирующие влияния. Мужчины, богатые по праву первородства, могут из поколения в поколение выбирать себе в жены наиболее красивых и привлекательных женщин, а последние бывают обыкновенно здоровы телом и деятельны умом. Дурные последствия, которые должны проистечь от постоянного сохранения одной и той же родословной нити, без всякого отбора, находят противовес в том обстоятельстве, что люди высших классов постоянно стремятся к увеличению своего богатства и влияния и для этой цели женятся на наследницах. Но дочери родителей, имевших только одного потомка, сами склонны, как показал мистер Гальтон,[295] быть бесплодными. Таким образом, прямая линия аристократических семейств постоянно обрывается, и их богатства идут по боковым ветвям. К несчастью, эти ветви определяются не превосходствами какого бы то ни было рода. Хотя цивилизация, противодействует, как мы видели, во многих отношениях влиянию естественного отбора, зато, с другой стороны, введением хорошей пищи и избавлением от случайных нужд она, очевидно, благоприятствует лучшему развитию организма. Это видно из того, что при сравнении цивилизованных людей с дикарями первые оказываются всегда физически сильнее последних.[296] Они, по-видимому, и выносливы не менее дикарей, если судить по многочисленным опасным экспедициям. Даже роскошь богатых может приносить лишь незначительный вред, потому что продолжительность жизни нашей аристократии во всех возрастах и в обоих полах очень мало уступает долговечности здоровых англичан низших классов.[297]
Обратимся теперь к умственным способностям. Если на каждой общественной ступени разделить членов общества на две равные половины, из которых одна заключала бы интеллектуально более развитых, а другая менее развитых людей, то нет причин сомневаться, что первые стали бы лучше успевать во всех предприятиях и вырастили бы большее число детей. Даже в самых простых житейских делах уменье и ловкость дают известные преимущества, хотя при многочисленности занятий, благодаря разделению труда, и весьма небольшие. Отсюда у цивилизованных народов должна возникать известная тенденция к увеличению числа и уровня способных людей. Я не хочу, однако, отрицать, что эта тенденция более чем уравновешивается другими путями, например, размножением беспечных и непредусмотрительных людей. Но даже и таким людям дарования дают некоторые преимущества.
Против высказанных выше мнений возражали много раз, что наиболее талантливые люди из когда-либо существовавших обыкновенно не оставляют потомков, которые могли бы наследовать их высокое умственное развитие. Мистер Гальтон[298] говорит: «Мне жаль, что я не в состоянии решить простого вопроса, действительно ли и насколько именно мужчины и женщины, отличающиеся большими умственными дарованиями, бесплодны. Я показал, однако, что очень даровитые мужчины вовсе не бесплодны». Впрочем, великие законодатели, основатели благодетельных религий, великие философы и ученые, делающие открытия, способствуют своими творениями прогрессу человечества в несравненно большей степени, чем если бы они оставили многочисленное потомство. Что касается физического строения, то усовершенствованию вида способствует преимущественно отбор несколько более одаренных и исключение несколько менее одаренных особей, а не сохранение резких и редких аномалий.[299] То же должно существовать и относительно умственных способностей вследствие того, что несколько более одаренные люди на каждой ступени общества успевают более, чем люди менее способные, и, следовательно, должны увеличиваться в числе, если не встретится никаких других препятствий. Если у какого-либо народа уровень умственных способностей и число даровитых людей увеличились, то мы можем ожидать на основании закона уклонения от среднего уровня, на который указал мистер Гальтон, что замечательные таланты появятся в несколько большем числе против прежнего.
Что касается нравственных качеств, то устранение самых худших наклонностей делает постоянные успехи даже у наиболее цивилизованных народов. Преступников казнят или заключают в тюрьмы на долгое время, так что они не могут свободно передавать по наследству своих дурных качеств. Меланхолики или умалишенные бывают обыкновенно отделены от других людей или кончают жизнь самоубийством. Злобные и неуживчивые люди часто находят кровавый конец. Беспокойные люди, которые не в состоянии выбрать постоянного занятия, — этот остаток варварства является большой задержкой для цивилизации,[300] — выселяются в новооткрытые страны, где они оказываются полезными пионерами. Невоздержанность так страшно губительна, что средняя продолжительность вероятной дальнейшей жизни пьяниц 30-летнего возраста составляет не более 13,8 лет; между тем как для сельских рабочих в Англии в те же годы — это число равняется 40,59 годам.[301] Развратные женщины имеют мало детей, а развратные мужчины редко вступают в брак. Как те, так и другие подвержены различным болезням. При разведении домашних животных уничтожение хотя бы небольшого числа особей, имеющих какой-либо резкий порок, — вовсе не маловажный шаг к успеху. Это в особенности относится к дурным свойствам, имеющим стремление появляться вновь путем реверсии к первоначальному типу, как например, черный цвет у овец. У людей некоторые из худших наклонностей, проявляющиеся иногда в семьях без всяких понятных причин, представляют, может быть, случаи возврата к дикому состоянию, от которого мы не удалены слишком большим числом поколений. Этот взгляд, по-видимому, лежит в основе английской клички «черная овца» для таких выродков в семье.
В той мере, в какой вопрос касается высокого уровня нравственности и увеличения числа вполне хороших людей, естественный отбор производит по-видимому, у цивилизованных народов мало влияния несмотря на то, что основные общественные инстинкты были первоначально приобретены этим путем. Но, при рассмотрении низших рас, я уже сказал достаточно о причинах, обусловливающих развитие нравственности, именно о влиянии одобрения наших собратьев, об усилении наших симпатий вследствие привычки, о примере и подражании, о рассудке, опыте и даже личном расчете, наконец, о влиянии образования в молодости и религиозных чувств.
Мистер Грег и мистер Гальтон[302] обратили внимание на одно важное препятствие, существующее в цивилизованных странах относительно увеличения числа людей высшего класса, именно на тот факт, что наиболее бедные и беспечные, часто зараженные пороками люди почти всегда женятся рано, тогда как люди расчетливые и умеренные, отличающиеся обыкновенно безукоризненной нравственностью, женятся поздно, чтобы иметь возможность жить самим и содержать семью в довольстве. Вступающие рано в брак дают в данный период времени не только большее числа поколений, но, как показывает доктор Дункан,[303] производят и гораздо большее число детей. Далее, дети, рожденные матерями в молодости, крупнее и тяжелее, и стало быть сильнее, рожденных в поздние годы. Таким образом, беспечные, безнравственные и часто порочные члены общества размножаются быстрее, чем осмотрительные и вообще добродетельные члены его. Или, по выражению мистера Грега: «Беззаботные, ленивые, не предприимчивые, не стремящиеся ни к чему ирландцы размножаются, как кролики, тогда как воздержанные, осмотрительные, уважающие себя, честолюбивые шотландцы, которые строго нравственны, религиозны и обладают здоровым и дисциплинированным умом, проводят лучшие годы в борьбе и безбрачии, женятся поздно и оставляют после себя мало детей. Если представить себе страну, заселенную первоначально тысячью саксов и тысячью кельтов, то после двенадцати поколений пять шестых населения будут кельты; но, с другой стороны, пять шестых собственности, влияния, умственных сил будут в руках одной шестой оставшихся саксов. В вечной борьбе за существование численный перевес будет на стороне низшей и менее одаренной расы, и преобладание это будет обусловлено не добродетелями и хорошими качествами, а, напротив, недостатками».
Существуют, однако, препятствия этому стремлению к ухудшению. Мы видели, что невоздержанные люди подвержены огромной смертности, а очень развратные оставляют мало потомков. Наибеднейшие классы «скучиваются в городах, а доктор Старк показал на основании десятилетних статистических данных, собранных в Шотландии,[304] что во всех возрастах цифра смертности в городах выше, чем в деревнях: «в течение первых пяти лет жизни цифра смертности в городах почти ровно вдвое больше, чем в деревнях». Так как эти числа заключают в себе богатых и бедных, то нет сомнения, что потребовалось бы более чем двойное число рождений для поддержания цифры населения бедного класса в городах на одном уровне с деревенским населением. Для женщин брак в очень молодые годы крайне пагубен; во Франции найдено, что «замужних женщин ниже двадцатилетнего возраста умирает вдвое более против незамужних женщин тех же лет». Равным образом и смертность женатых мужчин моложе 20 лет «очень высока»,[305] но какая этому причина - трудно решить. Наконец, если мужчины, предусмотрительно откладывающие вступление в брак до той поры, пока будут в состоянии содержать свою семью в довольстве, станут выбирать, как весьма часто случается, женщин в расцвете лет, то цифра нарастания в лучшем классе будет лишь слегка понижена. На основании громадного статистического материала за 1853 год найдено, что во всей Франции неженатых мужчин между 20—80 годами умирает гораздо больше, чем женатых. Так, например, на каждую тысячу неженатых мужчин в возрасте между двадцатью и тридцатью годами умирало ежегодно 11,3, тогда как из женатых умирало только 6,5.[306] Подобное же отношение существовало и в 1863 и 1864 годах для всего населения свыше двадцати лет в Шотландии. Например, на каждую 1000 неженатых мужчин между 20 и 30 годами умирало ежегодно 14,97, из женатых же умирало только 7,24, то есть менее половины.[307]
Доктор Старк замечает по этому поводу: «Холостая жизнь пагубнее наиболее опасных промыслов и даже жизни в самых нездоровых помещениях и местах, где никогда не было сделано ни малейших попыток к улучшению санитарного состояния». Он считает уменьшение смертности прямым последствием «брака и более правильной домашней жизни, соединенной с этим состоянием». Он признает, однако, что невоздержанные, развратные и порочные классы, у которых продолжительность жизни низка, обыкновенно не вступают в брак. Кроме того, нужно принять в расчет, что мужчины слабого телосложения, плохого здоровья и отличающиеся каким-нибудь умственным или физическим недостатком, часто не имеют желания вступать в брак или не успевают в своих исканиях. Доктор Старк приходит, по-видимому, к заключению, что брак сам по себе составляет причину большей продолжительности жизни. Он нашел, что пожилые женатые люди имеют в этом отношении тоже значительное преимущество над холостяками того же возраста. Впрочем, каждому должны быть известны примеры, что мужчины, слабые здоровьем в молодости, не вступали в брак и, несмотря на это, доживали до преклонного возраста, продолжая быть слабыми и стало быть имея меньше шансов на жизнь и на брак. Есть еще одно замечательное обстоятельство, подтверждающее выводы доктора Старка, именно, что вдовцы и вдовы во Франции подвержены большей смертности сравнительно с женатыми людьми. Но доктор Фарр приписывает это обстоятельство бедности и дурным привычкам, проистекающим от расторжения семейства и от горя. Вообще мы можем заключить с доктором Фарром, что меньшая цифра смертности у женатых мужчин сравнительно с холостыми (которая представляет, по-видимому, общий закон) «есть простое следствие постоянного исключения несовершенных типов и искусного отбора более совершенных в каждом последующем поколении», отбора, относящегося здесь только к брачному состоянию и влияющего на физические, умственные и нравственные качества.[308] Мы можем, следовательно, принять, что здоровые и порядочные люди, остающиеся некоторое время холостыми из расчета, не подвергаются значительной смертности.
Если разнообразные влияния, перечисленные в двух предыдущих параграфах, и, может быть, еще другие, неизвестные до сих пор, не в силах будут удержать численного перевеса беспечных, порочных и вообще худших членов общества над лучшим классом людей, то нация, очевидно, начнет регрессировать, как и случалось столько раз в истории мира. Мы должны помнить, что прогресс не представляет неизменного закона. Крайне трудно сказать, почему один цивилизованный народ поднимается, становится могущественнее и шире распространяется, чем другой, или почему один и тот же народ успевает более в одну эпоху, чем в другую. Мы можем только сказать, что это стоит в зависимости от нарастания населения, от увеличения числа людей, одаренных высокими умственными и нравственными качествами, равно как и от степени их дарований. Физическое сложение имеет, по-видимому, мало влияния, если не считать того, что здоровое тело обусловливает здоровый дух.
Некоторыми писателями было выражено мнение, что так как существование высоких умственных способностей выгодно народу, то древние греки, стоявшие по своему умственному развитию на несколько ступеней выше когда-либо существовавших рас,[309] должны были бы подняться еще выше в своем общем развитии, увеличиться в числе и занять всю Европу, если бы естественный отбор действительно имел столь важное значение. В основе такого заключения лежит молчаливое допущение (весьма распространенное относительно физического строения) о том, что существует какая-то врожденная тенденция к постоянному развитию ума и тела. Но всякое развитие зависит от стечения многих благоприятных обстоятельств. Естественный отбор действует только путем проб. Отдельные особи и целые расы могли приобрести некоторые неоспоримые преимущества и тем не менее погибнуть за недостатком других необходимых качеств. Так, греки могли погибнуть вследствие отсутствия единства между многочисленными мелкими государствами, вследствие малой величины всей их страны, существования рабства или чрезмерной чувственности; они пали лишь тогда, «когда были обессилены и испорчены до мозга костей».[310] Западные народы Европы, превосходящие теперь неизмеримо своих диких родоначальников и стоящие на вершине цивилизации, обязаны весьма мало или даже вовсе не обязаны своим развитием прямому наследию от древних греков, но они очень многим обязаны письменным творениям этого замечательного народа.
Кто может с уверенностью сказать, почему испанский народ, некогда столь могущественный, отстал от общего движения. Пробуждение европейских народов от темных веков представляет еще более трудную задачу. «В этот ранний период времени, — замечает мистер Гальтон,[311] почти все люди мягкого нрава, склонные к умозрению или умственному труду, не имели иного приюта, кроме церкви, которая требовала безбрачия; это обстоятельство едва ли могло остаться без вредного влияния на каждое следующее поколение». В то же время «святая инквизиция» выбирала с особенной заботливостью наиболее мыслящих и смелых людей для того, чтобы сжигать их или бросать в тюрьмы. В одной Испании лучшие из людей, — те, которые сомневались и пытливо вопрошали, а без сомнений не может быть прогресса, — были уничтожаемы в течение трех столетий, средним числом, по тысяче в год. Зло, которой принесла, таким образом, католическая церковь, неизмеримо, несмотря на компенсирующее действие ее полезного до некоторой, возможно до большой степени, влияния в других отношениях, а между тем Европа] подвинулась вперед с беспримерной быстротой.
Замечательный успех англичан-колонистов сравнительно с другими европейцами, лучшим примером которого может служить сравнение благосостояния канадцев английского и французского происхождения, обыкновенно приписывается их «отваге и постоянной энергии»; но кто может сказать, каким образом англичане приобрели свою энергию? По-видимому, много справедливого в мнении, что изумительное процветание Соединенных Штатов, равно как и характер тамошнего населения представляют следствия естественного отбора, потому что наиболее энергичные, предприимчивые и смелые люди всех частей Европы выселялись в продолжение последних десяти или двенадцати поколений в эту обширную страну и преуспевали здесь наилучшим образом.[312] Смотря в далекое будущее, я не нахожу преувеличения в следующих словах мистера Цинке:[313] «Все остальные исторические явления, как например, результаты умственного развития Греции и все последствия владычества Римской Империи, имеют, по-видимому, цель и значение лишь в том случае, если рассматривать их в связи... с великим потоком англо-саксонской эмиграции на запад, или, вернее, в качестве дополнительного момента к нему». При неясности вопроса о прогрессе цивилизации мы можем, по крайней мере, убедиться в том, что народ, производивший в течение долгого времени наибольшее число высоко интеллектуально одаренных, энергичных, храбрых, патриотических и доброжелательных людей, одерживает обыкновенно верх над менее одаренными народами.
Естественный отбор проистекает из борьбы за существование, а последняя есть следствие быстрого размножения. Невозможно не сожалеть горьким образом (но разумно или нет — это другой вопрос) о той пропорции, в которой человек стремится размножиться. Эта быстрота ведет у диких племен к детоубийству и многим другим преступлениям, приводит цивилизованные народы к крайней бедности, -безбрачию или поздним бракам предусмотрительных людей. Но так как человек страдает от тех же внешних влияний, как и другие животные, то он не имеет права ожидать пощады от пагубных последствий борьбы за существование. Не будь он подвержен в первобытные времена естественному отбору, он, наверное, не достиг бы никогда высокого достоинства человека. Встречая в различных частях света огромные пространства плодороднейшей земли, которые населены лишь немногими бродячими дикарями, тогда как они могли бы кормить множество счастливых семейств, можно было бы подумать, что борьба за существование не была достаточно сурова, чтобы поднять человека на высшую ступень развития. Судя по всему, что мы знаем о человеке и низших животных, существовало всегда достаточно изменчивости в их умственных и нравственных способностях для постоянного усовершенствования путем естественного отбора. Нет сомнения, что такое постоянное усовершенствование требует стечения многих благоприятных обстоятельств; тем не менее, можно сомневаться в том, была ли бы достигнута эта цель при помощи наиболее благоприятных обстоятельств, если бы нарастание населения не шло быстро, а, следовательно, и борьба за существование не была жестока до последней крайности. Из примера некоторых южноамериканских стран мы можем, по-видимому, заключить, что нации более или менее цивилизованные, как например, тамошние испанские поселенцы, способны впадать в бездеятельность и отступать в развитии своем назад, если условия существования становятся слишком легкими. У высоко цивилизованных народов непрерывный прогресс лишь в подчиненной степени зависит от естественного отбора, ибо эти народы не вытесняют и не истребляют друг друга, подобно племенам дикарей. Тем не менее, в общем более умственно развитые члены того же общества будут иметь успех перед менее способными и оставят более многочисленное потомство, а это ведь и есть одна из форм естественного отбора. Одной из наиболее действенных причин прогресса является, по-видимому, хорошее воспитание в юности, когда мозг более восприимчив, равно как высокая степень развития, проявляющаяся в лице наиболее достойных и лучших людей и воплощающаяся в законах, обычаях и традициях народа, подкрепляемых общественным мнением. Следует, однако, помнить, что усиление общественного мнения находится в зависимости от нашего уменья ценить одобрение или неодобрение своих ближних, что основано на нашем чувстве симпатии, несомненно резвившемся первоначально путем естественного отбора в качестве наиболее важной составной части общественного инстинкта.[314]
ДОКАЗАТЕЛЬСТВА В ПОЛЬЗУ ТОГО, ЧТО ВСЕ ЦИВИЛИЗОВАННЫЕ НАРОДЫ БЫЛИ НЕКОГДА ВАРВАРАМИ.
Этот вопрос разбирали так полно и талантливо сэр Дж. Лёббок,[315] мистер Тэйлор, мистер М’Леннан и другие, что мне остается только привести здесь в самых коротких словах полученные ими результаты. Доводы, приведенные в новейшее время герцогом Аргэйлем[316] и ранее архиепископом Уэтли в пользу мнения, будто человек появился на земле как цивилизованное существо и будто все дикари деградировали впоследствии до их теперешнего состояния, кажутся мне слишком слабыми в сравнении с доводами, приводимыми противной стороной. Нет сомнения, что уровень цивилизации многих народов понизился и некоторые впали, может быть, в дикое состояние, хотя относительно последних случаев мне неизвестно никаких данных. Обитатели Огненной Земли были, по всей вероятности, принуждены другими победоносными ордами поселиться в своей негостеприимной стране и могли вследствие этого несколько деградировать. Но было бы трудно доказать, что они деградировали значительно ниже ботокудов, населяющих самые роскошные части Бразилии.
Доказательства в пользу того, что все цивилизованные народы произошли от варваров, заключаются, с одной стороны, в ясных следах прежнего низкого состояния, в существующих до сих пор обычаях, верованиях, языке и так далее. С другой стороны, их можно видеть в том обстоятельстве, что дикари способны самостоятельно подниматься на известное число ступеней по лестнице цивилизации и действительно поднялись таким образом. Доказательства первого разряда крайне любопытны, но не могут быть приведены здесь; я опираюсь на такие факты, как, например, искусство считать, которое, как ясно доказывает мистер Тэйлор, произошло (судя по названиям, употребляемым в некоторых местах) из пересчитывания пальцев сначала на одной руке, потом на обеих и, наконец, прибавления пальцев ног. Мы видим следы этого происхождения в нашей десятичной системе и в римских цифрах, представляющих, по-видимому, сокращенное изображение человеческой руки, которые, дойдя до V, изменяются в VI и так далее, после того, как другая рука была привлечена к счету. Далее, «английское выражение three-score and ten основано на двудесятичной системе, причем каждое score, взятое отвлеченно как единица или «один человек», как сказал бы мексиканец и караиб, равно 20».[317] По учению весьма крупной и постоянно увеличивающейся школы филологов, каждый язык носит в себе следы медленной и постепенной эволюции. То же относится и к письму, так как буквы представляют рудименты изображений-рисунков. Невозможно читать сочинение мистера М’Леннана[318] и не убедиться, что почти все цивилизованные народы сохраняют еще некоторые следы столь грубых нравов, как, например, насильственное похищение жен. «Можно ли назвать хоть один древний народ, — спрашивает тот же автор, — у которого одноженство существовало бы с самого начала»? Первобытное понятие о справедливости, выражающееся в законах войны и других обычаях, следы которых у нас еще сохранились, было тоже крайне грубым. Многие из существующих суеверий представляют остатки прежних ложных религиозных верований. Высшая форма религии — великое понятие о боге, ненавидящем зло и любящем правду, — была неизвестна в первобытные времена.
Обратимся ко второй категории доказательств. Сэр Дж. Лёббок показал, что многие дикари сделали в последнее время успехи в некоторых из своих простейших ремесел и искусств. После его чрезвычайно интересного описания оружия, орудий и искусств, существующих у дикарей в различных частях света, нельзя сомневаться, что почти все они были независимыми изобретениями, за исключением, может быть, искусства добывать огонь.[319] Австралийский бумеранг — хороший пример таких самостоятельных изобретений. Таитяне, при их первом открытии, были значительно развитее обитателей большинства других островов Полинезии. Нет достаточных оснований относить высокую культуру древних обитателей Перу и Мексики к какому-нибудь чужеземному источнику;[320] они уже в то время возделывали многие из туземных растений и обратили в домашнее состояние небольшое число животных. Мы должны помнить, что кучка выходцев из какой-нибудь полу цивилизованной страны, прибившаяся к берегам Америки, не имела бы, судя по ничтожному успеху большинства миссионеров, никакого заметного влияния на туземцев, если бы они не были уже до известной степени развитыми. Обращаясь к весьма отдаленному периоду всемирной истории, мы встречаем, говоря словами сэра Дж. Лёббока, палеолитический и неолитический периоды, и никто не будет утверждать, что искусство высекать грубые каменные орудия было заимствовано. Во всех частях Европы, восток до пределов Греции, в Палестине, Индии, Японии, Новой Зеландии и Африке, не исключая и Египта, были найдены каменные орудия в большом числе; между тем, современное население не имеет никаких преданий об их прежнем употреблении. С другой стороны, существуют косвенные доказательства их прежнего употребления у китайцев и древних евреев. Следовательно, едва ли можно сомневаться в том, что жители всех этих стран, заключающих в себе почти весь цивилизованный мир находились некогда в состоянии варварства. Думать, что человек был первоначально цивилизован и затем подвергся деградации в столь многих областях, значит иметь очень низкое понятие о человеческой природе. Очевидно, более правдоподобна и утешительна та мысль, что прогресс — явление гораздо более общего значения, чем регресс, и человек поднялся, хотя и очень медленными и прерывистыми шагами из низкого состояния до того высокого уровня развития, которого он достиг теперь в науке, нравственности и религии.
ГЛАВА VI. О СРОДСТВЕ И О РОДОСЛОВНОЙ ЧЕЛОВЕКА.
Положение человека в ряду животных.— Естественная система — генеалогическая.-- Приспособительные признаки имеют небольшое значение [для генеалогии].— Разнообразные мелкие черты сходства между человеком и четверорукими.— Место человека в естественной системе.— Прародина и древность человека.— Отсутствие ископаемых соединительных звеньев.— Низшие ступени в генеалогии человека, о которых можно сделать вывод, во-первых, из его сродства, во-вторых, из его строения.—Первоначальный гермафродитизм позвоночных.— Заключение.
Допуская даже, что различие в физическом строении между человеком и его ближайшими родичами так велико, как утверждают некоторые естествоиспытатели, и соглашаясь вполне, что различие между ними в умственном развитии громадно, нельзя, по моему мнению, не видеть в фактах, перечисленных в предыдущих главах, самых ясных доказательств в пользу того, что человек произошел от какой-то низшей формы, несмотря на то, что между ними до сих пор не открыто еще соединительных звеньев.
Человек подвержен многочисленным небольшим и разнообразным изменениям, которые обусловливаются теми же общими причинами, управляются и передаются по тем же общим законам, как у низших животных. Человек столь быстро размножался, что он по необходимости был подвержен борьбе за существование, и вследствие этого естественному отбору. Человек дал начало многочисленным расам, из которых некоторые так отличаются друг от друга, что естествоиспытатели нередко считали их отдельными видами. Тело человека устроено по тому же общему плану, как и у других млекопитающих. Он проходит через те же фазы зародышевого развития. Он удерживает многие рудиментарные и бесполезные образования, которые некогда несомненно приносили пользу. Иногда мы видим в человеке примеры возврата известных особенностей, которые, очевидно, должны были быть принадлежностью его ранних родоначальников. Если бы человек по своему происхождению отличался от всех других животных, эти явления были бы простой игрой природы, но такое предположение, конечно, несостоятельно. Напротив, эти явления становятся понятными, по крайней мере в очень значительной степени, если видеть в человеке, как и в других млекопитающих, потомка какой-либо неизвестной и низшей формы.
Некоторые естествоиспытатели, находясь под сильным впечатлением высоты умственных и духовных дарований человека, разделили весь органический мир на три царства: человеческое, животное и растительное, отводя, таким образом, человеку особое царство.[321] Духовные силы не могут быть сравниваемы и классифицируемы естествоиспытателями; но последние могут стремиться доказать, как сделал и я, что умственные способности человека и низших животных не отличаются по своему качеству, хотя и отличаются неизмеримо по степени. Различие же степени, как бы оно ни было велико, не дает нам права относить человека к отдельному царству. Это лучше всего можно видеть из сравнения умственных способностей двух насекомых — червеца (Coccus) и муравья, которые принадлежат бесспорно к одному классу. Здесь различие больше, хотя и несколько иного рода, чем между человеком и высшими млекопитающими. Самка червеца в молодости присасывается хоботком к растению, сосет соки и никогда не двигается с места; здесь же она оплодотворяется и кладет яйца, и к этому сводится вся история ее жизни. Напротив, описание нравов и умственных способностей муравьев-рабочих требует, как показал Пьер Гюбер, большой книги. Я могу, однако, перечислить вкратце некоторые черты этих нравов. Муравьи безусловно сообщают друг другу различные сведения и собираются по несколько вместе для общей работы или забавы. Они узнают своих товарищей после месяцев разлуки и чувствуют симпатию друг к другу. Они возводят большие строения, содержат их в чистоте, запирают свои двери на ночь и выставляют часовых. Они прокладывают дороги, а также туннели под реками, а также, сцепившись друг с другом, делают временные мосты через реки. Они собирают пищу для общины, и, если к муравейнику принесен предмет слишком большой для существующего входа, они увеличивают отверстие и затем снова закладывают его. Они собирают семена и не дают им прорастать, если же семена сырые, то они выносят их на поверхность для просушивания. Они содержат тлей и других насекомых в качестве дойных коров. Муравьи выходят на войну организованными группами и добровольно жертвуют жизнью для общей пользы. Они переселяются по заранее задуманному плану. Они имеют рабов. Они переносят яйца своих тлей так же, как и свои собственные яйца и куколки, в теплые части муравейника, чтобы ускорить их развитие. Можно было бы привести бесконечное число подобных фактов.[322] Словом, различие в умственных способностях между муравьем и червецом неизмеримо. А между тем, никому и не снилось никогда относить этих насекомых в разные классы, тем более — в отдельные царства. Нет сомнения, что пропасть, существующая между этими насекомыми, заполняется другими насекомыми, чего нет между человеком и высшими обезьянами. Но мы имеем все основания полагать, что эти пробелы в ряду обусловливаются лишь вымиранием большого числа форм.
Профессор Оуэн, опираясь преимущественно на строение мозга, разделил всех млекопитающих на четыре подкласса. Один из подклассов он отводит человеку; к другому относит сумчатых и однопроходных; таким образом, он отделяет человека от прочих млекопитающих настолько же, как и эти две, соединенные вместе группы. Этот взгляд не был признан, насколько я знаю, ни одним естествоиспытателем, способным составить самостоятельное суждение, и потому нет причины останавливаться на нем долее.
Мы можем понять, почему классификация, основанная на каком-либо одном признаке или органе, — будь это даже столь удивительно сложный и важный орган, как мозг, — или опирающаяся на высокое развитие умственных способностей, должна, почти, наверное, оказаться неудовлетворительной. Тем не менее, была сделана попытка приложить этот принцип к перепончатокрылым насекомым, но такое распределение по нравам или инстинктам оказалось крайне искусственным.[323] Классификация может быть, конечно, основана на любом признаке, — росте, окраске, среде, в которой живет животное, — но естествоиспытатели давно уже сознавали, что должна существовать естественная система. Эта система, как принято теперь всеми, должна по возможности быть генеалогической в своем построении, то есть, другими словами, потомки одной и той же формы должны быть соединяемы в одну группу, отдельно от потомков какой-либо другой формы. Но если прародительские формы родственны, то, конечно, и потомки их будут родственными, и две такие группы составят вместе одну большую группу. Величина различий между отдельными группами, то есть степень видоизменений, которым подверглась каждая из групп, будет выражена словами: роды, семейства, отряды, классы. Так как у нас нет прямых указаний на родословные связи, то последние могут быть найдены только посредством изучения степени сходства между животными, которые подлежат классификации. Для этой цели многочисленность сходных черт важнее, чем величина сходства или отличия в небольшом числе признаков. Если между двумя языками встречается множество сходных между собой слов и построений, они будут единогласно признаны происшедшими от одного общего корня несмотря на то, что в них найдется некоторое число совершенно несходных слов и оборотов речи. Но что касается органических существ, черты сходства не должны состоять из приспособлений к сходному образу жизни. Два животных могли, например, измениться во всем своем внешнем строении вследствие жизни в воде, и, несмотря на это, они не будут приближены друг к другу в естественной системе. Отсюда мы можем видеть, почему сходства в маловажных образованиях, в бесполезных и рудиментарных органах, в частях, в настоящее время функционально недеятельных, или в зародышевых особенностях имеют наибольшее значение для классификации. В самом деле, такие органы едва ли могли развиться в короткий промежуток времени вследствие приспособления и служат, следовательно, выражением старых родословных: связей или истинного сродства.
Мы можем, далее, видеть, почему большое количество видоизменений в каком-нибудь одном признаке не должно заставлять нас разъединять слишком далеко два организма друг от друга. Орган, который значительно отличается от соответствующего органа другой родственной формы, должен был уже, согласно с теорией эволюции, значительно измениться. Стало быть, пока животное будет оставаться под влиянием тех же условий, этот орган будет способен к дальнейшим видоизменениям в том же направлении, и если изменения окажутся полезными, они будут сохраняться и таким образом постоянно усиливаться. Во многих случаях длительное развитие одной части, например, клюва у птицы или зубов у млекопитающего, не могло бы помочь виду для добывания пищи или другой какой-либо цели; но относительно человека мы не можем определить границы для дальнейшего развития мозга и умственных способностей, учитывая приносимую ими пользу. Отсюда при определении положения человека в естественной, или генеалогической системе высокое развитие его мозга не должно было бы перевешивать значения многочисленных сходств в менее важных и даже совсем незначащих признаках.
Большая часть естествоиспытателей, принявших в расчет все строение человека со включением и его умственных способностей, последовали Блюменбаху и Кювье и отнесли человека к отдельному отряду под названием двуруких и, следовательно, поставили его в ряд с отрядами четвероруких, хищных и так далее. В новейшее время некоторые из наших лучших естествоиспытателей вернулись к воззрению, высказанному впервые Линнеем, столь замечательному своей проницательностью, и отнесли человека к одному отряду с четверорукими под названием приматов. Мы должны будем признать верность этого заключения, во-первых, если будем помнить только что высказанные замечания о сравнительно небольшом значении сильного развития мозга у человека в деле классификации, и примем во внимание, что резко выраженные различия между черепами человека и четвероруких (факт, на который указывали в новейшее время Бишоф, Эби и др.) обусловлены, вероятно, различиями в развитии мозга. Во-вторых, нам следует помнить, что почти все остальные и наиболее важные различия между человеком и четверорукими, очевидно, —приспособительные по своей природе и определяются главным образом вертикальным положением человека; таковы, например, строение его руки, ноги и таза, изгиб позвоночного столба и положение головы. Семейство тюленей представляет хороший пример малого значения приспособительных признаков в деле классификации. Тюлени отличаются от всех других хищных по форме тела и строению конечностей гораздо более, чем отличается человек от высших обезьян; тем не менее, во всех системах, начиная с Кювье до новейшей системы мистера Флоуера,[324] тюлени отнесены лишь к отдельному семейству в отряде хищных. Если бы человек не был собственным классификатором, он никогда бы не подумал учреждать для себя особый отряд.
Я бы вышел из своих рамок и зашел бы далеко за пределы моих знаний, если бы стал перечислять хотя бы одни названия бесчисленных сходств в строении между человеком и другими приматами. Наш великий анатом и философ, Профессор Гёксли, разобрал этот вопрос во всей полноте[325] и пришел к заключению, что человек во всех частях своего строения отличается от высших обезьян менее, чем отличаются последние от низших членов той же группы. Следовательно, «мы не имеем права относить человека к отдельному отряду».
В начале этой книги я привел различные факты, доказывающие, насколько человек сходен по своему строению с высшими млекопитающими. Это общее сходство зависит, без сомнения, от близкого сходства в микроскопическом строении и химическом составе. Для примера я привел общую человеку и животным наклонность к некоторым заболеваниям, нападение на них родственных паразитов, общий вкус к тем же возбуждающим средствам и тождество действия последних, равно как и действия различных лекарств и другие подобные же факты.
Так как мелкие и маловажные черты сходства между человеком и четверорукими не упоминаются обыкновенно в систематических сочинениях и так как они при своем большом числе ясно показывают наше родство с этими животными, то я перечислю некоторые из этих особенностей. Взаимное расположение черт лица одинаково у человека и четвероруких, и различные эмоции выражаются у них почти одинаковыми движениями мышц и кожи, преимущественно над бровями и вокруг рта. Некоторые, правда немногие, выражения даже почти тожественны, например, плач некоторых видов обезьян и смех других, во время которого углы рта отодвигаются назад и нижние веки сморщиваются. Наружное ухо поразительно сходно. У человека нос выдается гораздо более вперед, чем у большинства обезьян, но мы находим следы орлиного изгиба на носу у гиббона-хулока, а у Semnopithecus nasica он доходит до смешных размеров.
Лица многих обезьян украшены бородами, бакенбардами или усами. Волосы на голове достигают значительной длины у некоторых видов Semnopithecus,[326] а у хохлатой мартышки (Macacus radiatus) они выходят лучеобразно из одной точки на макушке и делятся пробором по середине, как у человека. Говорят обыкновенно, что величина лба придает лицу человека благородное и умное выражение; но густые волосы на голове хохлатой мартышки кончаются внезапно книзу, и за ними следуют такие тонкие и короткие волоски, что на некотором расстоянии лоб, за исключением бровей, кажется совершенно голым. Уверяли, но ошибочно, что ни у одной обезьяны нет бровей. В только что названном виде степень обнаженности лба различна у разных особей. Эшрихт[327] замечает, что у наших детей граница между покрытой волосами кожей головы и голым лбом не всегда ясно очерчена; таким образом, мы имеем здесь незначительный случай возврата к типу предка, у которого лоб не сделался еще совершенно голым.
Хорошо известно, что волосы на наших верхних конечностях стремятся сойтись снизу и сверху к одной точке на локте. Эта странная особенность, не встречающая ничего похожего у большинства низших млекопитающих, свойственна горилле, шимпанзе, орангутангу, некоторым видам гиббонов и даже некоторым из американских обезьян. Но у Wylobates agilis волосы на предплечьях обращены как обычно вниз к кисти, а у H. lar стоят почти прямо и лишь слегка наклонены вперед; следовательно, у последнего вида они находятся в переходном состоянии. Едва ли можно сомневаться, что у большинства млекопитающих густота волос и их направление на спине приспособлены к стоку дождевой воды, даже поперечные волосы на предплечьях собаки могут служить для этой цели, когда животное спит свернувшись. Мистер Уоллес замечает, что направление волос на верхних конечностях орангутанга (нравы которого он столь тщательно изучил) служит для стока дождевой воды, когда эта обезьяна сидит под дождем с согнутыми передними конечностями, охватив кистями рук ветку или собственную голову. Согласно Ливингстону, горилла также «сидит под дождем, обхватив руками собственную голову».[328] Если предыдущее объяснение справедливо, что представляется вероятным, то расположение волос на наших руках представляет любопытный остаток нашего прошлого состояния; в самом деле, никто не станет думать, что такое расположение волос вам теперь сколько-нибудь нужно для стока дождевой воды, тем более, что при нашем теперешнем вертикальном положении оно даже не могло бы служить для этой цели.
Было бы, однако, поспешно придавать слишком большое значение принципу приспособления в вопросе о направлении волос у человека или у его древних прародителей. Невозможно видеть рисунки Эшрихта, показывающие расположение волос у человеческого зародыша (у которого оно такое же, как и у взрослого человека), и не согласиться с этим превосходным наблюдателем, что в этом случае должны были влиять другие, более сложные причины. Точки схождения стоят, по-видимому, в известном отношении к тем точкам у зародыша, которые закрываются всего позже во время развития. Далее, существует, кажется, известное отношение между расположением волос на конечностях и направлением медуллярных артерий.[329]
Не следует, однако, предполагать, что сходства между человеком и некоторыми из обезьян в перечисленных выше и многих других признаках, каковы голый лоб, длинные волосы на голове и так далее, являются все необходимым следствием прямого наследства от общего родоначальника или возврата к прежнему типу. Гораздо вероятнее, что многие из этих сходных черт развились из аналогичных видоизменений, которые, как я старался доказать в другом месте,[330] обусловливаются тем, что организмы, имеющие общее происхождение и сходную конституцию, подверглись сходным влияниям, вызвавшим сходные изменения. Что касается сходного направления волос на передних конечностях человека и некоторых обезьян, то эту особенность, свойственную почти всем человекообразным обезьянам, можно было бы, вероятно, приписать наследственности; но и это не совсем достоверно, потому что она встречается у некоторых очень отличающихся американских обезьян.
Хотя, как мы видели, человек не имеет достаточного права учреждать особый отряд для помещения в нем самого себя, но он, возможно, может образовать особый подотряд или семейство. Профессор Гёксли в своем последнем сочинении[331] делит приматов на три подотряда, именно Anthropidae, включающий только человека, Simiadae, заключающий обезьян, всех родов, и Lemuridae, в котором соединены различные роды лемуров.
Насколько вопрос касается различий в некоторых важных чертах строения, человек может, без сомнения, требовать выделения себя в особый подотряд; этот ранг окажется даже слишком низким, если главное внимание будет обращено на умственные способности человека. Но с генеалогической точки зрения кажется, что и этот ранг слишком высок и что человек должен был бы составлять лишь особое семейство» а может быть даже — только подсемейство. Если мы представим себе три родовых ветви, идущие от одного общего корня, то будет вполне мыслимо, что две из них могли в течение веков измениться весьма мало и до сих пор остаться видами одного рода, тогда как третья могла измениться столь значительно, что приобрела право считаться особым подсемейством, семейством или даже отрядом. Но и в этом случае эта третья ветвь еще почти, наверное, сохранит путем наследственности многочисленные мелкие черты сходства с другими двумя ветвями. Здесь является трудный и до сих пор неразрешенный вопрос: какое значение должно придавать в наших классификациях резким отличиям в некоторых немногих чертах, то есть степени пройденных видоизменений, и какое — близкому сходству в многочисленных незначительных особенностях, указывающих на родословные связи или генеалогию? Придавать большое значение немногочисленным, но резким различиям, это — более очевидный и надежный путь, хотя кажется более правильным уделять большее внимание многочисленным мелким чертам сходства, создающим настоящую естественную классификацию.
Чтобы составить себе понятие об этом вопросе, по отношению к человеку, мы должны взглянуть на классификацию Simiadae. Это семейство разделено почти всеми естествоиспытателями на группу узконосых (Catarrhinae), или обезьян Старого Света, характеризующихся, как видно уже из ее названия, особенным строением ноздрей и четырьмя предкоренными зубами в каждой челюсти, и на группу широконосых (Platyrrhinae), или обезьян Нового Света (заключающую в себе две весьма резко отличающиеся друг от друга подгруппы), характеризующихся другим устройством ноздрей и шестью предкоренными зубами в каждой челюсти. Можно было бы указать еще на некоторые незначительные отличия. Человек по строению своих зубов, ноздрей и некоторым другим особенностям принадлежит бесспорно к узконосым обезьянам Старого Света. Он не представляет ни в чем близкого сходства с обезьянами Нового Света за исключением некоторых маловажных черт, представляющих, по-видимому, лишь следствия приспособления. Поэтому противоречило бы всякой вероятности предполагать, что некоторые древние виды обезьян Нового Света видоизменились и, потеряв все свои отличительные признаки, дали таким образом начало человекообразному существу со всеми особенностями, характеризующими группу обезьян Старого Света. Следовательно, едва ли можно сомневаться, что человек произошел от обезьян Старого Света и что с генеалогической точки зрения он должен быть отнесен к группе узконосых.[332]
Человекообразные обезьяны, именно горилла, шимпанзе, орангутанг и гиббоны, выделены большинством естествоиспытателей в особую подгруппу из прочих обезьян Старого Света. Насколько мне известно, Грасиоле, опираясь на строение мозга, не признает существования этой подгруппы, и нет сомнения, что она не представляет ничего цельного; так, например, орангутанг, по замечанию мистера С. Г. Майварта,[333] - «одна из самых странных и уклоняющихся форм, которые встречают в этом отряде» 95. Остальные, не человекообразные обезьяны Старого Света также разделены некоторыми естествоиспытателями на две или три меньших подгруппы. Род тонкотелых (Semnopithecus),с его замечательно сложным желудком, представляет тип одной из этих подгрупп. Но, судя по замечательным открытиям господина Годри в Греции, оказывается, что в миоценовый период там существовал один вид, стоявший между Semnopithecus и Macacus, и этот факт указывает на вероятный способ, по которому другие, высшие группы были некогда слиты между собой.
Если допустить что человекообразные обезьяны составляют естественную подгруппу, то, на основании сходств между ними и человеком, не только по признакам, которые он разделяет со всей группой узконосых, но и по другим особенным признакам, например, по отсутствию хвоста и седалищных мозолей, а также по общему виду, мы имеем право предположить, что нашим прародителем был какой-нибудь древний член человекообразной подгруппы. Маловероятно, чтобы один из членов какой-либо из других низших подгрупп мог посредством аналогичных изменений дать начало человекообразному существу, сходному в столь многих отношениях с высшими человекообразными обезьянами. Нет сомнения, что человек претерпел громадное количество видоизменений сравнительно с большинством своих родичей, главным образом в результате значительного развития его мозга и вертикального положения. Тем не менее, мы должны помнить, что он «представляет лишь одну из нескольких особенных форм приматов».[334]
Каждый естествоиспытатель, который верит в принцип эволюции, согласится, что обе главные группы обезьян, именно узконосые и широконосые, с их подгруппами, произошли от общего, весьма древнего родоначальника. Древние потомки этого предка, прежде чем они значительно дивергировали друг от друга, должны были составлять одну естественную группу. Но некоторые из видов или зачинающихся родов должны были уже указывать своими дивергирующими признаками на будущее отчетливое разделение на узконосых и широконосых обезьян. Отсюда следует, что члены предполагаемой древней группы не должны были отличаться таким однообразием в строении зубов или ноздрей, как существующие теперь узконосые обезьяны, с одной стороны, и широконосые, — с другой, но что они имели в этом отношении больше сходства с родственными им лемурами, которые весьма отличаются друг от друга по форме морды и еще более по зубам.[335]
Узконосые и широконосые обезьяны сходны между собой по множеству признаков, вследствие чего они неоспоримо принадлежат к одному отряду. Множество признаков, которые являются общими для тех и других, едва ли могли быть приобретены независимо таким огромным числом различных видов; стало быть, эти признаки должны были быть переданы им по наследству. Нет никакого сомнения, что древняя форма, обладавшая, с одной стороны, многими особенностями, общими узконосыми широконосым, с другой стороны, многими переходными признаками и, наконец, небольшим числом особенностей, не встречающихся ни у одной из этих двух групп, была бы отнесена к обезьянам всяким естествоиспытателем, который взялся бы определить ее. А так как человек с генеалогической точки зрения принадлежит к узконосым обезьянам Старого Света, то мы должны заключить, сколько бы ни восставала наша гордость против подобного вывода, что наши древние родоначальники были бы по всей справедливости отнесены к этой группе.[336] Мы не должны, однако, впасть в ошибку, предполагая, что древний родоначальник всей группы обезьян, не исключая и человека, был тожествен или даже только близко сходен с какой-либо из существующих ныне обезьян.
О ПРАРОДИНЕ И ДРЕВНОСТИ ЧЕЛОВЕКА.
Для нас, конечно, весьма естественно желать узнать, где находилась прародина человека в тот период его развития, когда прародители наши дивергировали от общего ствола узконосых. Тот факт, что они принадлежали к этому стволу, ясно показывает, что они жили в Старом Свете, — а не в Австралии или на каком-либо из океанических островов, что можно заключить на основании законов географического распределения. Во всякой большой области Земли ныне живущие млекопитающие бывают весьма сходны с вымершими видами той же области. Поэтому вероятно, что Африка была первоначально населена вымершими обезьянами, весьма близкими к горилле и шимпанзе; а так как эти два вида в настоящее время самые близкие родичи человека, то предположение, что наши древние родоначальники жили на африканском, а не на другом каком-либо материке, становится до некоторой степени вероятным. Но бесполезно предаваться умозрениям по этому предмету, потому что две или три человекообразные обезьяны, а одна из них почти в человеческий рост, именно Dryopithecus Ларте, весьма близкая к гиббонам, существовали в Европе и в миоценовый период.[337] А с этого отдаленного периода земля, конечно, подвергалась многочисленным большим переворотам, и времени было достаточно для переселений в самых широких размерах.
Оставляя в стороне вопрос, в какой именно период и в каком именно месте человек впервые потерял свой волосяной покров, можно вообще предположить, что он в это время обитал в жаркой стране; это могло способствовать питанию плодами, которого, судя по аналогии, он должен был придерживаться. Мы далеки от того, чтобы знать, как давно человек впервые отделился от ствола узконосых; но это могло иметь место в такую отдаленную эпоху, как эоценовый период, потому что высшие обезьяны были уже отделены от низших столь рано, как в верхний миоценовый период, о чем говорит существование Dryopithecus. Нам совершенно неизвестно также, насколько быстро организмы, стоящие высоко или низко на лестнице животного царства, могут видоизменяться при благоприятных обстоятельствах; мы знаем, однако, что некоторые удержали одну и ту же форму в течение громадного периода времени. Из того, что мы видим у животных в домашнем состоянии, нам известно, что в течение того же самого времени некоторые из потомков одного вида вовсе не изменяются, другие изменяются мало, а иные весьма значительно. То же могло быть и с человеком, который подвергся огромному числу видоизменений по определенным признакам сравнительно с высшими обезьянами.
Значительный пробел в органической цепи между человеком и его ближайшими родичами, пробел, который не может быть заполнен ни одним из вымерших или живущих видов, часто выдвигался как серьезное возражение против мнения, что человек произошел от какой-либо низшей формы. Но это возражение не будет иметь особенного значения для тех, кто в силу общих соображений верит в общий принцип эволюции. Пробелы встречаются постоянно во всех частях органической цепи; некоторые из них значительны, резки и определенны, другие же в различной степени, но менее значительны, как, например, пробелы между орангутангом и его ближайшими родичами, между Tarsius и другими лемурами, между слоном и особенно между утконосом или ехидной и всеми другими млекопитающими. Но все эти пробелы зависят только от числа вымерших родственных форм. В какой-нибудь из будущих периодов - и даже не слишком отдаленный, если мерить столетиями, — цивилизованные человеческие расы почти, наверное, уничтожат и вытеснят в целом мире дикие расы. К тому же времени, как замечает профессор Шафгаузен,[338] человекообразные обезьяны будут, без всякого сомнения, уничтожены.
Пробел между человеком и его ближайшими родичами в этом случае сделается еще больше, потому что он будет лежать между человеком, можно надеяться, еще более цивилизованным, чем кавказское племя, и какими-то обезьянами, настолько низкими, как павианы, тогда как теперь этот пробел идет от негра или австралийца к горилле.
Что касается отсутствия ископаемых остатков, которые могли бы связать человека с его обезьянообразными родоначальниками, то никто не будет придавать этому факту особенного значения по ознакомлении с доводами сэра Ч. Ляйелля,[339] из которых видно, что во всех классах позвоночных открытие ископаемых остатков было крайне медленным и случайным процессом. Не следует также забывать, что те области, в которых всего скорее должны находиться остатки, связывающие человека с каким-либо вымершим обезьянообразным животным, до сих пор еще не были исследованы геологами.
НИЗШИЕ СТУПЕНИ В ГЕНЕАЛОГИИ ЧЕЛОВЕКА.
Мы уже видели, что человек, по-видимому, дивергировал от узконосых обезьян Старого Света после того, как последние отделились от группы обезьян Нового Света. Теперь мы постараемся проследить более отдаленные следы его генеалогии, опираясь главным образом на взаимное сродство между различными классами и отрядами, а также отчасти на периоды их последовательного появления на земле, насколько последние известны. Лемуры стоят ниже настоящих обезьян и непосредственно за ними, образуя совершенно отдельное семейство приматов или, по Геккелю и другим, отдельный отряд. Эта группа разнообразна, отличается значительной раздробленностью и содержит много уклонившихся форм. Она, следовательно, подверглась, вероятно, значительному вымиранию. Большинство видов, оставшихся еще в живых, держится на островах, именно на Мадагаскаре и островах Малайского архипелага, где они не встречали такой сильной конкуренции, как на густонаселенных материках. Эта группа представляет также много ступеней, ведущих, по замечанию Гёксли,[340] «незаметно от высшего представителя и венца животного царства к существам, от которых остается, по-видимому, только один шаг к самым низшим, мелким и наименее одаренным из плацентарных млекопитающих». На основании этих разнообразных фактов становится вероятным, что обезьяны (Simiadae) произошли первоначально от родоначальников существующих теперь лемуров (Lemuridae), а эти в свою очередь, от форм, стоящих очень низко в ряду млекопитающих.
Сумчатые по многим существенным признакам стоят ниже плацентарных млекопитающих. Они появились в более ранний геологический период, и пределы их распространения были первоначально гораздо шире теперешних. Из этого делается обычно предположение, что плацентарные произошли от не плацентарных, или сумчатых, — впрочем, не от форм вполне тожественных с современными сумчатыми, но от их древних родоначальников. Однопроходные близко сродни сумчатым, образуя третий и еще более низкий отдел в обширном ряду млекопитающих. Их единственными представителями служат теперь утконос и ехидна, а эти две формы могут рассматриваться как реликты более многочисленной группы, представители которой сохранились в Австралии благодаря какому-то благоприятному стечению обстоятельств. Однопроходные крайне интересны, потому что по некоторым важным особенностям строения они ведут к классу пресмыкающихся.
При попытках проследить генеалогию млекопитающих, а, следовательно, и человека, спускаясь все ниже по ступеням животного царства, мы погружаемся в более и более темные области. Но мистер Паркер, вполне компетентный судья, указывает, что нет основания предполагать в прямом ряду [предков человека] настоящих птиц или пресмыкающихся. Тот, кто желает знать, что могут дать ум и знание, должен обратиться к сочинениям Профессор Геккеля.[341] Я ограничусь немногими общими замечаниями. Каждый эволюционист согласится, что главные пять классов позвоночных, именно млекопитающие, птицы, пресмыкающиеся, земноводные и рыбы — все произошли от одного первоначального типа, так как у всех их много общего, в особенности в зародышевом состоянии. Так как класс рыб представляет самую низшую степень организации и появился раньше других, то мы можем заключить, что все члены позвоночного царства произошли от какого-либо рыбообразного животного. Предположение, в силу которого животные, столь различные, как обезьяна, слон, колибри, змея, лягушка, рыба и так далее, могли все произойти от одного родоначальника, покажется чудовищным тем, которые не знакомы с новейшим движением естественной истории. В самом деле, такое воззрение предполагает первоначальное существование промежуточных звеньев, тесно связывавших между собой все эти теперь столь различные формы.
Тем не менее достоверно, что группы животных, соединяющих более или менее тесно обширные классы позвоночных, существовали или существуют до сих пор. Мы видели, что утконос представляет переход к пресмыкающимся, а Профессор Гёксли сделал замечательное открытие, подтвержденное мистером Копом и др., что динозавры занимают по многим важным признакам промежуточное положение между некоторыми пресмыкающимися и некоторыми птицами; к таким птицам принадлежат страусовые (которые, в свою очередь, представляют рассеянные остатки некогда обширной группы) и Archaeopteryx, странная юрская птица с длинным хвостом, подобным хвосту ящерицы. Далее, профессор Оуэн[342] находит у ихтиозавров, больших ластоногих морских ящеров, много сходного с рыбами, или, скорее, по Гёксли, с земноводными. Последний класс (заключающий в своем высшем отделе лягушек и жаб), очевидно, близок к ганоидным рыбам. Рыбы эти жили в громадном числе в ранние геологические периоды и были устроены, как обыкновенно говорится, по весьма обобщенному типу, то есть представляли различные черты сродства с другими группами животных. Земноводные и рыбы соединены, далее, между собой так тесно чешуйчатником (Lepidosiren), что естествоиспытатели долго спорили о том, к которому из обоих классов должно быть отнесено это животное. Чешуйчатник и немногие из ганоидных рыб избегали окончательного вымирания, живя в реках, которые представляют спасительные гавани и относятся к большим водам океана, как острова к материкам.
Наконец, один из членов обширного и разнообразного класса рыб, именно ланцетник, или Amphioxus, настолько отличается от всех других рыб, что, по мнению Геккеля, он должен был бы составлять отдельный класс в позвоночном царстве. Эта рыба замечательна по признакам, у нее отсутствующим — едва ли можно сказать, что у нее есть мозг, позвоночник, сердце и так далее. Вследствие этого некоторые старые естествоиспытатели причисляли ее к червям. Много лет тому назад профессор Гудсэр заметил, что ланцетник имеет некоторое сродство с асцидиями, беспозвоночными гермафродитными морскими животными, постоянно прикрепленными к посторонним телам. Асцидии не имеют даже вида животных и состоят из простого кожистого мешка с двумя небольшими выдающимися отверстиями; они принадлежат к моллюскоидам Гёксли - низшему отделу обширного царства мягкотелых; некоторые естествоиспытатели, впрочем, отнесли их в последнее время к червям, или Vermes. Их личинки несколько похожи на головастиков[343] по внешнему виду и могут свободно плавать. Господин Ковалевский[344] наблюдал недавно, что личинки асцидий сходны с позвоночными по способу развития, по относительному положению нервной системы и по присутствию одного органа, совершенно сходного с chorda dorsalis позвоночных животных и в этом его данные были подтверждены профессором Купфером. Господин Ковалевский писал мне из Неаполя, что продолжил в настоящее время эти наблюдения; когда его результаты будут прочно подтверждены, то все это составит открытие величайшего значения. Таким образом, если верить эмбриологии, оказывавшейся всегда самой верной руководительницей в деле классификации, мы получили, наконец, ключ к источнику, из которого произошли позвоночные.[345] Мы теперь имеем право думать, что в чрезвычайно отдаленный период времени существовала группа животных, сходных во многих отношениях с личинками теперешних асцидий, и что эта группа разделилась на две большие ветви, из которых одна регрессировала в развитии и образовала теперешний класс асцидий, другая же поднялась до венца и вершины животного царства, дав начало позвоночным.
Мы до сих пор старались набросать в общих чертах генеалогию позвоночных на основании их взаимного сродства. Если мы взглянем теперь на человека в его настоящем состоянии, то будем, насколько мне кажется, в состоянии восстановить до некоторой степени строение наших древних прародителей в течение целого ряда периодов, хотя и не с надлежащей последовательностью во времени. Это может быть сделано путем изучения рудиментов, которые остались еще у человека, признаков, которые иногда появляются у него путем реверсии, и при помощи принципов морфологии и эмбриологии. Разнообразные факты, на которые я буду здесь ссылаться, были уже приведены в предыдущих главах.
Древние родоначальники человека были, без всякого сомнения, сокрыты некогда волосами, и оба пола имели бороды; их уши были заострены и способны двигаться, а тело имело хвост с принадлежащими к нему мышцами. Их конечности и туловище были приводимы в движение многими мышцами, которые появляются лишь случайно [у современного человека], но составляют нормальное явление у четвероруких. Главная артерия и нерв плеча в это время проходили через надмыщелковое отверстие. Кишки образовывали еще больший слепой мешок — coecum, чем существующий теперь у человека. Нога, судя по форме большого пальца у зародыша, была в это время хватательным [органом]. Наши предки были, без всякого сомнения, по своему образу жизни, древесными животными и населяли какую-нибудь теплую лесистую страну. Самцы имели большие клыки, которые служили им грозным оружием. В еще более ранний период времени матка была двойная, испражнения выводились посредством клоаки, и глаза были защищены третьим веком, или мигательной перепонкой. Еще раньше предки человека должны были быть по своему образу жизни водными животными, потому что морфология ясно показывает, что наши легкие состоят из видоизмененного плавательного пузыря, служившего некогда гидростатическим аппаратом. Щели на шее человеческого зародыша указывают на прежнее положение жабр. В месячных или недельных сроках наступления некоторых функций нашего тела мы, очевидно, сохраняем отголоски, нашей первобытной родины — морского берега, омываемого приливами. Около этого же времени настоящие почки были представлены Вольфовыми телами. Сердце имело вид простого пульсирующего сосуда, и chorda dorsalis занимала место позвоночной столба. Эти древние предки человека, которых мы усматриваем в темной дали прошлых веков, должны были быть организованы так же просто, как ланцетник, или амфиоксус, или даже еще проще.
Есть еще один пункт, заслуживающий большого внимания. Давно было известно, что в позвоночном царстве у одного пола встречаются рудименты различных придаточных частей, принадлежащих собственно к половой системе противоположного пола; теперь найдено, что в очень ранний зародышевый период у обоих полов находятся настоящие мужские и женские железы. Отсюда можно заключить, что какой-нибудь очень отдаленный предок позвоночного царства был гермафродитом, или слитнополым.[346] Но здесь мы встречаем странное затруднение. В классе млекопитающих самцы имеют рудименты матки с принадлежащим к ней каналом в виде своих vesiculae prostaticae, далее, у них встречаются также рудименты молочных желез, а у некоторых самцов сумчатых зачатки брюшной сумки.[347] Можно было бы привести еще другие аналогичные примеры. Должны ли мы на этом основании предполагать, что какое-либо из очень древних млекопитающих обладало органами, свойственными обоим полам, то есть продолжало быть гермафродитным после приобретения главных отличий своего класса и, следовательно, после отделения от низших классов позвоночного царства? Это кажется крайне невероятным; будь это так, следовало бы ожидать, что между членами низшего класса, именно между рыбами[348] найдутся и в настоящее время гермафродитные формы. То обстоятельство, что различные придаточные части, свойственные одному полу, находятся в рудиментарном состоянии у другого, может быть объяснено тем, что они были приобретены постепенно одним полом и затем в более или менее совершенном виде переданы по наследству другому. Разбирая вопрос о половом отборе, мы встретим бесчисленные примеры такого рода передачи, например, шпор, перьев и ярких окрасок, приобретенных самцами птиц для битв или украшения и унаследованных самками в несовершенном или рудиментарном состоянии.
Присутствие функционально несовершенных молочных желез у самцов особенно любопытно в некоторых отношениях. У однопроходных находятся настоящие отделяющие молоко железы, но без сосков; а так как эти животные стоят на последней ступени класса млекопитающих, то возможно, что родоначальники класса обладали также железами, отделяющими молоко, но не имели сосков. Это предположение подкрепляется всем, что известно о способе развития этих желез. Профессор Тёрнер сообщает мне, опираясь на авторитет Кёлликера и Лангера, что у зародыша можно ясно видеть молочные железы, прежде чем появятся первые признаки сосков, а не нужно забывать, что последовательность развития частей у особи обыкновенно соответствует развитию животных, появляющихся последовательно в одном и том же генеалогическом ряду. Сумчатые отличаются от однопроходных присутствием сосков, так что эти органы были, по всей вероятности, приобретены впервые сумчатыми после того, как они отделились от однопроходных и поднялись над ними, а затем уже были переданы плацентарным млекопитающим.[349] Никто не станет думать, что после того, как сумчатые приобрели строение, близкое к теперешнему, а, следовательно, в сравнительно поздний период развития млекопитающих, какой-либо из членов этого отряда все еще оставался гермафродитным. Каким же образом объяснить, что самцы млекопитающих обладают молочными железами? Возможно, что они сначала развились у самок и затем по наследству передались самцам, но последующее покажет, что это мало вероятно.
Можно еще предположить, что долгое время после того, как предки всего класса млекопитающих перестали быть гермафродитными, оба пола могли отделять молоко и таким образом кормить своих детенышей, а у сумчатых оба пола могли носить детенышей в брюшных сумках. Такая мысль не покажется совершенно неправдоподобной, если мы вспомним, что самцы некоторых рыб, именно морских игл, принимают яйца от самок в свои брюшные мешки, вынашивают их и впоследствии, как полагают некоторые, даже кормят детенышей;[350] что, далее, самцы других рыб выводят икру во рту или в жаберных полостях; что самцы некоторых жаб наматывают четкообразную икру, которую мечут самки, на свои бедра, оставляя ее здесь до выхода головастиков; что наконец, самцы некоторых птиц берут на себя весь труд насиживания и что у голубей самцы наравне с самками кормят птенцов соком, отделяемым из зоба. Но меня впервые навело на эту мысль то обстоятельство, что у самцов млекопитающих молочные железы развиты, гораздо полнее, чем рудименты других дополнительных частей воспроизводительной системы, встречающихся у обоих полов, но собственно свойственных только одному. Молочные железы и соски, в том виде, как они существуют у самцов млекопитающих, едва могут быть названы рудиментарными; они только не вполне развиты и функционально недеятельны. Они затрагиваются влиянием известных болезней точно так же, как и у самок. При рождении и при наступлении половой зрелости из них часто выделяется несколько капель молока. Этот последний и любопытный случай, ранее уже упоминавшийся, относится к молодому мужчине, у которого было две пары грудных желез. Кроме того, известны случаи, когда они были вполне развиты у мужчин и самцов других млекопитающих в зрелом возрасте и отделяли значительное количество молока. Если мы предположим, что в течение продолжительного периода в прошлом самцы млекопитающих помогали самкам в уходе за детенышами[351] и что впоследствии по какой-либо причине, — например, вследствие уменьшения числа рождавшихся детенышей, — самцы перестали оказывать самкам эту помощь, то нам будет понятно, каким образом неупотребление органов в период зрелости должно было сделать их недеятельными. Вследствие же двух хорошо известных законов наследственности это состояние бездеятельности должно было передаваться зрелым самцам в соответствующем возрасте. Но в раннем возрасте эти органы могли оставаться не измененными и потому быть одинаково развитыми у молодых животных обоих полов.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
.
Лучшее из когда-либо сделанных определений движения вперед, или прогресса, по ступеням органической лестницы принадлежит фон-Бэру; оно исходит из уровня дифференцирования и специализации различных частей одного и того же существа, достигшего, как мне бы хотелось прибавить, зрелости. Так как организмы приспособились мало-помалу путем естественного отбора к различным родам жизни, то их органы благодаря преимуществам разделения физиологической работы должны были все более и более дифференцироваться и специализироваться для различных отправлений. Одни и те же части оказываются часто видоизмененными сначала для одной цели и затем, гораздо позже, для другой, совершенно иной; вследствие этого все части становятся более и более сложными. Тем не менее, каждый организм все-таки сохраняет общий тип строения своего предка, от которого произошел первоначально. Согласно с этим воззрением оказывается, — если мы обратимся к геологическим данным, — что организация в целом прогрессировала на всей земле медленными и прерывистыми шагами. В обширном царстве позвоночных она достигла своего высшего развития в человеке. Не следует, однако, предполагать, что группы органических существ постоянно вытесняются другими и исчезают тотчас же после того, как из них разовьются другие, более совершенные группы. Последние хотя и одерживают верх над своими предшественниками, могут и не быть лучше их приспособлены для различных мест в экономии природы. Некоторые из древних форм сохранились, по-видимому, оттого, что жили в защищенных местах, где не подвергались слишком сильному соперничеству, и эти формы часто помогают нам конструировать наши генеалогии, давая ясное представление о древних и угасших населениях [земного шара]. Но мы не должны впадать в ошибку и принимать существующих членов какой-либо низко организованной группы за точное подобие их древних - предков.
Самые древние родоначальники царства позвоночных, о которых мы можем составить себе неясное представление, были, очевидно, морскими животными,[352] сходными с личинками живущих теперь асцидий. Из этих животных развилась, по-видимому, группа рыб, организованных так же низко, как ланцетник; из последней же должны были развиться ганоидные и другие рыбы, подобные чешуйчатнику. Незначительный шаг вперед приводит нас от этих рыб к земноводным. Мы видели, что птицы и пресмыкающиеся были некогда близко соединены между собой, а однопроходные представляют теперь в незначительной степени соединительное звено между млекопитающими и пресмыкающимися. Тем не менее, никто не может сказать в настоящее время, по какой родословной линии три высших и родственных класса, именно млекопитающие, птицы и пресмыкающиеся, произошли от двух низших классов позвоночных, то есть земноводных и рыб. В классе млекопитающих нетрудно представить себе ступени, ведущие от древних однопроходных к древним сумчатым и от этих — к древним предкам плацентарных млекопитающих. Мы можем подняться таким образом до лемуров, а от последних уже не велик промежуток до обезьян. Обезьяны разделились потом на две большие ветви: обезьян Старого и Нового Света. От первых же произошел в отдаленный период времени человек, что и слава мира. Таким образом, мы дали человеку родословную значительной длины, но, нам могут сказать, не слишком благородного свойства. Не раз было говорено, что земля как бы долго готовилась к принятию человека и в одном отношении это строго справедливо, потому что человек обязан своим существованием длинному ряду предков. Если бы не существовало какого-либо из звеньев этой цепи, человек не был бы точно таким, каков он есть. Если мы не станем нарочито закрывать глаза, то и с теперешними нашими знаниями мы сможем приблизительно узнать наших прародителей, — и нам незачем стыдиться их. Самый скромный организм все же несравненно выше неорганической пыли под нашими ногами, и не извращенный ум не может изучать какое бы то ни было живое существо, даже самое низкое, не будучи охвачен удивлением перед чудесным строением и свойствами.
Положение человека в ряду животных.— Естественная система — генеалогическая.-- Приспособительные признаки имеют небольшое значение [для генеалогии].— Разнообразные мелкие черты сходства между человеком и четверорукими.— Место человека в естественной системе.— Прародина и древность человека.— Отсутствие ископаемых соединительных звеньев.— Низшие ступени в генеалогии человека, о которых можно сделать вывод, во-первых, из его сродства, во-вторых, из его строения.—Первоначальный гермафродитизм позвоночных.— Заключение.
Допуская даже, что различие в физическом строении между человеком и его ближайшими родичами так велико, как утверждают некоторые естествоиспытатели, и соглашаясь вполне, что различие между ними в умственном развитии громадно, нельзя, по моему мнению, не видеть в фактах, перечисленных в предыдущих главах, самых ясных доказательств в пользу того, что человек произошел от какой-то низшей формы, несмотря на то, что между ними до сих пор не открыто еще соединительных звеньев.
Человек подвержен многочисленным небольшим и разнообразным изменениям, которые обусловливаются теми же общими причинами, управляются и передаются по тем же общим законам, как у низших животных. Человек столь быстро размножался, что он по необходимости был подвержен борьбе за существование, и вследствие этого естественному отбору. Человек дал начало многочисленным расам, из которых некоторые так отличаются друг от друга, что естествоиспытатели нередко считали их отдельными видами. Тело человека устроено по тому же общему плану, как и у других млекопитающих. Он проходит через те же фазы зародышевого развития. Он удерживает многие рудиментарные и бесполезные образования, которые некогда несомненно приносили пользу. Иногда мы видим в человеке примеры возврата известных особенностей, которые, очевидно, должны были быть принадлежностью его ранних родоначальников. Если бы человек по своему происхождению отличался от всех других животных, эти явления были бы простой игрой природы, но такое предположение, конечно, несостоятельно. Напротив, эти явления становятся понятными, по крайней мере в очень значительной степени, если видеть в человеке, как и в других млекопитающих, потомка какой-либо неизвестной и низшей формы.
Некоторые естествоиспытатели, находясь под сильным впечатлением высоты умственных и духовных дарований человека, разделили весь органический мир на три царства: человеческое, животное и растительное, отводя, таким образом, человеку особое царство.[321] Духовные силы не могут быть сравниваемы и классифицируемы естествоиспытателями; но последние могут стремиться доказать, как сделал и я, что умственные способности человека и низших животных не отличаются по своему качеству, хотя и отличаются неизмеримо по степени. Различие же степени, как бы оно ни было велико, не дает нам права относить человека к отдельному царству. Это лучше всего можно видеть из сравнения умственных способностей двух насекомых — червеца (Coccus) и муравья, которые принадлежат бесспорно к одному классу. Здесь различие больше, хотя и несколько иного рода, чем между человеком и высшими млекопитающими. Самка червеца в молодости присасывается хоботком к растению, сосет соки и никогда не двигается с места; здесь же она оплодотворяется и кладет яйца, и к этому сводится вся история ее жизни. Напротив, описание нравов и умственных способностей муравьев-рабочих требует, как показал Пьер Гюбер, большой книги. Я могу, однако, перечислить вкратце некоторые черты этих нравов. Муравьи безусловно сообщают друг другу различные сведения и собираются по несколько вместе для общей работы или забавы. Они узнают своих товарищей после месяцев разлуки и чувствуют симпатию друг к другу. Они возводят большие строения, содержат их в чистоте, запирают свои двери на ночь и выставляют часовых. Они прокладывают дороги, а также туннели под реками, а также, сцепившись друг с другом, делают временные мосты через реки. Они собирают пищу для общины, и, если к муравейнику принесен предмет слишком большой для существующего входа, они увеличивают отверстие и затем снова закладывают его. Они собирают семена и не дают им прорастать, если же семена сырые, то они выносят их на поверхность для просушивания. Они содержат тлей и других насекомых в качестве дойных коров. Муравьи выходят на войну организованными группами и добровольно жертвуют жизнью для общей пользы. Они переселяются по заранее задуманному плану. Они имеют рабов. Они переносят яйца своих тлей так же, как и свои собственные яйца и куколки, в теплые части муравейника, чтобы ускорить их развитие. Можно было бы привести бесконечное число подобных фактов.[322] Словом, различие в умственных способностях между муравьем и червецом неизмеримо. А между тем, никому и не снилось никогда относить этих насекомых в разные классы, тем более — в отдельные царства. Нет сомнения, что пропасть, существующая между этими насекомыми, заполняется другими насекомыми, чего нет между человеком и высшими обезьянами. Но мы имеем все основания полагать, что эти пробелы в ряду обусловливаются лишь вымиранием большого числа форм.
Профессор Оуэн, опираясь преимущественно на строение мозга, разделил всех млекопитающих на четыре подкласса. Один из подклассов он отводит человеку; к другому относит сумчатых и однопроходных; таким образом, он отделяет человека от прочих млекопитающих настолько же, как и эти две, соединенные вместе группы. Этот взгляд не был признан, насколько я знаю, ни одним естествоиспытателем, способным составить самостоятельное суждение, и потому нет причины останавливаться на нем долее.
Мы можем понять, почему классификация, основанная на каком-либо одном признаке или органе, — будь это даже столь удивительно сложный и важный орган, как мозг, — или опирающаяся на высокое развитие умственных способностей, должна, почти, наверное, оказаться неудовлетворительной. Тем не менее, была сделана попытка приложить этот принцип к перепончатокрылым насекомым, но такое распределение по нравам или инстинктам оказалось крайне искусственным.[323] Классификация может быть, конечно, основана на любом признаке, — росте, окраске, среде, в которой живет животное, — но естествоиспытатели давно уже сознавали, что должна существовать естественная система. Эта система, как принято теперь всеми, должна по возможности быть генеалогической в своем построении, то есть, другими словами, потомки одной и той же формы должны быть соединяемы в одну группу, отдельно от потомков какой-либо другой формы. Но если прародительские формы родственны, то, конечно, и потомки их будут родственными, и две такие группы составят вместе одну большую группу. Величина различий между отдельными группами, то есть степень видоизменений, которым подверглась каждая из групп, будет выражена словами: роды, семейства, отряды, классы. Так как у нас нет прямых указаний на родословные связи, то последние могут быть найдены только посредством изучения степени сходства между животными, которые подлежат классификации. Для этой цели многочисленность сходных черт важнее, чем величина сходства или отличия в небольшом числе признаков. Если между двумя языками встречается множество сходных между собой слов и построений, они будут единогласно признаны происшедшими от одного общего корня несмотря на то, что в них найдется некоторое число совершенно несходных слов и оборотов речи. Но что касается органических существ, черты сходства не должны состоять из приспособлений к сходному образу жизни. Два животных могли, например, измениться во всем своем внешнем строении вследствие жизни в воде, и, несмотря на это, они не будут приближены друг к другу в естественной системе. Отсюда мы можем видеть, почему сходства в маловажных образованиях, в бесполезных и рудиментарных органах, в частях, в настоящее время функционально недеятельных, или в зародышевых особенностях имеют наибольшее значение для классификации. В самом деле, такие органы едва ли могли развиться в короткий промежуток времени вследствие приспособления и служат, следовательно, выражением старых родословных: связей или истинного сродства.
Мы можем, далее, видеть, почему большое количество видоизменений в каком-нибудь одном признаке не должно заставлять нас разъединять слишком далеко два организма друг от друга. Орган, который значительно отличается от соответствующего органа другой родственной формы, должен был уже, согласно с теорией эволюции, значительно измениться. Стало быть, пока животное будет оставаться под влиянием тех же условий, этот орган будет способен к дальнейшим видоизменениям в том же направлении, и если изменения окажутся полезными, они будут сохраняться и таким образом постоянно усиливаться. Во многих случаях длительное развитие одной части, например, клюва у птицы или зубов у млекопитающего, не могло бы помочь виду для добывания пищи или другой какой-либо цели; но относительно человека мы не можем определить границы для дальнейшего развития мозга и умственных способностей, учитывая приносимую ими пользу. Отсюда при определении положения человека в естественной, или генеалогической системе высокое развитие его мозга не должно было бы перевешивать значения многочисленных сходств в менее важных и даже совсем незначащих признаках.
Большая часть естествоиспытателей, принявших в расчет все строение человека со включением и его умственных способностей, последовали Блюменбаху и Кювье и отнесли человека к отдельному отряду под названием двуруких и, следовательно, поставили его в ряд с отрядами четвероруких, хищных и так далее. В новейшее время некоторые из наших лучших естествоиспытателей вернулись к воззрению, высказанному впервые Линнеем, столь замечательному своей проницательностью, и отнесли человека к одному отряду с четверорукими под названием приматов. Мы должны будем признать верность этого заключения, во-первых, если будем помнить только что высказанные замечания о сравнительно небольшом значении сильного развития мозга у человека в деле классификации, и примем во внимание, что резко выраженные различия между черепами человека и четвероруких (факт, на который указывали в новейшее время Бишоф, Эби и др.) обусловлены, вероятно, различиями в развитии мозга. Во-вторых, нам следует помнить, что почти все остальные и наиболее важные различия между человеком и четверорукими, очевидно, —приспособительные по своей природе и определяются главным образом вертикальным положением человека; таковы, например, строение его руки, ноги и таза, изгиб позвоночного столба и положение головы. Семейство тюленей представляет хороший пример малого значения приспособительных признаков в деле классификации. Тюлени отличаются от всех других хищных по форме тела и строению конечностей гораздо более, чем отличается человек от высших обезьян; тем не менее, во всех системах, начиная с Кювье до новейшей системы мистера Флоуера,[324] тюлени отнесены лишь к отдельному семейству в отряде хищных. Если бы человек не был собственным классификатором, он никогда бы не подумал учреждать для себя особый отряд.
Я бы вышел из своих рамок и зашел бы далеко за пределы моих знаний, если бы стал перечислять хотя бы одни названия бесчисленных сходств в строении между человеком и другими приматами. Наш великий анатом и философ, Профессор Гёксли, разобрал этот вопрос во всей полноте[325] и пришел к заключению, что человек во всех частях своего строения отличается от высших обезьян менее, чем отличаются последние от низших членов той же группы. Следовательно, «мы не имеем права относить человека к отдельному отряду».
В начале этой книги я привел различные факты, доказывающие, насколько человек сходен по своему строению с высшими млекопитающими. Это общее сходство зависит, без сомнения, от близкого сходства в микроскопическом строении и химическом составе. Для примера я привел общую человеку и животным наклонность к некоторым заболеваниям, нападение на них родственных паразитов, общий вкус к тем же возбуждающим средствам и тождество действия последних, равно как и действия различных лекарств и другие подобные же факты.
Так как мелкие и маловажные черты сходства между человеком и четверорукими не упоминаются обыкновенно в систематических сочинениях и так как они при своем большом числе ясно показывают наше родство с этими животными, то я перечислю некоторые из этих особенностей. Взаимное расположение черт лица одинаково у человека и четвероруких, и различные эмоции выражаются у них почти одинаковыми движениями мышц и кожи, преимущественно над бровями и вокруг рта. Некоторые, правда немногие, выражения даже почти тожественны, например, плач некоторых видов обезьян и смех других, во время которого углы рта отодвигаются назад и нижние веки сморщиваются. Наружное ухо поразительно сходно. У человека нос выдается гораздо более вперед, чем у большинства обезьян, но мы находим следы орлиного изгиба на носу у гиббона-хулока, а у Semnopithecus nasica он доходит до смешных размеров.
Лица многих обезьян украшены бородами, бакенбардами или усами. Волосы на голове достигают значительной длины у некоторых видов Semnopithecus,[326] а у хохлатой мартышки (Macacus radiatus) они выходят лучеобразно из одной точки на макушке и делятся пробором по середине, как у человека. Говорят обыкновенно, что величина лба придает лицу человека благородное и умное выражение; но густые волосы на голове хохлатой мартышки кончаются внезапно книзу, и за ними следуют такие тонкие и короткие волоски, что на некотором расстоянии лоб, за исключением бровей, кажется совершенно голым. Уверяли, но ошибочно, что ни у одной обезьяны нет бровей. В только что названном виде степень обнаженности лба различна у разных особей. Эшрихт[327] замечает, что у наших детей граница между покрытой волосами кожей головы и голым лбом не всегда ясно очерчена; таким образом, мы имеем здесь незначительный случай возврата к типу предка, у которого лоб не сделался еще совершенно голым.
Хорошо известно, что волосы на наших верхних конечностях стремятся сойтись снизу и сверху к одной точке на локте. Эта странная особенность, не встречающая ничего похожего у большинства низших млекопитающих, свойственна горилле, шимпанзе, орангутангу, некоторым видам гиббонов и даже некоторым из американских обезьян. Но у Wylobates agilis волосы на предплечьях обращены как обычно вниз к кисти, а у H. lar стоят почти прямо и лишь слегка наклонены вперед; следовательно, у последнего вида они находятся в переходном состоянии. Едва ли можно сомневаться, что у большинства млекопитающих густота волос и их направление на спине приспособлены к стоку дождевой воды, даже поперечные волосы на предплечьях собаки могут служить для этой цели, когда животное спит свернувшись. Мистер Уоллес замечает, что направление волос на верхних конечностях орангутанга (нравы которого он столь тщательно изучил) служит для стока дождевой воды, когда эта обезьяна сидит под дождем с согнутыми передними конечностями, охватив кистями рук ветку или собственную голову. Согласно Ливингстону, горилла также «сидит под дождем, обхватив руками собственную голову».[328] Если предыдущее объяснение справедливо, что представляется вероятным, то расположение волос на наших руках представляет любопытный остаток нашего прошлого состояния; в самом деле, никто не станет думать, что такое расположение волос вам теперь сколько-нибудь нужно для стока дождевой воды, тем более, что при нашем теперешнем вертикальном положении оно даже не могло бы служить для этой цели.
Было бы, однако, поспешно придавать слишком большое значение принципу приспособления в вопросе о направлении волос у человека или у его древних прародителей. Невозможно видеть рисунки Эшрихта, показывающие расположение волос у человеческого зародыша (у которого оно такое же, как и у взрослого человека), и не согласиться с этим превосходным наблюдателем, что в этом случае должны были влиять другие, более сложные причины. Точки схождения стоят, по-видимому, в известном отношении к тем точкам у зародыша, которые закрываются всего позже во время развития. Далее, существует, кажется, известное отношение между расположением волос на конечностях и направлением медуллярных артерий.[329]
Не следует, однако, предполагать, что сходства между человеком и некоторыми из обезьян в перечисленных выше и многих других признаках, каковы голый лоб, длинные волосы на голове и так далее, являются все необходимым следствием прямого наследства от общего родоначальника или возврата к прежнему типу. Гораздо вероятнее, что многие из этих сходных черт развились из аналогичных видоизменений, которые, как я старался доказать в другом месте,[330] обусловливаются тем, что организмы, имеющие общее происхождение и сходную конституцию, подверглись сходным влияниям, вызвавшим сходные изменения. Что касается сходного направления волос на передних конечностях человека и некоторых обезьян, то эту особенность, свойственную почти всем человекообразным обезьянам, можно было бы, вероятно, приписать наследственности; но и это не совсем достоверно, потому что она встречается у некоторых очень отличающихся американских обезьян.
Хотя, как мы видели, человек не имеет достаточного права учреждать особый отряд для помещения в нем самого себя, но он, возможно, может образовать особый подотряд или семейство. Профессор Гёксли в своем последнем сочинении[331] делит приматов на три подотряда, именно Anthropidae, включающий только человека, Simiadae, заключающий обезьян, всех родов, и Lemuridae, в котором соединены различные роды лемуров.
Насколько вопрос касается различий в некоторых важных чертах строения, человек может, без сомнения, требовать выделения себя в особый подотряд; этот ранг окажется даже слишком низким, если главное внимание будет обращено на умственные способности человека. Но с генеалогической точки зрения кажется, что и этот ранг слишком высок и что человек должен был бы составлять лишь особое семейство» а может быть даже — только подсемейство. Если мы представим себе три родовых ветви, идущие от одного общего корня, то будет вполне мыслимо, что две из них могли в течение веков измениться весьма мало и до сих пор остаться видами одного рода, тогда как третья могла измениться столь значительно, что приобрела право считаться особым подсемейством, семейством или даже отрядом. Но и в этом случае эта третья ветвь еще почти, наверное, сохранит путем наследственности многочисленные мелкие черты сходства с другими двумя ветвями. Здесь является трудный и до сих пор неразрешенный вопрос: какое значение должно придавать в наших классификациях резким отличиям в некоторых немногих чертах, то есть степени пройденных видоизменений, и какое — близкому сходству в многочисленных незначительных особенностях, указывающих на родословные связи или генеалогию? Придавать большое значение немногочисленным, но резким различиям, это — более очевидный и надежный путь, хотя кажется более правильным уделять большее внимание многочисленным мелким чертам сходства, создающим настоящую естественную классификацию.
Чтобы составить себе понятие об этом вопросе, по отношению к человеку, мы должны взглянуть на классификацию Simiadae. Это семейство разделено почти всеми естествоиспытателями на группу узконосых (Catarrhinae), или обезьян Старого Света, характеризующихся, как видно уже из ее названия, особенным строением ноздрей и четырьмя предкоренными зубами в каждой челюсти, и на группу широконосых (Platyrrhinae), или обезьян Нового Света (заключающую в себе две весьма резко отличающиеся друг от друга подгруппы), характеризующихся другим устройством ноздрей и шестью предкоренными зубами в каждой челюсти. Можно было бы указать еще на некоторые незначительные отличия. Человек по строению своих зубов, ноздрей и некоторым другим особенностям принадлежит бесспорно к узконосым обезьянам Старого Света. Он не представляет ни в чем близкого сходства с обезьянами Нового Света за исключением некоторых маловажных черт, представляющих, по-видимому, лишь следствия приспособления. Поэтому противоречило бы всякой вероятности предполагать, что некоторые древние виды обезьян Нового Света видоизменились и, потеряв все свои отличительные признаки, дали таким образом начало человекообразному существу со всеми особенностями, характеризующими группу обезьян Старого Света. Следовательно, едва ли можно сомневаться, что человек произошел от обезьян Старого Света и что с генеалогической точки зрения он должен быть отнесен к группе узконосых.[332]
Человекообразные обезьяны, именно горилла, шимпанзе, орангутанг и гиббоны, выделены большинством естествоиспытателей в особую подгруппу из прочих обезьян Старого Света. Насколько мне известно, Грасиоле, опираясь на строение мозга, не признает существования этой подгруппы, и нет сомнения, что она не представляет ничего цельного; так, например, орангутанг, по замечанию мистера С. Г. Майварта,[333] - «одна из самых странных и уклоняющихся форм, которые встречают в этом отряде» 95. Остальные, не человекообразные обезьяны Старого Света также разделены некоторыми естествоиспытателями на две или три меньших подгруппы. Род тонкотелых (Semnopithecus),с его замечательно сложным желудком, представляет тип одной из этих подгрупп. Но, судя по замечательным открытиям господина Годри в Греции, оказывается, что в миоценовый период там существовал один вид, стоявший между Semnopithecus и Macacus, и этот факт указывает на вероятный способ, по которому другие, высшие группы были некогда слиты между собой.
Если допустить что человекообразные обезьяны составляют естественную подгруппу, то, на основании сходств между ними и человеком, не только по признакам, которые он разделяет со всей группой узконосых, но и по другим особенным признакам, например, по отсутствию хвоста и седалищных мозолей, а также по общему виду, мы имеем право предположить, что нашим прародителем был какой-нибудь древний член человекообразной подгруппы. Маловероятно, чтобы один из членов какой-либо из других низших подгрупп мог посредством аналогичных изменений дать начало человекообразному существу, сходному в столь многих отношениях с высшими человекообразными обезьянами. Нет сомнения, что человек претерпел громадное количество видоизменений сравнительно с большинством своих родичей, главным образом в результате значительного развития его мозга и вертикального положения. Тем не менее, мы должны помнить, что он «представляет лишь одну из нескольких особенных форм приматов».[334]
Каждый естествоиспытатель, который верит в принцип эволюции, согласится, что обе главные группы обезьян, именно узконосые и широконосые, с их подгруппами, произошли от общего, весьма древнего родоначальника. Древние потомки этого предка, прежде чем они значительно дивергировали друг от друга, должны были составлять одну естественную группу. Но некоторые из видов или зачинающихся родов должны были уже указывать своими дивергирующими признаками на будущее отчетливое разделение на узконосых и широконосых обезьян. Отсюда следует, что члены предполагаемой древней группы не должны были отличаться таким однообразием в строении зубов или ноздрей, как существующие теперь узконосые обезьяны, с одной стороны, и широконосые, — с другой, но что они имели в этом отношении больше сходства с родственными им лемурами, которые весьма отличаются друг от друга по форме морды и еще более по зубам.[335]
Узконосые и широконосые обезьяны сходны между собой по множеству признаков, вследствие чего они неоспоримо принадлежат к одному отряду. Множество признаков, которые являются общими для тех и других, едва ли могли быть приобретены независимо таким огромным числом различных видов; стало быть, эти признаки должны были быть переданы им по наследству. Нет никакого сомнения, что древняя форма, обладавшая, с одной стороны, многими особенностями, общими узконосыми широконосым, с другой стороны, многими переходными признаками и, наконец, небольшим числом особенностей, не встречающихся ни у одной из этих двух групп, была бы отнесена к обезьянам всяким естествоиспытателем, который взялся бы определить ее. А так как человек с генеалогической точки зрения принадлежит к узконосым обезьянам Старого Света, то мы должны заключить, сколько бы ни восставала наша гордость против подобного вывода, что наши древние родоначальники были бы по всей справедливости отнесены к этой группе.[336] Мы не должны, однако, впасть в ошибку, предполагая, что древний родоначальник всей группы обезьян, не исключая и человека, был тожествен или даже только близко сходен с какой-либо из существующих ныне обезьян.
О ПРАРОДИНЕ И ДРЕВНОСТИ ЧЕЛОВЕКА.
Для нас, конечно, весьма естественно желать узнать, где находилась прародина человека в тот период его развития, когда прародители наши дивергировали от общего ствола узконосых. Тот факт, что они принадлежали к этому стволу, ясно показывает, что они жили в Старом Свете, — а не в Австралии или на каком-либо из океанических островов, что можно заключить на основании законов географического распределения. Во всякой большой области Земли ныне живущие млекопитающие бывают весьма сходны с вымершими видами той же области. Поэтому вероятно, что Африка была первоначально населена вымершими обезьянами, весьма близкими к горилле и шимпанзе; а так как эти два вида в настоящее время самые близкие родичи человека, то предположение, что наши древние родоначальники жили на африканском, а не на другом каком-либо материке, становится до некоторой степени вероятным. Но бесполезно предаваться умозрениям по этому предмету, потому что две или три человекообразные обезьяны, а одна из них почти в человеческий рост, именно Dryopithecus Ларте, весьма близкая к гиббонам, существовали в Европе и в миоценовый период.[337] А с этого отдаленного периода земля, конечно, подвергалась многочисленным большим переворотам, и времени было достаточно для переселений в самых широких размерах.
Оставляя в стороне вопрос, в какой именно период и в каком именно месте человек впервые потерял свой волосяной покров, можно вообще предположить, что он в это время обитал в жаркой стране; это могло способствовать питанию плодами, которого, судя по аналогии, он должен был придерживаться. Мы далеки от того, чтобы знать, как давно человек впервые отделился от ствола узконосых; но это могло иметь место в такую отдаленную эпоху, как эоценовый период, потому что высшие обезьяны были уже отделены от низших столь рано, как в верхний миоценовый период, о чем говорит существование Dryopithecus. Нам совершенно неизвестно также, насколько быстро организмы, стоящие высоко или низко на лестнице животного царства, могут видоизменяться при благоприятных обстоятельствах; мы знаем, однако, что некоторые удержали одну и ту же форму в течение громадного периода времени. Из того, что мы видим у животных в домашнем состоянии, нам известно, что в течение того же самого времени некоторые из потомков одного вида вовсе не изменяются, другие изменяются мало, а иные весьма значительно. То же могло быть и с человеком, который подвергся огромному числу видоизменений по определенным признакам сравнительно с высшими обезьянами.
Значительный пробел в органической цепи между человеком и его ближайшими родичами, пробел, который не может быть заполнен ни одним из вымерших или живущих видов, часто выдвигался как серьезное возражение против мнения, что человек произошел от какой-либо низшей формы. Но это возражение не будет иметь особенного значения для тех, кто в силу общих соображений верит в общий принцип эволюции. Пробелы встречаются постоянно во всех частях органической цепи; некоторые из них значительны, резки и определенны, другие же в различной степени, но менее значительны, как, например, пробелы между орангутангом и его ближайшими родичами, между Tarsius и другими лемурами, между слоном и особенно между утконосом или ехидной и всеми другими млекопитающими. Но все эти пробелы зависят только от числа вымерших родственных форм. В какой-нибудь из будущих периодов - и даже не слишком отдаленный, если мерить столетиями, — цивилизованные человеческие расы почти, наверное, уничтожат и вытеснят в целом мире дикие расы. К тому же времени, как замечает профессор Шафгаузен,[338] человекообразные обезьяны будут, без всякого сомнения, уничтожены.
Пробел между человеком и его ближайшими родичами в этом случае сделается еще больше, потому что он будет лежать между человеком, можно надеяться, еще более цивилизованным, чем кавказское племя, и какими-то обезьянами, настолько низкими, как павианы, тогда как теперь этот пробел идет от негра или австралийца к горилле.
Что касается отсутствия ископаемых остатков, которые могли бы связать человека с его обезьянообразными родоначальниками, то никто не будет придавать этому факту особенного значения по ознакомлении с доводами сэра Ч. Ляйелля,[339] из которых видно, что во всех классах позвоночных открытие ископаемых остатков было крайне медленным и случайным процессом. Не следует также забывать, что те области, в которых всего скорее должны находиться остатки, связывающие человека с каким-либо вымершим обезьянообразным животным, до сих пор еще не были исследованы геологами.
НИЗШИЕ СТУПЕНИ В ГЕНЕАЛОГИИ ЧЕЛОВЕКА.
Мы уже видели, что человек, по-видимому, дивергировал от узконосых обезьян Старого Света после того, как последние отделились от группы обезьян Нового Света. Теперь мы постараемся проследить более отдаленные следы его генеалогии, опираясь главным образом на взаимное сродство между различными классами и отрядами, а также отчасти на периоды их последовательного появления на земле, насколько последние известны. Лемуры стоят ниже настоящих обезьян и непосредственно за ними, образуя совершенно отдельное семейство приматов или, по Геккелю и другим, отдельный отряд. Эта группа разнообразна, отличается значительной раздробленностью и содержит много уклонившихся форм. Она, следовательно, подверглась, вероятно, значительному вымиранию. Большинство видов, оставшихся еще в живых, держится на островах, именно на Мадагаскаре и островах Малайского архипелага, где они не встречали такой сильной конкуренции, как на густонаселенных материках. Эта группа представляет также много ступеней, ведущих, по замечанию Гёксли,[340] «незаметно от высшего представителя и венца животного царства к существам, от которых остается, по-видимому, только один шаг к самым низшим, мелким и наименее одаренным из плацентарных млекопитающих». На основании этих разнообразных фактов становится вероятным, что обезьяны (Simiadae) произошли первоначально от родоначальников существующих теперь лемуров (Lemuridae), а эти в свою очередь, от форм, стоящих очень низко в ряду млекопитающих.
Сумчатые по многим существенным признакам стоят ниже плацентарных млекопитающих. Они появились в более ранний геологический период, и пределы их распространения были первоначально гораздо шире теперешних. Из этого делается обычно предположение, что плацентарные произошли от не плацентарных, или сумчатых, — впрочем, не от форм вполне тожественных с современными сумчатыми, но от их древних родоначальников. Однопроходные близко сродни сумчатым, образуя третий и еще более низкий отдел в обширном ряду млекопитающих. Их единственными представителями служат теперь утконос и ехидна, а эти две формы могут рассматриваться как реликты более многочисленной группы, представители которой сохранились в Австралии благодаря какому-то благоприятному стечению обстоятельств. Однопроходные крайне интересны, потому что по некоторым важным особенностям строения они ведут к классу пресмыкающихся.
При попытках проследить генеалогию млекопитающих, а, следовательно, и человека, спускаясь все ниже по ступеням животного царства, мы погружаемся в более и более темные области. Но мистер Паркер, вполне компетентный судья, указывает, что нет основания предполагать в прямом ряду [предков человека] настоящих птиц или пресмыкающихся. Тот, кто желает знать, что могут дать ум и знание, должен обратиться к сочинениям Профессор Геккеля.[341] Я ограничусь немногими общими замечаниями. Каждый эволюционист согласится, что главные пять классов позвоночных, именно млекопитающие, птицы, пресмыкающиеся, земноводные и рыбы — все произошли от одного первоначального типа, так как у всех их много общего, в особенности в зародышевом состоянии. Так как класс рыб представляет самую низшую степень организации и появился раньше других, то мы можем заключить, что все члены позвоночного царства произошли от какого-либо рыбообразного животного. Предположение, в силу которого животные, столь различные, как обезьяна, слон, колибри, змея, лягушка, рыба и так далее, могли все произойти от одного родоначальника, покажется чудовищным тем, которые не знакомы с новейшим движением естественной истории. В самом деле, такое воззрение предполагает первоначальное существование промежуточных звеньев, тесно связывавших между собой все эти теперь столь различные формы.
Тем не менее достоверно, что группы животных, соединяющих более или менее тесно обширные классы позвоночных, существовали или существуют до сих пор. Мы видели, что утконос представляет переход к пресмыкающимся, а Профессор Гёксли сделал замечательное открытие, подтвержденное мистером Копом и др., что динозавры занимают по многим важным признакам промежуточное положение между некоторыми пресмыкающимися и некоторыми птицами; к таким птицам принадлежат страусовые (которые, в свою очередь, представляют рассеянные остатки некогда обширной группы) и Archaeopteryx, странная юрская птица с длинным хвостом, подобным хвосту ящерицы. Далее, профессор Оуэн[342] находит у ихтиозавров, больших ластоногих морских ящеров, много сходного с рыбами, или, скорее, по Гёксли, с земноводными. Последний класс (заключающий в своем высшем отделе лягушек и жаб), очевидно, близок к ганоидным рыбам. Рыбы эти жили в громадном числе в ранние геологические периоды и были устроены, как обыкновенно говорится, по весьма обобщенному типу, то есть представляли различные черты сродства с другими группами животных. Земноводные и рыбы соединены, далее, между собой так тесно чешуйчатником (Lepidosiren), что естествоиспытатели долго спорили о том, к которому из обоих классов должно быть отнесено это животное. Чешуйчатник и немногие из ганоидных рыб избегали окончательного вымирания, живя в реках, которые представляют спасительные гавани и относятся к большим водам океана, как острова к материкам.
Наконец, один из членов обширного и разнообразного класса рыб, именно ланцетник, или Amphioxus, настолько отличается от всех других рыб, что, по мнению Геккеля, он должен был бы составлять отдельный класс в позвоночном царстве. Эта рыба замечательна по признакам, у нее отсутствующим — едва ли можно сказать, что у нее есть мозг, позвоночник, сердце и так далее. Вследствие этого некоторые старые естествоиспытатели причисляли ее к червям. Много лет тому назад профессор Гудсэр заметил, что ланцетник имеет некоторое сродство с асцидиями, беспозвоночными гермафродитными морскими животными, постоянно прикрепленными к посторонним телам. Асцидии не имеют даже вида животных и состоят из простого кожистого мешка с двумя небольшими выдающимися отверстиями; они принадлежат к моллюскоидам Гёксли - низшему отделу обширного царства мягкотелых; некоторые естествоиспытатели, впрочем, отнесли их в последнее время к червям, или Vermes. Их личинки несколько похожи на головастиков[343] по внешнему виду и могут свободно плавать. Господин Ковалевский[344] наблюдал недавно, что личинки асцидий сходны с позвоночными по способу развития, по относительному положению нервной системы и по присутствию одного органа, совершенно сходного с chorda dorsalis позвоночных животных и в этом его данные были подтверждены профессором Купфером. Господин Ковалевский писал мне из Неаполя, что продолжил в настоящее время эти наблюдения; когда его результаты будут прочно подтверждены, то все это составит открытие величайшего значения. Таким образом, если верить эмбриологии, оказывавшейся всегда самой верной руководительницей в деле классификации, мы получили, наконец, ключ к источнику, из которого произошли позвоночные.[345] Мы теперь имеем право думать, что в чрезвычайно отдаленный период времени существовала группа животных, сходных во многих отношениях с личинками теперешних асцидий, и что эта группа разделилась на две большие ветви, из которых одна регрессировала в развитии и образовала теперешний класс асцидий, другая же поднялась до венца и вершины животного царства, дав начало позвоночным.
Мы до сих пор старались набросать в общих чертах генеалогию позвоночных на основании их взаимного сродства. Если мы взглянем теперь на человека в его настоящем состоянии, то будем, насколько мне кажется, в состоянии восстановить до некоторой степени строение наших древних прародителей в течение целого ряда периодов, хотя и не с надлежащей последовательностью во времени. Это может быть сделано путем изучения рудиментов, которые остались еще у человека, признаков, которые иногда появляются у него путем реверсии, и при помощи принципов морфологии и эмбриологии. Разнообразные факты, на которые я буду здесь ссылаться, были уже приведены в предыдущих главах.
Древние родоначальники человека были, без всякого сомнения, сокрыты некогда волосами, и оба пола имели бороды; их уши были заострены и способны двигаться, а тело имело хвост с принадлежащими к нему мышцами. Их конечности и туловище были приводимы в движение многими мышцами, которые появляются лишь случайно [у современного человека], но составляют нормальное явление у четвероруких. Главная артерия и нерв плеча в это время проходили через надмыщелковое отверстие. Кишки образовывали еще больший слепой мешок — coecum, чем существующий теперь у человека. Нога, судя по форме большого пальца у зародыша, была в это время хватательным [органом]. Наши предки были, без всякого сомнения, по своему образу жизни, древесными животными и населяли какую-нибудь теплую лесистую страну. Самцы имели большие клыки, которые служили им грозным оружием. В еще более ранний период времени матка была двойная, испражнения выводились посредством клоаки, и глаза были защищены третьим веком, или мигательной перепонкой. Еще раньше предки человека должны были быть по своему образу жизни водными животными, потому что морфология ясно показывает, что наши легкие состоят из видоизмененного плавательного пузыря, служившего некогда гидростатическим аппаратом. Щели на шее человеческого зародыша указывают на прежнее положение жабр. В месячных или недельных сроках наступления некоторых функций нашего тела мы, очевидно, сохраняем отголоски, нашей первобытной родины — морского берега, омываемого приливами. Около этого же времени настоящие почки были представлены Вольфовыми телами. Сердце имело вид простого пульсирующего сосуда, и chorda dorsalis занимала место позвоночной столба. Эти древние предки человека, которых мы усматриваем в темной дали прошлых веков, должны были быть организованы так же просто, как ланцетник, или амфиоксус, или даже еще проще.
Есть еще один пункт, заслуживающий большого внимания. Давно было известно, что в позвоночном царстве у одного пола встречаются рудименты различных придаточных частей, принадлежащих собственно к половой системе противоположного пола; теперь найдено, что в очень ранний зародышевый период у обоих полов находятся настоящие мужские и женские железы. Отсюда можно заключить, что какой-нибудь очень отдаленный предок позвоночного царства был гермафродитом, или слитнополым.[346] Но здесь мы встречаем странное затруднение. В классе млекопитающих самцы имеют рудименты матки с принадлежащим к ней каналом в виде своих vesiculae prostaticae, далее, у них встречаются также рудименты молочных желез, а у некоторых самцов сумчатых зачатки брюшной сумки.[347] Можно было бы привести еще другие аналогичные примеры. Должны ли мы на этом основании предполагать, что какое-либо из очень древних млекопитающих обладало органами, свойственными обоим полам, то есть продолжало быть гермафродитным после приобретения главных отличий своего класса и, следовательно, после отделения от низших классов позвоночного царства? Это кажется крайне невероятным; будь это так, следовало бы ожидать, что между членами низшего класса, именно между рыбами[348] найдутся и в настоящее время гермафродитные формы. То обстоятельство, что различные придаточные части, свойственные одному полу, находятся в рудиментарном состоянии у другого, может быть объяснено тем, что они были приобретены постепенно одним полом и затем в более или менее совершенном виде переданы по наследству другому. Разбирая вопрос о половом отборе, мы встретим бесчисленные примеры такого рода передачи, например, шпор, перьев и ярких окрасок, приобретенных самцами птиц для битв или украшения и унаследованных самками в несовершенном или рудиментарном состоянии.
Присутствие функционально несовершенных молочных желез у самцов особенно любопытно в некоторых отношениях. У однопроходных находятся настоящие отделяющие молоко железы, но без сосков; а так как эти животные стоят на последней ступени класса млекопитающих, то возможно, что родоначальники класса обладали также железами, отделяющими молоко, но не имели сосков. Это предположение подкрепляется всем, что известно о способе развития этих желез. Профессор Тёрнер сообщает мне, опираясь на авторитет Кёлликера и Лангера, что у зародыша можно ясно видеть молочные железы, прежде чем появятся первые признаки сосков, а не нужно забывать, что последовательность развития частей у особи обыкновенно соответствует развитию животных, появляющихся последовательно в одном и том же генеалогическом ряду. Сумчатые отличаются от однопроходных присутствием сосков, так что эти органы были, по всей вероятности, приобретены впервые сумчатыми после того, как они отделились от однопроходных и поднялись над ними, а затем уже были переданы плацентарным млекопитающим.[349] Никто не станет думать, что после того, как сумчатые приобрели строение, близкое к теперешнему, а, следовательно, в сравнительно поздний период развития млекопитающих, какой-либо из членов этого отряда все еще оставался гермафродитным. Каким же образом объяснить, что самцы млекопитающих обладают молочными железами? Возможно, что они сначала развились у самок и затем по наследству передались самцам, но последующее покажет, что это мало вероятно.
Можно еще предположить, что долгое время после того, как предки всего класса млекопитающих перестали быть гермафродитными, оба пола могли отделять молоко и таким образом кормить своих детенышей, а у сумчатых оба пола могли носить детенышей в брюшных сумках. Такая мысль не покажется совершенно неправдоподобной, если мы вспомним, что самцы некоторых рыб, именно морских игл, принимают яйца от самок в свои брюшные мешки, вынашивают их и впоследствии, как полагают некоторые, даже кормят детенышей;[350] что, далее, самцы других рыб выводят икру во рту или в жаберных полостях; что самцы некоторых жаб наматывают четкообразную икру, которую мечут самки, на свои бедра, оставляя ее здесь до выхода головастиков; что наконец, самцы некоторых птиц берут на себя весь труд насиживания и что у голубей самцы наравне с самками кормят птенцов соком, отделяемым из зоба. Но меня впервые навело на эту мысль то обстоятельство, что у самцов млекопитающих молочные железы развиты, гораздо полнее, чем рудименты других дополнительных частей воспроизводительной системы, встречающихся у обоих полов, но собственно свойственных только одному. Молочные железы и соски, в том виде, как они существуют у самцов млекопитающих, едва могут быть названы рудиментарными; они только не вполне развиты и функционально недеятельны. Они затрагиваются влиянием известных болезней точно так же, как и у самок. При рождении и при наступлении половой зрелости из них часто выделяется несколько капель молока. Этот последний и любопытный случай, ранее уже упоминавшийся, относится к молодому мужчине, у которого было две пары грудных желез. Кроме того, известны случаи, когда они были вполне развиты у мужчин и самцов других млекопитающих в зрелом возрасте и отделяли значительное количество молока. Если мы предположим, что в течение продолжительного периода в прошлом самцы млекопитающих помогали самкам в уходе за детенышами[351] и что впоследствии по какой-либо причине, — например, вследствие уменьшения числа рождавшихся детенышей, — самцы перестали оказывать самкам эту помощь, то нам будет понятно, каким образом неупотребление органов в период зрелости должно было сделать их недеятельными. Вследствие же двух хорошо известных законов наследственности это состояние бездеятельности должно было передаваться зрелым самцам в соответствующем возрасте. Но в раннем возрасте эти органы могли оставаться не измененными и потому быть одинаково развитыми у молодых животных обоих полов.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
.
Лучшее из когда-либо сделанных определений движения вперед, или прогресса, по ступеням органической лестницы принадлежит фон-Бэру; оно исходит из уровня дифференцирования и специализации различных частей одного и того же существа, достигшего, как мне бы хотелось прибавить, зрелости. Так как организмы приспособились мало-помалу путем естественного отбора к различным родам жизни, то их органы благодаря преимуществам разделения физиологической работы должны были все более и более дифференцироваться и специализироваться для различных отправлений. Одни и те же части оказываются часто видоизмененными сначала для одной цели и затем, гораздо позже, для другой, совершенно иной; вследствие этого все части становятся более и более сложными. Тем не менее, каждый организм все-таки сохраняет общий тип строения своего предка, от которого произошел первоначально. Согласно с этим воззрением оказывается, — если мы обратимся к геологическим данным, — что организация в целом прогрессировала на всей земле медленными и прерывистыми шагами. В обширном царстве позвоночных она достигла своего высшего развития в человеке. Не следует, однако, предполагать, что группы органических существ постоянно вытесняются другими и исчезают тотчас же после того, как из них разовьются другие, более совершенные группы. Последние хотя и одерживают верх над своими предшественниками, могут и не быть лучше их приспособлены для различных мест в экономии природы. Некоторые из древних форм сохранились, по-видимому, оттого, что жили в защищенных местах, где не подвергались слишком сильному соперничеству, и эти формы часто помогают нам конструировать наши генеалогии, давая ясное представление о древних и угасших населениях [земного шара]. Но мы не должны впадать в ошибку и принимать существующих членов какой-либо низко организованной группы за точное подобие их древних - предков.
Самые древние родоначальники царства позвоночных, о которых мы можем составить себе неясное представление, были, очевидно, морскими животными,[352] сходными с личинками живущих теперь асцидий. Из этих животных развилась, по-видимому, группа рыб, организованных так же низко, как ланцетник; из последней же должны были развиться ганоидные и другие рыбы, подобные чешуйчатнику. Незначительный шаг вперед приводит нас от этих рыб к земноводным. Мы видели, что птицы и пресмыкающиеся были некогда близко соединены между собой, а однопроходные представляют теперь в незначительной степени соединительное звено между млекопитающими и пресмыкающимися. Тем не менее, никто не может сказать в настоящее время, по какой родословной линии три высших и родственных класса, именно млекопитающие, птицы и пресмыкающиеся, произошли от двух низших классов позвоночных, то есть земноводных и рыб. В классе млекопитающих нетрудно представить себе ступени, ведущие от древних однопроходных к древним сумчатым и от этих — к древним предкам плацентарных млекопитающих. Мы можем подняться таким образом до лемуров, а от последних уже не велик промежуток до обезьян. Обезьяны разделились потом на две большие ветви: обезьян Старого и Нового Света. От первых же произошел в отдаленный период времени человек, что и слава мира. Таким образом, мы дали человеку родословную значительной длины, но, нам могут сказать, не слишком благородного свойства. Не раз было говорено, что земля как бы долго готовилась к принятию человека и в одном отношении это строго справедливо, потому что человек обязан своим существованием длинному ряду предков. Если бы не существовало какого-либо из звеньев этой цепи, человек не был бы точно таким, каков он есть. Если мы не станем нарочито закрывать глаза, то и с теперешними нашими знаниями мы сможем приблизительно узнать наших прародителей, — и нам незачем стыдиться их. Самый скромный организм все же несравненно выше неорганической пыли под нашими ногами, и не извращенный ум не может изучать какое бы то ни было живое существо, даже самое низкое, не будучи охвачен удивлением перед чудесным строением и свойствами.
ГЛАВА VII О ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ РАСАХ
Природа и значение видовых признаков. — Применение к человеческим расам. — Доводы за и против признания так называемых человеческих рас за отдельные виды. — Подвиды. — Моногенисты и полигенисты. — Конвергенция признаков. — Многочисленные черты сходства по телесным и умственным признакам между самыми отдаленными человеческими расами. — Состояние человека при его первом появлении на земле. — Каждая раса не произошла от одной пары. — Вымирание рас. — Образование рас. — Результаты скрещивания. — Слабое влияние прямого действия условий жизни. — Слабость или полное отсутствие влияния естественного отбора. — Половой отбор.
Я не намерен входить здесь в описание различных так называемых человеческих рас, а хочу только разобрать, какое значение имеют различия между ними с точки зрения классификации и как они произошли. При решении вопроса, следует ли признавать две или более родственные формы за виды или разновидности, естествоиспытатели руководятся на практике следующими соображениями: именно, как велика сумма различий между ними; касаются ли эти различия немногих или многочисленных особенностей строения; имеют ли они физиологическое значение и, наконец (что всего важнее), постоянны ли они. Постоянство признаков — вот что по преимуществу отыскивается и ценится естествоиспытателями. Если можно доказать или сделать вероятным, что рассматриваемые формы оставались отличными друг от друга в течение долгого времени, то получается очень важный аргумент для признания этих форм за отдельные виды. Даже легкая степень бесплодия между двумя формами при их первом скрещивании или между их потомками считается обыкновенно решающим признаком их видового различия. А их постоянство при отсутствии смешения в пределах одного ареала считается обыкновенно достаточным доказательством или известной степени взаимного бесплодия, или — у животных — некоторого взаимного отвращения к половому сближению.
Независимо от смешения вследствие скрещивания, полное отсутствие в хорошо изученной области разновидностей, соединяющих между собой какие-либо две близкородственные формы, представляет, может быть, наиболее важное из всех доказательств их видового различия. И это соображение несколько иного характера, чем простое постоянство признаков, потому что две формы могут быть крайне изменчивы и несмотря на это не образовать переходных разновидностей. Географическое распространение принимается также в расчет иногда бессознательно, иногда намеренно. Таким образом, формы, живущие в двух весьма отдаленных областях, где большинство остальных обитателей представляют видовые различия, считаются обыкновенно также особыми видами. Но на самом деле этот способ нисколько не помогает отличать географические расы от так называемых хороших или настоящих видов.
Попробуем теперь приложить эти общепринятые принципы к человеческим расам, рассматривая человека с той же точки зрения, как естествоиспытатель стал бы рассматривать всякое другое животное. Что касается величины различий между расами, то мы должны положить на весы тонкую способность анализа, приобретенную нами вследствие долгой привычки наблюдать над собой. В Индии, как замечает Элфинстон,[353] новоприезжий европеец хотя и не может с самого начала отличать разнородных туземных рас, но быстро начинает находить их весьма несходными между собой, тогда как индусы не могут сначала заметить ни малейшей разницы между несколькими европейскими расами. Даже самые несходные из человеческих рас более похожи друг на друга по внешнему виду, чем можно было ожидать на первый взгляд; так, некоторые негритянские племена составляют исключение, в то время как другие племена, как мне пишет доктор Ролфс и как я видел сам, имеют черты кавказских племен. Хорошей иллюстрацией этого сходства могут служить французские фотографии в антропологической коллекции парижского музея, снятые с представителей различных рас; большинство их, как замечали многие лица, которым я показывал эту коллекцию, могло бы быть принято за европейцев. Тем не менее, эти люди в живом виде показались бы, без всякого сомнения, весьма отличными от нас, из чего ясно следует, что мы при наших суждениях руководимся в значительной степени цветом кожи и волос и незначительными различиями в чертах и выражении лица.
Нет, однако, ни малейшего сомнения, что различные расы при внимательном сравнении и измерении весьма отличаются одна от другой, например, по строению волос, относительным пропорциям всех частей тела,[354] ёмкости легких, форме и ёмкости черепа и даже по извилинам мозга.[355] Но было бы бесконечной работой перечислять многочисленные подробности этих различий. Расы отличаются, кроме того, по телосложению, способности к акклиматизации и наклонности к различным болезням. Их духовная сторона представляет тоже много различий, главным образом, как кажется, в эмоциональном отношении, но также и по умственным способностям. Каждый, кто имел случай для сравнения, был, вероятно, поражен контрастом между молчаливыми и даже угрюмыми туземцами Южной Америки и добродушными, разговорчивыми неграми. Почти такая же противоположность существует между малайцами и папуасами,[356] которые живут в одинаковых внешних условиях и отделены друг от друга только узкой полосой моря.
Мы разберем сначала доводы, которые могут быть приведены в пользу признания человеческих рас за отдельные виды, и затем — доводы против такого признания. Если бы естествоиспытателю, никогда не видавшему подобных существ, пришлось сравнивать между собой негра, готтентота, австралийца или монгола, он заметил бы сразу, что они отличаются друг от друга по множеству признаков, из которых одни имеют небольшое, а другие важное значение. При дальнейшем исследовании он нашел бы, что они приспособлены к жизни в совершенно различных климатах и отличаются несколько по телосложению и умственному складу. Если бы ему затем сказали, что сотни подобных экземпляров могут быть привезены из тех же стран, он объявил бы, без всякого сомнения, что они представляют такие же чистые виды, как многие другие, которым он привык давать особые видовые названия. Он нашел бы сильное подкрепление для своего заключения, узнав, что все эти формы удержали свои отличительные признаки в течение многих столетий и что негры, очевидно, тождественные с существующими неграми, жили, по крайней мере, 4000 лет тому назад.[357] Далее ему пришлось бы слышать от превосходного наблюдателя, доктора Лунда,[358] что человеческие черепа, найденные в пещерах Бразилии вместе с остатками многих вымерших млекопитающих, принадлежали к тому самому типу, как и преобладающее теперь население американского материка.
Наш естествоиспытатель обратился бы, может быть, затем к географическому распространению и, вероятно, заявил бы, что формы, отличающиеся не только по внешнему виду, но способные существовать в самых разнородных климатах, в самых жарких, сырых или сухих странах, равно как и в арктической области, должны быть отдельными видами. Он мог бы сослаться на тот факт, что ни один из видов группы, ближайшей к человеку, именно из четвероруких, не способен выдерживать низкой температуры и значительных перемен климата; что, далее, те виды, которые наиболее приближаются к человеку, никогда не доживали до зрелого возраста даже в умеренном климате Европы. На него произвел бы большое впечатление факт, замеченный впервые Агассицом,[359] что различные человеческие расы распределены на Земле по тем же зоологическим провинциям, где обитают неоспоримо различные виды и роды млекопитающих. Этот факт выражен всего резче на австралийской, монгольской и негритянской расах; менее ясно на готтентотах и снова очень ясно на папуасах и малайцах, которые разделены, как показал мистер Уоллес, почти той же границей, которая отделяет обширную малайскую и австралийскую зоологические провинции друг от друга. Коренные обитатели Америки рассеяны по всему материку; факт этот, по-видимому, противоречит высказанному выше правилу, потому что большинство живых существ южной и северной половины весьма различны. Несмотря на это, немногие из живущих в настоящее время форм, например, опоссум, распространены от одного конца материка до другого, как были распространены некогда некоторые из исполинских Edentata. Эскимосы, подобно другим арктическим животным, населяют все полярные области. Нужно заметить, что степень отличий млекопитающих животных, населяющих различные зоологические провинции, не соответствует степени обособления этих провинций друг от друга; следовательно, едва ли можно принимать за уклонение от нормы, если негр отличается от других человеческих рас более, а американец гораздо менее, чем млекопитающие, живущие на тех же материках, от животных, населяющих другие провинции. Нужно заметить, что, судя по всему, человек не населял первоначально ни одного из океанических островов; в этом отношении он походит на прочих членов своего класса.
При решении вопроса о том, должны ли предполагаемые разновидности какого-либо из домашних животных расцениваться именно как разновидности или же как различные виды, то есть произошли ли все они от различных диких видов, каждый натуралист будет придавать большое значение тому, различны ли в видовом отношении их наружные паразиты. Такой факт имел бы тем большее значение, что он представлялся бы исключительным; ибо, как сообщает мне мистер Денни, наиболее различающиеся породы собак, домашней птицы и голубей в Англии инфицированы одним и тем же видом вшей. Между тем, мистер А. Мёррей тщательно исследовал вшей, собранных в разных странах у различных рас человека,[360] и обнаружил, что они отличаются не только по цвету, но и по строению своих когтей и лапок. Во всех случаях, когда удавалось получить большое количество экземпляров, различия эти оказывались постоянными. Врач одного китобойного судна на Тихом океане уверял меня, что вши, которые водились массами на некоторых из бывших на корабле туземцев Сандвичевых островов, попав к английским матросам, умирали через три-четыре дня. Эти вши были темнее цветом и отличались по форме от водящихся на туземцах Чилоэ в Южной Америке. Я получил от него несколько экземпляров этих последних вшей, и они оказались крупнее и гораздо мягче европейских вшей. Мистер Мёррей достал четыре формы вшей из Африки, именно от негров восточного и западного берега, готтентотов и кафров, две формы от австралийских туземцев, две из Южной и две из Северной Америки. В этом случае можно было быть уверенным, что вши происходили от туземцев, населявших различные области. У насекомых незначительные различия в строении, если только они постоянны, рассматриваются обыкновенно как признаки видового значения, и тот факт, что различные человеческие расы страдают от паразитов, представляющих, по-видимому, видовые различия, может быть по справедливости приведен как довод в пользу того, что и сами расы должны классифицироваться как различные виды.
Наш воображаемый естествоиспытатель, достигнув этих пределов в своих исследованиях, будет далее стремиться узнать, были ли человеческие расы в какой бы то ни было степени бесплодны при скрещивании. Он может обратиться к сочинению[361] осторожного и мыслящего наблюдателя профессора Брока и найдет здесь факты, доказывающие, что некоторые расы были вполне плодовиты при скрещивании, тогда как другие оставались бесплодными. Так, указывалось, что туземные женщины Австралии и Тасмании редко рождают детей от европейцев; впрочем, теперь оказывается, что этому последнему факту нельзя придавать почти никакого значения. Помеси убиваются обыкновенно чистокровными туземцами: в недавнее время был напечатан отчет об одиннадцати молодых людях смешанной крови, убитых и сожженных в одно время; их останки были найдены полицией.[362] Уверяли также, что от браков между мулатами родится мало детей; однако доктор Бэчмэн из Чарлстоуна[363] положительно уверяет, что он знал семейства мулатов, которые вступали между собой в браки в продолжение многих поколений и, средним числом, оказывались так же плодовиты, как и чисто белые или негритянские семьи. Исследования, предпринятые сэром Ч. Ляйеллем по этому вопросу, привели его, как он сообщает мне, к тем же заключениям.[364] В Соединенных Штатах перепись за 1854 год заключала, по доктору Бэчмэну, 405 751 мулатов; это число, если принять во внимание все обстоятельства, кажется небольшим, но оно объясняется до известной степени ненормальным и униженным положением этой группы, и развратностью их женщин. Известная доля поглощения мулатов неграми должна постоянно увеличиваться, и это ведет к кажущемуся уменьшению числа первых. О меньшей долговечности мулатов говорится в сочинении, заслуживающем полного доверия,[365] как об общеизвестном факте, и это обстоятельство, хотя и отличающееся от их уменьшенной плодовитости, быть может служит доказательством видового различия исходных рас. Несомненно, что как животные, так и растительные гибриды, происшедшие от очень отдаленных видов, подвержены преждевременной смерти, но родители мулатов не могут быть отнесены к категории столь разнородных видов. Обыкновенный мул, столь известный по своей долговечности и силе и тем не менее бесплодный, служит примером того, что у гибридов нет обязательной связи между уменьшенной плодовитостью и долговечностью. Можно было бы привести еще другие аналогичные примеры.
Если бы даже было доказано впоследствии, что все человеческие расы вполне плодовиты при смешении, то те лица, которые, на основании каких-либо других соображений, склонны были признавать в них отдельные виды, могут справедливо возразить, что плодовитость и бесплодие не представляют надежных критериев видового различия. Мы знаем, что эти свойства легко подвергаются влиянию измененных условий жизни или скрещиваний в тесных пределах и что они управляются крайне сложными законами, как, например, законом неравной плодовитости при взаимных скрещиваниях между двумя видами. Формы, которые должны быть признаны за несомненные виды, образуют постепенный ряд, начинающийся с таких, которые остаются совершенно бесплодными при скрещивании, и кончающийся почти или вполне плодовитыми. Степень бесплодия не совпадает строго со степенью различия между родителями по внешнему строению или образу жизни. Человека можно во многих отношениях сравнить с животными, находящимися с давнего времени в одомашненном состоянии: большое число фактов может быть приведено в пользу теории Палласа,[366] что одомашнивание стремится уничтожить бесплодие, представляющее столь общий результат при скрещивании видов в естественном состоянии. На основании всех этих различных соображений можно сказать с уверенностью, что, если бы полная плодовитость скрещенных человеческих рас и была доказана, это не могло бы, безусловно, помешать нам отнести их к отдельным видам.
Независимо от плодовитости, полагали, что признаки гибрида могут служить указанием на то, следует ли принимать его родителей за виды или разновидности. Но после внимательного изучения фактов я убедился, что ни одно из общих правил этой категории не заслуживает безусловного доверия. Обыкновенный результат скрещивания есть появление смешанной или промежуточной формы, но в известных случаях одни из потомков напоминают более отца, а другие — мать. Чаще всего это случается, когда родители отличаются такими признаками, которые впервые возникли как внезапные видоизменения или уродства.[367] Я указываю на это явление ввиду сообщенного мне доктором Ролфсом факта, что он часто наблюдал в Африке потомков негров, скрещивавшихся с различными другими расами и имевших либо совершенно черную, либо совершенно белую кожу и реже — переходного оттенка. Известно, с другой стороны, что в Америке мулаты занимают обыкновенно промежуточное место по своей внешности. Итак, мы видим, что естествоиспытатель может, с полным убеждением в справедливости своего воззрения, принимать человеческие расы за отдельные виды. В самом деле, он нашел между ними многочисленные и отчасти очень важные различия в строении и телосложении и убедился, что эти различия оставались почти постоянными в течение долгих периодов времени. Он должен был также обратить внимание на громадную распространенность человека, представляющую большую аномалию в классе млекопитающих, если рассматривать человеческий род как один вид. Далее, нашего естествоиспытателя должно было поразить географическое распространение так называемых человеческих рас, соответствующее распространению других, бесспорно различных видов млекопитающих. Наконец, он может опираться на тот факт, что взаимная плодовитость всех рас еще не вполне доказана и, если бы даже была доказана, не могла бы служить абсолютным доказательством их видовой тожественности.
Если наш воображаемый естествоиспытатель начнет искать доводы в пользу противоположного воззрения и станет исследовать, держатся ли различные человеческие племена подобно различным видам животных отдельно друг от друга при совместной жизни большими массами в одной стране, — он немедленно убедится, что этого нет. В Бразилии он встретит громадное смешанное население, происшедшее от негров и португальцев; на Чилоэ и в других частях Южной Америки найдет, что все население состоит из индейцев и испанцев, смешанных в различных степенях.[368] Во многих местах того же материка он встретит самые сложные скрещивания между неграми, индейцами и европейцами, и такие тройные скрещивания представляют лучшее доказательство взаимной плодовитости родительских форм, если судить по аналогии с явлениями растительного царства. На одном из островов Тихого океана он найдет небольшое население смешанной полинезийской и английской крови, а на архипелаге Фиджи — население из полинезийцев и негритосов, скрещенных во всех степенях. Можно было бы привести много аналогичных случаев из Африки. Отсюда следует, что человеческие расы недостаточно различны, чтобы существовать в одной стране, не смешиваясь, а отсутствие смешения служит обыкновенным и лучшим признаком видового различия.
Наш естествоиспытатель был бы также весьма озадачен, заметив, что отличительные признаки каждой из человеческих рас крайне изменчивы. Этот факт поражает каждого, кто видит в первый раз в Бразилии негров-рабов, привезенных из разных частей Африки. То же замечание может быть сделано относительно полинезийцев и многих других рас. Едва ли можно найти хотя бы один признак, который характеризует только какую-либо одну расу и остается неизменным. Дикари, даже в пределах того же племени, далеко не так однообразны по своему внешнему виду, как обыкновенно думают. У готтентоток встречаются некоторые особенности, более резко выраженные, чем у всех других рас, но, как известно, и эти особенности непостоянны. Американские племена весьма различны по цвету кожи и обилию волос; между африканскими неграми встречается также легкое различие в цвете кожи и весьма большое в чертах лица. Форма черепа сильно изменчива у некоторых рас.[369] То же можно сказать о всех других признаках. Теперь уже все естествоиспытатели научены дорого купленным опытом, насколько поспешно определять виды с помощью непостоянных признаков.
Но наиболее веский из всех доводов против признания человеческих рас за особые виды состоит в том, что различные расы постепенно переходят одна в другую, и во многих случаях (насколько мы можем судить) совершенно независимо от происшедших между ними скрещиваний. Человек был изучаем старательнее всех других животных, и тем не менее между наиболее компетентными судьями существует крайнее разногласие относительно того, следует ли рассматривать человека как один вид, или расу, или как несколько — два (Вирей), три (Жакино), четыре (Кант), пять (Блюменбах), шесть (Бюффон), семь (Гёнтер), восемь (Агассиц), одиннадцать (Пикеринг), пятнадцать (Бори-Сент-Винсен), шестнадцать (Демулен), двадцать два (Мортон), шестьдесят (Крауфорд) или даже шестьдесят три (Бурке).[370] Это различие в мнениях не доказывает, что расы не должны быть рассматриваемы как особые виды, но оно служит указанием на то, что они переходят одна в другую и что едва ли возможно найти между ними ясные отличительные признаки.
Каждый естествоиспытатель, имевший несчастье предпринять описание группы очень изменчивых организмов, встречал случаи (я говорю на основании опыта), совершенно подобные разбираемому нами случаю с человеком. Если он обладает осторожным характером, то, вероятно, соединит в конце концов все формы, переходящие одна в другую, в один вид, потому что должен будет признаться самому себе, что не имеет права давать названий предметам, которых не в состоянии определить. Подобные случаи встречаются в отряде, заключающем в себе человека, именно в некоторых родах обезьян, тогда как у других родов, например, у мартышек (Cercopithecus), большинство видов может быть определено с точностью. В американском роде Cebus различные формы признаются одними естествоиспытателями за отдельные виды, другими же лишь за географические расы. Если бы большое число экземпляров Cebus было собрано из разных частей Южной Америки и при их сравнении оказалось бы, что формы, которые считаются теперь особыми видами, постепенно переходят друг в друга, то их, как обычно, сочли бы простыми разновидностями, или расами. Таким же образом поступила большая часть естествоиспытателей относительно человеческих рас. Тем не менее, нужно признаться, что существуют формы, по крайней мере в растительном царстве,[371] которые мы должны признать отдельными видами, несмотря на то, что они соединены между собой, независимо от скрещивания, бесчисленными переходными ступенями.
Некоторые естествоиспытатели стали в новейшее время употреблять выражение «подвиды» для обозначения форм, которые обладают многими из отличительных признаков настоящих видов, но не вполне заслуживают столь высокого ранга. Если мы взвесим, с одной стороны, важные доводы, приведенные выше в пользу возведения человеческих рас в степень видов, а с другой стороны, непреодолимые трудности, встречаемые при их определении, то выражение «подвиды» может показаться нам весьма уместным. Но вследствие долгой привычки термин «раса» останется, вероятно, навсегда в употреблении. Выбор термина важен лишь потому, что для нас крайне желательно употреблять, насколько это возможно, одинаковые выражения для тождественных степеней различия. К несчастью, это редко бывает возможно, потому что в одном семействе большие роды заключают в себе обыкновенно близкие формы, которые могут быть отделены друг от друга лишь с большим трудом, тогда как меньшие роды заключают в себе формы с резко выявленными различиями, и, несмотря на это, - как те, так и другие должны быть признаны за виды. Далее, виды одного большого рода сходны между собой далеко не в одинаковой степени; напротив, в большинстве случаев некоторые из них могут быть собраны в маленькие группы вокруг других видов подобно спутникам вокруг планет.[372]
Вопрос о том, состоит ли человеческий род из одного или нескольких видов, в последние годы много раз обсуждался антропологами, которые делятся на две школы — моногенистов и полигенистов. Те, которые не признают принципа эволюции, должны смотреть на виды или как на произведение отдельных актов творения, или как на единицы, самостоятельные в каком-нибудь отношении. Они должны решать вопрос о правах различных форм человека на степень вида, по аналогии с другими органическими существами, принимаемыми обыкновенно за отдельные виды. Было бы, однако, безнадежной попыткой решить этот вопрос на здравых основаниях, пока не будет установлено повсеместно точного определения слова «вид»; а в этом определении не должно, конечно, заключаться элемента, которого нельзя было бы проверить, каково, например, понятие об отдельном акте творения. Мы могли бы точно также безуспешно пытаться решить без всякого определения, должно ли известное число домов быть названо селом, местечком или городом. Мы имеем наглядный пример подобного затруднения в нескончаемых сомнениях, возникающих в связи с вопросом, должны ли многочисленные близкородственные млекопитающие, птицы, насекомые и растения, которые соответственно замещают друг друга в Европе и Северной Америке, быть признаны отдельными видами или географическими расами. То же повторяется и относительно живых существ, населяющих многие острова, лежащие на недалеком расстоянии от ближайшего к ним материка.
С другой стороны, те естествоиспытатели, которые признают принцип эволюции — и к этому числу принадлежит большинство известных ученых, — не будут сомневаться в том, что все человеческие расы произошли от одного первоначального корня, независимо от того, будут ли они считать приемлемым обозначать эти расы как особые виды, с целью определения степени существующих между ними различий.[373] Относительно наших домашних животных вопрос, произошли ли многочисленные породы от одного или нескольких видов, принимает несколько иную форму. Хотя все эти породы, подобно всем естественным видам одного рода, произошли несомненно от одного корня, тем не менее можно спорить о том, приобрели ли, например, все домашние породы собак свои теперешние особенности после того времени, как какой-либо один вид был впервые обращен в домашнее состояние человеком, или же эти породы унаследовали некоторые свои признаки от различных видов, уже видоизмененных в естественном состоянии. Такой вопрос не может быть поднят относительно человека, так как нельзя сказать, что он одомашнивался в какой-либо особый период времени.
На ранней ступени отделения человеческих рас от общего ствола различия между расами и их число были невелики. Следовательно, насколько вопрос касается их отличительных признаков, они в то время имели меньше прав на степень отдельных видов, чем ныне существующие так называемые расы. Тем не менее, такие древние расы могли бы быть признаны каким-либо естествоиспытателем за особые виды (настолько произвольно употребляется термин вид), если бы их различия, хотя и весьма незначительные, были более постоянны, чем сейчас, и не переходили постепенно одно в другое. Возможно, впрочем, хотя и очень далеко от вероятности, что древние родоначальники человека сначала значительно дивергировали по своим признакам, пока они не стали отличаться друг от друга больше, чем какие-либо из существующих рас, но что впоследствии, как полагал Фогт,[374] они конвергировали по своим признакам. Когда человек подбирает для одной и той же цели потомков двух различных пород, он иногда достигает значительного сближения во внешних признаках. Такой пример представляют, как показал фон-Натузиус,[375] улучшенные породы свиней, происшедшие от двух различных видов, и — в не столь резкой степени — улучшенные породы рогатого скота. Выдающийся анатом Грасиоле утверждает, что человекообразные обезьяны не составляют естественной подгруппы, но что орангутанг есть лишь высокоразвитый гиббон или Semnopithecus; шимпанзе — высокоразвитый макак, а горилла — высокоразвитый мандрил. Если допустить это заключение, основанное почти исключительно на мозговых признаках, то мы будем иметь случай конвергенции, по крайней мере, по внешним признакам, потому что человекообразные обезьяны во многих отношениях гораздо более похожи друг на друга, чем на прочих обезьян. Все аналогичные сходства, как, например, сходство между китом и рыбой, могут быть действительно признаны случаями конвергенции, но это выражение никогда не было прилагаемо к поверхностным сходствам, происшедшим вследствие приспособления. Было бы в большинстве случаев крайне поспешно причислять к конвергенциям близкое сходство во многих чертах строения у видоизмененных потомков живых существ, которые значительно отличались друг от друга. Форма кристалла определяется одними молекулярными силами, и нисколько не удивительно, что разнородные вещества принимают иногда одну и ту же форму. Но когда дело касается организмов, мы не должны упускать из виду, что форма каждого зависит от бесконечного числа сложных отношений, например, от возникших видоизменений, которые, в свою очередь, были обусловлены причинами, слишком сложными для того, чтобы их можно было проследить в точности, от характера сохранившихся видоизменений, а сохранение последних определяется окружающими внешними условиями и еще более окружающими организмами, с которыми приходится вести борьбу, и, наконец, тут играет роль и наследственность (сама по себе колеблющийся элемент) от бесконечного числа предков, особенности которых, в свою очередь, были определены столь же сложными отношениями. Кажется совершенно невероятным, чтобы видоизмененные потомки двух организмов, резко отличавшихся друг от друга, могли когда-либо впоследствии конвергировать до степени сходства, близкого к тожественности всей их организации. В упомянутом выше случае конвергенции пород свиней следы их происхождения от двух первоначальных корней все еще ясно сохранились, по описанию фон-Натузиуса, в некоторых костях их черепов. Если бы человеческие расы произошли, как полагают некоторые натуралисты, от двух или более различных видов, отличавшихся друг от друга настолько же или почти настолько же, как орангутанг от гориллы, то едва ли можно сомневаться, что резкие различия в строении некоторых костей все еще встречались бы у человека в его теперешнем состоянии.
Хотя существующие человеческие расы отличаются одна от другой во многих отношениях, — по цвету кожи, волосам, форме черепа, пропорциям тела и так далее, — тем не менее оказывается, если брать в расчет их общую организацию, что они близко походят друг на друга по множеству признаков. Многие из этих общих признаков так маловажны или своеобразны, что кажется крайне невероятным, чтобы они могли быть приобретены независимо друг от друга первоначально различными видами или расами. То же относится, в равной или большей степени, к многочисленным чертам умственного сходства между самыми различными из человеческих рас. Коренные обитатели Америки, негры и европейцы, разнятся между собой по уму настолько же, как и любые другие три расы, которые мы назовем. Несмотря на это, во время моего пребывания на корабле «Бигль» вместе с туземцами Огненной Земли меня постоянно поражали многочисленные мелкие черты характера, показывавшие большое сходство между умом этих людей и нашим; то же самое я могу сказать относительно чистокровного негра, с которым мне случилось однажды быть близко знакомым.
Тот, кто внимательно прочтет интересные сочинения мистера Тэйлора и сэра Дж. Лёббока,[376] будет, без сомнения, глубоко поражен близким сходством между людьми всех рас во вкусах, наклонностях и привычках. Это сходство выражается в удовольствии, которое доставляет всем им пляска, грубая музыка, театральные представления, живопись, татуировка и другие способы украшения своего тела; оно выражается, далее, во взаимном понимании жестов и в одинаковых выражениях лица и тожественных нечленораздельных криках при возбуждении одинаковыми эмоциями. Сходство, или вернее, тожество, в этих последних чертах поразительно, если противопоставить его разнообразным выражениям и крикам, которые производятся различными видами обезьян. Вполне очевидно, что искусство стрелять из лука не было передано каким-либо общим прародителем человеческого рода; несмотря на это, каменные наконечники стрел, привезенные с самых отдаленных концов земли и изготовленные в самой отдаленной древности, почти тожественны между собой, как показали Вестроп и Нильсон.[377] Этот факт может быть объяснен только сходством изобретательных и умственных способностей у различных рас. То же наблюдение было сделано археологами[378] относительно некоторых широко распространенных украшений, например, зигзагов [на посуде] и так далее, и некоторых простых верований и обычаев, как, например, обычая хоронить мертвых под мегалитическими сооружениями. Я помню, мена поразило, что в Южной Америке,[379] как и в очень многих других частях света, человек выбирает обыкновенно вершины высоких холмов для нагромождения груды камней в память какого-нибудь замечательного события или для погребения умерших.
Когда натуралисты замечают близкое сходство в многочисленных мелких подробностях привычек, вкусов и наклонностей между двумя или более домашними породами или между близкородственными естественными формами, они видят в этом факте доказательство того, что все эти формы произошли от общего родоначальника, отличавшегося такими же особенностями, и принимают вследствие этого, что все эти животные должны быть отнесены к одному виду. Те же доводы могут быть применены с еще большей силой к человеческим расам.
Так как невероятно, чтобы многочисленные и маловажные черты сходства между различными человеческими расами по физическому строению и умственным способностям (я не говорю здесь о сходных обычаях) были все приобретены одной расой независимо от другой, то они, очевидно, должны были быть унаследованы от предков, отличавшихся этими особенностями. Таким образом, мы приобретаем некоторое понятие о древнем состоянии человека, прежде чем он шаг за шагом распространился по лицу Земли. Распространению человека по областям, разделенным морем, предшествовала, несомненно, значительная дивергенция признаков различных рас; в противном случае мы должны были бы иногда встречаться с одной и той же расой на различных материках, а этого никогда не бывает. Сэр Дж. Лёббок, сравнив между собой ремёсла, употребительные в настоящее время у дикарей во всех частях света, перечисляет отдельно те, которые не могли быть известны человеку при его первом переселении из его прародины, потому что, будучи раз известными, они не могли бы быть вновь забыты.[380] Таким образом он показывает, что «копье, представляющее лишь дальнейшее развитие конца ножа, и палица, которая есть не что иное, как удлиненный молот, суть единственные дошедшие до нас [древнейшие] предметы». Он допускает, однако, что искусство добывать огонь было, вероятно, уже открыто в то время, так как оно известно всем современным расам и было уже известно всем древним обитателям пещер в Европе. Быть может, искусство делать грубые челноки или плоты было тоже известно; но так как человек существовал в отдаленную эпоху, когда суша во многих местах имела совершенно другой уровень, чем теперь, то он мог тогда и без помощи лодок расселиться в широких пределах. Сэр Дж. Лёббок находит, далее, невероятным, чтобы наши древние предки «могли считать до десяти, принимая во внимание, что столь многие расы, живущие теперь, не способны считать далее четырех». Тем не менее в этот древний период умственные и общественные способности человека едва ли могли быть в значительной степени ниже встречающихся теперь у самых грубых дикарей; иначе первобытный человек не мог бы сделать таких громадных успехов в борьбе за жизнь, какие видны из его раннего и обширного распространения.
Опираясь на коренные различия между определенными языками, некоторые филологи вывели заключение, что при первом своем распространении в далеких пределах человек не был говорящим животным. Можно, однако, представить себе, что языки, гораздо менее совершенные, чем какой-либо из современных, дополняемые жестами, могли употребляться и, несмотря на это, не оставить никаких следов в последующих, более развитых языках. Без употребления какого бы то ни было языка, хотя бы самого несовершенного, кажется сомнительным, чтобы человеческий ум мог подняться до высоты, которую следует предполагать, исходя из его господствующего положения в столь раннее время.
Был ли первобытный человек достоин носить это имя в то время, когда ему были известны лишь немногие самые грубые ремёсла и когда его речь была крайне несовершенной, зависит от определения, которое мы даем этому слову. В ряду форм, нечувствительно переходящих одна в другую от какого-либо обезьянообразного существа до человека в его современном состоянии, было бы невозможно точно указать, которой именно из этих форм следует впервые дать наименований «человека». Но это вопрос весьма маловажный. Точно так же маловажно решений вопроса, следует ли смотреть на так называемые человеческие расы как на расы, виды или подвиды, хотя последнее название кажется наиболее соответствующим. Наконец, мы имеем право думать, что когда принцип эволюции получит всеобщее признание, что, вероятно, совершится в скором времени, спор между моногенистами и полигенистами умрет тихой и незаметной смертью.
Существует еще один вопрос, который не следовало бы обойти молчанием, именно произошла ли, как предполагают некоторые, каждая из человеческих рас или каждый из подвидов от одной единственной пары родоначальников. У наших домашних животных можно легко создать новую породу от одной пары, имеющей какие-либо новые особенности, или даже от одной такой особи при старательном скрещивании изменяющихся потомков. Но большинство наших домашних пород было разведено не намеренно от подобранной дары, а бессознательно вследствие сохранения большего числа особей, изменившихся, хотя и в очень незначительной степени, в каком-либо полезном или вообще желательном отношении. Если в одной стране предпочитаются сильные и тяжелые лошади, а в другой более легкие и быстрые, то можно быть уверенным, что с течением времени образуются из них две различные подпороды, без всякого искусственного выбора особых пар для их разведения в обеих странах. Многие породы образовались таким путем, и в способе их образования повторяется то, что нам известно у естественных видов. Мы знаем, далее, что лошади, привезенные на Фолклендские острова, сделались через несколько поколений мельче и слабее, тогда как лошади, одичавшие в Пампасах, приобрели более грубые и большие головы. Подобные изменения, очевидно, не могут быть отнесены на счет одной пары, но обязаны своим происхождением пребыванию многих особей в одинаковых условиях и, быть может, участию в этом принципа реверсии. Новые подпороды не произошли ни в одном из этих случаев от какой-либо одной пары, а от многих особей, видоизменившихся в различной степени, но в одном общем направлении. Мы можем, следовательно, заключить, что человеческие расы образовались тем же путем и что видоизменения их представляют или прямое следствие различных условий жизни или косвенный результат какого-либо рода отбора. Но мы вскоре вернемся к последнему вопросу.
ВЫМИРАНИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ РАС.
Частичное или полное вымирание многих человеческих рас и подрас есть исторически доказанный факт; Гумбольдт видел в Южной Америке попугая, который был единственным живым существом, произносившим слова на языке исчезнувшего племени. Древние памятники и каменные орудия, которые находят во всех частях света и о которых не сохранилось никаких преданий у современных обитателей, указывают на значительную степень вымирания. Некоторые мелкие и рассеянные племена, остатки прежних рас, все еще попадаются в изолированных и обычно горных участках.
В Европе древние расы стояли, по Шафгаузену,[381] «на низшей ступени, чем наиболее грубые из современных дикарей»; они, следовательно, должны были отличаться до некоторой степени от всех существующих рас. Ископаемые остатки из Лез-Эйзи, описанные профессором Брока, хотя и принадлежат, к сожалению, к одной семье, указывают на расу с чрезвычайно своеобразной комбинацией низких, или обезьяньих, и высоких особенностей организации, — расу, «совершенно отличную от всех других древних или современных рас, о которых когда-либо приходилось слышать».[382] Эта раса отличалась, следовательно, от четвертичной расы бельгийских пещер.
Человек может долгое время сопротивляться условиям, по-видимому, крайне неблагоприятным для его существования.[383] Человек жил долгое время на крайнем севере, без леса для постройки челноков или для изготовления орудий, имея одну лишь ворвань для топки и растаявший снег для питья. На самой южной окраине Америки огнеземельцы существуют не защищаемые одеждой или какими-либо постройками, достойными названия хижин. В Южной Африке туземцы бродят по сухим равнинам, где водится много опасных хищных зверей. Человек способен противостоять смертоносному климату в Тераи у подножья Гималаев и у зачумленных берегов тропической Африки.
Вымирание происходит преимущественно от соперничества одного племени с другим, расы с расой. Разнообразные губительные влияния находятся постоянно в действии, уменьшая численность каждого дикого племени. Таковы, например, периодические голодовки, кочевой образ жизни и обусловленная этим смертность детей, продолжительное кормление грудью, войны, несчастные случаи, болезни, разврат, похищение женщин, детоубийство и особенно уменьшенная плодовитость: Если хоть одно из этих вредных влияний усиливается даже в незначительной степени, то племя начинает уменьшаться в числе; а когда одно из двух соседних племен сделается менее многочисленным и сильным, чем другое, то соперничество между ними скоро оканчивается войной, кровопролитиями, каннибальством, рабством и поглощением побежденного племени. Если более слабое племя и не бывает уничтожено так быстро, то, раз начав уменьшаться, оно обыкновенно продолжает уменьшаться до полного вымирания.[384]
Когда цивилизованные народы приходят в столкновение с варварами, борьба бывает непродолжительной, за исключением тех случаев, когда убийственный климат благоприятствует коренным обитателям. Из причин, ведущих к победе цивилизованных народов, некоторые очень просты и ясны, другие же очень сложны и темны. Мы можем видеть, что обработка земли во многих отношениях должна быть гибельна для дикарей, потому что они не хотят или не могут изменить свой образ жизни. Новые болезни и пороки оказали в некоторых случаях чрезвычайно разрушительное действие, и кажется, что новая болезнь часто вызывает большую смертность, пока особи, наиболее восприимчивые к ее вредному влиянию, не вымрут мало-помалу;[385] то же можно сказать о вредных последствиях употребления спиртных напитков и о непреодолимой наклонности к ним, встречаемой у стольких дикарей. Далее оказывается, как ни загадочен этот факт, что первое сближение отдаленных и разнородных рас порождает болезни.[386] Мистер Сирот, внимательно изучавший вопрос о вымирании на острове Ванкувере, думает, что изменение образа жизни, которое всегда следует за вторжением европейцев, обусловливает многочисленные заболевания. Он придает также большое значение, казалось бы, столь маловажному обстоятельству, как, например, то, что туземцы «чувствуют себя неловко и становятся угрюмыми вследствие новых условий жизни вокруг них; они теряют привычные побуждения к деятельности и не получают новых взамен их».[387]
Степень цивилизации играет чрезвычайно важную роль в успехе народов, приходящих в столкновение. Несколько столетий тому назад Европа боялась вторжений восточных варваров; теперь такой страх был бы смешным. Чрезвычайно любопытен факт, замеченный мистером Бёйджотом, что дикари не исчезали при столкновении с народами классической древности, как они исчезают теперь перед современными цивилизованными народами. В противном случае древние моралисты, конечно, обратили бы внимание на это явление; между тем ни у одного из писателей этого времени не встречается сожаления о гибнущих варварах.[388] Самой могущественной причиной вымирания является, по-видимому, во многих случаях уменьшение плодовитости, а также болезни, особенно среди детей, возникающие вследствие измененных условий жизни, хотя бы эти новые условия сами по себе и не были вредными. Я весьма обязан мистеру Г. Говорсу, обратившему мое внимание на этот предмет и доставившему мне касающиеся его сведения. Вот случаи, собранные мной.
В Тасмании при появлении первых колонистов число туземцев одни определяли в 7000, другие в 20 000. Число их вскоре значительно сократилось главным образом вследствие войн с англичанами и войн между собой. После памятной облавы, произведенной всеми колонистами, когда уцелевшие дикари отдались в руки правительства, число их равнялось всего 120 человек; все они в 1832 г. были перевезены; на о-в Флиндерс.[389] Этот остров, лежащий между Тасманией и Австралией, имеет 40 миль в длину и от 12 до 18 в ширину; остров, по-видимому, представляет здоровую местность, и с дикарями обращались хорошо. Тем не менее, здоровье их очень пострадало. В 1834 г. их оставалось (Бонвик, стр. 250) 47 взрослых мужчин, 48 взрослых женщин и 16 детей, а всего 111 душ. В 1835 г. оставалось только 100. Вследствие такого быстрого уменьшения числа их, а также потому, что, по их мнению, они не вымирали бы так быстро в какой-либо иной местности, их перевезли в 1847 году в южную Тасманию, в Ойстэр-Ков. В это время (20 декабря 1847 г.) их было 14 мужчин, 22 женщины и 10 детей.[390] Но перемена места оказалась бесполезной. Болезни и смерть продолжали преследовать их, и в 1864 г. остались в живых 1 мужчина (он умер в 1869 г.) и 3 старых женщины. Бесплодие их женщин более замечательный факт, чем подверженность болезни и смерти. Когда в Ойстэр-Ков оставалось всего 9 женщин, они рассказывали Бонвику (стр. 386), что только две из них вообще имели детей: обе эти женщины вместе произвели только троих детей! По поводу такого необычайного положения вещей доктор Стори замечает, что возрастание смертности всегда сопровождало всякие попытки цивилизовать дикарей. «Если бы им дозволено было без помехи продолжать свою бродячую жизнь, у них рождалось бы более детей и смертность среди них была бы ниже». Мистер Девис, другой внимательный наблюдатель туземцев, замечает: «Число рождений было незначительно, число смертей велико. Причиной тому была в значительной степени перемена в образе жизни и в пище, но главным образом изгнание с Вандименовой Земли и связанное с ним угнетенное состояние духа» (Бонвик, стр. 388—390). Подобные же явления были наблюдаемы в двух значительно удаленных друг от друга частях Австралии. Знаменитый исследователь ее, мистер Грегори, говорил мистеру Бонвику, что в Квинсленде «малая рождаемость ощущалась среди черных даже в местностях, лишь недавно заселенных белыми, и что вскоре наступит вымирание». Из 13 туземцев, переселившихся из окрестностей залива Акулы на реку Мерчисон, 12 умерло от истощения в течение трех месяцев.[391] Вымирание новозеландских маори было внимательно исследовано мистером Фентоном в его замечательном отчете, из которого мы извлекаем все следующие данные, за исключением одного.[392] Все признают, равно как и сами туземцы, что число их уменьшилось после 1830 г. и продолжает упорно уменьшаться и теперь. Хотя и невозможно было до сих пор произвести перепись туземцев, однако число их было довольно точно определяемо поселенцами в разных округах. Исчисление, достойное доверия, показывает, что в течение четырнадцати лет, предшествовавших 1858 году, уменьшение в числе маори составляло 19,42%. Некоторые из тщательно исследованных племен жили в местностях, отстоящих более чем на 100 миль друг от друга, одни на берегу моря, другие внутри страны, отличаясь до известной степени образом жизни и способами добывания пищи (стр. 28). Общее число их в 1858 году исчислялось в 53 700 человек, а в 1872 г., спустя 14 лет, было предпринято новое исчисление, давшее цифру 36 359 человек. Уменьшение, следовательно, составляло 32,29%.[393] Мистер Фентон, подробно указав на недостаточность различных причин, которыми объясняли это необычайное уменьшение народонаселения, как, например, новые болезни, распущенность женщин, пьянство, междоусобия и пр., приходит на основании веских соображений к заключению, что главной причиной является бесплодие женщин и необычайная смертность маленьких детей (стр. 31—34). В доказательство тому он указывает (стр. 33), что в 1844 году на одного ребенка приходилось 2,57 взрослых, между тем как в 1858 г. на одного ребенка приходилось уже 3,27 взрослых. Смертность между взрослыми также велика. Сверх того, причину вымирания он видит в неравномерной рождаемости полов, ибо девочек рождается меньше, чем мальчиков. Это обстоятельство, зависящее от совершенно особых причин, я рассмотрю в следующей главе. Мистер Фентон сопоставляет поразительное уменьшение числа новозеландцев с увеличением населения в Ирландии, а ведь обе страны не особенно различаются по климату, и жители их в настоящее время довольно сходны по своему образу жизни. Сами маори (стр. 35) «приписывают свой упадок в известной степени влиянию нового пищевого режима и одежды, с сопутствовавшим им изменением в образе жизни». Мы увидим, рассмотрев влияние измененных условий на плодовитость, что они, вероятно, правы. Уменьшение их числа началось между 1830 и 1840 годами, а мистер Фентон указывает (стр. 40), что около 1830 года был открыт и вошел в повсеместное употребление способ приготовления гнилой муки (маиса) посредством долгого вымачивания зерна в воде; из этого видно, что перемена в образе жизни туземцев наступила еще тогда, когда Новая Зеландия была мало заселена европейцами. При моем посещении Бухты Айленде в 1835 г. я наблюдал значительные изменения в пище и одежде жителей: они выращивали картофель, маис и другие культурные растения и выменивали их на мануфактурные английские товары и на табак.
Из данных, приводимых в жизнеописании епископа Паттсона,[394] известно, что меланезийцы Новогебридских и соседних архипелагов в чрезвычайной степени страдали от болезней и вымирали в большом числе после того, как их перевезли в Новую Зеландию, на остров Норфолк и в другие здоровые местности с целью воспитать из них миссионеров.
Уменьшение числа туземных жителей Сандвичевых островов столь же известно, как и в Новой Зеландии. Лица вполне компетентные исчисляли их в 1779 г., когда Кук открыл острова, в 300 000 душ. По вольной переписи 1823 г. число их было 142 050. В 1832 и в последующие годы были предпринимаемы тщательные официальные переписи, но из них я имел возможность получить только следующие данные:
Из этой таблицы мы видим, что в течение 40 лет, в промежуток между 1832 и 1872 годами, население уменьшилось не менее, чем на 60,8% Большинство писателей приписывает это распущенности женщин и прежним кровопролитным войнам, непосильному труду, которым были обременены покоренные племена, и ввезенным европейцами болезням, которые в некоторых случаях были необычайно опустошительны. Без сомнения, эти и подобные им причины влияли очень сильно и достаточна объясняют необычайное уменьшение численности населения между годами 1832 и 1836; но наиболее влияющей причиной является, по-видимому, уменьшение плодовитости. По данным врача американского флота Рёшенберджера, посетившего эти острова в промежуток времени между 1835 и 1837 годами, в одном округе на Гавайи лишь 25 человек из 1134, а в другом округе лишь 10 из 637 имели семьи с тремя или более детьми. Из 80 замужних женщин лишь 39 вообще рожали детей, и «по официальному отчету на всем острове на каждую супружескую пару приходится лишь пол ребенка». Эти цифры почти совпадают с теми, которые мы имеем для тасманийцев в Ойстэр-Ков. Джервс в своей «Истории», напечатанной в 1843 году, говорит, что «семьи с тремя детьми были освобождены от всяких налогов; семьи, имевшие большее число детей, были наделяемы землей и получали разного рода пособия». Эти единственные в своем роде действия правительства хорошо указывают, до какой степени бесплодной стала раса. Достопочтенный А. Бишоп утверждает в гавайской газете «Spectator» в 1839 г., что значительное число детей умирает в раннем возрасте, а епископ Стейли извещает меня, что явление это продолжается и теперь так же, как в Новой Зеландии. Смертность детей приписывали небрежному уходу за ними со стороны матерей, но возможно, что она происходит вследствие врожденной слабости детей, в связи с уменьшением плодовитости их родителей. Сходство с Новой Зеландией наблюдается здесь еще в другом отношении, именно в значительном преобладании мальчиков над девочками: перепись 1872 г. дает 31 650 мужчин на 25 247 женщин всех возрастов, то есть 125,36 мужчин на 100 женщин, между тем как во всех цивилизованных странах число женщин превосходит число мужчин. Без сомнения, малая плодовитость женщин объясняется отчасти их распущенностью, но большее значение следует приписать изменениям в образе жизни, которые в то же время являются причиной увеличения смертности, особенно среди детей. Острова были посещаемы Куком, в 1779 г., Ванкувером в 1794 г., а в последующие годы китоловами. В 1819 г. сюда явились миссионеры, которые нашли, что идолопоклонство было уже покинуто и быт жителей изменился под влиянием королевской власти. После того изменения в образе жизни туземцев шли быстрой чередой, так что они вскоре стали «самыми цивилизованными из всех тихоокеанских островитян». Мистер Кон, один из моих корреспондентов, родившийся на этих островах, замечает, что туземцы в течение 50 лет подверглись большим изменениям в образе своей жизни, чем англичане в течение целого тысячелетия. Из данных епископа Стели, по-видимому, не явствует, чтобы беднейшие классы во многом изменили свой пищевой режим, хотя на острова было ввезено много новых родов плодовых, и сахарный тростник вошел во всеобщее употребление.
Однако туземцы из страсти подражать европейцам уже давно изменили свою одежду и сильно пристрастились к спиртным напиткам. Хотя изменения эти могут показаться незначительными, однако из того, что мы знаем о животных, я полагаю, они вполне могут объяснить уменьшение плодовитости у туземцев.[395]
Наконец, мистер Макнамара указывает,[396] что низко стоящие и деградировавшие туземцы Андаманских островов, лежащих в восточной части Бенгальского залива, «в высшей степени восприимчивы ко всяким изменениям климата; действительно, попробуйте увезти их с родных островов, и они, наверное, умрут, причем это не зависит вовсе от пищи или от каких-либо посторонних влияний». Далее он утверждает, что жители долины Непала, весьма жаркой в течение лета, так же, как и различные горные племена Индии, сильно страдают от поноса и лихорадки, как только спускаются в равнины, и умирают, если остаются там в течение целого года.
Таким образом, мы видим, что здоровье многих наиболее диких человеческих рас сильно страдает при изменении условий и образа жизни, а не исключительно только при переходе из одного климата в другой. Изменения в образе жизни, которые сами по себе кажутся не вредными, по-видимому, сопровождаются тем же результатом; в некоторых случаях всего более страдают дети. Неоднократно указывалось, замечает мистер Макнамара, что человек может противостоять без вреда для себя самым значительным климатическим и другим изменениям, но это справедливо лишь для цивилизованных рас. Дикарь в этом отношении, по-видимому, так же восприимчив, как его ближайшие родичи, человекообразные обезьяны, которые, будучи увезены из своей родины, как известно, никогда еще не выживали долго.
Уменьшение плодовитости под влиянием измененных условий, как это мы наблюдали на примерах жителей Тасмании, Новой Зеландии, Сандвичевых островов и, по-видимому, также Австралии, еще более интересно, чем их восприимчивость к болезням и смертность, ибо самая слабая степень бесплодия в сочетании с другими причинами, останавливающими возрастание населения, рано или поздно должна привести к вымиранию. Уменьшение плодовитости в некоторых случаях можно объяснить распущенностью женщин (как это недавно было на Таити), но мистер Фентон показал, что это объяснение совершенно недостаточно в применении к новозеландцам, а тем более к тасманийцам.
Вышеуказанные заметки мистера Макнамара приводят соображения в пользу того, что жители местностей, где господствуют лихорадки склонны к бесплодию, но это нельзя применить в отношении многих вышеприведенных случаев. Некоторые писатели высказывали предположения, что аборигены островов стали менее плодовитыми и менее здоровыми вследствие долго продолжавшегося близкородственного скрещивания. Однако в приведенных случаях факты бесплодия столь близко совпадают с появлением европейцев, что мы не можем применить к ним это объяснение. Мы не имеем также в настоящее время оснований предполагать, что человек в высокой степени чувствителен к бедственным последствиям близкородственного скрещивания, особенно, если принять со внимание большие размеры Новой Зеландии и Сандвичевых островов и различия между отдельными их областями. Наоборот, известно, что нынешние обитатели острова Норфолка все почти находятся в отношении друг к другу, как двоюродные братья и сестры; то же известно о тодасах в Индии и о жителях некоторых из Западно-Шетландских островов, и тем не менее плодовитость их остается, по-видимому, неизменной.[397]
Более вероятное мнение мы можем составить из аналогии, представляемой низшими животными. Можно показать, что органы воспроизведения необычайно восприимчивы ко всяким изменениям в условиях жизни (хотя нам и неизвестно почему), и эта восприимчивость может сопровождаться благоприятными и неблагоприятными последствиями. Множество фактов, относящихся сюда, можно найти в XVIII главе II тома моего сочинения «Изменения домашних животных и культурных растений», здесь же я ограничусь лишь краткими извлечениями оттуда, отсылая заинтересованных читателей к вышеуказанному сочинению. Очень слабые изменения увеличивают здоровье, силу и плодовитость большинства или всех живых существ, тогда как другие изменения делают многих животных бесплодными. Наиболее известный факт, это — не-размножаемость прирученных слонов в Индии, тогда как в Аве, где самкам позволяют бродить по лесам и где они возвращаются до известной степени в естественные условия, слоны часто дают потомство. Различные американские обезьяны, весьма редко или никогда не дававшие потомства, несмотря на то, что самцы и самки в течение многих лет содержались в неволе у себя на родине, представляют вследствие близкого родства обезьяны к человеку более подходящий для нас случай. Весьма замечательно, до какой степени ничтожные изменения в условиях жизни приводят диких животных в неволе к бесплодию; факт этот тем более странен, что у всех наших домашних животных плодовитость увеличилась сравнительно с той, какой они обладали, когда жили на воле, притом некоторые из них могут без ущерба для плодовитости выносить самые неблагоприятные условия.[398] На одни группы животных неволя действует сильнее, чем на другие; обыкновенно она влияет на все виды одной и той же группы сходным образом, но иногда бесплодие поражает только один какой-либо вид данной группы, не затрагивая остальных; бывает и наоборот, какой-нибудь один вид сохраняет способность к размножению, между тем как остальные не размножаются. Самцы и самки многих видов в неволе никогда не спариваются, хотя бы они и жили у себя на родине и пользовались относительной свободой. Другие хотя и спариваются при этих условиях, но никогда не дают потомства. Наконец, третьи производят потомство, но менее многочисленное, чем в естественном состоянии. При этом, ввиду указанного выше случая относительно человека, весьма важно заметить, что детеныши, родившиеся в неволе, обыкновенно слабы и хилы или дурно сформированы и легко погибают в раннем возрасте.
Ввиду широкого значения закона чувствительности органов воспроизведения к измененным условиям жизни и ввиду того, что закон этот справедлив относительно наших ближайших родичей, четвероруких, я не сомневаюсь, что он применим и к человеку на низшей ступени его развития. Поэтому дикари всех рас, при внезапном изменении их образа жизни, становятся более или менее бесплодными, и дети их страдают здоровьем совершенно таким же образом и от тех же причин, как детеныши слонов, охотничьих леопардов в Индии, многих американских обезьян и множества других животных, когда они лишаются естественных условий своего существования.
Таким образом, мы видим, почему туземцы, долго населявшие острова, долго подвергавшиеся почти неизменным условиям жизни, должны особенно страдать при всякой перемене их образа жизни, что в действительности имеет место. Цивилизованные расы, разумеется, могут противостоять всевозможным изменениям лучше, чем дикари; в этом отношении они сходны с домашними животными, потому что последние хотя и страдают здоровьем (как, например, европейские собаки в Индии), однако редко становятся бесплодными, хотя несколько подобных случаев было отмечено.[399] Эта устойчивость цивилизованных рас и домашних животных происходит, вероятно, оттого, что, в отличие от большинства диких животных, они подвергались в жизни более разнообразным и более сильным изменениям и, развиваясь среди них, более привыкли к ним. Кроме того, в прежние времена они переходили или перевозились из страны в страну и семьи или подрасы их скрещивались между собой. Скрещивание цивилизованных рас с аборигенными, по-видимому, застраховывает последних от вредных последствий измененных условий жизни. Так, смешанные потомки таитян и англичан, поселившиеся на острове Питкэрн, разрослись столь быстро, что остров скоро оказался тесен, и в июне 1856 г. их перевезли на остров Норфолк. В это время их было 30 женатых пар и 134 детей, а всего 194. Здесь они также размножились столь быстро, что, хотя 16 человек и вернулось в 1859 г. обратно на Питкэрн, тем не менее в январе 1868 г. их было 300 душ, причем мужчин и женщин было как раз поровну. Какой контраст представляет этот пример в сравнении с тасманийцами; островитяне Норфолка умножились всего только за 12,5 лет со 194 до 300 душ, а тасманийцы в течение 15 лет уменьшились со 120 до 46 душ, включая в последнее число 10 человек детей.[400]
Точно так же в промежуток между переписями 1866 и 1872 годов число чистокровных туземцев Сандвичевых островов уменьшилось на 8081 душу, тогда как число полукровных, которых вообще считают более здоровыми, увеличилось на 847 душ; мне неизвестно, однако, заключает ли последнее число потомков полукровных или только полукровных первого поколения. Все приведенные мною случаи относятся к аборигенам, которые подверглись новым условиям жизни вследствие того, что в страну их иммигрировали цивилизованные люди. Но бесплодие и ущерб здоровью, вероятно, наступили бы и в том случае, если бы дикари были вынуждены по какой-либо другой причине, например, вследствие вторжения племени победителей, покинуть свои дома и изменить свои обычаи. Замечательно, что главное препятствие обращению диких животных в домашнее состояние заключается в отсутствии свободного скрещивания, когда они впервые попадают в неволю, и главная причина, препятствующая дикарям, пришедшим в соприкосновение с цивилизацией, выжить и образовать культурную расу, та же, именно бесплодие, проистекающее от измененных условий жизни.
В конечном итоге, хотя постепенный упадок и окончательное вымирание человеческих рас представляет крайне сложную проблему, мы можем, однако, видеть, что эти явления зависят от многих причин, различных в разных местах и в разные периоды времени. Это та же проблема, как и вымирание одного из высших животных, например, ископаемой лошади, которая исчезла в Южной Америке и была в скором времени замещена бесчисленными стадами испанской лошади. Новозеландцы, по-видимому, понимают этот параллелизм, потому что сравнивают свою будущую судьбу с судьбой местной крысы, почти уничтоженной европейской крысой. Хотя трудность решения этого вопроса кажется нашему воображению очень большой, и действительно не мала, если мы захотим установить точные причины и их способ действия, но она не должна представляться столь значительной для нашего ума, если мы никогда не будем упускать из виду, что нарастание каждого вида и каждой расы постоянно задерживается различными препятствиями. Поэтому, если к данным препятствиям прибавляется еще одно новое, даже незначительное, то раса неминуемо должна уменьшиться в числе, а постоянное уменьшение численности должно раньше или позже привести к вымиранию. Окончательное уничтожение в большинстве случаев быстро довершается вторжением племен-завоевателей.
ОБ ОБРАЗОВАНИИ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ РАС.
В некоторых случаях скрещивание между различными расами имело своим последствием образование новой расы. Странный факт, что европейцы и индусы, которые принадлежат к одному и тому же арийскому корню и говорят на языке, тождественном в своих основаниях, отличаются так резко по внешнему виду, тогда как европейцы отличаются так мало от евреев, принадлежащих к семитическому корню и говорящих на совершенно другом языке. Брока[401] объясняет это тем обстоятельством, что арийские ветви скрещивались, при своем обширном распространении, с многочисленными туземными племенами. Когда две расы, при близком соседстве, скрещиваются, то первым результатом бывает обыкновенно гетерогенная помесь. Так, мистер Гёнтер при описании санталиев, или горных племен Индии, говорит, что можно проследить сотни незаметных переходных оттенков «от черных приземистых горных племен до высоких оливковых браманов с их умным лбом, спокойными глазами и высокой, но узкой головой». В судах приходится по этому случаю часто спрашивать свидетелей, санталии ли они или индусы.[402] До сих пор еще не доказано прямыми фактами, способно ли сделаться когда-либо однородным гетерогенное племя, каково, например, население некоторых островов Полинезии, которое образовалось от скрещивания двух различных рас и в котором почти или вовсе не осталось чистокровных членов. Но исходя из того, что у домашних животных скрещенная порода может в течение немногих поколений сделаться постоянной путем тщательного отбора,[403] мы вправе заключить, что свободное и продолжительное скрещивание гетерогенной помеси в течение нескольких поколений способно заменить отбор и преодолеть наклонность к реверсии. Таким образом, смешанная раса должна будет, наконец, сделаться однородной, хотя она и не сохранит отличительных признаков обеих коренных рас в одинаковой степени.
Из всех отличий между человеческими расами цвет кожи — одно из наиболее резких и определенных. Различия этого рода думали прежде объяснить долгим пребыванием в различных климатах. Но Паллас первый показал, что этот взгляд не выдерживает критики, и почти все антропологи согласились с ним.[404] Прежнее объяснение отвергнуто преимущественно потому, что распределение различно окрашенных рас, большинство которых должно было с давнего времени населять свою теперешнюю родину, не соответствует различиям климата. Некоторое значение имеют такие факты, как пример голландских семейств, которые, по достоверным сведениям,[405] нисколько не изменились в цвете кожи после трехвекового пребывания в Южной Африке. Однообразие типа цыган и евреев во всех частях света представляет аргумент в пользу того же мнения, хотя однообразие еврейского типа несколько преувеличивается.[406] В прежнее время считали, что очень сырой или сухой воздух имеет больше влияния на изменение цвета кожи, чем один жар; но так как д’Орбиньи в Южной Америке и Ливингстон в Африке пришли к диаметрально противоположным результатам относительно сухости и влажности воздуха, то всякие заключения такого рода должны считаться весьма сомнительными.[407]
Различные факты, которые я привел в другом месте, доказывают, что цвет кожи и волос совпадает иногда поразительным образом с полной невосприимчивостью к определенным растительным ядам и защищенностью от нападений некоторых паразитов. Отсюда я пришел к мысли, что негры и другие темные расы приобрели, быть может, свой темный цвет вследствие того, что наиболее темные особи избегали в течение долгого ряда поколений губительного влияния миазмов своей родины.
Я узнал впоследствии, что та же мысль задолго до меня приходила доктору Уэлзу.[408] То, что негры и даже мулаты почти вполне защищены против желтой лихорадки, столь губительной в тропической Америке, было уже давно известно.[409] Те же расы в значительной степени избавлены от опасных перемежающихся лихорадок, которые царствуют по меньшей мере на протяжении 2600 миль по берегам Африки и уничтожают ежегодно одну пятую белых поселенцев, а вторую пятую заставляют вернуться домой с совершенно расстроенным здоровьем.[410] Эта невосприимчивость негров кажется отчасти наследственной, присущей им вследствие неизвестных особенностей конституции, а отчасти представляет результат акклиматизации. Пуше[411] свидетельствует, что негритянские полки, взятые от египетского вице-короля для мексиканской войны и состоявшие из обитателей Судана, заболевали желтой лихорадкой почти так же редко, как негры, привезенные туда с давних пор из различных частей Африки и привыкшие к климату Вест-Индии. Влияние акклиматизации в этом явлении доказывается многочисленными случаями, когда негры, после долговременного пребывания в более холодном климате, становились до некоторой степени восприимчивыми к тропическим лихорадкам.[412] Свойства климата, в котором долго жили белые расы, имеют и на них некоторое влияние. Во время страшной эпидемии желтой лихорадки в Демераре в 1837 г. доктор Блэр нашел, что смертность поселенцев соответствовала широте страны, откуда они прибыли. Для негров невосприимчивость, в той мере, в какой она представляет результат акклиматизации, предполагает весьма долгое пребывание в известном климате, потому что обитатели тропической Америки, жившие там с незапамятных времен, не избавлены от желтой лихорадки. Мистер Г. Б. Тристрам сообщает, что в Северной Африке есть участки, которые коренные жители принуждены ежегодно покидать, тогда как негры могут оставаться в них совершенно безопасно.
Что невосприимчивость негров имеет известное отношение к цвету их кожи, конечно, чистое предположение; она может быть следствием каких-либо особенностей их крови, нервной системы или других тканей. Тем не менее, на основании вышеприведенных фактов и известного отношения, существующего, по-видимому, между цветом кожи и наклонностью к чахотке, в этом предположении нет, по моему мнению, ничего невероятного. Вследствие этого я пытался было, но без большого успеха,[413] проследить, насколько оно верно. Покойный доктор Дэниэлл, живший долгое время на западном берегу Африки, говорил мне, что не верит в существование такого отношения. Он был сам необычайно светлый блондин и тем не менее перенес климат удивительным образом. Когда он, еще мальчиком, в первый раз поселился на берегу, старый и опытный негритянский предводитель предсказал по его наружности, что он выдержит климат. Доктор Никольсон из Антигуа, занимавшийся этим вопросом, писал мне, что, по его мнению, темнокожие европейцы страдали от желтой лихорадки не в меньшей степени, чем светлоокрашенные. Мистер Дж. М. Гаррис решительно отрицает,[414] будто темноволосые европейцы лучше других переносят жаркий климат; напротив, опыт научил его выбирать для работы на берегах Африки людей с рыжими волосами. Как ни недостаточны эти указания, они, видимо, не дают основания для гипотезы, что цвет черных рас может быть результатом сохранения все более и более темных особей при продолжительной жизни среди миазмов, порождающих лихорадки.
Доктор Шарп замечает,[415] что тропическое солнце, обжигающее и покрывающее пузырями белую кожу, совершенно безвредно для черной; он добавляет, что явление это не зависит от привычки человека подвергаться лучам солнца, ибо матери часто носят с собой голых детей 6—8 месяцев от роду, и тем не менее дети не страдают от солнца. Один врач уверял меня, что несколько лет тому назад руки его каждое лето, но не зимой, покрывались светло-коричневыми пятнами, похожими на веснушки, но несколько больше их, и что пятна эти нисколько не страдали от лучей солнца, между тем как белые участки кожи неоднократно воспалялись и покрывались пузырями. У низших животных замечается также существенная разница между восприимчивостью к действию солнечных лучей участков кожи, покрытых белыми волосами, и другими участками.[416] Но я не в состоянии судить, имеет ли подобная защита кожи от лучей солнца существенное значение при суждении о том, приобрел ли человек темную окраску кожи постепенно путем естественного отбора. Если это так, то мы должны допустить, что туземцы тропической Америки прожили в своей стране значительно более короткое время, чем негры в Африке или папуасы на южных островах Малайского архипелага, а светлокожие индусы более короткий срок в Индии, чем темные аборигены центральной и южной части полуострова.
Хотя при настоящем состоянии наших знаний мы не в состоянии объяснить различий в окраске человеческих рас ни преимуществами, которые таким путем приобретаются, ни прямым влиянием климата, тем не менее мы не должны упускать из виду последнего фактора, так как есть положительные основания думать, что климат обусловливает известный наследственный эффект.[417]
Мы видели во второй главе, что условия жизни имеют прямое влияние на развитие тела и что результаты этого передаются по наследству. Так, общепризнанно, что европейские поселенцы в Соединенных Штатах подвергаются незначительным, но очень быстрым изменениям в наружности. Их туловище и конечности удлиняются, и я слышал от полковника Берниса, что в течение последней войны в Соединенных Штатах обстоятельство это резко подтвердилось смешным зрелищем, какое представляли полки, набранные из немцев, когда их одели в готовое платье, предназначенное для американцев, — оно оказалось для них слишком длинным. Существует также достаточное число фактов, доказывающих, что в Южных Штатах невольники, живущие в качестве домашней прислуги, в третьем поколении резко отличаются по своей наружности от невольников, работающих в полях.[418]
Если мы, однако, бросим общий взгляд на человеческие расы, распространенные по всей земле, то мы должны будем согласиться, что их характеристические признаки не могут быть объяснены прямым влиянием различных условий жизни, даже в том случае, если бы они подвергались этим влияниям в продолжение громадных периодов времени. Эскимосы питаются исключительно животной пищей; они одеты в толстые кожи и подвергаются влиянию жестокого холода и продолжительной темноты. Несмотря на это, они не отличаются в очень резкой степени от жителей южного Китая, питающихся одной растительной пищей и живущих, почти без всякой одежды, среди жаркого, знойного климата. Нагие обитатели Огненной Земли питаются морскими организмами своих негостеприимных берегов, между тем как ботокуды в Бразилии бродят по жарким лесам внутри страны и кормятся преимущественно растительной пищей. Несмотря на это племена эти так сходны между собой, что бразильцы ошибочно приняли нескольких туземцев с Огненной Земли, бывших на борту «Бигля», за ботокудов. С другой стороны, ботокуды, подобно другим обитателям тропической Америки, резко отличаются от негров, живущих на противоположных берегах Атлантического океана, несмотря на то, что они подвержены почти сходному климату и ведут почти одинаковый образ жизни.
Различия между человеческими расами не могут, или могут лишь в самой незначительной степени, быть объяснены как унаследованный результат усиленного или ослабленного упражнения органов. У людей, живущих по преимуществу в челноках, ноги могут быть несколько укорочены; у обитателей горных мест грудь может быть сильнее развита, а у тех, которые постоянно употребляют в дело известные органы чувств, полости, заключающие эти органы, могут сделаться несколько больше, а, следовательно, и черты лица несколько измениться. У цивилизованных народов меньшие размеры челюстей, вследствие уменьшенного употребления их, привычная игра различных мышц, служащих для выражения разнообразных эмоций, и увеличение массы мозга, вследствие большей умственной деятельности, имели в совокупности значительное влияние на их наружность сравнительно с дикарями.[419]
Может быть также, что повышение роста, без соответствующего увеличения размеров мозга, придало известным расам (судя по аналогии с приведенным выше примером кроликов) удлиненный череп, долихоцефалического типа.
Наконец, и малопонятный принцип коррелятивного развития должен был иногда оказывать свое влияние, как, например, в случае значительного развития мышц и выдающихся надбровных дуг. Цвет кожи и цвет волос находятся в ясном соотношении друг с другом, так же как строение волос с их цветом у манданов в Северной Америке.[420] Цвет кожи и запах, издаваемый ею, тоже до известной степени связаны между собой. У овечьих пород число волос на данной поверхности кожи и число выделительных пор находятся в известном отношении между собой.[421] Если судить по аналогии с нашими домашними животными, то у человека многие видоизменения в строении можно, вероятно, объяснить принципом коррелятивного развития.
Итак, мы видим, что характеристические особенности человеческих рас не могут быть объяснены удовлетворительным образом ни прямым влиянием внешних условий, ни продолжительным употреблением частей, ни принципом корреляции. Мы принуждены поэтому исследовать, не могли ли мелкие индивидуальные различия, которым так подвержен человек, быть сохранены и усилены в течение долгого ряда поколений посредством естественного отбора. Но тут мы сейчас же встречаем возражение, что этим путем сохраняются обыкновенно одни полезные видоизменения и что, насколько можно судить (хотя ошибиться здесь очень легко), ни одно из внешних различий между человеческими расами не приносит им прямой или особой пользы. Умственные и моральные или общественные способности должны быть, конечно, изъяты отсюда. Большая изменчивость всех внешних различий между человеческими расами указывает также, что эти различия не могут иметь особенного значения. Имей они значение, они уже давно сделались бы постоянными и сохранились или исчезли. В этом отношении человек походит на те формы, которые естествоиспытатели называют полиморфными, и которые остались крайне изменчивыми, по-видимому, вследствие того, что их видоизменения были безразличны по своей природе и поэтому не подпали под действие естественного отбора.
Таким образом, все наши попытки найти объяснение для различия между человеческими расами остались тщетными. Но у нас остается еще один важный деятель, именно Половой Отбор, который, по-видимому, оказал такое же мощное воздействие на человека, как и на многих других животных. Я этим вовсе не хочу сказать, что половым отбором, можно объяснить все различия между расами. Останется во всяком случае еще порядочная доля необъясненных фактов, о которых мы, при нашем незнании, можем только сказать, что так как люди родятся постоянно, например, с головами несколько более круглыми или удлиненными, или с носами более или менее длинными, то эти мелкие различия могут сделаться постоянными и однообразными, если неизвестные факторы, вызвавшие их, будут действовать более постоянно и при помощи длительных взаимных скрещиваний. Такие видоизменения принадлежат к категории случаев, о которых мы упоминали во второй главе, и которые, за недостатком лучшего термина, часто именуются самопроизвольными. Точно так же я далек от мысли, чтобы влияние полового отбора могло быть доказано с научной точностью. Но во всяком случае можно доказать, что было бы непонятно, если бы человек не был изменен действием этого фактора, оказавшего, как видно, столь могущественное воздействие на бесчисленных животных. Далее, может быть показано, что различия между человеческими расами в окраске, обилии волос, чертах лица и так далее принадлежат по своей природе к той категории, на которую половой отбор должен был, как можно предполагать, оказать влияние. Впрочем, для того, чтобы рассмотреть этот вопрос должным образом, я счел нужным обозреть все животное царство и посвятить этому обзору вторую часть настоящего сочинения. В заключении я вернусь к человеку, и после попытки показать, насколько он видоизменился под влиянием полового отбора, я дам краткий обзор содержания глав этой первой части.
ЗАМЕТКА О СХОДСТВАХ И РАЗЛИЧИЯХ В СТРОЕНИИ И РАЗВИТИИ МОЗГА У ЧЕЛОВЕКА И ОБЕЗЬЯН ПРОФЕССОРА ГЁКСЛИ, члена Королевского общества
Разногласия относительно природы и размера различий в строении мозга у человека и у обезьян, возникшие около пятнадцати лет тому назад, еще не закончились, хотя в настоящее время главный предмет спора совершенно уже не таков, каким был в прежнее время. Вначале упорно утверждали и повторяли, что мозг всех обезьян, даже высших, отличается от мозга человека отсутствием таких значительных частей, как задние доли мозговых полушарий с заключающимися в них у человека задними рогами боковых желудочков и hippocampus minor. В действительности же все эти три образования развиты в мозгу обезьян столь же хорошо, как в человеческом, или даже лучше; факт присутствия и полного развития их у всех Primates (за исключением лемуров) установлен в настоящее время в сравнительной анатомии столь же прочно, как и всякое иное из ее положений. Сверх того, из большого числа анатомов, все, обращавшие в последнее время особенное внимание на расположение сложных борозд и извилин на поверхности мозговых полушарий у человека и у высших обезьян, признают, что они расположены в обоих случаях по одинаковому плану. Всякая значительная извилина или борозда мозга у шимпанзе ясно представлена в мозгу человека, так что терминология, употребляемая по отношению к первому, вполне годна и в применении к мозгу человека. По этому вопросу не существует различия в мнениях. Несколько лет тому назад профессор Бишофф обнародовал мемуары[422] о мозговых извилинах у человека и у обезьян, и так как в намерения моего ученого собрата отнюдь не входила мысль уменьшить значение существующих в этом отношении между обезьянами и человеком различий, то я с удовольствием привожу его слова: «Обезьяны, особенно орангутанг, шимпанзе и горилла, по своей организации весьма близки к человеку, гораздо ближе, чем к какому-либо другому животному; факт этот хорошо известен и никем не оспаривается. Основываясь исключительно на данных организации, никто, вероятно, не станет оспаривать мнение Линнея, что человек должен быть поставлен просто как особый вид во главе млекопитающих и впереди этих обезьян. Сродство между ними в строении всех органов столь тесно, что для указания действительно существующих различий необходимо самое точное анатомическое исследование. То же справедливо и относительно мозга. Мозги человека, орангутанга, шимпанзе и гориллы, вопреки всем значительным различиям между ними, весьма близки друг к другу» (цит. соч., стр. 101). Следовательно, не может быть спора относительно сходства основных признаков между мозгом обезьяны и мозгом человека, но даже и относительно удивительно близкого сходства в деталях расположения извилин и борозд мозгов и полушарий в мозгу шимпанзе, орангутанга и человека. Что же касается различий между ними, то и здесь не стоит сколько-нибудь серьезно вопрос относительно природы и размеров этих различий. Признается, что мозговые полушария человека по абсолютной и относительной величине больше, чем полушария орангутанга и шимпанзе; что в мозгу человека лобные доли менее вдавлены выступающим кверху сводом глазных впадин; что извилины и борозды его в общем расположены менее симметрично и образуют большее число вторичных складок. Далее, признают за правило, что височно-затылочная, или «внешняя перпендикулярная», борозда, обыкновенно столь ясно заметная в мозгу обезьяны, обозначена у человека лишь слабо. Но ясно в то же время, что ни одно из этих различий не проводит резкой границы между мозгом человека и обезьяны.
Так, относительно внешней перпендикулярной борозды Грасиоле человеческого мозга профессор Тёрнер замечает:[423] «В некоторых мозгах она просто является зазубринкой края полушария, но в других идет на некоторое расстояние более или менее поперечно кнаружи. В правом полушарии одного женского мозга я наблюдал простирание ее на 2 дюйма к наружной стороне, а на другом экземпляре, и также в правом полушарии, она простиралась на 0,4 дюйма кнаружи и затем опускалась вниз до нижнего края внешней поверхности полушария. Неявственное ограничение этой борозды в большинстве человеческих мозгов, по сравнению с замечательной определенностью ее в мозгу большинства четвероруких, объясняется присутствием в мозгу человека некоторых поверхностных, но хорошо выраженных вторичных извилин, которые перекинуты через эту борозду мостом и связывают между собой теменные и затылочные доли. Чем ближе к продольной борозде лежат первые из этих прикрывающих извилин, тем короче внешняя теменно-затылочная борозда» (цит. соч., стр. 12). Сглаженность внешней перпендикулярной борозды Грасиоле не составляет, следовательно, постоянного признака человеческого мозга. С другой стороны, полное развитие ее не составляет постоянного признака для мозга высших обезьян, ибо более или менее значительная сглаженность внешней перпендикулярной борозды с той или другой стороны «прикрывающими извилинами» многократно наблюдалась у шимпанзе профессором Роллстоном, мистером Маршаллом, гном Брока и профессором Тёрнером.
Последний заключает свою заметку об этом предмете следующими словами:[424] «Три только что описанные экземпляра мозга шимпанзе доказывают, что обобщение, которое Грасиоле пытался установить, на основании полного отсутствия первой соединительной извилины и скрытого положения второй, как существенную особенность мозга этих животных, никоим образом не применимо ко всем случаям. Согласие с законом, высказанным Грасиоле, наблюдалось только в одном из этих экземпляров. Что касается присутствия верхней кроющей извилины, то я склонен думать, что она существовала, по крайней мере, в одном из полушарий у большинства до сих пор описанных и изученных мозгов этих животных. Поверхностное положение вторичной кроющей извилины, очевидно, встречается менее часто, и, насколько я знаю, оно было наблюдаемо лишь на одном из упомянутых в этом сообщении мозгов (А). Несимметричное расположение извилин в обоих полушариях, о котором упоминают в своих описаниях прежние наблюдатели, также ясно заметно на этих экземплярах» (стр. 8, 9).
Если бы даже присутствие затылочно-височной, или внешней перпендикулярной, борозды и составляло различительный признак между высшими обезьянами и человеком, значение его сделалось бы весьма сомнительным, как только мы стали бы рассматривать строение мозга у широконосых обезьян. В самом деле, в то время как борозда эта представляет одну из наиболее постоянных борозд у узконосых обезьян Старого Света, она никогда не бывает сильно развита у обезьян Нового Света: у маленьких широконосых обезьян она отсутствует совершенно, рудиментарна у Pithecia[425] и более или менее сглажена кроющими извилинами у Ateles. Признак, столь изменчивый в пределах одной и той же группы, очевидно, не может иметь большого классификационного значения.
Далее установлено, что степень асимметрии извилин в обоих полушариях человеческого мозга подвержена значительным индивидуальным изменениям и что в исследованных мозгах бушменов извилины и борозды обоих полушарий значительно менее сложны и более симметричны, чем в мозгу европейцев, между тем как у некоторых особей шимпанзе сложность и асимметричное расположение их весьма значительны. Это особенно относится к мозгу молодого самца шимпанзе, изображенного у Брока (Вrоса , L’Ordre des Primates, стр. 165, рис. 11).
Далее, по вопросу об абсолютной величине мозга установлено, что разница между самым большим и самым малым здоровым человеческим мозгом больше, чей разница между самым малым здоровым человеческим мозгом и самым большим мозгом шимпанзе или орангутанга.
Сверх того, существует еще одна сторона, в отношении которой мозг орангутанга или шимпанзе приближается к мозгу человека, но отличается от мозга низших обезьян: это присутствие двух corpora candicantia, тогда как у Cynomorpha имеется только одно.
Ввиду этих фактов я без колебаний настаиваю ныне, в 1874 году, на том, что высказал в 1863 году:[426] «Итак, по строению мозга ясно, что человек отличается от шимпанзе или орангутанга менее, чем эти последние даже от низших обезьян, и что различие между мозгом шимпанзе и человека совершенно ничтожно, как скоро мы сравниваем его с различием между мозгом шимпанзе и мозгом лемура».
Профессор Бишофф в сочинении, на которое я уже ссылался, не отрицает справедливости второй половины этого положения, но делает, во-первых, совершенно излишнее замечание, что большое различие между мозгами орангутанга и лемура не должно представляться удивительным, и затем утверждает: «Если мы последовательно будем сравнивать мозг человека с мозгом орангутанга, мозг последнего с мозгом шимпанзе, а этот с мозгом гориллы и будем продолжать подобное сравнение относительно Hylobates, Semnopithecus, Cynocephalus, Cercopithecus, Macacus, Cebus, Callithrix, Lemur, Stenops и Hapale, то не встретим большего или даже столь же большого пробела в степени развития извилин, какой мы находим между мозгом человека, с одной стороны, и шимпанзе и орангутанга, с другой».
На это я отвечу, во-первых, что, справедливо ли это утверждение или нет, - оно, во всяком случае, не имеет никакого отношения к положению, высказанному, в «Man’s Place in Nature», которое относится не к развитию одних только извилин, но к строению всего мозга. Если бы профессор Бишофф потрудился заглянуть на стр. 96 разбираемого им сочинения, то он нашел бы там следующее место: «И весьма замечательно, что — насколько простираются наши современные знания — хотя и существует действительное структурное различие в ряду мозгов обезьян, пробел этот лежит не между человеком и человекообразными обезьянами, но между низшими и самыми низшими обезьянами, иными словами, между обезьянами Старого и Нового Света, с одной стороны, и лемурами, с другой. У всех лемуров, какие только были исследованы, мозжечок, при рассматривании сверху, отчасти виден; а задние доли их полушарий, заключающие задние рога и hippocampus minor, более или менее рудиментарны, тогда как у каждого игрунка, у каждой американской обезьяны, у обезьяны Старого Света, павиана или человекообразной обезьяны мозжечок, наоборот, совершенно прикрыт сзади полушариями головного мозга, с большим задним рогом и хорошо развитым hippocampus minor».
Это положение в точности заключает то, что было тогда известно по этому предмету, и мне кажется, что оно только с виду ослабляется последовавшим открытием относительно малого развития задних долей у сиаманга и у ревуна. Несмотря на исключительную короткость задних долей у этих двух видов, никто не станет утверждать, чтобы мозги их, хотя бы в самой слабой степени, приближались к мозгу лемуров. И если вместо того, чтобы ставить Hapale не на свое место, как это делает непостижимым образом профессор Бишофф, мы напишем ряд упомянутых им животных в следующем порядке: Homo, Pithecus, Troglodytes, Hylobates, Semnopithecus, Cynocephalus, Cercopithecus, Macacus, Cebus, Callithrix, Hapale, Lemur, Stenops, то я осмелюсь утверждать снова, что большой пробел в этом ряду лежит между Hapale и Lemur, и что пробел этот значительно больше пробела между всякими двумя другими животными этого ряда. Профессор Бишофф не знает, что задолго до того, как он написал это, Грасиоле предложил отделить лемуров от остальных Primates именно на основании различия в строении их мозгов, и что профессор Флауер, описывая мозг яванского лори, сделал следующие замечания:[427]
«Особенно замечательно, что по развитию задних долей у этих обезьян нет приближения к лемурам с их укороченными мозговыми полушариями и семейство этих обезьян по другим признакам, обычно кажется приближающимся к низшим членам группы широконосых обезьян».
В той мере, в какой рассматривается строение мозга у взрослых, значительные приобретения нашей науки, сделанные в последние десять лет благодаря трудам столь многих исследователей, вполне подтвердили высказанное мною в 1863 г. положение. Указывалось, однако, что если и существует сходство между мозгом взрослого человека и мозгом обезьян, то в действительности они весьма различаются друг от друга, представляя коренные различия в способе развития. Вряд ли кто с большей готовностью признал бы силу этого аргумента, чем я, если бы подобные коренные различия в их развитии действительно существовали. Но я отрицаю, что они существуют. Наоборот, основные черты в развитии мозга человека и обезьян совершенно сходны.
Грасиоле основал свое утверждение о существовании коренных различий в развитии мозга у обезьян и у человека на том факте, будто у обезьян первые борозды обозначаются раньше в задней области мозговых полушарий, а у человеческого зародыша сперва на лобных долях.[428]
Это обобщение основано на двух наблюдениях: одно относится к зародышу гиббона, готовому появиться на свет, у которого задние извилины были «хорошо развиты», между тем как извилины лобных долей были «едва намечены»[429] (цит, соч. стр. 39); а другой относится к человеческому зародышу на 22-й или 23-й неделе развития, относительно которого Грасиоле замечает, что островок был непокрыт, но что, тем не менее,
«des incisures sèment de lobe antérieur, une scissure peu profonde indique la séparation du lobe occipital, très-réduit, d'ailleurs dès cette époque. Le reste de la surface cérébrale est encore absolument lisse».
[«зарождаются борозды передней доли; неглубокая щель указывает на обособление затылочной доли очень редуцированной начиная с этого периода. Остальная поверхность мозга ещё совершенно гладкая»].
Три рисунка этого мозга приведены на табл. 11, рис. 1, 2 3 цитированного выше сочинения; они представляют верхний боковой и нижний, но не внутренний вид полушарий. Следует заметить, что рисунок ни в каком случае не подтверждает описания Грасиоле в том отношении, что борозда (передневисочная) на задней половине поверхности полушария обозначена резче, чем все неопределенно обрисованные борозды передней половины. Если рисунок верен, то он никоим образом не подтверждает заключения Грасиоле:
«Il у a done entre ces cerveaux [those of a Callithrix and of a Gibbon] et celui du fœtus humain une différence fondamental. Chez celui-ci, long-temps avant que les plis temporaux apparaissent, les plis frontaux essayent d'exister».
[«Между этими мозгами [мозгом Callithrix и мозгом гиббона] и мозгом человеческого зародыша существует коренное различие. У последнего задолго до появления височных извилин уже наметились лобные»].
После Грасиоле развитием мозговых извилин и борозд занимались Шмидт, Бишофф, Панш[430] и особенно Эккер, сочинение которого представляет не только последний, но и наиболее полный труд по этому предмету.[431]
Окончательные результаты их исследований сводятся к следующему:
1. У человеческого зародыша Сильвиева борозда образуется в течение третьего месяца зародышевой жизни. В этот и в 4-й месяц полушария мозга гладки, закруглены (за исключением Сильвиевого углубления) и заходят назад далеко за мозжечок.
2. Борозды, в тесном смысле этого слова, начинают появляться в промежуток между концом 4-го и началом 6-го месяца зародышевой жизни, при этом Эккер указывает, что не только время, но и порядок их появления подвержены значительным индивидуальным колебаниям. Ни в каком случае, однако, не появляются первыми лобные или височные борозды. Первая появляющаяся борозда в действительности лежит на внутренней поверхности полушария (вот почему, без сомнения, Грасиоле, по-видимому, не исследовавший этой области у своего зародыша, просмотрел ее); это есть или внутренняя перпендикулярная борозда (occipito-parietalis), или шпоровидная борозда, так как обе они расположены в близком соседстве и иногда переходят одна в другую. Как общее правило, из них occipito-parietalis появляется раньше.
3. В конце этого периода развивается другая борозда — «заднетеменная», или роландова борозда, за которой в течение 6-го месяца следуют остальные главные борозды лобной, теменной, височной и затылочной частей. Однако нельзя с точностью утверждать, чтобы одни из них постоянно появлялись раньше других, и замечательно, что на описанном и изображенном у Эккера мозге (цит. соч., стр. 212— 213, табл. 11, рис. 1, 2, 3, 4) передняя височная борозда (scissure paralle), столь характерная для мозга обезьяны, развита одинаково хорошо и даже лучше, чем роландова борозда, и обозначена более резко, чем лобные борозды.
Принимая эти факты во всей их полноте, мне кажется, что порядок появления борозд и извилин в мозгу человеческого зародыша находится в полной гармонии с эволюционной теорией и со взглядом, по которому человек должен был развиться от какой-либо обезьянообразной формы, хотя и не может быть сомнения в том, что форма эта во многих отношениях отличалась от какого бы то ни было из ныне живущих Primates.
Полстолетия тому назад фон-Бэр показал нам, что родственные животные в течение своего развития обнаруживают сперва признаки больших групп, к которым они принадлежат, и лишь постепенно приобретают признаки, определяющие принадлежность их к своему семейству, роду и виду. В то же время он доказал, что не существует полного сходства между отдельными стадиями развития высшего животного, с одной стороны, и взрослым состоянием какого-либо низшего животного, с другой. Поэтому будет совершенно правильно сказать, что лягушка проходит через состояние рыбы, так как головастик в известный период жизни обнаруживает настолько все признаки рыбы, что если бы он не развивался далее, то его пришлось бы поместить между рыбами. Но столь же справедливо и то, что головастик сильно отличается от любой из известных рыб.
Подобным же образом можно сказать, не впадая в ошибку, что мозг пятимесячного человеческого зародыша есть не только мозг обезьяны, но именно мозг обезьяны, подобной игрункам, или арктопитекус, ибо полушария его со своими большими задними долями и с отсутствием борозд, за исключением Сильвиевой и шпоровидной, представляют характерные черты, находимые у Primates лишь в группе арктопитекусов. Но столь же справедливо и замечание Грасиоле, что по своей широко открытой Сильвиевой борозде мозг этот отличается от мозга всех ныне живущих игрунков. Без сомнения, он был бы более похож на мозг зародыша игрунка в более поздней стадии развития, но о развитии мозга у игрунков мы не знаем ничего. Единственно известное мне наблюдение над широконосыми обезьянами принадлежит Паншу, который нашел в мозгу зародыша Cebus Apella в добавление к Сильвиевой и шпоровидной борозде лишь весьма мелкую передневисочную борозду (scissure paralUle Gratiolet).
Факт этот, наряду с присутствием передневисочной борозды у таких широконосых, как саймири, у которого наблюдаются только следы или даже полное отсутствие борозд в передней половине наружной поверхности полушарий, без сомнения, в известных пределах благоприятен для гипотезы Грасиоле, а именно тем, что задние борозды появляются в мозгу широконосых обезьян ранее передних. Но отсюда не следует, что правило, справедливое для широконосых, должно распространяться и на узконосых обезьян. У нас нет еще данных касательно развития мозга у собакообразных обезьян, а относительно человекообразных мы имеем лишь упомянутое выше исследование о мозге зародышей гиббона незадолго до его рождения. В настоящее время не существует даже и тени доказательства того, что борозды в мозгу шимпанзе или орангутанга появлялись не в том же порядке, как у человека.
Грасиоле начинает свое предисловие следующим афоризмом:
«II est dang dans les sciences de conclure trop vite».
[«Опасно в науке делать чересчур поспешные выводы»]. Я боюсь, что он забыл эту здравую истину, когда приступил в главной части своего труда к разбору различий, существующих между человеком и обезьянами. Без сомнения, превосходный исследователь, внесший в понимание мозга млекопитающих один из самых замечательных когда-либо сделанных научных вкладов, он первый признал бы недостаточность своих данных, если бы жил дольше и имел возможность воспользоваться успехами науки. К сожалению, заключениями его, как аргументами в пользу обскурантизма, воспользовались лица, совершенно неспособные оценить основания, на которых они были построены.[432]
В заключение важно заметить, что независимо от того, верна или неверна гипотеза Грасиоле относительно порядка появления височных и лобных борозд остается тот факт, что мозг человеческого зародыша до появления этих борозд представляет признаки, находимые лишь в самой низкой группе приматов (исключая лемуров), а это как раз то, что мы должны ожидать, если человек произошел путем постепенных видоизменений от той же самой формы, от которой произошли и остальные приматы.
Природа и значение видовых признаков. — Применение к человеческим расам. — Доводы за и против признания так называемых человеческих рас за отдельные виды. — Подвиды. — Моногенисты и полигенисты. — Конвергенция признаков. — Многочисленные черты сходства по телесным и умственным признакам между самыми отдаленными человеческими расами. — Состояние человека при его первом появлении на земле. — Каждая раса не произошла от одной пары. — Вымирание рас. — Образование рас. — Результаты скрещивания. — Слабое влияние прямого действия условий жизни. — Слабость или полное отсутствие влияния естественного отбора. — Половой отбор.
Я не намерен входить здесь в описание различных так называемых человеческих рас, а хочу только разобрать, какое значение имеют различия между ними с точки зрения классификации и как они произошли. При решении вопроса, следует ли признавать две или более родственные формы за виды или разновидности, естествоиспытатели руководятся на практике следующими соображениями: именно, как велика сумма различий между ними; касаются ли эти различия немногих или многочисленных особенностей строения; имеют ли они физиологическое значение и, наконец (что всего важнее), постоянны ли они. Постоянство признаков — вот что по преимуществу отыскивается и ценится естествоиспытателями. Если можно доказать или сделать вероятным, что рассматриваемые формы оставались отличными друг от друга в течение долгого времени, то получается очень важный аргумент для признания этих форм за отдельные виды. Даже легкая степень бесплодия между двумя формами при их первом скрещивании или между их потомками считается обыкновенно решающим признаком их видового различия. А их постоянство при отсутствии смешения в пределах одного ареала считается обыкновенно достаточным доказательством или известной степени взаимного бесплодия, или — у животных — некоторого взаимного отвращения к половому сближению.
Независимо от смешения вследствие скрещивания, полное отсутствие в хорошо изученной области разновидностей, соединяющих между собой какие-либо две близкородственные формы, представляет, может быть, наиболее важное из всех доказательств их видового различия. И это соображение несколько иного характера, чем простое постоянство признаков, потому что две формы могут быть крайне изменчивы и несмотря на это не образовать переходных разновидностей. Географическое распространение принимается также в расчет иногда бессознательно, иногда намеренно. Таким образом, формы, живущие в двух весьма отдаленных областях, где большинство остальных обитателей представляют видовые различия, считаются обыкновенно также особыми видами. Но на самом деле этот способ нисколько не помогает отличать географические расы от так называемых хороших или настоящих видов.
Попробуем теперь приложить эти общепринятые принципы к человеческим расам, рассматривая человека с той же точки зрения, как естествоиспытатель стал бы рассматривать всякое другое животное. Что касается величины различий между расами, то мы должны положить на весы тонкую способность анализа, приобретенную нами вследствие долгой привычки наблюдать над собой. В Индии, как замечает Элфинстон,[353] новоприезжий европеец хотя и не может с самого начала отличать разнородных туземных рас, но быстро начинает находить их весьма несходными между собой, тогда как индусы не могут сначала заметить ни малейшей разницы между несколькими европейскими расами. Даже самые несходные из человеческих рас более похожи друг на друга по внешнему виду, чем можно было ожидать на первый взгляд; так, некоторые негритянские племена составляют исключение, в то время как другие племена, как мне пишет доктор Ролфс и как я видел сам, имеют черты кавказских племен. Хорошей иллюстрацией этого сходства могут служить французские фотографии в антропологической коллекции парижского музея, снятые с представителей различных рас; большинство их, как замечали многие лица, которым я показывал эту коллекцию, могло бы быть принято за европейцев. Тем не менее, эти люди в живом виде показались бы, без всякого сомнения, весьма отличными от нас, из чего ясно следует, что мы при наших суждениях руководимся в значительной степени цветом кожи и волос и незначительными различиями в чертах и выражении лица.
Нет, однако, ни малейшего сомнения, что различные расы при внимательном сравнении и измерении весьма отличаются одна от другой, например, по строению волос, относительным пропорциям всех частей тела,[354] ёмкости легких, форме и ёмкости черепа и даже по извилинам мозга.[355] Но было бы бесконечной работой перечислять многочисленные подробности этих различий. Расы отличаются, кроме того, по телосложению, способности к акклиматизации и наклонности к различным болезням. Их духовная сторона представляет тоже много различий, главным образом, как кажется, в эмоциональном отношении, но также и по умственным способностям. Каждый, кто имел случай для сравнения, был, вероятно, поражен контрастом между молчаливыми и даже угрюмыми туземцами Южной Америки и добродушными, разговорчивыми неграми. Почти такая же противоположность существует между малайцами и папуасами,[356] которые живут в одинаковых внешних условиях и отделены друг от друга только узкой полосой моря.
Мы разберем сначала доводы, которые могут быть приведены в пользу признания человеческих рас за отдельные виды, и затем — доводы против такого признания. Если бы естествоиспытателю, никогда не видавшему подобных существ, пришлось сравнивать между собой негра, готтентота, австралийца или монгола, он заметил бы сразу, что они отличаются друг от друга по множеству признаков, из которых одни имеют небольшое, а другие важное значение. При дальнейшем исследовании он нашел бы, что они приспособлены к жизни в совершенно различных климатах и отличаются несколько по телосложению и умственному складу. Если бы ему затем сказали, что сотни подобных экземпляров могут быть привезены из тех же стран, он объявил бы, без всякого сомнения, что они представляют такие же чистые виды, как многие другие, которым он привык давать особые видовые названия. Он нашел бы сильное подкрепление для своего заключения, узнав, что все эти формы удержали свои отличительные признаки в течение многих столетий и что негры, очевидно, тождественные с существующими неграми, жили, по крайней мере, 4000 лет тому назад.[357] Далее ему пришлось бы слышать от превосходного наблюдателя, доктора Лунда,[358] что человеческие черепа, найденные в пещерах Бразилии вместе с остатками многих вымерших млекопитающих, принадлежали к тому самому типу, как и преобладающее теперь население американского материка.
Наш естествоиспытатель обратился бы, может быть, затем к географическому распространению и, вероятно, заявил бы, что формы, отличающиеся не только по внешнему виду, но способные существовать в самых разнородных климатах, в самых жарких, сырых или сухих странах, равно как и в арктической области, должны быть отдельными видами. Он мог бы сослаться на тот факт, что ни один из видов группы, ближайшей к человеку, именно из четвероруких, не способен выдерживать низкой температуры и значительных перемен климата; что, далее, те виды, которые наиболее приближаются к человеку, никогда не доживали до зрелого возраста даже в умеренном климате Европы. На него произвел бы большое впечатление факт, замеченный впервые Агассицом,[359] что различные человеческие расы распределены на Земле по тем же зоологическим провинциям, где обитают неоспоримо различные виды и роды млекопитающих. Этот факт выражен всего резче на австралийской, монгольской и негритянской расах; менее ясно на готтентотах и снова очень ясно на папуасах и малайцах, которые разделены, как показал мистер Уоллес, почти той же границей, которая отделяет обширную малайскую и австралийскую зоологические провинции друг от друга. Коренные обитатели Америки рассеяны по всему материку; факт этот, по-видимому, противоречит высказанному выше правилу, потому что большинство живых существ южной и северной половины весьма различны. Несмотря на это, немногие из живущих в настоящее время форм, например, опоссум, распространены от одного конца материка до другого, как были распространены некогда некоторые из исполинских Edentata. Эскимосы, подобно другим арктическим животным, населяют все полярные области. Нужно заметить, что степень отличий млекопитающих животных, населяющих различные зоологические провинции, не соответствует степени обособления этих провинций друг от друга; следовательно, едва ли можно принимать за уклонение от нормы, если негр отличается от других человеческих рас более, а американец гораздо менее, чем млекопитающие, живущие на тех же материках, от животных, населяющих другие провинции. Нужно заметить, что, судя по всему, человек не населял первоначально ни одного из океанических островов; в этом отношении он походит на прочих членов своего класса.
При решении вопроса о том, должны ли предполагаемые разновидности какого-либо из домашних животных расцениваться именно как разновидности или же как различные виды, то есть произошли ли все они от различных диких видов, каждый натуралист будет придавать большое значение тому, различны ли в видовом отношении их наружные паразиты. Такой факт имел бы тем большее значение, что он представлялся бы исключительным; ибо, как сообщает мне мистер Денни, наиболее различающиеся породы собак, домашней птицы и голубей в Англии инфицированы одним и тем же видом вшей. Между тем, мистер А. Мёррей тщательно исследовал вшей, собранных в разных странах у различных рас человека,[360] и обнаружил, что они отличаются не только по цвету, но и по строению своих когтей и лапок. Во всех случаях, когда удавалось получить большое количество экземпляров, различия эти оказывались постоянными. Врач одного китобойного судна на Тихом океане уверял меня, что вши, которые водились массами на некоторых из бывших на корабле туземцев Сандвичевых островов, попав к английским матросам, умирали через три-четыре дня. Эти вши были темнее цветом и отличались по форме от водящихся на туземцах Чилоэ в Южной Америке. Я получил от него несколько экземпляров этих последних вшей, и они оказались крупнее и гораздо мягче европейских вшей. Мистер Мёррей достал четыре формы вшей из Африки, именно от негров восточного и западного берега, готтентотов и кафров, две формы от австралийских туземцев, две из Южной и две из Северной Америки. В этом случае можно было быть уверенным, что вши происходили от туземцев, населявших различные области. У насекомых незначительные различия в строении, если только они постоянны, рассматриваются обыкновенно как признаки видового значения, и тот факт, что различные человеческие расы страдают от паразитов, представляющих, по-видимому, видовые различия, может быть по справедливости приведен как довод в пользу того, что и сами расы должны классифицироваться как различные виды.
Наш воображаемый естествоиспытатель, достигнув этих пределов в своих исследованиях, будет далее стремиться узнать, были ли человеческие расы в какой бы то ни было степени бесплодны при скрещивании. Он может обратиться к сочинению[361] осторожного и мыслящего наблюдателя профессора Брока и найдет здесь факты, доказывающие, что некоторые расы были вполне плодовиты при скрещивании, тогда как другие оставались бесплодными. Так, указывалось, что туземные женщины Австралии и Тасмании редко рождают детей от европейцев; впрочем, теперь оказывается, что этому последнему факту нельзя придавать почти никакого значения. Помеси убиваются обыкновенно чистокровными туземцами: в недавнее время был напечатан отчет об одиннадцати молодых людях смешанной крови, убитых и сожженных в одно время; их останки были найдены полицией.[362] Уверяли также, что от браков между мулатами родится мало детей; однако доктор Бэчмэн из Чарлстоуна[363] положительно уверяет, что он знал семейства мулатов, которые вступали между собой в браки в продолжение многих поколений и, средним числом, оказывались так же плодовиты, как и чисто белые или негритянские семьи. Исследования, предпринятые сэром Ч. Ляйеллем по этому вопросу, привели его, как он сообщает мне, к тем же заключениям.[364] В Соединенных Штатах перепись за 1854 год заключала, по доктору Бэчмэну, 405 751 мулатов; это число, если принять во внимание все обстоятельства, кажется небольшим, но оно объясняется до известной степени ненормальным и униженным положением этой группы, и развратностью их женщин. Известная доля поглощения мулатов неграми должна постоянно увеличиваться, и это ведет к кажущемуся уменьшению числа первых. О меньшей долговечности мулатов говорится в сочинении, заслуживающем полного доверия,[365] как об общеизвестном факте, и это обстоятельство, хотя и отличающееся от их уменьшенной плодовитости, быть может служит доказательством видового различия исходных рас. Несомненно, что как животные, так и растительные гибриды, происшедшие от очень отдаленных видов, подвержены преждевременной смерти, но родители мулатов не могут быть отнесены к категории столь разнородных видов. Обыкновенный мул, столь известный по своей долговечности и силе и тем не менее бесплодный, служит примером того, что у гибридов нет обязательной связи между уменьшенной плодовитостью и долговечностью. Можно было бы привести еще другие аналогичные примеры.
Если бы даже было доказано впоследствии, что все человеческие расы вполне плодовиты при смешении, то те лица, которые, на основании каких-либо других соображений, склонны были признавать в них отдельные виды, могут справедливо возразить, что плодовитость и бесплодие не представляют надежных критериев видового различия. Мы знаем, что эти свойства легко подвергаются влиянию измененных условий жизни или скрещиваний в тесных пределах и что они управляются крайне сложными законами, как, например, законом неравной плодовитости при взаимных скрещиваниях между двумя видами. Формы, которые должны быть признаны за несомненные виды, образуют постепенный ряд, начинающийся с таких, которые остаются совершенно бесплодными при скрещивании, и кончающийся почти или вполне плодовитыми. Степень бесплодия не совпадает строго со степенью различия между родителями по внешнему строению или образу жизни. Человека можно во многих отношениях сравнить с животными, находящимися с давнего времени в одомашненном состоянии: большое число фактов может быть приведено в пользу теории Палласа,[366] что одомашнивание стремится уничтожить бесплодие, представляющее столь общий результат при скрещивании видов в естественном состоянии. На основании всех этих различных соображений можно сказать с уверенностью, что, если бы полная плодовитость скрещенных человеческих рас и была доказана, это не могло бы, безусловно, помешать нам отнести их к отдельным видам.
Независимо от плодовитости, полагали, что признаки гибрида могут служить указанием на то, следует ли принимать его родителей за виды или разновидности. Но после внимательного изучения фактов я убедился, что ни одно из общих правил этой категории не заслуживает безусловного доверия. Обыкновенный результат скрещивания есть появление смешанной или промежуточной формы, но в известных случаях одни из потомков напоминают более отца, а другие — мать. Чаще всего это случается, когда родители отличаются такими признаками, которые впервые возникли как внезапные видоизменения или уродства.[367] Я указываю на это явление ввиду сообщенного мне доктором Ролфсом факта, что он часто наблюдал в Африке потомков негров, скрещивавшихся с различными другими расами и имевших либо совершенно черную, либо совершенно белую кожу и реже — переходного оттенка. Известно, с другой стороны, что в Америке мулаты занимают обыкновенно промежуточное место по своей внешности. Итак, мы видим, что естествоиспытатель может, с полным убеждением в справедливости своего воззрения, принимать человеческие расы за отдельные виды. В самом деле, он нашел между ними многочисленные и отчасти очень важные различия в строении и телосложении и убедился, что эти различия оставались почти постоянными в течение долгих периодов времени. Он должен был также обратить внимание на громадную распространенность человека, представляющую большую аномалию в классе млекопитающих, если рассматривать человеческий род как один вид. Далее, нашего естествоиспытателя должно было поразить географическое распространение так называемых человеческих рас, соответствующее распространению других, бесспорно различных видов млекопитающих. Наконец, он может опираться на тот факт, что взаимная плодовитость всех рас еще не вполне доказана и, если бы даже была доказана, не могла бы служить абсолютным доказательством их видовой тожественности.
Если наш воображаемый естествоиспытатель начнет искать доводы в пользу противоположного воззрения и станет исследовать, держатся ли различные человеческие племена подобно различным видам животных отдельно друг от друга при совместной жизни большими массами в одной стране, — он немедленно убедится, что этого нет. В Бразилии он встретит громадное смешанное население, происшедшее от негров и португальцев; на Чилоэ и в других частях Южной Америки найдет, что все население состоит из индейцев и испанцев, смешанных в различных степенях.[368] Во многих местах того же материка он встретит самые сложные скрещивания между неграми, индейцами и европейцами, и такие тройные скрещивания представляют лучшее доказательство взаимной плодовитости родительских форм, если судить по аналогии с явлениями растительного царства. На одном из островов Тихого океана он найдет небольшое население смешанной полинезийской и английской крови, а на архипелаге Фиджи — население из полинезийцев и негритосов, скрещенных во всех степенях. Можно было бы привести много аналогичных случаев из Африки. Отсюда следует, что человеческие расы недостаточно различны, чтобы существовать в одной стране, не смешиваясь, а отсутствие смешения служит обыкновенным и лучшим признаком видового различия.
Наш естествоиспытатель был бы также весьма озадачен, заметив, что отличительные признаки каждой из человеческих рас крайне изменчивы. Этот факт поражает каждого, кто видит в первый раз в Бразилии негров-рабов, привезенных из разных частей Африки. То же замечание может быть сделано относительно полинезийцев и многих других рас. Едва ли можно найти хотя бы один признак, который характеризует только какую-либо одну расу и остается неизменным. Дикари, даже в пределах того же племени, далеко не так однообразны по своему внешнему виду, как обыкновенно думают. У готтентоток встречаются некоторые особенности, более резко выраженные, чем у всех других рас, но, как известно, и эти особенности непостоянны. Американские племена весьма различны по цвету кожи и обилию волос; между африканскими неграми встречается также легкое различие в цвете кожи и весьма большое в чертах лица. Форма черепа сильно изменчива у некоторых рас.[369] То же можно сказать о всех других признаках. Теперь уже все естествоиспытатели научены дорого купленным опытом, насколько поспешно определять виды с помощью непостоянных признаков.
Но наиболее веский из всех доводов против признания человеческих рас за особые виды состоит в том, что различные расы постепенно переходят одна в другую, и во многих случаях (насколько мы можем судить) совершенно независимо от происшедших между ними скрещиваний. Человек был изучаем старательнее всех других животных, и тем не менее между наиболее компетентными судьями существует крайнее разногласие относительно того, следует ли рассматривать человека как один вид, или расу, или как несколько — два (Вирей), три (Жакино), четыре (Кант), пять (Блюменбах), шесть (Бюффон), семь (Гёнтер), восемь (Агассиц), одиннадцать (Пикеринг), пятнадцать (Бори-Сент-Винсен), шестнадцать (Демулен), двадцать два (Мортон), шестьдесят (Крауфорд) или даже шестьдесят три (Бурке).[370] Это различие в мнениях не доказывает, что расы не должны быть рассматриваемы как особые виды, но оно служит указанием на то, что они переходят одна в другую и что едва ли возможно найти между ними ясные отличительные признаки.
Каждый естествоиспытатель, имевший несчастье предпринять описание группы очень изменчивых организмов, встречал случаи (я говорю на основании опыта), совершенно подобные разбираемому нами случаю с человеком. Если он обладает осторожным характером, то, вероятно, соединит в конце концов все формы, переходящие одна в другую, в один вид, потому что должен будет признаться самому себе, что не имеет права давать названий предметам, которых не в состоянии определить. Подобные случаи встречаются в отряде, заключающем в себе человека, именно в некоторых родах обезьян, тогда как у других родов, например, у мартышек (Cercopithecus), большинство видов может быть определено с точностью. В американском роде Cebus различные формы признаются одними естествоиспытателями за отдельные виды, другими же лишь за географические расы. Если бы большое число экземпляров Cebus было собрано из разных частей Южной Америки и при их сравнении оказалось бы, что формы, которые считаются теперь особыми видами, постепенно переходят друг в друга, то их, как обычно, сочли бы простыми разновидностями, или расами. Таким же образом поступила большая часть естествоиспытателей относительно человеческих рас. Тем не менее, нужно признаться, что существуют формы, по крайней мере в растительном царстве,[371] которые мы должны признать отдельными видами, несмотря на то, что они соединены между собой, независимо от скрещивания, бесчисленными переходными ступенями.
Некоторые естествоиспытатели стали в новейшее время употреблять выражение «подвиды» для обозначения форм, которые обладают многими из отличительных признаков настоящих видов, но не вполне заслуживают столь высокого ранга. Если мы взвесим, с одной стороны, важные доводы, приведенные выше в пользу возведения человеческих рас в степень видов, а с другой стороны, непреодолимые трудности, встречаемые при их определении, то выражение «подвиды» может показаться нам весьма уместным. Но вследствие долгой привычки термин «раса» останется, вероятно, навсегда в употреблении. Выбор термина важен лишь потому, что для нас крайне желательно употреблять, насколько это возможно, одинаковые выражения для тождественных степеней различия. К несчастью, это редко бывает возможно, потому что в одном семействе большие роды заключают в себе обыкновенно близкие формы, которые могут быть отделены друг от друга лишь с большим трудом, тогда как меньшие роды заключают в себе формы с резко выявленными различиями, и, несмотря на это, - как те, так и другие должны быть признаны за виды. Далее, виды одного большого рода сходны между собой далеко не в одинаковой степени; напротив, в большинстве случаев некоторые из них могут быть собраны в маленькие группы вокруг других видов подобно спутникам вокруг планет.[372]
Вопрос о том, состоит ли человеческий род из одного или нескольких видов, в последние годы много раз обсуждался антропологами, которые делятся на две школы — моногенистов и полигенистов. Те, которые не признают принципа эволюции, должны смотреть на виды или как на произведение отдельных актов творения, или как на единицы, самостоятельные в каком-нибудь отношении. Они должны решать вопрос о правах различных форм человека на степень вида, по аналогии с другими органическими существами, принимаемыми обыкновенно за отдельные виды. Было бы, однако, безнадежной попыткой решить этот вопрос на здравых основаниях, пока не будет установлено повсеместно точного определения слова «вид»; а в этом определении не должно, конечно, заключаться элемента, которого нельзя было бы проверить, каково, например, понятие об отдельном акте творения. Мы могли бы точно также безуспешно пытаться решить без всякого определения, должно ли известное число домов быть названо селом, местечком или городом. Мы имеем наглядный пример подобного затруднения в нескончаемых сомнениях, возникающих в связи с вопросом, должны ли многочисленные близкородственные млекопитающие, птицы, насекомые и растения, которые соответственно замещают друг друга в Европе и Северной Америке, быть признаны отдельными видами или географическими расами. То же повторяется и относительно живых существ, населяющих многие острова, лежащие на недалеком расстоянии от ближайшего к ним материка.
С другой стороны, те естествоиспытатели, которые признают принцип эволюции — и к этому числу принадлежит большинство известных ученых, — не будут сомневаться в том, что все человеческие расы произошли от одного первоначального корня, независимо от того, будут ли они считать приемлемым обозначать эти расы как особые виды, с целью определения степени существующих между ними различий.[373] Относительно наших домашних животных вопрос, произошли ли многочисленные породы от одного или нескольких видов, принимает несколько иную форму. Хотя все эти породы, подобно всем естественным видам одного рода, произошли несомненно от одного корня, тем не менее можно спорить о том, приобрели ли, например, все домашние породы собак свои теперешние особенности после того времени, как какой-либо один вид был впервые обращен в домашнее состояние человеком, или же эти породы унаследовали некоторые свои признаки от различных видов, уже видоизмененных в естественном состоянии. Такой вопрос не может быть поднят относительно человека, так как нельзя сказать, что он одомашнивался в какой-либо особый период времени.
На ранней ступени отделения человеческих рас от общего ствола различия между расами и их число были невелики. Следовательно, насколько вопрос касается их отличительных признаков, они в то время имели меньше прав на степень отдельных видов, чем ныне существующие так называемые расы. Тем не менее, такие древние расы могли бы быть признаны каким-либо естествоиспытателем за особые виды (настолько произвольно употребляется термин вид), если бы их различия, хотя и весьма незначительные, были более постоянны, чем сейчас, и не переходили постепенно одно в другое. Возможно, впрочем, хотя и очень далеко от вероятности, что древние родоначальники человека сначала значительно дивергировали по своим признакам, пока они не стали отличаться друг от друга больше, чем какие-либо из существующих рас, но что впоследствии, как полагал Фогт,[374] они конвергировали по своим признакам. Когда человек подбирает для одной и той же цели потомков двух различных пород, он иногда достигает значительного сближения во внешних признаках. Такой пример представляют, как показал фон-Натузиус,[375] улучшенные породы свиней, происшедшие от двух различных видов, и — в не столь резкой степени — улучшенные породы рогатого скота. Выдающийся анатом Грасиоле утверждает, что человекообразные обезьяны не составляют естественной подгруппы, но что орангутанг есть лишь высокоразвитый гиббон или Semnopithecus; шимпанзе — высокоразвитый макак, а горилла — высокоразвитый мандрил. Если допустить это заключение, основанное почти исключительно на мозговых признаках, то мы будем иметь случай конвергенции, по крайней мере, по внешним признакам, потому что человекообразные обезьяны во многих отношениях гораздо более похожи друг на друга, чем на прочих обезьян. Все аналогичные сходства, как, например, сходство между китом и рыбой, могут быть действительно признаны случаями конвергенции, но это выражение никогда не было прилагаемо к поверхностным сходствам, происшедшим вследствие приспособления. Было бы в большинстве случаев крайне поспешно причислять к конвергенциям близкое сходство во многих чертах строения у видоизмененных потомков живых существ, которые значительно отличались друг от друга. Форма кристалла определяется одними молекулярными силами, и нисколько не удивительно, что разнородные вещества принимают иногда одну и ту же форму. Но когда дело касается организмов, мы не должны упускать из виду, что форма каждого зависит от бесконечного числа сложных отношений, например, от возникших видоизменений, которые, в свою очередь, были обусловлены причинами, слишком сложными для того, чтобы их можно было проследить в точности, от характера сохранившихся видоизменений, а сохранение последних определяется окружающими внешними условиями и еще более окружающими организмами, с которыми приходится вести борьбу, и, наконец, тут играет роль и наследственность (сама по себе колеблющийся элемент) от бесконечного числа предков, особенности которых, в свою очередь, были определены столь же сложными отношениями. Кажется совершенно невероятным, чтобы видоизмененные потомки двух организмов, резко отличавшихся друг от друга, могли когда-либо впоследствии конвергировать до степени сходства, близкого к тожественности всей их организации. В упомянутом выше случае конвергенции пород свиней следы их происхождения от двух первоначальных корней все еще ясно сохранились, по описанию фон-Натузиуса, в некоторых костях их черепов. Если бы человеческие расы произошли, как полагают некоторые натуралисты, от двух или более различных видов, отличавшихся друг от друга настолько же или почти настолько же, как орангутанг от гориллы, то едва ли можно сомневаться, что резкие различия в строении некоторых костей все еще встречались бы у человека в его теперешнем состоянии.
Хотя существующие человеческие расы отличаются одна от другой во многих отношениях, — по цвету кожи, волосам, форме черепа, пропорциям тела и так далее, — тем не менее оказывается, если брать в расчет их общую организацию, что они близко походят друг на друга по множеству признаков. Многие из этих общих признаков так маловажны или своеобразны, что кажется крайне невероятным, чтобы они могли быть приобретены независимо друг от друга первоначально различными видами или расами. То же относится, в равной или большей степени, к многочисленным чертам умственного сходства между самыми различными из человеческих рас. Коренные обитатели Америки, негры и европейцы, разнятся между собой по уму настолько же, как и любые другие три расы, которые мы назовем. Несмотря на это, во время моего пребывания на корабле «Бигль» вместе с туземцами Огненной Земли меня постоянно поражали многочисленные мелкие черты характера, показывавшие большое сходство между умом этих людей и нашим; то же самое я могу сказать относительно чистокровного негра, с которым мне случилось однажды быть близко знакомым.
Тот, кто внимательно прочтет интересные сочинения мистера Тэйлора и сэра Дж. Лёббока,[376] будет, без сомнения, глубоко поражен близким сходством между людьми всех рас во вкусах, наклонностях и привычках. Это сходство выражается в удовольствии, которое доставляет всем им пляска, грубая музыка, театральные представления, живопись, татуировка и другие способы украшения своего тела; оно выражается, далее, во взаимном понимании жестов и в одинаковых выражениях лица и тожественных нечленораздельных криках при возбуждении одинаковыми эмоциями. Сходство, или вернее, тожество, в этих последних чертах поразительно, если противопоставить его разнообразным выражениям и крикам, которые производятся различными видами обезьян. Вполне очевидно, что искусство стрелять из лука не было передано каким-либо общим прародителем человеческого рода; несмотря на это, каменные наконечники стрел, привезенные с самых отдаленных концов земли и изготовленные в самой отдаленной древности, почти тожественны между собой, как показали Вестроп и Нильсон.[377] Этот факт может быть объяснен только сходством изобретательных и умственных способностей у различных рас. То же наблюдение было сделано археологами[378] относительно некоторых широко распространенных украшений, например, зигзагов [на посуде] и так далее, и некоторых простых верований и обычаев, как, например, обычая хоронить мертвых под мегалитическими сооружениями. Я помню, мена поразило, что в Южной Америке,[379] как и в очень многих других частях света, человек выбирает обыкновенно вершины высоких холмов для нагромождения груды камней в память какого-нибудь замечательного события или для погребения умерших.
Когда натуралисты замечают близкое сходство в многочисленных мелких подробностях привычек, вкусов и наклонностей между двумя или более домашними породами или между близкородственными естественными формами, они видят в этом факте доказательство того, что все эти формы произошли от общего родоначальника, отличавшегося такими же особенностями, и принимают вследствие этого, что все эти животные должны быть отнесены к одному виду. Те же доводы могут быть применены с еще большей силой к человеческим расам.
Так как невероятно, чтобы многочисленные и маловажные черты сходства между различными человеческими расами по физическому строению и умственным способностям (я не говорю здесь о сходных обычаях) были все приобретены одной расой независимо от другой, то они, очевидно, должны были быть унаследованы от предков, отличавшихся этими особенностями. Таким образом, мы приобретаем некоторое понятие о древнем состоянии человека, прежде чем он шаг за шагом распространился по лицу Земли. Распространению человека по областям, разделенным морем, предшествовала, несомненно, значительная дивергенция признаков различных рас; в противном случае мы должны были бы иногда встречаться с одной и той же расой на различных материках, а этого никогда не бывает. Сэр Дж. Лёббок, сравнив между собой ремёсла, употребительные в настоящее время у дикарей во всех частях света, перечисляет отдельно те, которые не могли быть известны человеку при его первом переселении из его прародины, потому что, будучи раз известными, они не могли бы быть вновь забыты.[380] Таким образом он показывает, что «копье, представляющее лишь дальнейшее развитие конца ножа, и палица, которая есть не что иное, как удлиненный молот, суть единственные дошедшие до нас [древнейшие] предметы». Он допускает, однако, что искусство добывать огонь было, вероятно, уже открыто в то время, так как оно известно всем современным расам и было уже известно всем древним обитателям пещер в Европе. Быть может, искусство делать грубые челноки или плоты было тоже известно; но так как человек существовал в отдаленную эпоху, когда суша во многих местах имела совершенно другой уровень, чем теперь, то он мог тогда и без помощи лодок расселиться в широких пределах. Сэр Дж. Лёббок находит, далее, невероятным, чтобы наши древние предки «могли считать до десяти, принимая во внимание, что столь многие расы, живущие теперь, не способны считать далее четырех». Тем не менее в этот древний период умственные и общественные способности человека едва ли могли быть в значительной степени ниже встречающихся теперь у самых грубых дикарей; иначе первобытный человек не мог бы сделать таких громадных успехов в борьбе за жизнь, какие видны из его раннего и обширного распространения.
Опираясь на коренные различия между определенными языками, некоторые филологи вывели заключение, что при первом своем распространении в далеких пределах человек не был говорящим животным. Можно, однако, представить себе, что языки, гораздо менее совершенные, чем какой-либо из современных, дополняемые жестами, могли употребляться и, несмотря на это, не оставить никаких следов в последующих, более развитых языках. Без употребления какого бы то ни было языка, хотя бы самого несовершенного, кажется сомнительным, чтобы человеческий ум мог подняться до высоты, которую следует предполагать, исходя из его господствующего положения в столь раннее время.
Был ли первобытный человек достоин носить это имя в то время, когда ему были известны лишь немногие самые грубые ремёсла и когда его речь была крайне несовершенной, зависит от определения, которое мы даем этому слову. В ряду форм, нечувствительно переходящих одна в другую от какого-либо обезьянообразного существа до человека в его современном состоянии, было бы невозможно точно указать, которой именно из этих форм следует впервые дать наименований «человека». Но это вопрос весьма маловажный. Точно так же маловажно решений вопроса, следует ли смотреть на так называемые человеческие расы как на расы, виды или подвиды, хотя последнее название кажется наиболее соответствующим. Наконец, мы имеем право думать, что когда принцип эволюции получит всеобщее признание, что, вероятно, совершится в скором времени, спор между моногенистами и полигенистами умрет тихой и незаметной смертью.
Существует еще один вопрос, который не следовало бы обойти молчанием, именно произошла ли, как предполагают некоторые, каждая из человеческих рас или каждый из подвидов от одной единственной пары родоначальников. У наших домашних животных можно легко создать новую породу от одной пары, имеющей какие-либо новые особенности, или даже от одной такой особи при старательном скрещивании изменяющихся потомков. Но большинство наших домашних пород было разведено не намеренно от подобранной дары, а бессознательно вследствие сохранения большего числа особей, изменившихся, хотя и в очень незначительной степени, в каком-либо полезном или вообще желательном отношении. Если в одной стране предпочитаются сильные и тяжелые лошади, а в другой более легкие и быстрые, то можно быть уверенным, что с течением времени образуются из них две различные подпороды, без всякого искусственного выбора особых пар для их разведения в обеих странах. Многие породы образовались таким путем, и в способе их образования повторяется то, что нам известно у естественных видов. Мы знаем, далее, что лошади, привезенные на Фолклендские острова, сделались через несколько поколений мельче и слабее, тогда как лошади, одичавшие в Пампасах, приобрели более грубые и большие головы. Подобные изменения, очевидно, не могут быть отнесены на счет одной пары, но обязаны своим происхождением пребыванию многих особей в одинаковых условиях и, быть может, участию в этом принципа реверсии. Новые подпороды не произошли ни в одном из этих случаев от какой-либо одной пары, а от многих особей, видоизменившихся в различной степени, но в одном общем направлении. Мы можем, следовательно, заключить, что человеческие расы образовались тем же путем и что видоизменения их представляют или прямое следствие различных условий жизни или косвенный результат какого-либо рода отбора. Но мы вскоре вернемся к последнему вопросу.
ВЫМИРАНИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ РАС.
Частичное или полное вымирание многих человеческих рас и подрас есть исторически доказанный факт; Гумбольдт видел в Южной Америке попугая, который был единственным живым существом, произносившим слова на языке исчезнувшего племени. Древние памятники и каменные орудия, которые находят во всех частях света и о которых не сохранилось никаких преданий у современных обитателей, указывают на значительную степень вымирания. Некоторые мелкие и рассеянные племена, остатки прежних рас, все еще попадаются в изолированных и обычно горных участках.
В Европе древние расы стояли, по Шафгаузену,[381] «на низшей ступени, чем наиболее грубые из современных дикарей»; они, следовательно, должны были отличаться до некоторой степени от всех существующих рас. Ископаемые остатки из Лез-Эйзи, описанные профессором Брока, хотя и принадлежат, к сожалению, к одной семье, указывают на расу с чрезвычайно своеобразной комбинацией низких, или обезьяньих, и высоких особенностей организации, — расу, «совершенно отличную от всех других древних или современных рас, о которых когда-либо приходилось слышать».[382] Эта раса отличалась, следовательно, от четвертичной расы бельгийских пещер.
Человек может долгое время сопротивляться условиям, по-видимому, крайне неблагоприятным для его существования.[383] Человек жил долгое время на крайнем севере, без леса для постройки челноков или для изготовления орудий, имея одну лишь ворвань для топки и растаявший снег для питья. На самой южной окраине Америки огнеземельцы существуют не защищаемые одеждой или какими-либо постройками, достойными названия хижин. В Южной Африке туземцы бродят по сухим равнинам, где водится много опасных хищных зверей. Человек способен противостоять смертоносному климату в Тераи у подножья Гималаев и у зачумленных берегов тропической Африки.
Вымирание происходит преимущественно от соперничества одного племени с другим, расы с расой. Разнообразные губительные влияния находятся постоянно в действии, уменьшая численность каждого дикого племени. Таковы, например, периодические голодовки, кочевой образ жизни и обусловленная этим смертность детей, продолжительное кормление грудью, войны, несчастные случаи, болезни, разврат, похищение женщин, детоубийство и особенно уменьшенная плодовитость: Если хоть одно из этих вредных влияний усиливается даже в незначительной степени, то племя начинает уменьшаться в числе; а когда одно из двух соседних племен сделается менее многочисленным и сильным, чем другое, то соперничество между ними скоро оканчивается войной, кровопролитиями, каннибальством, рабством и поглощением побежденного племени. Если более слабое племя и не бывает уничтожено так быстро, то, раз начав уменьшаться, оно обыкновенно продолжает уменьшаться до полного вымирания.[384]
Когда цивилизованные народы приходят в столкновение с варварами, борьба бывает непродолжительной, за исключением тех случаев, когда убийственный климат благоприятствует коренным обитателям. Из причин, ведущих к победе цивилизованных народов, некоторые очень просты и ясны, другие же очень сложны и темны. Мы можем видеть, что обработка земли во многих отношениях должна быть гибельна для дикарей, потому что они не хотят или не могут изменить свой образ жизни. Новые болезни и пороки оказали в некоторых случаях чрезвычайно разрушительное действие, и кажется, что новая болезнь часто вызывает большую смертность, пока особи, наиболее восприимчивые к ее вредному влиянию, не вымрут мало-помалу;[385] то же можно сказать о вредных последствиях употребления спиртных напитков и о непреодолимой наклонности к ним, встречаемой у стольких дикарей. Далее оказывается, как ни загадочен этот факт, что первое сближение отдаленных и разнородных рас порождает болезни.[386] Мистер Сирот, внимательно изучавший вопрос о вымирании на острове Ванкувере, думает, что изменение образа жизни, которое всегда следует за вторжением европейцев, обусловливает многочисленные заболевания. Он придает также большое значение, казалось бы, столь маловажному обстоятельству, как, например, то, что туземцы «чувствуют себя неловко и становятся угрюмыми вследствие новых условий жизни вокруг них; они теряют привычные побуждения к деятельности и не получают новых взамен их».[387]
Степень цивилизации играет чрезвычайно важную роль в успехе народов, приходящих в столкновение. Несколько столетий тому назад Европа боялась вторжений восточных варваров; теперь такой страх был бы смешным. Чрезвычайно любопытен факт, замеченный мистером Бёйджотом, что дикари не исчезали при столкновении с народами классической древности, как они исчезают теперь перед современными цивилизованными народами. В противном случае древние моралисты, конечно, обратили бы внимание на это явление; между тем ни у одного из писателей этого времени не встречается сожаления о гибнущих варварах.[388] Самой могущественной причиной вымирания является, по-видимому, во многих случаях уменьшение плодовитости, а также болезни, особенно среди детей, возникающие вследствие измененных условий жизни, хотя бы эти новые условия сами по себе и не были вредными. Я весьма обязан мистеру Г. Говорсу, обратившему мое внимание на этот предмет и доставившему мне касающиеся его сведения. Вот случаи, собранные мной.
В Тасмании при появлении первых колонистов число туземцев одни определяли в 7000, другие в 20 000. Число их вскоре значительно сократилось главным образом вследствие войн с англичанами и войн между собой. После памятной облавы, произведенной всеми колонистами, когда уцелевшие дикари отдались в руки правительства, число их равнялось всего 120 человек; все они в 1832 г. были перевезены; на о-в Флиндерс.[389] Этот остров, лежащий между Тасманией и Австралией, имеет 40 миль в длину и от 12 до 18 в ширину; остров, по-видимому, представляет здоровую местность, и с дикарями обращались хорошо. Тем не менее, здоровье их очень пострадало. В 1834 г. их оставалось (Бонвик, стр. 250) 47 взрослых мужчин, 48 взрослых женщин и 16 детей, а всего 111 душ. В 1835 г. оставалось только 100. Вследствие такого быстрого уменьшения числа их, а также потому, что, по их мнению, они не вымирали бы так быстро в какой-либо иной местности, их перевезли в 1847 году в южную Тасманию, в Ойстэр-Ков. В это время (20 декабря 1847 г.) их было 14 мужчин, 22 женщины и 10 детей.[390] Но перемена места оказалась бесполезной. Болезни и смерть продолжали преследовать их, и в 1864 г. остались в живых 1 мужчина (он умер в 1869 г.) и 3 старых женщины. Бесплодие их женщин более замечательный факт, чем подверженность болезни и смерти. Когда в Ойстэр-Ков оставалось всего 9 женщин, они рассказывали Бонвику (стр. 386), что только две из них вообще имели детей: обе эти женщины вместе произвели только троих детей! По поводу такого необычайного положения вещей доктор Стори замечает, что возрастание смертности всегда сопровождало всякие попытки цивилизовать дикарей. «Если бы им дозволено было без помехи продолжать свою бродячую жизнь, у них рождалось бы более детей и смертность среди них была бы ниже». Мистер Девис, другой внимательный наблюдатель туземцев, замечает: «Число рождений было незначительно, число смертей велико. Причиной тому была в значительной степени перемена в образе жизни и в пище, но главным образом изгнание с Вандименовой Земли и связанное с ним угнетенное состояние духа» (Бонвик, стр. 388—390). Подобные же явления были наблюдаемы в двух значительно удаленных друг от друга частях Австралии. Знаменитый исследователь ее, мистер Грегори, говорил мистеру Бонвику, что в Квинсленде «малая рождаемость ощущалась среди черных даже в местностях, лишь недавно заселенных белыми, и что вскоре наступит вымирание». Из 13 туземцев, переселившихся из окрестностей залива Акулы на реку Мерчисон, 12 умерло от истощения в течение трех месяцев.[391] Вымирание новозеландских маори было внимательно исследовано мистером Фентоном в его замечательном отчете, из которого мы извлекаем все следующие данные, за исключением одного.[392] Все признают, равно как и сами туземцы, что число их уменьшилось после 1830 г. и продолжает упорно уменьшаться и теперь. Хотя и невозможно было до сих пор произвести перепись туземцев, однако число их было довольно точно определяемо поселенцами в разных округах. Исчисление, достойное доверия, показывает, что в течение четырнадцати лет, предшествовавших 1858 году, уменьшение в числе маори составляло 19,42%. Некоторые из тщательно исследованных племен жили в местностях, отстоящих более чем на 100 миль друг от друга, одни на берегу моря, другие внутри страны, отличаясь до известной степени образом жизни и способами добывания пищи (стр. 28). Общее число их в 1858 году исчислялось в 53 700 человек, а в 1872 г., спустя 14 лет, было предпринято новое исчисление, давшее цифру 36 359 человек. Уменьшение, следовательно, составляло 32,29%.[393] Мистер Фентон, подробно указав на недостаточность различных причин, которыми объясняли это необычайное уменьшение народонаселения, как, например, новые болезни, распущенность женщин, пьянство, междоусобия и пр., приходит на основании веских соображений к заключению, что главной причиной является бесплодие женщин и необычайная смертность маленьких детей (стр. 31—34). В доказательство тому он указывает (стр. 33), что в 1844 году на одного ребенка приходилось 2,57 взрослых, между тем как в 1858 г. на одного ребенка приходилось уже 3,27 взрослых. Смертность между взрослыми также велика. Сверх того, причину вымирания он видит в неравномерной рождаемости полов, ибо девочек рождается меньше, чем мальчиков. Это обстоятельство, зависящее от совершенно особых причин, я рассмотрю в следующей главе. Мистер Фентон сопоставляет поразительное уменьшение числа новозеландцев с увеличением населения в Ирландии, а ведь обе страны не особенно различаются по климату, и жители их в настоящее время довольно сходны по своему образу жизни. Сами маори (стр. 35) «приписывают свой упадок в известной степени влиянию нового пищевого режима и одежды, с сопутствовавшим им изменением в образе жизни». Мы увидим, рассмотрев влияние измененных условий на плодовитость, что они, вероятно, правы. Уменьшение их числа началось между 1830 и 1840 годами, а мистер Фентон указывает (стр. 40), что около 1830 года был открыт и вошел в повсеместное употребление способ приготовления гнилой муки (маиса) посредством долгого вымачивания зерна в воде; из этого видно, что перемена в образе жизни туземцев наступила еще тогда, когда Новая Зеландия была мало заселена европейцами. При моем посещении Бухты Айленде в 1835 г. я наблюдал значительные изменения в пище и одежде жителей: они выращивали картофель, маис и другие культурные растения и выменивали их на мануфактурные английские товары и на табак.
Из данных, приводимых в жизнеописании епископа Паттсона,[394] известно, что меланезийцы Новогебридских и соседних архипелагов в чрезвычайной степени страдали от болезней и вымирали в большом числе после того, как их перевезли в Новую Зеландию, на остров Норфолк и в другие здоровые местности с целью воспитать из них миссионеров.
Уменьшение числа туземных жителей Сандвичевых островов столь же известно, как и в Новой Зеландии. Лица вполне компетентные исчисляли их в 1779 г., когда Кук открыл острова, в 300 000 душ. По вольной переписи 1823 г. число их было 142 050. В 1832 и в последующие годы были предпринимаемы тщательные официальные переписи, но из них я имел возможность получить только следующие данные:
Из этой таблицы мы видим, что в течение 40 лет, в промежуток между 1832 и 1872 годами, население уменьшилось не менее, чем на 60,8% Большинство писателей приписывает это распущенности женщин и прежним кровопролитным войнам, непосильному труду, которым были обременены покоренные племена, и ввезенным европейцами болезням, которые в некоторых случаях были необычайно опустошительны. Без сомнения, эти и подобные им причины влияли очень сильно и достаточна объясняют необычайное уменьшение численности населения между годами 1832 и 1836; но наиболее влияющей причиной является, по-видимому, уменьшение плодовитости. По данным врача американского флота Рёшенберджера, посетившего эти острова в промежуток времени между 1835 и 1837 годами, в одном округе на Гавайи лишь 25 человек из 1134, а в другом округе лишь 10 из 637 имели семьи с тремя или более детьми. Из 80 замужних женщин лишь 39 вообще рожали детей, и «по официальному отчету на всем острове на каждую супружескую пару приходится лишь пол ребенка». Эти цифры почти совпадают с теми, которые мы имеем для тасманийцев в Ойстэр-Ков. Джервс в своей «Истории», напечатанной в 1843 году, говорит, что «семьи с тремя детьми были освобождены от всяких налогов; семьи, имевшие большее число детей, были наделяемы землей и получали разного рода пособия». Эти единственные в своем роде действия правительства хорошо указывают, до какой степени бесплодной стала раса. Достопочтенный А. Бишоп утверждает в гавайской газете «Spectator» в 1839 г., что значительное число детей умирает в раннем возрасте, а епископ Стейли извещает меня, что явление это продолжается и теперь так же, как в Новой Зеландии. Смертность детей приписывали небрежному уходу за ними со стороны матерей, но возможно, что она происходит вследствие врожденной слабости детей, в связи с уменьшением плодовитости их родителей. Сходство с Новой Зеландией наблюдается здесь еще в другом отношении, именно в значительном преобладании мальчиков над девочками: перепись 1872 г. дает 31 650 мужчин на 25 247 женщин всех возрастов, то есть 125,36 мужчин на 100 женщин, между тем как во всех цивилизованных странах число женщин превосходит число мужчин. Без сомнения, малая плодовитость женщин объясняется отчасти их распущенностью, но большее значение следует приписать изменениям в образе жизни, которые в то же время являются причиной увеличения смертности, особенно среди детей. Острова были посещаемы Куком, в 1779 г., Ванкувером в 1794 г., а в последующие годы китоловами. В 1819 г. сюда явились миссионеры, которые нашли, что идолопоклонство было уже покинуто и быт жителей изменился под влиянием королевской власти. После того изменения в образе жизни туземцев шли быстрой чередой, так что они вскоре стали «самыми цивилизованными из всех тихоокеанских островитян». Мистер Кон, один из моих корреспондентов, родившийся на этих островах, замечает, что туземцы в течение 50 лет подверглись большим изменениям в образе своей жизни, чем англичане в течение целого тысячелетия. Из данных епископа Стели, по-видимому, не явствует, чтобы беднейшие классы во многом изменили свой пищевой режим, хотя на острова было ввезено много новых родов плодовых, и сахарный тростник вошел во всеобщее употребление.
Однако туземцы из страсти подражать европейцам уже давно изменили свою одежду и сильно пристрастились к спиртным напиткам. Хотя изменения эти могут показаться незначительными, однако из того, что мы знаем о животных, я полагаю, они вполне могут объяснить уменьшение плодовитости у туземцев.[395]
Наконец, мистер Макнамара указывает,[396] что низко стоящие и деградировавшие туземцы Андаманских островов, лежащих в восточной части Бенгальского залива, «в высшей степени восприимчивы ко всяким изменениям климата; действительно, попробуйте увезти их с родных островов, и они, наверное, умрут, причем это не зависит вовсе от пищи или от каких-либо посторонних влияний». Далее он утверждает, что жители долины Непала, весьма жаркой в течение лета, так же, как и различные горные племена Индии, сильно страдают от поноса и лихорадки, как только спускаются в равнины, и умирают, если остаются там в течение целого года.
Таким образом, мы видим, что здоровье многих наиболее диких человеческих рас сильно страдает при изменении условий и образа жизни, а не исключительно только при переходе из одного климата в другой. Изменения в образе жизни, которые сами по себе кажутся не вредными, по-видимому, сопровождаются тем же результатом; в некоторых случаях всего более страдают дети. Неоднократно указывалось, замечает мистер Макнамара, что человек может противостоять без вреда для себя самым значительным климатическим и другим изменениям, но это справедливо лишь для цивилизованных рас. Дикарь в этом отношении, по-видимому, так же восприимчив, как его ближайшие родичи, человекообразные обезьяны, которые, будучи увезены из своей родины, как известно, никогда еще не выживали долго.
Уменьшение плодовитости под влиянием измененных условий, как это мы наблюдали на примерах жителей Тасмании, Новой Зеландии, Сандвичевых островов и, по-видимому, также Австралии, еще более интересно, чем их восприимчивость к болезням и смертность, ибо самая слабая степень бесплодия в сочетании с другими причинами, останавливающими возрастание населения, рано или поздно должна привести к вымиранию. Уменьшение плодовитости в некоторых случаях можно объяснить распущенностью женщин (как это недавно было на Таити), но мистер Фентон показал, что это объяснение совершенно недостаточно в применении к новозеландцам, а тем более к тасманийцам.
Вышеуказанные заметки мистера Макнамара приводят соображения в пользу того, что жители местностей, где господствуют лихорадки склонны к бесплодию, но это нельзя применить в отношении многих вышеприведенных случаев. Некоторые писатели высказывали предположения, что аборигены островов стали менее плодовитыми и менее здоровыми вследствие долго продолжавшегося близкородственного скрещивания. Однако в приведенных случаях факты бесплодия столь близко совпадают с появлением европейцев, что мы не можем применить к ним это объяснение. Мы не имеем также в настоящее время оснований предполагать, что человек в высокой степени чувствителен к бедственным последствиям близкородственного скрещивания, особенно, если принять со внимание большие размеры Новой Зеландии и Сандвичевых островов и различия между отдельными их областями. Наоборот, известно, что нынешние обитатели острова Норфолка все почти находятся в отношении друг к другу, как двоюродные братья и сестры; то же известно о тодасах в Индии и о жителях некоторых из Западно-Шетландских островов, и тем не менее плодовитость их остается, по-видимому, неизменной.[397]
Более вероятное мнение мы можем составить из аналогии, представляемой низшими животными. Можно показать, что органы воспроизведения необычайно восприимчивы ко всяким изменениям в условиях жизни (хотя нам и неизвестно почему), и эта восприимчивость может сопровождаться благоприятными и неблагоприятными последствиями. Множество фактов, относящихся сюда, можно найти в XVIII главе II тома моего сочинения «Изменения домашних животных и культурных растений», здесь же я ограничусь лишь краткими извлечениями оттуда, отсылая заинтересованных читателей к вышеуказанному сочинению. Очень слабые изменения увеличивают здоровье, силу и плодовитость большинства или всех живых существ, тогда как другие изменения делают многих животных бесплодными. Наиболее известный факт, это — не-размножаемость прирученных слонов в Индии, тогда как в Аве, где самкам позволяют бродить по лесам и где они возвращаются до известной степени в естественные условия, слоны часто дают потомство. Различные американские обезьяны, весьма редко или никогда не дававшие потомства, несмотря на то, что самцы и самки в течение многих лет содержались в неволе у себя на родине, представляют вследствие близкого родства обезьяны к человеку более подходящий для нас случай. Весьма замечательно, до какой степени ничтожные изменения в условиях жизни приводят диких животных в неволе к бесплодию; факт этот тем более странен, что у всех наших домашних животных плодовитость увеличилась сравнительно с той, какой они обладали, когда жили на воле, притом некоторые из них могут без ущерба для плодовитости выносить самые неблагоприятные условия.[398] На одни группы животных неволя действует сильнее, чем на другие; обыкновенно она влияет на все виды одной и той же группы сходным образом, но иногда бесплодие поражает только один какой-либо вид данной группы, не затрагивая остальных; бывает и наоборот, какой-нибудь один вид сохраняет способность к размножению, между тем как остальные не размножаются. Самцы и самки многих видов в неволе никогда не спариваются, хотя бы они и жили у себя на родине и пользовались относительной свободой. Другие хотя и спариваются при этих условиях, но никогда не дают потомства. Наконец, третьи производят потомство, но менее многочисленное, чем в естественном состоянии. При этом, ввиду указанного выше случая относительно человека, весьма важно заметить, что детеныши, родившиеся в неволе, обыкновенно слабы и хилы или дурно сформированы и легко погибают в раннем возрасте.
Ввиду широкого значения закона чувствительности органов воспроизведения к измененным условиям жизни и ввиду того, что закон этот справедлив относительно наших ближайших родичей, четвероруких, я не сомневаюсь, что он применим и к человеку на низшей ступени его развития. Поэтому дикари всех рас, при внезапном изменении их образа жизни, становятся более или менее бесплодными, и дети их страдают здоровьем совершенно таким же образом и от тех же причин, как детеныши слонов, охотничьих леопардов в Индии, многих американских обезьян и множества других животных, когда они лишаются естественных условий своего существования.
Таким образом, мы видим, почему туземцы, долго населявшие острова, долго подвергавшиеся почти неизменным условиям жизни, должны особенно страдать при всякой перемене их образа жизни, что в действительности имеет место. Цивилизованные расы, разумеется, могут противостоять всевозможным изменениям лучше, чем дикари; в этом отношении они сходны с домашними животными, потому что последние хотя и страдают здоровьем (как, например, европейские собаки в Индии), однако редко становятся бесплодными, хотя несколько подобных случаев было отмечено.[399] Эта устойчивость цивилизованных рас и домашних животных происходит, вероятно, оттого, что, в отличие от большинства диких животных, они подвергались в жизни более разнообразным и более сильным изменениям и, развиваясь среди них, более привыкли к ним. Кроме того, в прежние времена они переходили или перевозились из страны в страну и семьи или подрасы их скрещивались между собой. Скрещивание цивилизованных рас с аборигенными, по-видимому, застраховывает последних от вредных последствий измененных условий жизни. Так, смешанные потомки таитян и англичан, поселившиеся на острове Питкэрн, разрослись столь быстро, что остров скоро оказался тесен, и в июне 1856 г. их перевезли на остров Норфолк. В это время их было 30 женатых пар и 134 детей, а всего 194. Здесь они также размножились столь быстро, что, хотя 16 человек и вернулось в 1859 г. обратно на Питкэрн, тем не менее в январе 1868 г. их было 300 душ, причем мужчин и женщин было как раз поровну. Какой контраст представляет этот пример в сравнении с тасманийцами; островитяне Норфолка умножились всего только за 12,5 лет со 194 до 300 душ, а тасманийцы в течение 15 лет уменьшились со 120 до 46 душ, включая в последнее число 10 человек детей.[400]
Точно так же в промежуток между переписями 1866 и 1872 годов число чистокровных туземцев Сандвичевых островов уменьшилось на 8081 душу, тогда как число полукровных, которых вообще считают более здоровыми, увеличилось на 847 душ; мне неизвестно, однако, заключает ли последнее число потомков полукровных или только полукровных первого поколения. Все приведенные мною случаи относятся к аборигенам, которые подверглись новым условиям жизни вследствие того, что в страну их иммигрировали цивилизованные люди. Но бесплодие и ущерб здоровью, вероятно, наступили бы и в том случае, если бы дикари были вынуждены по какой-либо другой причине, например, вследствие вторжения племени победителей, покинуть свои дома и изменить свои обычаи. Замечательно, что главное препятствие обращению диких животных в домашнее состояние заключается в отсутствии свободного скрещивания, когда они впервые попадают в неволю, и главная причина, препятствующая дикарям, пришедшим в соприкосновение с цивилизацией, выжить и образовать культурную расу, та же, именно бесплодие, проистекающее от измененных условий жизни.
В конечном итоге, хотя постепенный упадок и окончательное вымирание человеческих рас представляет крайне сложную проблему, мы можем, однако, видеть, что эти явления зависят от многих причин, различных в разных местах и в разные периоды времени. Это та же проблема, как и вымирание одного из высших животных, например, ископаемой лошади, которая исчезла в Южной Америке и была в скором времени замещена бесчисленными стадами испанской лошади. Новозеландцы, по-видимому, понимают этот параллелизм, потому что сравнивают свою будущую судьбу с судьбой местной крысы, почти уничтоженной европейской крысой. Хотя трудность решения этого вопроса кажется нашему воображению очень большой, и действительно не мала, если мы захотим установить точные причины и их способ действия, но она не должна представляться столь значительной для нашего ума, если мы никогда не будем упускать из виду, что нарастание каждого вида и каждой расы постоянно задерживается различными препятствиями. Поэтому, если к данным препятствиям прибавляется еще одно новое, даже незначительное, то раса неминуемо должна уменьшиться в числе, а постоянное уменьшение численности должно раньше или позже привести к вымиранию. Окончательное уничтожение в большинстве случаев быстро довершается вторжением племен-завоевателей.
ОБ ОБРАЗОВАНИИ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ РАС.
В некоторых случаях скрещивание между различными расами имело своим последствием образование новой расы. Странный факт, что европейцы и индусы, которые принадлежат к одному и тому же арийскому корню и говорят на языке, тождественном в своих основаниях, отличаются так резко по внешнему виду, тогда как европейцы отличаются так мало от евреев, принадлежащих к семитическому корню и говорящих на совершенно другом языке. Брока[401] объясняет это тем обстоятельством, что арийские ветви скрещивались, при своем обширном распространении, с многочисленными туземными племенами. Когда две расы, при близком соседстве, скрещиваются, то первым результатом бывает обыкновенно гетерогенная помесь. Так, мистер Гёнтер при описании санталиев, или горных племен Индии, говорит, что можно проследить сотни незаметных переходных оттенков «от черных приземистых горных племен до высоких оливковых браманов с их умным лбом, спокойными глазами и высокой, но узкой головой». В судах приходится по этому случаю часто спрашивать свидетелей, санталии ли они или индусы.[402] До сих пор еще не доказано прямыми фактами, способно ли сделаться когда-либо однородным гетерогенное племя, каково, например, население некоторых островов Полинезии, которое образовалось от скрещивания двух различных рас и в котором почти или вовсе не осталось чистокровных членов. Но исходя из того, что у домашних животных скрещенная порода может в течение немногих поколений сделаться постоянной путем тщательного отбора,[403] мы вправе заключить, что свободное и продолжительное скрещивание гетерогенной помеси в течение нескольких поколений способно заменить отбор и преодолеть наклонность к реверсии. Таким образом, смешанная раса должна будет, наконец, сделаться однородной, хотя она и не сохранит отличительных признаков обеих коренных рас в одинаковой степени.
Из всех отличий между человеческими расами цвет кожи — одно из наиболее резких и определенных. Различия этого рода думали прежде объяснить долгим пребыванием в различных климатах. Но Паллас первый показал, что этот взгляд не выдерживает критики, и почти все антропологи согласились с ним.[404] Прежнее объяснение отвергнуто преимущественно потому, что распределение различно окрашенных рас, большинство которых должно было с давнего времени населять свою теперешнюю родину, не соответствует различиям климата. Некоторое значение имеют такие факты, как пример голландских семейств, которые, по достоверным сведениям,[405] нисколько не изменились в цвете кожи после трехвекового пребывания в Южной Африке. Однообразие типа цыган и евреев во всех частях света представляет аргумент в пользу того же мнения, хотя однообразие еврейского типа несколько преувеличивается.[406] В прежнее время считали, что очень сырой или сухой воздух имеет больше влияния на изменение цвета кожи, чем один жар; но так как д’Орбиньи в Южной Америке и Ливингстон в Африке пришли к диаметрально противоположным результатам относительно сухости и влажности воздуха, то всякие заключения такого рода должны считаться весьма сомнительными.[407]
Различные факты, которые я привел в другом месте, доказывают, что цвет кожи и волос совпадает иногда поразительным образом с полной невосприимчивостью к определенным растительным ядам и защищенностью от нападений некоторых паразитов. Отсюда я пришел к мысли, что негры и другие темные расы приобрели, быть может, свой темный цвет вследствие того, что наиболее темные особи избегали в течение долгого ряда поколений губительного влияния миазмов своей родины.
Я узнал впоследствии, что та же мысль задолго до меня приходила доктору Уэлзу.[408] То, что негры и даже мулаты почти вполне защищены против желтой лихорадки, столь губительной в тропической Америке, было уже давно известно.[409] Те же расы в значительной степени избавлены от опасных перемежающихся лихорадок, которые царствуют по меньшей мере на протяжении 2600 миль по берегам Африки и уничтожают ежегодно одну пятую белых поселенцев, а вторую пятую заставляют вернуться домой с совершенно расстроенным здоровьем.[410] Эта невосприимчивость негров кажется отчасти наследственной, присущей им вследствие неизвестных особенностей конституции, а отчасти представляет результат акклиматизации. Пуше[411] свидетельствует, что негритянские полки, взятые от египетского вице-короля для мексиканской войны и состоявшие из обитателей Судана, заболевали желтой лихорадкой почти так же редко, как негры, привезенные туда с давних пор из различных частей Африки и привыкшие к климату Вест-Индии. Влияние акклиматизации в этом явлении доказывается многочисленными случаями, когда негры, после долговременного пребывания в более холодном климате, становились до некоторой степени восприимчивыми к тропическим лихорадкам.[412] Свойства климата, в котором долго жили белые расы, имеют и на них некоторое влияние. Во время страшной эпидемии желтой лихорадки в Демераре в 1837 г. доктор Блэр нашел, что смертность поселенцев соответствовала широте страны, откуда они прибыли. Для негров невосприимчивость, в той мере, в какой она представляет результат акклиматизации, предполагает весьма долгое пребывание в известном климате, потому что обитатели тропической Америки, жившие там с незапамятных времен, не избавлены от желтой лихорадки. Мистер Г. Б. Тристрам сообщает, что в Северной Африке есть участки, которые коренные жители принуждены ежегодно покидать, тогда как негры могут оставаться в них совершенно безопасно.
Что невосприимчивость негров имеет известное отношение к цвету их кожи, конечно, чистое предположение; она может быть следствием каких-либо особенностей их крови, нервной системы или других тканей. Тем не менее, на основании вышеприведенных фактов и известного отношения, существующего, по-видимому, между цветом кожи и наклонностью к чахотке, в этом предположении нет, по моему мнению, ничего невероятного. Вследствие этого я пытался было, но без большого успеха,[413] проследить, насколько оно верно. Покойный доктор Дэниэлл, живший долгое время на западном берегу Африки, говорил мне, что не верит в существование такого отношения. Он был сам необычайно светлый блондин и тем не менее перенес климат удивительным образом. Когда он, еще мальчиком, в первый раз поселился на берегу, старый и опытный негритянский предводитель предсказал по его наружности, что он выдержит климат. Доктор Никольсон из Антигуа, занимавшийся этим вопросом, писал мне, что, по его мнению, темнокожие европейцы страдали от желтой лихорадки не в меньшей степени, чем светлоокрашенные. Мистер Дж. М. Гаррис решительно отрицает,[414] будто темноволосые европейцы лучше других переносят жаркий климат; напротив, опыт научил его выбирать для работы на берегах Африки людей с рыжими волосами. Как ни недостаточны эти указания, они, видимо, не дают основания для гипотезы, что цвет черных рас может быть результатом сохранения все более и более темных особей при продолжительной жизни среди миазмов, порождающих лихорадки.
Доктор Шарп замечает,[415] что тропическое солнце, обжигающее и покрывающее пузырями белую кожу, совершенно безвредно для черной; он добавляет, что явление это не зависит от привычки человека подвергаться лучам солнца, ибо матери часто носят с собой голых детей 6—8 месяцев от роду, и тем не менее дети не страдают от солнца. Один врач уверял меня, что несколько лет тому назад руки его каждое лето, но не зимой, покрывались светло-коричневыми пятнами, похожими на веснушки, но несколько больше их, и что пятна эти нисколько не страдали от лучей солнца, между тем как белые участки кожи неоднократно воспалялись и покрывались пузырями. У низших животных замечается также существенная разница между восприимчивостью к действию солнечных лучей участков кожи, покрытых белыми волосами, и другими участками.[416] Но я не в состоянии судить, имеет ли подобная защита кожи от лучей солнца существенное значение при суждении о том, приобрел ли человек темную окраску кожи постепенно путем естественного отбора. Если это так, то мы должны допустить, что туземцы тропической Америки прожили в своей стране значительно более короткое время, чем негры в Африке или папуасы на южных островах Малайского архипелага, а светлокожие индусы более короткий срок в Индии, чем темные аборигены центральной и южной части полуострова.
Хотя при настоящем состоянии наших знаний мы не в состоянии объяснить различий в окраске человеческих рас ни преимуществами, которые таким путем приобретаются, ни прямым влиянием климата, тем не менее мы не должны упускать из виду последнего фактора, так как есть положительные основания думать, что климат обусловливает известный наследственный эффект.[417]
Мы видели во второй главе, что условия жизни имеют прямое влияние на развитие тела и что результаты этого передаются по наследству. Так, общепризнанно, что европейские поселенцы в Соединенных Штатах подвергаются незначительным, но очень быстрым изменениям в наружности. Их туловище и конечности удлиняются, и я слышал от полковника Берниса, что в течение последней войны в Соединенных Штатах обстоятельство это резко подтвердилось смешным зрелищем, какое представляли полки, набранные из немцев, когда их одели в готовое платье, предназначенное для американцев, — оно оказалось для них слишком длинным. Существует также достаточное число фактов, доказывающих, что в Южных Штатах невольники, живущие в качестве домашней прислуги, в третьем поколении резко отличаются по своей наружности от невольников, работающих в полях.[418]
Если мы, однако, бросим общий взгляд на человеческие расы, распространенные по всей земле, то мы должны будем согласиться, что их характеристические признаки не могут быть объяснены прямым влиянием различных условий жизни, даже в том случае, если бы они подвергались этим влияниям в продолжение громадных периодов времени. Эскимосы питаются исключительно животной пищей; они одеты в толстые кожи и подвергаются влиянию жестокого холода и продолжительной темноты. Несмотря на это, они не отличаются в очень резкой степени от жителей южного Китая, питающихся одной растительной пищей и живущих, почти без всякой одежды, среди жаркого, знойного климата. Нагие обитатели Огненной Земли питаются морскими организмами своих негостеприимных берегов, между тем как ботокуды в Бразилии бродят по жарким лесам внутри страны и кормятся преимущественно растительной пищей. Несмотря на это племена эти так сходны между собой, что бразильцы ошибочно приняли нескольких туземцев с Огненной Земли, бывших на борту «Бигля», за ботокудов. С другой стороны, ботокуды, подобно другим обитателям тропической Америки, резко отличаются от негров, живущих на противоположных берегах Атлантического океана, несмотря на то, что они подвержены почти сходному климату и ведут почти одинаковый образ жизни.
Различия между человеческими расами не могут, или могут лишь в самой незначительной степени, быть объяснены как унаследованный результат усиленного или ослабленного упражнения органов. У людей, живущих по преимуществу в челноках, ноги могут быть несколько укорочены; у обитателей горных мест грудь может быть сильнее развита, а у тех, которые постоянно употребляют в дело известные органы чувств, полости, заключающие эти органы, могут сделаться несколько больше, а, следовательно, и черты лица несколько измениться. У цивилизованных народов меньшие размеры челюстей, вследствие уменьшенного употребления их, привычная игра различных мышц, служащих для выражения разнообразных эмоций, и увеличение массы мозга, вследствие большей умственной деятельности, имели в совокупности значительное влияние на их наружность сравнительно с дикарями.[419]
Может быть также, что повышение роста, без соответствующего увеличения размеров мозга, придало известным расам (судя по аналогии с приведенным выше примером кроликов) удлиненный череп, долихоцефалического типа.
Наконец, и малопонятный принцип коррелятивного развития должен был иногда оказывать свое влияние, как, например, в случае значительного развития мышц и выдающихся надбровных дуг. Цвет кожи и цвет волос находятся в ясном соотношении друг с другом, так же как строение волос с их цветом у манданов в Северной Америке.[420] Цвет кожи и запах, издаваемый ею, тоже до известной степени связаны между собой. У овечьих пород число волос на данной поверхности кожи и число выделительных пор находятся в известном отношении между собой.[421] Если судить по аналогии с нашими домашними животными, то у человека многие видоизменения в строении можно, вероятно, объяснить принципом коррелятивного развития.
Итак, мы видим, что характеристические особенности человеческих рас не могут быть объяснены удовлетворительным образом ни прямым влиянием внешних условий, ни продолжительным употреблением частей, ни принципом корреляции. Мы принуждены поэтому исследовать, не могли ли мелкие индивидуальные различия, которым так подвержен человек, быть сохранены и усилены в течение долгого ряда поколений посредством естественного отбора. Но тут мы сейчас же встречаем возражение, что этим путем сохраняются обыкновенно одни полезные видоизменения и что, насколько можно судить (хотя ошибиться здесь очень легко), ни одно из внешних различий между человеческими расами не приносит им прямой или особой пользы. Умственные и моральные или общественные способности должны быть, конечно, изъяты отсюда. Большая изменчивость всех внешних различий между человеческими расами указывает также, что эти различия не могут иметь особенного значения. Имей они значение, они уже давно сделались бы постоянными и сохранились или исчезли. В этом отношении человек походит на те формы, которые естествоиспытатели называют полиморфными, и которые остались крайне изменчивыми, по-видимому, вследствие того, что их видоизменения были безразличны по своей природе и поэтому не подпали под действие естественного отбора.
Таким образом, все наши попытки найти объяснение для различия между человеческими расами остались тщетными. Но у нас остается еще один важный деятель, именно Половой Отбор, который, по-видимому, оказал такое же мощное воздействие на человека, как и на многих других животных. Я этим вовсе не хочу сказать, что половым отбором, можно объяснить все различия между расами. Останется во всяком случае еще порядочная доля необъясненных фактов, о которых мы, при нашем незнании, можем только сказать, что так как люди родятся постоянно, например, с головами несколько более круглыми или удлиненными, или с носами более или менее длинными, то эти мелкие различия могут сделаться постоянными и однообразными, если неизвестные факторы, вызвавшие их, будут действовать более постоянно и при помощи длительных взаимных скрещиваний. Такие видоизменения принадлежат к категории случаев, о которых мы упоминали во второй главе, и которые, за недостатком лучшего термина, часто именуются самопроизвольными. Точно так же я далек от мысли, чтобы влияние полового отбора могло быть доказано с научной точностью. Но во всяком случае можно доказать, что было бы непонятно, если бы человек не был изменен действием этого фактора, оказавшего, как видно, столь могущественное воздействие на бесчисленных животных. Далее, может быть показано, что различия между человеческими расами в окраске, обилии волос, чертах лица и так далее принадлежат по своей природе к той категории, на которую половой отбор должен был, как можно предполагать, оказать влияние. Впрочем, для того, чтобы рассмотреть этот вопрос должным образом, я счел нужным обозреть все животное царство и посвятить этому обзору вторую часть настоящего сочинения. В заключении я вернусь к человеку, и после попытки показать, насколько он видоизменился под влиянием полового отбора, я дам краткий обзор содержания глав этой первой части.
ЗАМЕТКА О СХОДСТВАХ И РАЗЛИЧИЯХ В СТРОЕНИИ И РАЗВИТИИ МОЗГА У ЧЕЛОВЕКА И ОБЕЗЬЯН ПРОФЕССОРА ГЁКСЛИ, члена Королевского общества
Разногласия относительно природы и размера различий в строении мозга у человека и у обезьян, возникшие около пятнадцати лет тому назад, еще не закончились, хотя в настоящее время главный предмет спора совершенно уже не таков, каким был в прежнее время. Вначале упорно утверждали и повторяли, что мозг всех обезьян, даже высших, отличается от мозга человека отсутствием таких значительных частей, как задние доли мозговых полушарий с заключающимися в них у человека задними рогами боковых желудочков и hippocampus minor. В действительности же все эти три образования развиты в мозгу обезьян столь же хорошо, как в человеческом, или даже лучше; факт присутствия и полного развития их у всех Primates (за исключением лемуров) установлен в настоящее время в сравнительной анатомии столь же прочно, как и всякое иное из ее положений. Сверх того, из большого числа анатомов, все, обращавшие в последнее время особенное внимание на расположение сложных борозд и извилин на поверхности мозговых полушарий у человека и у высших обезьян, признают, что они расположены в обоих случаях по одинаковому плану. Всякая значительная извилина или борозда мозга у шимпанзе ясно представлена в мозгу человека, так что терминология, употребляемая по отношению к первому, вполне годна и в применении к мозгу человека. По этому вопросу не существует различия в мнениях. Несколько лет тому назад профессор Бишофф обнародовал мемуары[422] о мозговых извилинах у человека и у обезьян, и так как в намерения моего ученого собрата отнюдь не входила мысль уменьшить значение существующих в этом отношении между обезьянами и человеком различий, то я с удовольствием привожу его слова: «Обезьяны, особенно орангутанг, шимпанзе и горилла, по своей организации весьма близки к человеку, гораздо ближе, чем к какому-либо другому животному; факт этот хорошо известен и никем не оспаривается. Основываясь исключительно на данных организации, никто, вероятно, не станет оспаривать мнение Линнея, что человек должен быть поставлен просто как особый вид во главе млекопитающих и впереди этих обезьян. Сродство между ними в строении всех органов столь тесно, что для указания действительно существующих различий необходимо самое точное анатомическое исследование. То же справедливо и относительно мозга. Мозги человека, орангутанга, шимпанзе и гориллы, вопреки всем значительным различиям между ними, весьма близки друг к другу» (цит. соч., стр. 101). Следовательно, не может быть спора относительно сходства основных признаков между мозгом обезьяны и мозгом человека, но даже и относительно удивительно близкого сходства в деталях расположения извилин и борозд мозгов и полушарий в мозгу шимпанзе, орангутанга и человека. Что же касается различий между ними, то и здесь не стоит сколько-нибудь серьезно вопрос относительно природы и размеров этих различий. Признается, что мозговые полушария человека по абсолютной и относительной величине больше, чем полушария орангутанга и шимпанзе; что в мозгу человека лобные доли менее вдавлены выступающим кверху сводом глазных впадин; что извилины и борозды его в общем расположены менее симметрично и образуют большее число вторичных складок. Далее, признают за правило, что височно-затылочная, или «внешняя перпендикулярная», борозда, обыкновенно столь ясно заметная в мозгу обезьяны, обозначена у человека лишь слабо. Но ясно в то же время, что ни одно из этих различий не проводит резкой границы между мозгом человека и обезьяны.
Так, относительно внешней перпендикулярной борозды Грасиоле человеческого мозга профессор Тёрнер замечает:[423] «В некоторых мозгах она просто является зазубринкой края полушария, но в других идет на некоторое расстояние более или менее поперечно кнаружи. В правом полушарии одного женского мозга я наблюдал простирание ее на 2 дюйма к наружной стороне, а на другом экземпляре, и также в правом полушарии, она простиралась на 0,4 дюйма кнаружи и затем опускалась вниз до нижнего края внешней поверхности полушария. Неявственное ограничение этой борозды в большинстве человеческих мозгов, по сравнению с замечательной определенностью ее в мозгу большинства четвероруких, объясняется присутствием в мозгу человека некоторых поверхностных, но хорошо выраженных вторичных извилин, которые перекинуты через эту борозду мостом и связывают между собой теменные и затылочные доли. Чем ближе к продольной борозде лежат первые из этих прикрывающих извилин, тем короче внешняя теменно-затылочная борозда» (цит. соч., стр. 12). Сглаженность внешней перпендикулярной борозды Грасиоле не составляет, следовательно, постоянного признака человеческого мозга. С другой стороны, полное развитие ее не составляет постоянного признака для мозга высших обезьян, ибо более или менее значительная сглаженность внешней перпендикулярной борозды с той или другой стороны «прикрывающими извилинами» многократно наблюдалась у шимпанзе профессором Роллстоном, мистером Маршаллом, гном Брока и профессором Тёрнером.
Последний заключает свою заметку об этом предмете следующими словами:[424] «Три только что описанные экземпляра мозга шимпанзе доказывают, что обобщение, которое Грасиоле пытался установить, на основании полного отсутствия первой соединительной извилины и скрытого положения второй, как существенную особенность мозга этих животных, никоим образом не применимо ко всем случаям. Согласие с законом, высказанным Грасиоле, наблюдалось только в одном из этих экземпляров. Что касается присутствия верхней кроющей извилины, то я склонен думать, что она существовала, по крайней мере, в одном из полушарий у большинства до сих пор описанных и изученных мозгов этих животных. Поверхностное положение вторичной кроющей извилины, очевидно, встречается менее часто, и, насколько я знаю, оно было наблюдаемо лишь на одном из упомянутых в этом сообщении мозгов (А). Несимметричное расположение извилин в обоих полушариях, о котором упоминают в своих описаниях прежние наблюдатели, также ясно заметно на этих экземплярах» (стр. 8, 9).
Если бы даже присутствие затылочно-височной, или внешней перпендикулярной, борозды и составляло различительный признак между высшими обезьянами и человеком, значение его сделалось бы весьма сомнительным, как только мы стали бы рассматривать строение мозга у широконосых обезьян. В самом деле, в то время как борозда эта представляет одну из наиболее постоянных борозд у узконосых обезьян Старого Света, она никогда не бывает сильно развита у обезьян Нового Света: у маленьких широконосых обезьян она отсутствует совершенно, рудиментарна у Pithecia[425] и более или менее сглажена кроющими извилинами у Ateles. Признак, столь изменчивый в пределах одной и той же группы, очевидно, не может иметь большого классификационного значения.
Далее установлено, что степень асимметрии извилин в обоих полушариях человеческого мозга подвержена значительным индивидуальным изменениям и что в исследованных мозгах бушменов извилины и борозды обоих полушарий значительно менее сложны и более симметричны, чем в мозгу европейцев, между тем как у некоторых особей шимпанзе сложность и асимметричное расположение их весьма значительны. Это особенно относится к мозгу молодого самца шимпанзе, изображенного у Брока (Вrоса , L’Ordre des Primates, стр. 165, рис. 11).
Далее, по вопросу об абсолютной величине мозга установлено, что разница между самым большим и самым малым здоровым человеческим мозгом больше, чей разница между самым малым здоровым человеческим мозгом и самым большим мозгом шимпанзе или орангутанга.
Сверх того, существует еще одна сторона, в отношении которой мозг орангутанга или шимпанзе приближается к мозгу человека, но отличается от мозга низших обезьян: это присутствие двух corpora candicantia, тогда как у Cynomorpha имеется только одно.
Ввиду этих фактов я без колебаний настаиваю ныне, в 1874 году, на том, что высказал в 1863 году:[426] «Итак, по строению мозга ясно, что человек отличается от шимпанзе или орангутанга менее, чем эти последние даже от низших обезьян, и что различие между мозгом шимпанзе и человека совершенно ничтожно, как скоро мы сравниваем его с различием между мозгом шимпанзе и мозгом лемура».
Профессор Бишофф в сочинении, на которое я уже ссылался, не отрицает справедливости второй половины этого положения, но делает, во-первых, совершенно излишнее замечание, что большое различие между мозгами орангутанга и лемура не должно представляться удивительным, и затем утверждает: «Если мы последовательно будем сравнивать мозг человека с мозгом орангутанга, мозг последнего с мозгом шимпанзе, а этот с мозгом гориллы и будем продолжать подобное сравнение относительно Hylobates, Semnopithecus, Cynocephalus, Cercopithecus, Macacus, Cebus, Callithrix, Lemur, Stenops и Hapale, то не встретим большего или даже столь же большого пробела в степени развития извилин, какой мы находим между мозгом человека, с одной стороны, и шимпанзе и орангутанга, с другой».
На это я отвечу, во-первых, что, справедливо ли это утверждение или нет, - оно, во всяком случае, не имеет никакого отношения к положению, высказанному, в «Man’s Place in Nature», которое относится не к развитию одних только извилин, но к строению всего мозга. Если бы профессор Бишофф потрудился заглянуть на стр. 96 разбираемого им сочинения, то он нашел бы там следующее место: «И весьма замечательно, что — насколько простираются наши современные знания — хотя и существует действительное структурное различие в ряду мозгов обезьян, пробел этот лежит не между человеком и человекообразными обезьянами, но между низшими и самыми низшими обезьянами, иными словами, между обезьянами Старого и Нового Света, с одной стороны, и лемурами, с другой. У всех лемуров, какие только были исследованы, мозжечок, при рассматривании сверху, отчасти виден; а задние доли их полушарий, заключающие задние рога и hippocampus minor, более или менее рудиментарны, тогда как у каждого игрунка, у каждой американской обезьяны, у обезьяны Старого Света, павиана или человекообразной обезьяны мозжечок, наоборот, совершенно прикрыт сзади полушариями головного мозга, с большим задним рогом и хорошо развитым hippocampus minor».
Это положение в точности заключает то, что было тогда известно по этому предмету, и мне кажется, что оно только с виду ослабляется последовавшим открытием относительно малого развития задних долей у сиаманга и у ревуна. Несмотря на исключительную короткость задних долей у этих двух видов, никто не станет утверждать, чтобы мозги их, хотя бы в самой слабой степени, приближались к мозгу лемуров. И если вместо того, чтобы ставить Hapale не на свое место, как это делает непостижимым образом профессор Бишофф, мы напишем ряд упомянутых им животных в следующем порядке: Homo, Pithecus, Troglodytes, Hylobates, Semnopithecus, Cynocephalus, Cercopithecus, Macacus, Cebus, Callithrix, Hapale, Lemur, Stenops, то я осмелюсь утверждать снова, что большой пробел в этом ряду лежит между Hapale и Lemur, и что пробел этот значительно больше пробела между всякими двумя другими животными этого ряда. Профессор Бишофф не знает, что задолго до того, как он написал это, Грасиоле предложил отделить лемуров от остальных Primates именно на основании различия в строении их мозгов, и что профессор Флауер, описывая мозг яванского лори, сделал следующие замечания:[427]
«Особенно замечательно, что по развитию задних долей у этих обезьян нет приближения к лемурам с их укороченными мозговыми полушариями и семейство этих обезьян по другим признакам, обычно кажется приближающимся к низшим членам группы широконосых обезьян».
В той мере, в какой рассматривается строение мозга у взрослых, значительные приобретения нашей науки, сделанные в последние десять лет благодаря трудам столь многих исследователей, вполне подтвердили высказанное мною в 1863 г. положение. Указывалось, однако, что если и существует сходство между мозгом взрослого человека и мозгом обезьян, то в действительности они весьма различаются друг от друга, представляя коренные различия в способе развития. Вряд ли кто с большей готовностью признал бы силу этого аргумента, чем я, если бы подобные коренные различия в их развитии действительно существовали. Но я отрицаю, что они существуют. Наоборот, основные черты в развитии мозга человека и обезьян совершенно сходны.
Грасиоле основал свое утверждение о существовании коренных различий в развитии мозга у обезьян и у человека на том факте, будто у обезьян первые борозды обозначаются раньше в задней области мозговых полушарий, а у человеческого зародыша сперва на лобных долях.[428]
Это обобщение основано на двух наблюдениях: одно относится к зародышу гиббона, готовому появиться на свет, у которого задние извилины были «хорошо развиты», между тем как извилины лобных долей были «едва намечены»[429] (цит, соч. стр. 39); а другой относится к человеческому зародышу на 22-й или 23-й неделе развития, относительно которого Грасиоле замечает, что островок был непокрыт, но что, тем не менее,
«des incisures sèment de lobe antérieur, une scissure peu profonde indique la séparation du lobe occipital, très-réduit, d'ailleurs dès cette époque. Le reste de la surface cérébrale est encore absolument lisse».
[«зарождаются борозды передней доли; неглубокая щель указывает на обособление затылочной доли очень редуцированной начиная с этого периода. Остальная поверхность мозга ещё совершенно гладкая»].
Три рисунка этого мозга приведены на табл. 11, рис. 1, 2 3 цитированного выше сочинения; они представляют верхний боковой и нижний, но не внутренний вид полушарий. Следует заметить, что рисунок ни в каком случае не подтверждает описания Грасиоле в том отношении, что борозда (передневисочная) на задней половине поверхности полушария обозначена резче, чем все неопределенно обрисованные борозды передней половины. Если рисунок верен, то он никоим образом не подтверждает заключения Грасиоле:
«Il у a done entre ces cerveaux [those of a Callithrix and of a Gibbon] et celui du fœtus humain une différence fondamental. Chez celui-ci, long-temps avant que les plis temporaux apparaissent, les plis frontaux essayent d'exister».
[«Между этими мозгами [мозгом Callithrix и мозгом гиббона] и мозгом человеческого зародыша существует коренное различие. У последнего задолго до появления височных извилин уже наметились лобные»].
После Грасиоле развитием мозговых извилин и борозд занимались Шмидт, Бишофф, Панш[430] и особенно Эккер, сочинение которого представляет не только последний, но и наиболее полный труд по этому предмету.[431]
Окончательные результаты их исследований сводятся к следующему:
1. У человеческого зародыша Сильвиева борозда образуется в течение третьего месяца зародышевой жизни. В этот и в 4-й месяц полушария мозга гладки, закруглены (за исключением Сильвиевого углубления) и заходят назад далеко за мозжечок.
2. Борозды, в тесном смысле этого слова, начинают появляться в промежуток между концом 4-го и началом 6-го месяца зародышевой жизни, при этом Эккер указывает, что не только время, но и порядок их появления подвержены значительным индивидуальным колебаниям. Ни в каком случае, однако, не появляются первыми лобные или височные борозды. Первая появляющаяся борозда в действительности лежит на внутренней поверхности полушария (вот почему, без сомнения, Грасиоле, по-видимому, не исследовавший этой области у своего зародыша, просмотрел ее); это есть или внутренняя перпендикулярная борозда (occipito-parietalis), или шпоровидная борозда, так как обе они расположены в близком соседстве и иногда переходят одна в другую. Как общее правило, из них occipito-parietalis появляется раньше.
3. В конце этого периода развивается другая борозда — «заднетеменная», или роландова борозда, за которой в течение 6-го месяца следуют остальные главные борозды лобной, теменной, височной и затылочной частей. Однако нельзя с точностью утверждать, чтобы одни из них постоянно появлялись раньше других, и замечательно, что на описанном и изображенном у Эккера мозге (цит. соч., стр. 212— 213, табл. 11, рис. 1, 2, 3, 4) передняя височная борозда (scissure paralle), столь характерная для мозга обезьяны, развита одинаково хорошо и даже лучше, чем роландова борозда, и обозначена более резко, чем лобные борозды.
Принимая эти факты во всей их полноте, мне кажется, что порядок появления борозд и извилин в мозгу человеческого зародыша находится в полной гармонии с эволюционной теорией и со взглядом, по которому человек должен был развиться от какой-либо обезьянообразной формы, хотя и не может быть сомнения в том, что форма эта во многих отношениях отличалась от какого бы то ни было из ныне живущих Primates.
Полстолетия тому назад фон-Бэр показал нам, что родственные животные в течение своего развития обнаруживают сперва признаки больших групп, к которым они принадлежат, и лишь постепенно приобретают признаки, определяющие принадлежность их к своему семейству, роду и виду. В то же время он доказал, что не существует полного сходства между отдельными стадиями развития высшего животного, с одной стороны, и взрослым состоянием какого-либо низшего животного, с другой. Поэтому будет совершенно правильно сказать, что лягушка проходит через состояние рыбы, так как головастик в известный период жизни обнаруживает настолько все признаки рыбы, что если бы он не развивался далее, то его пришлось бы поместить между рыбами. Но столь же справедливо и то, что головастик сильно отличается от любой из известных рыб.
Подобным же образом можно сказать, не впадая в ошибку, что мозг пятимесячного человеческого зародыша есть не только мозг обезьяны, но именно мозг обезьяны, подобной игрункам, или арктопитекус, ибо полушария его со своими большими задними долями и с отсутствием борозд, за исключением Сильвиевой и шпоровидной, представляют характерные черты, находимые у Primates лишь в группе арктопитекусов. Но столь же справедливо и замечание Грасиоле, что по своей широко открытой Сильвиевой борозде мозг этот отличается от мозга всех ныне живущих игрунков. Без сомнения, он был бы более похож на мозг зародыша игрунка в более поздней стадии развития, но о развитии мозга у игрунков мы не знаем ничего. Единственно известное мне наблюдение над широконосыми обезьянами принадлежит Паншу, который нашел в мозгу зародыша Cebus Apella в добавление к Сильвиевой и шпоровидной борозде лишь весьма мелкую передневисочную борозду (scissure paralUle Gratiolet).
Факт этот, наряду с присутствием передневисочной борозды у таких широконосых, как саймири, у которого наблюдаются только следы или даже полное отсутствие борозд в передней половине наружной поверхности полушарий, без сомнения, в известных пределах благоприятен для гипотезы Грасиоле, а именно тем, что задние борозды появляются в мозгу широконосых обезьян ранее передних. Но отсюда не следует, что правило, справедливое для широконосых, должно распространяться и на узконосых обезьян. У нас нет еще данных касательно развития мозга у собакообразных обезьян, а относительно человекообразных мы имеем лишь упомянутое выше исследование о мозге зародышей гиббона незадолго до его рождения. В настоящее время не существует даже и тени доказательства того, что борозды в мозгу шимпанзе или орангутанга появлялись не в том же порядке, как у человека.
Грасиоле начинает свое предисловие следующим афоризмом:
«II est dang dans les sciences de conclure trop vite».
[«Опасно в науке делать чересчур поспешные выводы»]. Я боюсь, что он забыл эту здравую истину, когда приступил в главной части своего труда к разбору различий, существующих между человеком и обезьянами. Без сомнения, превосходный исследователь, внесший в понимание мозга млекопитающих один из самых замечательных когда-либо сделанных научных вкладов, он первый признал бы недостаточность своих данных, если бы жил дольше и имел возможность воспользоваться успехами науки. К сожалению, заключениями его, как аргументами в пользу обскурантизма, воспользовались лица, совершенно неспособные оценить основания, на которых они были построены.[432]
В заключение важно заметить, что независимо от того, верна или неверна гипотеза Грасиоле относительно порядка появления височных и лобных борозд остается тот факт, что мозг человеческого зародыша до появления этих борозд представляет признаки, находимые лишь в самой низкой группе приматов (исключая лемуров), а это как раз то, что мы должны ожидать, если человек произошел путем постепенных видоизменений от той же самой формы, от которой произошли и остальные приматы.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги