Происхождение Русского народа - великорусского, украинского, белорусского. Славяне в древности

Глава I Древнейшие известия о славянах

§ 1. ВЕНЕДЫ

Наиболее ранние известия о славянах под именем венедов, или венетов, восходят к концу I и ко II вв. н. э. и принадлежат они римским и древнегреческим писателям: Плинию Старшему (23–79 гг. н.э), Публию Корнелию Тациту (около 55 г. — умер около 120 г. н. э.) и Птолемею Клавдию (II в. н. э. умер около 178 г.).

Согласно показаниям названных авторов, венеды жили вдоль Балтийского побережья между Щтетинским заливом, куда впадает река Одра, или Одер, и Данцигским заливом, куда впадает река Висла, и по реке Висла от её верховьев в Карпатских (Венедских) горах и до побережья Балтийского моря. По характеристике Птолемея Клавдия, венеды были «великий народ» (μέγιστον 'έυνος). Случайные упоминания о венедах имеются, однако, и у более ранних авторов, например у Геродота и Софокла (V в. до н. э.). Геродот, в частности, говорит о том, что янтарь приходит с реки Эридана, от венетов, славившихся, по-видимому, в древности разработкой и торговлей янтарём. Специальные химические исследования установили, что янтарь, оказавшийся в микенских могилах XIV–XII столетий до н. э., а также в египетских гробницах эпохи V династии (3-е тысячелетие до н. э.), именно северного происхождения.

Имя реки Вислы впервые встречается у римского писателя Помпония Мелы (I в. н. э.) под названием Vistula. У других авторов древности эта река называется Vistla, Visculus, Ούστούλα, Visula, Viskla.[2] Большинство учёных, начиная с Шафарика и до настоящего дня, останавливавшихся на вопросе о том, какому языку принадлежит название реки Висла и каково исходное значение этого слова, склонны считать имя реки Вислы словом славянского языка. Шафарик в своих «Славянских древностях» возводил его к основе is-, vis-«вода», и это объяснение остаётся доминирующим в науке и в настоящее время (I, 538). Интересно при этом отметить, что в некоторых польских говорах слово висла имеет нарицательное значение и употребляется в смысле большой, полноводной реки вообще. С другой стороны, отмечается широкое распространение этого названия рек в славянских странах в разнообразных вариантах: Вис, Ислочь, Свислочь, Иследзь, Вислица (в бассейне р. Припяти), Вислок, Вислока, Висляновка (в бассейне р. Вислы).[3]

Что касается названия народа венеды — венеты или венды — винды, то оно, прежде всего, не кельтского происхождения, как некоторые склонны были думать на том основании, что это слово в форме vindo — входит во множество географических названий, приписываемых кельтскому языку: Vindobona (Вена), Vindomagos («белое поле»), Vindobriga и др., а также в той же форме vindo — или vindona — во множество древних надписей, дошедших до нас из районов, населённых некогда кельтами (Верхняя Паннония, Норик, Реция), как собственное имя. Ввиду того, что кельтское слово vindos значит белый, делалось заключение, что кельты, будучи сами, как и германцы, красно-рыжими, называли русых славян белыми, и это имя осталось за ними (ср. Белая Русь, Белохорваты и пр.) и в устах германцев. К этому прибавляется, что первое арабское известие о славянах, восходящее к VII в., прямо отмечает их белокурость; впоследствии арабы вообще называли славянским (Siklab) тип белокурого европейца.

На этой точке зрения стоит профессор Л.Нидерле, обосновавший свою теорию на учёте огромного топонимического и ономастического материала.[4]

Из более ранних попыток истолкования племенного наименования венед, венд отметим, между прочим, попытку увязать это название с древним северно-германским vand (лат. — unda «вода»), откуда венды — «люди воды», «жители вод» или «морские жители»; или с немецким wenden, откуда Wanderer — «странники, скитники»; либо с готским vinja и немецким weiden, откуда weidenden — wenden — «пастухи» и т. п. Были попытки объяснить племенное название народа венеды и из славянского языка. Так, например, Гильфердинг связывал имя венет то с древнеиндийским названием народа vanita (греч. ’Ενετοί и ’άνται), то с именем древнерусского племени вятичей] другие (Первольф) возводили то же имя вент к старославянскому корню vtjt — «великий», пережиточно сохранившемуся в форме старославянской сравнительной степени — ващии и в изменённом виде в форме вятич и ант. С вятичами связывал вентов и проф. Ф.А.Браун в своих «Разысканиях в области гото-славянских отношений» (СПб, 1899, стр. 334). Последний стоял на точке зрения, что венедами первоначально называлось немцами только одно из славянских племён, а затем это название было распространено ими на весь народ.

Все эти толкования наименования народа венеды надуманы и не выдерживают критики. Подходя к вопросу палеонтологически, в каждом племенном наименовании древности мы должны искать, прежде всего, значение — «человек», «муж», «дети», «народ», «племя», как это мы имеем, например, в наименованиях народов — скифы, мари, готы и др.[5]

С другой стороны, в каждом племенном наименовании, как и в каждом племени, мы должны видеть известную скрещённость, т. е. «слияние двух и более однозначных различных слов того же количества племён, образовывающих одну общественность и скрещивавшихся уже физически».[6]

«Племенные названия, — замечает Марр, — прежде всего, конечно, суть названия племён, но они также нс связаны своим возникновением именно с племенем в целом, как и теперь с унаследовавшими их и по ним хорошо известными народами или национальностью. По происхождению племенные названия так же не племенные, как они нс национальные. Племенные названия генетически ещё менее восходят к названию рода или тем более семьи, вообще физиологически определяемой социальной формации, поскольку так называемое племенное название имеет право почитаться действительно созданием древнего происхождения, что в свою очередь объясняется не тем, что разбираемое название упоминается таким-то писателем феодальной поры или оно известно из такого-то авторитетного памятника письменности или не упоминается ни одним автором и неизвестно из каких бы то ни было письменных источников. Источники познавания, определения и приурочения так называемого пламенного названия к тому или иному народу — дописьменная речевая надстройка (“культура”) в целому неразрывно связанная с материальной культурой, как с сё базой, при соответственной социальной структуре, и раскрыть этот источник можно лишь с помощью палеонтологии звуковой речи, в каком бы языке ни обреталось ныне данное племенное название, и народу какой бы так называемой семьи ни было оно усвоено позднейшей исторической жизнью капиталистического периода»?

Подходя с этой точки зрения к разъяснению племенного термина венеды ~ венеты, венды, венд, мы должны прежде всего подчеркнуть, что уже самый факт распространения этого термина на широком пространстве Центральной Европы и за её пределами, предположительно связанном в древнейшее время с кельтским населением, [7] свидетельствует о том, что слово «вен-д» со всеми своими вариантами не кельтского, не германского и не славянского, а доиндоевропейского, т. е. яфетического, происхождения; что оно представляет собою скрещённый двуплеменный термин, первую часть которого составляет хорошо известная нам яфетическая основа ven- со всевозможными вариантами озвончения и огласовки (ven — men, van — man, равно vat — mat и т. п.), как это мы имеем, например, в скрещенных наименованиях* Per-men — «Пермь», Ger-man, Slo-ven, Sar-mat и т. п., в значении «народ», «племя». Вторая часть названия народа вен-д, звук д или т, представляет собою остаточный пережиток того же, по-видимому, племенного наименования, которое присутствует во второй части названия народа скифы: сур — θа, где θа представляет собою ионское племенное название в усечённой форме вместо полного — θαν.[8]

Н.Я.Марр отметил, между прочим, слово vent как экающую, чисто фонетическую разновидность одного из трёх основных названий для одного и того же вотского племени: vat — «ватка», vot — «вотяк» и vent — вят — «вятка», «вятичи», и рядом с последним поставил и венедов[9]

То обстоятельство, что славяне под именем венедов впервые выступают в истории с конца I и во II вв. н. э., не может, конечно, истолковываться в том смысле, что до этого времени данного народа, вернее — славянского протонарода или дославянского субстрата позднейшего славянского народа венедов, на территории Европы не существовало вовсе. Протославяне, т. е. славяне на стадии дославянского этнографического оформления, — такой же исконный с глубокой древности народ в Европе, как и их позднейшие соседи — германцы и кельты, первоначально — протогерманцы и протокельты на западе или протолитовцы и протофинны — на востоке, но на доиндоевропейской, т. е. яфетической, стадии, общей для всех европейских народов, они не выделялись, как особый, окончательно сложившийся в процессе племенных скрещений этнографический тип среди прочих племён, населявших европейский материк, о чём прекрасно свидетельствует, между прочим, характеристика народа вендов, данная Тацитом, который в своём сочинении «О происхождении, местоположении, нравах и народах германцев» («De origine, situ, moribus ас populis Germanorum), известном чаще под сокращённым заглавием «Германия», пишет о венедах: «Что касается певкинов, венетов и финнов, то я колеблюсь, причислить ли их мне к германцам или к сарматам… (Более похожи на сарматов) венеды: (они) сходятся с ними (до известной степени) и обычаями, ведя бродячую жизнь и живя грабежом. Тем нс менее я их также скорее отнёс бы к германцам, так как они умеют строить дома, знают употребление щитов и будучи проворными пешеходами, охотно ходят пешком: всех этих черт нет у сарматов, которые живут на телегах и на конях…» С другой стороны, далёкие от культурных центров древности Греции и Рима, расположенные за пределами Римской империи, они долгое время или оставались вне поля зрения древних авторов, или же, если и были известны им, то выступали под другими племенными названиями — киммерийцы, фракийцы, скифы, сарматы, готы и т. п. Эти же последние представляли собою, чаще всего, крупные межплеменные объединения или племенные союзы, имена которых заслоняли собою наименования частных племенных организаций, входивших в состав этих объединений, причём коллективные племенные наименования — киммерийцы, скифы, фракийцы, сарматы, готы, гунны и пр. — нередко переносились и на отдельные, входившие в их состав племена, в том числе и на протославян, позже — на славян.

Каменная стелла с изображением сарматского воина. Начало нашей эры.

Глава II Славянские племена в древности

§ 3. ЮЖНЫЕ СЛАВЯНЕ

СЛОВЕНЦЫ

Крайний северо-западный участок южного славянства занимают словинцы_у или словенцы. В раннем средневековье они занимали более обширную территорию, чем в настоящее время, уходя на запад в глубь Альпийских гор и к Адриатическому побережью, на восток — вплоть до Паннонского изгиба Дуная, т. е. той его части, где, круто меняя своё восточное направление, он спускается вниз и течёт к югу, вплоть до впадения в него с запада правого притока — Дравы. На севере словенцы смыкались с чешско-моравскими и словацкими племенами; на юге — с хорватами.

Как и все прочие народы, в том числе и народы славянские, словенцы, они же словинцы, сложились, выросли и оформились в особую этнографическую единицу или этнографический тип на исторически занимаемой ими территории в длительном процессе племенных скрещений со своими соседями — лигурами, ил лирами, ретами, галлами и др., переживая вместе с ними, до своего оформления в славянский индоевропейский тип, доиндоевропейскую, яфетическую стадию развития. Можно предполагать, что процесс перерождения группы местных яфетических племён в словенцев-индоевро-пейцев в значительной мере уже завершился к началу н. э., о чём говорит известное уже в 1 столетии н. э. наименование Блатенского озера в восточной части бывшей территории словенцев — Пельсо (ср. русск. плёс). Эта территория в средние века была известна под именем Паннонии. Однако под своим собственным именем словенцы впервые выступают в истории только в конце VI в. н. э., после ухода лангобардов в 568 г. в Италию. Это те самые славяне, которые в начале VII в. помогали лангобардам в их походах в Италию у Кремоны и Мантуи. В источниках они известны под именем — Sclavi Carantani, Sclavi in Carantano, Carnio lenses и т. п… а также Pannonii, Sclavi in Pannonia sedentes, Πάννονες..

Славяне на Балканском полуострове

Западною границею словенцев, отделявшею их в VII в. от немцев — баварцев, были верховья рек Дравы и Муры в Альпах.

В древности был известен ряд словенских племён: дулебы между Блатенским озером и рекой Мурой (ср. чешек, дудлебы, Doudleby — и русск. дулебы); стодоране — в области р. Штыри у Триглава (ср. аналогичное северно-славянское племя стодоранс в области нынешнего Бранибора); суслы — в южной Штирии, на левом побережье Дравы (ср. аналогичные племенные наименования среди русских и полабских славян); наконец, поляне на р. Енже (общность данного племенного наименования у многих славян не нуждается в специальном подчёркивании).

В VI в. словенский народ был подчинен аварам, могущество которых было сломлено, начиная с 623 г., вождём чешской группы западно-славянских племён Само, организатором первого у западных славян государства. Разгром аварской державы принёс словенцам освобождение от аварского ига, но вскоре после смерти Само и последовавшего затем распада его государства альпийские славяне, т. е. словенцы-хорутане. и их соседи словенцы-краинцы, в 745 г., угрожаемые вновь со стороны авар, принуждены были после длительной и упорной самообороны подчиниться во главе со своим князем Борутом власти франков на началах вассальной зависимости. После смерти Борута франки назначили словенцам в качестве его преемника некоего Горазда, а после его смерти в 753 г. — Хотимира. В VIII в. авары были окончательно разбиты и уничтожены франками (772–788), но с этого же времени словенцы навсегда подпали под власть франков.

Вместе с подчинением словенцев сначала под власть баварцев, а с 788 г. при Карле Великом — под власть франков, среди словенцев стало постепенно распространяться христианство, содействовавшее быстрой германизации словенского народа, которая, в конце концов, привела сравнительно скоро к значительному сужению этнографической границы современных словенцев сравнительно с их границею VI–X вв.

В IX в., после окончательной ликвидации возродившейся аварской державы, словенцы вновь колонизовали Паннонию вплоть до Дуная на востоке, но вместе с ними на этот раз сюда явились и германцы, и во второй половине IX в. нижняя часть Паннонии уже сплошь была заселена германцами.

В конце IX в. словенский народ в Паннонии стал жертвою нового насильника: в 894 г. сюда явились мадьяры. Под натиском мадьяр часть местного словенского населения бежала к соседним болгарам, другая — на запад, в Альпийские горы, и, наконец, часть их продвинулась на север, на территорию словаков. Оставшееся на местах старое словенское население подверглось частично мадьяризации.[50]

ХОРВАТЫ И СЕРБЫ

Имена балканских народов — хорваты и сербы впервые и притом случайно мелькнули на страницах истории довольно поздно: сербы — только в начале VIII столетия под именем никейской епископии Горбооеррсоу;[51] хорваты — в 852 г. в грамоте князя Терпимира от 4 марта 852 г.[52] Начиная же с X в. названные народы уже широко входят в историю, становятся предметом её внимания и приобретают в ней заслуженно, как героические народы в прошлом и настоящем, все права гражданства. Первым, наиболее ранним историком, которому хорваты и сербы обязаны своим включением в круг внимания исторической науки, начиная со средних веков и вплоть до настоящего дня, был византийский писатель X в. Константин VIII, прозванный Багрянородным (905–959). О хорватах и сербах Константин Багрянородный говорит в сочинении «Об управлении государством» или «О народах», известном у издателей под латинским названием «De administrando imperio», написанном автором в качестве поучения или руководства своему сыну Роману. По указаниям самого автора, это сочинение было им написано в 948–952 гг. т. е. незадолго до смерти.[53]

В числе западно-скифских племён Геродот (V в. до н. э.) называет, между прочим, каллипидов, занимавших восточное Поднестровье и Побужье. Их знает ближайший к Геродоту греческий историк IV в. до н. э. Ефор под именем карпидов. Вслед за Ефором это же имя карпиды повторяют и последующие греческие писатели. Тождество геродотовых каллипидов с карпидами Ефора не вызывает никаких сомнений. Равным образом, не вызывает сомнений и то, что это

— позднейшие карпы или карпиапы, т. е. жители Прикарпатья. Возможно, что впоследствии это и было славянское племя хорваты Киевского летописца, показанные им в том же районе. Не исключена возможность, что эти именно хорваты распространялись и значительно далее на запад в Венгерскую равнину и достигали Дуная и его правых притоков, т. е. позднейшей исторически засвидетельствованной территории, занятой хорватским народом. Во всяком случае, не подлежит никакому сомнению, что племенные наименования — карпы, карпианы, хорваты — связаны с именем карпаты, представляющем в своей основе тоже племенное наименование, а все эти спирантизованные племенные наименования имеют своим двойником сибилянтную форму сармат*[54]

С Карпатами увязывал имя народа хорваты в своё время и Ша-фарик, сближавший их с карпами и карпианами, которых он считал славянами и помещал в восточной Галиции. Хорваты, по Шафари-ку, это «жители гор», хърбов, т. е. горбов, хребтов. Под этими горами или хребтами, по его мнению, следует разуметь Карпаты, восточная часть которых в Галиции и сейчас называется у местного населения Горбами.[55]

По данным Константина Багрянородного, «хорватская земля», занятая славянами после прихода их в Иллирик и победы около 637 г. над аварами, в его время, т. е. в X в., начиналась от р. Цетиньи (Зентины) и простиралась вдоль Далматинского побережья до Ист-рии или до города Альбуна или Альбона (слав. Лабин), а в горной части несколько выходила за область Истрии. Она делилась на 14 жуп. К востоку от р. Цетиньи и г. Ливно хорваты соседили с сербами. «От хорватов, пришедших в Далмацию, — замечает Константин Багрянородный, — часть отделилась и заняла Иллирик и Панно-нию. Они имели самостоятельного князя, посылавшего к князю Хорватии посольство ради дружбы». Можно предполагать, что ту же территорию хорваты занимали и ранее X в., т. е. начиная с VIII в., когда им удалось освободиться от власти аваров. Северная граница их расселения шла по линии от города Сеня (на Адриатическом побережье) до верховьев р. Уны (правого притока Савы); на востоке их границею была горная цепь между Уной и Врбасом; южною границей хорватов в основном была р. Цетинья. [56]

Вся эта территория, т. е. Адриатическое побережье в указанных выше границах, за исключением нескольких островов (Rab, Krk, Osero) и городов (Задар, Сплет и Трогир), составляла в IX в. (852) regnum Chroatorum, в X в., Xpopaxia, Chroatia, т. е. хорватское государство, или Хорватию, именовавшееся также Sclavenia или Sclauonia. Кроме названной территории, хорватские поселения имелись в Штирии и Корутании, где в источниках IX и X вв. в нескольких местах показаны — pagus Crounati, Chrounat, Croudi, Chrowata, Chrowarh. Константинову область Иллирик обыкновенно рассматривают, как территорию между реками Врбасом и Дриною, т. е. область позднейшей Боснии; что же касается его Паннонии, то в ней надо видеть так называемую Посавскую Паннонгт, т. е. область, расположенную между Савой и Дравой и Дунаем (позднейшая Славония).[57]

Что касается сербского народа на полуострове, то его территория определяется Константином Багрянородным в следующих границах: «Сербия, — говорит он, — находится во главе (т. е. в начале — со стороны Константинополя) всех прочих славянских земель и граничит на северо-западе с пограничными горами дуклянских, тервунских и захлумских славян у Цетиньи и Хлсбсны, а на севере с Хорватией, на юге же с Болгарией». Пограничным сербским городом с Болгарией в IX в. Константин Багрянородный называет г. Расу или Рас (ц Раог|,тоРаооу, Р(кго<;,слав. Рась) на р. Рашке, притоке р. Иба-ра. Таким образом, область сербского народа в древнейшее время, судя по показаниям Константина Багрянородного, занимала обширную территорию, лежавшую на восток от Далматинской Хорватии и на юг от Посавской Хорватии. Центральным ядром сербского народа была Рашская область, расположенная в южной части названной территории, в районе рек Ибар, Лим и Тара. К сербам примыкали вошедшие впоследствии в состав сербского народа следующие родственные с ним племена: 1) неречане — от р. Цетиньи в северо-западном углу полуострова до р. Неретвы; состояли из 3 жуп; впоследствии продвинулись на острова Адриатического побережья, захватили в свои руки море и были известны как моряки и пираты; 2) захлумляне_} захлумцы; в X в. в источниках выступает dux Chulmorum; их страна была известна под именем — Захльмия, Хльмь, Хльмска земля; занимала прибрежную территорию от р. Неретвы на юг до Дубровника и внутрь материка; материковая часть её совпадала с нынешней Герцеговиной; 3) тревуняне, травуняне, земля Τρεβουνία Διόκληα, (лат. Travunia, Tribiinia и др., слав. Травоуния); занимали территорию побережья от Дубровника до Котора и внутрь материка; 4) конавляне занимали узкую приморскую полосу между Дубровником и Боной Которской; 5) дукляне, земля Διοκλήα Δοκλήας χώρα(лат. Dioclia, слав. Диоклития); занимала территорию между Котором на севере и нижним течением р. Дрима — на юге, совпадавшую с нынешней Черногорией и прилегающей к ней северной частью Албании. Позже название области Диоклея было заменено названием ЗепШу взятым от имени р. Зеты, правого притока р. Морача, впадающей с запада в Скадарское озеро.[58]

БОЛГАРЫ

На восток от собственно сербского племени, имевшего своим центром, как было сказано выше. Рашскую область (г. Раса), лежавшую между реками Ибар и Лим, начиная на западе от линии — Охридское озеро, область Дебра и р. Болгарская Морава в верховьях р. Моравы и вплоть до Чёрного моря на востоке — шли поселения ряда славянских племён, объединявшихся общностью характерных языковых особенностей, отличных от сербского языка, которые легли в основу сложившегося здесь, впоследствии восточно-балканского славянского народа, получившего имя болгар. Это народное имя группа восточно-балканских славянских племён получила от имени первой славянской политической организации на полуострове — славянской болгарской державы, положившей в VII в. н. э. (679) начало политическому объединению их в народ под именем болгарского народа. Территория распространения восточно-балканских славян не ограничивалась, однако, только задунайскими рамками полуострова. В состав болгарского народа входило также и славянское население Валахии, Семиградья и восточной части Венгрии вплоть до Дуная, а также и славянское население в Греции. Конечно, эта обширная область распространения восточно-балканского славянского народа в древности, с VII в. — болгарского, не представляла собою в этнографическом отношении сплошной славянской территории — местами в неё были вкраплены поселения романизованных и грецизованных фракийцев, а также греков.

Среди этого славянского населения обыкновенно различают три группы племён:

1. Северную, или мизийскую, группу, занимавшую территорию между реками Моравою и Тимоком на западе, Чёрным морем на востоке, Дунаем — на севере и главным Балканским хребтом — на юге. В неё входили: придунайские северяне, или северы (в Делиормане и в окрестностях Шумена, а также на левом побережье Дуная в южной Венгрии и Валахии); семь славянских племён в нижней Ми-зии или подунавцы (Aavoupioi) греческих источников, они же дунайцы — Киевского летописца. Эти семь славянских племён выступают в истории основоположниками первой славянской болгарской государственности на полуострове, государства Аспаруха. Вступив с ними в договорные отношения, в целях защиты территории от аваров, угрожавших ей нападением со стороны Венгрии, болгарский князь дружинник Аспарух, или Испарих, поселил одну часть их по Мораве, откуда они получили имя мораване. К этим же семи племенам принадлежали и соседи мораван тимочане — по р. Тимоку.

2. Среднюю, или македонскую, группу, населявшую старую Македонию, которая в VII в., ввиду компактно населявших её славянских племён, была известна под именем ή Σκλαυινία, αί Σκλαυίνιαι, Sclaviae; в состав этой группы входили: драговичи, или другувичи, — на запад от г. Солуня, между Сол у нем и г. Веррея (Вер); сагу даты — рядом с другувичами; ринхины — где-то поблизости от Солуня; струменцы — на нижнем и среднем течении р. Струмы (Стримен); смоляне — по среднему и верхнему течению р. Месты (Нестуг), совр. смиляне в верховьях р. Арды, восточнее р. Струмы; бързаки, или бърсаки, совр. болг. бърсяци, — в районе Кичево, Крушево, верхней Преспы, Прилепа и Велеса.

3. Южную, эпиро-фессалийскую и пелопонесскую, группу славянских племён составляли: ваюничи, велегезичи, миленцы, езерцы и др.

Глава III Общественный строй у славян в древности (до XI в.)

По данным чешского учёного проф. Кареля Кадлеца, крупнейшего представителя истории славянского права в буржуазной науке, славянские земли в X и XI вв. состояли из мелких округов, которые мы привыкли, говорит автор, называть в общем жупами, хотя этот термин и не везде был известен. Например, он не был известен в России.

Жупы, по Кадлецу, составлялись из многих крестьянских посёлков и, по крайней мере, из одного города как центра жупной политической жизни. У некоторых славян несколько сёл, объединённые в известном отношении в новую административную единицу, составляли opolc (русск. вервь, вара, перевара, сербск. осколина, чешек. osada).[59]

Так как политическим союзам, говорит Кадлец, во всём мире предшествовали союзы родовые, основанные на кровном родстве, то и вышеозначенные территориальные союзы, вероятно, возникали из аналогичных групп, основанных на кровном родстве. Основой всякой государственной организации стал род, представлявший собою объединение лиц, опиравшееся на кровное родство, которое и селило эти объединения вместе в одном или в нескольких сёлах. На древнейший славянский род Кадлец распространяет то, что известно о союзе кровных родственников у германцев.[60]

Как и германский род, древнеславянский род, по Кадлецу, представляя собою по существу «мирный союз», или «союз мира» (Friedensverband), был одновременно и «оборонным союзом» (Schutzverband) и прежде всего «военным союзом» (ein kriegerischer Verband), ввиду чего в старогерманском войске род составлял особое отделение. Своеобразной особенностью рода, как общественной организации, покоившейся на кровном родстве, обусловливался, по Кадлецу, и ряд правовых установлений, характерных для родового строя: кровная месть, круговая порука, коллективная опека, коллективная имущественная общность, своеобразное наследственное право и пр.

Во главе каждого рода стоял начальник, который сообща с представителями семей (как правило — с отцами, а в семьях задружных — и с другими возглавляющими семью) управлял делами рода и производил суд на родовой территории. Он же был и вождём военного отряда своих сородичей. Как назывался этот начальник, Кадлецу неизвестно^ Кажется, говорит автор, он назывался старостой, или старшиной, у некоторых же славян — жупан. В документе от 1181 г., выданном маркграфом Оттоном и графом восточной марки Дитрихом Монастырю Петра в Лаутенбурге, показаны — seniores villarum, quos lingua sua supanos vocant. Так же, по Кадлецу, сельские начальники назывались и у штирийских славян, словинцев, т. е. жупанами.

В целях самообороны против внешнего врага родовые союзы, как союзы территориальные, объединялись в области. Вследствие соседских отношений у отдельных родов возникал ряд общих аграрных, административных, судебных и, прежде всего, военных дел. В целях самоо6о[хшы они не только создавали общие армии, но и строили и поддерживали «города», т. е. укреплённые места, куда укрывалось от неприятеля население совсем своим имуществом и где происходили веча начальников, когда дело касалось серьёзных вопросов управления Всеми объединёнными родовыми союзами. В этих же городах производились суды, а также отправлялись и обряды религиозного культа. Кадлец предполагает, что такие области, представлявшие собою территориальное объединение нескольких родовых союзов, у большинства славян назывались жупами, а их начальники — жупанами (лат. jupanus, suppanus, греч. Cpvnavoq).

Наиболее раннее засвидетельствование термина жупан мы имеем, по Кадлецу_{j в} греческой надписи, найденной среди предметов так называемого сокровища Атиллы в Nagy-Szent-Miklosz в Торон-тальском комитате в Венгрии. Слово жупан выступает здесь два раза: ^oarcav и ^©Tcav. Названное сокровище восходит к концу III столетия н. э. и Предположительно представляет собою памятник народа гспидов. В древнеболгарских надписях тот же термин встречается в формах o£o\)7tav и бкоштк причём вторая форма рассматривается, как вариант первой.[61] Кроме того, этот же термин выступает в словинской области в грамоте баварского воеводы Тассилона от 777 г. на имя Кромсмюнстского монастыря, где упоминается жупан (jopan) Physso.[62]

Дальнейшее объединение нескольких жуп в организацию высшего порядка приводит, по Кадлецу, к возникновению небольшого племенного государства, представляющего собою наивысшую ступень первичной государственной организации. Эти небольшие племенные государства, вероятно, предполагает автор, назывались «землями», «волостями», а если в такой области возникала княжеская власть, — княжествами. Так же, вероятно, до возникновения монархической власти, эти племенные государства управлялись, как предполагает Кадлец, собранием всех жупанов, представлявшим собою нечто вроде аристократической коллегии, так что славянские племена ко времени выступления на исторической арене представляли собою, по Кадлецу, скорее союзы государств (Staatenbund), чем государства. Государственная жизнь славян в такой организации, по Кадлецу, опиралась на федеративное начало. Это и есть, по Кадлецу, та демократия, о которой говорят греческие авторы.

Дальнейшее объединение племенных государств в союз государств приводило к созданию многоплеменного государства с великим князем во главе, который, говорит Кадлец, сумел возвыситься над другими и навязать им свою власть. Таким именно князем в VI в. был, например, Добрита, или Добрята, в котором, по данным Менандра, автор видит начальника какого-то крупного в Дакии союза славянских племён, из которых «каждое в то же время имело собственного вождя».[63]

Таким образом, схема развития общественного строя у древних славян, по Кадлецу, представляется в таком виде:

1) Род, как союз семей и задруг, основанный на кровном родстве; он занимает одно или несколько смежных сёл, образующих его родовую территорию — жупу; он имеет во главе начальника с функциями административными, судебными и военными, т. е. он управляет родом, разбирает судебные тяжбы и предводительствует на войне; это — родовой староста, старшина, жупан, в лат. документах — seniores villarum; он управляет родом совместно с представителями семей, из которых состоит род; этими представителями являются отцы семей и лица, возглавляющие задружные семьи.

2) Союз родов, объединённый единством территории, образующей его область — жупу, с начальником — жупаном во главе; союз родов имеет своё военное укрепление — город; здесь происходят союзные веча в составе начальников отдельных родов, входящих в состав союза, ведутся судебные дела, отправляются обряды культа.

3) Федеративное племенное государство, представляющее собою территориальное объединение нескольких союзно-родовых жуп, — это земля, волость, княжество; во главе — жупан или князь, он управляет совместно с аристократической коллегией в составе всех родовых жупанов.

4) Многоплеменное государство, представлявшее собою объединение племенных государств с великим жупаном или великим князем во главе.

Схема Кадлеца не вызывает, в общем, возражений. Но, если мы пойдём несколько дальше, если посмотрим, каким содержанием автор заполняет свою схему, мы окажемся на пустом месте, и от Кадлеца, крупнейшего в буржуазной науке знатока истории славянского права, ничего не остаётся.

Почему славянские народы так долго, вплоть до начала X в., оставались при своих примитивных племенных организациях и не создали к этому времени крупных политических объединений? На этот вопрос Кадлец отвечает: во-первых, потому, что с самого начала истории славяне не имели политического сознания (zmyslu), что стояло в связи с их характером или натурою, с нехваткой энергии и мягким характером. История целых столетий, говорит Кадлец, свидетельствует о том, что славяне расширяли территорию своего поселения только там, где не встречали больших препятствий. Правда, и славяне принимали участие в переселении народов и некоторые места для поселения добыли при этом насилием, но как только они занимали новые места, они не расширяли их путём причинения вреда другим народам, а ограничивались исключительно тем, что отбивали нападения чужеземцев, чтобы сохранить свои государства. Вторая причина, почему вплоть до X в. славяне не сумели создать крупных государственных объединений, заключается, по Кадлецу, в том, что, проявляя по отношению к чужеземцам достаточно мягкости характера и покорности, внутри своих отношений славяне отличались лишь склочничеством и непослушанием. Этим и объясняется, по автору, то, что в развитии государственной мысли славяне в течение долгого времени не пошли далее племенных организаций.

Какие движущие силы лежали в основе процесса развития общества у древних славян? Почему и как отдельные славянские роды объединялись в союзы родов, а эти последние — в племена и в племенные государственные объединения? Почему одни из родовых жупанов становились великими жупанами или великими волостными князьями, а другие оставались на положении родовых жупанов? Как и почему из федерации родов возникает у славян монархия? На эти вопросы Кадлец даёт весьма простые ответы, которые сводятся к тому, что основным импульсом к объединению родов в союзы родов, а этих последних в племена и племенные государства служили у славян интересы самообороны против внешнего врага; что демократия, о которой говорит Прокопий, это подлинно славянская форма общественности а княжеская власть сложилась у славян под чужеземным влиянием, о чём уже свидетельствует самый термин «князь») но даже и при монархической форме общественно-государственного строя князь у славян не имел абсолютной власти, но ограниченную собранием начальников низшей организации или каким-то вечем (сеймом); что на должность жупана; как правило, выбирался начальник самого главного, ведущего рода, впоследствии же, по всем данным, положение это осталось наследственно связанным с этим родом (стр. 68); что в большом «союзе государств» жупаны не могли оставаться при прежней власти, но из их среды выдвигался один и в роли «великого князя» исполнял верховную власть над всеми племенами; он мог быть значительно ограниченным вечем подвластных ему жупанов, но во всяком случае обладал большею властью, чем они. В некоторых же племенных государствах государственная власть не была сосредоточена в руках собрания жупанов, но в руках одного из них, который сумел возвыситься над другими и навязать им свою власть.

Нет надобности говорить о том, что картина древнеславянского общества, как она рисуется Кадлецом, имеет очень мало сходства с подлинной исторической действительностью. Основная ошибка буржуазной науки в данном случае заключается в том, что она желает видеть эволюцию там, где в действительности имела место революция; желает видеть мир и согласие там, где в действительности шла напряжённая классовая борьба. В результате такой трактовки вопроса мы получаем чисто механическое представление исторического процесса, помогающее видеть поверхность предмета, но не видеть его амальгамы.

«Два стихийно возникших факта, — говорит Энгельс, — господствуют у всех или почти у всех народов на заре их истории: разделение народа по признаку родства и общая собственность на землю».[64]

«Каждое племя, — говорит Энгельс о германских племенах, — оседало на новом месте нс по прихоти или случайно, а соответственно родственным связям соплеменников, как об этом точно сообщает Цезарь. Болес крупным группам, близким по родству, доставался определённый округ, в пределах которого опять-таки отдельные роды, включавшие определённое число семей, селились вместе, образуя отдельные сёла. Несколько родственных сёл составляли сотню… несколько сотен образовывали “гау”, область; совокупность этих “гау” составляла данный народ».[65]

Итак, по Энгельсу:

1) определённое число семей составляло род;

2) отдельные роды селились вместе, образуя отдельные сёла;

3) несколько родственных сёл составляли сотню;

4) несколько сотен образовывали область;

5) совокупность этих областей составляла данный народ.

Распределение земли между различными, в порядке градации,

общественными организациями Энгельс представляет в таком виде:

1) каждое село имело сельскую мирскую землю;

2) земля, на которую не притязало село, оставалась в распоряжении сотен;

3) то, что оставалось после наделения землёй сотни, доставалось области — «гау»;

4) земля, которая, была свободной ещё и после этого, — большею частью это был крупный участок, — находилась в непосредственном владении всего народа.

Итак, по Энгельсу:

Каждое село имело сельскую мирскую землю, а наряду с этим существовала общественная земля: «сотенная», областная и, наконец, общенародная, но захваченная королём как представителем всего народа, и называлась она поэтому королевской: konungs almannigar. И все они без различия, даже и королевская, назывались almannihar альмендами, общинными землями.

Обширный участок земли, предоставленный каждому отдельному селу, представлял собою так называемую марку.

На этом обширном участке земли размножавшееся население основывало новые поселения, дочерние сёла, которые вместе с материнским селом, на равных или несколько урезанных правах, образовывали теперь единую общину-марку.

Таким образом, община-марка, по Энгельсу, есть большее или меньшее число сёл, соединённых в одну общину-марку.

Над этим союзом, по крайней мере в первое время, стояли ещё более обширные союзы-марки, охватывающие «сотни» или «области», и, наконец, весь народ первоначально составлял единую огромную обгцину-марку для управления оставшейся в непосредственном владении народа землёй и для верховного надзора за входившими в неё подчинёнными марками.[66]

«Это сохранение крупных марок, — говорит Энгельс, — составляет существенное отличие общинной собственности германцев от современной русской общины; в России каждая сельская община

имеет свою собственную, обособленную общую землю, если только при отмене крепостничества эта земля нс отнята у общины и нс передана помещику».[67]

Три брата, Кый, Щек и Хори в, сидевшие на Киевских горах, принадлежали к племени полян, о котором летописец говорит, что ОНИ «живяху кожьдо с своимь родомь на своих местех, владеюще кожьдо родомь своимь». Мы не имеем более подробных данных, для того, чтобы составить себе точное представление о том, что же представляли собою, по существу, эти три братские рода каждый в отдельности и все взятые вместе, с точки зрения известных нам форм общественности у народов древности. Поэтому в разрешении этого вопроса нам приходится руководствоваться тем, что мы знаем из классической работы Ф.Энгельса о «Марке» относительно германского рода. Мы не сделаем в данном случае ошибки, потому что германцы и славяне в древности, как и все народы, переживали, в основном, одни и те же этапы развития общественного строя: семья, род, союз родов, племя, государство. С другой стороны, в нашем распоряжении имеется весьма ценное в этом смысле показание Тацита о славянах-венедах, который, описывая этот народ, высказался в том смысле, что он отнёс бы венедов скорее к германцам, чем к сарматам. Следовательно, в Тацитово время, т. е. в I в. н. э., славяне в культурно-общественном отношении не представляли столь разительной разницы сравнительно со своими соседями, чтобы ставить славян и германцев в этом отношении на разные полюсы. Тацит такой разницы не видел.

Исходя из этого, мы можем с известною положительностью утверждать, что каждый из трёх братских родов, о которых мы говорили выше, представлял собою прежде всего группу кровно родственных семей, т. е. семейно-родовую общину, сидевшую каждая «на своих местех», на Киевских горах, в дремучем лесу («лес и бор велик»), но вблизи одна от другой, на общей для всех их территории. Такое совместное поселение родов, по Энгельсу, составляло село, причём вначале это было село кровных родственников, т. е. сельская родовая община.

Таким образом, три семейно-родовые общины, возглавляемые каждая одним из трёх братьев и имевшие в своём распоряжении обширный участок земли, находившийся в их общем нераздельном пользовании, образовывали село, а их участок земли составлял марку.

Вместе с ростом населения и образованием на той же территории марки новых дочерних посёлков эта марка превращалась в общину-марку. Во главе её стоял старший в роде. Таким в киевской легенде был старший из братьев — Кый. Это был старшина или жупан общины-марки, а его братья, Щек и Хорив, оставались на положении семейно-родовых старшин. Затем, по летописному рассказу, братья общими силами построили город, т. е. укреплённый пункт, которому дали имя старшего из братьев, Кыя.

Таким образом, в легенде об основании Киева отмечены два последовательные этапа в развитии общества у древних славян: семейно-родовая община и община-марка. Эти этапы в действительности отделял друг от друга значительный промежуток времени, и если легенда приурочивает их к одному и тому же поколению или связывает их с именем одного и того же лица, то в данном случае мы имеем типичный для всякой легенды анахронизм, легко поддающийся расшифровке и не представляющий по существу, с точки зрения интересов знания, никакого значения. Гораздо важнее то, что легенда фиксирует на своих страницах не только позднейший этап в развитии общества у древних славян, общину-марку, но и предшествовавшую ей семейно-родовую общину.

Как известно, киевская легенда о трёх братьях, основоположниках Полянского государства и основателях его столицы, не является ни оригинальным произведением киевского летописца, ни какой-либо частной собственностью славянского фольклора вообще, но представляет собою доисторическое племенное предание, уходящее своими корнями в далёкую дославянскую яфетическую давность, в бассейны Ванского и Урмийского озёр, в страну Урарту и Мидию, ко временам, по определению акад. Н.Я.Марра, значительно более древним, чем IV–V вв. н. э. Н.Я.Марр назвал эту легенду «одним из ценнейших племенных преданий Понтийского района, - параллель которой рассказывалась ещё в IV–V вв. на берегах Ванского озера в Армении» и была использована армянским историком Зенобом Глаком, писателем VII в. Это именно скифское или, точнее, кимер-ское предание о строителях армянской земли, трёх братьях — Куаре, Мельте и Хореане, за именами которых, по Марру, скрываются племенные названия.[68]

Таким образом, мы имеем все основания предполагать, что киевская легенда о трёх братьях, создателях Полянского государства и основателях города Киева, в восточно-славянской редакции восходит к значительно более раннему времени, чем киевская летопись XI–XII вв., и представляет собою, в своей летописной редакции, независимо от своего первоисточника, восточно-славянское народное предание, которое могло возникнуть или быть освоенным народом, давшим ему своё местное редакционное оформление только при условии наличности соответствующей конкретной социальной обстановки.

Таков обычный путь сложения национальных легенд, как и обычный путь внедрения в национальную по форме культуру всяких культурных и литературных международных влияний и заимствований.

В названной выше статье «Книжные легенды об основании Куа-ра в Армении и Киева на Руси» Н.Я.Марр, между прочим, заметил: «Для исследователя исторической жизни России это, по-видимому, мало на что пригодная легенда, но для доистории нс только России, но и всего Средиземноморья это — одно из ценнейших племенных преданий Понтийского района» (стр. 54). И Н.Я.Марр был прав: ценнейшее племенное предание не только для доистории России, но, в частности, для доистории всех славянских народов, в сравнении с которым ничего подобного мы не имеем ни у одного из славянских народов. Ценнейшее в том отношении, что, несмотря на свой легендарный характер, оно даёт нам бесспорный, не вызывающий никаких сомнений конкретный материал, освещающий самые начальные страницы истории славянского общества в древности.

Анализ этого материала привёл нас к заключению, что киевская легенда отмечает два последовательных этапа в истории этого общества: наиболее ранний — семейно-родовая община и более поздний — община-марка. Весьма вероятно, что когда летописец говорит о полянах в прошлом, что они «живяху кожьдо с своимь родомь на своих местех», т. е., занимая определённые территории, эти Полянские роды, как и первичные роды легендарных Кыя, Щека и Хорива, представляли собою именно семейно-родовые общины.

Таким образом, расшифровывая легендарный рассказ киевского летописца о трёх братьях, мы имеем все основания говорить о том, что в основе общественного строя у славян в древности лежала семейно-родовая община. Вместе с тем мы имеем все основания говорить также и о том, что для киевского летописца это уже не его современность, а далёкое прошлое, отложившееся в предании об основании Киева, которое он, как добросовестный историк, и заносит на страницы своего повествования, чтобы увязать настоящее с прошлым, делая тем самым исключительный по своей ценности вклад в историческую науку. В его время Полянский род представлял собою, несомненно, уже нечто другое, позднейший этап в развитии общественного строя у славян, т. е. соседскую общину или общину — марку, о чём мы заключаем на основании рассказа той же легенды об основании города Киева. Наконец, когда тот же летописец говорит: «и по сих братии держати почаша род их [т. е. братьев Кыя, Щека и Хорива — авт.\ княжение в Полях...», мы имеем в данном случае употребление термина род в том же источнике в третьем, специальном значении, а именно: в значении рода-поколения или рода-династии.

Однако показание Прокопия о том, что славяне «живут в дрянных избах, разбросанных на далёком расстоянии одна от другой», а Маврикий к этому прибавляет, что «славяне делают в своих жилищах много выходов на всякий случай», — конечно, заметим, не «на всякий случай», а по совершенно определённой причине, о которой говорят нам скорее соответственные памятники трипольской культуры, нежели соображения Маврикия, — эти показания возвращают нас к той именно более ранней форме родового строя, которая для киевского летописца была уже только преданием прошлого, т. е. к семейно-родовой общине. Легендарные Кый, Щек и Хорив, из которых каждый со своим родом сидит на горе, это скорее славяне византийских авторов VI в. или даже более раннего времени, но не киевские поляне и вообще не славяне X–XI вв. Показания Маврикия о том, что «славяне делают в своих жилищах много выходов на всякий случай» (автор имеет в виду возможность легко покинуть жилище его обитателями во время военной опасности), ещё больше убеждают нас в том, что в данном случае мы имеем дело именно с семейно-родовою общиной, которая по составу своих членов могла иметь и характер так называемой «большой семьи», продолжающей доживать свои дни ещё и сейчас у южных славян — черногорцев, сербов, хорватов, отчасти у болгар, — под официальным юридическим названием «задруга».

В народном языке у сербов-герцеговинцев она известна под названием kyha, задружна kyha, kyhna дружина, друшатво, братство, скупчина, село, складна брака, велика kyha, добра kyha, домака за]еднии₁а и др.; у черногорцев: хижа, огнище, дим, жупа; у сербов: кука, 6paha, братство, комун, множина; у болгар: голяма кьща, обитсл-челяд, дружина, купщина, род, рода. Эти термины, служащие в народном языке у южных славян для названия «задруги», отличны от терминов, которыми они же называют свою обычную семью.

Состав членов южно-славянской задруги там, где она ещё кое-где уцелела до наших дней, не превышает сейчас 10–15 человек; изредка число это поднимается до 30–40 человек. По свидетельству болгарских этнографов, ещё в середине прошлого века в Болгарии встречались задруги с составом членов в 50-100, 100–200 человек. В настоящее время болгар, в частности, задруга представляет собою вообще редкое явление.

Во главе южно-славянской задруги, этого своеобразного пережитка древнеславянской патриархальной семейно-родовой общины, стоит старший в роде прадед, дед, отец, а если его нет в живых или если по преклонности лет он оказывается неспособным к управлению родом («владеюще кажьдо родомь своимь»), на его место избирается новый старейшина, домакин, домакин, господар, глава, гла-ватар, стопан, сайбия, баща, ЭяЭо и др. Иногда глава рода уже при жизни своей намечает себе преемника, и этот преемник иногда же ещё при жизни своего предшественника становится на его место.

Глава задруги, домакин, является её ответственным администратором, начальником и распорядителем в её хозяйственной жизни и деятельности: он же несёт в задруге и обязанности судьи; он же представляет интересы задруги и в её внешних сношениях. На обязанности домакина лежит регулирование всей хозяйственной жизни рода и распределение нарядов на работу между всеми его членами. Он же ведает и финансовыми делами своего рода — задруги: продаёт, покупает, ведает кассою. Все члены рода обязаны относиться к домакину с почётом и уважением. Обязанности домакина по отношению к женской части задруги несёт его жена — домашня.

Хозяйство задруги, её движимый и недвижимый инвентарь, её расходы и приходы составляют общее нераздельное достояние задруги, но зато каждый член задруги пользуется полным материальным обеспечением на равных правах со всеми прочими членами задруги и принимает участие во всех делах задруги, в том числе и в распределении имущества задруги (у сербов это имущество носит названия стожер, за; сдничка домайа имовина, домаки) а и т. п.; у болгар — бащиния, задружен имот, кьщен имот и др.) По характеристике болгарского исследователя задруги проф. С.С.Бобчева, члены задруги смотрят на общее имущество задруги, как на своё имущество, но что в нём кому из них принадлежит, кто какую в нём имеет долю, они не знают, да и знать им этого не надо. Они знают, что все в задруге есть общее достояние, все принадлежит им, все они являются его хозяевами и никто в задруге не имеет права говорить, что это «моё личное имущество», «моё собственное достояние», «мною добытое», «на мои деньги купленное» и т. п. Частной собственности старая задруга не знает, но в последнее время встречаются задруги, где наряду с общим имуществом имеется и частная собственность. Этот вид имущества в задруге у болгар носит имя баш-калък — от слова башка — «отдельно», «особенно». Он образуется чаще всего из свадебных подарков, которые вместе с собою приносит в новую семью невестка из родительского дома; иногда эти подарки бывают и довольно крупными — коровы, овцы, земельные участки, нивы, сады, луга, виноградники и т. п.

Для характеристики хозяйственных отношений в задруге необходимо ещё отметить, что задруга не знает права наследования, что вытекает из общих условий коллективного пользования задружным имуществом и из основ задруги как формы семейно-хозяйственного объединения.[69]

Эти данные проливают отчасти свет на то, чем по своей структуре и характеру был первичный древнеславянский род как семейно-родовая община, основанная вначале на кровном родстве, перераставшая, однако, с течением времени в территориальную соседскую общину, или общину-марку, и носившая имя своего родоначальника в форме патронимического прилагательного множественного числа на — ичи, — овичи, — вци, у западных славян — id, — ice вроде: южно-славянских Враничи, Поповичи, Мрчаевци, Яковци, Тадювци, Великовци и т. п.; чешских — Prejaslovdi, £yvohybici, Mnetici, Domazilici и т. п.; польские Wadowice, Krzeslawice и т. д.

Территориальная соседская община или община-марка у южных славян носила в древности название жупа, и старейшина её — жупан. У восточных славян она была известна на севере под названием мир, на юге — вервь.

Что касается западных славян, то вопрос этот ввиду отсутствия соответственных данных решается здесь или совершенно отрицательно, в том смысле, что славянам эта форма общественного строя вообще никогда не была известна, на чем особенно настаивает польская буржуазная историография, или предположительно в пользу существования и у западных славян аналогичной общественной организации, носившей здесь то же имя жупа, какое она носила и у южных славян. Во всяком случае, положительные данные в этом смысле имеются только для южных славян. Это именно известное показание Константина VIII Багрянородного о сербских и хорватских жупаниях или жупах и возглавлявших их жупанах.

Сербского князя Мунтимира, который, отстранив в 872 г. от власти своих братьев, сделался самодержавным правителем Сербии, Константин Багрянородный называет великим жупаном и говорит о том, что ему были подчинены жупаны остальных сербских племён. «Князей Capxovreg), как говорят, — замечает источник, — эти народы (хорваты, сербы, захлумцы, тревуняне и др.) не имеют, кроме жипанов-старшин (£oi)Ttavo<; yepovxa^), подобно тому как это в обычае у других славян».[70] Каких славян имел в виду Константин Багрянородный, говоря о других славянах, — неизвестно. Во всяком случае, восточные славяне, которых он очень хорошо знал, в X в. называли своих властителей титулом князь. Вероятнее всего, говоря о других славянах, лоточник имел в виДу, прежде всего, болгарских славян, а, может быть, также и западных, моравских, которые хорошо были известны в Византии по дипломатическим сношениям уже в IX веке при Михаиле III (842–897).

Сербская жупания, или жупа, представляла собою участок меньших размеров, чем германская область, или «гау», и охватывала обыкновенно долину реки или горную котловину. Большинство жуп называлось по именам рек, вроде, например, Лепеница, Топлица, Црмница, или по названию местности, как, например, Дубрава, Хвостно; реже по укреплённому пункту — Рудник, Будим ля. По течению реки жупы могли делиться на верхние и нижние. Границами отдельных жуп были необитаемые лесные или горные области, причём эти границы не имели установленной линии. Центром жупы был замок — град. На обязанности населения лежала постоянная его охрана и поддержка. Жупы были объединены в крупные области — слав, «земля», греч. %сЬра, лат. terra, regio. [71]

Основною общественной ячейкой у чешско-моравских славян в древности, по данным чешского историка права д-ра Герменегильда Йречека, был род. Комплекс мелких родов составлял племя. Живя в деревенских посёлках (dedina, ves), эти роды имели общее имущество, общего главу и общее имя. Посёлок как таковой не имел своего имени. Имя носили жители, и это имя оставалось и за посёлком. Например, Utesnovici — это прежде всего название рода и только впоследствии название посёлка Itesinovice. Этим объясняется, по автору, наличность на территории Чехии и Моравии большого числа посёлков с коллективными, родовыми или так называемыми патронимическими названиями. Древнейшими родовыми именами у чехов и мораван Иречек считает такие, которые встречаются у всех славян, что, с его точки зрения, объясняется тем, что они возникли не на чешско-моравской почве, но были принесены сюда вместе с племенами, т. е. вместе с пришлыми родами. К числу таких родовых имён Иречек относит: Vojnici, Utesinovici, Mladenovici, Myslenici, Drazkovici, Nezabudici, Domaborici, Pribenici, Ubenici, Nehosovici, Nihonici, Bratronici, Sestronovici, Sendra2ici, Pefmyslane, Iutoborici, Grdiborici, Prostoborici, Vojislavici, Borislavici, Ratiborici, Jesutborici, Tuchomirici, Radonici, Brancoici и т. п. Первоначально, все это, очевидно, имена не посёлков, а жителей. Каждый член такого рода, предполагает Иречек, лично назывался родовым именем: Vojen, Mladen, Lutobor, Borislav, Vlastibor, Tovchomir, Premysel, Nehos, Nezabud, Ninonja, Rodonja и др.

Древнейший патриархальный строй у чехов и мораван начал исчезать, по Иречеку, в X столетии, когда народ в результате более тесного политического сплочения начал более взаимно сближаться и смешиваться и когда жители существовавших до сих пор родовых «дедин» стали расходиться в разные стороны в целях добывания себе самостоятельного источника существования.

Когда князья начали обрабатывать и заселять свои обширные владения, они стали принимать к себе народ из прежних родовых посёлков. Поступая на службу к князю одиночками, этот пришлый народ создавал здесь новые дворы, новые посёлки, но уже не родового типа, как это было раньше, вследствие чего эти посёлки получают и свои названия или по местности, или по имени своего основателя.

Родовой строй у чехов и мораван, т. е. строй, когда сёла образовывали поселения отдельных родов, держался, по Иречеку, вплоть до конца X в., так что посёлки с коллективными, патронимическими названиями, по определению Иречека, восходят ко временам не позже X в. н. э., а названия топонимического и персонального характера не старше конца X в.

Родовая организация у древних чехов, по Иречеку, была похожа на родовую организацию у южных славян, задругу, что подтверждается исконным названием недвижимого имущества d£dina, т. е. наследие дедов, переходящее к потомству; другими словами dedina, по Иречеку, значит родовое имущество. У хорватов это bastina, у поляков и словаков — ot£izna, otcina. Основа у всех этих терминов одна и та же: d£d, batja, otec, т. е. предок родового, кровнородственного, потомства. Эта общность недвижимого имущества, дедины, стала основою средневекового наследственного права у чехов. Как правило, род у чехов в древности оставался неделимым и в этом смысле составлял общину. Дедина была кормилицей рода. Она принадлежала не только данным членам рода, но роду вообще, т. е. и последующим его сочленам, поэтому она безо всякого завещания и распоряжения переходила от поколения к поколению. Она была непрерывно продолжающеюся основою источника существования, тем, что южные славяне до настоящего дня называют stezer (Stammgut), т. е. родовое достояние; семья же была только переходящим пользователем этого имущества. Только предметы потребления, доход, так называемые плоды дедины переходили в абсолютную собственность членов рода.

Доходы дедины состояли из хлеба в зерне — оЫИ_у и в скоте. Термин obili обозначал у чехов вначале то, что и сейчас у словаков называется термином obili; dobytek — скот означало то, что термин statek и до сих пор означает у поляков, т. е. имущество. Хлеб в зерне obili стал товаром; скот dobytek стал имуществом членов семьи. Девушки, выдаваемые замуж, наделялись у чехов только веном, т. е. движимым имуществом.

А так как род действительно составлял в целом определённую единицу, жил вместе в одном посёлке, то деревня и до сих пор, по Иречеку, у мораван, словаков и чехов называется dedina.

О наличности у чехов, мораван и словаков в древности родового задружного строя, причём род и его дедина — посёлок были здесь нераздельны, свидетельствует целый ряд пережитков в современном быту: так, например, средневековая община у чехов, сменившая собою более раннюю родовую общину кровных родственников, продолжала сохранять характер родовой общины и её установления вроде, например, круговой поруки; термин «челядь», каким все вместе нарывались члены родовой общины, которым и сейчас называются служащие в доме (celed, Seladka); вроде обычая, бытующего и сейчас в чехо-моравских деревнях, взаимопомощи крестьян, например, при уборке урожая, известного у моравских валахов под именем pobaba, у сербов molba (moba), т. е. помощь при работе, у чехов laska; или при бытовых несчастьях оказание взаимопомощи дровами, хлебом, скотом и т. п.[72]

Характерную особенность для воззрений чешского историка права, как можно видеть из изложенного выше, составляет то, что, признавая родовую общину — дедину — в качестве начальной основы общественного строя у чехов в древности, от этой формы общественной организации он непосредственно переходит к племени как к комплексу мелких родовых общин, минуя, таким образом, переходную ступень между родом и племенем, которую составлял союз родов, или, по Энгельсу, — община-марка. Чешский же историк славянского права Карель Кадлец, работавший позже Иречека, как видели мы выше, высказался в 1912 г. предположительно в пользу существования и у западных славян той же организации и с тем же именем жупа, которая была известна и южным славянам и которая представляла собою то именно, что нам известно обычно как община-марка.

В современной чешской историографической литературе по данному вопросу нет единства мнений. Представители так называемой новой исторической школы J.Pekaz и V.Novotny категорически отрицают существование у чехов, мораван и словаков в древности жупы, на том основании, что данный термин не засвидетельствован в древнейших чешснских источниках, где на месте предполагаемых небольших жуп выступают только края, которые эти источники называют терминами provincia, terra, regio, tribus, districtus. Профессор же Новотны, кроме того, отметил, что термин supanus выступает в латинских источниках значительно позже, начиная впервые с XII в., и высказался против тенденции переносить его в более ранние эпохи чешской истории, независимо от того, что этот термин засвидетельствован у других славян раньше, чем он впервые выступает у чехов. С другой стороны, проф. Новотны пытается установить, что, несмотря на то, что приведённые выше латинские термины и употребляются в источниках, по-видимому, без определённого отличия и как будто бы в одном и том же значении, однако термин provincia употребляется в более широком смысле или, по крайней мере, ставится выше термина regio, означающего нечто меньшее, иногда прямо противопоставляемое понятию provincia. Термин же provincia употребляется в источниках обыкновенно для названия территорий былых, некогда самостоятельных племенных объединений. Например: in confinio duarum provinciarum Belina et Lutomerici — речь идёт о племенах белина и лютомсричи; ilia distinguitur provincia quinque regionibus — речь идёт о племени лучан; uman parvam regionem, quae est circa fluvium Belinam. Наряду с этим тот же источник (Козьма) говорит: civitatem Gradec et totam circa adjacentem cum quatuor castellis provinciam, — т. е. тот же термин provincia употреблен в данном случае для города Градец и прилегающей к нему округи, т. е., по-видимому, для территории меньшего размера, чем территория соответственного в прошлом племени. Путём довольно пространного рассуждения проф. Новотны старается доказать, что обширные племенные территории, захваченные вооружённою силою, по причинам топографического характера не всегда были удобны для управления как единое административное целое и поэтому дробились на более мелкие единицы, имевшие своими опорными пунктами вновь создаваемые или приспособляемые для этой цели старые, уже существовавшие на данной территории города. Эти более дробные административные районы единой былой обширной племенной территории автор склонен видеть в термине regio в противоположность термину provincia, который продолжает по традиции, как утверждает Новотны, существовать у летописцев и историков после того, когда самой «провинции» уже не существовало, а на её месте уже существовали более дробные административные единицы, regio.[73] По-видимому, автор имеет в виду обосновать таким образом свою мысль о том, что термин латинских источников regio означал собою, во всяком случае, нечто иное, чем жупа, и что соответствующей организации у древних чехов не было. То обстоятельство, что существование жуп у чехов, мораван и словаков не засвидетельствовано источниками в древности, но только для XIII и XIV вв. и притом в другом значении, не мешает проф. Нидерле, на основе всяких доводов, высказать всё же предположение, что аналогичные организации существовали у чехов и мораван и до X в.[74]

Из немногих вообще русских учёных, занимавшихся изучением истории славянского права, на вопросе об общественном строе у древних славян, в Чехии и в Польше останавливался в своё время варшавский профессор Ф.Зигель. В статье «Исторический очерк местного земского самоуправления в Чехии и Польше» (1883) он высказался в том смысле, что древнейшими формами местного самоуправления в Чехии были деревня и область (жупа). На основании данных чешских историков права; Калоусека и Герменегильда Иречека, проф. Зигель высказал предположение, что в «незапамятные времена» в каждом чешском поселении сидел один род.

С проникновением же в Чехию в течение XIII в. вместе с немецкими колонистами немецкого права чешское деревенское управление почти совершенно исчезает и заменяется немецким, с войтом и присяжными. В течение XI в. древнеславянская форма деревенского самоуправления бесследно исчезает в Чехии.

Что касается области или жупы, то имеющиеся в распоряжении исследователя материалы, вскрывающие характер общественного строя у чехов в древности, говорят, по Зигелю, следующее:

1) В самые отдалённые времена аристократия и рыцарство в Чехии и Моравии делились по жупам; ополчения областей составляли отдельные полки; имелись областные собрания для суда населения области.

2) Жупаны областей назначались верховною княжескою властью и представляли собою княжеского наместника в области, причём иногда эта должность была наследственной в известном роде, так что при полной юридической свободе назначать на должность жупана кого угодно князь в этом отношении иногда был связан.

3) Жупаны были всегда представителями богатейших и знатнейших родов в своей области.

Приведённые профессором Зигелем данные рисуют во всяком случае более поздний этап в развитии общественного строя у западных славян в древности, характеризуемый как переходный этап от родового строя к феодальному, когда вместе с развитием частной собственности создаётся классовое расслоение общества и вырастает землевладельческая знать — аристократия, дворянство и рыцарство, захватывающие в свои руки власть; когда княжеская власть отрывается от народа и начинает приобретать характер самодержавной наследственной власти.

В это историческое время областной жупан имеет двоякое значение: с одной стороны, он по-прежнему «политический глава облас ти в силу своего общественного значения среди областного населения независимо от княжеского назначения»; с другой стороны, он «представитель князя по отношению к области».

Таким образом, на этом этапе развития общества жупан совмещает в своём лице одновременно функции органа центральной власти и функции органа местного самоуправления.

В этом положении вещей прекрасно отразился переходный дофеодальный этап в развитии общества у западных славян.

«Такое соединение в одном лице двух противоположностей объяснимо тем несомненным фактом, — говорит проф. Зигель, — что в чешской области мы видим видоизменение племенной жизни; отдельные чешские племена со своими племенными князьями нс были стёрты с лица земли; сила князя чешского племени, занимавшего самый центр Чехии, оказалась недостаточною, чтобы окончательно сломить самоуправление; необходимо, вероятно, было ограничиться полумерами; и вот появляется областная организация с сильно развитою областною жизнью и со своим главою, которого, обыкновенно, и утверждал чешский князь своим наместником…» и т. д.

Областной организации незачем было, конечно, появляться — она существовала с древнейших времён, но это была организация, построенная на родовых отношениях. Накопление богатств и возникновение частной собственности привели родовое общество к классовому расслоению и нанесли удар по родовым отношениям, вызвав к жизни новые, феодальные отношения. В процессе феодализации общества старый верховный жупан и областные жупаны родового общества перерастали в имущественную знать и её ставленников, и в процессе классовой борьбы в недрах экономически господствующих групп вырастала централизованная княжеская власть, насильственно ликвидировавшая постепенно областные княжества и превращавшая их жупанов или князей в своих наместников. История династии Пшемысловичей в Чехии или династии Пястов в Польше является прекрасной иллюстрацией этого процесса. Такую же иллюстрацию представляет собою и данный случай. Областной жупан продолжает сидеть на своём месте и по-прежнему несёт функции политического главы общества в силу своего значения, но не просто общественного, как утверждает проф. Зигель, а имущественнообщественного значения среди областного населения независимо от княжеского назначения, но вместе с тем он уже и княжеский наместник по отношению к области. Это ещё не феодальное общество, но дофеодальная стадия его развития. От него один шаг к полному наступлению феодальных отношений. Если исходить из родовых отношений как начальной стадии развития общества у славян в древности, то данную стадию развития общества у древних чехов можно было бы рассматривать как третью стадию в его развитии. Предшествующая ей стадия была стадия независимых областных жупанов, выдвиженцев и ставленников имущественной знати.

Таким образом то, о чём проф. Зигель говорит: «…и вот появляется областная организация с сильно развитою областною жизнью и со своим главою, которого обыкновенно и утверждал чешский князь своим наместником», в действительности представляло собою не какое-либо появление неизвестно откуда новой областной организации, а отмирание в чешском обществе последних пережитков старых родовых отношений и наступление новых, феодальных отношений. В конце XIII в. при Пшемысле — Оттокаре II должность жупана была упразднена; вскоре после этого было упразднено и деление Чехии на жупы. Место жупанов заняли королевские краевые или крайские чиновники. Чехия была разделена на края, в состав которых вошло по нескольку старых жуп.

Таким образом, заключает проф. Зигель, в XIV в. исчезает вторая форма старого самоуправления. Образовавшиеся из нескольких жуп края уже не проявляют такой живой общественной жизни. Из крайских чиновников ни один не мог иметь притязания быть политическим главою жупы, а крайские съезды собирались под строгим контролем короля. Он назначал лиц в председатели съезда, он определял, из каких слоев населения съезд должен был состоять, наконец, он указывал предмет обсуждения. Следовательно, крайский съезд не был органом самоуправления, а только средством, к которому прибегало иногда правительство с целью разузнать общественное мнение края по данному предмету. Падение древнеславянской общины в Чехии проф. Зигель относит к XI в.

Гораздо сложнее обстоит вопрос об общественном строе у польских славян в древности. Польская буржуазная наука проявила полное бессилие разобраться в этом вопросе и заняла наиболее удобные для буржуазной науки в подобных случаях агностические позиции.

Общественный строй польских племён до возникновения государства не представляется польским историкам, как Бобржинский, ^[75] Пекосинский,[76] Смолька[77] и др., сколько-нибудь ясным ввиду отсутствия непосредственных данных источников. Однако, каков бы он ни был, признаётся Бобржинский, во всяком случае, он опирался на живое чувство близкого или дальнего кровного родства.

Население жило в древности объединённым территориально в семью, в род, составленный из нескольких или нескольких десятков семей, в народ, составленный из большего числа родов, и в племя, составленное из некоторого количества народов. На союз семей и родов опиралась хозяйственная организация, переходившая в течение веков через различные, не поддающиеся утверждению роды коллективного, вплоть до индивидуального, хозяйства. Эти союзы, оставаясь под властью отца семьи и главы рода (старосты), обеспечивали своим членам покровительство и защиту.

Как можно видеть из изложенного выше, либеральный объективизм польского историка мешает ему открыто признать, что и в древней Польше, как и у других народов, общество на догосударственной стадии развития было построено на первобытно-коммунистических началах; что оно было первобытно-коммунистическим обществом со всеми характерными для этого строя структурными особенностями коллективного хозяйства и коллективной общественности, отлагавшимися соответственным образом как на психике всего коллектива, так и на психике каждого из его членов в отдельности и отложившимися в позднейших нормах публичного права, действенных ещё в эпоху Пястовской монархии; мешает ему признать, что индивидуальное хозяйство есть продукт определённых социальных сдвигов, связанных с зарождением частной собственности, добываемой вначале чисто разбойничьими способами, и что частная собственность, подрывая основы первобытно-коммунистического общества, приводит, в частности, польское общество уже в начале X в. к деспотическому режиму аристократической монархии Пястов, опиравшейся на хищническую эксплуатацию рабов и крестьян («кметей»).

Несколько десятков кровно-родственных родов, живших близко друг к другу, по Бобржинскому, составляли народ (lud). Каждый такой народ, насчитывавший несколько тысяч человек, держался вдали от другого и управлялся отдельно. Высшим органом власти были веча, т. е. собрания всего народа, руководимые старейшинами. Вече выносило постановления о войне и мире, разрешало судебные споры и вообще ведало всеми важнейшими делами. Исполнителем вечевых решений были старейшины, но, прежде всего князья, имевшиеся у некоторых народов, но не у всех. Население, составляя один народ, так живо сохраняло чувство своего кровного родства, что рассматривало вече как родовое собрание, а князя, где он существовал, как его главу. На это чувство и на это уважение, по Боб-ржинскому, опиралось их повиновение вечевым решениям и княжеским распоряжениям.

Население было редкое, говорит польский историк, а необработанной земли было так много, что никто не отбирал её у другого, но часто даже, в поисках лучшего поля, переносил своё хозяйство на другое место. Обладание известным участком земли не представляло собою ещё большой значимости, никто не называл себя его владельцем, никто не отделял его от других границею. Тем усерднее зато каждый народ защищал занятый им участок края от других народов и считал себя единственным его владельцем и собственником, ибо земля принадлежала не одиночкам, не семье или роду, но всему народу. Там же, где сложилась абсолютная княжеская власть, собственность на землю переходила к князю.

Таким образом, польский правовед и историк проф. Бобржин-ский ни слова не сказал о том, какая же общественная организация лежала в основе общественного строя в допястовской Польше. Он назвал народное всчс как орган верховной власти, руководимый старейшинами или князем, имея в виду при этом, по-видимому, племенное вече и племенного князя. Он усиленно подчеркнул в качестве главнейшего и основного момента, объединявшего польские семьи в роды, а роды в народ, чувство кровного родства, которое, в изображении Бобржинского, было так сильно у поляков, что они рассматривали свои племенные народные веча как собрания миролюбиво настроенных добрых родственников, а князя как своего милого папашу.

Как появилась у польского народа княжеская власть, что такое представляли собою старейшины, в какой среде и в какой организации они были старейшинами, — это для читателя Бобржинского осталось покрытым мраком неизвестности.

Этим идиллическим тонам он не изменяет и дальше, когда в § 10 своего труда переходит к довольно подробному рассмотрению вопроса об устройстве начального или первичного польского государства в X в. при первых Пястах, Мешке I (960–992) и Болеславе Храбром (992-1025), деятельность которых он рассматривает исключительно, как деятельность культуртрегеров и благодетелей польского народа. С этой точки зрения он оценивает ликвидацию названными князьями древней самобытности польских племён, в частности — племенных князей и республиканских веч, где они ещё существовали, а также ликвидацию территориальных племенных границ, переброску населения с одного края в другой, взаимную пере-мешку его и разделение государства на мелкие поветы, т. е. районы или уезды, во главе управления которых были ими поставлены зависимые от них чиновники (urz^dniki).

Эти княжеские урядники, каждый в своём повете, сосредоточивали в своих руках военную и судебную власть и назывались панами. В скобках с вопросительным знаком Бобржинский ставит: жупанами, лат. comites, позже — каштелянами, так как они отправляли свою должность в оборонных замках или городах (castrum, castellum), построенных королём в каждом повете, имели в своём ведении гарнизоны этих замков, а в случае войны созывали население к обязательной для всех военной службе, выступали с ним на место, назначенное королём, и вели его в бой. Правда, замечает историк, Польше недоставало материальных средств для того, чтобы в случае надобности противопоставить Западу большое панцырное рыцарское войско, но нехватка вооружения и недостаток количества возмещались железной, соответственной условиям края, организацией. В мирное время население повета ремонтировало свой оборонный замок, поставляя ему поочередно сменяющиеся гарнизоны, и, упражняясь в обращении с оружием, приобретало таким образом соответственные навыки. Впоследствии эта обязанность была заменена специальным налогом «stroma», а в замках были введены постоянные рыцарские гарнизоны. Непрерывные тревоги и походы воспитали в народе воинственный дух; наказания, налагавшиеся на ослушников и трусов, были суровые, случаи неповиновения исключительные, самопожертвование безграничное (?!).

Главную военную силу государства составлял род постоянной армии — рыцарство, содержимое на личные средства правителя. Кроме того, король имел в своём распоряжении отборную, наилучшим образом вооружённую придворную дружину в составе нескольких тысяч человек, служившую опорою королю. Эта королевская дружина содержалась в особых лагерях в Гнезне, Познани, Гдече и Водзиславе в количестве нескольких тысяч человек. В опаснейших случаях немецких вторжений к обороне страны привлекался весь польский народ.

Каждый повет, по Бобржинскому, делился на ополя. Население ополя обязано было исполнять известный ряд повинностей и даней согласно княжеским распоряжениям и установленному обычаю: поставлять подводы для королевских чиновников и посланцев, перевозить продукты с княжеских амбаров к месту назначения (przewod), содержать княжеский двор на месте его прибытия (stan), вносить дань скотом (narzaz), мёдом, зерном (sep), деньгами (poradlne, podworowe). Роль денег долгое время исполняли разного рода меха, монета была редкою, вначале только заграничная византийская, позже также местная, чеканившаяся на княжеских монетных дворах. Дань доставлялась в поветовый замок. Таким образом собирались хлеб, продукты, которыми пользовались княжеские чиновники и гарнизон; во время же войны на эти средства вооружалось и кормилось войско.

Первичное польское государство, по Бобржинскому, представляло собою одно большое земское хозяйство, а почти всё население было деревенским. Обременённое военною службой и различными данями и повинностями, оно сидело наследственно на определённых для себя землях. В древнейших документах оно выступает под названием heredes, т. е. наследники. Оно было свободным в том смысле, что зависело только от монарха и его урядников. Впервые, вместе с наделением поместьями костёлов, часть этого деревенского люда правители передали под власть костёла, приписали его к костёлам (ascripti ecclesiae). Это повело к разграничению повинностей на повинности публичные, оговоренные в пользу правителя государства, и частноправовые, которые перешли к новому владельцу, костёлу. Если же князь передавал обрабатываемую землю частному лицу, то он переселял сидевшее на ней население в другие свои владения.

Тяжелее была участь рабов, военнопленных — поморян, чехов, пруссов, русских и т. д., которые не имели права ни покидать своего местопребывания, ни переменять своего занятия и несли повинности без ограничения. Они имели особую организацию, делились на десятки и сотни и подлежали ведению особых урядников до тех пор, пока не слились с массою польского крестьянского населения и не растворились в нем, что, однако, имело место только в XIII и XIV вв. Одною из важнейших целей войны была добыча большого количества пленников и поселение их как рабов во владениях князя, богатого рыцарства и костёла. Торговля рабами в Польше практиковалась уже с древнейших времен. Значительный класс рабов увеличивался также за счёт осуждённых преступников. Рабы в костёльных или частных владениях были вполне подчинены своим владельцам, делали, что им приказывалось, и этот слой населения, в первые века количественно очень значительный, по свидетельству польских историков, играл в сельском хозяйстве, особенно в имениях имущественной знати, крупную роль. Положение населения в частных имениях было в это время крайне тяжёлым.

Среди рыцарства выделялись своим шляхетским происхождением потомки старых княжеских родов. Они владели в порядке наследования обширными пространствами земли (в земле вислян и в Силезии) и вели на них хозяйство, по примеру княжеского хозяйства, трудом рабов, над которыми имели полную власть. Часть этого рыцарства жила в своих замках либо дворах, которым они давали свои имена (Sieciechow, Prandocin), большая часть жила в своих имениях, а название посёлка означало народ, составлявший собственность пана (Sieciechowice или Sieciechowiczowe ludzie). С установлением королевской власти это рыцарство сохранило традиции своего происхождения. Король охотно принимал их при дворе, потому что они придавали ему блеск, ими он замещал высшие должности, одаривал их землёю и военнопленными, но не признавал за ними никаких исключительных прав и привилегий. И рыцари устраивали у себя дворы, окружали себя из среды своего народа рыцарством, но дворы их были только слабой копией двора монарха, около которого они должны были сами вращаться и на котором сосредоточивалась вся жизнь народа.

Наряду с вооружённой дружиной, составлявшей род лейб-гвардии князя, двор его составлялся из урядников и огромного количества служащих. Из дворовых урядников, кроме чашника (pincerna) и стольника (dapifer), мечника (ensifer) и хорунжего (vexilifer), выдающееся место занимал воевода (palatinus), один на все государство, заместитель короля в мирное и военное время; казначей {скарбник, thesaurarius), канщер (cancellarius), наконец, коморничие (camerarii), которые разносили судебные распоряжения и повестки. При дворе Болеслава, кроме того, имелся совет короля из 12 личных его приятелей. Никакой, однако, самостоятельности вся эта придворная чиновничья иерархия не имела. Всем как при дворе, так и в государстве ведал лично король. Он лично всем ведал, лично отдавал распоряжения, лично предводительствовал на войне, лично управлял и судил.[78]

Таким образом, если польский историк в своей «Истории Польши» дал некоторую картину общественного строя и общественных отношений в Польше в начальный период монархической Польши, то допястовская Польша представлена у него в этом отношении весьма поверхностно, и поверхностно именно потому, что он рассматривает историю польского народа в изоляции от других народов — и в первую очередь от прочих славянских народов — и в своих изучениях допястовской Польши ограничивается только письменными польскими источниками, забывая, что письменные источники в данном случае, особенно если они при этом молчат по интересующему историка вопросу, не являются решающим документом.

Проф. Бобржинский является представителем старшего поколения польских историков. Первое издание его «Истории Польши» вышло в 1877 г. Можно было бы предполагать, что за время, истекшее после 1877 г., польская наука обогатилась новыми данными, которые могли дать ей основания пересмотреть свои старые позиции в вопросе об общественном строе у польских славян в древности или же что в трактовке национального прошлого польские историки сумели выйти из заколдованного круга национальной обособленности и подойти несколько шире к данной проблеме, учитывая не только данные польских источников, но и огромные достижения в этой области соседей и в первую очередь русской науки, достижения которой они вообще обыкновенно замалчивали… Предположения наши оказались, однако, не отвечающими действительности. Перед нами труд польского историка Арнольда Станислава (Arnold Stanislaw) 1927 г. — «Poczatki panstwa Polskiego».[79] Несколько начальных строк посвящены в ней интересующей нас проблеме. Вот что мы читаем в этих строках: «Политический строй польских племён, конечно, немногим, в общих чертах, отличался от того, который в это время существовал у других славян. Однако, вопреки тому, что неоднократно утверждается ещё и сейчас, он не имел черт родового строя» [подчёркнуто мною — авт.] Родовые союзы существовали, утверждает автор, в наиболее прочно сложившемся виде, вероятно, только в деревнях, где самый старший в роде, староста, имел, конечно, довольно значительное влияние на своих кровных родственников, улаживал споры, исполнял некоторые обрядовые функции, например, при заключении браков и т. п. Нов исторических источниках нет следов, говорит автор, чтобы он когда-либо выступал в политической роли, как вождь или владетель. Западное славянство, вместе с Польшей, в IX–X вв. уже давно имело за собою период сложения небольших племенных государств с княжескою властью во главе.

Эта власть существовала у славян, утверждает автор, уже в готское время (IV в. н. э.), ибо славяне именно от готов приняли термин kniedr, позже ksi^dr, затем kn$r, который мог возникнуть только от готского kuninga. Несомненно, старшим по происхождению княжеским титулом, говорит автор, был славянский wlodyka или wlosciciel, сохранившийся ещё в значительно позднейшее время у разных славянских народов, равным образом как и хорошо известный в Польше термин — господин (стр. 51).

Вот и все, что мы узнаём о дофеодальном периоде в истории Польши из книги современного польского историка проф. Арнольда.

Оказывается, таким образом, что политический строй польских племён, который, по автору, немногим, конечно, отличался от того, который в это время существовал у других славян, в действительности отличался от него очень многим: во-первых, он не имел черт родового строя, и, во-вторых, родовые союзы существовали у польских славян, вероятно, только в деревнях. Спрашивается, что же после этого остаётся в политическом строе польских племён, что сближало их, по утверждению польского историка, с прочими славянами? По-видимому, ничего, потому что польские славяне не знали родового строя, а если и знали его, то, вероятно, только в деревнях. Что значит это последнее утверждение автора? Что он понимает для дофеодального периода в Польше под термином деревня и какой тип населённого пункта, очевидно, существовавшего, по его мнению, в это время в Польше, он противопоставляет деревне? По-видимому, это было значительное население, если отсутствием у него черт родового строя автор характеризует в основном общественный строй Польши в древности. Однако не является ли это категорическое утверждение автора простым недоразумением? Никакого другого населения, кроме деревенского, дофеодальная Польша не знала, как не знали его и другие славянские племена на востоке и западе. О городах в современном смысле слова говорить не приходится, потому что их не существовало. А если кое-где в городах-замках и существовало осёдлое население, то его составляли в это время князь со своим окружением и гарнизон, не представлявшие собою, во всяком случае, основного населения страны.

Таким образом, то весьма немногое, что по интересующему нас вопросу об общественном строе допястовской Польши сказал Арнольд Станислав в своём очерке 1927 г. «Poczatki panstwa Polskiego», не внесло в вопрос никакой ясности, и самый вопрос затронут автором весьма поверхностно, мимоходом, как несущественный вопрос, как вопрос, имеющий будто бы для истории образования Польского государства скорее чисто формальное значение, чем значение по существу, как объясняющее самый процесс образования государства и его древнейшие исторические судьбы.

В задачу нашего очерка не входит обзор высказываний польских историков по вопросу об общественном строе в Польше в древности, т. е. до образования монархической пястовской Польши. Для этого потребовалось бы слишком много времени, потому что нигде среди славян буржуазными историками не было положено так много «добросовестных» усилий на то, чтобы доказать, что польский народ в древности не знал родового строя, как именно в Польше. Следить за этою литературой, откровенно говоря, не представляет никакого интереса. Чаще всего — это откровенные или замаскированные попытки доказать, что польский народ никогда не знал коллективной собственности, а чуть ли не родился на свет божий уже частным собственником и таким остаётся вплоть до настоящего дня. С другой стороны, однако, несомненная наличность в истории польского народа ярких пережитков родового строя заставляет признать и эту группу польских историков, что всё же нечто вроде родового строя было известно и польскому народу в древности, следовательно, надо найти какой-то выход из этого противоречия. И они стараются найти его в различных компромиссных комбинациях, которые при этом строятся таким образом, что принцип частной собственности не терпит ни малейшего ущерба. К этой группе польских историков принадлежат Тадеуш Войцеховский (Wojciechowski Tadeusz), автор известной монографии, вышедшей в Кракове в 1873 г. под заглавием

Chrobacya (т. I), посвящённой исследованию названий населённых пунктов в Малополье, т. е. в Краковской области, которую он называет Chrobacya, т. е. «Хорватия»; затем — Кароль Потканский (Karol Potkariski), давший целый ряд работ на ту же тему — о различных типах наименований населённых пунктов в древней Польше; частично Станислав Закржевский. Критическому обзору этих работ, а затем и собственному исследованию того же предмета посвящена обстоятельная монография Фр. Буяка (Franciszek Bujak) — Studya nad osadnictwem Malopolski, напечатанная в 1905 г. в «Трудах» (Rozprawy) Краковской Академии Наук (т. XXII).

Для того чтобы уяснить себе основную целеустремлённость названных выше польских историков, поставивших своею задачею разрешение проблемы общественного строя в древней Польше путём исторического анализа различного типа наименований населённых мест, следует иметь в виду, что, согласно общепризнанному мнению, населённые пункты с так называемыми патронимическими названиями, о чём мы говорили выше, представляют собою, предположительно, наиболее старый тип посёлка, т. е. посёлка эпохи родового строя, носившего обычно имя своего родоначальника в форме патронимического прилагательного множественного числа на — ичи, — овичи, — вци; западных славян на — ici, — ice и т. п.: Враничи, Поповичи, Яковци; чешек. Domafilici, польск. Wadowice и т. п. Задача названной группы польских историков сводится, в основном, к тому, чтобы аннулировать это общепринятое в исторической и юридической литературе положение и дать иную картину происхождения различных типов поселковых наименований на территории Польши и, в частности, доказать, что так называемые патронимические наименования населённых пунктов не представляют собою наследия былого родового строя. Так, например, Fr. Bujak утверждает, что древнейший тип поселений в Польше составляют те, которые носят топографический характер, т. е. отражают в своих названиях характерные особенности местности расположения посёлка, вроде, например, наименований, составленных из имён рек, лесов и деревьев, а также из давно исчезнувших выражений — aha и — afa (aqua), — loh (locus), — mar (fons), — tar (arbor) и т. п.; или наименований, указывающих на влажность, болотистость почв расположения посёлка, вроде, например, brodno, brodlo, brudno, brno (гл. brnac — «брести, ходить по грязи»), bagno, bloto, beblo, chechlo, chrapy и т. п. (стр. 298); или, наконец, наименований с окончанием — ica, считающихся обыкновенно, по автору, именами рек (стр. 299). Автор стоит на той точке зрения, что вначале первенствующая роль принадлежит самой земле, преобладающей над человеком, её насельником, кочевником, и только с течением времени преобладающая роль переходит к насельнику (296). Вместе с развитием частной собственности все чаще и чаще начинают выступать личные имена как элемент, лежащий в основе производства наименований населённых пунктов (295, 297 сл.). Для допущения системы родового поселения в XII и XIII вв. источники, по автору, не дают никаких оснований. Польское и, в частности, малопольское население в этом периоде (ХП-ХШ вв.) представляло собою, по автору, обычно, совместное поселение; однако уже в это время, согласно утверждению автора, имеются и многочисленные следы поселения индивидуального или однодворового.

Самое интересное и наиболее ценное в монографии Fr. Bujak — это уточнение понятия об ополс (vicinia) в эпоху племенного быта у поляков в древности. Опале, по автору, это, прежде всего, территориальная, а не родовая единица, это территориальное объединение нескольких сёл (от 10–20); бывали, однако, ополя и больших размеров. В пределах одного ополя (vicinia) все население его образует соседей (vicini), связанных в пределах территории ополя определёнными правовыми нормами в пользовании землёй. Первоначально только ополя имели определённые границы; сёла же, расположенные в пределах ополя, оставались в таких отношениях к этим границам, как сейчас, замечает автор; хозяйства, состоящие из нескольких десятков кусочков, относятся к территории села. Дисциплинарная (по суду) ответственность населения ополя, а особенно его коллективные обязательства в отношении исполнения распоряжений правительственной власти, свидетельствуют о том, по автору, что более подробное различение между сёлами и населением ополя было затруднительным. Автор подчёркивает, как важный пережиток первичной общности территории между многими сёлами, право выпаса скота на землях соседних сёл на основе взаимоуслуги по отношению друг к другу в среде определённой группы сёл. Автор высказывает предположение, что между ополем и племенною территорией была некая посредствующая единица политической (государственной) организации. В большинстве же известных случаев, утверждает автор, ополе равнозначно с городом (civitas — географа баварского), который позже стали называть в Польше каштелянией. Автор настойчиво отмежевывается от жупы или жупанки. Польское opole — civitas, заявляет он, не было жупой. В Польше и Чехии в XII и XIII вв. жупа, говорит автор, означала все взносы населения в пользу государства; другими словами — с точки зрения правительственной администрации — жупою в Польше назывался всякий доход княжеской казны. Ввиду того, что важнейшие доходы в Краковской земле поступали с солеварен и с соляных рудников, жупами здесь назывались соляные каменоломни. Правительственные урядники (чиновники) называются в это время в Польше вообще жупанами, как сборщики с населения государственных взносов и даней…

Из сказанного выше польским историком относительно ополя у поляков в древности с совершенной очевидностью вытекает, что ополе (vicinia) представляет собою не что иное, как территориальную общину или соседскую общину — марку, и в этом смысле — организацию, совершенно тождественную с жупою или жупанией у южных и других западных славян. Что означала жупа и жупания в Польше и в Чехии в ХП-ХШ вв., это совершенно особый вопрос, вопрос исторически преемственной традиции в специальном отложении данного термина в определённой области хозяйственной жизни. Для нас важно, прежде всего; то, что в допястовскую эпоху, т. е. в эпоху племенного строя и родовых отношений, польское общество знало родовой строй в полном объёме, как знали его в это время и все прочие славянские племена и народы; знало оно на известном этапе своего развития, и семейно-родовую общину, и территориальное объединение семейно-родовых общин в союз этих последних, т. е. подлинную жупанию или жупу, соседскую общину-марку, что доподлинно представляло собою польское opole; знало оно, конечно, и общественные организации более широкого масштаба, т. е. территориально-союзные объединения ополей в племенные образования различных по занимаемой площади и количеству населения размеров.

Так, именно, представляется нам общественный строй у поляков в древнейшее время, если только мы будем исходить не из случайно уцелевшей в случайно сохранившихся латинских памятниках соответственной терминологии, но и из более широких данных марксистской науки об обществе, из наличности соответственных институтов у ближайшего окружения, из позднейших бытовых и правовых пережитков традиционной житейской практики данного народа и пр. и пр. Польская буржуазная наука, как видели мы выше, подходит к данному вопросу чисто формалистически, исходя только из наличности соответственных показаний письменных источников и тем самым сознательно ограничивая свои познавательные возможности в такой важнейшей области знания, как наука об обществе. Однако и в среде польских буржуазных историков и правоведов имеются отдельные учёные-одиночки, которые умеют сохранить свой независимый голос и в массе реакционного окружения продолжают твердо стоять на своих позициях признания и для древнейшего общественного строя Польши родового принципа со всеми вытекающими отсюда историческими и юридическими последствиями.

К числу этих польских учёных принадлежит недавно скончавшийся краковский профессор, б. член-корреспондент Академии Наук СССР Освальд Бальцер (Oswald Balzer). Последняя из его работ, в которой он останавливался на проблеме родового строя в Польше, была напечатана в 1898 г. в львовском историческом журнале Kwartalnik Historyczny под заглавием Revizya teoryi о pierwotnem osadnictwie w Polsce (Rocznik XII, zeszyt 1, стр. 21–63).

Возражая против теории Фр. Пекосиньского (Franc iszek Piekosinski) о происхождении общества и государства в Польше путём najard на Вислу и Варту лехитов с Лабы, опубликованной автором в 1896 г. в Кракове в специальной монографии — Ludnosc wiesniacza w polsce w dobie Piastowskiej, проф. Бальцер приводит целый ряд доводов, подтверждающих наличность родового строя в древней Польше, удерживавшегося здесь вплоть до XIII в. Родовую организацию населения проф. Бальцер считает первичной для Польши; отсюда, как основной тип наименования населённого пункта для древней Польши, Бальцер считает форму патронимического названия. Пекосиньский, которому возражает Бальцер, считал первичным типом поселения для Польши поселение индивидуальное.

Проф. Бальцер считает ополе первичной территориальной общественной организацией древней Польши, соответствующей братствам у чехов и сербов, т. е. жупаниям или жупам.[80]

Освальд Бальцер отмечает следующие следы и остатки родовой организации у крестьянского населения в Польше:

1) упоминание в документах о пожалованиях несвободных людей: cum tota generatione, cum filiis et fratribus, cum fratribus (стр. 25);

2) существование «старосты», как начальника села, который до этого был главою рода (стр. 25–27);

3) наказательная, или пенитарная (польская каша), ответственность рода согласно свидетельству «Книги обычного права» (Kniga prawa zwyczajowego) (стр. 29–30);

4) получение родом (крестьянским, а не только шляхетским) выкупа за голову убитого (стр. 31);

5) наличность слоя крестьянского населения, называемого в документах hospites, которых Бальцер признаёт «laz^kow», т. е. не принадлежащими к родовой организации (стр. 31–35).

К этой же проблеме О.Бальцер возвратился ещё раз в 1899 г. в работе «О zadrudze slowianskiej», «Kwartalnik Hist.», t. XIV, 1899, стр. 183–256.

Прокопий говорит о славянах VI в., что они не управляются одним человеком, но исстари живут в демократии, поэтому обо всем, что для них полезно или вредно, они рассуждают сообща. Другими словами, славяне, по Прокопию, не знают едино державной власти и живут на основах самоуправления путём обсуждения своих дел на всенародных сходках, т. е. вечах. Этот общественный строй Прокопий называет демократией.

Показание Прокопия подтверждается аналогичным показанием его современника Маврикия, который говорит о славянах, что «у них нет общей власти, они вечно во вражде друг с другом, что положат одни, на то не решаются другие, и ни один не хочет повиноваться другому».

Картина, рисуемая Маврикием, страдает, конечно, известным перегибом, обычным, впрочем, для всех византийцев, когда они говорят о своих врагах — варварах и особенно о злейших врагах — славянах, но в основном она совпадает с показанием Прокопия о том, что славяне не знают единодержавной власти и живут в демократии. Однако Прокопий в своём показании не раскрывает полностью всей картины славянской демократии, т. е. господствовавшего у славян в его время демократического строя. Эту картину дорисовывает Маврикий, которому приходилось вести военные дела со славянами, а стало быть, ближе знать их быт и нравы, хотя, надо сказать, и он знает их весьма поверхностно. «У славян, — говорит он, — множество царьков, и они между собою несогласны», а потому он считает нелишним некоторых из них, особенно пограничных, привлекать на свою сторону подкупом, а затем уже нападать на остальных. Наличность у славян «множества царьков» в соответствии с наличностью множества племён и родов, о чём говорит тот же Маврикий, а позже него в X в. арабский писатель Масуди, причём славянские «царьки» со своими дружинами занимаются разбоем и грабежом, развивая в этом направлении в VI–VII вв. огромную энергию с тенденцией к захвату крупных торгово-промышленных и культурных центров вроде Солуни или Константинополя и наживая на этих грабежах огромные богатства, — все это даёт нам основания говорить о том, что первобытно-общинный демократический строй в VI в. уже был, по-видимому, изжитым этапом общественного развития у славян и что его сменял или уже сменил в это время строй, известный под именем «военной демократии», переходный строй к феодализму и феодальной государственности.

Многочисленные показания источников ясно говорят о том, что, выражаясь словами Энгельса, былая война племени против племени к VI в. у славян уже выродилась в систематическое разбойничество на суше и на море в целях захвата скота, рабов и сокровищ и превратилась в регулярный промысел, который привёл к накоплению богатств, сосредоточивавшихся в руках, прежде всего, славянских родовых вождей, или «царьков», и их дружинников, что привело к образованию частной собственности и положило начало классовому расслоению общества. «Они стали богаты, — говорит о славянах в VI в. Иоанн Эфесский, — имеют много золота, серебра, табуны лошадей и оружие». В начавшемся процессе классового расслоения славянского общества старая родовая знать перерастала в крупную земельно-собственническую владетельную аристократию: былой народный избранник — воевода, владыка, жупан или князь (в латинских источниках тех, греч. ’рт|уа) превращался в экономически мощного владетеля-собственника, ставленника экономически господствующего класса богатой родовой аристократии. Традиционные формы родовых отношений продолжали ещё удерживаться в общественной жизни, но они уже были лишены своего старого внутреннего содержания: совет родовых старейшин стал заменяться советом родовой знати, а затем ещё более узким кругом княжеских или жу-панских советников по личному выбору владетельного князя из рядов той же родовой аристократии; вече, лишенное своих старых прав выбора князя, отмирало естественной смертью, хотя и продолжало ещё кое-где созываться в ограниченном составе, но по усмотрению князя и только для решения местных дел; вместе с укреплением верховной княжеской власти ликвидировалось старое народовластие, вымирала и военная демократия, как социальный строй, переходный к феодальному строю. Таким образом, в связи с подъёмом военной демократии в славянском обществе падают старые родовые отношения; из военной же демократии вырастают затем новые, феодальные отношения и феодальный строи. В VII в. этот процесс феодализации общества у южных и западных славян был, надо полагать, на полном ходу.

Примером необычайного выдвижения на вершины богатства и политического могущества может служить известный из истории поморских славян вельможа Домислав, соперничавший о великим князем настолько, что последний ничего не смел предпринять без совета вельможи. Интересный материал об этом Домиславе даёт известное житие Оттона Бамбергского (XII в.).[81]

Таким образом, появление частной собственности привело старый первобытно-родовой строй у славян к распаду, начало которого у восточных славян возводят приблизительно к V–VI вв. Вероятно, эту же дату надо принять и для прочих славян. Во всяком случае, в VII в., когда у южных и западных славян возникают первые государственные образования, распад родовых отношений здесь, несомненно, был налицо. Родовая знать, экономически окрепшая и переросшая рамки общинно-натурального хозяйства, вырастает в эксплуатирующий класс крупных земельных собственников, опирающийся на военную силу, захватывает в свои руки и политическую власть в жупе и продолжает по-прежнему заниматься своим старым «ремеслом» — грабежами и войной. Наиболее экономически мощные жупанские роды, т. е. жупанская родовая знать, путём захвата территорий соседних жуп подчиняют себе родовую владельческую знать последних, и она превращается в служилую аристократию, в жупных князей и воевод, подчинённые лично великому князю, владетелю и крупному земельному собственнику обширной территории бывших семейно-родовых и соседских общин.

Арабский писатель X в. Аль-Масуди говорит о славянах, что они делились на множество родов, раздираемых усобицами и имевших каждый своего князя. Другой арабский писатель XI в. Аль-Бекри к этому прибавляет: «Славяне — народ столь могущественный и страшный, что, если бы они не были разделены на множество поколений и родов, никто бы в мире нс мог им противостоять». Родовых славянских князей византийцы называли ’apKovreg, катар-Xovxeq, ’архпУ⁰¹* 'луёроуе^ paoi)x© и ’pf|ye<;, у западных летописцев они были известны под именем — duces, primores, reges, reguli.

В качестве таких князей эпохи военной демократии у славян известен целый ряд имен, а ещё чаще просто ряд безыменных князей и царей. Из истории антов мы знаем царя Божа, которого в 375 г. распял готский король Винитар вместе с его сыновьями и 70 старейшинами, т. е. жупанами. В VI в., когда антский союз представлял собою уже мощную военно-политическую организацию и с ним воевали авары, анты около 558 г. отправили к аварскому хану в качестве своего посла Мечимира Идарича (Межамира Идаризия), брата Цело-госта (Келагаста), для переговоров, но так как Мечимир гордо держал себя перед ханом, авары, подстрекаемые неким кутургуром (болгарином), убили его. «Этот человек, — говорил кутургур, — имеет большую власть у антов и может сильно повредить своим врагам. Нужно убить его, а потом без всякого страха напасть на их землю» (Менандр). В связи с этими данными весьма основательно предполагают, что антский Мечимир «мог быть князем целого племенного союза антов, так как иначе он нс был бы так страшен для аваров. Указание на его отца и брата говорит о его родовитости, а может быть, и о том, что власть такого князя превращалась в наследственную».[82]

Ср. приведённое выше показание «Повести временных лет»: «И по енх врлтии держлти почаша род их княжение в Полях». К числу таких же верховных племенных славянских вождей (царей — по арабским источникам или князей — по летописной терминологии) принадлежал, несомненно, и известный Лаврита или Дабрита. К нему и к важнейшим князьям славянского народа аварский хакан (Баян) от-

правил посольство, требуя, чтобы они покорились аварам и обязались платить дань, на что Дабрита и славянские князья, по свидетельству Менандра, ответили с высоким достоинством решительным отказом (VI в.). Прокопий называет имя славянского вождя Андра-гаста; Феофилакт Симокатта говорит о славянском князе Ардагасте и вожде Пирогасте и т. д. У древних волынян был князь Маджак. «Повесть временных лет» называет, между прочим, древлянского князя Мала: «Поймемжену его (т е. жену Игоря Ольгу) за князь свой Мал» и легендарного князя Кыя. Тот же источник, рассказывая об Олеге, говорит: «И заповода Олег… даяти уклады на Русьскыя грады: первое на Киев, тоже на Чернигов н на Переяславль и на Полотьск и на Ростов н на Лювечь н на прочая грАДы, по тем во грАДОм седяху велнцнн къня-зи, под Олегомь суще».

В официальном документе, в договоре с греками от 911 г. (6420), Олег именуется «великим князем русским», а князья, бывшие «под его рукою», — «светлыми и великими князьями»; рядом с этими князьями называются и его «великие бояре». С тою же терминологией мы встречаемся и в последующих договорах киевских князей с греками от X в. Интересно при этом, в частности, отметить, что в то время как посольство Олега в договоре от 911 г. выступает от имени «великого князя Русьскаго и от всех,иже cytb п°а pyk0i° ег0» светьлых и ве-лнкых князь н его великих воляр», византийский император Лев VI (886–912), вместе с соправителями Константином и Александром, именуются официальным титулом византийских императоров, которого в это же время так настойчиво и упорно добивался, между прочим, болгарский князь Симеон: «великня о возе самодержцы, цесАрн греческие» («ev 0ссо е’г>ае|3в1<; а’гжжраторед Расгйвй; Pcopaicov»).

Наряду с княжением династии Кыя, Щека и Хорива у полян «Повесть временных лет» отмечает аналогичные княжения: «а в Де-ревлях свое, а Дреговичи свое, а Оловене свое Новегороде, а другое на Поло-те, нже и ПолочАне, от них же и Кривичи…». В конце XI в. у вятичей был известен князь Ходота и его сын. В житии Стефана Сурожского называется новгородский князь Бравлин (начало IX в.).[83]

Византийский писатель Маврикий (VI в.) говорит о многочисленных филах, т. е. жупах, племенных и родовых образованиях у славян, и о филархах, или царьках Cpfjye^), возглавляющих эти образования.

Греческое сказание о чудесах св. Димитрия Солунского называет князя ’ртууа славянского племени ринхинов Первунда; в болгарском житии того же Димитрия говорится о славянском князе, осаждавшем Солунь. По свидетельству патриарха Никифора, в 768 г. Константин V Копроним выкупал у славянских князей христиан-пленников, захваченных славянскими четами на островах Имбросе, Тенедосе и Самофракии. В 779 г. афиняне решили помочь принцам Исаврского дома, которые были сосланы в их город правительницей Ириной, матерью Константина VI, и обратились к Аламиру, князю славянского племени велезитов, обитавших в Фессалии.

Константин VIII Багрянородный, сообщая о белых хорватах, которые жили где-то на севере за Багибореей (Богемией?) и были подчинены королю франков и саксов, говорит, что они имели собственного князя. Балканские славяне, по показаниям того же источника, имели своих жупанов.[84]

Чешские племенные образования возглавлялись воеводами и жупанами, выдвигавшимися из наиболее экономически мощных родов имущественной знати или так называемых лехов; общины-марки возглавлялись владыками, стоявшими в известном подчинении у племенных воевод, которые, в свою очередь, находились в подчинении у воеводы, главенствующего в союзе чешских племён чешского племени, который был вождём или князем всего чешского союза племён. С ликвидацией к XI в. родовых отношений чешские владыки и лехи превратились в княжую служилую аристократию и продолжали возглавлять жупы, но не по избранию народа, а по назначению князя; в латинских источниках они известны под именем castellani, praefecti. Из кругов той же аристократии пополнялись и кадры высшего княжеского чиновничества: палатин, или надворный жупан, комарник — казначей, надворный судья, ловчий, конюший, кухмистер, нотариус, писари, составлявшие вместе с тем и коллегию княжеских советников, или княжий совет. Как общесоюзное вече (сейм), так и областные веча (сеймы) были захвачены в свои руки тою же имущественной аристократией и утратили прежнее значение органов народовластия: подлинный народ в них отсутствовал, как и вообще народ отсутствовал в государственной жизни, превратившись исключительно в тяглое население, обложенное всевозможными налогами, поборами и повинностями в пользу верховного владетеля всех чешских земель из рода Пшемысловичей и окружавшей его аристократической своры. Ту же картину видим мы и в монархической Польше Пястов, начиная с X в.

Арабский писатель конца IX в. Ибн-Хордадбе в своей «Книге путей и государств» говорит: «Царь славян называется кнадз». Аль-Масуди (X в.) пишет о славянах: «Они составляют различные племена, между коими бывают войны, и они имеют царей. Из этих племён одно имело прежде. в древности. власть над ними у его царя называли Маджак, а само племя называлось вали-нана (т. е. волыняне). Этому племени в древности подчинялись все прочие славянские плсмсна_у ибо верховная власть была у нсгОу и прочие цари ему повиновались>>. Названный выше Маджак арабских источников, по-видимому, тожествен с МогхкЬкод византийских источников, убитым греками в 593 г. на Дунае. Кроме славянского племени валинана и его царя Маджака, Аль-Масуди называет ещё племя астабрана_} «которого царь в настоящее время называется Саклаих»; племя дулаба, т. е. дулебы, «царь же их называется Вандж — Слава» (по-видимому Вячеслав); племя бамбджин (бужане или богемцы) с царём Азана (вариант — Тарана, вероятно Асен); Герун или Торен. Масуди называет это племя самым храбрым между славянами и самым искусным в наездничестве. Затем у него следуют: славянское племя манабан с царём Занбир (Святобор, Свентобор); племя сарбин, грозное своим противникам по причинам, говорит автор, «упоминание коих было бы длиннОу по качестваму изложение которых было бы пространноу и по отсутствию у них закона, которому они бы повиновались»; имени царя этого племени автор не называет; затем у него следуют славянские племена — марава, харватин, са-син (сусолы русских летописей), хащанин (кашубы? кучане?) и баранджабин (дреговичи?). «Названные нами имена некоторых царей этих племёну — замечает Масуди, — суть имена известные (общепринятые) для их царей».

Первым из славянских царей Масуди называет царя Дира и говорит о нём, что он имеет обширные города и многие обитаемые страны и что мусульманские купцы прибывают в столицу его государства с разного рода товарами. Подле царя Дира, по Масуди, живёт славянский царь Аванджа (Венчеслав?), имеющий города и обширные области, много войска и военных припасов, и воюющий с Ру-мом, Ифранджем и Нукабардом, т. е. с греками, франками и лангобардами, что даёт основание видеть в Авандже какого-либо хорватского князя. Племя славян-русов Масуди называет красивейшим из славян лицом, наибольшим числом и храбрейшим из них силою; коренным же из славянских племён он называет племя валинана (т. е. волыняне; оно почитается между их племенами, говорит он, и имело превосходство между ними. Вообще же, по Масуди, славяне составляют многие племена и многочисленные роды. Впоследствии же, говорит он, пошли раздоры между их племенами, порядок их был нарушен, они разделились на отдельные колена, и каждое племя избрало себе царя.

Ибн-Даста (X в.) говорит о славянах: «Глава их коронуется; ему они повинуются и от приказаний его не отступают. Жилище его находится в середине страны славян. Помянутое выше лицо, которое они титулуют “главою глав”, зовётся у них и Свстцарь это лицо стоит выше субансджа (жупана), который есть только его наместник».[85]

Показание Ибн-Даста интересно, в частности, в том отношении, что оно характеризует уже позднейший этап в развитии славянского общества. Здесь уже нет речи ни о «демократии», ни об анархии родового строя, о которых говорят Прокопий и другие византийские авторы VI в. Родовые отношения уступили место классовым, феодальным отношениям.

Перерастая организационно в союзы общин, а затем в более широкие, территориально и политически, образования — племена и союзы племён и продолжая сохранять своих seniores villarum, т. е. жупанов, западно-славянское общество выдвигало из своей среды, на общих основаниях для позднеродового строя, племенных и союзно-племенных вождей или князей с функциями, в первую очередь, военно-организационного характера. Из таких князей известны, например: князь Дерван у западных сербов в VII в.; князь племени бодричей Вильчан; то же — племени лютичей — Драговит; преемник Вильчана, князь Дражко и др.

Переходный тип от князя эпохи военной демократии к позднейшему верховному князю-феодалу эпохи складывавшейся государственности представлял собою в XI в. верховный князь полабских бодричей Генрих. Он уже распространял свою власть на все полаб-ские земли. Ему платили дань не только бодричи, но и ране, лютичи и все племена, жившие между Лабою — на западе и границами Польши — на востоке. Могущество Генриха, замечает историк, было так велико, что славяне и немцы именовали его королём[86].

Однако, «вендское королевство» Генриха, распавшееся тотчас же после его смерти, представляло собою не только не государство, но даже и не союз племён, а чисто механическое объединение ряда племён, насильственно подчинённых грабительской власти князя бодричей.

Организацию типа союза племён, переходного к государству, представлял собою союз вслетов, или лютичей, сложившийся в целях самообороны против наступавшего на полабских славян в VIII в. короля франков Карла, прозванного Великим. По свидетельству Эйнгарда (умер в 844 г.), знаменитого «министра путей сообщений и публичных зданий» Карла Великого, его личного друга, советника и секретаря, автора летописей (Annales), обнимающих время с 741 по 829 г., у велетов был целый ряд старшин и князей (primores ас reguli), но над всеми ими возвышался знатностью рода и авторитетом старшинства князь Драговит, известный по другим источникам как «князь князей» велетских, т. е. он представлял собою то же самое, что и киевский Олег. При преемнике Карла Великого Людовике Франкском, в такой же роли выступает князь Люба. В их руках сосредоточивалась наивысшая власть в стране, но управление страною князь Люба делит со своими братьями, что говорит о том, что род этого князя представлял собою в союзе племён наиболее экономически мощную организацию. Однако и князь Драговит, и князь Люба — это ещё избранники народа, и, когда князь Люба погиб в битве с бодричами, народ избрал на его место старшего из его сыновей Милогоста. Этого же Милогоста народ отстранил от власти, когда он стал править не по обычаям велетов, и посадил на его место младшего брата, Целодрога.

Бывали времена, когда лютицкий союз племён вовсе не имел старшего князя и объединялся только общим вечем, как это имело, например, место в XI в. По свидетельству Титмара Мерзебургского, у лютичей «нет никакого особенного властителя: общим советом, рассуждая на сходке о своих нуждах, они решают дела единогласием…» и т. д. Наряду с общесоюзным вечем существовали и веча племенные.[87]

Такой же тип «союза племён» представляло собою и так называемое восточно-поморское княжество в XII в. Несколько иную картину в это же время представлял союз городовых волостей западного поморья — Пырица, Камень, Волин, Узноим и Щетин. Во главе союза здесь стоит князь, имеющий своею резиденцией город Камень.

В каждой волости функционирует вече; функционирует также и общесоюзное вече, но наряду с князем и вечем здесь действует уже и совет богатой и родовитой знати или старейшин города (primates, nobiles ас potentes, majores natu ас sapientiores). Предложения выносятся на решение веча после предварительного обсуждения их в совете старейшин, согласующих при этом свои решения по крупнейшим вопросам с предварительным решением старейшин первого города, Щетина. Что касается князя, то он здесь хотя и выборный, но уже обладает целым рядом весьма существенных прав, которые составляют всего только один шаг к переходу ограниченной княжеской власти к самодержавию: он собирает с населения в свою пользу дань, торговые пошлины, судебные штрафы, исполняет судебные функции сам лично или через своих уполномоченных, распоряжается пустырями, а иногда и населёнными землями и раздаёт их в частное владение или во владение церкви.[88] Этот последний шаг к переходу от избранного народом князя к князю-династу мы наблюдаем на протяжении времени с IX по XII вв. в союзе бодричей или обод-ритов, но тем не менее и бодрицкий союз, в силу обстоятельств тяжёлого международного окружения, не успел сложиться в государство, как это имело место в чешском союзе, выросшем к XI в. в монархию, или в союзе польских племён при князе Мешке I в X веке.

Характеризуя состав славянского общества в древности, источники VI–X вв. говорят о знати — peyicravoi, peya Suvapevoi, poilaScc, primates, nobiles, о военных людях, о купцах (negociantes, тсрауратс-0са), промышленниках, земледельцах, рабах.[89]

Известное показание Маврикия о рабах у славян, о том, что военнопленные содержатся у славян не на всю жизнь, как это делается у других народов, но по истечении времени получают свободу и равноправие с их бывшими владельцами, уже в IX в. было, по-видимому, делом прошлого (Лев VI). За время после Маврикия в этой области у славян произошли большие сдвиги. Славяне и владели рабами и торговали рабами, а с военнопленными обращались довольно сурово. По свидетельству Гельмольда, у поморских славян для многих увод невольников был настоящим промыслом. «Падали плотины, сдерживавшие моря, — пишет этот автор о набегах славян, — и прорывалась волна, подымаясь и разливаясь и нанося гибель многим датским островам и прибрежным землям. Исправлены были вновь корабли, и они заняли у датчан богатые острова; пресытились славяне, после долгого лишения, богатствами датчан, упились ими, утучнились, разжирели. Я слышал, что в Мекленбурге, в день торга, считалось до 700 душ пленных датчан, выставленных на продажу, только бы нашлись покупатели»,[90]

Вспомним, кстати, что Святослав Игоревич, князь Киевский, мечтавший обосноваться в Переяславце на Дунае, мотивировал своё желание ссылкою на то, что туда «вся благая сходятся», в том числе из Руси — «скора, и воск и мёд и челядь». Непрерывные в VI–VII вв. набеги славян на византийскую территорию всегда сопровождались не только угоном скота — быков, овец (Прокопий) и лошадей (Иоанн Эфесский), но также и уводом множества пленников (Прокопий).

Мы знаем в истории славян и пример средневековой деспотической монархии, с широким и организованным использованием труда рабов. Таким государством была Польша Пястов, в XI в., начиная со времени Болеслава Храброго (992-1025).

Как было отмечено выше, польское государство, сложившееся в IX–XI вв., представляло собою аристократическую монархию с неограниченной королевскою властью.

На данном этапе развития польского общества класс рабов формировался и пополнялся из военнопленных. Рабами владели король, его чиновная знать и рыцари. Рабы продавались и покупались и были лишены права свободного передвижения, т. е. были лично закрепощены за своими владельцами. Они несли функции основной рабочей силы в целом ряде отраслей ремесленно-производственного труда — пекли хлеб (пекаря), готовили для рыцарского гарнизона питание (кухаря), обслуживали охотничью промышленность в качестве ловчих, стрельцов, сокольников, псарей и т. п, рыбный промысел (рыбаки); они были пастухами табунов лошадей (кобыльники, коняры) и другого скота (скотники, сборники); занимались деревообделочным ремеслом и были чашниками, щитниками, жердниками, изготовлявшими древки для копий, и дротниками, изготовлявшими наконечники для стрел. Таким образом, положение трудовых классов в польском аристократическом обществе IX–XI вв., трудового крестьянства, кметей и рабов, было исключительно тяжёлым; они несли на своих плечах неимоверные тяготы по трудовому обслуживанию эксплуатировавших их высших паразитарных классов польского общества — королевского двора и сановников, аристократии, высшего духовенства и рыцарства. Это положение трудовых масс польского народа привело их в первой половине XII в. к восстанию против своих угнетателей.

Это было восстание рабов и кметей, т. е. бедняцкого крестьянства, вспыхнувшее в Польше после смерти Мешка II и державшее страну в своих руках в течение целых шести лет, с 1034 по 1040 г.

Глава IV Древнеславянский город

Описывая обычаи радимичей, вятичей и северян, киевский летописец говорит, что у них не бывало браков, т. е. свадебного обряда, но игрища между сёлами, на которых они, по взаимному соглашению брачующихся, умыкали себе жён. Это показание летописца интересно в том отношении, что, несмотря на известное свидетельство Прокопия (VI в.) о том, что славяне жили в дрянных избах, разбросанных на далёком расстоянии одна от другой, оно говорит о наличности у осёдлого славянского населения коллективно-поселковых пунктов, какими служили им сёла, деревни и пригороды, именуемые в латинских источниках для западных славян соответственными латинскими терминами — villa, vicus, suburbium.

О киевских полянах летописец говорит, что они «жнвяху кожьдо со своимь родомь на своих местсх кладеюще кожьдо родомь своимь»; что некогда у них было три брата — Кый, Щек и Хорив и сестра Лыбедь, из которых каждый «ссдяшс на горе», а затем они построили «гра-док», т. е. небольшой укреплённый пункт, и в честь своего старшего брата и назвали этот городок Киевом; «и вяше около грАДА лес и вор велик, и Бяхуловяще зверь». Это показание киевского летописца вполне совпадает с показаниями западных источников (Йорнанд, Маврикий, Лев Грамматик и др.) о том, что славяне живут в лесах, у рек, болот, у озёр, вообще в неприступных местах. По-видимому, на горах Щекавице, Хоривице и на «увозе» Боричеве были расположены какие-то розовые посёлки, давшие основание легенде возвести их к именам трёх названных братьев в качестве их основателей, «владсю-ще кожьдо родомъ свонмъ». Но, кроме того, в районе этих трёх горных посёлков, среди густого леса, богатого зверем, имелся и город, т. е. укреплённый (огороженный) пункт — таково исконное значение славянского термина «город»; у чехов и поморских славян это «замок»; в лат. источниках — urbus, civitas, oppidum, castrum, castellum. Основание этого города легенда приурочивает к имени старшего из братьев Кыя. Таким образом, мы имеем в данном случае уже целый поселковый комплекс: в центре стоит укреплённый пункт, город или замок (у западных славян), а вокруг него или рядом с ним расположены тесно организационно с ним связанные родовые посёлки, на что, в частности, указывает и приурочение легендою к этому городу имени старшего из братьев Кыя, по-видимому, основателя этого города. Впоследствии такие посёлки превращались в подграды или подгороды (suburbium, vicus). В общем, мы имеем в данном случае типичный для варварского общества раннего средневековья территориально-родовой союз с городом или замком Киевом в центре и с возглавлявшим его старейшиною-князем Кыем во главе.

Интересно при этом отметить, что территорию семейно-родовой общины летописец называет термином «место»: «жнвяху кожьдо со свонмь родомь на своих мсстех» Чешский термин для современного города mesto (др. — сл. м сто) и аналогичный польский miasto указывают, по-видимому, на то, что территориально-родовая община, по крайней мере, у западных славян не только имела свой город-замок, но этот город, разросшийся с течением времени в населённый торгово-промышленный пункт, играл первенствующую роль на территории старой территориально-родовой общины или общины-марки и, воплощая в себе территорию общины, как центральный нерв её хозяйственно-административной, торгово-промышленной и военной жизни, стал её синонимом, откуда, можно предполагать, термин для территории — «место» сделался с течением времени и термином для названия центрального населённого пункта этого «места», или территориально-родовой общины, т. е. для города; термин же hrad в современном чешском языке сохранился только в его исконном значении — «замок». В таком же значении термин «город» сохранился и в польском языке — grod, а укрепление меньших размеров, т. е. небольшой замок, — grodek. Сербы для названия города, в современном смысле этого слова, пользуются термином «варош», означавшим первоначально только «крепость», «замок»; сербский град означает прежде всего «крепость», потом «город». Тот же термин и в таком же значении имеется и у словинцев. У сербов-лужичан — hrod и grod означают только «замок», «крепость». В болгарском языке термин град и однозначный с ним русский город представляют собою в современном речевом употреблении так называемые тропиз-мы, т. е. термины с переносным значением, охватывающим не только собственно город-кремль, но старый город-кремль со всеми примыкающими к нему подгородами и весями. Такие славянские города-крепости в византийских источниках обычно называются термином то Kaorpov, т. е. укреплённое место, лагерь, крепость.[91]

У черногорцев и до настоящего времени словом град называется прочно построенный каменный жилой дом. В этом смысле термин град у южных славян часто фигурирует и в их народных песнях. В древнее время эти дома-грады у южных славян служили местами собраний членов рода.[92]

В других языках индоевропейской системы мы имеем следующие параллели к славянскому град, русск. город: алб. gar0, чл. ф.- 6i — «плетень»; готск. garps — «дом»; готск. garda др, — верхненем. garto — «засека», «ограда», «сад»; лит. gardas — «огороженное забором место», «плетень»; там же zardis — «обширное огороженное пастбище»; рядом должны быть поставлены славянск. жърдь, белор. и польск. zerdz; др. — прусск. sardis — «плетень»; греч. %орто<; — «изгородь», «двор»; лат. hortus — «сад» и др.[93]

В.М.Флоринский в исследовании «Первобытные славяне по памятникам их доисторической жизни» (ч. I, Томск, 1894) ставил русский термин город в связь со словом гора, которым «в русском языке называется всякая земная возвышенность, в том числе, чаще всего, высокий речной берег»; ср. нем. Berg, слав, брег, и Burg — «укреплённое место, замок». «Пункты первых оседлых поселений, — говорит автор, — а тем более укреплённые мест, всегда избирались на возвышенностях, защищаемых самою природою. Поэтому с горою могло быть связано первое представление о естественной крепости, и отсюда могло, со временем, выделиться частное понятие об ограждении и о городе, как центре укрепления и защиты окрестной страны»… Догадка В.М.Флоринского о связи русск. город с гора основательна и вполне отвечает семантическому ряду: «небо (бог) — гора — город» или «небо — гора — голова».[94]

Наличность термина город в том или ином звуковом оформлении почти во всех языках индоевропейской системы свидетельствует о том, что этот термин представляет собою заведомо доиндоевропейское отложение в этих языках, что ведёт нас в глубокую древность истории человечества и его общественно-политического строя, с одной стороны, и с другой — подсказывает единственно правильный путь разрешения проблемы происхождения этого термина в обращении к языкам доиндоевропейской системы.

Чутье исследователя не изменило проф. В.М.Флоринскому, когда в названном выше труде он толковал термин город как составное дву основное слово, первая часть которого горо- и вторая — д. Не располагая в своё время теми данными, которыми, благодаря трудам Н.Я.Марра, располагает наша современная наука, и опираясь, совершенно естественно, только на данные индоевропейской лингвистики, проф. Флоринский видел в конечном — д в слове город «след какого-либо санскритского корня, например, dai, д яти или da, dayati, — соединять, замыкать, скреплять». Отсюда, по автору, санскритское Gardha — «замкнутое пространство», зендское Geredha «полость, впадина, пещера». «Из этих двух корней gar-giri — гора, da “замыкать, скреплять' могло образоваться, — говорит Флоринский, — слово у выражающее понятие об укреплении, замкнутого горной возвышенности у соответствующее славянскому город, городок…». «Основываясь на прггведённой этимологии слова городу мы можем думать, — заключает автор, — что у славянского племени города или укреплённые городки сугцествовали с самых отдалённых времён и строились они на возвышенных местах гглгг на высоком берегу реки, каковыми дсйствггтельно оказываются большинство древних русских городищ».[95]

На термине город в яфетических языках неоднократно останавливается Н.Я.Марр во многих своих работах. Так, например, в статье «Из переживаний доисторического населения Европы, племенных или классовых, в русской речи и топонимике» (V, 310–322); Н.Я.Марр, на основании палеонтологического анализа соответственного материала, установил, что термин «город» представляет, преимущественно у индоевропейцев, исключительно двуплеменное образование: в одном мире сал-бсрскос (тап-бсрскос) — так у римлян, греков и др., в другом мире сал ггонскос, — так у армян, русских и др. (стр. 315). Анализируя латинские термины для «города» — urbs и oppidum, Н.Я.Марр пришёл к заключению, что оба эти термина первично означали одинаково «крепость», сосредоточение той или иной организации, не исключая разбойничьей по своим действиям, и «резиденцию феодала с дружиной», и «торговый пункт», и, конечно, «культовой центр». «Б первобытные эпохи соответственной обгце-cmecHHOcmUy — говорит Марр, — и то_у и другос_у гг третье, гг четвёртое — одновременно, почему название города не могло нс означать также одновременно сосредоточения, “крепости”, “окружения”, “круга”, следовательно, палеонтологггческгг в ту эпоху “неба”, сбо-рггща с неизбежной для его питания меновой куплей-продажей, т. е. “торжггща — города”, а также неггзбежно названггя божества, культ которого был сосредоточен в данном городе, т. е. тотема данной племенной организации». Предположение, что город возник в условиях феодального средневековья, по Марру, такое же недоразумение, предубеждение европейской научной мысли с её ограниченностью кругозора, как и то, будто буржуазия вырабатывалась в одной средневековой Европе. «Город, — говорит Марр, — имеет свою исто-рггю с подлггнно доггсторггческггх времён, нс ггсключаюгцую ггереход-ную ступень развггтггя, когда соответственный пункт являлся одновременно и “селом” гглгг “деревней”, и “городом”, что, между прочим, отразилось гг в речгг, ггменно в налггчигг термина “село-град”, например, у армян, синонима в известной степени нашего “местечка”». «Армснггя гг Грузггя, — говорит Марр, — гг за ггсторггческггс эпохи известны развитием густой сети ггменно этих “село-градов”, “местечек”, а не городов, сосредоточения властного, органггзующе-го племени. классового образованггя…»[96]

В своих работах Марр неоднократно подчёркивает также множественность значений в яфетических языках первичного термина для названия «город». Такой, именно, характер имеет, например, абхазский Skur, наличный в основе названий абхазских городов: Dioskurias, Iskuria, SkurGa и др., то же местечка Atkuri на Куре в Грузии. Как нарицательное имя, Skur значит «населённый пункт», «селение» или «город», «страна», подобного спирантизованному виду kur, сохранившемуся в шумерском со значением «страна».⁹^ То же установил и Шахматов по отношению к городу Руса: «Руса-город и Руса-область».[96] ^{[97] [98]} В докладе «Из переживаний доисторического населения Европы, племенных или классовых, в русской речи и топонимике» Н.Я.Марр подчеркнул «особую организующую роль городов с доисторических времён и в связи с этим более лёгкую подвижность их строителей, их особый племенной составу как класса организатора, независимо от возглавлена, были ли они торговое объединение или военная дружина».[99]

«В связи с этим классово-племенным населением организующих городов, — читаем мы в его же статье “Чуваши-яфетиды на Волге”, -находящимся в известном враждебном или договорном отношениях с сельским населенисМу названия городов имеют иное племенное происхождение».[100] В связи с этим находится, оказывается, разность племенных слов, использованных для обозначения понятий «город» и «деревня». «Предупреждаю, — замечает при этом Марр, — о важности результатов такого подхода для этнологического вопроса_у да и для правильного восприятия внутреннего строя данного национального или государственного образования, но эта разность племенного, классово-племенного состава населения определённой земли, определённого района не разрушает вовсе цельности хозяйственно-культурного, в дальнейшем — государственного и национального образования. Это было показано в том же докладе на соотношениях “города” и “сёла” или городов и сёл Апеннинского полуостровау собственно на соотношениях их строителей, классово-племенных образований, именно строителей городов, и талое, собственно салов или талое, и строителей сёл, этруское или пеласгое, собственно рушое или ласое, впоследствии, по забвении различных племенных источников своего происхождения, различной племенной природы, оказавшихся в чисто классовых взаимоотношению^патршше и плебеев»[101]. Изложенные выше мысли Н.Я.Марр в той же статье иллюстрирует на анализе названий городов: Кострома, Казань, Саркел, Саратов, Харьков.

Наконец, для того чтобы ещё ближе подойти к палеонтологическому разъяснению славянского термина город, о котором мы уже знаем, что он представляет собою доиндоевропейское наследие в языках индоевропейской системы, в том числе и в славянских языках, отметим интересный в этом смысле материал из удмуртского языка. «По палеонтологии речи установлено, — говорит Марр, — что “деревня” у “город”, “мир”, или “вселенная” носили одно и то же название. По-удмуртски “деревня” — gurt>kurt, “город” — kar по акающей группе, а по окающей — kur в клинописи есть название и “стран”у и “городов”. Так-то, — замечает Марр, — gurta с kar как будто слова различные: на самом деле, помимо общности первой основной части, рядом с gurta>kurta в значении “города” налицо и karfa и его двойник kar-qc. Это, как уже разъяснялось, в Африке название Наг — ва — go[n] — gin || karqedon, город досемитичсский так же, как Ольвия у нас доэллинская. От яфетических gurta — kurta || кагва один шаг до *gord — град и город, представляющий собою другой тип основы сравнительно с gurta>kurta, с окающей огласовкой и с озвончением конечного согласного t>d». [102]

Как правило, каждое племя у славян имело один город, и только если оно было многолюдным и мощным, оно могло иметь и большее количество городов. Такими городами, например, у восточных славян в X в., по Константину Багрянородному, были: у полян — Сам-батас (Киев), у северян — Чернигога (Чернигов), у кривичей — Ми-линиска (Смоленск), у словсн — Немогарда (Новгород) и др. У чехов и мораван города в древности назывались по именам своих племён, т. е. город собственного имени здесь не имел, его имело только племя; таковы, например, названия городов: Dudleby, Netolici, Decany, Holasovice. Так же назывались здесь и сёла — по имени своих родов: Vojnici, Bojmany, Mnetici, Domazilici и др. Если же на территории одного и того же племени, кроме главного города, имелись и другие города, то эти последние назывались уже либо по имени своего основателя, либо по своему положению. Таковы, например, у чехов: Tetin, Ljubosin, Kazin, Devin, Chvrasten (впоследствии — Вышеград), Praga, Budec; у полабских хорватов — Caslav, Lutomysl, Vratislav, Uzetov, Havran, Chlumede (Dobroslavuv); у мо-раван — Olomuc, Prerov, Brno, Znojem, Devin, Usobrno и др. У чехов и мораван, поданным чешского историка права Герменегильда Иречека, вплоть до XII в. существовали только hrady и dediny, т. е. укреплённые замки и наследственно-родовые посёлки; города, в современном смысле слова, чешек, mesto, возникли здесь только в XIII в. Иречек утверждает, что так же было и у всех прочих славян, т. е. не только у западных, но и у восточных и у южных. Поэтому такие термины латинских хроник, как urbs, civitas, oppidum, cast-rum, по Иречеку, следует понимать только как «замок», но не как «город» в нашем смысле слова. Хронисты же, писавшие по-славянски, не знают в этом случае другого термина, кроме «град», «город», который Иречек передаёт чешским термином hrad. Названные выше латинские термины употребляются в источниках безразлично, т. е. один и тот же город у одного и того же автора одновременно или у разных авторов может называться любым из этих терминов. Так, например, город Болеслав у Козьмы Пражского (1039–1125) называется то urbs, то oppidum, то civitas; в славянской же легенде о св. Вячеславе тот же город называется термином град: «ха ко Болеславлю-граду», «из Болеславля-града». Город Levy Hradec Козьма называет то oppidum, то castrum; VySehrad — у того же автора называется то urbs, то civitas, то oppidum. Интересно при этом отметить, что название того же города Вышеграда дословно переводилось на латинский язык, как Altior civitatibus (1070), и т. д.[103]

В древнейшее время города у славян строились из земли и только позже стали строиться из камня и кирпича. У некоторых славян города носили названия по материалу постройки. Чешский историк права Карель Кадлец отмечает, между прочим, что встречающиеся у разных славянских племён многочисленные Бслгороды получили своё название от того, что строились из камня и затем были выбелены. В противоположность этому несколько городов, известных под именем Землин, т. е. «земляной», вроде Земун и Землин на территории Венгрии, или «Чёрный город» вроде венгерских Csongrad из слав. Чрьнград, или Surungrad, известный в древности под латинским названием Castrum nigrum, — указывают на то, что они были построены из земли. Для постройки «белых городов» наиболее удобным местом были возвышенности и скалы, где под рукою имелось много камня; для постройки же «чёрных городов» — равнины, особенно болота, где строились на сваях «болотные города». Так некоторые города и назывались, например Blatno (Urbs Paludarum), Мо-забург над Блатенским озером в Венгрии и Мозабург в Каринтии[104].

Особенно много городов-крепостей было у полабских и прибалтийских славян, что стояло в тесной связи с их международным положением и постоянно угрожавшей им опасностью со стороны соседей-неприятелей, которыми были не только немцы, но и собственные же братья-славяне. Эти города-крепости, за стенами которых, в случае неприятельского нападения, население со своим имуществом находило себе убежище, строились или на возвышенностях, или на болотах, т. е. в местностях, защищённых самою природой. Они представляли собою пустую или застроенную зданиями местность, обнесённую округлым валом, который иногда укреплялся ещё частоколом и бревнами. Здесь же обыкновенно помещались и святилища.[105] По данным географического баварского отрывка 1Х~Х в. Descriptio ci vita turn et regionum, у племени ободритов, или бодричсй, в это время было 53 таких города-крепости; у племени вс-летов, то же — вильчап или вильцсв — 95; у глинян или линян — 7; у сорабов, которых цитируемый источник называет surbi, было 50 городов; лужичи и милъчанс имели по 30 городов; додсгиане — 20, какое-то племя, фигурирующее в этом источнике под именем osterabtrezi, имело свыше 100 городов.[106] В мирное время большинство этих городов-крепостей оставались, конечно, пусты, как, например, город Кореница на острове Руяне, о котором Саксон Грамматик говорит: «…locus pads tempore dcsertus». Но во время войны сюда стекалось все окрестное население, и в борьбе с неприятелями, в отстаивании своей независимости эти города становились его опорными пунктами.[107]

Это был один, наиболее ранний тип городов у поморско-балтийских славян. Другой тип, более поздний, представляли собою особые крепости, возникшие вследствие потребности обезопасить внешние пределы страны, куда также во время угрожающей опасности стекалось окрестное население, но эти крепости уже имели у себя постоянный гарнизон или стражу. Такие крепости строились, главным образом, на границах племенных объединений, отчасти и внутри страны. В историческое время такими именно городами были почти все славянские города на балтийском Поморье. Наиболее известными городами у полабских и прибалтийских славян были: 1) у ободри-чей — Вилиград, обычно именуемый в источниках Mild inburg, Зверин, Виссемир или Висмар, Розток у устья р. Варны; 2) у вагров - Старград; 3) у полабан — Ратибор, нынешний Ratzeburg, и Любице, нынешний Любек; 4) у лютичей, или велстов (вилъцев), — Дымин, Волегощ, Узноим и Волин (Юмна, Винета, Волын); 5) у поморян — Щетин, civitas antiquissima et nobilissima in terra Pomeranorum, materque civitatum; Камин, Колобрег и Белград; 6) у запснян — нынешний немецкий Gtttzkow; 7) у ратарей — Радегост, впоследствии Ретра, имевший девять ворот и знаменитый храм с золотою статуей бога Сварожича-Радогоста. Ретра считался германцами одним из главнейших языческих городов; источники говорят об этом городе: civitas vulgatissima Rethre, sedes ydololatriae, metropolis Sclavorum Rethre, antiquissima urbs; расположен был этот город в районе До-ленского озера, теперь Tollensee, но точнее местоположение его неизвестно; 8) у племени руян, они же — раны, руны и рушены, т. е. русские, — город Аркона, славившийся своими несметными богатствами и храмом, посвящённым богу Свантовиту; город Кореница, теперь Garz с храмами Ругевита, Поревита и Поренутия, и др.

Большое количество городов-крепостей, т. е. замков, имела в древности Польша. Наиболее укреплёнными из них, по свидетельству Анонима Галла (XII в.), были: Познань, Гнезно, Владислав и Гдеч, — de aliis vero civitatibus et castellis et nobis longus et infinitus labor est enarrare, et vobis forsitan fastidiosum fuerit hoc audire, т. е. «а о других городах и нам было бы в долгий и бесконечный труд рассказывать, и ваму быть можсту слушать».[108] К числу древнейших городов в Польше принадлежали также два города у наиболее рано выступающего в источниках племени вислян, Краков и Вислисе.[109]

«Княжеские укрепления», известные в источниках под именем castra principis, деревянные или каменные строились в Польше как в пограничных местностях (in finibus regionum, ukrainne zamki), no выражению анонима Галла — in finibus regionum ab hostibus conservandis, — так и внутри страны по пути неприятельских набегов. Nunciatum Pomernos exivisse, — говорит тот же источник, — contra Zutok regni custodium et clavem. Замок этот находился на дороге набегов из Померании.[110]

Из чешской истории известен интересный в этом смысле приказ князя Болеслава от 932 г., о котором сообщает Козьма Пражский. В этом приказе мы читаем следующие строки: Hie volo et jubeo, ut mihi opere romano aedificitis murum urbis nimis altum per gyrum. Население сопротивляется распоряжению князя, возлагающего на него тяжёлую повинность — строить для князя высокий, круглый каменный замок в римском стиле. Князь убивает одного из сопротивляющихся, et statim, — продолжает далее источник, — ad ducis voluntatem edificant civitatem spisso et alto muro (т. е. с крепкою и высокою стеною), opere romano, sicut hodie cernitur (т. е. «как он виден и по сей день»), quae ex nomine conditoris Boleslav dicitur. Аноним Галл говорит об одном из таких польских замков: Castrum Bitom munitione situque naturae et aquarum circumicione inexpugnabile.[111]

Как можно видеть из цитированного выше приказа Болеслава, замки в Чехии (Богемии) строились круглой формы (per gyrum); в Польше же такие замки строились четырёхугольные. Как в Богемии, так и в Польше они строились на естественных или насыпных холмах и имели по углам зубчатые сторожевые башни (turres), отчего получили название urbes turritae, т. е. «башенные замки».

Как у южных, так и у западных славян постройка этих городов-крепостей или замков лежала на обязанности населения, составляла одну из его «всеобщих повинностей», от которой освобождались только привилегированные лица и монастыри. На обязанности же населения лежал ремонт этих крепостей, поставка военной стражи (custodia, burgardia, stroza), снабжение построенных в крепости магазинов продовольствием и фуражом. Начиная с XII в., грамоты говорят об освобождении монастырских крестьян от обязанности постройки и ремонта княжеских замков. Например, в одной грамоте от 1145 г. читаем: «Absolvimus omncs homines (monastcrii) a stroza… a castrorum cdificatione seu pontium quorumlibet». В грамоте от 1203 г. читаем о монастырских крестьянах: «Ncc castra principis construent, vcl emendabunt aliqualiter, ncc ad expcdicionum ibnnt»[112] и т. п.

По характеристике проф. М.Бобржинского, польский замок был центром хозяйственной и политической жизни народа. Это были места, укреплённые прежде всего своим естественным положением, а затем расположенные либо на взгорье, либо среди непроходимых лесов и болот, окруженные рвом, валом или засеками. В замках собирались веча, отправлялось богослужение, производился народом обмен продуктами своего земледельческого и промышленного труда; здесь же народ хранил хлебные запасы на случай надобности; сюда, наконец, в минуты опасности он укрывал своё имущество. В мирное время в замке оставалась дежурная стража или гарнизон из населения, но вообще замок оставался пустынным и ни в малейшей степени не имел характера города. Если же у народа имелся князь, то он жил в замке; его личный двор придавал замку больше живости, но это ещё не делало замок городом.[113]

Константин Багрянородный (X в.) называет у сербов города: Десница, Чернабуча, Медюреч, Дрежник, или Дресник, Лешница, Солина; в Боснии — Катеро и Десник; в княжестве захлумском — Хлум, Стагнон, Мокреск, Дабреск; в Пагании — Острог, Лабиница, Мокро, Вруля и т. д.[114]

Древнейшими городами у болгар, известными с VII–X вв., были: Прсславсц (русск. Переяславец на Дунае); первый укреплённый пункт Аспаруха, с VII в. — Плиска или Плесков, второй Прсслав, основанный тем же Аспарухом в VII в., столица Болгарии до Симеона; Великий Прсслав на р. Тиче, с X в., столица Болгарии со времени Симеона; города — Варна (с VII в.), Дичин, Дристор (Силист-ра), Срсдсц (Сердика), позднее (с IX в.) Триадица (теперь — София), Преспа, Охрид, Мылен, Воден в Македонии и др., Тьрново (с XI в.) — столица второго болгарского царства.[115]

Если не оказывалось подходящей по естественным природным условиям территории для постройки укреплённого места, славяне на полуострове ограничивались в таком случае неприступной с двухтрёх сторон горной вершиной и пользовались ею как своим убежищем на случай нападения неприятеля. На равнинах для постройки укрепления они обыкновенно выбирали какой-нибудь болотистый участок, окружали его земляным валом, укреплённым хворостом и деревьями, и снаружи окружали его рвом, оставляя один вход в такое укрепление. Кроме того, для тех же целей славяне использовали старые, хорошо сохранившиеся или полуразрушенные укреплённые пункты своих предшественников. Такие укреплённые пункты у болгар известны под именем градище (русск. городище, польск. grodzisko). При благоприятных природных условиях местности с течением времени вокруг градища группировалось на постоянное жительство население — ремесленники, торговцы, крестьяне. Разросшись количественно, это население окружало свой пригород новым валом, плетневой или бревенчатой оградой или рвом, наполненным водою. Так возникал новый город, или место, в древнем значении этого слова. Последующие насельники такого «Новгорода» образовывали подградия, или подгороди (suburbium, vicus), которые в свою очередь с течением времени огораживались новою защитительною стеною. Таким образом, старый военный укреплённый пункт, город-крепость или градище (хисарь), царев кремль (др. — русск. детинец) с течением времени превращался в торгово-промышленный центр.[116]

Древнейшим типом городов у восточных славян в 1Х~Х вв. были земляные города, т. е. укреплённые пункты, огороженные земляным валом, который в летописях называется сном, присном, псрсспом, осыпью, впоследствии валом, земляною стеною или земляным городом. О высоте этих валов можно судить по уцелевшим их остаткам. Так, например, Костромской вал имеет отвесную вышину 10 саж., Стародубский — 6–8 саж., Суздальский — 8-10 саж., Белозерский — 8 саж., Мосальский — 10 саж. и т. п. С наружной стороны этот вал был окружён рвом глубиною от 2 до 4 саж. Памятниками таких городов являются Новгородское городище, находящееся к югу от Новгорода, на правом берегу Волхова; Старая Ладога (с. Успенское), на левом берегу Волхова, только впоследствии была обнесена деревянными стенами, а в XII в. — каменными; Изборское городище; Старая Рязань, Киев до XI в., Бладимир-на-Клязьме, Тверь и расположенный недалеко от Твери древний город, известный сейчас под именем Пе куновскос городище, и др.

С IX в. у восточных славян начинают строиться деревянные города типа острога, т. е. деревянного частокола из свай, поставленных стоймя и заостренных сверху, либо рубленой бревенчатой стены. Эти деревянные укрепления воздвигались или на старом земляном валу или позади вала, образуя таким образом вторую линию укреплений. О постройке земляных городов читаем в летописи: «и пришед (Володимер) из Киева в Суздальскую землю, поставн град во своё имя володимер и спом посыла» [ «Воскр. спис.» под 6498 г. (990)]. В войне с Ярополком Владимир, осаждая Киев, окружил свой стан окопами: «и стоя Володимер окривел на Дорогожичи, между Дорогожнчем и Капичем, и есть ров тот и до сего дни». «в лето 6654 (1146)… и поиАОша к Новугороду и пришедше сташа у переспы…». О построении деревянных городов в летописи употребляются уже другие выражения: «поча городы рувити» или «городы ставити». «Прия Рюрик власть всю один и пришед к Ильменю и с руки город над Волховом и прозваша Новгород».

По свидетельству русских историков, каменные города (стены) стали строиться у восточных славян в XI в. Первая каменная городская стена была построена в Киеве великим князем Ярославом в 1037 г. В 1044 г. начат был постройкою каменный детинец Новгорода. В 1114 г. (6622 г.) «Злложен кисть Ладога камением на приспе» (Pin. сп.), т. е. на вершине старого земляного вала, и т. д.[117]

Образцом городового строительства у восточных славян может служить старейший в X в. город Северянской земли — Чернигов, расположенный, как правило для древнеславянских городов, на высоком берегу Десны. По археологическим данным, сообщаемым проф. Д.Самоквасовым, первоначально Чернигов занимал только площадь в размере около 500 аршин в. окружности; впоследствии это так называемый детинец. «В XI в. город Чернигов составляли уже два города — внутренний ^иднешний город", или детинец, впоследствии кремль, или кремниКу и наружный или “околный город* ⁹ у или “кромный город" у или просто “кром”, и занимал в составе этих двух городов уже очень большую площадь. Впоследствии к этой площади был прибавлен третий городу а в московское время к трём старым городам был присоединён четвёртый, площадь которого тоже быча обведена земляным валом и рвом».[118]

Картину быстрого роста славянских городов в X–XII столетиях рисует следующий летописный рассказ о построении города Холма и последующем его расширении, как княжеской резиденции: князь Даниил «виде место красно и десно на горе, овходящу округ его поле, и во-прошА тоземець: “како именуется место се”. Они же рекошА: “Холм ему имя есть”. И возлюбив место то…; и сотвори грддець мал, и видев же, яко бог помощник ему и Иоан спешннк ему есть; и созда грлд нный…; и нача прн-зыватн прихожле Немце, и Русь, иноязычники, и Ляхи; ндяху день и во день, и уиоты, и мастере всяции вежаху из татар, седельници, и лучници, и тулници, и кузнице железу и меди и сревру, и ве жизнь и наполннша дворы окрест града поле и селы…» [119]

Что касается названия для внутренней части города-крепости днешний город, или детинец, то первый термин возводят обыкновенно к наречному образованию дне — «внутри», образованного от существительного дна — «матка», «внутренность». Второй же термин, детинец, не имеет определённого толкования: некоторые возводили его к глаголу деть или девать, т. е. помещать, укрывать, во время угрожающей городу военной опасности имущество и ценности, в том числе и детей. Таким образом, детинец означает «обеспеченное убежище для детей». Наконец, ввиду того, что телохранитель при князе в старину назывался детский отрок и что эти телохранители составляли отборную княжескую гвардию, помещавшуюся во внутренней, центральной части города-крепости, и имели своим назначением охрану князя и его семейства, предполагают, что детинец означает или место для охраны князя, или место, поручаемое защите его личных телохранителей.[120] Что касается термина кремль, или кремник, то в старину так называлась центральная часть города-крепости, огороженная каменною стеною. Истолкование этого термина в своё время дал Н.Я.Марр в статье «Бретонская нацменовская речь в увязке языков Афревразии» (IV, 198–229), увязав его происхождение с тою же основою kar, — которая присутствует и в наименовании гор Карпаты и имеет в данном случае значение «камень», затем — «гора». В халдском клинописном языке Армении на Ванском озере в М. Азии, относящемся к IX–VII вв. до н. э., отмечено слово kapi или karpi в значении «камень», первая же часть этого термина kar — в том же халдском языке значит «крепость», «замок». К этой основе Н.Я.Марр возводит и русский термин «кремль».

По подсчёту И.И.Срезневского, в Киевской Руси во время Игоря (X в.) было свыше 20 городов: Белоозеро, Витичев, Вручев, Вы-шьгород, Изборск, Киев, Коростень, Ладога, Любечь, Муром, Новгород, Овруч, Перемышль, Пересечень, Полоцк, Псков, Родня, Смоленск, Туров, Червень и Чернигов.[121]

В летописи по Лаврентьевскому списку говорится: «Рюрик раздал мужем своим грдлы. овому Полотеск, овому Ростов, другому Белоозеро», а в Ипатьевском списке эти города именуются волостями: «Рюрик… рдзддя мужем своим волости — овому Полотеск, овому Ростов, другому Белоозеро». В 1908 г. проф. Самоквасов подчеркнул, что такой же смысл слова город и волость имеют в известном летописном свидетельстве о стародавних вечах русских славян: «Новгородцн во изначала, и Омолняне, и Кыяне, и Полочдне, и вся власти, яко же на думу, на вечд сходятся, на что же стдрейшин сдумАЮть, на том же пригороди ста-нуть».[122] Отметим попутно, что аналогичную картину политического строя мы наблюдаем в самом начале XII в. и в федерации городовых волостей западного Поморья, в состав которого входили города Щетин, Волин, Узноим, Пырица и Камень. Старейшим городом был Щетин, остальные города-волости по отношению к нему были пригородами. Во главе федерации стоял князь Вартислав, резиденцией которого был пригород Камень.

Когда насаждавший здесь по поручению польского князя Болеслава христианство епископ Оттон Бамбергский, посетив Пырицу и Камень, явился в Волин, старейшины, города, посоветовавшись между собою, заявили Оттону, что было бы неправильным с их стороны принять новую веру, которую не принял ещё Щетин, и что они не могут нарушить давний обычай своих предков без дозволения почитаемых ими сановников Щетина. Это заставило Оттона отправиться в Щетин. Угрожаемые разгромом страны со стороны Болеслава ще-тинцы решили принять христианство, и только после этого такое же решение приняли и волинцы.[123]

О восточных славянах в первой половине X в. писал Аль-Масу-ди, отметивший, между прочим, что «они имеют много городов» и что «первый из славянских-царей», «царь Дира — имеет обширные города и многие обитаемые страны; мусульманские купцы прибывают в столицу его государства с разного рода товарами…».[124]Этою столицею государства царя Дира был город Киев, именуемый у современника Масуди, персидского писателя Аль-Истахри, Куя-ба,[125]* Эти купцы прибывали в Киев не только в X в., но и значительно ранее, вероятно, ещё со времён римского владычества в Дакии, о чём говорят многочисленные клады римских монет, найденные на территории Киева и его области; приходили они не только с востока и запада, но также с севера и юга. Торговые сношения Киева с Византий засвидетельствованы для IX в. К этому времени «путь из варяг в греки» пользуется уже широкой международной известностью. С X в. завязываются торговые сношения Руси с Западом через Польшу, и этому именно обстоятельству Аноним Галл приписывает первые начатки знакомств Запада с Польшей, где она была почти неведомой страной. Sed quia regio Polonorum ab itineribus peregrinorum est remota, et nisi transeuntibus in Russiam pro mercimonio, paucis nota, — говорит Галл. В XI в. Киев поражал Дитмара Мерзебургско-го своим народонаселением, количеством церквей, восемью рынками и несметными богатствами товаров. В XII в. Киев уже имел регулярные торговые связи с Регенсбургом. Регенсбургские купцы имели здесь свои торговые дома, а отправлялись они в Киев за покупкою меховых товаров через Энс и Вену. Киев в это время славился на Западе как мировой рынок меховых товаров.[126]

Таким образом, некогда город-крепость Кыя, Киев, он же Куяба и Самбатас, уже к XI в. вырос в мировой торгово-промышленный центр, т. е. стал городом в современном смысле слова. Широкую градостроительную деятельность в Киевской Руси летопись связывает с именем Владимира Святославича, о котором под 988 г. читаем: «Реме Володимер: се не довро, еже мал город около Кневл», что, очевидно, делало Киев малозащищённым с восточной стороны; «нначастдвити городы по Десне н по Востри н по Трукежеви н по Оуле н по GryrHe, н пома иАрубати муже лучшие от Оловен и от Кривич и от Чуди и от Вятич, и от сих насели грдды».[127]

Археологические изыскания проф. Самоквасова на территории Северянской земли вскрыли наличность здесь не менее 300 городищ, правда, различных культур, начиная с каменной. По летописным же данным, в Северянской земле было 72 города, известных по имени, но так как летопись, говоря о том или ином городе, не всегда называет его имя, то можно предполагать, что число городов на территории Северянской земли в действительности было значительно больше.[128] По тем же данным, большое количество городов имелось в древности и в других районах. Так, например, летопись говорит о 80 городах на Дунае, взятых Святославом Игоревичем в 967 г.; о 8 городах, лежавших по Волге между Кснятиным и Угличем, на пространстве около 60 вёрст; о многих городах, лежавших по Десне между Сосницею и Черниговом, и по Днепру, между Вышгородом и Речицею и т. д.[129]

Проф. Д.Самоквасов, стоявший на точке зрения, что «общественная жизнь русских славян началась городом, а не хутором», и что «из городов уже, по истечении многих лет их существования, русское народонаселение стало занимать открытые местности и образовало сёла и хутора»,[130] установил на основании археологического материала и показаний письменных источников, «что в Рос сии дотатарского времени существовали многие тысячи городов по бесспорному фактическому материалу».[131] Если допустить, что каждый населённый пункт, независимо от его размеров, от количества населения, от политического значения и торгово-промышленной роли в ряду других населённых пунктов данной территории, имел свой город, т. е. естественное ли, природное укрепление в виде, например, неприступной горной вершины и т. п., или соответственным образом искусственно укреплённую площадку-бастион, тогда, пожалуй, можно было бы согласиться с Самоквасовым, что общественная жизнь русских славян, как и других народов, началась городом, а не хутором и не селом, что как будто бы, подтверждается показаниями летописи, рассказывающей, например, о том, что древляне, разбитые в поле войсками Ольги и Святослава, «побсгоша и за-ТВОрИШАСЯ В ГрАДОХ СВОИХ»; ЧТО КНЯГИНЯ Ольга, «ПОСЪЛА КО ГрАДу, ^глАГ0-лющн: ЧТО Х0ЩОТ6 доседотн? А ВЬСИ ГрАДН ВАШИ ПрСДАШАСЯ мъне, и яшлея по дань, и делАЮть нивы свозя и земле»; что «уличи и тиверцн седяху по Бугу и по Днепру и приседяху к Дунлевн; и ве множество их», суть городи их и до сего дне» и т. п.

Однако наличность села у восточных славян, вопреки утверждению Самоквасова, засвидетельствована летописью, как западными источниками засвидетельствована наличность посёлка vicus для западных славян. Существенная разница между населёнными пунктами у славян в древности определялась не наличностью города-крепости или hrad и hradec, grod и grodek, а организационно-политическими функциями того или иного города, с которыми естественно было связано и дальнейшее развитие отдельных населённых пунктов, которое с течением времени привело одни из городов-крепостей к образованию позднейших так называемых старейших городов, как центров организационно-политической, торгово-промышленной, культурной и религиозной жизни всей волости или жупы, другие — к образованию пригородов, а третьи оставило на исконном их положении сельского посёлка, т. е. села. Таким образом, если исходить из допущения, что каждый населённый пункт, независимо от количества его населения и размеров занимаемой им территории, имел свой укреплённый бастион, и совершенно игнорировать затем естественный исторический процесс развития этих населённых пунктов, не одинаковый для каждого из них в отдельности, тогда только можно было бы согласиться с теорией Самоквасова, которая, отвергая теорию родового и общинного быта на догосударственной стадии жизни славян, исходила из положения, что «на низшей ступени культуры и гражданственности оседлых народов область, занятая данным земледельческим племенем, является заселённою только городскими общинами, состоящими в полной политической разрозненности»_у причём «каждый городок с прилегающим к нему участком земли составляет территорию автократической общины, управляемой общинным собранием и городским начальником, над которым нет высшей власти, кроме веча общины».[132]

Кроме того, одним из основных назначений городов-крепостей, согласно показаниям всех источников, было служить местом укрытия для простого населения от угрожавшего неприятеля (refugium); укрываясь в города, народ сносил сюда и свои наиболее ценные для него пожитки. Отсюда, вопреки утверждению Самоквасова, явствует, что народ жил не только в иодгородях, но и за пределами городов и подгородей, т. е. в сёлах (чешек, dediny) и т. д.[133]

Остатки древних славянских городищ, эти tumuli slavisales или tumuli veterum Slavorum, нередко поражают наблюдателя огромностью своих размеров, ввиду чего постройка их часто связывается народным преданием с исполинами, как tumutus gigantis. Таков, например, славянский курган на о. Рюгене (ранее XI в.), именуемый Doberwor, по-славянски Добевор. О нём рассказывается, будто он воздвигнут мгновенно (doba) исполином, высыпавшим песок из меха (wor). Это толкование исторического названия представляет собою не что иное, конечно, как обычное народное осмысление забытого значения старого термина, но устанавливаемая преданием связь его с исполином указывает на грандиозность сооружения. Такие же легенды связаны и со многими курганами или остатками древних земляных валов в Польше.[134]

О чешских городищах (hradiSte) как колоссальных памятниках далёкого прошлого, вызывающих даже своими остатками удивление, говорит чешский археолог Dr. J.L.Pic[135] Особенно в этом смысле у чехов обращают на себя внимание городища с остатками обожженных каменных валов, приписываемые иногда предполагаемым дославянским насельникам территории Чехии, кельтам бойям. Таких городищ в Чехии, по данным Пича, имеется девять. В своём прекрасно изданном труде Пич даёт подробное интересное описание разнообразных по материалу постройки, по плану, по размерам, по системе расположения валов и т. п. чешских и других славянских городищ, о чём мы здесь подробнее говорить не будем, так как этот специальный предмет выходит за пределы нашей темы.

К числу древнейших чешских городищ автор относит городища с глиняными валами и среди них на первое место ставит: Тетин, вдовья резиденция св. Людмилы; Либицс и Вращав, связанные с именами династии Славниковичей и Вршовичей; упоминаемый несколько раз у Козьмы Пражского в XI–XII вв. Левый Градсц, затем Джи-вич, связанный с именем князя Олджиха, и др.

По рассказу Аль-Бекри, относящемуся к западным славянам, славяне большую часть своих крепостей строят таким образом: «Они направляются к лугам, обильным водами и камышом, и обозначают там место круглое или четырёхугольное, смотря по форме, которую желают придать крепости, и по величине сё. И выкапывают вокруг него ров и выкопанную землю сваливают в вал, укрепивши её досками и сваями наподобие битой земли, покуда стена нс дойдёт до желанной высоты. И отмеряется тогда дверь с какой стороны им угодно, а к ней приходят по деревянному мосту»,[136]Это показание Аль-Бекри о земляных или глиняных городах-крепостях у западных славян подтверждается археологическими изысканиями Пича. О Праге (Фрага) тот же арабский источник сообщает, что он выстроен из камня и извести и представляет собою богатейший торговлею город. «Приходят к нему из города Краква (Кракова) русы и славяне с товарами и приходят к ним (жителям Фра ги) из стран тюрков мусульмане и евреи и тюрки, также с товарами и с миткалями византийскими, и вывозят от них муку, олово и разные меха. Страна их лучшая из стран севера и богатейшая жизненными припасами…» и т. д.[137]

О размерах городищ на территории восточных северян подробно говорит проф. Самоквасов.[138]*⁵ Среди городищ встречаются здесь не только городища более крупных и более мелких размеров, но и городища «грандиозных размеров», вроде, например, Бельского городища. В описании этого городища, составленном в 1895 г., говорится, что своими грандиозными размерами оно напоминает известные укрепления у Матронинского монастыря и г. Грубска в Киевской губ. и у села Немирова в Подольской губ.[139] Таким образом, города значительных размеров имелись в древности не только у северян, но и у других племён Киевской Руси, что говорит о соответственном развитии торгово-промышленной и культурной жизни древней Руси. Согласно данным археологических исследований, большие городища, состоящие из двух, иногда и из трёх укреплённых площадей, лежащих рядом, обведённых каждое валами и рвами, как, например, в Чернигове, имеются в каждой волостной группе и представляют собою остатки так называемых старейших городов, т. е. волостных общественно-административных, судебных, военных и религиозных центров, где жил волостной князь и собиралось вече. Городища небольших размеров представляют собою остатки младших волостных городов, или волостных пригородов, известным образом связанных со старейшим городом и координировавших свою деятельность с его решениями, или же пограничных укреплений («мал городок»).

Таким образом, древнеславянский русск. городу югослав, граду чешек, hr ad, или польск. grody сначала просто как укреплённый территориальный пункт, а с течением времени как укреплённое поселение, был нераздельно слит с территорией волости или жупы, или кастелянии, составлял с нею одно целое и вначале не имел своего собственного имени, а назывался или по имени племени, для которого он служил укреплённым пунктов, или по имени своего основателя; многие же мелкие земляные города-крепости или бастионы, не развившиеся в пригороды, вероятно были безыменными. Другими словами, городу civitas и волость, жупа, кастеляния, будучи разными по существу предметами, на военно-административном и юридическом языке означали у древних славян в историческое время, по-видимому, одно и то же, т. е. волость. Чешский археолог J.Pic объясняет это тем, что имя старейшего города волости заслонило собою с течением времени имя племени, что, как он предполагает, относится ко времени ещё до Козьмы и Нестора, т. е. до XI в. «Лучан (племя) современные люди, — пишет Козьма, — называют теперь по городу Zatcc — жатчанс». Имя же provincia, т. е. волость zatec сплошь да рядом выступает у Козьмы вместо имени племени; provincia Belina вместо имени племени лсмузов; provincia Gradec вместо имени племени хорватов. Подобный же процесс исчезновения племенных названий J.Pi6 отмечает также и на Руси, где племенные имена полян, северян, кривичей, словян оказались довольно рано заменёнными названиями: земля Киевская, Черниговская, Смоленская, Новгородская и т. д.[140]

Глава V Промышленность и торговля

Города были центром ремесленного производства и торговли, откуда славянские (русские) купцы предпринимали свои поездки к болгарам и хазарам на Волгу, по Джурджанскому (Каспийскому) морю вплоть до Тегерана и Багдада и по «пути из варяг в греки», т. е. по Днепру и Чёрному (Русскому) морю в Константинополь, доставляя сюда, главным образом, меха бобров и чернобурых лисиц, а также меха собольи, беличьи, куничьи, Горностаевы и др. Кроме мехов славянские купцы вывозили на эти рынки и другие товары, вроде мёда, воска, сырых кож, янтаря, рогож и т. п., а также и невольников. Товарообмен киевских славян с Византией был юридически оформлен специальными торговыми договорами в 907, 911 и 945 гг., представляющими собою исключительный интерес и в смысле своего содержания, и в смысле формы, рисующих высокоразвитую экономическую и культурную жизнь Киевской Руси в X в., а равно и высокоразвитое государственно-правовое сознание её руководящих политических верхов. Из Византии, судя по словам Святослава Игоревича, которыми он в беседе с матерью Ольгой мотивировал своё желание обосноваться в Преславе на Дунае, а также по другим источникам, восточные славяне получали золото, паволоки, т. е. дорогие ткани, вина, плоды и фрукты («овощеве рав-ноличнии»), стеклянную посуду, «всяко узорочье» и пряности.

Арабские источники, говоря о вывозной торговле славянских и русских купцов, в числе предметов их сбыта на заграничных рынках называют: меха выдры, чёрных лисиц, меха соболя, в том числе и чёрного соболя, мёд, свинец и евнухов.

Что касается южных славян, то, занимая территорию на великом пути из Европы в Азию через Константинополь и Солунь (Via Singidunum и Via Egnatia), они издавна были втянуты в мировой товарооборот по суше и по морю, а также по Дунаю. Римский город (municipium), выросший часто из военного лагеря, составлял вместе с прилегающим к нему округом со всеми населёнными пунк-тами единое целое, единую общину, полноправными гражданами которой были, однако, только землевладельцы (possessores); на их землях работали рабы и местные крестьяне на правах мелких арендаторов-колонов. Производственные и потребительские нужды римского города и его армии обслуживались местным населением, которое занималось скотоводством, земледелием, разработкою рудников и пр.

Когда на полуострове выросло первое болгарское царство, которое уже в X в., при царях Симеоне и Самуиле, занимало огромную византийскую территорию в южном, юго-западном и северо-западном направлениях, служившую издавна богатейшим источником хозяйственных ресурсов Римской империи, то Болгария оказалась владетельницей не только огромного внутреннего сырьевого рынка, но также и всего Черноморского побережья от устья Дуная на севере и вплоть до г. Салмидесус (Мидия) на юге, в ближайшем соседстве со столицею Византии, со всеми старыми торговыми черноморскими городами и гаванями, а на юге и северо-западе — главнейших торговых путей, ещё в римское время соединявших Византию и Солунь через Средец (Софию) и Сингидунум (Белград) с Западом. Все это давало широкие возможности для развития производительных сил страны и её товарообмена с соседями и обусловливало наличность в составе болгарского общества уже в это время довольно солидного слоя торгового сословия, равным образом как и защиту его интересов со стороны государства. Об этом свидетельствует, прежде всего, мирный договор с Византией, заключённый Тервелем уже в 716 г., 4-й пункт которого стабилизировал положение болгарских купцов на византийском рынке и тем самым обеспечивал для Болгарии успешное развитие торговых связей с Византией. В начале IX в. при Омортаге болгарские купцы уже появляются в Баварии и Аахене, а в 824 г. Омортаг вступает в дипломатическую переписку с королём франков Людовиком, с которым несколько позже, в 864 г., Борис заключает мирный договор. Спустя два года после этого, в 866 г., Борис обменивается несколькими дипломатическими миссиями с Римом, шлёт своё посольство в Регенсбург и завязывает активные торговые связи с Веною. Ближайший преемник Бориса, его сын Владимир, заключает в 892 г. мирный договор с немецким королём Арнульфом, обеспечивавший доставку в Моравию болгарской соли из соляных копей в Венгрии (вблизи Будапешта), входившей тогда в состав Болгарии. Одновременно с выступлением Болгарии, начиная с середины IX в., на широкую арену международной жизни, в связи с чем стоит и принятие Борисом в 865 г. христианства, крепнут и её торговые связи с Европой как сухим путём, так и по Дунаю. Ежегодно на её ярмарках регулярно появляются торговые караваны из-за границы; на её территории живёт много иностранцев, посвящающих себя торговле и ремеслам. Значение Болгарии, как сырьевого рынка и неисчерпаемого источника продовольственных ресурсов для Византии, поднимало её удельный вес в международной политике настолько, что иностранные купцы, имевшие торговые связи с Болгарией, производили свои операции в Константинополе и в Салониках под защитою болгарского подданства. При Борисе был организован в Константинополе специальный болгарский рынок, а когда византийское правительство, нарушив договор, произвольно перенесло этот рынок в Салоники, Симеон объявил в 894 г. Византии войну, и т. д. Ко времени Симеона относится возникновение на Дунае ряда цветущих торговых болгарских городов, среди которых первое место занимал уже известный нам Переяславец, который несколько позже киевский князь Святослав называл «центром своей земли» ввиду его обширной торговли и мечтал перенести сюда свою столицу.

О торговле хорватов в древности мы имеем несколько показаний Константина VIII Багрянородного, который говорит о том, что хорваты на своих морских судах, сагинах и кондурах, вели торговлю по Далматинскому побережью вплоть до самой Венеции. Из хорватских племён славились в древности как искусные мореплаватели особенно нсрснчанс.

Широкие торговые связи с Европой и Азией поддерживали в древности также и западные славяне, о чём говорят, между прочим, арабские монеты халифов Омайядской и Абассидской династий VIII и IX вв., находимые на славянском побережье Балтийского моря. Но особенно тесные торговые связи западные славяне в древности поддерживали с Германией, наследием чего в языках польском и чешском осталось немецкое слово для монеты: польск. pienadz и чешек, penize восходят к нем. Pfennig. Основным предметом вывоза у западных славян, как и у восточных, были меха; куна (т. е. куница) служила для обозначения денег, а «гривна кун» (marca cunnarum) сделалась здесь, как и у восточных славян, меновою единицею. Кроме мехов западные славяне, как и восточные и южные, торговали мёдом и воском.

По свидетельству франкского летописца Фредегара (конец VII в.), уже в VII в. к славянам приезжали купцы с запада, но особенно высокого развития торговля у западных славян достигла в X и XI вв. Центрами торговли были города на Балтийском приморье: главный город бодричей Рарог; город вагров Старград; затем Юлин, или Волин, и Щетин в дельте Одера; Колобрег в устье р. Персанты и Гданск — на Висле.[141]

Массовое трудовое славянское население в древности известно преимущественно как земледельцы и скотоводы, о чём говорит целый ряд византийских авторов, начиная с VI в. (Маврикий, Менандр, Феофилакт Симокатта). Земледелие было особенно высоко развито у восточных славян и давало здесь самые разнообразные виды зерновой продукции. «Л вен ваши городи, — говорит Ольга древлянам, — …делают ннвн своя и землю свою». По летописи, вятичи платят дань «козаром по щелягу от рала».

Данные археологических раскопок, а также письменных памятников и языка говорят о широко развитой земледельческой культуре у всех славян и, в частности, у восточных славян, в жизни которых хлеб составлял основной продукт питания. Уже в XI в. здесь был известен очень широкий ассортимент зерновых и культурных злаков: пшеница, просо, овёс, рожь, ячмень, горох, мак, лён. Общим термином для названия всех видов зернового хлеба у всех славян в древности было жито (совр. вост. — сл… южно-сл. и польск.). Как о наиболее популярном продукте питания у славян, восточные и западные источники говорят о просе.

Рядом с земледелием у всех славян было распространено скотоводство. Археологические раскопки говорят о том, что древние славяне знали лошадь, быка, овцу, козу, свинью, собаку; из птицы — курицу.

Выше мы уже цитировали показание Иоанна Эфесского о славянах VI в., который, говоря о том, что славяне «стали богаты», среди богатств их (золото, серебро, оружие) называет также табуны лошадей. На похоронах руса в известном описании Ибн-Фадлана приносятся в жертву быки, лошади, собака, петух и курица. Кроме названных животных, в жертву приносились овцы. По показанию Ибн-Даста, «славяне пасут свиней наподобие овец».

Константин Багрянородный говорит об овцеводстве у хорватов. Чехи славились своими лошадьми; поморские славяне разводили рогатый скот.

Ибн-Якуб пишет, что славяне воздерживались есть кур, потому что они им вредили и способствовали заболеванию рожею (болезнь, которая была очень распространена), но зато они ели говяжье мясо и гусей. «Владимир Киевский, став после принятия христианства милостивым, распорядился, чтобы по его княжеству всем больным развозили хлеб, мясо, рыбу, овощи и мёд в бочках». Позднее Оттон, епископ Бамбергский, обратив в христианство литовцев и померанских земледельцев, запретил им в шестой день недели употреблять в пищу молоко и мясо. Молочные продукты вообще были у славян в большом употреблении. Наконец, весьма характерным показателем популярности скотоводства у славян может служить такой разительный факт, что среди небогатого вообще пантеона богов, язычники-славяне имели специального «скотьего бога» Велеса, или Волоса, охраняющего стада и покровительствующего скотоводству.

Не менее популярным промыслом у всех славян было пчеловодство. Мёд был любимым напитком у славян. Известны в этом смысле показания арабских и персидских писателей — Ибн-Даста, Масу-ди, Ибн-Растех, Кардизи и др., а также Приска (448). Мёд и воск у всех славян составляли одну из основных статей вывоза и обложения, ввиду чего древнерусское законодательство («Русская Правда») уделяет большое внимание охране пчеловодческой промышленности (бортничество). Ольга справляла тризну по Игоре с питьём мёда; Владимир Киевский, отразив в 996 г. печенегов, «сотвори праздник велик, варя 300 провар мёду и созываша боляры своя и посадникы, старейшины по всем градом и люди многы». Такою же популярностью мёд пользовался и у западных славян.[142]

В промышленной жизни древних славян большое место занимала охота. Дорогие меха — бобровые, куньи, беличьи, собольи, чернобурой лисицы и др. составляли одну из основных и наиболее существенных статей славянского вывоза и служили предметом даннического обложения: поляне, северяне и вятичи платили дань «по белой веверице от дыма»; древляне платили «по черьне куне».

Выше уже было отмечено слово «куна» у западных славян в значении денег и «гривна кун» как меновая единица. Ввиду крупного торгового значения охотничьего промысла охота в быту и в хозяйстве славянских князей и знати занимала видное место, и охотничий инвентарь составлял специальную статью в их хозяйстве. Интересный в этом смысле материал даёт известное «Поучение Владимира Мономаха».

Широко распространённою пищею у древних славян, наряду с хлебом и мясом животных, была рыба, о чём говорят археологические раскопки. Константин Багрянородный говорит о рыболовстве у хорватов. Особенно широкой популярностью этот промысел пользовался у поморских славян. Западные источники (Гельмольд) говорят о том, что поморские славяне в ноябре ловили у острова Рюгена сельдь,[143] Наконец, западные славяне, чехи и поляки, отчасти и восточные славяне занимались также и горной промышленностью.

Отмеченные выше характерные особенности народного быта и хозяйства древних славян прекрасно иллюстрируются обширным вещевым материалом археологических раскопок.[144]

Глава VI Военное дело

На войну славяне шли обыкновенно пешими, прикрыв тело бронею и имея на голове шлем, при левом бедре тяжёлый щит, за спиною лук со стрелами, пропитанными ядом; кроме того, они были вооружены обоюдоострым мечом, секирою, копьём и бердышом.

С течением времени, начиная, по-видимому, с X в., славяне ввели в свою военную практику и конницу, о чём можно судить по показанию Льва Диакона относительно армии Святослава. Не исключена, конечно, возможность наличия у славян кавалерийских отрядов и в более раннее время. По показанию Константина Порфирородного (X в.), у хорватов имелось 60 тысяч всадников. Личная дружина князя у всех славян была конною.

Постоянного войска у славян не было. В случае военной надобности в поход выступали все мужчины, способные носить оружие, а детей и жён с пожитками они укрывали в города или в леса. Маврикий рассказывает о характерном для славян искусстве прятаться в воду и с помощью длинной камышины для дыхания долго оставаться под водою, не замечаемыми неприятелем. Славяне предпочитали сражаться в теснинах и ущельях, поражали врагов внезапным нападением из-за скалы или из-за кустарника, во время боя устраивали искусственный заслон из телег, строили валы и засеки; обычным боевым строем у славян был треугольник, или клин, кабан, кабанья голова, называемый в русских летописях свиньёю, откуда, между прочим, в современном русском языке ведёт своё начало выражение «подложить свинью», т. е. устроить кому-либо неприятность, помешать в каком-нибудь деле и т. п. В общем, надо сказать, древние славяне были большими мастерами в военном деле, любили войну и, наделённые отвагою, мужеством, стойкостью и выносливостью, представляли собою прекрасную военную силу, пользуясь в этом отношении широкою известностью у своих соседей как на востоке, так и на западе, которые охотно принимали их к себе на военную службу.[145]Из отдельных лиц, состоявших у византийцев на военной службе и занимавших крупные командные должности, известны, например, в 469 г. начальник фракийских войск Анангаст, ант или славянин по происхождению; в 30-х годах шестого века ант Хвилибуд (Хилвуд), командовавший греческими гарнизонами на Дунае; в середине VI в. ант Доброгаст — начальник византийской черноморской эскадры и др.[146] Славяне принимали участие в византийской экспедиционной армии в Италии против готов, в византийско-персидской войне 554 г. и т. д. О военном искусстве славян, которого они достигли к концу VI в., говорят, между прочим, известные слова Иоанна Эфесского: «Они стали богаты, имеют много золота, серебра, табуны лошадей и оружие и научились вести войны лучше самих римлян». Прибавим к этому, что названный автор не принадлежал к числу лиц, сколько-нибудь сочувствовавших или симпатизировавших славянам; напротив, они для него были «проклятым народом».

Однако славяне шли на войну не только хорошо материально вооружённые, но и в веселом, бодром настроении, с музыкой, свирелями, бубнами и с танцами, часто не помня об осторожности. Так описывает болгарский поход Святослава византийский писатель Скилица.[147]

Глава VII Физический тип

По имеющимся в нашем распоряжении отзывам современников, древние славяне отличались высоким ростом, крепким телосложением, тёмно-русым (рыжеватым) цветом волос, большой выносливостью и были народом предприимчивым, отважным и воинственным. «Вес они, — говорит о славянах Прокопий, — рослы и сильны, цвет лица имеют не совсем 6слый_у волоса ни русые, ни вполне чёрные, но рыжеватые…». «Я видел русое, когда они прибыли по своим торговым делам и расположились (высадились) на реке Атиль», — пишет Ибн-Фадлан в своём «Путешествии на Волгу» в 20-х годах X в. «И я не видел (людей), — говорит он, — с более совершенными телами_у чем они. Они подобны пальмам, румяны_у красны».[148] О рыжих (или русых) волосах у славян и об их румянце говорит Аль-Масуди (X в.).[149]

По свидетельству Казвини, «славяне имеют рыжие волосы, цвет тела красноватый и отличаются большою живостью…» Западные писатели, византийцы и немцы, не менее арабов удивлялись высокому росту и крепкому телосложению славян, их силе и ловкости.[150]

Византийский историк X в. Лев Диакон, описывая киевского князя Святослава Игоревича (942–972), говорит о нём, что он был среднего роста, не слишком высок, но и не низок, брови имел густые, глаза голубые, нос короткий, борода была сбрита, на верхней губе густые и длинные волосы; голова совершенно брита, с одной стороны висел чуб, что означало знатность рода, шея сильная, плечи широкие, и вообще он был очень хорошо сложен.

Летопись говорит о Мстиславе Ярославиче (XI в): «веже Мстислав довел телом, чермьном лнцем, вслнкомаочима», а князя Владимира Васильковича (XIII в.) она же описывает такими чертами: «Оийже благо верный князь Володнмерь ВОЗРАСТОМ ЕС высок, плочнма велик, лнцемь крлсен, волосы имея желтые кудрявы, Бороду стрнгый, рукы же имея красны (т. е. красивые) и ноги».[151]

Представление о белокурости славян было настолько популярным на Востоке, что племенной термин саклаб, сакалиба, т. е. «славянин», приобрел здесь характер синонима для названия всякого краснолицего, беловолосого или рыжеволосого человека вообще, о чём можно судить, в частности, на основании арабского лексикографа Абу-Мансура (Х~Х1 вв.). «Славяне — племя красного цвета, имеющее русые волосы… Человека красного цвета называют славянином, по причине подобия его цвету Славян»,[152]

Однако говорить на основании этих данных, учитывая при этом и имеющийся в распоряжении исследователя краниологический и остеологический материал, о каком-либо единстве и своеобразии антропологического типа древних славян не приходится, как не приходится говорить в этом же смысле не только о современных славянах, но и о любом из современных европейских народов. Возникнув в глубокой древности в процессе племенных скрещений, пережив в своей позднейшей истории уже в древности многочисленные встречи, культурные влияния и физические связи с народами востока и запада, севера и юга, древние славяне, как в ещё большей степени и их современные потомки, представляли собою в антропологическом отношении комплексный тип, который, территориально взятый, мог иметь гораздо более отличий от своих племенных сородичей иной территории, нежели от своих племенных инородичей-соседей. Между периферийными территориями эти отличия в деталях антропологического типа древних славян были, несомненно, особенно разительными, что мы наблюдаем и в настоящий момент не только между отдельными славянскими народами, не представляющими, впрочем, в общем своём этнографическом составе какого-либо единства антропологического типа, но, по той же причине, и внутри каждого отдельного славянского народа. В краниологическом отношении, замечает проф. Л.Нидерле, современные славяне более различаются между собою, нежели от своих неславянских соседей.[153]^¹ Ту же картину представляют собою современные славяне в антропологическом отношении и по всем прочим показателям. Мы не имеем никаких оснований предполагать иную картину и для славян в древности, начиная с VI в. н. э., когда они впервые попадают на страницы путевых очерков и исторических сочинений восточных и западных авторов, отмечавших в них преобладавшие, очевидно, черты, наиболее бросавшиеся в глаза наблюдателя-брюнета, — тёмно-русый или рыжеватый цвет волос, и не отмечавших тех случаев, которые не обращали на себя их внимания.[154]

Глава VIII Быт и нравы

Что касается показаний тех же авторов о быте и нравах древних славян, то с этими показаниями надо обращаться весьма осторожно: часто они явно тенденциозны, а иногда, как, например, у знаменитого Ибн-Фадлана, весьма ценного в других отношениях, и просто анекдотичны. Объясняется это тем, что эти авторы чаще всего были знатными путешественниками, представителями родовитой и служилой арабской знати, или же это были придворные историки, аристократы, состоявшие на службе византийских императоров и подходившие обыкновенно к «варварам» или с некоторой предвзятой аристократической нетерпимостью, несколько свысока, как к скотоподобным существам низшей породы, что мы имеем, например, у Ибн-Фадлана; или же просто с тенденциозной враждебностью, как к своим врагам, что мы наблюдаем, например, у некоторых византийских авторов. Поэтому показания этих источников всегда имеют только относительную ценность, требуют сугубо критического к себе отношения, но тем не менее они остаются единственным письменным источником, и притом источником с богатым и разнообразным материалом, игнорировать который мы не имеем права.

Древние славяне жили обыкновенно в местах, естественно-защищённых от нападений врагов самою природою, т. е. в лесах, на горах, у болот и у рек. По словам Маврикия, славяне живут в лесах, у рек, болот и озёр, в местах неприступных, а Йорнанд замечает о славянах: «У них болота и леса заменяют, города», что надо понимать не в том смысле, что у славян не было городов как пунктов поселения, а в том смысле, что болота и леса заменяли им города, как укреплённые прикрытия, за стены которых они укрывались от нападающих на них врагов. Интересные строки описанию быта и нравов восточных славян посвящает автор «Повести временных лет», не стесняющийся, впрочем, заведомо сгущать краски, когда он говорит о неполянских славянах, проявляя в данном случае, по-видимому, конфессиональную тенденциозность: поляне были в его время уже христианами, а прочие племена, о которых он говорит в своём летописании, держались в своих массах, по-видимому, ещё языческого культа.

По характеристике летописца, поляне — народ кроткого и тихого нрава и имеет «стыдение» к своим снохам, к сестрам, к матерям и к родителям, а снохи у полян имеют «великое стыдение» к свекровям [154] и к деверям. Поляне, по летописцу, знали брачные обычаи, т. е. брак, оформленный и санкционированный известной традиционной народной обрядностью. «Л древляне, — говорит летописец, — жнвяху звериньскымь оврдзомь, и увнваху друг друга, ядуще все нечисто, и ердкл у них не Бывдше, но умыклху У воды дсвнцд. А Радимичи, и Вятичи, и Север один обычай имеяху: живяхувдесе. якоже всякий зверь, ядуще все нечисто, и срАмословне в них пред отьцн и пред снохами, и крлцн не вывдху в них, но нгрдщА межю седы, и схождхуся на нгрищд, на плясания и на вься бссовь-екыя песни, и ту умыкдху жены севе, с нею же кто совещАвся; имеяху же по две и по три жены…».

По сообщению летописца, эти же народы совершали по умершем тризну, а затем труп сжигали на большом костре и, собрав после этого кости, «вложаху в судину мАлу, и поставляху на столпе на путех, еже творять Вятичи, — замечает летописец, — и ныне». Таких же обычаев, по летописцу, придерживались и кривичи и прочие язычники, «не ведуще закона божия, но творяще сами сове закон».[155]

По описанию арабского писателя Ибн-Даста (X в.), «страна славян ~ страна ровная н лесистая; в лесах они и живут. Они нс имеют ни виноградников, ни пашен. Из дерева выделывают они род кувшинов, в которых находятся у них ульи для пчёл, и мёд пчелиный сберегается. Это называется у них емдж[156]^[156], и один кувшин заключает в себе около 10 кружек его. Они пасут свиней наподобие овец».

Ибн-Даста, как и Ибн-Фадлан, описывает практикуемый у славян обряд сожжения покойников, о чём говорят также и Аль-Масуди и Ибн-Хаукаля, а Ибн-Вахшия в связи с этим замечает: «Я удивляюсь славянам, которые, несмотря на крайнее своё невежество удаление от всякой науки и мудрости, постановили о сожжении всех своих мертвецов, так что нс оставляют ни царя, ни другого человека без сожжения после смерти» ,[157] Исключительно яркую картину похоронного обряда сожжения знатного руса со всеми сопровождающими его деталями, в том числе и с закланием на могиле покойника для погребения вместе с ним одной из его жён, даёт Ибн-Фадлан. О сожжении вместе с мужем и его жены у славян говорят также Аль-Масуди и Ибн-Даста. Археологические раскопки славянских погребений подтверждают данные арабских источников.

По свидетельству Прокопия, славяне жили «в дрянных избах, разбросанных на большом расстоянии одна от другой». Другой, западный, источник, Гельмольд, говорит о славянах, что они не заботятся о постройке своих домов, а обыкновенно сплетают себе избушки из хвороста, лишь бы укрыться от дождя и непогоды. «Едва раздастся клик военной тревоги, — говорит этот автор, — они поскорее заберут весь хлеб, спрячут его с золотом, серебром и всеми дорогими вещами в яму, уведут жён и детей в надёжные убежища, в укрепления, а не то в леса, и нс останется на расхищение неприятеля ничего, кроме одних изб, о которых они нс жалеют нимало». [158] Ибн-Даста говорит о славянах, что ввиду сильных холодов, которые бывают в их стране, каждый из них выкапывает себе в земле род погреба, к которому приделывает деревянную остроконечную крышу, наподобие (крыши) христианской церкви, и на крышу накладывает земли. В такие погреба они переселяются со всем семейством и, остаются в них до весны. [159] Обогревают они это жильё следующим образом: зажигают дрова, и на огне раскаляют камни докрасна. Когда же раскалятся камни до высшей степени, поливают их водой, от чего распространяется пар, нагревающий жильё до того, что снимают уже одежду.

Изображая славян как выносливый и закалённый, но примитивный и малокультурный народ, ограниченный в своих потребностях, предпочитающий беззаботность жалкого существования, умеренность в пище и праздную, но свободную жизнь труду, византийские авторы, тем не менее, говорят о них, что они не злы и не коварны (Прокопий); что они ласковы с чужеземцами (гостями), принимают их у себя, провожают из одного места в другое, куда им нужно, и даже, если приключится гостю какая-нибудь беда по вине хозяина, то тот, кто принял после него гостя, выступает против нерадивого, считая честью для себя вступиться за гостя; что своих рабов не задерживают в неволе навсегда, как другие народы, но назначают им определённое время (службы) и потом предоставляют на выбор — вернуться ли на родину с известным вознаграждением, или же остаться у них в качестве свободных товарищей; что славянские женщины целомудренны выше всякого вероятия, так что большинство их считают смерть своих мужей своею собственной смертью и добровольно удавливают себя, потому что для них вдовство — уже не жизнь; что славяне не хотят никому служить или быть под властью; что они выносливы при всяких лишениях — жаре, холоде, дожде, недостатке одежды и пищи, но у славян, говорят эти же источники, нет согласия, они упрямы, не желают подчиняться в своих взглядах мнению большинства, следствием чего являются кровавые столкновения (Маврикий, Лев Мудрый). Немецкий писатель Адам Бременский говорит о поморских славянах: «Нет народа более гостеприимного и приветливого, чем они». Даже балтийские пираты, по свидетельству Гельмольда, отличались гостеприимством и щедростью. Для гостя и странника славянин готов был жертвовать всем, что у него было лучшего. Заботиться о больных и престарелых, кормить их и покоить считалось у славян священным долгом. Сам Гельмольд имел случай непосредственно убедиться на приёме, который устроил ему князь вагрский Прибью лав, в широком гостеприимстве славян и пришёл к заключению, что нет народа приветливее славян своим гостеприимством. В приглашении гостя, пишет он, они все как бы нарочно соревнуют друг другу, так что никогда не приходится страннику самому просить у них приёма. Что ни приобретает славянин своим трудом, хлеб ли, рыбу ли, дичь ли, он все израсходует на угощение, и считает того лучшим человеком, кто щедрее… По свидетельству другого немецкого автора (Сефрид), у поморян каждый хозяин имел специальную чистую и нарядную избу, служившую только для стола и угощения; в ней всегда стоял накрытый стол со всякою едою и угощением, ожидавший гостей. По словам Адама Бременского, всякий приезжий иностранец пользовался у балтийских славян всеми гражданскими правами туземцев. Даже и саксы, говорит он, приезжающие к ним в город Юлин, самый большой из всех городов Европы, получают равные права с туземцами, лишь бы во время своего пребывания не совершали публично христианских обрядов. Весь народ там, говорит этот автор, предан ещё языческим заблуждениям; впрочем, относительно нравов и гостеприимства не найти людей честнее и добродушнее.[160]

Аналогичную характеристику славян дают и арабские источники, говоря о нравах восточных славян. Так, например, арабский писатель Ибн-Даста (X в.) говорит о русах, что с рабами они обращаются хорошо и заботятся об их одежде; что у них большое число городов, и что они живут на просторе; гостям оказывают почёт и обращаются хорошо с чужеземцами, которые ищут у них покровительства, да и со всеми, кто часто у них бывает, не позволяя никому из своих обижать или притеснять таких людей. Во всяком случае, замечает Ибн-Даста, если кто из них обидит или притеснит чужеземца, помогают последнему и защищают его.[161]

Как восточные, так и западные источники единодушно говорят об отваге и воинственности славян. Так, например, арабский писатель Ибн-Якуб говорит о славянах, что они народ отважный и воинственный и никто не сравнился бы с ними в силе, если бы не разрозненность их многочисленных, обособленных племён.[162] Ту же характеристику славян даёт и Аль-Бекри (XI в.), говоря: «Славяне народ столь могущественный и страшный, что, если бы они не были разделены на множество поколений и родов, никто в мире нс мог им противостоять».[163] С этой характеристикой арабских писателей совпадают и более ранние отзывы византийцев.

Добродушные, приветливые и гостеприимные, независимо от национальности гостя, в домашней обстановке, отважные и воинственные, как они рисуются у древних авторов, славяне на войне проявляли непримиримую и беспощадную свирепость. По свидетельству Прокопия, переправившись в 549 г. через Дунай, славяне ужасным образом опустошили всю Иллирию до Эпидамна; встречных, без разбора возраста, частью умерщвляли, частью уводили в плен, лишая их имущества. В 550 г., взяв в плен вождя греческого войска Азбада, они сожгли его на костре. Взяв приступом сильную крепость на Эгейском море Топер (Боар-калеси), они умертвили всех жителей — мужчин до 15 тысяч человек, расхитили имущество, а жён и детей отвели в рабство… И долго вся Иллирия и Фракия, замечает Прокопий, были покрыты трупами. Встречных они убивали не мечом, не копьём и не каким-либо иным оружием, а сажали на кол, распинали на кресте, били батогами по голове; иных, заперши в шатры вместе с быками и овцами, которых не могли увести с собою, безжалостно сжигали. О киевском князе Святославе Лев Диакон рассказывает, что, взяв город Филиппополь, он посадил на кол 20 тыс. его жителей, а узнав, что мизяне (болгары) перешли на сторону императора, он приказал отрубить головы 300 знатнейшим и самым богатым из них. Аналогичные же факты сообщают и немецкие источники (Видукинд, Адам Бременский, Гельмольд) о полабских и прибалтийских славянах, расправлявшихся таким же образом с ненавистными им христианскими миссионерами, епископами, священниками, церковными служителями и христианскими храмами и монастырями, выполнявшими своею миссионерскою деятельностью у славян функции немецких завоевателей и служившими для них опорою. Но славяне, надо иметь в виду, не выступали в данном случае в качестве каких-то исключительных извергов: защищая свою свободу, которая была для них дороже всего на свете, славяне платили своим врагам приблизительно тою же монетою, какую получали от них с гораздо более тяжёлыми жертвами, в чём должны беспристрастно признаться и немецкие авторы (Гельмольд).[164] Славянам был присущ героизм на войне, и свои военные подвиги в защиту родины и свободы они всегда считали для себя делом чести, славы и доблести. И это они блестяще доказали на востоке и на западе славными подвигами на протяжении всей своей боевой истории, начиная с IV в. н. э., в борьбе с гуннами, аварами и уграми, с греками, с немцами, с шведами, с татарскими ханами и с польскими панами, стойко и мужественно защищая свою родину и свою свободу.

«И поиде Святослав на грькы, — рассказывает летопись в своих повествованиях о болгарских походах киевского князя Святослава Игоревича, — и нзндоша противу руси. Вндевъше же русь, увояшАСя зело мъножьства вон.[165] И рече Святослав: “уже нам некАмо ся дети, волею н неволею стати протнву; да не посрАмнм земле Русьскые, нъ лязем костию ту: мертви во срлмл не имам; ащс ли повегнем, то срлм имам; и не имам увежАти, но стАнем креггько, азъ же пред вами пойду; Аще моя голова ля-жетть, то промыслите о сове”. И решл вон: ‘идеже глава твоя, ту и главы наши сложим”. И исполчишася Русь, и Греци противу; и срлзнстлся полка; и оступншА Грецн Русь. И высть сечл велнкА; и одоле Святослав, и бсжаша Грецн…»[166]

Эти события относятся к X в. Но вот ещё одна аналогичная страничка из истории славян более раннего времени VI в. <<Аварский ха-кан (Баян) отправил посольство к Лавритс (вариант — Дабрите) и к важнейшим князьям славянского народа, требуя, чтоб они покорились аварам и обязались платить дань. Лаврита и славянские князья отвечали: “Родился ли на свете и согревается ли лучами солнца тот человек, который бы подчинил себе силу нашу. Нс другие нашею землёю, а мы чужою привыкли обладать. И в этом мы уверены, пока будут на свете война и мечи”»[167].

По своей природе славяне, как они рисуются в источниках, были весёлым, жизнерадостным и темпераментным народом. Они любили музыку, пение и пляски и, подогрев себя «мёдом сыченым», к которому славяне всегда были большими охотниками, — ибо «Руси есть веселие питн, не может вез того выти», как, по преданию, киевский Владимир ответил болгарским миссионерам, — «с плясАньем, гуденьем и плескАньем» славяне проводили свои народные гулянья, справляли свои праздники, несли свою трудовую жизнь и переживали свою печаль и горе. Они собирались на «игрАЩА межю селы, на пляса-ння н на вся весовьскыя песни, и ту умыклху жены севе». «Долгими песнями» прощается с жизнью девушка перед насильственною смертью на могиле своего господина в описании похоронного обряда у Ибн-Фадлана. Феодосий Печёрский, войдя однажды к князю Святославу, застал у него «многая нгрАЮЩн пред ннмь: овы гусльные гласы испу-щАЮще, другыя же оргАньные гласы поюще, и ннем зАмлрьныя пнекн гласящем, н тако всем игрАЮщем и веселящемся, якоже обычай есть пред княземь». Лучшим подтверждением того, что всякие игрища, скоморошества, музыка и пение были обычным народным развлечением у славян, свидетельствуют многочисленные обличительные выступления христианского духовенства, направленные против «бесовского пенья и блудного глумления». Насаждая христианскую мораль и благочестие, духовенство усердно, но бесплодно старалось вытравить их из народного обихода. Арабский писатель X в. Ибн-Даста, описывая быт и нравы славян, говорит: «Есть у них разного рода лютни, гусли и свирели. Их свирели длиною в два локтя, лютня же их осьмиструнная. Хмельной напиток приготовляют из мёду. При сожжении покойников предаются шумному веселию, выражая тем радость свою милости, оказанной ему (покойнику) богом». Спустя же год по смерти покойника, по показанию того же автора, славяне справляют тризну, т. е. поминки по покойнике, уже в значительно более широком масштабе: «Берут кувшинов 20 мёду (а каждый кувшин, т. е. жбан, заключает в себе около 10 кружек его), иногда несколько больше, иногда несколько меньше, и несут их на тот холм, где собирается семейство покойного, едят, пьют и затем расходятся». При Владимире, говорит летописец, рассылая по городу припасы для убогих и нищих, возили и «мёд в бочках».[168]

Глава IX Религия

В основе религиозных представлений первобытных славян, органически связанных с их хозяйством (земледелие и скотоводство), лежало представление о борьбе двух начал или двух сил — светлой и тёмной, доброжелательной и враждебной человеку, благотворящей и приносящей зло: плодородия с бесплодием, лета с зимою, света с тьмою. Изучение славянского народного календаря и народных обычаев даёт интересный и богатый в этом смысле материал. Весь круговорот современных славянских праздников, начиная с конца декабря, с коляды, представляет собою пережиток старых языческих представлений, связанных с чествованием творческих сил природы, слившихся нередко впоследствии с христианскими праздниками. Так, языческий праздник рождения солнца слился с христианским праздником рождения Христа и Нового года, на которые и была перенесена вся языческая обрядность, связанная с чествованием рождения солнца и возрождающейся природы. Полная победа солнца над мраком, лета над зимою приходится на май — июнь и отмечается в славянских народных обрядах инсценировкой похорон зимы или смерти.[169] У русских так называемые Костромы или кострубоньки, в Польше и в Моравии — таггапа, тагспа, у болгар — гсрмап или (уменын.) гсрманчо и пр.; в одних местах её топят в воде, в других — закапывают в землю.

В славянских народных обрядах, связанных с рождением, свадьбою, похоронами, до сих пор сохраняются пережитки старых языческих представлений о судьбе человека, о загробном его существовании, о взаимоотношениях между человеком и природою и многих других подробностях и деталях народного мировоззрения и быта на более ранних ступенях его развития.

Здесь нет ничего случайного или бессмысленного; каждая мелочь имеет свою историю и своё значение, как имеет его и каждая самая ничтожная вещица материальной культуры древности, добытая из земли во время археологических раскопок. Византийский историк Прокопий (VI в.) пишет о славянах: «Они признают единого бога, громоверж ца, единым владыкою вселенной и приносят ему в жертву быков и иных священных животных. Судьбы они не знают и не верят, чтобы она имела какое-либо влияние на людей. Но когда им угрожает смерть в болезни или на войне, они обещают, если сё избегнут, принести богу жертву за спасение и, спасшись, исполняют свой обет, думая, что этою жертвою купили себе жизнь. Они поклоняются также рекам и нимфам и некоторым другим божествам; всем им они приносят жертвы и при этих жертвоприношениях гадают».

Из этой случайной, далеко не исчерпывающей всего вопроса заметки византийского историка следует: 1) что система религии у славян в VI в. представляла собою обоготворение сил природы, которые казались им проявлением воли и деятельности высших живых существ (анимизм); 2) что их миросозерцание было лишено более глубокого, с точки зрения византийца, понимания жизни окружающей их природы и взаимной зависимости её явлений (не знали судьбы); 3) что славяне-язычники чтили множество богов, но вместе с тем признавали единого бога-владыку, громовержца; очевидно, остальные боги мыслились ими подчинёнными громовержцу и зависимыми от него; 4) что славяне поклонялись также рекам и нимфам; 5) что служение богам выражалось в форме жертвоприношения быков и других священных животных, а также в гадании, через которое боги сообщали людям свою волю. Имени «единого бога, громовержца», которого славяне признают «единым владыкою вселенной», византийский историк не назвал.

У восточных славян в Х~Х1 вв. таким «богом-громовержцем», соединявшим в своём лице и функции «единого владыки вселенной», был Перун. Мы имеем все основания предполагать, что имя этого бога было известно некогда и южным славянам. Об этом свидетельствует целый ряд сохранившихся здесь до настоящего времени переживаний, связанных, несомненно, с культом Перуна. Так, например, до сих пор у болгар сохраняется имя Перун и женские имена — Перуна, Перунка, Перуника, Перуница, а также имена Па-рун и Паруна. Эти же имена встречаются и в фольклоре как у болгар, так и у сербов. Кроме того, у всех южных славян до сих пор живут названия различных местностей, связанные с именем Перун: Пе-руня весь, Перуньи врх, гора Перун — у словенцев; гора Перун — в Боснии, то же в Далмации; село Перуновац — в Сербии; горная вершина Перинатица, село Перуника — там же; город Перин — в Болгарии и горная цепь Перин — в Македонии и т. д. Наконец, у всех южных славян встречается название цветка «Перуника» (Iris germanica), так же как у латышей полевая горчица называется «Перу новым цветком». То же самое растение перуника у сербов называется также богиша, т. е. божий цветок. Имеются указания на то, что в болгарском народе память о Перуне сохранялась вплоть до начала XIX в., о чём в 1841 г. писал известный болгарский деятель-просвещенец эпохи Возрождения В.Априлов в сочинении «Денница новоболгарского образования», говоря, что «нынешние болгары в своих народных песнях славят Перуна, Коляду, Ладу и Лб>ля».[170]

Вместе с принятием христианства культ бога громовержца и дож-деносца был перенесён на св. Илью. Так случилось у новогреков с Зевсом и Гелиосом (солнце), у германцев — с богом Тором, у кавказцев — с богом грома Шибле, которому в Абхазии молились от бездо-ждия и которого чеченцы отождествляли с Ялием (Ильёй). Илья, как громовержец и дожденосец, фигурирует в юго-славянской народной поэзии и в народных повериях. По этим повериям, гром происходит от движения коней и колесницы св. Ильи по небу, а молния — это искры, вылетающие из-под копыт его коней.

Однако бог грома и молнии у восточных славян — Перун представляет собою, по-видимому, более поздний продукт творчества первобытного теогонического мышления. Как бог грома и молнии, или небесного огня в его частном выявлении в молнии, Перун представляет собою продукт позднейшей дифференциации, точнее — ди-зассоциации более ранних теогонических представлений человека, связанных с небесным огнём вообще и с самим небом. Выше Перуна и старше его должен был быть некий бог Небо, как верховное божество, как единый великий бог, т. е. бог-Небо.[171] С течением времени, в связи с развитием теогонического мышления, протекавшего в процессе дизассоциации представления о едином вначале боге-небе на несколько или множество богов, воплощавших в себе ту или иную, частную или долевую эпифанию неба, эти вновь возникшие боги могли постепенно, во-первых, вытеснить из сознания представление о первичном верховном боге-небе и, во-вторых, перенести это представление на одного из вновь созданных богов-эпифаний из начального единого бога-неба, по тем или иным причинам выдвинувшегося в мышлении на первый план и занявшего в пантеоне богов первенствующее место.

В религиозных представлениях балтийских славян отмечается наличность, наряду с многочисленными второстепенными божествами, и единого великого бога, который является вместе с тем специально небесным богом (Гельмольд, XII в.).[172] Имя этого бога, как видели мы выше, осталось Прокопию неизвестным.

Данные Киевской летописи (под 1114 г.) о том, что древнегреческий Гефест, служивший в древнейшее время «выражением могучей силы огня, проявляющейся, преимущественно _у в вулканических странах», и представлявший собою «великое творческое существо», — это Сварог, а сын его, Гелиос, бог солнца, — это «сын Сваро-гов, еже есть Дажьбог»; с другой стороны, данные известных обличений язычества о том, что люди — «огнсвс молятся, зовуще его Овлро-жичем», уже давно привели исследователей к мысли, что в этом Сва-роге мы имеем того древнего главного, «единого бога» творческой силы природы, который выступает так определённо ещё у Прокопия. Мысль эта в настоящее время не является, однако, общепризнанной; имя же Сварога в пантеоне богов у восточных славян в X в., накануне принятия христианского культа, не фигурирует.[173]

Верховный бог неба у южных славян носил, по-видимому, имя Бог. Об этом можно заключать на основании того, что солнце называется здесь БожичвМу т. е. сыном верховного божества — Неба, т. е. Бога. У сербохорватов и словенцев праздник рождения Христа (25 декабря), совпадающий астрономически с началом нарастания солнечного дня, т. е. с нарождением солнца, называется БожичеМу у болгар — Божик. Накануне 25 декабря (по ст. ст.), в так называемый рождественский сочельник, у всех южных славян совершается обряд сжигания «бадняка», т. е. дубового полена. Дуб у всех народов посвящен верховному богу Неба, громовику — Зевсу, Юпитеру, Перкуну. Название для «дуба» в сербском языке — грм — является исходным моментом для позднейшей увязки дерева дуба с богом грома, что мы имеем и в других языках.[174] Рождественский сочельник у южных славян называется «Бадни вечер». Горящий «бадняк», дерево, посвящённое верховному богу Неба, т. е. сам верховный бог — Небо, символизирует рождение солнца, его сына Божича.

В памятниках болгарской письменности встречается имя верховного божества неба Дый, или Дий, увязываемое с именем римского Юпитера — Dies pater, верховный бог дня и света, «светящийся Юпитер», Jupiter lucetius. Имя бога Дый стоит здесь рядом с первостепенными славянскими богами — Перуном, Хорсом и Трояном.[175]

У западных славян, по показаниям Гельмольда (XII в.), богом богов, т. е. единым богом, властвующим над прочими богами, происходящими от крови верховного бога, был бог руян, Святовит, или СвантовигПу бог неба и небесного света, олицетворяющий вместе с тем и дневной, солнечный свет, т. е. солнце.

Идол бога Святовита находился в знаменитом Арконском храме на острове Руяне. Он имел четыре головы на четырёх шеях; две головы были обращены вперёд и две назад и каждая из пары этих голов смотрела одна направо, другая налево. Подробное описание этого идола со всем его культом дал Саксон Грамматик (ум. 1204). Бог Святовит пользовался широкой популярностью не только у всех славян, посылавших в его святилище в Аркону богатые дары, но также и у соседей славян, например у датчан. Как греческому Зевсу и римскому Юпитеру, верховным богам неба, так и Святовиту была посвящена птица орёл. У позднейших авторов Святовит называется солнцем, почитавшимся славянами в образе Святовита, и вообще солнечным богом, т. е. солярным божеством. Первоначальное же его значение — верховное божество Неба.[176]

У поляков, согласно показаниям древних польских летописцев и историков (Длугош, М. Вельский и др.), таким же небесным верховным богом вселенной был Иесса, приравниваемый к Юпитеру. По другим данным, высшим богом у поляков-язычников был бог Trzy, т. е. Трибог, истукан которого имел, по преданию, три головы. В Щетине высшим владыкою признавался Триглав, властвовавший над тремя областями мира, в том числе и над небом.[177]

У лужицких сербов верховное божество носило имя Прабог; второстепенных богов по отношению к Прабогу они называли Прибегали.

Что касается восточных славян, то и здесь некоторые исследователи, исходя из известных показаний летописи, где в договорах князей Игоря и Святослава с греками говорится: «Да Будет клят от бога н от Перун а», «да имеем клятву от бога, в его же веруем, в ПерунА н в Волоса, скотья бога», — склонны видеть в имени Бог имя верховного божества отдельного от других великих богов, Перуна и Волоса, или Белеса, а о его первенствующем месте среди прочих богов говорит, по мнению сторонников этого мнения, и то, что в обоих приведённых случаях имя Бога стоит на первом месте (Фаминцын, Леже).[178]

Наличность на территории восточных славян местностей в роде «Белые боги» (урочище близ с. Городок в окрестностях Москвы) или названия «Троицко-Белобожский монастырь» в Костромской обл., а также уцелевшее у белорусов воспоминание о Белобоге в лице Белу на как источника богатства и милосердия, дают основание Фаминцыну предполагать, что и восточным славянам были известны Белобог и Чернобог. В некоторых местах у восточных славян была отмечена наличность представления о Деде как верховном небесном боге. Аналогичное представление отмечает Афанасьев у болгар в образе Дядо-господ, который некогда ходил по земле в образе старца и поучал людей пахать и вообще возделывать землю.[179] Восточно-славянский Дед, украинский Дгд, болгарский Дядо-господ_у белорусский Белун и т. п. — все это различные варианты одного и того же верховного божества неба, Бслобога.

В Ипатьевской летописи, которая передаёт имя «высшего бога» Феоста, т. е. Гефеста греческого источника (Малала), именем Сварог, назван «Ооднце-цдрь, сын Овдрогов, еже есть Дджьеог». Таким образом, бог солнца, он же бог огня, у балтийских и восточных славян названы одним и тем же именем Сварожич, т. е. дети бога Сва-рога[180].

У западных славян — чехов, словаков, мораван — бог солнца был известен под именем Ясонь, то же Несень или Хасонь, т. е. ясный, белый бог, Белобог. Имя бога Ясонь или Несень продолжает бытовать до сих пор в топонимике на огромном пространстве территории, занятой в настоящее время или занимавшейся некогда в прошлом славянами в Богемии, Моравии, Далмации, Славонии, Хорватии, Штирии, Крайне, Истрии, Сербии, Галиции, Силезии, Саксонии, Пруссии, Мекленбург-Шверине. Бог Сварожич у балтийских славян имел своего идола в Ретрском храме (Титмар Мерзебург-ский, X–XI вв). Ему был посвящён содержавшийся при храме конь. В этом же Ретрском храме, по данным более поздних авторов XI и XII вв. (Адам Бременский, Гельмольд), находился золотой идол бога Редегаста, или Редигаста, или Радегаста, которого эти авторы называют главным богом Ретрского святилища. Очевидно, Сварожич и Радегаст были только разными именами одного и того же бога солнца, Сварожича, который был вместе с тем и богом огня и богом войны (имел соответственные атрибуты — вооружение, на голове — птица с распростертыми крыльями, на груди — изображение головы быка), а также и богом плодородия. Бог Радегаст пользовался у славян широкой популярностью, и имя его отложилось во множестве географических названий у западных и восточных славян.

К солнечным богам у западных славян, кроме главного бога солнца Сварожича или Радегаста, принадлежали — Ру ввит, имевший на острове Руяне специально посвящённый ему храм с идолом бога, имевшего семь лиц на одной голове, и Поревит, имевший там же свой храм и идола с пятью головами. Семь лиц у идола Руевита и пять голов у идола Поревита объясняются как 7 месяцев лета и 5 — зимы.

Подобным богу Руевиту, богом плодородия и вместе войны, славянским Марсом, у балтийских славян был бог Яр овит Ежегодно около 15 апреля в честь этого бога в Гавельберге, где он пользовался почитанием, устраивалось грандиозное празднество. В его святилище в Волегасте висел на стене огромный щит искусной работы, весь обитый золотом; простым смертным прикасаться к нему не разрешалось; он мог быть тронут с места только во время войны, когда, с верою в победу, его несли впереди войска.

Кроме названных выше солнечных богов в источниках упоминаются ещё, по-видимому, аналогичные с ними западно-славянские:

Припекало, бог солнцепёка, иссушающего солнечного зноя, и Генниль, с чествованием которого были связаны весенние пастушеские праздники. Фаминцын подчёркивает тесную идеологическую связь славянских солнечных богов — Белбога, Ясоня, Сварожича (Радегаста), Святовита, Руевита, Яровита, Геннила с богом солнца древних италийцев — Марсом, он же Marmar, Mamers, Mavors, в основе названия которого mar- или mas- видят отложение понятия как о блеске, так и о мужской производительной силе. Названные славянские боги воплощают в себе все функции бога Марса (светлый, сияющий бог, воитель, оракул, плододавец, покровитель скота).

У восточных славян бог солнца носил имя Хоре в различных вариантах огласовки этого имени (Харе, Хоурс, Хърс, Хръс, Хрос), иногда составное имя Хоре Дажьбог. В древней Умории имя Хоре было известно, между прочим, как эпитет бога Марса в форме дательного падежа — Marte Horse. А.С.Фаминцын в своём капитальном исследовании «Божества древних славян» приводит огромный топонимический материал, в котором он видит отложение имени бога Хорса, в формах Хоре, Орс, Орш и Рос, не только на обширном пространстве территории Средней Европы, населённой в древности славянами, но и далеко за её пределами, вплоть до Франции, Англии, Шотландии и островов Северного моря, и приходит к заключению, что слово Хоре, столь распространённое между юго-западными и западными славянскими народами и германцами, скандинавами, англосаксами и др., значит конь (ср. соврем, англ, horse — «конь»). Отсюда делается вывод, что Хоре Марс это «Конь Марс».

Культ Марса теснейшим образом был связан с конем: ему ежегодно приносился в жертву конь; конь же принадлежал и к эмблемам Марса, как и бык, волк и дятел.[181] Конь — тотем бога Марса, что то же Хорса, бога солнца, бога производительных сил природы, покровителя хозяйства скотовода: ср. лошадиный череп в бытовой обрядности у славян. «Слово о полку Игореве» говорит о «великом Хорее», великом коне — Солнце, которому «всеслдв князь… волком путь прерыекдше». Как известно, «конь» представляет собою мифологический двойник того же «солнца» («неба»).[182]

«И ндчд княжнтн Володнмер в Кыеве един, — читаем мы у киевского летописца, — н постдки кумиры на x^0AMe> вне Дьорд теремьндго: Перунд древянд, д глдву его сревряну, д ус злат, н Хорсд, н Дджьвогд, н (/тривогд, н Оемдрьглд, и Мокошь. И жьряху нм, ндрнчюще я вогы, и прнвождху сыны своя н дщери, и жьряху весом, н оскверняху землю тревдми своими; и оск-вернися кровьмн земля Русьскдя н холм то».

Исходя из широкого отложения в топонимике Средней Европы имени Хорса, а также принимая во внимание трёхлетнее пребывание Владимира в земле Варяжской, т. е. в Балтийском Поморье, и богатую отделку идола Перуна, сооруженного Владимиром, Фаминцын склонен полагать, что Владимир вывез из Поморья от славян вагров или их соседей бодричей, где мы знаем вендского Сатурна с золотою головою и идола Черноглава с серебряными усами, или готовые уже изображения богов, или, по крайней мере, вендских художников. Бога Хорса Фаминцын считает для Киева иноземным богом, вывезенным Владимиром вместе с его идолом из Балтийского поморья.[183] Наличность же отложений имени бога Хорса в различных его огласовках на огромном пространстве территории в Средней Европе, занятой некогда славянами, приводит исследователя к заключению, что «под именем Рус или Рос скрывается какое-то древнее общеславянское слово, в основании которого после всего вышесказанного можно, кажется, с некоторою вероятностью предположить слово хрьс или хърс, как эпитет бога солнца»,[184] в связи с чем, по автору, стоит и известное выражение «Слова о полку Игоре-ве» — «Дажьбожий внук», которым автор называет русский народ, как «детей неба» или «солнца» Хорса, по связи племенного имени рус или росс именем бога Хоре,[185] или же просто, как «солнце», подобно тому, как не только армяне, но и их предшественники в той же стране, халдини халди_} означая «солнце», в своё время, в силу коневодной организации именуемой ими социальной группировки, понимались как «кони», и слово халди, действительно, и означало «коней», будучи спирантным двойником баскского «лошадь».[186]

К числу солярных божеств у восточных славян принадлежал и Дажьбог. Р1патьевская летопись так именно его и называет: «Оолн-це ЦАрь, сын Овдрогов, еже есть Дажьбог», «Солнце, его же нАрнчють Дажьбог». Позднейшим отголоском древнеязыческого Дажьбога являются, по толкованию Ягича, сербский и болгарский Дабог, но с функциями сатаны, врага христианского небесного бога. Происхождение имени Дажьбог одними (Фаминцын) разъясняется из сопоставления с данными германской мифологии, где имеется бог Tag, сканд. Dag или Dayr, бог дня, владеющий «светлогривым конем». Таким образом, славянский Дажьбог, по этому толкованию, первоначально есть Дажий бог, или Дажьбог, т. е. бог дня. Подобно Хорсу он мог попасть на восточно-славянский Олимп от прибалтийских славян-вагров (Мекленбург), где в XII, XIII и XIV вв. имеются, между прочим, Дажья область, Дажье озеро, Дажий лес и т. п. Другие (Крек, Миклошич, Ягич, Махал) увязывают имя Дажьбог с повелительной формой глагола «дати» — «даждь» и толкуют его, как «дай благо, богатство» (Крек), или как dispensator divitiarum divitias dans, т. е. «распределитель благ, дарующий блага» (Миклошич), или, наконец, как deus dator — «бог даритель» (Ягич, Махал).[187]

К числу солярных богов у восточных славян принадлежал также и бог Ярила, которого сближают с Яровитом или Радегастом балтийских славян. Этимологическое значение термина Ярила, по толкованию Ефименко, — «быстро распространяющийся весенний свет или утренний солнечный свет, возбуждающий растительную силу в травах и деревьях и плотскую любовь в людях и животных, потом юношескую свежесть, силу и храбрость в человеке. Отсюда следует, что Ярила, как божество, должен быть богом восходящего или весеннего солнца, богом похоти и любви, богом произрасти-телем и покровителем животных, производителем растений, богом силы и храбрости. В таком смысле наш Ярила тождествен с Яровитом гаволян».[188],

У белорусов Ярила представлялся молодым, красивым, разъезжающим на белом коне, в белой мантии, с венком из цветов на голове; в правой руке он держит человеческую голову, а в левой — маленький снопок ржаных колосьев. Белорусская обрядность до последнего времени сохраняла пережиточно память о Яриле, преимущественно связанном с весенними полевыми работами, как приносящем плодородие нивам. В обрядности великорусов культ Ярилы отложился преимущественно своею фаллическою стороною, как бога «припекающей» стороны солнца, вызывающей в природе похоть (ярь), сочетание полов и обильное плодородие. С богом Ярилой в этом именно смысле здесь был связан обряд погребения бога, в котором Ярила фигурирует в виде старика или куклы с большим фаллосом («Ярилины игрища»), справляемый в конце мая или в июне, при проводах отходящей весны.[189] Пережитки культа Ярилы отмечены также и у южных славян, где вместо восточно-славянского Ярилы фигурирует Герман. В румынской обрядности вместо Ярилы или

Германа выступает в аналогичной обстановке Калоян или Скалоян, а также Траян. О широком распространении фаллического культа у множества народов древности мы здесь говорить не будем.[190]

Родственным с Ярилой божеством у всех славян был бог Тур, бог солнца и плодородия, он же — бык, богато отложившийся в топонимических названиях на огромном пространстве Восточной и Средней Европы, отчасти и на смежных с ними на западе, неславянских, как в прошлом, так и в настоящем, территориях.

Имя Тура в «Слове о полку Игореве» выступает как эпитет князя Всеволода: «яр-тур», «буй-тур», которым подчёркивается его воинственность, храбрость, буйность, ярость. Бог Тур богато отложился и в славянском фольклоре, как бог солнца и света; он выступает здесь в образе многорогого или златорогого тура или тура-оленя, барана с золотыми рогами и т. п.

В святочных песнях выступает почти тождественный с Туром Авсень, он же Овсенъ, Говсень, Таусень и др., некогда, по-видимому, бог возрождающегося весеннего солнца, имевший своим тотемом козла, который в новогодней обрядности и выступает в роли полномочного заместителя своего бога. Однако вначале культ Авсе-ня не исчерпывался одним только козлом, а имел, вероятно, более широкое окружение, на что, между прочим, указывает чешское по-верие о появлении накануне Рождества на небе золотого поросёнка, или поросёнок у как культовое блюдо в эти дни, а также представление о золотом кабане-вепре и т. п.

К кругу солнечных богов у древних славян относился также и бог Ладу очень широко отложившийся в славянской топонимике и в народных весенних и свадебных песнях у восточных и южных славян в качестве припева. Это было весеннее божество, бог любви, «вогже-нитбы, веселия, утешения н всякого Благополучия; сему жертвы прнношаху Хотящие женитнся, дабы его помощню Брак доврый и любовный был» (Гус-тинская летопись). Таким образом, бог Лад (и Лада) был родствен богу Яриле, и празднование его похорон во время высшего солнцестояния, там, где оно справлялось вместо Ярилы, сопровождалось тою же обрядностью, что и похороны Ярилы.

У западных славян, чехов, словаков, мораван, у сербохорватов, словенцев, у болгар божество солнца заменено святым Яном или Иваном, у болгар Иванов день известен под именем Енюв дсн\ к этому дню у болгар приурочены похороны чучела или куклы и т. д. В Ивановскую ночь у чехов, словаков, мораван поются «святоянские» песни; огни, зажигаемые в эту ночь называются «святоянскими» огнями. У чехов в эту ночь сжигалось дерево (сосна или ель), доставленное из леса. У поляков ивановский праздник и ивановские огни назывались соботкамиу песни — «соботскими песнями». У украинцев и белорусов празднование Иванова дня носит название праздника Купала, который сопровождается обрядом сжигания или потопления чучела — Купала и дерева — Марены, причём купальское чучело бывает одето в женское платье и самое имя Купало фигурирует иногда в песнях в женской форме — Купала, Купалка. По свидетельству Снегирёва, в Ярославской, Тульской и Рязанской губерниях праздник Купала называется Ярмлою.[191]

Киевский летописец рассказывает, что, заключив мир с Олегом, византийские императоры Лев и Александр скрепили его клятвою, «целовдвше сами крест, а Олега воднвше на роту н мужа его по русьскому закону, и кляшася оружнемь свонмь, н Перуномь, вогомь с во нм ь, и Воло-сомь, скотнемь вогомь, и утвердит а мир» В апокрифическом «Хождении Богородицы по мукам» в перечне лиц, которые были обращены в богов, фигурирует Велес. В «Слове о полку Игореве» Баян назван «Beлесовым внуком». Таким образом, бог Волос, или Вслес, у восточных славян был «скотьим богом», т. е. богом богатства, благосостояния, материальных благ человека. Но вместе с тем с именем этого бога связывались, по-видимому, и функции греческого бога солнца и света, Аполлона, покровителя искусств и поэзии и одновременно бога стад и пастухов. Все это даёт основание и в славянском Волосе — Велесе видеть солярное божество.[192] В древнечешских памятниках Велес выступает как бсс или чорт. С принятием христианства функции бога Велеса и его почитание были перенесены на св. Власия (Блазия), pocov фропрос, т. е. «хранитель стад» у византийских греков, каким он был известен также у русских славян, у болгар и у греков.[193] Древнее название одной из новгородских улиц Волосовая₁ на которой, по преданию, стоял кумир Волосов, а впоследствии была построена церковь Власия, покровителя скота, монастырь Волотов и церковь богородицы на Волотовс там же свидетельствуют о том, что культ Велеса был известен не только в Киеве, но также и на севере Руси, в Новгороде; он же был известен и в Ростове, и во Владимире.

Кроме богов, древним славянам были известны также и богини: Лада, Весна, Морана, Дева, или Дсвана, Сива (Жива), Прилегала, Подага, Мокогиь и др.

Некоторые были склонны сопоставлять Ладу с Венерой, как богиню тепла и ласки. Потебня доказывал, что имя Лада возникло позднее из песенного рефрена. Весна и Морана — персонификации времён года. Дева и Девана тождественны с весною. Сиву называет Гельмольд рядом с богами Провом и Радигастом. Припегала, о которой имеется упоминание в письме архиепископа Адельго-та из Магдебурга от 1108 г., остаётся тоже под сомнением. В Пода-ге_} исходя из этимологического толкования слова, некоторые видят существо, обитающее в рощах. Богиня Мокошь довольно популярна в источниках, начиная с известного летописного сообщения об идолах, поставленных Владимиром в Киеве, и кончая позднейшими повериями северных великорусов. В ней видят богиню-патрона прядения и стрижки овец.[194]

Кроме названных выше богов и богинь, древние славяне чтили, как особые божества, солнце, луну, звезды, огонь, воду, горы и деревья. Арабский писатель X в. Аль-Масуди говорит о славянах, что «некоторые из них суть христиане, между ними находятся также язычники, точно так же солцепоклонники».[195] Два века спустя, другой арабский писатель, Ибрагим-бен-Весиф-Шах (ок. 1200), говорит о славянах, что некоторые из них, будучи христианами, поклонялись солнцу и другим небесным светилам. Константин Багрянородный (X в.) рассказывает, что «Россы (на пути в Царьград в 949 г.) у весьма великого дуба приносили в жертву живых птиц». В церковном уставе, приписываемом Владимиру Киевскому, прозванному святым, запрещалось молиться под «овином (т. е. огню), или в рощеньн, или уводы». В «Слове Христолюбца» (по списку XIV в.) говорится: «И огневе молятся, зовуще его Овлрожичем… молятся огневе под овином». В «Слове о том, как первое погани суще языци кланя-лися идолом», приписываемом Иоанну Златоусту, говорится: «ине-мн (куры) в водах потопляеми суть, а друзнн к кладезям приходяще молятся и в воду мечють велелру (?) жертву прнносяще; а друзии огневн и кАменню, и рекАм, и источникам, и Берегиням, н в дрова, нетокможе преже в погАньстве, но мнози и ныне то творять… и через огнь скачють, мнящесь крестяны, а поганьская делд творять» (Тихонравов).

«И еже жроуть (т. е. приносят жертву) весом и болотом и колодя-зем», писал в послании своём митрополит Иоанн Русский в XII в. В слове Кирилла Туровского (XII в.) «о злых дусех» (по списку XV в.) читаем: «не нарнцайте севе бога на земли, ни в реках, ни в студен-цдх, ни в птицах» нн НА воздусн, ни в солнце, ни в луне, ни в каменнн». В апокрифе — «Хождение богородицы по мукам» (XII или XIII в.) говорится: «они все еогы прозваша: солнце и месяць, землю и воду, звери и гады» и т.д.[196]

Солнце представлялось древнему славянину, как горящий небесный огонь, как круг, колесо, как око неба. Эти древнейшие представления славян о солнце, луне и звездах отложились в огромном количестве поверий в позднейших воззрениях славян, в славянском фольклоре[197]. Различные явления природы, облака, дождь, буря, гром и молния, оказывавшие непосредственное и притом нередко решающее влияние на жизнь и хозяйство первобытного человека и своею грандиозностью поражавшие его сознание, не могли быть истолкованы им иначе, как действия каких-то мощных сверхъестественных сил или же как сами эти сверхъестественные силы, выявляющиеся в соответственных действиях, враждебных или доброжелательных человеку. Эти сверхъестественные силы его сознание представляло себе или в виде каких-либо великанов (антропоморфизм), или в виде огромных животных и зверей (зооморфизм). Так, например, тучи представлялись в образе небесных коров, волков, овец или барашков, у чехов — в образе «баб». По другим представлениям тучи — это огромные простыни великанов, сшитые и наполненные водою; великаны тянут простыню на веревке, куда желает бог; иногда им не удаётся удержать в руках простыню или же порвется веревка, и тогда пойдёт проливной дождь, и т. п. Буреносная туча — это великан Баба-Яга костяная нога, либо Кощей. Ветер представлялся славянину в образе коня или белого коня, которого весь мир не может удержать на узде. Образ коня-ветра или коня-вихря, как популярный поэтический образ, общеизвестен.

В «Слове о полку Игореве» ветры названы внуками Стрибога: «Ое встрн, Отривожн внуцн, веют с моря стрелами на хракрыя полкы Игоревы». В народных сказках часто фигурируют ветер-отец и ветер-мать; мать ветра носит имя Бура-кобыла и отождествляется с Бабой-ягой; ветер, таким образом, является сыном буреносной тучи. В фольклоре восточных славян ветер представляется в образе старого человека со скованными губами, он дышит только через зубы, отчего поднимается буря; если бы ему расковали губы и он мог бы дышать полный ртом, то он мог бы все на свете раздуть, сравнял бы горы о долинами и наступил бы конец света. Обширный в этом роде материал из славянского фольклора приведён у Махала.[198]

Древние славяне верили, что при рождении ребёнка особые существа предопределяют ему судьбу. У русских эти существа назывались Рожаницы, у болгар Наръчници или Ориспици, Урисници; у сербов Sudnice, Sugjenice, у хорватов и словенцев Sudjenice, Sujenice, и т. п. Рожаницам молились и клали им пищу — хлеб, сыр, мёд. Излюбленным кушаньем рожаниц была кутья. Эти существа представлялись в виде красавиц-девушек или приветливых, ласковых старушек; у хорватов и словенцев они красивы, как вилы, с круглыми лицами и одеты в белое платье, головы их повязаны белым платочком, а шеи украшены драгоценными золотыми, серебряными и бриллиантовыми украшениями; в руках они держат зажжённые свечи.[199]

В виде особых живых существ (персонификация) древний славянин представлял себе счастье и несчастье или долю и недолю, а равно и судьбу (у сербов — осуд), посылающую человеку счастье или несчастье; так же он представлял себе горе, беду и нужду; злыдни, болезни, смерть.

Древние славяне чтили предков в образе домовых божков. Это — Дед, Д1д, Дзяд, Дедушка или Дедушка-домовой, хозяин, хозяйнушко и др. Это старичок невысокого роста, одетый в красную рубашку и подпоясанный тёмно-синим поясом, с белою бородою и жёлто-седыми волосами на голове; живёт он обыкновенно в печке, за печкой или под печкой. Этот основной образ Домового имеет в разных местах свои варианты. Домовой может превращаться в различных животных — в собаку, кошку, в медведя с человеческой головой. С культом Домового у славян связано множество обрядов и поверий.[200]

Характеризуя религиозные воззрения славян, Прокопий, как видели мы выше, говорит, между прочим, о славянах: «Они поклоняются также рекам и нимфам и некоторым другим божествам…»

К этой группе божеств у южных, восточных, отчасти и у северозападных славян принадлежат, прежде всего, вилы, у современных болгар самовилы, самодивы, юды и самоюды. Происхождение их связывается с горами, лесами, с росою и т. п., что даёт основание говорить о теогонической связи этих существ с облаком. По старонародным представлениям, это или души покойников, или же девушки, умершие без крещения, или же гордые девушки, наказанные богом, который превратил их ноги в копыта, и оттого они прикрывают их длинным белым платьем, и т. п. Они представляются в образе красивых молодых женщин с бледными лицами, с длинными, распущенными русо-золотистыми волосами, спускающимися сзади до земли, одетыми в белое или голубое платье. Сила и жизнь вилы заключается в её волосах. Их фигуры тонки, как ель, тело их прозрачно и легко, как у птицы, а потому они слывут как легкокрылые. Глаза их горят блеском; голос их настолько очарователен, что кто раз его услышит, не может затем никогда его забыть. Кто раз увидит вилу, он тоскует затем по ней всю жизнь и умирает от тоски.

Все эти характерные черты дают исследователю основание видеть в вилах олицетворение быстро несущихся по небу облаков, озаренных ярким солнечным светом.[201] В связи с этим стоит приписываемая вилам способность перевоплощаться в белую лебедь, в сокола, в коня. По месту обитания среди вил различаются: вилы облако-выс_} вилы наземные и вилы водяные. У болгар различаются самовилы лесные и самовилы морские; у других славян, кроме того, ещё вилы гор. Вилы проводят время в пении и в танцах; танцуют они и в облаках и на земле, заманивая в свои танцы молодых людей, пастушков, певцов, музыкантов и награждая их за это счастьем или несчастьем и т. д.

В южно-славянском фольклоре вилы составляют исключительно богатый и разнообразный сюжетным содержанием отдел, как разнообразны по своим функциям и сами вилы.[202]

К этой же группе существ относятся русалки у восточных славян, представляющиеся в образе красивых, чарующих девушек с серыми, голубыми или чёрными глазами и густыми бровями, с русыми, чёрными или зелёными распущенными и спадающими сзади до колен волосами. Как и у вил, сила русалки кроется в её мокрых волосах; если волосы высохнут, русалка гибнет. Она имеет стройный и гибкий стан, прикрытый зелёными листьями или белою рубахой без пояса. Русалки живут в водах, в лесах, на полях и нивах. По старонародным представлениям, русалки — это души детей, умерших без крещения либо утопленных и задушенных, а также женщин и девушек, погибших самоубийством.[203]

К группе русалок принадлежат мавки (майки, нейки, навяки, на-вье). Мавки — это некрещёные дети, утопленные матерями. Они представляются в образе толстощёких детей с распущенными волосами, либо в образе молодых красивых полунагих или одетых в белую рубашку девушек с светлыми кудрявыми волосами. Они живут в лесах и в степи, принимают вид знакомых личностей и мелькают перед глазами путника, чем приводят его в конце концов в бесчувственное состояние.[204]

По толкованию А.Н.Веселовского, вилы и русалки по своему происхождению представляют собою олицетворение предков. По мнению Г.Махала, вилы и русалки первоначально — это «водяные девы», персонификация небесных облаков; впоследствии этот образ осложнился скрещением в нём явлений облачных с хтоническими (подземными), в результате чего возникли вилы и русалки водяные и наземные; как связанные с растительными силами природы, они могут быть названы растительными демонами; наконец, в образе этих существ отложились и представления о загробной жизни, о душах покойников, и таким образом в вилах и русалках оказались слитыми воедино культ природы с культом предков. В русалках получил преобладание культ предков, в вилах — культ природы. Впоследствии культ вил у южных славян расширился в том отношении, что вилы слились с другими лесными, водяными и полевыми существами и приняли на себя их функции. В конце концов, как и другие мифические существа, они перешли вообще в демонов (вещуньи, ча-родейницы)[205].

К группе божков типа вил и русалок принадлежат, помимо множества других существ, наиболее популярные у восточных славян Леший (Лешак, Лесовик, Лесник, Лисун, Полисун), у украинцев — Псрслеснык (Пидлсснык) и Водяной (Водяник, Водовик, Дедушка Водяной); у словенцев Povodnji, Diviji moi или Muk; у чехов, мораван и силезцев — Vodnik, Vodni muz, Muzicek, а также у чехов — Hastram, на Мораве Bestrman, в Силезии Hasrman (Vaserman, Vastrman); у сербов-лужичан — Wodny muz или Nyks, Nykus; у поляков — Topielec, Toplec.

Леший представляется в образе сильного, крепкого и здорового «мужика», одетого в бараний тулуп (кожух), с глазами без бровей и ресниц, с зелёными волосами и такими же усами, с волосатым телом и длинными ногтями. Он живёт в корнях и в стволах деревьев, а также на полях, и, в зависимости от этого, в лесах — имеет рост, равный высоким дубам и соснам, а на полях — может быть малого роста, как трава. Некоторые сопоставляют Лешего с древнегреческим Паном и видят в нём персонификацию лесной природы, в особенности — олицетворение явлений жизни леса в его движениях, вызываемых ветром, ввиду чего Леший имеет характерные особенности, общие с существами ветра.[206]

Что касается Водяного, то у русских он представляется в образе лысого старика с одутлым животом и опухлым лицом, с высокою се-тяною шапкой на голове, с поясом из водяной травы на теле и иногда с гусиными ногами. Он может иногда принимать человеческий образ, но его можно узнать по тому, что с левой полы у него каплет вода. Подобно тому как Леший может принимать образ различных лесных зверей, из которых он особенно любит медведя, так и Водяной обладает способностью перевоплощения, особенно в рыб. Живёт Водяной в глубинах рек, ручьёв и озёр, особенно вблизи мельниц. Как Леший представляется неограниченным повелителем леса и его обитателей, зверей и птиц и называется поэтому Лесным царём, так и Водяной представлялся в образе верховного повелителя вод и его обитателей — рыб и водяных животных. У словенцев Водяной представляется то в образе красивого парня или охотника, то в образе мужчины с длинными усами, то в образе большого деда, одетого в зелёное платье и пестрые кальсоны, с красною шапкою на голове и в стеклянных или серебряных башмаках. По пояс — он зелёного цвета; волосы и усы у него зелёные, а от пояса — он рыба и т. д.

У чехов Водяной представляется в образе маленького мужчины с зелёными волосами и такими же глазами, с ястребиным носом; из правого глаза у него каплет кровь, а с волос постоянно течёт струёй вода. Он красиво одет: на нём жёлтые штаны, зелёный или красный кафтан с длинными полами и золотыми пуговицами; на голове — зелёная шляпа, украшенная красным букетом цветов. Его можно узнать по тому, что с левой (или правой) полы его кафтана каплет вода. В руке он держит зелёный прутик; этим прутиком он ударяет по воде, и она перед ним расступается. Он мягок, как воск, поэтому его нельзя схватить и т. д.

Аналогичный образ Водяной имеет и у сербов-лужичан. Нижнелужичане представляют себе Водяного как существо, способное к различным перевоплощениям, особенно в ребёнка, одетого в белую рубашечку, а жена Водяного обращалась в лягушку и т. д.

Не входя в подробности, отметим в заключение, что круг пережитков старых, дохристианских верований у современных славянских народов, воспроизводящих довольно широкую картину религиозных представлений у славян в древности, далеко не исчерпывается теми фактами, которые мы отметили выше. Кроме них можно ещё отметить следующее. У чехов, мораван и словаков, а также из южных славян — у словенцев и из восточных — у галичан-украинцев в числе лесных существ имеются так называемые «дикие люди» — «дикие женщины» и «дикие мужчины», сплошь покрытые волосами; у украинцев — л1совы люди; у поляков — Dziwozony, то же Boginje, Bogienki (Bogunki); у мораван — это колдуны и вещуньи. Затем сюда относятся «лесные женщины» или «лесные девушки», известные у словаков под именем босорки, и т. д.; «дух скал», «дух гор», последний у словенцев носит название Димск, Лабср, Бслич, Лабус; у сербов — Горянин. «Дух полудня» — полудневик, у сербов-лужичан Prezpolnica, или Pfipolnica, Dopolnici, Wotpolnici; Serpolnica, Serpysyja и т. п.; последние названия связаны с серпом; у чехов, мораван и в Силезии — Polednici; у поляков — Poludnica, Poludniowka, Przypoludnica. Полудтщы представляются в образе воздушной белой девушки; верование связано, по-видимому, с ветром и вихрем и олицетворяет собою несущийся в поле в летнее время столб пыли.

У русских славян отмечено существо, охраняющее зрелое колосистое поле — Полевик или Полевой; у чехов то же в образе женщины Zithola; у белорусов — божество колосистого хлеба — Белун; у галичан — Житный дед — с тремя бородатыми головами и тремя огненными языками; у украинцев — Железна баба, или Житна баба, или Житна матка.

В числе богов или божков, т. е. сверхъестественных существ, древние славяне чтили не только леса, поля и нивы, но также реки, моря, озёра, источники, о чём говорят многочисленные исторические показания, начиная с Прокопия.[207]

Царь-батюшка река — у украинцев, река Дунай или Дунай Иванович — русских, река Днестр, а также Дон, Днепр, Волга, Сухман-река, Волхов. Днепр, Волга и Западная Двина были некогда людьми: Днепр — брат, а Волга и Двина — сестры. Морем владеет морской царь или чудо-юдо, он любит, музыку и пение; у словаков это Водяной король и его жена — водяная королева; у украинцев, кроме того — морские люди, или мемозины (мелюзины), то же фаляроны, т. е. войско фараона, погибшее в море при преследовании евреев; в море живут сыроиды (греч. сирены) — «в Туретчине за Дунаем»; у лужицких сербов — это Морские девы, то же у чехов — Vodni panny а zeny; у словаков — Vodopanenky или ВПё pani, т. е. «белые женщины»; у нижних лужичан это — «водяные юнгфры»; у поляков то же

— Wodni panny или Bogunki, а муж их Boginiarz; у словенцев — Povodnje device (Водяные девушки) и т. д.[208] Кроме названных выше богов и божков, древние славяне чтили огонь, в том числе и огонь домашнего очага, а также небесный огонь падающих метеоритов. Последние представлялись в образе летящих драконов: у чехов

— Zmek, Zmok; у поляков Smok; у белоруссов Цмок-домовик. Иногда он представляется в виде птицы, например, сокола у русских славян; у чехов и словаков — мокрой курицы. У западных славян Смок — существо доброжелательное к дому: он заботится о материальном благосостоянии дома. У болгар Смок высасывает у людей кровь, уносит беспризорных детей к себе и заботливо их воспитывает, а затем они превращаются в Смоков. Аналогичное существо известно у сербов-лужичан под именем Р16п; у чехов к этой же группе существ относятся — Plevnik или Plivnik и Plasivec; в некоторых местах последним термином называют метеоры, что явно указывает на происхождение данного бога у чехов. PraSivec — это вестник огня, пожара. Иногда он представляется в виде петуха, крылья которого покрыты фосфором, а также в виде огненного шара или огненной птицы с длинным горящим хвостом.

К этой те группе славянских огневых божков относятся так называемые блуждающие огни или огоньки, а также «болотные огни»; у русских — это души покойников или чаще — заколдованные клады, которые по истечении срока заклятия блуждают по земле и выявляют себя людям в различных видах — золотой веточки, золотого петуха, золотой курицы с цыплятами, барашка, козы, теленка, быка, коровы, белого коня, волка, поросёнка, жёлтой собаки, кошки и т. п. Кроме того, эти же клады олицетворяются в образе нищего старика, в виде старичка с ноготок и с бородою с локоток; у белорусов — это Дзсдка или Дзсдзя. У чехов, блуждающие огни (Bludicky или Svetylka) — души умерших, особенно души умерших без крещения детей или души самоубийц (на виселице или утопленников) и т. п.; это злые, враждебные человеку существа, но их можно склонить в свою пользу. У чехов же — это горящие клады. К этой же группе «блуждающих огней» и «болотных огней» у чехов относятся «Огненный человек» (Ohnivy или Zhavy muz), который показывается людям на болотах в виде огненной бочки, горящего снопа, огненного круга, колеса, столба, собаки и т. п.; он доброжелательно настроен к людям, помогает им своим советом во всех трудных случаях, но за службу требует благодарности. Подобные же существа известны у лужицких сербов — Bludnik, Blud, Bludnicky, Bludne sviecky; у поляков — Bledniky, Swietliky или Swieczniky, Latance, Bludne suratla; у южных сербов — мацарули; у словенцев — это Vedomci или Vedunci.

Отметим, наконец, распространённое в славянском фольклоре, особенно у болгар, представление о мертвецах, выходящих из могил и сосущих у людей кровь. У болгар это — вампиры, вапиры, вспи-ры или вупиры; у сербов — вампиры, лампиры, лапиры, апиры, апи-рины; у поляков — Vampir, Upior, Upierzyca; у украинцев — вампыр, вепыр, вопыр, опыр, впыр, опир, упер, упырь; у белорусов — упыр\ у русских — вампир, упирь, упырь, обырь; у черногорцев и герцоговинцев — тснац, тейнац, лорко, орцо; в Далмации — козлак.

Вампиры могут принимать образ коня, волка, собаки, кошки, совы, петуха, ворона, клубка, снежного шара, копны сена и т. п. По представлениям русских славян, вампиры летают в облаках, ездят на лошадях по окрестностям, шумят и лают, пугают путников, бросаются им под ноги, перебегают дорогу; они могут проникать сквозь щель, так что и запертые двери не уберегают от них; обладают огромными зубами и т. д. Вампиры выходят из могил по ночам, особенно в полночь; обратно в могилу их загоняет пение петуха. Вампиры высасывают кровь у спящих людей, особенно у детей, а затем и у взрослых; поэтому у болгар они известны как кръвнгщи, у словенцев — pijavicc. Они высасывают кровь также и у животных. Для того чтобы парализовать злую деятельность вампиров, покойников, заподозренных в вампирстве, откапывают из могил и пробивают у них сердце колом боярышника, осиновым, кленовым или липовым; кроме того, практикуется и целый ряд других мероприятий.[209]

У сербов и хорватов вампиры отождествляются с волкодлаками По широко распространённому у всех славянских народов верованию, волкодлаки — это люди, способные обращаться в волка и в таком виде причинять зло людям. Особенно популярны эти существа в болгарском фольклоре, где они носят названия: връколак, влъколак, фъркуляк; у словенцев — волкодлак, вукодлак, вулкод-лак, вркодлак; у сербов и хорватов — вукодлак; у чехов в Силезии — Vlkodlak; у словаков — Vlkolak, Vrkolak; у поляков — Wilkolak, Wilkolck; у украинцев — волколак, вовкулак, волкун; у белорусов — волколак, вавкулак; у русских — волкулак.

Верование это нашло своё отражение в «Слове о полку Игореве», где оно приурочено к князю Всеславу, который — «людей судяше, князем грады рядяше, а сам в ночь волком рыскаше; из Киева дорыскаше до кур Тмутороканя; великому Хорсови волком путь прерыскаше». Несколькими строками выше о нём же говорится, что он — «Отвори врата Но-вуграду, разшнве славу Ярославу, скочн волком до Немигн с Дудуток». Аналогичное предание связывается в болгарских народных преданиях с младшим сыном известного царя Симеона (начало X в.) Волне, который слыл колдуном и мог превращаться в волка. В старосербском законнике 1262 г. говорится, что волкодлаки производят затмения солнца и луны. По болгарским народным повериям, фъркуляки родятся от связи женщин с вампирами; потомки фърку-ляков носят название Джададжии, т. е. чародеи. По повериям словенцев, волкодлак — это человек, который может по собственной воле превращаться в волка и затем опять становиться человеком и т. д. По поверьям других славянских народов (поляков, украинцев), волкодлаки — это люди, превращающиеся в волка только в определённое время года. Волкодлаками становятся люди, рождающиеся ногами вперёд или рождающиеся от матери-женщины и отца-волка; они подобны человеку, но все тело их покрыто волчьей шерстью и они имеют волчьи зубы; или же они наполовину волки, наполовину — люди (словенцы). По поверьям словаков, волкодлаком становится покойник, которого вынесли на кладбище головою вперёд, а не ногами. У украинцев отмечено поверие, что на св. Власия (11 февраля) вовкулаки превращаются в собак или чёрных кошек и сосут молоко коров, кобыл и овец, что они душат лошадей, а на рогатый скот насылают мор. По этим же поверьям, волкодлаком может стать человек по заклятию ведьмы. От обыкновенных волков волкодлаки отличаются тем, что имеют три лапы волчьи, а четвёртую ногу человечью. Волкодлаки могут превращаться не только в волка, но также в коня, корову, собаку, чёрную кошку, гуся, курицу и т. п.[210]

Всем славянам известно существо, которое мучит спящих людей. У чехов оно называется мура (ст. — чешское и моравское мора), му-рак; у словаков — кикомора; у сербов-лужичан — мурава, морава, мырава, вурлава; у поляков — мора, мара, змора, морус; у южных славян — мора и т. д. Это живое существо, мужчина либо женщина, от которого по ночам уходит душа, принимает различные виды и мучает спящих людей. У русских мора, мара, маруха, кикомора, гии-шимора отождествляется со смертью. Держа голову под мышкой, она блуждает ночью под окнами домов и называет имена хозяев либо домашних; кто отзовётся, тот должен умереть. По представлениям болгар, мора — это душа умершего без крещения ребёнка; она душит людей во сне. По поверьям чехов и поляков, мура отличается от людей тем, что имеет густые чёрные брови, сросшиеся над носом; кроме того, по представлению чехов, мура имеет остроконечную голову и плоскую ступню. По народным поверьям, мурою (морою) человек бывает от рождения. Ребёнок, родившийся со сросшимися бровями или с зубами, — это будущий мора и т. п. Покидая на время, в полночь, с 12 до 3 часов, тело человека-мура и возвращаясь затем обратно к нему же, мура, по польским поверьям, принимает различные виды: стебель соломы, белая длинная тень, белая кошка; у сербов-лужичан, кроме того, кожаный мех, кость, белая мышь, змея, кот; у поляков — муха, мышь, собачонка и др.; у сербов — белая шерсть, мотылек, муха или какой-нибудь зверек. По представлениям сербов-лужичан, мура может принимать вид также белого мужчины либо чёрной женщины, которые имеют жесткий язык, грубое, как полотно, тело и ездят на козле. В поверьях поляков мура представляется в виде молодой девушки; у сербов — в виде белой лошади. Мура проникает сквозь щели, поэтому укрыться от неё невозможно. Она душит спящих людей и высасывает у них кровь. По поверьям поляков, имеется семь мар: одна ездит на коне, другая на быке или на корове, третья — на изгороди, четвёртая — на терновнике, пятая — на метле, шестая — на свинье, седьмая — на человеке. По поверьям лужичан, мура обладает большою силою и повредить ей чем-либо нельзя. Однако, по народным представлениям, имеется целый ряд средств, которыми можно от неё избавиться.

Ввиду того, что мура появляется по ночам, она известна также под именами Nocnice — у словаков, Nocnica — у поляков, ночница — у сербов, нички (нычкы) — у русских, где мора, мара, маруха представляются в виде маленьких существ женского пола, которые сидят за печкой и ночью прядут пряжу, а у женщин иногда портят кудель; в спящих людей любят бросать кирпичи. В русских поверьях они отождествляются с кикоморами, маленькими существами женского пола с головою в наперсток и с телом, как солома. Кикоморы живут за печкой. Они происходят от детей, умерших некрещёными или проклятых родителями. По русским поверьям, мары, таким образом, принадлежат к числу домашних божков,[211]

Древнеславянские верования в злых духов отложились у славян в позднейших представлениях о чертях. Теогония чертей широко представлена в огромном фольклорном материале у всех славян. Помимо общераспространённого названия у всех славян чёрт (польск. czart, верхне-лужицк. czcrt, нижне-лужицк. cart, укр. i/op/w, черт, белор. чорт_у русск. черт), он называется также у словенцев — vrag (то же русск., болг., сербск., польск.), zlodi, hugic; у украинцев — кадук, дидъко, болотъянык, морок, мара, дыво, лыхо, бида_} нэдоля, облуд. Черти в народных поверьях часто заступают собою лешего, водяного домового и вообще домовых божков. В последнем случае у западных славян он носит названия: spiritus, spirek, rarasek, diblik, pikulik и др. Общераспространёнными у всех славян названиями для черта служат также — дьявол и бес.

Одним из пережитков языческой старины у всех славян служат поверья в ведьм и колдунов. Это существа, наделённые сверхъестественною силою или большими знаниями (ведением), чем обыкновенный человек. Эти представления так же широко отложились в славянском фольклоре, как и представления о чертях. Чаще всего эти существа носят названия, производные от слова «ведать» или «ведение», т. е. знать, знание. У словенцев — это vesca_} vesna; у болгар — вегитица, вештирица; у сербов и хорватов — vjcstica; у словаков — vcdomkync; у поляков — zvicszcza, wiedma; у кашубов — viesdica; у украинцев — в1дьма\ у белорусов — ведзьма; у русских — ведьма, вещица, вещунья; соответственные существа мужского пола: у словенцев — vescec; у болгар и сербов — вегитац, в]егитац\ у словаков — vedomec; у русских — ведьмак, ведун, вещун. Они же называются именами знахарка, знахарь (словенцы, русские, украинцы); у чехов и у русских они известны также под именем чародеев и чародеек; у русских — также кудесник, окудник, колдун; у словаков — волхвица; у русских — волхв; у хорватов — vuchvcc, vuchoves, vuchvica и др.

Характерную особенность этих существ составляет способность превращаться в собаку, в кота, в кошку, в птиц, в клубок ниток, в жабу. Они могут летать по воздуху с быстротою крылатого ветра, а для того, чтобы быть лёгкими, они смазывают себя магической жидкостью. Они ездят верхом на людях, на конях, на коровах, на волках, кошках, чёрных петухах и на других животных; часто довольствуются только метлою, кочергою, лопатой, граблями и т. п. Они пользуются также коврами-самолётами и семимильными сапогами. С ведьмами связывается представление о силе обладания явлениями природы: они посылают на землю град, грозу и ветер; скрывают росу, дождь и небесные светила и оказывают влияние на урожай. По поверьям украинцев, ведьмы не только похищают с неба росу и дождь и прячут их в своих сундуках, но также снимают с неба солнце, луну и звёзды. Ведьмам и колдунам известна магическая сила трав. Блуждая по полям и лесам, они собирают лечебные травы, выкапывают коренья и пользуются ими при лечении болезней, при отыскании кладов, при колдовании. Ведьмы и колдуны умеют залечивать раны, лечить болезни, останавливать кровотечения, помогать при укусе змеи и бешеной собаки. Но вместе с тем ведьмы могут причинять вред домашнему скоту, в особенности коровам. Чародеи и чародейницы могут узнавать воров, находить потерянные вещи, предсказывать будущее, заклинать домового, кикомору и других злых духов. Отсюда название колдуна у русских шептун, ведьмы — шептуха или шептунья. По народным поверьям, имеется целый ряд средств, которыми можно бороться с злыми действиями этих существ: бузинные веточки, сложенные накрест, — в Моравии; нож, воткнутый под верхнюю доску стола, или кочерга, приставленная к дверям загнутым концом вверх, и т. п. (у русских) и т. д. Для того чтобы ведьмы не могли причинять вреда домашнему скоту, в стойлах укрепляют терновые или осиновые ветки. По поверьям украинцев, против ведьм предохраняет мак, чертополох, чернобыль, чеснок, веточки вербы и т. п.

Приведённые выше характерные для ведьм особенности дают основания видеть в этих существах олицетворение облачных явлений: ведьмы, как видели мы выше, могут принимать разнообразный вид, летать по воздуху, похищать солнце, луну и звёзды, посылать на землю дождь, град, грозу и ветер. В образе ведьмы-доярки коров видят тот же образ тучи (чёрная корова), дающей дождь (молоко).[212]

Приведённый выше материал, характеризующий религиозные представления древних славян, частью документально засвидетельствованные историческими источниками, частью пережиточно отложившиеся в народных верованиях или в суевериях и предрассудках, вымерших или постепенно вымирающих в народном сознании вместе с успехами народной культуры, распространением просвещения и подъёмом массовой народной культурности, прекрасно характеризует общий уровень социального мышления славянского земледельческого и скотоводческого общества на более ранних ступенях его развития, начиная, приблизительно, с VI в. и вплоть до принятия христианства. В основе этих представлений лежит анимизм, т. е. представление о явлениях природы как о существах, наделённых, подобно человеку, разумом и волей к действию, но обладающих сверхъестественною, магической материальной силой, подчиняющей своей власти как личную жизнь человека, так и жизнь его хозяйства, т. е. его скота и его полей.

По понятиям древнего славянина, все космические, метеорологические и вегетативные явления природы — это проявления сознательной воли и действия живых сверхъестественных существ. По этим представлениям, природа не мертва, но живёт и мыслит, как живёт и мыслит и человек, но она сильнее человека и, вмешиваясь в его жизнь и в его хозяйство, подчиняет человека своей власти.

Явления природы, как выявления воли и действия сверхъестественных существ, и сами по себе являются такими существами, подчиняющими человека своей власти и приносящими пользу или вред ему лично и его хозяйству. Это — вездесущие, всемогущие, всезнающие и всеведущие боги и божки, поражающие сознание человека сверхъестественной мощностью своей непреодолимой силы и загадочной, таинственной грандиозностью её выявлений в окружающей его жизни. Эту систему мышления можно охарактеризовать как анимистический пантеизм. Она в высшей степени характерна для первобытного общества с низким уровнем развития производительных сил, со связанностью отношений людей в рамках процесса, созидающего их материальную жизнь, а вместе с тем со связанностью всех их отношений друг к другу и к природе.

Как мы уже знаем, славяне выступают впервые в истории довольно поздно, когда общественная жизнь их ушла уже значительно вперёд сравнительно с первобытно-коммунистическим строем, который для них был уже изжитым этапом, равным образом как изжитым этапом было для них и обусловленное этим строем мышление. История застаёт славян на стадии военной демократии и общины-марки, т. е. на стадии зарождения частной собственности, разлагавшей старые родовые отношения и закладывавшей основы феодальных отношений. Это был переходный этап в развитии славянского общества, т. е. в развитии производственных отношений, обусловливавший собою и соответственный этап в развитии мышления. Поэтому славяне ещё не монотеисты, а пантеисты, и их верховное божество, представляемое в источниках в довольно смутных очертаниях, вызывающих сомнение в существовании такого существа вообще у славян, является не представителем единоначалия и единовластия, чего не знала и реальная славянская общественность эпохи военной демократии, а чем-то вроде племенного верховного жупана, по отношению к которому прочие боги и божки были теми родовыми царьками — 'рцуес, о которых говорит Маврикий в VI в., или теми родовыми жупанами, о которых говорит Константин Багрянородный в X в. Переходностью общественного строя от первобытно-коммунистического общества и характерных для него производственных отношений к феодальному обществу и феодальным отношениям объясняется наличие в мышлении древнего исторического славянина унаследованных по традиции от предыдущих этапов общественного развития уже в готовом виде представлений о душе и духах предков, продолжающих своё существование рядом с человеком в различных воплощениях, охраняющих традиционный уклад старого семейнородового быта от разлагающих начал новых, наступающих на него социально-производственных отношений феодализма. Этим же объясняется, с другой стороны, и отсутствие в мышлении исторического славянина тотемистических представлений: исторический славянин

уже не знает тотема, т. е. богопочитания определённых животных и предметов как покровителей рода или племени, но тотемические Переживания продолжают бытовать в его мышлении в форме представления о способности перевоплощения явлений и сил природы, а равно и души, отделившейся от своей материальной оболочки, в различных животных и в предметы неодушевлённой природы.

Бог в мышлении древнего славянина эпохи военной демократии и начальных этапов развития общины-марки — не тот или иной предмет окружающей его одушевлённой (животные, птицы, гады) и неодушевлённой (растения) природы (религия на более ранних ступенях развития общественно-производственных отношений), но всегда определённое, конкретное, мыслимое как материальное, но невидимое и неосязаемое, а потому и таинственное существо, иногда воплощающееся в то или иное животное или растение (персонификация или олицетворение). Бог для древнего славянина-язычника не дух, а материя, хотя и непостижимая для его сознания. Это был народный бог, бог собственного народного производства, гораздо более близкий и понятный народу своею материальностью, нежели бог-дух, троичный в лицах и пр., позднейшей, насквозь идеалистической христианской религии, чем, в частности, и объясняется тяжёлая, упорная и длительная, принимавшая нередко насильственные, кровавые формы, борьба христианской догмы с язычеством у славян, одержавшая, в конце концов, как более передовое мышление, победу над язычеством, но не вытравившая окончательно из народного мышления в эпохи феодализма и капитализма глубоко укоренившихся в нём пережитков язычества, продолжающих жить в эксплуатируемых народных массах в капиталистическом обществе вплоть до настоящего дня в виде грубых, примитивных, враждебных культуре и прогрессу человечества предрассудков и суеверий.

Глава I Государство Само (623–658)

В середине VI в. (558 г.) в приазовско-каспийских степях впервые выступает в истории кочевой народ авары, или вары_} известный киевскому летописцу под именем обры. Заключив союз с аланами, авары отправили посольство в Византию с предложением римской державе своих дружеских услуг в качестве союзников и защитников её от врагов, каких у этой державы было немало среди северных варваров и к каким принадлежали, в частности, и савиры. В этих переговорах с Византией авары имели, между прочим, в виду получить на Византийской территории землю для поселения и кочевья. Византийское правительство, никогда не пренебрегавшее случаем купить себе дружбу того или иного из варварских племён, благосклонно приняло посольство авар и предложило им для поселения территорию в Посавской Паннонии (между реками Савой и Дравой). После этого авары, выполняя свои союзнические обязательства перед Византией, разбили своих соседей с запада — савиров, одного из враждебно настроенных к Византии варварских народов Прикавказья, нанесли удар утургурам и, заключив союз с болгарами-кутургу рами, напали на антов, о чём было сказано выше. Покорив антов, авары ушли на запад, где в начале 60-х годов заняли указанную им византийцами территорию, составлявшую славянскую область Сирмиум (впоследствии Срем), а затем, истребив, по договору с лангобардами, гепидов в 568 г., заняли вместе со своими союзниками, болгарами-кутургурами, всю славянскую Паннонию, откуда затем производили беспрерывные разорительные набеги на Византийскую территорию, став для нее, как и для других соседних народов, и в первую очередь — для славян, злейшим и опаснейшим врагом. Насилья аваров над славянами в VI, VII и VIII вв. нашли отзвук у киевского летописца в словах: «Оиже оврн восваша на с до вены н ндсндне творяху женам дулсвьскым: дще посхатн вудяшн оврнну, не дадите впрячн ни коня нн воду, но ведяше впрячн 3 ли 4 ли 5 ли жен н телегу, н повести оврнна; и тако мучаху Аулевы. Бышд во оврн телом велнцн, а умом горди, н бог потревн я, н помроша вен, н не остася нн един оврнн; н есть притча в Руси н до сего дне: погывоша акн оврн, нхже несть ни племене, нн наследка».[213]

Насилуемые аварами, паннонские, чешские и моравские славяне в 623 г. восстали против своих угнетателей. Во главе восстания стоял, или же был одним из наиболее активных его участников, некто Само. Ему удалось объединить для отпора аварам ряд соседних чешских и паннонских славянских племён в союз племён, и Само был избран славянами в короли (dux). Так были заложены основы первого славянского государства на западе, но ему не удалось окрепнуть и вырасти в подлинную государственную организацию. Под руководством Само славяне, тем не менее, с успехом расправились с аварами и сбросили с себя их тяжёлое иго, вели борьбу с франками и разбили армию франкского короля Дагобера.[214]

В 658 г. Само умер и с его смертью распалось и начинавшее складываться организованное им государственное объединение группы западно- и южно-славянских племён. Центром державы Само была Чехо-Моравия, а его столицею, как предполагают, уже известный нам Вышеград (Градище) на р. Мораве.

Франкская хроника VII в., известная под именем летописи Фредегара, говорит о Само, что он был родом франк, что он собрал вокруг себя значительное число торговцев и отправился с ними к славянам-венедам с торговыми целями.

В это время славяне восстали против авар, и Само присоединился к ним. Между тем, названное выше сочинение IX в. De conversione и пр. Зальцбургского анонима (Anonimus Salisburgensis) называет Само славянином. Исследовавший специально этот вопрос чешский историограф Фр. Палацкий пришёл к заключению, что Само был славянин, родом из племени велетов; около 622 г. этому племени угрожало подчинение владычеству франков и, чтобы не подчиняться чужена-циональному владычеству, Само ушёл со своим родом к чехо-моравским славянам, где быстро приобрёл широкую популярность.[215]

Государство Само

По-видимому, Само был энергичным и предприимчивым человеком, с хорошими организаторскими способностями, чем и объясняется и его оппозиция против франкского наступления на велетов и быстрые успехи его в Чехо-Моравии.

Глава II Чехия и Моравия

§ 1. ВЕЛИКОМОРАВСКОЕ КНЯЖЕСТВО (818–906)

После распада во второй половине VII в. западно-славянского государства Само часть чехо-моравских племён оказалась данниками Западно-Римской империи, хотя по существу и не входила в её состав. После же распада монархии Карла Великого в IX в. эта группа племён (союз племен), освободившись вместе со своею территорией от даннических обязательств, приобретает независимость и вырастает в государство во главе с князем Моймиром (818–846), первым исторически засвидетельствованным князем Великоморавии.

Моймир расширил границы Великоморавского государства на восток, объединив под своею властью соседние славянские племена, и в 830 г. изгнал из Нитранской области (район современной Словакии между Дунаем и Троном) князя Прибину. Изгнание Прибины из Нитры стояло, по-видимому, в связи с натянутыми в правление Моймира чешско-немецкими отношениями, которые вызывались стремлениями восточно-франкских или немецких государей политически подчинить себе Чехию. Прибина усердно поддерживал миссионерскую деятельность франкских князей, разрешив им, будучи сам язычником, основание солноградским архиепископом Адалра-мом костёла в Нитре, т. е. постоянной немецкой агентуры в самом центре Моравии. В враждебных отношениях Моймира к Прибине сказалась борьба Моймира против подчинения Чехо-Моравии в церковном отношении франкам, за которым стояла, несомненно, и зависимость политическая, т. е. борьба за церковную независимость Великоморавии.

Первые упоминания о князе Прибине, IX в.

Изгнанием Прибины из Нитры Велико-моравская держава Моймира расширила свои владения на угорских славян вплоть до р. Грона, где южною границей её был Дунай. Прибина же после своего изгнания из Нитры нашёл себе приют у паннонского маркграфа Ратбода, где принял христианство. Позже Людовик Немецкий дал ему в ленное владение часть Нижней Паннонии у р. Салы, впадающей в Блатенское (Балатон или Платтен) озеро (847), и Прибина стал вернейшим прозелитом христианского культа и преданнейшим другом франков, основал город Мосбурк (теперь Шалавар) и строил костёлы.

Между тем Людовик, на долю которого при разделе Франкской монархии по Верденскому договору 843 г. выпала восточная часть, устремил теперь свои взоры на соседних славян, и на первых порах его усилия не были безуспешными. В 845 г. он обратил в христианство 14 чешских воевод, а в 846 г. уже предпринял поход против Мой-мира, сверг его с престола и посадил на его место его племянника Ростислава. Однако на обратном пути из Моравии чешскими землями франкское войско Людовика потерпело поражение. Такими же неудачами; сопровождались и последующие его походы на Чехию, и, ободренный этими успехами чехов, Ростислав тоже решил сбросить с себя франкское иго и занял против Людовика настолько враждебную позицию, что в 855 г. Людовик с огромными силами выступил против Моравии. Ростислав воздержался от боя и укрылся в сильно укреплённый лагерь. Людовик тоже не решился его преследовать и отступил без боя, но в отместку Ростиславу самым беспощадным образом разорил Моравию. На этом, однако, враждебные отношения Людовика к Ростиславу не прекратились, как не прекратились и его антиславянские агрессивные планы, и в 858 г. он стал вновь готовиться к походу на славян. Осуществлению плана Людовика помешало обострение враждебных отношений к нему его брата Карла Лысого и сына Кар ломана, маркграфа австрийского. Карло-ман нашёл себе поддержку в союзе с Ростиславом, но против этого союза восстал верный вассал Людовика Прибина, питавший самые враждебные чувства к Ростиславу. В ответ на это в 860 или 861 г. мо-раване вторглись в Нижнюю Паннонию, подвергли её разгрому и убили Прибину. Место Прибины в «Блатенском княжестве» занял его сын Коцел, враждебно настроенный к франкам и их настойчивой захватнической политике по отношению к Великоморавии.

Расправившись в 862 г. с сыном Карломаном и приведя его к повиновению, обеспечив себе, с другой стороны, союзом с болгарским князем Борисом свои юго-восточные границы, Людовик стал готовиться к решительному выступлению против своего злейшего врага Ростислава, который ответил на это отправкою в том же 862 г. специального посольства в Константинополь к византийскому правительству с просьбой прислать ему учителей. «Наш народ отверг язычество, но мы нс имеем учителей, которые наставили бы нас в истинной вере на нашем языке», — говорили послы от имени Ростислава византийскому императору.

Это обращение великоморавского князя к Византии ясно говорит о намерении Ростислава обеспечить себе церковную независимость, связаться с Византией и тем самым обеспечить Великоморавии и независимость политическую. В ответ на просьбу Ростислава византийское правительство командировало к нему в 863 г. двух братьев, уроженцев города Сол у ни, Константина (Кирилла) и Мефодия. Первый из них был выдающимся по своему времени учёным и вместе с тем испытанным дипломатом, второй — талантливым организатором. С этою моравскою миссией Константина и Мефодия, основоположников и пионеров славянской письменности у славян, создателей славянской азбуки (Кирилл) и переводчиков первых культовых книг с греческого языка на славянский (древнеболгарский, солунско-македонский) язык, связаны славные страницы в мировой истории Великоморавии. Она становится колыбелью славянской культуры и просвещения, которые затем быстро расходятся отсюда во все стороны славянского мира, проникают к болгарским славянам на полуостров, к западным славянам в Польшу и на восток в Киевскую Русь и всюду создают широкое культурно-просветительное движение на родном славянском языке.

Плодотворная деятельность Константина и Мефодия в Моравии продолжалась 3 года и 4 месяца. Константин был занят здесь главным образом литературной и учительской работой, Мефодий — организационной. За время своего пребывания в Моравии они заложили здесь основы независимой от франков национальной церкви на родном для местного населения славянском языке. Но так как церковный вопрос был в это время повсюду прежде всего вопросом политическим, то организацией национальной церковной иерархии и церковного управления с христианским культом по византийскому обряду Ростислав, прежде всего, укреплял политические позиции своей национальной государственности, а своею церковною унией с Византией усиливал её международное положение обеспечением Моравии политической дружбы с южными соседями, Болгарией и Византией, непосредственно смыкавшимися тогда своими границами с франкской державой. С этого момента политическая борьба Ростислава за независимость Великоморавии с франками заострялась на церковной проблеме, ввиду чего культурно-просветительная и организационная работа солунских братьев в Моравии протекала в исключительно напряжённой обстановке борьбы с франкскими-баварскими епископами, имевшими за своею спиною Людовика, и велась она под лозунгом борьбы вновь организованной моравской церкви во главе с Мефоди-ем за национальный (славянский) язык в богослужении и основные принципы христианского культа по восточно-римскому обряду.

Борьба эта не замедлила вылиться вскоре в форму вооружённого выступления Людовика против Ростислава. В 864 г. он предпринял тщательно подготовленный поход на Моравию. Поход сопровождался «благословением» римского папы Николая. Переправившись с огромным войском через Дунай у Довины (вероятно, у нынешнего Девина, старой крепости при впадении Моравы в Дунай), Людовик встретился с Ростиславом, и Ростислав принужден был, ввиду значительно превосходящих сил противника, сдаться на условиях, продиктованных Людовиком. Условия эти обязывали Ростислава со всеми его вельможами к верности и преданности королю до конца его жизни. Создавшееся для Великоморавии положение вещей продолжалось до 869 г., т. е. до года общеславянского восстания против Людовика.

Культурно-просветительная деятельность солунских братьев не ограничивалась только Моравией. Во время одной из своих поездок в Рим к папе в 867 г. они остановились по дороге у паннонского князя Коцела в Мосбурге (Шалавар) на Блатенском озере, т е. в районе, населённом тогда словенцами.

Коцел радушно принял Константина и Мефодия, усвоил от них славянскую грамоту и поручил им, как говорит легенда, по пятидесяти учеников с тем, чтобы они обучили их чтению славянских книг.

После смерти в 869 г. младшего из братьев Константина, последовавшей на 42-м году его жизни, культурно-просветительную миссию у западных славян продолжал один только Мефодий с группою своих ближайших сотрудников. С этого же года специальной буллой римского папы Адриана (867–872) славянский язык впервые был санкционирован для западных славян в качестве языка культа. Одновременно с этим, по представлению Коцела и личному докладу Мефодия, римской курией была восстановлена в Среме епископская кафедра, упразднённая в 582 г., когда Срем был захвачен аварами. Карл Великий, освободив Паннонию от аваров, включил эту кафедру в состав солноградского архиепископства, т. е. подчинил её ведению франкского церковного управления. Вместе с восстановлением сремской кафедры создавался церковный центр обширной паннонско-моравской области; другими словами, Великоморавия получала собственное, независимое от немецкого духовенства церковное управление во главе с Мефодием, в качестве епископа, и с подчинением его непосредственно римской курии. Таким путём упрочивалось политическое положение Великоморавии, которая в борьбе с франками становилась тем самым под протекторат Рима.

Как и следовало ожидать, создание независимой славянской церкви на границе баварской державы вызвало протест со стороны баварского епископа. Пасауское епископство питало виды на Моравию, а солноградское архиепископство — на Паннонию. Эти «виды» разгорелись ещё больше с тех пор, когда из рук баварского епископата уплыли столь лакомые куски, как Моравия с Паннонией. Пока был жив Коцел, он ревностно поддерживал Мефодия в его организационной работе. Но после его смерти, около 874 г., положение вещей изменилось к худшему. Часть Нижней Паннонии, простиравшейся вплоть до Блатенского озера, с городом Петовией (слав. Птуй), как центром, отходила к сыну Карломана Арнульфу как Дудлебское графство, в связи с чем эта часть паннонско-моравской епархии отходила в ведение солноградского архиепископа. Что же касается верхней и восточной Паннонии, то после смерти Коцела эти области отошли в ведение князя Нитры Святополка (871–894), который в союзе с Карломаном баварским сверг с Великоморавского престола своего дядю Ростислава и осенью 870 г. выдал его франкам, где он был ослеплен и осужден на пожизненное заключение в монастырь. Однако уже в 871 г. Святополк изменил франкам и, нанеся им поражение, завладел Моравией и утвердился на Великоморавском престоле, признав верховную власть франков. Это, впрочем, не спасло его от мести франков. В том же 871 г. он был арестован франками, увезён из Моравии в г. Регенсбург и предан суду, а франки в это время, захватив Моравию, предавали страну опустошению, чем вызвали восстание мораван против немецкой оккупации. Регенсбургский суд оправдал Святополка, и баварское правительство поручило ему усмирение восставшего народа, пообещав в награду за это вернуть ему его прежние княжеские права. Но Свято-полк, явившись в Моравию, стал на сторону восставших, разбил немцев и затем в течение ряда лет, вплоть до 874 г., вёл с ними в союзе с чехами и полабскими славянами войну, в результате чего, по миру, заключённому с немцами в 874 г. в Форхгейме, был признан независимым князем Моравии.

В правление Святополка Моравия достигает значительных успехов, и имя Святополка приобретает широкую популярность не только в Моравии, но и за её пределами у всех соседних славянских народов. Вторая половина правления Святополка проходит в атмосфере обостренных отношений с немцами, которые несколько раз опустошают Моравию в ответ на опустошительные вторжения Святополка во владения Арнульфа (Нижняя Паннония). Кроме того, правление Святополка отмечено появлением на территории Моравии большого числа немецких колонистов и усилением немецкого влияния. Возможно, что в связи с этою «немецкой» политикой Святополка стоит и его поддержка латинского духовенства, а в связи с этим и неприязненные отношения к Мефодию, который не пользовался его поддержкой и был предоставлен моравским князем собственным силам в обострившейся борьбе с латинским (немецким) духовенством и его притязаниями на моравскую епархию.

Против беззащитного старика Мефодия поднялась ожесточённая травля со стороны латинского духовенства, и в конце концов без всяких оснований он был арестован немецкими епископами и сослан в Свабы, где провёл в заключении 2,5 года в тяжёлой обстановке всевозможных лишений и истязаний. Святополк оставался безучастным к судьбе Мефодия. Попытки Мефодия лично связаться с Римом парализовались его врагами, и только случайно узнав из сообщения какого-то Лазаря (предположительно — ученика Мефодия) о судьбе, постигшей Мефодия, папа Иоанн VIII привлёк к ответственности епископов, учинивших своевольную расправу над Мефодием. Благодаря вмешательству папы Мефодий был освобожден из заключения, доставлен в Моравию к Святополку, и с этого времени начинается его широкая организационная работа в Моравии и за её пределами. В 874 г., по сообщению чешского летописца Козьмы, Мефодий обратил в христианство чешского (богемского) князя Боривоя и его жену Людмилу. К этому же времени относятся сношения Мефодия с каким-то повислянским князем-язычником, который «силен вельмн, седя в Висле, ругдшеся хрнстндном и пакости деяше».

Между тем преследования Мефодия со стороны франков не прекращались. Они обвиняли теперь Мефодия в ереси, а также в совершении богослужения на славянском языке. Они сфабриковали подложное письмо от папы, требовавшее отстранения Мефодия от дел, но Мефодий настойчиво продолжал свою деятельность, а в 880 г. после поездки в Рим и личного доклада папе по возбуждённым против него клеветническим обвинениям папа Иоанн VIII утвердил Мефодия в должности архиепископа Моравского и вновь санкционировал славянский язык как язык культа для славян, о чём в специальном послании папа ставил в известность Святополка. Святополк, однако, и после этого продолжал занимать враждебные позиции против Мефодия, что сказалось, в частности, в его выдвижении на должность нитранского епископа некоего Вихинга, злейшего врага Мефодия и славянского культа. Опираясь на Святополка и сильную немецкую партию, Вихинг с момента своего назначения на пост нитранского епископа, вместо сотрудничества с Мефодием, повёл против него ожесточённую клеветническую кампанию. После смерти в 882 г. доброжелательно настроенного к Мефодию папы Ионна VIII Мефодий предпринял трудное путешествие в Константинополь, где имел встречу с императором Василием (867–886). Предполагают, что во время этой поездки он имел встречу также и с болгарским князем Борисом и в обоих случаях знакомил своих собеседников со славянскими книгами, что отвечало интересам вновь присоединённой тогда к Византии болгарской церкви. Имеется также предположение, высказываемое на основании одного из источников (болгарская легенда), о том, что крещение болгарского князя Бориса было произведено Мефодием. В это же время славянские книги проникли и к хорватам, ближайшим соседям паннонских славян, и быстро приобрели здесь широкую популярность.

Последние годы своей жизни в Моравии Мефодий был занят главным образом широкой литературно-переводческой работой. Умер Мефодий 6 апреля 885 г., назначив накануне смерти своим преемником одного из ближайших своих учеников и сотрудников Горазда. Где был похоронен Мефодий, неизвестно. Предполагают, что в столице, основанной великоморавским князем Ростиславом, находившейся в окрестностях нынешнего города Градище, где близлежащий к нему Велеград, вероятно, как думают, носит имя этой столицы.

Немедленно после смерти Мефодия Вихинг предпринял ряд шагов перед римской курией (папа Стефан V, 885–891), которые привели к тому, что кандидат Мефодия Горазд не получил утверждения в должности преемника Мефодия. На эту должность был назначен поддержанный Святополком Вихинг; славянский язык был запрещён под угрозой анафемы к употреблению в качестве языка культа, и вся плодотворная и огромная культурно-просветительная деятельность Мефодия была подвергнута со стороны папы резкому осуждению, что, впрочем, не помешало той же латинской церкви вскоре после этого признать Мефодия святым. Этот факт, взятый вместе со всеми прочими, ему предшествовавшими, ясно говорит о том, что последнее письмо папы Стефана было подложным, а в подлогах Вихинг зарекомендовал себя уже и ранее большим мастером. Как бы то ни было, но дальнейшие успехи развития славянского языка и славянской письменности в Моравии, получившие блестящее начало в деятельности солунских братьев, были парализованы.

Многочисленные ученики Мефодия во главе с Гораздом и Климентом, выдающимся славянским писателем, подверглись при содействии Святополка, преследованию и были изгнаны из Моравии. Часть их была продана в рабство; другая часть — наиболее выдающиеся последователи и ученики Мефодия — Горазд, Климент, Лаврентий, Наум, Савва, Ангеларий и др. были заключены в тюрьму, а затем под конвоем препровождены к придунайским областям и изгнаны из владений Святополка. Оттуда Климент, Наум и Ангеларий прибыли по Дунаю в Белград, где были гостеприимно встречены наместником болгарского князя Бориса-Михаила, который препроводил их затем к Борису, принявшему в их судьбе живейшее участие. Дальнейшая плодотворная литературная и учительская деятельность Климента и Наума протекает затем уже в Болгарии, поддержанная здесь Борисом и его преемником Симеоном.

С ликвидацией в Моравии славянской письменности и независимой славянской церковной организации была порвана культурная связь западного славянства с южным, а также, вероятно, и с восточным, где пионерами христианского культа и славянской письменности, ещё до официального принятия христианства киевским князем Владимиром от Византии, были именно западные славяне,[216] которые с этого времени включаются в сферу влияния римско-католической культуры. Церковное управление захватил в свои руки Вихинг, ставленник Святополка и ревностный поборник политических интересов в Моравии короля франков.

В 885 г., после нескольких лет непрерывных войн, Святополк заключил с королём Арнульфом мир и получил от него, в благодарность за помощь, оказанную Арнульфу в захвате престола, под свою власть Чехию, а также бывшее княжество Прибины Паннонию, находившуюся после смерти Коцела во власти немцев. Кроме того, в состав Великоморавского княжества при Святополке вошли, частью в порядке добровольного присоединения, частью — в порядке насильственного подчинения, группа славянских племён по Эльбе и Одеру, по Лужице (лужицкие сербы), силезские славяне, северновенгерские словаки и часть галицких славян в Карпатах. Однако после смерти Святополка моравского, при его сыновьях Моймире II и Святополке II, часть этих племён, воспользовавшись борьбою братьев за престолонаследие, отложилась от Великоморавского княжества. Внутренние распри между Моймиром и Святополком повлекли за собою вторжения на моравскую территорию немцев, предававших её беспощадному разорению и значительно ослабивших её мощь и подорвавших в глазах славянских племён её политический авторитет как державы, обеспечивавшей входившим в её состав племенам безопасность от немецких вторжений.

Отложившийся от Великоморавского княжества чешский союз племён, во главе со своими князьями Спитигневом и Вратиславом, признал немецкий протекторат над Чехией, что спасло этот западный участок Великоморавского княжества от разгрома его уграми (венграми), постигшего в 906 г. Моравию. Вместе с вторжением на территорию Великоморавии и разгромом её уграми Великоморавское государство прекратило своё существование, словацкий народ оказался отрезанным от чешско-моравских племён и в течение последующей тысячи лет своего существования находился под венгерским гнетом. Уцелевшая же от нашествия угров (венгров) или мадьяр западная часть Великоморавского государства, Чехия или Богемия стала естественным политическим центром чешско-моравских племён, и вскоре на смену Великоморавского княжества здесь выросло новое государственное объединение — Богемия, или Богемское княжество.

Между тем ожесточённая борьба Вихинга со славянским языком продолжалась вплоть до 892 г., когда мирные отношения между Святополком и Арнульфом были нарушены и между ними началась новая, длительная борьба. В 893 г. Вихинг отказался от своей епископской деятельности в Моравии и перешёл на службу к Арнульфу в качестве его советника. С уходом Вихинга моравская церковь осталась без главы.

Спустя несколько лет после этого старший сын и преемник Свя-тополка Моймир II предпринял ещё одну попытку воссоздать независимую церковную организацию в Моравии. Римская курия охотно пошла ему навстречу, и немедленно в Моравии было организовано церковное управление, подчинённое непосредственно Риму. Против этой инициативы римской курии в 900 г. ополчился баварский епископат, всегда считавший Моравию подведомственной в церковном отношении своей юрисдикции. В специальной жалобе он резко опротестовал мероприятия папы и выступил с не менее резкой националистической травлей славянского народа, не желая упускать из своих рук доходной статьи, какую представляла для немецких епископов Моравия. Однако ещё в X и XI столетиях славянское богослужение кое-где поддерживалось в Моравии, о чём говорят два дошедшие до нас знаменитые древнейшие памятника моравского происхождения, написанные глаголицей, так называемые «Киевские листки» и «Пражские отрывки». О том же свидетельствуют и славянские легенды о св. Вацлаве и св. Людмиле. Последняя, жена богемского князя Боривоя, обращённого вместе с нею в 874 г. в христианство Мефодием в Велеграде, умерла в 921 г. Она хорошо знала славянскую грамоту и посвятила в неё своего внука Вацлава, который умер в 935 г.

Около 972 г. папа Иоанн XIII дал разрешение на организацию епископства в Праге, причём не исключалась возможность создания этого епископства на славянской основе. В 1032 г. в Богемии был создан Прокопием, получившим своё образование в моравском Велеграде, знаменитый в истории славянской культуры и письменности Сазавский монастырь со славянским обрядом. После смерти Прокопия (1053) этот монастырь постигла неприятность: князь Спитигнев изгнал в 1057 г. из Богемии сазавских монахов, и они со своим настоятелем Витом удалились в Венгрию, но спустя некоторое время князь Вратислав II (1061–1092) через специальное посольство к венгерскому королю вновь вызвал их из Венгрии в Саза-вы. Он же возбудил ходатайство перед папой Григорием VII о признании в Чехии славянской литургии, на что в 1080 г. со стороны Рима последовал решительный отказ. После этого Сазавский монастырь продержался недолго. Бретислав II в 1097 г. разогнал сазавских монахов вместе с настоятелем монастыря Божетехом, передал монастырь латинским бенедиктинцам, а славянская письменность с корнем была вырвана из монастыря, и все славянские книги были основательно и начисто уничтожены.[217] Р1з Моравии же славянская грамота и первые славянские книги проникли не только в Киев на Русь, что было уже отмечено выше, но также и в Польшу, которая знала в это время и письменность на древнеславянском языке и славянское богослужение. Центром славянской письменности в Польше был монастырь Тынце возле Кракова. Одновременно с разгромом в 1097 г. Сазавского монастыря был разгромлен и Тынецкий монастырь, что нашло свой отклик в древнерусском житии Феодосия Печёрского и в Печёрском Патерике. Акад. А.И.Соболевский, в частности, считал знаменитый в истории славянского языка и письменности глаголический памятник, известный под именем «Киевские листки», памятником именно польской письменности XI в.[218]

Глава III Польша (870-1138)

Народное предание рассказывает, что поляне решили избрать своим князем того, кто в состязании на скорость первым добежит до цели. Таким оказался некто Лешек; он и стал князем польского племени полян. С именем Лешка народное предание связывает начало объединения родственных польских племён под гегемонией полян. Его сын и преемник Лешек II продолжал объединительную политику отца и приобрел столько земель, что наделил ими двадцать одного сына, которые должны были управлять своими владениями под верховною властью старшего из них Попела. Сын Попела, Попел II, говорит предание, отравил всех своих дядьёв и приказал бросить их тела в озеро Гопло. Вышедшие из тел дядьёв мыши съели Попела II, и тогда старейшины польского племени избрали в князья Земовита, сына колесника из Крушвицы, Пяста.

Древнейший средневековый польский историк-хронист Мартин Галл (Gallus, XII в.) сообщает на страницах своей летописи следующее предание: князь гнезненской земли Попел и простой крестьянин-землепашец Пяст справляли одновременно каждый семейный праздник. В это время сюда пришли два странника. Отвергнутые князем Попелом, они были радушно приняты крестьянином Пястом и в благодарность за гостеприимство совершили чудо, в результате которого еда и питьё для угощения гостей так умножились, что Пяст пригласил к себе на праздник князя Попела со всеми его гостями. Вскоре после этого Попел был изгнан из страны и нашёл себе приют на каком-то острове, где его и съели мыши. В князья народ избрал сына Пяста, Земовита (870–890), который первый положил начало объединению польских племён в государство. Его преемниками были: сын Лешек и затем внук Земомысл, продолжавшие политику отца и деда.

Земовит, Лешек и Земомысл — это первые, исторически засвидетельствованные гнезненско-познанские князья. В конце X в. княжеский стол занял сын Земомысла — Мешко, или Мечислав I (960–992). Таким образом, наиболее экономически мощный из всех польских племён союз Полянских племён явился первым в Польше центром перерастания союза племён в государство, т. е. первым центром образования польской государственности во главе с князьями из рода Пястов. Как и в Чехии, этот процесс имел своим исходным моментом накопление огромных богатств в руках рода Пястов, т. е. в руках верховного союзного Полянского князя, что давало ему возможность, прежде всего, содержать при себе и на свои средства многочисленную, хорошо вооружённую дружину, с помощью которой Пясты, такой же дворянский землевладельческий слой (шляхта) в Полянском родовом обществе, как и чешские лехи, легко могли предпринимать удачные грабительские набеги на соседние племена и тем самым увеличивать свои богатства и расширять свои земельные владения, с одной стороны, и с другой — хорошо обеспечивать материально и своих дружинников. Так, например, источники говорят о Мешке, что он имел у себя 3 тысячи рыцарей, способных к бою, которых сотня равняется десяти сотням других аналогичных военных организаций, что он давал им одежду, коней, оружие и все, что им нужно (Аль-Бекри, XI в.). Ближайший преемник Мешка, его сын Болеслав, прозванный Храбрым (992-1025), имел у себя войско в составе уже 20 тысяч. Располагая такими силами, верховный Полянский князь без особого труда мог ликвидировать родовые организации с возглавлявшими их владыками-князьями внутри своего племени, зачислив последних в состав своих дружинников-рыцарей. Затем он проделал то же самое и с родовыми организациями-союзами и в среде соседних племён, присоединяя их земли путём военного захвата к своим владениям, а их родовых владык-князей включая в состав своей дружины-рыцарей, где они поступали на полное иждивение князя, превращаясь из выборных народными собраниями (веча) своих ополей или жуп (русск. вервь) владык и князей в рыцарей-дружинников Полянского князя и образуя в целом военнослужилый класс, состоявший на службе у князя в его полном распоряжении.

С ликвидацией родового строя неизбежно исчезали и племенные организации с возглавлявшими их воеводами-князьями. С другой стороны, и сам Полянский князь из избранного волею народа на племенном вече воеводы племени превращался в государя, в богатого земельного собственника, владельца огромной территории, опиравшегося на мощную собственную военно-аристократическую дружину рыцарей-шляхты и через неё же управлявший и своими обширными владениями. Это были княжеские чиновники, именуемые в латинских источниках баронами. С ликвидацией родового строя, протекавшей не вдруг, но постепенно, в процессе материального укрепления княжеской власти ликвидировались и общеплеменные народные собрания — веча, и их функции переходили теперь к княжескому совету из тех же дружинников-рыцарей, княжеских сановников и должностных лиц по личному выбору князя. Только в исключительных случаях созывались веча, к участию в которых приглашался и простой народ, но только из того района, где в данный момент присутствовал князь для разрешения местных спорных вопросов.

Таким образом, как и в Чехии, в Польше процесс ликвидации родового строя привёл к образованию государства, выросшего из Полянского союза племён, на основе усиления материальной мощи Полянского рода Пястов и роста частной собственности родовой знати.

Как и повсюду, в других аналогичных случаях, государство в Польше явилось, таким образом, учреждением, которое, по характеристике Энгельса, обеспечивало вновь приобретённые богатства отдельных лиц от коммунистических традиций родового строя. Оно не только освящало прежде столь малоценную частную собственность и это освящение объявляло высшею целью всякого человеческого общества, но и приложило печать всеобщего общественного признания к развивающимся одна за другою новым формам приобретения собственности, а следовательно, и к непрерывно ускоряющемуся накоплению богатств, которое увековечивало не только начинающееся разделение общества на классы, но и право имущего класса на эксплуатацию неимущих и господство первого над последним.[219]

Верховная власть в польском государстве, как оно сложилось к XI в., принадлежала королю, управлявшему государством на правах неограниченного монарха, объединявшего в своём лице все высшие административные, судебные и военно-командные функции. Государственная территория составляла частное владение короля, и он распоряжался ею по собственному усмотрению, получая в собственное же распоряжение и все государственные доходы, в том числе и все даннические повинности с трудового населения.

В административном отношении польское государство делилось на каштелянии, или поветы. Во главе поветов стояли королевские наместники, так называемые каштсляны, представлявшие в своём лице на местах неограниченную королевскую власть; они были судьями, сборщиками податей и командующими местными войсками. В качестве помощников при королевских наместниках состояли: судья, скарбник (казначей) и коморники (судебные пристава и полицейские чиновники). Каштелянии, или поветы, делились на ополя; во главе каждого ополя стоял жупан, или пан. Административным и военным центром каштелянии был грод, укреплённый пункт (русск. «город», лат. castellum). Все названные выше должностные лица составляли армию королевских урядников (польск. urzednik), т. е. чиновников, королевскую бюрократию, состоявшую на службе и иждивении короля. Представителями высшей бюрократии были: воевода, заместитель короля по верховному командованию армией во время войны; канцлер, заведовавший королевской канцелярией, и целый ряд придворных чинов: чашники, стольники, конюшие, ловчие, скарбники, коморники.

При короле состоял рыцарский отряд его личной охраны. Королевское же войско было размещено по городам и в лагерях. Оно делилось на полки (по тысяче человек в каждом), на сотни и на десятки, а по вооружению — на рыцарей панцирных, носивших в качестве военного обмундирования шишак и кирасу, т. е. панцирь, и вооружённых копьём (osrezep, «ощеп») и мечом, а также на рыцарей щитовников, вооружённых деревянными щитами и копьями. Как армия чиновников, так и дружина и войско содержались на средства короля. Основным источником этих средств королю служили массы трудового народа, так называемые кмети (польск. kmiec), т. е. крестьяне. Польское крестьянство в это время пользовалось личною свободой, землёй и правом свободного передвижения, за что вносило в королевскую казну плату в виде целого ряда поборов: пораль-ное, подымное, подворовое, ссыпное (sep) — с урожая хлеба, «нарез» (narraz) — со скота для королевского стола; «стража», или сторожевое (stroza), — на содержание военного гарнизона; при разъездах князя (короля) или его урядников крестьяне обязаны были поставлять перевозочные средства — лошадей (podwody) и возы (powoz) и перевозить багаж короля и всей его своры (przewod), а на остановках доставлять им продукты питания (stan, stacya, stanowisko, nastawa).

Уже князь Мешко (по-русски «Медведь»), он же Мечислав I, выступает в истории как владетель огромной территории, доставшейся ему по наследству от отца Земомысла, обнимавшей земли полян, серадзян, ленчан, куявов, Мазуров, белых и чёрных хорватов в Карпатах. На западе владения этого Полянского, или польского, князя доходили до Одры, на юге они граничили с Чехией, на востоке с ятвягами и Русью, на севере с поморскими славянами (поморяне) по левой стороне Вислы и с пруссами — по правой. Однако в военном отношении Польша в это время оказалась не настолько ещё окрепшей и организованной, чтобы выдержать натиск своего мощного западного соседа — германцев, и Мешко, разбитый маркграфом Героном, наместником северо-восточной германской провинции (марки), принужден был признать ленную зависимость Польши от Германии (Оттон I). В предупреждение худших для себя последствий от возможных дальнейших нажимов на Польшу со стороны германцев он поспешил принять христианство (966) по латинскому обряду, а два года спустя, в 968 г., организовал по тем же соображениям и познанское епископство, подчинённое магдебургскому архиепископству, созданному Оттоном I для укрепления своих политических позиций в среде вновь обращённых в христианство полаб-ских славян. Угрожаемый постоянно со стороны западного соседа и недостаточно ещё обеспеченный внутри страны в обстановке напряжённой племенной борьбы, Мешко боролся за своё самосохранение, имея руки развязанными для любого маневрирования, и, заключая союзы то с немцами, то с полабскими славянами, легко изменял и тем и другим, смотря по тому, на чьей стороне в данный момент оказывалась сила и с кем ему именно в данный момент было выгоднее поддерживать союзнические отношения. Во всяком случае, он так же энергично вместе с немцами выступал против полабских славян, как не менее энергично боролся вместе со славянами же против немцев. Словом, в своей внешней политике и в международных отношениях он действовал смотря по обстоятельствам.

В тех же целях самосохранения он старался заключать родственные союзы с соседними государями, причём по тем же, очевидно, соображениям выдавал дочь Зигфриду три раза замуж: сначала за шведского короля Эриха, потом за норвежского Олафа и, наконец, за датского Свена. «Стараясь извлечь выгоду из каждой смуты в Германии, — говорит о Мешке польский историк, — он покидал друзей в нужде и соединялся с их врагами. Когда по смерти Оттона I вспыхнула война между кандидатами на трон — сыном покойного Оттоном II и Генрихом баварским — Метко поддерживал последнего, но лишь до тех пор, пока первый нс одержал верх. Покорившись Оттону II, Метко не сохранил верности его потомку. Как только по смерти императора вспыхнула новая война за престол между его малолетним сыном Оттоном III и Генрихом баварским, Метко вторично изменил саксонской династии. И лишь тогда, когда Оттон III вышел из борьбы победителем, Метко принёс ему ленную присягу, обещал дружбу и подарил верблюда». Характеризуя в приведённых выше словах политику Мешко, польский историк говорит о его благоразумии и предусмотрительности.[220] Во всяком случае, незадачливые далёкие преемники князя Мешка, господа Мосьцицкие, Пилсудские и Беки в своей международной политике были не менее «благоразумны» и «предусмотрительны», однако из этого ничего не вышло, очевидно потому, что в своё время они не догадались подарить западному соседу верблюда. Жить бы им во времена Мешка, когда верблюды имели успех!

Перед смертью «благоразумный» Мешко разделил свои владения между сыновьями от двух своих жён: первой — Дубровки, дочери чешского князя Болеслава I, и второй — Оды, бывшей монахини, которую он выкрал из монастыря. Старший сын его Болеслав Храбрый, получив в свои руки власть, немедленно ликвидировал «благоразумие» отца тем, что изгнал из своих владений младших братьев с их матерью Одой, а доставшиеся им по наследству от отца владения присоединил к своим землям. Затем, заключив союз с киевским князем Владимиром и признав свою зависимость от Германии, которую он усердно поддерживал в её наступлении на полабских и прибалтийских славян, обеспечив себе таким образом восточный и западный тыл, Болеслав завоевал поморских славян. Через христианских миссионеров он стал нащупывать почву для овладения землями пруссов; захватил ряд соседних с Польшею чешских владений на юге; организовал в Гнезне с разрешения Германии польское архиепископство, что положило начало независимости Польши от Германии в церковном отношении; получил корону непосредственно из рук германского императора и титул патриция римского народа, что, однако, не давало ему политической независимости: захватил земли соседивших с Польшею вдоль её западных границ сербов-лу-жичан и мильчан и, воспользовавшись внутренними неурядицами в Чехии, пытался присоединить Чехию к Польше. Захватническая политика Болеслава, приведшая к значительному расширению территории владений Болеслава, и, в частности, его вмешательство в чешские дела привели польского князя к вооружённому столкновению с Германией, которое тянулось в течение 14 лет и закончилось в 1018 г. миром и договором о взаимопомощи с Германией, по которому в руках Болеслава остались Лужицы, область мильчан и Моравия.

Заключив мир с Германией и подкрепив свои силы немецкими войсками, Болеслав поспешил в Киев на помощь своему зятю Свято-полку Владимировичу, который, убив своих младших братьев Бориса и Глеба, захватил в это время в свои руки киевское княжество, но был изгнан из Киева братом Ярославом Новгородским. Болеславу удалось овладеть Киевом и посадить на киевский стол Святопол-ка. Пробыв в Киеве одиннадцать месяцев, Болеслав вернулся в Польшу, разграбив по дороге Червонную Русь (Хорватию) в Карпатах, и в 1025 г., без санкции римского папы и германского императора, был самочинно коронован гнезненским архиепископом, чем формально утвердил свою политическую независимость от Германии.

Разбухшая в результате насильственных захватов Болеславом чуженациональных территорий, Польша расползлась по швам и распалась тотчас же после смерти Болеслава, при его сыне Мешке II (1025–1034). Венгерский король Стефан отнял у польского князя подкарпатскую Словакию; датский Канут, прозванный Великим, занял Поморье; чешский Бжетислав I отнял Моравию; великий князь киевский Ярослав Мудрый воссоединил с Киевской Русью отторгнутую от неё поляками Червонную Русь; германский император Конрад II — Лужицы и область мильчан.

После смерти Мешка II, ввиду малолетства его сына Казимира, Польша вступила в полосу бескоролевья (1034–1040). Государством управляла мать Казимира, Рихеза, племянница Оттона III. Эти годы бескоролевья отмечены в истории Польши первою народной революцией, массовым восстанием наиболее угнетённых классов польского общества, рабов и кметей, страдавших от невыносимой эксплуатации и непосильных королевских поборов. Веками накоплявшийся народный гнев вылился, наконец, в форму беспощадного погрома не только непосредственных народных насильников и эксплуататоров — чиновников, рыцарей и ксендзов, но и всего, что так или иначе носило на себе печать эксплуатации и насилия: городов, костёлов и самого христианского культа, отказываясь от которого, народ возвращался к старым культовым традициям родового строя — к язычеству. Восстание рабов и кметей приняло широкие размеры и внесло значительное расстройство в государственную жизнь монархической Польши. Вдовствующая королева с сыном бежала в Германию, где нашла себе приют у Генриха III. В среде племенной знати возродились старые традиции племенного сепаратизма, насильственно придушенные в своё время грабежом и разбоями польских князей и парализованные монархией Пястов. Страна подверглась нападению Бжетислава Чешского, который взял города Краков, Теч и Гнезно и угрожал полным завоеванием Польши, чему помешало вмешательство Генриха III в пользу Польши.

С помощью немецких войск Казимир вернулся в Польшу, задушил народное восстание и вступил в исполнение своих наследственных княжеских прав (1040–1058). Обеспеченный со стороны Чехии поддержкою Генриха III, Казимир женился на дочери Ярослава Мудрого, Марии Добронеге, и этим родственным союзом укрепил свои позиции и на востоке, что дало ему возможность воссоединить с Польшею отложившуюся от неё Мазовию. Он занялся реставрацией пошатнувшейся за годы народного восстания монархической Польши и её хозяйства, ввиду чего был окрещён феодальными историками именем «Реставратора» и «Обновителя» Польши, хотя никакого обновления в государственную жизнь Польши он, по существу, не внёс: он восстановил рабовладельческий аристократический монархизм со всеми связанными с ним привилегиями эксплуататорских классов и укрепил бесправие трудовых масс польского народа.

Внешние политические обстоятельства содействовали усилению монархического деспотизма преемника Казимира — его сына Болеслава, прозванного Смелым или Щедрым (1058–1080). Генрих IV был занят борьбою с папою Григорием VII; Чехия, Венгрия и Россия переживали внутренние неурядицы на почве борьбы князей за уделы. Это дало Болеславу Смелому возможность путём военных вмешательств в династические распри укрепить своё влияние в Венгрии поддержкою князя Белы и его потомков против его брата Андрея и его потомков; в Чехии — поддержкою Яромира против брата Братислава; на Руси — поддержкой изгнанного из Киева великого князя Изяслава и захватом в 1069 г. Киева. Ловя в мутной воде рыбу, Болеслав создал себе в международном окружении известный политический авторитет решающего фактора, в чём сам он был убеждён, по-видимому, больше всех, ввиду чего занял вызывающую позицию по отношению к своему защитнику и опекуну Генриху IV, которому был обязан и своим троном и всеми своими успехами. Генрих IV объявил Болеслава бунтовщиком и лишил его престола. В ответ на это Болеслав в 1076 г. устроил себе торжественную коронацию. Это, однако, не спасло его от печальной развязки.

Упоенный внешними головокружительными успехами, питавшими его честолюбие, Болеслав не доглядел того внутреннего взрыва, который он сам же подготовлял себе своим деспотизмом. Положение в стране приняло настолько острый характер, что стало невыносимым даже для его ближайших сановников-аристокра-тов, привыкших обыкновенно к покорному раболепию перед королевскою властью и из личных выгод, которые давала им преданная служба королю, содействовавших укреплению королевского деспотизма. Военный авантюризм Болеслава становился им, очевидно, невмоготу. Против короля организовался заговор во главе с его младпшм братом Владиславом Германом, поддержанным сановниками в лице воеводы Сецеха и краковского епископа Станислава из Щепанова. Заговор был раскрыт. Со зверской жестокостью Болеслав расправился с заговорщиками; епископа Станислава он собственноручно изрубил в куски. Но это не спасла положения. Оппозиция оказалась настолько сильною, что Болеслав принужден был сложить оружие и бежал за границу.

После бегства Болеслава польский престол занял его брат Владислав I Герман (1080–1102). Будучи ставленником оппозиции, свергнувшей с престола Болеслава, Владислав оказался всецело в руках воеводы Сецеха, который пользовался им как орудием для достижения своих целей. Основная цель Сецеха и его ближайшего окружения была направлена к ликвидации династии Пястов и к замене её новою, своей собственной династией. Осуществить свои замыслы Сецеху и его партии, однако, не удалось, потому что и Пясты имели в стране, сильную группу своих сторонников. При их поддержке сыновья Владислава I, Збигнев и Болеслав, подняли против отца и воеводы Сецеха восстание, в результате которого Сецех был изгнан из Польши, а Владислав, сохранив за собою верховную власть, разделил государство между Збигневом и Болеславом, отдав Збигневу в удел Великую Польшу (земли полян) и Мазовию, а Болеславу — Малую Польшу (Краков) и Силезию.

После смерти Владислава-Германа между братьями начались раздоры и борьба за верховную власть, в результате которой интриговавший против брата Збигнев лишился своих владений. Болеслав, прозванный Кривоустым (1102–1138), присоединил удел брата к своим владениям и единолично управлял объединённым королевством, а перед смертью поделил свои владения между сыновьями, установив в Польше ту же систему престолонаследия, построенную на принципе сеньората, т. е. старшинства в роде (удельная система), которая в это время уже действовала на Руси (Ярослав Мудрый, 1054) и в Чехии (Бжетислав I, 1055).

Глава IV Первое болгарское царство (679-1018)

В 1866 г. русский учёный А.Попов открыл интересный документ, написанный на русском языке с сохранением в тексте слов и выражений на каком-то загадочном языке. Этот документ оказался списком или именником первых болгарских князей с древнейших времён до 765 г.[221] и представляет собою очень ценный документ, позволяющий восстановить с большою точностью хронологические даты правления болгарских князей до Аспаруха, но особенно начиная с Аспаруха и его ближайших преемников. До Аспаруха в этом списке названы болгарские князья или ханы: Авитохол, Ирник — оба из династии Дуло; Гостун — из рода Ерми; Курт, Безмер — из той же династии Дуло. «И потом, — читаем мы в списке, — прндс на страну Дуная Испернх князь тож-де и доселе». А затем следует продолжение списка, составленное после Аспаруха при одном из его преемников, в котором названы: Исперих из династии Дуло (сын Курта, или Куврата, см. выше), вступивший на болгарский престол, согласно расшифровке проф. Златарского, в течение 642 г. и переправившийся через Дунай в 660 г., Тервель из той же династии; Севар — то же; Кормисош — из рода Вокиль; Телец из рода Угаин; Умор из рода Укиль (Вокиль); Винех — то же; год вступления на болгарский престол Винеха, последнего из князей, поименованных в списке, — 765–766 н. э.[222]

Заключив в 679 г. мирный договор с Византией (Константин IV Погонат) и установив, согласно договору, границы своего государства, Аспарух тем самым юридически оформил международное признание вновь возникшего на византийской территории болгарского государства как самостоятельной, независимой державы. Этот договор Константина IV с «варварами» не пользовался популярностью в византийском обществе, и ближайший преемник Константина IV, его сын Юстиниан II (685~711), попытался нарушить договор с болгарами и с этой целью предпринял поход против Болгарии, но в одном из балканских походов был разбит болгарами и едва сам лично успел спастись бегством.

Свергнутый вскоре после этого с престола, он обратился за помощью к преемнику Аспаруха, князю Тервелю (702–719), пообещав ему богатые подарки и свою дочь в жены, если только он поможет ему вернуть престол. Тервель пошёл навстречу просьбе Юстиниана и в 705 г. неожиданно для византийского правительства явился со своим войском, составленным «из болгар и славян», к самым стенам византийской столицы. В результате этого военного выступления Тервеля Юстиниан был восстановлен на престоле, Тервель же всенародно получил от византийского императора царскую мантию, был провозглашён кесарем. Кроме того, он получил дополнительный прирезок византийской территории к своим владениям по ту сторону главного Балканского хребта, так называемую Среднегорскую область с плодороднейшими долинами по р. Тунже (Туловско поле) и притокам р. Марицы, известную впоследствии под именем Загорие, и в 706 г. с богатыми подарками вернулся в Болгарию. В официальных документах византийского правительства Тервель после этого стал именоваться титулом «канасивиги», т. е. великий князь. Византийское правительство не могло, однако, мириться с создавшимся положением вещей и ещё раз после этого попыталось ликвидировать «варваров», но и на этот раз болгарам удалось нанести византийской армии сокрушительный удар. В Византии наступили внутренние неурядицы, чем воспользовался Тервель, дважды в это время опустошивший византийские владения, и византийское правительство вынуждено было заключить с Тервелем в 716 г. новый, выгодный для Болгарии, договор, который оставался в силе в течение всего правления Льва III (717–741).

При ближайших приемниках Тервеля (Кормисош, Винех, Телец, Сабин, Умар, Телериг, Кардам), начиная с 735 г. и вплоть до вступления на болгарский престол Крума (802–815), Болгария становится жертвою сложных внутренних неурядиц, связанных с борьбою партий в среде боярства (бойлы). Она переживает несколько династических переворотов, чем искусно пользуется византийское правительство, стараясь частью интригами в среде болгарского боярства, частью непрерывными военными мероприятиями, наконец — всемерным разжиганием национальной славяно-болгарской розни внутри княжества максимально ослабить его политическую и военную мощь. Тем самым оно старалось окончательно добить своего ненавистного соседа и узурпатора византийской территории, имеющего перед собою огромный резерв славянского населения на полуострове для дальнейшего расширения своих владений и укрепления своего политического влияния и своей мощи, угрожавших самому существованию империи. В связи с этим стоит и «славянофильская» политика византийского правительства, выражавшаяся, в частности, в законодательной реформаторской деятельности императоров Исаврийской династии, в издании так называемой эклогии земледельческого закона (Nomos georgicos). Последний заведомо был рассчитан на укрепление византийского влияния в среде славянского населения на полуострове в целях противодействия успехам славянской объединительной политики болгарского правительства. Однако все усилия раздираемой внутренними классовыми противоречиями, угрожаемой на востоке со стороны арабов и разлагавшейся теократической империи парализовать политические успехи Болгарии и остановить её дальнейшее наступление на византийскую территорию были тщетным. «Варварская» Болгария во главе с такими выдающимися для своего времени государственными деятелями и полководцами-завоевателями, как Крум (802–815), Омортаг (815–831), Борис-Михаил (852–888) и Симеон (893–927), продолжала с каждым годом расширять свою территорию на полуострове за счёт византийских владений и укреплять политическую и военную мощь.

Когда вождь франков Карл, прозванный Великим (768–814), объединив под своею властью все германские племена и создав таким образом обширное государство, ликвидировал на территории Паннонии последние остатки аварской державы, Крум, поддерживавший добрососедские отношения с аварами, занял принадлежавшие аварам юго-восточные районы Венгрии, а также область Банат, заселённые аварами и славянами, и таким образом Болгария на Тиссе и Саве вступила в непосредственное соприкосновение с великой державой франков и значительно усилила свои территориальные и военные ресурсы.

Болгария при Круме и Омортиче (начало IX века)

С другой стороны, новые территориальные приобретения Болгарии на северо-западе лишали Византию непосредственной сухопутной связи с Западом, т. е. наносили серьёзный удар по её экономическим интересам, что, по-видимому, и явилось главной причиной того, что византийское правительство нарушило свой мирный договор, заключённый императрицей Ириной с предшественником Крума — Кардамом, а новый император Никифор I (802–811) в 807 г. открыл военные действия против Крума. Начиная с этого времени, болгарско-византийские отношения при Круме носят исключительно напряжённый характер и протекают в обстановке жесточайших военных столкновений, ужасающего взаимоистребления массового мирного населения, кровавых погромов, грабежей, причём «культурные» византийцы в этом отношении ничем не уступают «варварам» Крума. В одном из бесконечных военных столкновений с византийской армией, которыми наполнено все правление Крума, чаще всего при этом не по инициативе последнего, 26 июля 811 г. болгары нанесли византийцам поражение, какого до тех пор ещё не знала история Византии. Командующий византийской армией император Никифор был убит в бою, все его военачальники уничтожены. Болгарам досталась огромная военная добыча.

По преданию, Крум насадил голову Никифора на копьё, а затем приказал череп его оковать в серебро и в дни больших торжеств пил из этой чаши здравицу за своих славянских бояр и им предлагал пить из неё же. Однако Крум был не только варваром-завоевателем, жившим захватническими устремлениями, грабежом и насилиями, приносившими ему огромные доходы; он был вместе с тем и хорошим организатором своего далеко ещё внутренне не окрепшего и не благоустроенного государства. Он привлекал к себе на работу иностранных специалистов, вроде арабских военных инженеров и греческих финансистов и т. п.; ему же предание приписывает и широкую законодательную деятельность, направленную к урегулированию внутренней политической и общественной жизни страны.

После смерти Крума и кратковременного, в течение нескольких месяцев, правления его преемника Цоко, свергнутого с престола и убитого партией Крума, на престол был возведён сын Крума, знаменитый впоследствии «канасивиги», как величают его надписи, Омортаг, или Мартагон (815–831), ещё более расширивший границы Болгарии за счёт византийской территории, основавший в 821 г. новую столицу Преслав и оставивший после себя целую библиотеку надписей на камнях и на колоннах, в которых Омортаг говорит о своих успехах и достижениях. Заключив с Византией тридцатилетний мирный договор, Омортаг обратил все своё внимание на северозапад и северо-восток своих владений. На северо-западе подвластные ему племена — тимочане, кручане и бодричи, угрожаемые наступлением на них с севера франков (Людовик Благочестивый, 778840), стали добровольно переходить под власть франков; на северовостоке, в Валахии и в Бессарабии, болгарские владения стали тревожить угры. Попытка Омортага договориться с Людовиком и уточнить государственные границы не увенчались успехом: Людовик не ответил на соответственное приглашение Омортага, и последнему пришлось разрешать этот вопрос военными средствами, т. е. походом по Драве в свои северо-западные владения. В конце концов, Омор-тагу пришлось отказаться от части своих владений на крайнем северо-западе, в Посавской Паннонии, удержав, однако, за собою города Сирмиум (теперь Срем) и Сингидунум, получивший с этого момента имя Белград. Эти районы оставались во владении Болгарии вплоть до 1018 г., когда так называемое Первое болгарское царство, сломленное, наконец, Византией, прекратило своё существование и было превращено в византийское наместничество.

С именем князя Бориса, или Богориса, связывается крупнейшее событие в истории болгарского народа, которое внесло существенные изменения во внутреннюю жизнь болгарского общества и в международное положение Болгарии и заложило основы её новой культурной жизни и новых политических отношений. Этим событием было принятие Борисом христианства по византийскому обряду.

Уже с первых веков своего поселения на полуострове языческая славянская масса столкнулась здесь с христианством, которое стало распространяться на полуострове начиная с II в., а в IV веке в городе Сердике (София) уже был созван и духовный собор (343), что говорит об успехах, достигнутых к этому времени христианскою пропагандою в этих районах Римской империи. В это же время христианская догма была объявлена господствующей религией в Византийской империи (Константин Великий), ибо к этому времени эта догма фактически была, очевидно, уже господствующей среди местного населения, в том числе, несомненно и среди известных кругов славянского населения на полуострове. Таким образом, в то время как высшие классы болгарского общества (Крум, Цоко, Омортаг) оставались язычниками и боролись с христианской пропагандой, видя в ней византийскую интригу, угрожающую существованию Болгарии, известные круги славянского населения в значительной своей части формально уже были христианами, т. е. культурно, а стало быть, и политически уже были втянуты в сферу византийского влияния.

Болгария при Борисе-Михаиле (852–888 гг.)

К IX в. Болгария уже представляла собою крупную политическую единицу, активно выступавшую на арене международных отношений. С нею ищет союза моравский князь Ростислав в своей борьбе с Людовиком Немецким; с нею же ищет союза и Людовик Немецкий, мечтавший о захвате Моравии. Последнему удаётся привлечь Бориса на свою сторону, но, чтобы ещё более тесно связать союзные узлы, он настаивает перед Борисом в 862 и 863 гг. на принятии христианства. Вопрос о принятии христианства в эту эпоху для правящих классов Болгарии был, прежде всего, вопросом политическим. Современное международное право великих держав нетерпимо относилось к политическим организациям, где ещё сохранялся языческий культ: оно отказывало им в признании, отрицало легальность их существования, рассматривало их как налетчиков и узурпаторов. Для молодого, развивающегося и крепнущего политического организма, каким в это время была Болгария, такое положение в области международных отношений было немыслимо: оно мешало естественному развитию организма.

В то время как Людовик немецкий через голову Ростислава моравского вступил в сношения с Борисом, имея в виду вовлечь его в союз для нажима против Моравии, Ростислав моравский, с своей стороны, через голову болгар вступил в сношения с Византией, в результате чего в 863 г. византийским правительством была отправлена в Моравию специальная миссия с культурно-просветительными заданиями во главе с известными солунскими братьями — Константином (Кириллом) и Мефодием, из которых первый был не только выдающимся учёным, но и одним из выдающихся византийских дипломатов. Таким образом болгарский тыл оказался бы весьма небезопасным на тот случай, если бы Людовик вздумал осуществлять своё намерение захватить Моравию. Мало того, пока Людовик собирался прибрать к рукам Моравию, Византия неожиданно в 863 г. предприняла наступление против Бориса, вынудив его просить мира, а в 865 г. Борис принял христианство от Византии, объявив его государственной религией: этого требовали внешние и внутренние политические интересы болгарского князя.

Нельзя, однако, думать, чтобы сторонники германского влияния в правящих болгарских кругах могли спокойно отнестись к своему поражению и победе своих противников, византийско-славянской партии. По всем вероятиям, они пели определённую интригу, требовали пересмотра дела, доказывали необходимость для Болгарии союза с Людовиком именно, а не с Византией, с которою у них ещё не все счёты были сведены и на которую у болгар имелись свои виды.

Несомненно также и то, что эту оппозицию составляло старое болгарское боярство, потерпевшее, вместе с принятием христианства, поражение и в борьбе за своё политическое преобладание и ограничение княжеского абсолютизма. В этой сложной политической обстановке Борис (в христианстве — Михаил) по секрету от Византии в 866 г. неожиданно обратился к римскому папе с просьбою, чтобы тот изложил ему основы истинного христианского учения, разрешил бы вопрос о болгарском патриархате, дал бы руководство в гражданских делах и выслал бы ему духовных лиц, которые наставили бы его народ. С аналогичною же просьбой он обратился одновременно и к Людовику Немецкому.

Рим, заинтересованный в том, чтобы захватить Балканский полуостров в сферу своего влияния, охотно пошёл навстречу Борису. Однако, когда Борис потребовал конкретного разрешения интересовавших его вопросов, в частности — вопроса об организации церковного управления, Рим стал вести себя весьма уклончиво, не скрывая тенденции сосредоточить светскую власть в своих руках. В 870 г., воспользовавшись заседавшим тогда в Константинополе церковным собором, Борис провёл вопрос через этот собор, который решил дело в пользу подчинения Болгарии в церковном отношении Византии. Немедленно после этого, невзирая на протест папских легатов, византийский патриарх Игнатий, по соглашению с Борисом, назначил для болгарской церкви особого архиепископа. Таким образом болгарский князь Борис-Михаил получил, в конце концов, то, что отвечало его стремлениям к упрочению международного положения Болгарии как самостоятельного государства, к укреплению абсолютизма во внутреннем управлении и к установлению добрососедских отношений с Византией.

Акт принятия Болгарией в IX в. христианства от Византии определял собою дальнейшее направление и характер её культурнополитического развития. Как в организации внутреннего управления, так и во всём быту, в искусстве и литературе господствующих классов правящая Болгария имела для себя высшим образцом и непререкаемым авторитетом Византию, её организацию власти, быт её двора, её церковность, её искусство и литературу. К этому образцу она тянулась, ему она подражала, его она воспроизводила в мелочах для того, чтобы, сравнявшись с ним, состязаться с ним же в борьбе за первенство власти.

С именем князя Бориса-Михаила в истории болгарской культуры, помимо принятия христианства, связывается ещё два крупных события, имевших в своё время большое культурно-общественное значение. Во-первых, это приглашение Борисом к себе моравских учеников знаменитого в истории славянской книжности и просвещения моравского учителя Мефодия — Климента, Наума, Ангелария и др., которые, преследуемые после смерти своего учителя (885) его преемником Вихингом, принуждены были бежать из Моравии и, переправившись через Дунай, попали в пределы тогдашней Болгарии, в Белград, откуда наместником болгарского князя Боритаканом были направлены к Борису. Борис использовал этих образованных пионеров славянской грамоты и просвещения в своих культурнополитических целях, назначив, между прочим, Климента — организатора, проповедника и писателя — на должность учителя в Кутми-чевицу в Охридской области (Македония), где он и умер в 916 г. в сане епископа Величского, оставив после себя целый ряд литературных трудов, имевших крупное культурно-историческое значение.

Во-вторых, при болгарском князе Борисе был переведён на славянский язык византийский сборник законов, известный под именем «Номоканон», или «Кормчая книга», первый писаный свод законов, наставлений и правил церковного и светского характера.

При Борисе-Михаиле территория болгарского царства расширилась ещё больше сравнительно с территорией Болгарии при Оморта-ге. В неё входили теперь, между прочим, вся Македония за исключением её юго-западной части с г. Солунью, а также сербские области Призрен, Ипек и Рашка.

В 888 г. Борис-Михаил отрекся от престола в пользу старшего своего сына Владимира и по обычаю того времени «удалился на покой» в монастырь. Но когда его сын обнаружил намерение восстановить права старого язычества, он арестовал Владимира, ослепил его и заключил в тюрьму, а вместо него посадил на престол младшего своего сына Симеона, после чего вновь удалился в монастырь, где принял схиму и скончался 2 мая 907 г.

Получив воспитание при византийском дворе, Симеон своими глазами видел, наблюдал и проникался «свычаями и обычаями» византийского абсолютизма, видал его пышный церемониал, его дворцовую роскошь и богатство, золото и пурпур, его искусство и науку, и по настроению стал истым византийцем. Эта школа сослужила Симеону хорошую службу, когда он взошёл на болгарский престол и повёл непримиримую, агрессивную политику против своего же учителя, Византии.

Все устремления Симеона во внешней политике были направлены в основном к захвату Константинополя и византийского престола. Действуя как искусный полководец и тонкий дипломат, Симеон, с одной стороны, ведёт непрерывные войны с Византией (894, 896, 904, 913, 920–924), значительно расширяет границы старой болгарской державы, доходившей теперь на юго-востоке почти до самых стен Константинополя (Визе, Люле-Бургас, Эскибаба, Родосто), на юге охватывавшей Димотику, Серее, Македонию и Албанию, на западе — побережье Адриатического моря и старосербскую область Рашку; объединяет под власть болгарской государственности целый ряд новых славянских племён и областей. С другой стороны, в своей агрессивной захватнической политике он впервые сталкивается со своим западным соседом, славянскими племенами сербов, сидевшими в области между реками Ибар и Лим. К IX в. Симеон уже образовал здесь вокруг себя первую независимую Сербскую державу, которая хотя и входила в состав Симеоновой Болгарии, но неохотно мирилась с этим положением вещей, стремясь свергнуть с себя болгарское великодержавное иго, что сербам и удалось сделать в 924 г., когда они нанесли поражение болгарским войскам и отстояли свою независимость.

Занять византийский престол Симеону, однако, так и не удалось, но свои военные и политические успехи он завершил провозглашением себя в 925 г. «Вазилевсом», т. е. «царём, цесарем и самодержцем всех болгар и ромеев», и стал официально титуловаться: «во Христа бога благоверный царь и самодержец всех болгар и греков».

Этот титул, хотя бы номинально приближавший положение болгарского князя к роли и положению византийского императора, интересен, в частности, в том отношении, что он показывает, что в конце IX и в начале X в. балканские славяне, вошедшие с VII в. в состав болгарской державы и составлявшие её коренное и основное массовое население, известные при первых болгарских князьях византийским историкам всегда под именем славян наряду с другим упоминаемым ими же этническим именем болгар, очевидно уже утратили своё старое племенное имя — славяне и получили имя своей политической организации, т. е. имя болгар. Другими словами, болгарская государственность передала своё имя и своему неболгарскому, славянскому населению, так что «болгарин» во время Аспаруха и его ближайших преемников (VII–VIII вв.) означал ещё именно болгарина аспаруховой дружины; в конце же IX в. это имя уже означает славянина болгарского государства, которое к этому времени и по культуре и по языку было уже славянским государством.

Что касается внутренней политики царя Симеона, то она органически вытекала из его основного стремления к захвату Византии, диктовавшемуся политическими и хозяйственными интересами господствующих классов болгарского общества. Для того чтобы подготовить в международном масштабе признание захвата византийского престола, Симеон должен был озаботиться тем, чтобы и в культурном отношении он был равным Византии так же, как он был равен ей своею территорией и своими политическими успехами. Византия была центром науки, искусства, литературы. И Симеон, получивший хорошее литературное образование при византийском дворе, создаёт у себя при болгарском дворе славянский литературный центр, сам занимается литературою, по выражению византийского патриарха Николая, «ежедневно напояя свою душу живоносною водою учения и любознательно перечитывая книги древних»; переводит избранные сочинения византийских (греческих) авторов на славянский язык, вроде, например, Иоанна Златоуста (Златоструй, «Симеонов сборник»); поручает ряд литературных работ другим лицам, поддерживая всячески литературную и культурно-просветительную работу у себя в Болгарии. При Симеоне развивают свою большую литературную деятельность уже названный нами выше Климент, один из образованнейших людей своего времени, затем пресвитер Константин, экзарх Иоанн («Шестоднев»), черноризец Храбр («О письменах») и др. Это литературное движение, характеризуемое в истории славянских литератур обычно как «золотой век» славянской письменности, легло в основу последующего литературного развития у всех славян на востоке и западе и создало из Болгарии своего рода колыбель славянской литературы и образованности.

Кроме того, некоторыми учёными (Зигель, Флоринский) инициативе Симеона приписывается издание компилятивного сборника законов, известного под именем «Закон судный людем», хотя болгарский учёный проф. С.С.Бобчев склонен отнести составление этого юридического памятника скорее к предыдущей эпохе, к эпохе Бориса.

Верный византийским традициям своего родителя и сам убеждённый «византиец», Симеон завершил укрепление своей власти, лишив феодальных жупанов права наследования в своих областях и введя взамен наследственного права назначение верховною властью на должности жупанов доверенных лиц, вследствие чего полунезависимые феоды превратились в провинции, во главе управления которых стояли местные органы центральной правительственной власти. Таким образом, в начале X в. Болгария по своему государственному, политическому и социальному строю, а равно и по культуре господствующих классов, представляла собою приближение к Византии с её абсолютизмом, с господством светского и духовного чиновничества и знати, с закабалённым, угнетаемым и разоренным беспрерывными войнами массовым населением.

По мере того, как крепла мощь господствующих классов и официальная Болгария все более и более превращалась в маленькую Византию с большими претензиями занять место разлагавшейся и умиравшей большой Византии, все более и более росла и углублялась пропасть между высшими правящими классами и народом, между официальными государственностью и церковностью, с одной стороны, и народным сознанием — с другой. Это непримиримое противоречие послужило основою, на которой развилось и вспыхнуло в Болгарии в её народных низах при ближайшем преемнике Симеона — Петре (927–969) огромное революционно-рационалистическое движение, известное под именем богомильства.

Блестящие успехи Симеона в области внешней политики, блеск его двора и богатства духовной и светской правящей знати, купленные дорогою ценою крови и разорения народа, не обеспечивали устойчивости и прочности полуфеодальной болгарской державы, и со смертью царя Симеона начинается процесс её быстрого упадка и разложения.

Преемником Симеона на болгарском престоле явился второй из его сыновей, кроткий, богобоязненный и миролюбивый Пётр (927969). Старший, Михаил, по неизвестным причинам был отстранён отцом от престола и пострижен в монахи. Ввиду молодости Петра в качестве советника и руководителя Симеон приставил к нему его дядю Георгия Сурсовула. Эти обстоятельства, по-видимому, сослужили роль стимула к развитию в правящих болгарских кругах внутренних трений и борьбы за власть.

Трения начались с момента заключения Георгием Сурсовулом на очень выгодных для Болгарии условиях мира с Византией (927).

Болгария была признана в границах, оставленных ей Симеоном; за болгарским князем официально был признан титул царя; за болгарскою церковью — полная независимость и собственный патриарх, да кроме того Византия обязалась платить Болгарии ежегодную дань. Политический мир был скреплён заключением родственного союза между византийским и болгарским дворами женитьбою царя Петра на внучке императора Марии.

Однако заключение этого мира, по-видимому, не отвечало ни интересам, ни настроению сильной придворной военной партии и поддерживавшего её феодального боярства, а разоренные города и закрепощённое в большинстве своём за светскими и духовными земельными вотчинниками крестьянство не могли быть для правительства Петра какою-либо опорою в его борьбе с притязаниями феодалов. Напротив, разоряемое постоянными войнами и эксплуатируемое агентами светской и церковной власти массовое городское и сельское население или спасалось бегством в Византию и Сербию, или уходила в леса и горы, или же переходило в ряды антиправительственной оппозиции.

Поэтому правление Петра отмечено несколькими боярскими восстаниями, в одном из которых фигурировал отстранённый от престола Михаил (в Струмицкой области, в 930 г.), а в другой — младший сын Симеона — Иван (подготовка заговора против Петра происходила в 928 г.). Эти восстания обыкновенно жестоко подавлялись, но одно из подобных же восстаний, именно восстание одного из македонских феодалов Николы, окончилось для него удачно. Из западных областей болгарского царства он образовал независимое государство, стал во главе его, а Петру оставил восточную часть Болгарии. Таким образом, в 963 г. Симеонова Болгария распалась на два самостоятельных царства: восточное и западное.

Вместе с вступлением на византийский престол воинственного Никифора Фоки положение восточно-болгарского царства, теснимого к тому же с севера мадьярами, становилось критическим. В 968 г., решив покончить с унизительным положением болгарского данника, с одной стороны, и с другой — восстановить свои былые экономические выгоды, связанные с обладанием торговых путей на полуострове, находившихся в руках болгар, Никифор Фока не только отказался платить болгарам дань, но и с позором выгнал из Константинополя болгарских послов, явившихся сюда за данью. Такая неожиданная и резкая перемена византийской политики по отношению к Болгарии объяснялась крупными военными и политическими успехами Никифора Фоки на востоке в борьбе Византии с арабами.

Наметив план действий против болгар, Никифор Фока, при содействии специального эмиссара, херсонесца Калокира, поднял против болгар киевского князя Святослава. Вести борьбу со Святославом выпало на долю уже преемнику Петра, его сыну Борису (969–972).

В конце весны или в начале лета 968 г. Святослав во главе 60-тысячной армии спустился в лодках вниз по Днепру и Чёрным морем двинулся в устье Дуная. Болгария была застигнута врасплох, и выставленная ею против Святослава 30-тысячная армия была разбита русским князем и заперлась в Доростоле (болг. Дръстър, древне-римск. Durostrum, теперь Силистра).

Согласно показаниям нашей летописи под 6475 (968) годом, Святослав в связи с поражением болгар, «взя город 80 по ДунАевн, и седе княжд ту, ПерсясдАвци, емля дань на Грьцех». Центром своих болгарских владений Святослав сделал город Преславец, т. е. Малый Преслав, расположенный на правом, болгарском берегу Дуная, против болотистого озера Балта, между нынешними городами Черна-вода и Хърсов (Гирсово). Это был очень важный торговый пункт, лежавший в самом узком месте между Дунаем и Чёрным морем. По объяснению проф. Златарского, летописное выражение «город 80 по Ду-наеви» следует понимать не в прямом смысле слова, как 80 городов, расположенных вдоль побережья Дуная, но как 80 городов при дунайской области или в области Дуная, т. е. в северо-восточной Болгарии. Таким образом, в первый свой поход на Болгарию Святослав, по объяснению проф. Златарского, завоевал нынешнюю Добруджу и часть Делиормана.

Чтобы спастись от киевского князя, болгарское правительство вступило в переговоры с Византией и одновременно предложило печенегам напасть на Русь и тем самым заставить русских с их князем очистить Болгарию, на что печенеги согласились и осадили Киев. Это заставило Святослава поспешить в Киев, но значительную часть своей армии он оставил в Болгарии.

Ликвидировав в Киеве угрожавшую ему со стороны печенегов опасность, в следующем же 969 г. Святослав вновь направился в свою болгарскую область. «Не любо ми есть б Киеве бытн, — говорил Святослав своей больной старушке-матери Ольге, — хочю жити б Пе-реясдАвци на ДунАи, яко то есть середА земли моей, яко ту вся благая сходятся: от грек злато, паволоки, вина и овощее рАзноличные, из чех ^жс’ Угрь сревро и комони, из Руси же скорА и воск, мед и челядь».

Во вторую болгарскую экспедицию 969 г. Святослав продвинулся из своего Переяславца уже далее на юг, занял самую столицу Болгарского царства — Великий Преслав, где захватил в плен болгарского царя Бориса II со всем его семейством и братом Романом, и, перевалив через Балканский хребет, взял Пловдив (Филиппополь), завоевал, таким образом, всю Болгарию и через Адрианополь проник на византийскую территорию, вплоть до нынешнего Люле-Бургаса (Ар-кадиополь). Встревоженная наступлением Святослава, угрожавшего уже теперь самой столице империи, Константинополю, Византия в лице преемника Никифора Фоки, Иоанна Цимисхия (969), принуждена была принять меры против своего же вчерашнего союзника и нанесла Святославу ряд жестоких поражений. Заключив в 972 г. мир с Византией, Святослав покинул Болгарию и направился в Киев, но по дороге, у днепровских порогов, был убит из засады печенегами.

Болгария при царе Самуиле

Открыв военные действия против Святослава, Цимисхий уверил болгар, что единственное его намерение — спасти Болгарию и восстановить её попранные права. Закончив, однако, борьбу со Святославом, Иоанн Цимисхий объявил Болгарию присоединённой к империи, уничтожил болгарский патриархат, подчинив Болгарию в церковном отношении византийскому патриарху. Он оставил всюду свои гарнизоны и увёл с собою в Константинополь болгарского царя, где последний принужден был всенародно снять с себя знаки царского достоинства и стать в ряды византийских сановников в звании магистра империи.

Вместе с этим актом восточно-болгарское царство прекратило своё независимое существование (971), но западно-болгарское царство со столицею сначала в Софии, а затем в Охриде, куда был перенесён и патриарший престол, продолжало сохранять свою политическую независимость под управлением сыновей Николы — Давида, Моисея, Аарона и Самуила. Воспользовавшись вспыхнувшим в восточной Болгарии восстанием против Византии, они объединили всех болгар в борьбе против византийского ига. Младший, Самуил, который после смерти других братьев и бежавшего к нему из византийского плена сына Петра, Романа, в 980-1014 гг. был фактическим болгарским царём, имея своею базою западное болгарское царство, своими военными предприятиями наводил ужас на Византию, но спасти Болгарию ему всё же не удалось. Византийский император Василий II, прозванный Болгаробойцем (976-1025), стал систематически наносить удар за ударом Болгарии и отбирать у неё одну за другою её области, пока, наконец, в 1014 г. в сражении при горах Беласицы болгары не были разбиты наголову. По свидетельству византийского историка, Василий ослепил 14 тысяч пленных болгар, оставив на каждые сто душ по одному с одним глазом, который должен был быть поводырем остальных. Когда об этом жестоком поступке Василия донесли царю Самуилу, которому бегством удалось спастись от пленения, то с ним, говорят, произошёл удар, и он скончался.

После смерти Самуила Болгария ещё несколько лет отчаянно боролась с греками за свою независимость, но в 1021 г. взятием Срема на Дунае Византии удалось сломить последние остатки болгарского сопротивления, и вся Болгария в своих обеих составных частях, восточной и западной, подпала под греческое иго, была обращена в византийское наместничество с греческими чиновниками и духовенством и обложена материальными повинностями.

Старославянская надпись царя Самуила

Положение вещей в Болгарии под греческим игом приняло в конце концов такой характер, что, по-видимому, стало забываться и самое имя болгар и Болгарии; по крайней мере, византийские историки начала XII в. говорят о Мизии, о Загорье вместо Болгарии, и о влахах вместо болгар.

Страдавшее от непосильных поборов и злоупотреблений болгарское население боролось со своими насильниками восстаниями.

Из этих восстаний известны: 1040 г. в Нише и Скопин под предводительством внука царя Самуила, Петра Деляна, и 1072 г. в Македонии, с главным центром в Призрене, под предводительством Георгия Войтеха. Восстания эти подавлялись византийскими войсками, население подвергалось жестоким репрессиям, истязаниям и разорению и спасалось бегством в горы.

Болгария при Асене и Петре (1185–1197)

С севера в то же время пределы Болгарии были открыты для вторжений печенегов и половцев (куманов), поддерживавшихся попустительством византийского правительства.

В 1048 г. около 800 тысяч печенегов переправились через замерзший Дунай, вторглись в Болгарию и рассыпались по всем её областям, грабя беззащитные города и деревни. В 1064 г. в Болгарию вторглись 600 тысяч половцев и подвергли её новому опустошению. Византия, в борьбе с болгарским народным движением за освобождение от тяжёлого ига бесправия и произвола, впервые вызвала из Азии в Европу и турок, поселив отряды их в Македонии по р. Вар-дару и в окрестностях Охриды в качестве своих жандармов. Беспрепятственное хозяйничанье этих пришельцев на полуострове превратило цветущую некогда Болгарию в сплошную пустыню.

Кое-где, преимущественно в малодоступных горных областях, сохранились, однако, полунезависимые вотчины болгарского боярства, платившего Византин дань и поддерживавшего торговые связи с окрестным горным пастушеским населением. Из среды этого боярства с течением времени выдвинулись два брата, Фёдор и Асень, ставшие в 1186 г. во главе нового восстания. Старший из них, Фёдор, был провозглашён в Тырнове «царём болгар и греков» и принял имя сына царя Симеона — Петра. Попытки Византии задушить это восстание окончились неудачею, и в следующем 1187 г. она принуждена была заключить с болгарами мир и признать независимость Болгарии. Пётр отказался от престола в пользу своего брата Асеня, который и был коронован в Тырнове на царство с титулом «царь болгар и Волхов». Пётр же принял на себя должность правителя восточных провинций Болгарии с центром в г. Преславе. Так было положено начало второму Болгарскому царству.

1. Dr. Konst. Jirecek, Dejiny naroda bulharskeho. Praha, 1876; to же, русск. изд., в переводе Ф.К.Бруна и В. И. Палау зова. Одесса, 1878; то же, болг. изд. «Историята на българите». Търново, 1886.

2. Проф. В.Н.Златарски. История на българската държава през средните векове, т. 1. Първо българско царство. Ч. 1. Епоха на хунно-българското надмощие. София, 1918; ч. 2. От славенизацията на държавата до падането на първото царство. София, 1927 г.

3. Dr. FrantisekHybl, Dejiny naroda bulharskeho. Dil I. V Praze, 1930.

4. М.С.Дринов. Началото на Самуловата държава. — 1875–1876 г. См. Съчинения на М.С.Дринов, т. 1, София, 1909, стр. 317–364.

5. Его же, Южные славяне и Византия в X веке. 1875 г. См. там же, стр. 365–520.

6. Матвей Соколов. Из древней истории болгар. СПб, 1879 (I. Образование болгарской национальности; И. Принятие христианства болгарскими славянами).

7. Академик Н.С.Державин. История Болгарии. Том I. Происхождение болгарского народа и образование первого болгарского государства на Балканском полуострове. Москва — Ленинград, 1945.

Литература по специальным вопросам истории болгарского народа названа в указанных выше сочинениях общего характера.

Глава V Сербия и Хорватия (IX–XII вв.)

После кратковременного существования державы Людевита По-савского (819–822) в бассейне среднего Дуная (западная часть Славонии), представлявшей собою первый опыт организации государственности у юго-западных славян — сербов, хорватов и словенцев, быстро ликвидированный франками, в середине IX в. в Загорье, на территории, расположенной между реками Ибар и Лим и занятой сербским племенем, в области Рашка, т. е. Рашская земля, с городом Раса (теперь Новый-Базар), впервые начинает складываться сербское государство. Эта исторически исконная область балканских сербов, основное ядро сербской государственности, известна сейчас у сербского народа под именем «Старая Сербия». В эпоху турецкого владычества на полуострове она входила в состав Новобазарского санджака.

Основною базою, на которой выросло сербское государство, был союз родственных западно-балканских славянских племён, в среде которых наиболее экономически мощное и организационно окрепшее в лице своей родовой знати, жупанов, сербское племя заняло постепенно ведущую роль, включив в свой состав и растворившиеся впоследствии в нём окрестные племена, быстро утратившие в этом племенном скрещении свои собственные племенные наименования. Окружавшая сербское племя международная политическая обстановка диктовала сербским жупанам настоятельную необходимость укрепления своей обороноспособности в целях охраны своей богатой плодоносной территории, своих владений и хозяйства, т. е. усиления своей военной мощи против наступающих с северо-запада франков, с адриатического побережья — Венеции, с востока — болгар и с юга — Византии. Связанное своими прекрасными водными путями — реки Ибар, Колубара, Дрина и Морава — с великой Дунайской артерией, где в это время протекала бурная жизнь международных столкновений и борьбы за обладание ею и всем её бассейном — Тисса, Драва, Сава — их богатейшими скотоводческими и земледельческими районами, сербское племя давно уже было втянуто в круговорот мировых событий, которые, начиная с VII в., развивались в этих придунайских районах. Оно не было изолировано от окружавшего его внешнего мира, с которым было тесно связано своею экономической жизнью и события которого разыгрывались у самого порога владений сербских жупанов.

Их ближайшие сородичи с севера — бодричи Срема, браничевцы и кучане Поморавии уже были включены с начала IX в. в состав болгарских владений Крума и Омортага; та же участь угрожала и сербам. Правда, она их не миновала, и уже при болгарском Симеоне в первой четверти X в. не только владения сербского племени, но и владения целого ряда родственных западно-балканских племён входили в состав Симеоновой Болгарии вплоть до Адриатического побережья на юг от р. Бояны. Тем не менее борьба сербских жупанов за своё самосохранение во всей этой сложной международной обстановке толкала их к усилению своей военной мощи, в целях защиты своей собственности, своей жизни и своих политических интересов, а этого можно было достигнуть только путём укрепления материальной базы и политической власти, т. е. путём насильственного захвата смежных племенных территорий.

Говоря о происхождении сербов, Константин VIII Багрянородный называет безыменного князя, который впервые привёл сербский народ в Иллирик, что приурочивается им к первой половине VII в. Этому князю наследовал сын, затем внук и т. д. по порядку, вплоть до Вышеслава — VIII в.; ему наследовали, по Константину Багрянородному, Родослав, Просигой и, наконец, Властимир (по Шафарику, между 836 и 843 гг.).

Властимиру принадлежит первая, исторически засвидетельствованная попытка собирания сербской земли путём захвата смежных племенных территорий, что создавало ему необходимую для укрепления власти экономическую базу. Помимо Рашской земли, в состав владений Властимира уже входила довольно обширная территория, простиравшаяся далеко на северо-запад, вплоть до рек Босны и Врбаса, правых притоков Савы, и включавшая в себя, кроме Старой Сербии, и территорию восточной Боснии. Так было положено начало сербской государственности. Аналогичный процесс перерастания союза племён в государство мы наблюдаем в это же время и у смежного с сербами на западе, родственного им племени трав у пьян или трсбинцсв, где в роли сербского Властимира выступает жупан Бела.

Государство жупана Властимира и государство жупана Белы — это были два наиболее удачливые зародышевые центра начальной сербской государственности. Сознание общности классовых интересов привело вскоре этих двух племенных вождей, основоположников сербской государственности, к заключению родственного союза: сын Белы — Краина, или Краяна, женился на дочери Властимира, провозгласившего своего зятя самостоятельным князем (первая половина IX в).

Обширные владения Властимира после его смерти достались трём его сыновьям: Мунтимиру, он же Мутимир, Строимиру и Гой-нику, управлявшим государством сообща под верховенством старшего из них, Мутимира.

Однако, возникнув на территории Византийской империи явочным порядком, не располагая ещё в начале своего существования тою военною силою, какою в это время (середина IX в.) располагала Болгария, ослабляемое внутри династическими распрями сыновей Властимира, созданное им молодое сербское государство очень быстро, на первых же порах своего существования, было ликвидировано Византией как независимое государство, и сербские жупаны принуждены были признать её верховную власть

При Мунтимире болгарский князь Борис-Михаил заключил мир с сербами, для чего лично предпринимал поездку в сербскую столицу, Расу, а когда возвращался в Болгарию, его сопровождали в качестве охраны двое сыновей Мунтимира, Борен и Стефан, за что Борис отблагодарил их богатыми, по выражению источника, подарками, состоявшими из двух рабов, пары собак, пары соколов и 90 штук мехов.

Устранив в 872 г. от власти своих соправителей-братьев, Мути-мир остался самодержавным властителем Сербии как её великий жупан; ему были подвластны жупаны остальных сербских племён, за исключением неречан, которые почти всегда были независимыми.

Р1згнанные Мутимиром из Сербии братья нашли себе приют в Болгарии у князя Бориса. Здесь, по инициативе Бориса, сын Строи-мира — Клонимир (у сербских историков — Кломинир) женился на болгарке, и от этого брака у Клонимира родился в Болгарии сын Чеслав или Час лав, которому впоследствии пришлось сыграть крупную роль в истории болгарско-сербских отношений при преемнике Бориса, царе Симеоне.

У великого жупана Мутимира было трое сыновей: Прибислав, или Прибеслав, Бран, или Вран, и Стефан. В 890 или в 891 г. Му-тимиру наследовал старший из них, Прибислав. Через год его сверг с престола двоюродный брат Пётр, сын изгнанного из Сербии Мутимиром брата его Гойника, проживавший в эмиграции у хорватов.

Пётр умер, коварно захваченный болгарами, в темнице в 917 г. После этого сербский престол перешёл к внуку Мутимира, сыну Врана, Павлу, который правил три года. В 920 г. его сменил Захарий, сын старшего из Мутимировичей — Прибислава, томившийся также в темнице у болгар. В необходимую минуту они использовали его против Павла, прогнав которого из Сербии, Захарий захватил в свои руки власть. Когда болгарско-сербские отношения обострились, Захарий, после ряда военных столкновений с болгарами, бежал в Хорватию, а болгары, коварно арестовав всех сербских жупанов, разгромили Сербию. Семь лет спустя после этого сербский престол в 934 г. занял Часлав, бежавший из Болгарии и отдавшийся под власть Византии. Так рисуется древнейший период политической истории сербов по данным Константина Багрянородного.

По свидетельству того же автора, белые хорваты, жившие за Ба-гибареей (ёкетбеу Bayipapeiag) и подчинённые королю франков и саксов, имели собственного князя. Когда, по показанию того же источника, хорваты, изгнав из Далмации аваров, поселились на территории Далмации, они имели своим князем отца Порги, а затем Поргу. Это событие приурочивается к VII в. Самостоятельного князя тогда же имели и посавские хорваты; в правление князей Порги и Порины (Борна) они приняли христианство от Рима. При Михаиле II Баль-бе (820–829) хорваты, сербы, захлумцы, тревуняне и др., отпав от Римской (т. е. Византийской) империи, говорит Константин Багрянородный; «сделались самовластны и независимы» и управлялись своими жупанами — старшинами (см. выше).[223]

Из хорватских князей после Борны Константин Багрянородный называет Терпимира, его сына Красимира и сына последнего, Мирослава, убитого баном Прибунией, или Прибиной, занявшим после него княжеский стол. Другие источники после Борны называют хорватских князей: Ладислава (821) и Мислава (около 839), преемником которого был Терпимир, называемый и у Константина Багрянородного. Около 864 г. великим жупаном Хорватским был Демогой[224] и т. д.

В то время, когда Византия ликвидировала сербское государство Властимира, как узурпатора её территории, у неё же под боком, у самых стен столицы в конце IX и в самом начале X вв. успело вырасти огромное болгарское государство Бориса-Михаила и его сына Симеона, захватившее в свои руки почти всю византийскую территорию на полуострове, в том числе и земли, занятые сербскими племенами, и угрожавшее самому существованию империи. Это катастрофическое для Византии положение вещей вынуждает византийское правительство, в целях противодействия завоевательным успехам Болгарии, пересмотреть и коренным образом изменить свою сербскую политику. Путём всевозможных подачек и возведением в сан византийского проконсула, ей удаётся привлечь на свою сторону хорватского князя То-мислава (910–930) и тем самым укрепить его политические позиции как верховного хорватского князя. Теми же средствами Византии удаётся привлечь на свою сторону также болгарского ставленника в Сербии, жупана Павла Брановича (917–920), и владетеля Захлумья, Михаила. Однако византийское правительство, продолжая по-прежнему рассматривать славянское население на полуострове как варваров и захватчиков византийской территории, явно плелось в хвосте событий. Признаваемые византийцами за «варваров», славянские народы полуострова в лице своих ведущих племенных элементов, жупанов и князей, уже выросли в солидную материальную силу, не укладывавшуюся в рамки старых, патриархально-родовых отношений. С другой стороны, они выросли в силу, которую не мог удовлетворить почётный титул проконсула разлагавшейся империи, бессильной оказать существенную материальную поддержку своим «проконсулам» против угрожающей им со всех сторон опасности потерять не только свой почётный титул, но и все своё состояние вместе с территорией и самую жизнь. Вот почему Томислав, не ожидая возможности признания независимости своего государства со стороны Византии, обратился к римскому папе за королевской короной, и римская курия охотно пошла навстречу хорватскому князю, политически заинтересованная, особенно после неудачи, постигшей её в переговорах с Борисом болгарским, в вовлечении народов полуострова в сферу своего влияния. Томислав получил от Рима и королевскую корону и признание независимости за хорватским государством, что, однако, нисколько не поколебало его добрососедских отношений с Византией. Больше того, в это именно время византийское правительство добровольно передало во владение хорватского «проконсула» далматинские города, представлявшие собою жизненную необходимость для Хорватии, тем более, что в это же время особенные виды на эти города, равно как и на все Адриатическое побережье, питала Венецианская республика. Включение в состав Хорватии богатых торговых далматинских городов значительно, конечно, усиливало и материальные ресурсы Томи-слава и политическую мощь его государства. Этим, в частности, объясняется и то обстоятельство, что после захвата мадьярами в конце IX в. Блатенской Паннонии, находившейся во владении Арнульфа баварского, в которую входила также и Посавская Паннония Людевита, славянское население последней, между Дравой и Савой, перешло под власть Томислава. Таким образом, к началу X в. на Балканском полуострове выросло обширное и мощное Хорватское королевство.

Ту же линию поведения византийское правительство усваивает и по отношению к сербским жупанам, подчинённым болгарскому царю Симеону или находившимся в вассальной от него зависимости, вроде, например, сербского жупана Часлава, сына Клонимира, из рода Вла-стимировичей, владетеля Рашской области, бывшей сербской державы Властимира. После смерти болгарского царя Симеона (927) в правление его слабого преемника Петра (927–969) в Болгарии, утомленной и ослабленной непрерывными военными предприятиями Симеона, начинается резкий упадок завоевательной энергии и поднимаются серьёзные внутренние неурядицы. Эти неурядицы приводят, в конце концов, первое болгарское царство к полному расстройству и захвату его Византией. В 932 г. сербский жупан Часлав Клонимиро-вич (932–960), бывший вассал болгарского царя Симеона, родившийся от матери-болгарки и воспитывавшийся в Болгарии, поднял при поддержке Византии восстание против Болгарии и передался под власть Византии. Чаславу удалось захватить целый ряд соседних племенных областей и подчинить под свою власть обширную территорию в центре бывших владений Симеона, начиная от Савы и Дуная на севере и вплоть до области Зеты на юго-западе и р. Моравы на востоке.

Однако и Хорватии Томислава и Сербии Часлава едва удалось только пережить своих основателей: Сербия была вновь завоевана Византией. Сербская родовая знать, спасаясь от византийского плена, бежала на запад, в приморскую горную область Зету, занятую родственными племенами, и здесь в конце X в. возник новый центр сербской государственности — Сербская Зетская держава, впоследствии Черногория, во главе с зетским князем Воиславом (ум. 1051).

Воспользовавшись наступившими в Византии неурядицами, Воислав объединил под властью зетского князя все старые сербские области, в том числе Боснию и Рашку. Его преемник Михаил в 1076 или 1077 г. получил от папы Григория VII (по тем же соображениям, по которым римская курия в аналогичном случае охотно пошла навстречу хорватскому Томиславу) знаки королевской власти, в связи с чем Сербское Зетское государство становилось независимым королевством, а сербский князь — кралем, т е. королём. Столицей Сербского королевства в это время был город Ска дар (Скутари, Шкодра).

Преемником Михаила был его сын, краль Бодин (1081–1101), исполнявший при отце, в последние годы его жизни, обязанности соправителя, Назначением себе в преемники сына Михаил нарушал старый родовой порядок вещей, в силу которого отцу должен был наследовать на престоле не сын, а старший в роде Воиславичей. Родовая знать восстала поэтому против кандидатуры Бодина, но конфликт был улажен вмешательством верховного главы сербской церкви, дуклянского архиепископа, и Бодин занял королевский престол.

Правление Бодина протекало в атмосфере напряжённых отношений с Византией, которые были урегулированы только в 1095 г. заключением специального договора о пограничном размежевании Сербии и Византии. В силу этого договора в состав Сербского королевства Бодина входили: Зета (нынешняя Черногория). Босния, Герцеговина и северные районы «Старой Сербии». Таким образом, Бодину удалось с успехом наладить взаимоотношения с Византией, но ему не удалось всё же ликвидировать оппозиции в среде своих плсмичсй, или властслсй, т. е. родичей. Наиболее активные из них были захвачены им и убиты, другие бежали в Дубровник. Преследуемые Бодином, они скрылись из Дубровника в Константинополь, где были охотно приняты как элемент, пользуясь которым византийское правительство всегда могло поддерживать внутренние распри в Сербском королевстве и таким путём достигать своих целей. Эта же оппозиция родичей привела к тому, что после смерти Бодина Сербское Зетское королевство распалось на три независимые друг от друга части: Зету, Рашку и Босну. На этом закончило своё историческое существование Сербское Зетское королевство.

В XII в. независимая Босна во главе с баном Боричем с 1155 г. попадает на короткое время под власть Венгрии (мадьяр), а затем, с 1166 г., - под власть Византии; Рашку в 1168 г. захватывает в свои руки поддержанный Византией великий жупан Стефан Неманя, который в 1170 г. присоединяет к своим владениям и Зету (Черногорию). Политическим центром сербского народа по-прежнему становится Рашка, т. е. исконная область сербского племени на полуострове, «Старая Сербия», во главе с великим жупаном Стефаном Нема-нем, под верховною властью Византии, как одна из её провинций. Таким образом, ко второй половине XII в. на смену Зетской Сербии на полуострове вырастают два новых политических и культурных центра сербского народа: Босна, или Босния, и Рашка. Босния с этого времени попадает в сферу культурного влияния Запада и католичества, Рашка — в сферу влияния Византии и православия. Рашка же становится и центром образования нового Сербского государства во главе с династией Неманичей.

Что касается Хорватского королевства, то, в противоположность росту материальной и политической мощи Сербского королевства, оно после смерти Томислава (930) идёт к упадку и, по выражению сербского историка, становится «тенью томиславовой Хорватии» (Ст. Станоевич). Воспользовавшись временным ослаблением Хорватии, Венецианская республика начала с нею упорную борьбу за обладание Далмацией, но хорватский король Пётр II Кресимир (1058–1074) вышел победителем в этой борьбе, и Далмация осталась в составе его владений. Ему же удалось значительно расширить границы своего королевства и вообще поднять политическую мощь государства до такой высоты, какой Хорватия никогда не достигала ни до Петра Кресимира, ни после него. С другой стороны, по политическим соображениям, Пётр Кресимир в церковном вопросе держался римской ориентации, что вызвало напряжённые отношения между королём и хорватской общественностью. На Сплитском церковном соборе в 1060 г. славянский язык был запрещён, как язык церковного культа, в Далмации. До этого он был запрещён и по всей Хорватии, но, по-видимому, это запрещение не имело решающей силы, и славянский язык продолжал оставаться и после этого в Хорватии языком культа, чем и объясняется решительное постановление Сплитского собора. Однако это постановление в широких кругах хорватской общественности вызвало решительный протест, что привело, начиная с 1071 г., к организации в Хорватии трёх национальных епископств, которые оставались всё же в зависимости от Сплитского митрополита. Таким образом, спорный церковный вопрос в Хорватии был разрешен наполовину: она получила славянский язык в качестве языка культа, но не получила церковной независимости. В то же время Сербии удалось создать в Баре независимую национальную церковную организацию (архиепископию) в границах сербского государства.

После смерти Петра II (1074) Венеция в 1076 г. вновь захватила в свои руки хорватские далматинские города, и с этого момента независимая Хорватия навсегда потеряла Далмацию. Преемник Петра Кресимира, Звонимир (1076–1089), не сумел поддержать Хорватию на высоте достижений своих предшественников, и она быстро пошла к упадку. Как рядовой вассал римской курии, он без всякой надобности впутался в европейские дела, в войну норманнов с Византией и Венецией и в распри папы Григория VII с немецким Генрихом IV. Все это привело к расстройству внутренних дел в государстве и вызвало общее недовольство, тем более, что укрепление на среднем Подунавье мощи мадьяр стало серьёзною угрозою для Хорватии, лежавшей на пути их дальнейшего продвижения на юг, в Моравскую долину и на Адриатическое побережье. Воспользовавшись внутренними династическими распрями, наступившими в ослабевшей Хорватии после смерти Звонимира, в 1091 г. мадьяры легко проникли в Посавскую Паннонию (Славонию) и подчинили её своей власти, а после этого, воспользовавшись царившею в Хорватии анархией, сюда явился для наведения порядка, очевидно по родственным соображениям, венгерский король Коломан, как брат жены Звонимира, и после битвы на Гвозду, где погиб в бою последний король независимой Хорватии — Пётр III, в 1102 г. овладел всею Хорватией. С этого времени Хорватское королевство как самостоятельное государство надолго прекратило своё независимое существование.

1. К. Грот, Известия Константина Багрянородного о сербах и хорватах. СПб., 1880.

2. Cm.Cmanojceuh, PIcTopnja Српского народа. Београд, 1910. Его же. PIcTopnja ерба-хрвата и словенаца. Београд, 1924. Его же. PIcTopnja Срба, Хрвата и Словенаца. 1920; 2-е изд. 1924; русск. изд. 1917; франц. изд. 1919.

3. FerdoSisic, Povijest Hrvata. Zagreb, 1925.

4. K.Jirecek, Geschichte der Serben. Gotha, 1911, В. I; то же на сербск. яз. PIcTopnja Срба, 1, 1922.