Происшествие в Нескучном саду

Глава первая

– Гоните его в отпуск, Николай Петрович! Без сожаления гоните! И накричите еще при этом.

Академик Кулябко с сомнением поглядел поверх очков на Федотова.

– Обязательно накричите, – повторил тот, по-владимирски напирая на «о». – Можно ли так работать? На нем лица нет. Обедает на ходу. Отказался от выходных. Он даже ночует, по-моему, в лаборатории…

– Мне говорили о крепком чае, – заметил академик в раздумье. – Кажется, Гонцов пьет чай ночью, чтобы не уснуть.

– Восторженный мальчишка! – отозвался Федотов, который был всего на год старше Гонцова. – Уж я не говорю о самом предмете его опытов. Здесь вы, я знаю, в союзе с ним против меня и всей ортодоксальной физиологии… Молчу, молчу! Итак, мы просим построже с ним, Николай Петрович… Как вы умеете иногда…

Для благополучия упрямца, не желавшего отдыхать, Федотов пустил в ход даже лесть. Добрейший Николай Петрович, подобно многим другим добрякам, любил, чтобы его ассистенты делали вид, что трепещут его директорского гнева, и в этих случаях становился еще более сговорчивым, чем обычно.

– Прекрасно, я поговорю с ним, – сказал он, расправив веером свою пушистую длинную бороду, делавшую его похожим на сказочного Черномора, и снял трубку телефона. – Да, директор института. Лабораторию сна, пожалуйста… Гонцов?

Федотов вышел на цыпочках, озабоченно прикрыв за собой дверь.

Не в первый раз приходилось ему так решительно вмешиваться в дела своего беспечного, поглощенного научной работой друга.

Еще в пору совместного учения в университете, когда завязалась и окрепла их дружба, Федотов понял, что в мире практических вещей Виктор Гонцов – совершенный ребенок и нуждается в поддержке. Как только его увлекала какая-нибудь идея и он самозабвенно отдавался ее разработке, все окружающее переставало для него существовать. Вокруг могли плясать, петь он не замечал ничего. Надо было даже напоминать ему о необходимости сна, о завтраке, обеде и ужине.

– Хорошо еще, – говорил шутливо Федотов, втайне гордясь своей ролью опекуна, – что тебя не надо кормить с ложечки, как Вильяма Гершеля во время его наблюдений у телескопа.

До этого не доходило. Но бывало, что среди ночи Гонцов вдруг будил Федотова (в студенческие годы они жили в одном общежитии), чтобы поделиться с ним новой, только сформировавшейся в мозгу медицинской гипотезой. Под монотонный храп сокомнатников он излагал ее шепотом, а терпеливый слушатель подавал иногда мрачные реплики, звучавшие из-под одеяла глухо, как из суфлерской будки.

В таких спорах Федотов придерживался обычно осторожной, скептической точки зрения, что только раззадоривало Гонцова. На оселке его недоверия он оттачивал свои доводы до блеска.

Со второго или третьего курса, однако, Гонцов стал сдержаннее в своих научных догадках. Он твердо запомнил золотое правило Ивана Петровича Павлова, обращенное к молодежи: «Изучайте, сопоставляйте, накопляйте факты! Как ни совершенно крыло птицы, оно никогда не смогло бы поднять ее ввысь, не опираясь на воздух. Факты – это воздух ученого, без них вы никогда не сможете взлететь».

Да, крылья научной мечты Гонцова были бы бессильны, если бы не опирались на факты, добытые им в результате упорного труда, в итоге бесчисленных экспериментов.

Трудолюбие, терпение и настойчивость молодого ученого стяжали ему в конце концов такое же уважение среди физиологов, как и удивительная сосредоточенность его мысли, возбуждавшая вначале шутки товарищей. Для всех в Институте физиологических проблем было ясно, что перед Гонцовым большое и яркое будущее.

Уже проскользнуло в медицинских журналах скупое сообщение о смелой научной работе, заканчиваемой Гонцовым. Многие сомнительно покачивали головами.

…Весь день после разговора с Кулябко Федотов раздумывал над тем, с какой стороны подойти к Гонцову, чтобы заставить его работать размереннее. Вечером, закончив один сложный, долго не удававшийся ему опыт, он прошел, как был в халате и шапочке оператора, на балкон покурить.

Над кудрявыми кронами Парка культуры уже колебался купол парашюта. Подрагивая зеркальными боками, проплывали мимо переполненные троллейбусы. Солнце зашло, и небо приобрело зеленоватый оттенок. Снизу тянуло жаром, как из печки; остывал разогревшийся за день асфальт.

Кто-то обнял Федотова сзади и легонько встряхнул.

– Так-то ты, друг Саша, – услышал Федотов и по интонациям голоса догадался, что это Гонцов, – нажаловался на меня Николаю Петровичу? Эх, ты, старый ворчун!

Они стояли теперь рядом, опираясь локтями на балюстраду: спокойный, неторопливо раскуривавший свою трубку Федотов, почти квадратный в своем топорщившемся халате, и порывистый, смуглый Гонцов, лицо которого от острых скул казалось в сумерках треугольным.

Предчувствуя нагоняй, Федотов возился с трубкой дольше обычного.

– Ну и что из того, что нажаловался? – сказал он воинственно. – Ведь за тобой нужен присмотр. Иначе ты заболеешь, свалишься. Нельзя работать так напряженно и не отдыхать совсем.

– А почему ты думаешь, что я не отдыхаю? – Улыбка на лице Гонцова стала еще шире. – Разве обязательно спать, чтобы прогнать усталость?

– О, снова твои теории! – Федотов скептически сморщился, готовясь к отпору. – Я верю в нормальный жизненный ритм, в установившийся порядок вещей, которые нельзя и незачем менять.

Гонцов помолчал, не отрывая завороженного взгляда от дуговых фонарей, которые зажигались один за другим в неясной перспективе Большой Калужской.

– Незачем? – повторил он медленно. – Как незачем? Установившийся порядок вещей заставляет нас на одну треть укорачивать свою жизнь, – и ты так спокоен? Сочти! Человек в среднем спит восемь часов в сутки. Значит, если он прожил шестьдесят лет, он двадцать из них фактически не жил. Он проспал эти годы, провел их в оцепенении, в глупом бездействии. По-моему, жизнь человеческая слишком коротка, чтобы говорить о таком мотовстве спокойно.

– Но что же делать, если физиология сложилась именно так? – сказал Федотов, направляя спор в хорошо знакомое русло. – Миллионы лет…

Гонцов прервал его.

– Меня удивляет умственная боязливость подобных тебе ученых, – сказал он. – Почему, меняя природу вокруг себя, создавая новые виды животных и растений, вмешиваясь в работу желез внутренней секреции, нельзя поднять руку на сон, цепями которого опутано человечество с начала веков? Разве мы – физиологи-революционеры – не должны совершенствовать природу самого человека?!

– Ты прав отчасти, – заметил Федотов. – Но слабость твоей позиции заметна, как только ты переходишь от общих рассуждений к простым конкретным фактам. Я, например, разрабатываю принципы разумного питания. Значит ли это, что я когда-нибудь дойду до того, что буду отрицать необходимость всякого питания вообще?

– Прекрасная аналогия, – с живостью ответил Гонцов, – ты сам подбрасываешь мне материал для возражений. Итак, ты считаешь, что мы едим неправильно?

– Понятно. Мы неразборчивы в еде, едим слишком много, потому что качество пищи невысоко, – мало калорий, мало витаминов. На переваривание уходит масса энергии, драгоценные жизненные силы…

– Примерно то же мы можем сказать о сне. Мы спим слишком много, беспорядочно и неразумно.

Федотов снисходительно пыхнул трубкой, давая понять, что маневр собеседника ему понятен.

– Ты знаешь, что сон глубже всего, – продолжал Гонцов, – а следовательно, и эффективнее, в первые часы после засыпания. Под утро сон не крепок, его живительная освежающая сила как бы иссякает. Помнишь мои опыты фракционированного сна? Я делил время сна на части, заставлял принимать сон как гомеопатическое лекарство, маленькими дозами. Мои пациенты спали по полтора часа три раза в сутки. В общей сложности это составляло четыре с половиной часа. И что же? Организм освежался вполне, точно человек проспал обычные восемь часов без перерыва. За счет количества я улучшил качество сна.

– Поэтому-то под конец я и признал твою правоту. Но ты ведь не остановился на этом. Ты пошел дальше. Ты стал ломать голову над тем, чем бы тебе заменить сон, чтобы люди не спали вовсе. Ведь это фантазия, Виктор. Мечты, оторванные от земли, от реальных, зримых факторов.

Гонцов искоса поглядел на серьезное, доброе лицо Федотова, осветившееся на мгновение от огонька трубки.

Вокруг было уже темно, и за листвой деревьев, окружавших институт, мелькали смутные силуэты прохожих.

– Факты, Саша, факты! – сказал он как будто с сожалением. – Ты подбираешь их один к одному и любуешься наведенным тобою порядком. Извини меня, друг, ты – архивариус фактов, потому что не даешь себе труда по-настоящему осмыслить их. Вспомни опыт. Человека помещали в абсолютно темную комнату, затыкали ему уши ватой, надежно изолировали его от всяких раздражений извне. Человек засыпал мгновенно и крепко…

– Элементарный опыт, – пробормотал Федотов, стараясь догадаться, куда клонит Гонцов.

– Но понял ли ты, что для многих людей такой темной комнатой была их жизнь, скучная, глухая, лишенная ярких событий и солнца? Представь себе какую-нибудь Обломовку или Замоскворечье, прозванное «сонным царством». Люди не знали, как скоротать, убить время. День-деньской их одолевала зевота. После обеда они почивали два-три часа. Это был малый сон, репетиция ночи. После ужина они отправлялись «капитально» спать, а поутру вяло раскрывали «Сонник», чтобы найти с его помощью тайный смысл в привидевшейся им чепухе.

– Ну а бедняки?

– Бедняки? Для них сон был чем-то вроде кратковременного психологического самоубийства. Человек выключал себя на несколько часов из действительности с ее ужасами и страданиями. Житейские бури оставались за его спиной. Он входил в укромную гавань сна и бросал там якорь.

– Сон как болеутоляющее?

– О, не более, чем вино, опиум и другие средства, с помощью которых у людей отшибало память на очень короткое время. Для нас важно другое. Чем печальнее, темнее, глуше была жизнь, тем больше места занимал в ней сон. И, напротив, чем светлее, звонче, ярче жизнь, тем меньше потребность сна у людей. Радость тонизирует, бодрит. Ты – физиолог и понимаешь, что это не парадокс, а вывод из общепринятой теории сна.

– Но уменьшение этой потребности, – вставил Федотов назидательно, имеет какой-то предел, ты не должен забывать об этом. – Вот тут мы физиологи – и должны прийти на помощь человечеству. Мы обязаны помочь ему не спать. Согласись, что жизнь так полна, так богата радостями в наше время, что жаль минуты, потраченной зря. Хочется жить без этих скучных антрактов, не покидая мира счастливой реальности ни на час! Веселиться, творить, действовать, переходя от одного увлекательного дела к другому! Бодрствовать всю жизнь, всю долгую, бессонную человеческую жизнь!

– Прихлебывая при этом твой фантастический концентрат сна?

– Да!

– Поэтично, согласен. И очень заманчиво в целом. Но, извини, Виктор, неправдоподобно. Когда мы в лаборатории эффективного питания изготовляем разнообразные пищевые экстракты и концентраты, это реально, это факт. Вот тяжелая глыба мяса. Рядом маленький кубик, в котором спрессована вся теплотворная энергия этого мяса, тысячи заключенных в нем калорий. Вот пирамида из лимонов. И рядом узкий бокал, наполненный янтарным витаминным соком, равноценным всей пирамиде. А что ты после многих лет работы можешь показать в своей лаборатории сна?

Гонцов выпрямился. Голос его прозвучал необычно резко: – Фома неверный! Ты видишь меня и разговариваешь со мной, – заметна ли во мне усталость, клонит ли меня ко сну?

Пока удивленный Федотов размышлял над этими странными словами, Гонцов пересилил досаду и продолжал совсем тихо, точно стыдясь своей вспышки: Однако пока еще рано говорить об этом. Решающий опыт не закончен, и неосмотрительно было бы сейчас хвалиться и трубить победу… И все же, друг, я уверен, я безусловно уверен в том, что в нашей лаборатории я найду заменитель сна, иное, более выгодное, совершенное и быстродействующее средство обновлять силы организма.

Федотов молчал.

– Ты помнишь, что весной у меня не ладилось с гидратами, – сказал Гонцов. – Формула была неверна, собаки издыхали на середине эксперимента. Недавно я принял решение добавить в формулу соли калия, тонизирующее действие которых известно. Николай Петрович одобрил мою мысль. Суди о результатах. Подопытные «Дэзи» и «Шарик» бодрствуют второй месяц и, повидимому, не ощущают никакой потребности во сне… Итак, может быть, видишь, как я недоверчив, – я стою на пороге небывалого в медицине открытия. Может быть, где-то тут передо мной – пока невидимая заветная дверь, и не сегодня-завтра ключи к ней будут подобраны?

Теперь ты понимаешь мое нетерпение. Я не вижу ничего, кроме этой далекой цели впереди. Поверишь ли, я с радостью отдал бы несколько лет своей жизни, чтобы приблизить час, когда можно будет прокричать на весь мир: «Противоядие против сна найдено!» – И потом, когда ты прокричишь это, шутливо сказал Федотов, – мы, наконец, устроим тебе торжественные проводы в санаторий «Узкое».

– О, я успею еще отдохнуть, – ответил Гонцов, продолжая рассеянно смотреть вдаль, туда, где за балаганами Парка культуры мерцали очертания нового города. – Кстати, не думай, что я устал. Я никогда не чувствовал такого прилива сил и бодрости, как сейчас.

– Ну, ну! Боюсь только, что ты подбадриваешь себя крепким чаем и гирями…

– Честное слово, – сказал Гонцов, и Федотову в темноте показалось, что тот снова улыбается. – Честное слово, забросил все это. Просто не хочется спать, и только…

Трубка Федотова сомнительно пыхнула на прощанье, и они расстались.

Глава вторая

Продолжая улыбаться, Гонцов запер дверь лаборатории и опустил зеленый абажур над лампой. Предстояла одинокая бессонная ночь среди колб и реторт, в теплых отсветах электропечки, на которой кипятились инструменты.

Он прошел в дальний угол, где между шкафами лежали его гири, поднял их, рассеянно подержал на вытянутых руках, швырнул обратно. Зачем они ему теперь?

Историю этих гирь не знал даже Федотов.

В молодости настольной книгой Гонцова был Джек Лондоновский «Мартин Иден». По много раз мог он перечитывать места, где упрямый матрос, твердо решивший стать писателем, ломает привычный уклад своей жизни. За год Мартин должен научиться тому, что люди в обычных условиях изучают десятки лет. Поэтому он разрешает себе спать только два или три часа и вскакивает по первому звонку будильника.

По-видимому, именно под влиянием этого друга из книги Гонцов начал свои всенощные бдения в лаборатории. Оставаясь там ночью один, он открывал первым долгом настежь окно и, жадно вдыхая прохладный воздух, делал гимнастику. Потом обтирался ледяной водой и, освеженный, сбросив с себя липкую усталость прошедшего дня, садился к столу.

Проходило два-три часа, глаза начинали слипаться, тело тяжелело, наливаясь дремотой. Досадуя на несовершенную природу человека, Гонцов вставал и заваривал крепкий чай.

Гимнастикой, папиросами, крепчайшим чаем он поддерживал себя до пяти-шести часов утра, когда нервы окончательно сдавали и он засыпал внезапно и крепко, точно сон, подкравшись на цыпочках сзади, оглушал его ударом по темени.

Так было до недавнего времени. Теперь единоборство Гонцова со сном вступило в новую фазу, о которой не догадывался никто в институте. Бесполезные гири покрывались пылью в углу между шкафами. Чайник не пыхтел и не подскакивал больше на своей подставке. Гонцову не хотелось спать. Голова его была свежа круглый день, тело бодро, и мысли ясны, как после купанья, и только все время почему-то очень надоедливо, хоть и негромко, звенело в ушах.

Ни Федотову, ни Кулябко не признался он в том, что эксперимент проходит удачно. Вторую неделю уже в его тетради стояла графа: «Виктор Гонцов, 27 лет», – и под ней записи давления крови, частоты пульса, различных химических и физиологических реакций.

Втайне от всех сотрудников руководитель лаборатории проверял на себе найденный им антидот[Антидот-противоядие, которое в соединении с ядами превращает их в неядовитые вещества. Так, танин при отравлении алкалоидами (исключая морфий) образует с ними нерастворимые соли, окись магния при отравлении кислотами превращает их в соли и т. д.]. Он не думал о риске, захваченный азартом исследователя. Он спешил принести человечеству освобождение от сна и первым вступал на эту неизведанную и, может быть, опасную тропу.

Гонцов пустил в ход реакцию в больших зеленоватых колбах и, прислушиваясь к равномерному журчанию переливающейся жидкости, сел за стол. Да, все развивалось нормально, довод цеплялся за довод, оснований для беспокойства не было.

Задумчиво потирая выпуклый, прекрасной формы лоб, Гонцов перечел записи, сделанные им накануне: «Итак, можно считать доказанным, – было набросано его угловатым, решительным почерком, – что в основе деятельности центральной нервной системы лежат биохимические процессы. Отсюда и исходят авторы токсических теорий сна.

Вводя соли кальция в мозг кошки, Демоль погружал ее в сон, длительность которого зависела от дозы. Наоборот, введение солей калия прерывало этот искусственный сон. Бушар, проводя опыты над кроликами, обнаружил, что моча, выделяемая вечером, производит возбуждающее действие, между тем как моча, взятая утром, после сна, вызывает наркотический эффект.

Эррера считает главным возбудителем сна лейкоманы, образующиеся в организме в процессе бодрствования и парализующие высшие нервные центры. Накопление их и вызывает сон, который является результатом своеобразного самоотравления организма. По Эррера, сон, таким образом, представляет собой восстановительную функцию, способствующую освобождению мозга и других тканей от ядов. Во время сна происходит как бы ожесточенная война между лейкоманами и их антидотами, и каждую ночь человеческое тело, погруженное в дремоту, служит полем, где разыгрывается сражение.

Лежандр и Пьерон показали, что при длительной бессоннице в крови и в спинномозговой жидкости животного накапливается особое вещество гипнотоксин. Если взять кровь, спинномозговую жидкость или экстракт мозга у собак, которым долго не давали спать, и ввести нормальным собакам, это вызовет у тех сон.

Работы руководимой мною лаборатории переносят центр тяжести именно на спинномозговую жидкость. Я считаю, – и доказываю это рядом экспериментов, что одной из главных причин сонливости, как и самого сна, является изменение свойств и химического состава спинномозговой жидкости.

В этом направлении мы и работали в течение многих лет, подбирая всевозможные искусственные антидоты, которые могли бы частично или полностью заменить те естественные противоядия, которые вырабатываются в человеческом организме во время сна и вызывают пробуждение.

Трудность заключалась в том, что в обычных условиях, по-видимому, действует не один химический или физический фактор, как предполагали названные выше авторы, но целая совокупность их. В частности, не обращалось достаточного внимания на роль желез внутренней секреции.

Кроме того, в результате сна происходит не только освобождение организма от вредных шлаков, но и вырабатывается новая энергия, совершается как бы зарядка аккумулятора нервной и мышечной системы.

Всем этим многочисленным условиям и должен удовлетворять идеальный антидот, могущий при регулярном введении в организм уничтожить потребность в естественном сне и создать…» Часы, стоявшие высоко на книжном шкафу, мерно отсчитали три удара.

Время опыта!

Гонцов отодвинул тетрадь и, прищурясь, отмерил в градуированной мензурке испытываемый антидот.

С каждым днем, согласно предначертанному плану, он увеличивал дозы в строго определенной пропорции.

За окном расплывался серый, рассветный туман.

Уличные огни поблекли, и в тишине пустынной улицы с особой, бодрой отчетливостью прогромыхал грузовик, нагруженный бидонами с молоком. Ночь кончалась.

Шторы надулись, как парус корабля, готового к отплытию. Ветер, скользнув в комнату, быстро перевернул несколько листов тетради.

Гонцов очнулся от задумчивости. Он высоко поднял стакан, налитый до краев, и посмотрел на свет. Густая голубоватая жидкость переливалась там, и золотые искры вспыхивали в ней, как чаинки.

Ожидание необычайного вдруг охватило его.

– Ну, что ж, за здоровье будущих поколений, – пробормотал он шутливо и залпом выпил антидот.

Глава третья

Утром, в обычное время, пришли сотрудники лаборатории сна и нашли двери запертыми. Возникло предположение, что Гонцов, засидевшийся, как всегда, допоздна, захватил с собой по рассеянности ключи домой. Позвонили к нему на квартиру. Оттуда ответили, что он не возвращался ночевать.

Пока искали коменданта института с запасными ключами, звали слесаря и бегали за Федотовым, работавшим в другом корпусе, один из лаборантов взобрался на дерево и заглянул в комнату. Гонцов был там, ко не откликался.

Это увеличило тревогу, и кто-то распорядился выломать двери.

Руководитель лаборатории сидел неподвижно за столом, положив лицо на согнутые в локтях руки. Светлый круг от лампы падал на его затылок, тетрадь для записи опытов и стакан с остатками жидкости.

В комнате было полутемно; солнечный луч, проникнув через узкую прорезь между шторами, дробился в гранях стакана и отбрасывал радужные блики на тетрадь…

Безжизненное тело бережно перенесли на кушетку.

– Несомненно, отравление! – сказал Федотов, не сводя глаз с иссиня-бледного лица друга и в волнении не находя его пульса. – Пульса, по-моему, нет. Руки ледяные, как у мертвеца.

Кулябко отстранил его спокойно – врач не должен нервничать у постели больного, – потом поднес к губам Гонцова круглое зеркальце.

Гладкая поверхность осталась такой же чистой, как была.

– Не дышит, – пронесся приглушенный шепот.

– Ток! – приказал Кулябко грозно.

В тех случаях, когда смерть сомнительна и зеркало не затуманивается, врачи прибегают к последнему средству- пропускают электрический ток через мышцы и нервы тела.

Люди ждали, толпясь подле кушетки.

– Да, нервы реагируют на ток, – сказал Кулябко, поднимаясь. – Он спит. Vita minima, мнимая смерть, состояние, схожее с летаргией…

Тетрадь опытов была раскрыта на почти чистом листе, где стояло: «Всем этим многочисленным условиям и должен удовлетворять идеальный антидот, могущий при регулярном введении в организм уничтожить потребность в естественном сне и создать…» Запись на этом обрывалась. Следующее слово, выведенное каракулями, было неразборчиво. В этот миг в организме Гонцова произошла, видимо, загадочная катастрофа, погрузившая его в забытье.

Заскрипели колеса тележки, на которой обычно перевозили пациентов в операционную.

– Что ж, продолжайте работу! – обратился Кулябко к стоявшим вокруг него в молчании сотрудникам Гонцова. – Несчастье с Гонцовым должно заставить вас работать еще настойчивее, но вместе с тем и осторожнее. Исследуйте, прежде всего, синий осадок, оставшийся в мензурке. Где тетрадь записей, которые вел Гонцов?

– Она у меня, Николай Петрович, – сказал Федотов, показывая драгоценную тетрадь.

– Тогда пойдемте.

Кулябко и Федотов, негромко переговариваясь, последовали за тележкой, на которой покачивалось тело Гонцова. Оно было прикрыто простыней и сразу стало казаться длиннее. Лицо, запрокинутое на подушках, поражало своей странной прозрачностью.

– Я хочу понять, почему так случилось, – глухо сказал Федотов. – Он надорвался, Николай Петрович? Или в формуле была ошибка? Что произошло в его организме?

– Мы сможем ответить на это только после детального исследования. Скорее всего, он допустил ошибку в дозировке. Большинство противоядий, как вам известно, сами по себе яды. Это обоюдоострое оружие, обращаться с которым надо с величайшей осмотрительностью. Представьте себе, например, что случилось бы с больным, если бы врач выписал ему удесятеренную дозу стрихнина. Возможно, что то же произошло и с вновь открытым противоядием. Бедняга Гонцов был чересчур увлекающимся и нетерпеливым…

– Был? Вы сказали – был? – Значит, вы думаете, он не проснется больше… Умрет?

Николай Петрович сердито прокашлялся, чтобы скрыть признак слабости предательскую дрожь в голосе.

– Я не хочу обманывать ни себя, ни вас, – сказал он, помолчав. – Надежды нет, мой друг. Река забвения уносит Виктора далеко от нас… Летаргический сон может длиться годами, и больной погибает от истощения. А искусственное питание, при современном знании этого вопроса, настолько несовершенно, что…

Продолжая разговаривать, они прошли вслед за тележкой в операционную, где решено было оставить тело Гонцова до медицинского консилиума.

За печальной процессией захлопнулась стеклянная дверь.

Глава четвертая

…Берясь за перо, Гонцов с удивлением отметил, что шум в ушах все возрастает, становится нестерпимым.

Ему представилось вдруг, что он еще смотрит в стакан, где плескалась голубоватая искрящаяся жидкость.

Странные золотые пятна, мелькавшие там, особенно притягивали его внимание. Веки его тяжелели: он попытался придержать их пальцами, но они не повиновались ему.

Целый дождь желтых брызг струился перед его плотно зажмуренными глазами.

Спустя некоторое время он догадался, что это – падающие осенние листья. Они сыпались на него с ветвей, низко нагнувшихся над водой, задевали его лицо, и он не мог отвести их руками, потому что чувствовал скованность движений, как в кошмарах.

Да, он плыл, лежа навзничь, по реке. Шуршали падающие листья. Водоросли, вытянутые вдоль течения, цеплялись за его одежду. Потом он начал медленно и плавно погружаться, не испытывая страха, но только очень сильную усталость, безучастный к окружающему.

Мелькнули желтые шары кувшинок, и чешуйчатая зеленая ряска сомкнулась над его головой.

Еле слышно журчали светлые струи, обегая группы подводных цветов и торчащие со дна камни. Он покачивался над ними, не опускаясь на дно и не всплывая на поверхность.

Что-то совершалось наверху, за голубовато-зеленой, подернутой желтыми пятнами, пеленой. До него доносился порой смутный шум, отголоски живущего мира, настолько сильные, что проникали к нему даже сквозь толщу его сна.

Прошло несколько минут или часов, – он не мог определить с точностью, и быстрее закачались водоросли, мимо понеслись призрачные очертания предметов. Течение ускорилось.

Не веря себе, Гонцов услышал глухой, приближающийся звон колоколов.

Вокруг него мелела река, расступаясь, вынося неподвижное тело на берег. Он почувствовал, как жестко и неудобно дно, опустившись, наконец, на него, и открыл глаза.

Прямо перед собой он увидел граненый стакан и руку, размешивавшую ложечкой в стакане. Вот колокола, которые звенели над ним!

Серьезный голос произнес негромко: – Прошу вас, выпейте это лекарство и не разговаривайте пока. Вы были очень долго и сильно больны.

Гонцов послушно закрыл глаза.

Мысли его были ясны и отчетливы. Какой удивительный сон приснился ему: река, желтые листья, журчанье воды. Он вспомнил, как дошли до его меркнущего сознания чьи-то слова о Лете, реке забвения. Быть может, это и дало толчок его сновидениям? Звуки голосов стали глохнуть, точно удаляясь, и вскоре слились в ритмический гул, который был, по-видимому, только слабым биением его собственного пульса.

Сейчас самочувствие его было прекрасно: он совсем не ощущал своего тела. Дышалось легко. Воздух был чист, холодноват, и он вдыхал его с жадностью, как будто поднялся только что на гребень горы.

Он подумал, что друзья перевезли его в горный санаторий, куда-нибудь в Теберду или Абастумани, и открыл глаза.

Над ним в бездонной глубине ласково мерцали звезды, мириады звезд. Не будучи силен в астрономии, он с некоторой гордостью отыскал знакомый ковшик Большой Медведицы. Усыпанные сверкающим инеем раскидистые ветви Млечного Пути осеняли его, и некоторое время он лежал неподвижно, собираясь с силами. Потом медленно повернул голову.

Там, где он ожидал увидеть стену, не было ничего. За белой скамьей и столом, на котором стояли лекарства, начиналась пустота. Озаренные бледным светом звезд, тихо покачивались верхушки кипарисов и смутно чернела громада, которая показалась Гоицову памятником.

Только вглядевшись пристальнее, он понял, что и потолок и стены его комнаты были сделаны из стекла или материала, подобного стеклу.

Недоумевающий, встревоженный, Гонцов сделал попытку приподняться. Необычность всего увиденного на секунду расколола его смятенное сознание. Кто же проснулся только что в этой стеклянной комнате?

– Зеркало, если есть, пожалуйста, – прошептал он нагнувшимся к нему людям в белых халатах.

Зеркало задрожало в руке. Краем глаза он охватил всю страшную худобу своей руки – кость, обтянутую пергаментно-желтой кожей, и долго, не отрываясь, смотрел в зеркало. Со стороны, быть может, это было похоже на встречу после очень долгой разлуки.

Лицо Гонцова осунулось и постарело. В черных волосах кое-где протянулись белые нити, щеки запали. Зато живые, блестящие глаза были молоды по-прежнему, и по ним он тотчас узнал себя.

Глава пятая

Первый день после пробуждения тянулся для Гонцова нескончаемо долго.

Его взвешивали, измеряли, выстукивали. Его просили вздохнуть, кашлянуть, привстать, присесть. Врачи с серьезными, озабоченными лицами ходили вокруг, деловито помахивая стетоскопами и негромко переговариваясь.

При других обстоятельствах Гонцов не утерпел бы и вмешался в их ученый, пересыпанный латынью разговор.

Первую фазу эксперимента, во всяком случае, он мог описать во всех подробностях, так как наблюдения над собой проводил до самого начала летаргии.

Сейчас, однако, ответы его были рассеянны и кратки.

Покорно подставив грудь выслушивавшему его врачу, Гонцов смотрел в сторону, туда, где за стеклянной стеной зеленел удивительный мир, в котором предстояло ему жить.

– Доктор, – повторял он, упрашивая и одновременно сердясь, – мне бы встать уже, а, доктор?

Но только к вечеру Федотов разрешил своему пациенту встать и походить немного по комнате.

– Не делайте слишком резких движений, – строго сказал он при этом, – не перегружайте сердце. Если все пойдет хорошо, я думаю, что смогу разрешить вам выступить сегодня ночью по радио. Мир знает уже о том, что вы проснулись, и ждет с нетерпением встречи с вами.

Потом он ушел вслед за другими врачами, оставив Гонцова в одиночестве.

Испытывая огромное физическое наслаждение от ходьбы, Гонцов прошелся мелкими шажками по комнате.

Голова его слегка кружилась. Он усмехнулся старательности, с какой передвинул затекшими ногами, и тому еще, что жался пока поближе к стене. Со стороны, вероятно, он был похож на неопытного пловца, который плещется на мелководье у берега, не решаясь пересечь широкую гладь пробегающей мимо реки.

За стеной-окном расстилалась манящая светлая гладь.

Солнце почти спустилось уже к темной черте горизонта. Багряные отблески лежали на кипарисах, вдали в чаще сверкали остроконечные голубоватые купола, и краски были так ярки, зелень так свежа, что казалось, только что отшумел дождь.

Глаз почти не задерживался на близких предметах; может быть, поэтому Гонцов до сих пор не рассмотрел как следует памятника, – он сразу охватывал всю картину в целом. Необычайная глубина перспективы чудесно окрыляла взор.

Одновременно видны были из окон и башни моста, переброшенного через реку, и клумбы цветов подле набережной, и – отсвечивающие на солнце, по-видимому, тоже стеклянные, здания далеко за мостом, на холме.

Гонцову представилось на мгновенье, что он смотрит на волшебный город через какой-то драгоценный сияющий камень со множеством граней.

Куда вела от ворот пестренькая игрушечная мостовая? Что скрывали под собой голубоватые остроконечные купола? Не были ли они теми Дворцами Покоя, о которых вскользь рассказывал ему Федотов?

И тогда знаменитый ученый, не в силах совладать со своим нетерпением, совершил неблаговидный поступок, которкй покойный его друг в негодовании назвал бы мальчишеством. Пользуясь ослаблением присмотра, он попросту удрал тайком из больницы.

Ступая на цыпочках и говоря самому себе «тш-ш!», он прошел коридор, миновал комнату, где оживленно болтали о чем-то сиделки, и очнулся за воротами.

Тотчас ликование школьника, отпущенного на каникулы, охватило его и уже не покидало во все время прогулки.

Он задержался на секунду в воротах, раздумывая, куда ему свернуть: направо, к реке, или налево, к группе домов на склоне холма, – весь новый мир был перед ним, и он волен был выбирать. Потом он заметил рядом с собой пожилого человека в фартуке, который высаживал куст роз у памятника, освещенного косыми лучами заходящего солнца.

Гонцов скользнул любопытным взглядом по надписи на постаменте – там стояло его имя. Он запрокинул голову.

Центральная фигура скульптурной группы изображала его, Гонцова, окруженного лежащими в разных позах спящими людьми. Сам он сидел в кресле, возвышаясь над ними, держа на коленях просыпающегося кудрявого ребенка. Ребенок тер кулачками глаза, улыбка его была мягкой, недоумевающей, полусонной. И добрый доктор склонялся к нему, ласково протягивая стакан с волшебным напитком.

Много лет уже, наверное, стоял этот памятник здесь, у входа в больницу, где лежало неподвижное тело мученика науки, заплатившего природе такой дорогой ценой за свое открытие. Тут было тенисто и тихо, и дети приходили сюда по утрам и играли вокруг мраморного постамента. Об этом говорили следы маленьких ножек на песке и чей-то смешной полосатый мяч, забытый в траве.

Взрослые, гуляя с детьми вдоль кипарисовой аллеи, конечно, указывали им на памятник и вполголоса, с приличной случаю торжественностью, рассказывали об ученых, самоотверженных друзьях человечества, которым очень редко выпадало счастье дожить до полного торжества своих идей.

– Я думаю, этот куст будет красивее выглядеть с краю, – вопросительно сказал садовник, критически осматривая свою работу. – А вы как посоветуете, товарищ?

Гонцов охотно вступил в разговор.

– Розы, пожалуй, именно то, – ответил он, – что не хватало этому красивому уголку для полной гармонии.

Садовник снова нагнулся над клумбой.

– Мне сразу бросилось это в глаза, – сказал он, энергично работая лопаткой. – С недавнего времени я стал ходить к себе в Академию новой дорогой мимо памятника Победителю Сна. Мне не понравилось здесь и захотелось украсить клумбы розами, чтобы сделать приятное людям, живущим на этой улице. Понимаете?

– А! Вы работаете в Академии Садоводства? – спросил Гонцов, присев на корточки и помогая садовнику разрыхлить землю.

– Нет, в Академии Радия. Я – физик, профессор Новак, если слышали. Мои книги о цветах менее известны.

Гонцов подумал, что в мире, где сон упразднен за ненадобностью, у людей столько свободного времени, что им грешно ограничивать себя одной профессией и не проявлять свой творческий дух в самых разнообразных направлениях.

– Конечно, это дает более широкий взгляд на вещи, – пробормотал он, делает жизнь полнее, красочнее. Я бы, например, выбрал, помимо физиологии, также живопись.

– У живописца должен быть вкус, – пошутил садовник. – А вы здешний, по-видимому, старожил, видите каждый день эти клумбы и до сих пор не догадались, что кусты надо пересадить вот так…

– Значит, ваш дом далеко отсюда? – спросил Гонцов, проверяя ход своих мыслей.

Садовник тотчас уловил скрытое значение вопроса.

– О, в этом смысле мой дом – всюду, так же, как и ваш, вероятно, ответил он с улыбкой. Потом, помолчав, добавил: – Вы, право, задаете смешные вопросы. Вам разве не бывает приятно, когда вы доставляете маленькие радости людям?

Бережно расправив горделивые лепестки красивейшей из роз, он поднялся с колен, чтобы получше рассмотреть своего странного собеседника.

В разговоре возникла длинная пауза. Садовник сказал неуверенно: По-моему, это вы…

Щурясь то на Гонцова, то на памятник, он заговорил тверже: Определенно, вы… Победитель Сна!.. Подумать, а я болтаю с вами и ни разу не взглянул на вас, поглощенный своими цветами.

Он суетливо стал собирать инструменты. Затем, вспомнив о чем-то, протянул Гонцову несгибающуюся твердую ладонь: – В ваше время, кажется, так прощались? – сказал он, улыбаясь. – О, не счищайте землю со своей руки. Моя ведь не чище… Ваш доктор не рассердится за то, что вы помогли мне посадить цветы?

Они разошлись, и уже большое расстояние разделяло их, когда Гонцов услышал, как садовник окликает его, сложив ладони рупором: – О-гей, Победитель Сна!., - Что?!

И до Гонцова донеслось ободряющее: – Вам понравится у нас, Победитель Сна…

Глава шестая

Новый мир предстал перед Гонцовым безоблачноясный и белоснежный, на успокоительном зеленом фоне. Богатство оттенков его было неисчерпаемо: от изумруда веселых лужаек до строгой синевы лесов.

Плющ обвивал подножие мраморных колонн, пурпуром и янтарем отсвечивали прозрачные стены, на перекрестках громоздились пестрые пирамиды цветов.

Сплошной благоуханный сад был вокруг.

Город располагался на террасах, пейзаж виден был сразу в нескольких планах. Прямо перед путником сбегала вниз широкими уступами улица. Мостовая была выложена разноцветными плитами. Вдали, между двух холмов, поблескивала вода.

– Зелень, вода, мрамор, – сказал вслух Гонцов, разнимая пейзаж на его составные части, и усмехнулся милому кокетству города, который, казалось, без устали любовался собой в зеркале бесчисленных каналов.

Не было лучше отдыха для Гонцова, чем бродить одному по площадям и улицам незнакомого города.

Будучи предоставлен самому себе, он был совершенно счастлив и почти не замечал времени.

Солнце уже зашло, от лесных массивов поползли на город сумерки.

Он услышал совсем близко журчание и плеск воды.

Несколько капель упало на его лицо. Он поднял голову. Перед ним был фонтан.

Мимо, обгоняя его, взбежала по выщербленным ступенькам группа молодежи.

Ветер сносил брызги фонтана в сторону. Улыбаясь, Гонцов поднялся вслед за молодежью туда, где в позеленевшей, покрытой мхом нише стояли высокие граненые стаканы. Они были наполнены до краев голубоватой искрящейся жидкостью.

– Пожалуйте, вам первому, – сказала молодая девушка в ореоле пушистых волос, подавая Гонцову стакан.

Ее серые милые глаза были приветливы. С огорчением вспоминая, что утром не успел побриться, Гонцов принял стакан из ее рук и вдруг услышал за спиной задыхающийся, но бодрый по-прежнему голос: – Вам давно уже пора пить Концентрат. Можно ли так запускать лечение? Я уверен, что вы не пили Концентрат с того времени, как ушли из больницы.

Сзади стоял Федотов.

– Я ищу вас по всему городу, – продолжал он ворчливо, завладевая своим пациентом и с осторожностью сводя его по ступенькам. – Как вы неосторожны, дорогой Гонцов. Ну, долго ли заболеть, когда организм так ослаблен…

Он выговаривал Гонцову и журил его все время, пока Гонцов не сказал, засмеявшись: – Милый мой доктор, вы забываете, что я тоже врач. Я очень верю в психический фактор. Радость тонизирует нервную систему, понимаете ли? Как могу я заболеть, когда я так счастлив сейчас?

И с этими словами они вошли под своды большого зала, откуда должна была начаться радиопередача.

Глава седьмая

Стены этого зала были заняты большими экранами.

Гонцов взошел на трибуну, где стоял будничного вида столик.

Ударил три раза гонг.

И тотчас стена перед трибуной преобразилась. Площадь у входа в аллею фонтанов открылась Гонцову.

Вдали подпирал звездное небо изломанный строй кипарисов. Столбы воды сверкали под лучами прожекторов. А на переднем плане, на ступенях лестниц, у подножья колонн, были видны внимательные, настороженные взволнованные лица.

Головы вдруг задвигались, поднялись в приветственном жесте руки, и до Гонцова донесся глухой, нарастающий гул. Собравшаяся на площади толпа увидела его.

– Начинайте, – шепнул кто-то сбоку.

Гонцов оперся пальцами на столик, как делал всегда, когда читал в университете. Он не подыскивал слов, не жестикулировал, он думал вслух.

– Друзья! – заговорил он медленно. – Мало кто из нас знает, что у меня был предшественник. Писатель, прославившийся своими фантастическими романами, заставил в одном из них проспать героя двести лет. За это время небольшое состояние героя, отданное в рост, неимоверно увеличилось, и он, к своему удивлению, проснулся миллиардером. Впрочем, оказалось, что он всего лишь марионетка в руках людей, фактически владевших его богатством. От нечего делать научившись управлять самолетом, герой на последней странице эффектно покончил самоубийством в воздухе.

Почему я вспомнил этот прочитанный много лет назад роман? Потому, что кое в чем напрашивается аналогия. Если рискнуть и назвать скромным научным состоянием те отрывочные догадки и мысли, которые я высказывал в свое время, то как разрослось это состояние теперь, благодаря моим многочисленным ученикам и продолжателям! Учение о природе сна и усовершенствованный Концентрат Сна стали подлинным богатством, причем принадлежит оно, к моей радости, не одному человеку, а всему освобожденному человечеству!

Гонцов помолчал, наклонив голову и пережидая, пока утихнут аплодисменты.

– Мир изменился с того времени, как я не был в нем, – продолжал он задумчиво. – Он сделался прекраснее во сто крат. Вы не имеете возможности наглядно сравнивать и просто не представляете, как он прекрасен. Все силы разума и сердца направлены на улучшение и украшение человеческой жизни, на борьбу с непокорной косной природой. И первое место в этом мире по праву принадлежит ученым, дерзким новаторам, исследователям вещей!

– Таким, как вы, Победитель Сна! – раздался восторженный голос из толпы.

Гонцов поднял руку, как бы защищаясь от незаслуженных похвал.

– Еще в мое время, – сказал он, улыбаясь, – было немало чудаков, которые боялись, что в коммунистическом обществе людям станет скучно. Они предполагали, что вы – люди коммунистического общества – будете жить в казармах и числиться за номерами. Кроме того, чудаки утверждали, что если исчезнет нужда, то замрет прогресс. Изнеженность и лень купающихся в изобилии людей погубят их, и они покатятся вспять, к варварству… Ну, вот вы и засмеялись! Славно ж вы смеетесь, друзья!..

Шутка о казармах и номерах была понята и воспринята хорошо, Потом над затихающим в последних рядах смехом поднялся чей-то спокойный, уверенный голос: – Включите Гренландию, – потребовал голос. Пусть гренландские геологи расскажут Победителю Сна, как снова зазеленела ледяная пустыня. Ведь этр, пожалуй, одно из прекраснейших дел последнего десятилетия.

Толпа подкрепила предложение одобрительным гулом.

Вид площади с чернеющей на ней громадой людей стал тогда тускнеть и расплываться. Контуры чего-то нового, смутные краски, неясные детали медленно проступали на экране перед Гонцовым. Вскоре звездное небр совсем исчезло, и на его месте закачались величавые складки северного сияния.

У подножия поросшего лесом плато на гранитной набережной толпился народ.

От одной из групп отделился невысокий человек и шагнул к Гонцову.

– Гренландия, – сказал он тоном лектора, – была, как вам известно, последним на земном шаре, уцелевшим с незапамятных времен ледником… Но подо льдом лежал клад. Земли Гренландии таили в себе богатейшие угольные залежи. Разрозненные попытки капиталистов добыть уголь не увенчались успехом. Надо было прежде растопить весь ледник, толщина покрова которого достигала в среднем двух с половиной километров. А это стало по силам только организованному в одном усилии обществу.

Несколько лет назад ученые предложили зажечь под гренландским ледниковым куполом подземный пожар, чтобы сразу разрешить две задачи: получить энергию угольных пластов в виде газа и вместе с тем освободить Гренландию от льда навсегда.

На ледяном куполе были поставлены мощные трубобуры. По трубам вниз к углю пошел кислород. Электрическая искра зажгла горючие материалы, заложенные внутри центральной шахты, и на огромной глубине вспыхнул пожар.

Удивительные перемены, рассказывал гренландский геолог, стали происходить тогда. Над Гренландией, бывшей до этого зоной устойчивых антициклонов, заморосил дождь, Плотная пелена туманов окутала ее, Люди работали в призрачном свете фонарей и день и ночь. Страшный рев хлеставшей из узких фиордов воды и сталкивавшихся, дробящихся льдин заглушал гудки экскаваторов.

Через полгода обнажилась земля в центральной части Гренландии. Вслед геологам прибыли сюда растениеводы, и над когда-то безжизненным плато зашумела листва. Сейчас, благодаря подогреву снизу, – подземная газификация будет продолжаться еще десятки лет, явилась возможность выращивать в Гренландии многие растения.

– Но может быть, – закончил гренландский геолог, – вам это покажется менее замечательным, чем предполагающаяся экспедиция в ракетопланах на Марс.

Серьезное лицо рассказчика, пена прибоя у ног окружавших его людей, фиолетовые скалы и водопады на заднем плане стали в свою очередь бледнеть, отодвигаться, рассеиваться.

Через несколько мгновений Гонцов уже видел перед собой глубокое узкое ущелье, перепоясанное синей тенью.

Присмотревшись к суровому ландшафту, он догадался, что это кратер потухшего вулкана. На дне таких вулканов, читал он где-то, было всегда темно, как в колодце, и в самый солнечный день видны были звезды.

Экран, по-видимому, передвинули в сторону, и Гонцов различил невдалеке длинное, заостренное тело ракеты, подвешенное к сооружению, напоминавшему катапульт. Человек подошел к ракете, встал рядом с ней, и снова потекло размеренное повествование. – Спектральный анализ обнаружил на Марсе присутствие двух новых, неизвестных на земле элементов, свойства которых, однако, были с гениальной точностью предсказаны Менделеевым в его Периодической системе. Физики и химики взволновались. Начались приготовления к экспедиции на Марс на поиски за таинственными элементами.

Посланные вперед в качестве разведчиков ракеты-автоматы без людей достигли далекой цели и благополучно опустились на поверхность Марса. Радиостанция приняла оттуда сигналы автоматических раций. Все было в порядке. Самозаписывающие приборы с обычной исполнительностью отрапортовали на землю о том, какая в месте посадки температура, давление воздуха и так далее.

Путь был расчищен и обследован. За авангардом предполагалось теперь послать главные силы – межзвездный крейсер с людьми.

– Откуда вы говорите сейчас? – спросил Гонцов экран и услышал: – Наша стартовая площадка устроена вблизи лучшей в мире обсерватории в Кордильерах. Старт назначен на послезавтра.

Горное ущелье и длинное тело ракеты начали меркнуть, точно в горах выпал снег и стал оседать на них. До Гонцова донеслось, затихая постепенно: – И все это не может пойти в сравнение с работами Академии Радия, где заняты превращением элементов.

Способность удивляться за этот день значительно притупилась в Гонцове: он встретил, как должное, появление на экране седого и румяного профессора Новака, давешнего своего знакомого, с которым вместе рассаживал розы близ памятника.

– Мы усовершенствовали нейтронную бомбардировку, – сказал профессор Новак, обращая внимание Гонцова на отполированный до блеска шар на четырех эбонитовых колоннах. – Она, кажется, применялась еще в ваше время. Помните мечты средневековых алхимиков, искавших какой-то философский камень, который превращал бы в золото любое вещество? Химера, не правда ли? Но мы с помощью незаряженных частиц атомного ядра- нейтронов – научились не только превращать элементы, но воссоздавать новые, не встречающиеся в природе!

Самые драгоценные в мире вещества – радиоактивные. Если я не ошибаюсь, в ваше время грамм радия стоил полтора-два миллиона рублей. На всем земном шаре в немногочисленных тогда научных институтах могли бы наскрести не более килограмма радия. Ну, а мы теперь изготовляем эти радиоактивные вещества на химических заводах.

Все труднее было Гонцову улавливать смысл объяснений. Порой в сознании возникали провалы, точно профессор вставлял целые фразы на незнакомом языке. Все чаще приходилось перебрасывать через эти провалы мосты воображения.

Гонцов двигался по ним все выше и выше, и голоса ученых XXI века сопровождали его в этом головокружительном восхождении.

Профессор говорил: – Мы используем космические лучи… энергетический буксир далеких звезд… работаем над тем, чтобы поставить энергию звездной пыли на службу человечеству…

Голос смолк. Снова аспидпо-черный экран был перед Гонцовым, и блески, похожие на бенгальские огни, пробегали по экрану.

Федотов помог Гонцову сойти с трибуны.

– Вы устали, – говорил он. – Столько впечатлений за день! На обратном пути домой мы зайдем на полчаса во Дворец Покоя.

– Но где самолеты? – Гонцов обвел рукой пустое небо. – Я думал, что ослепну от мелькания самолетов в небе. Их нет. Где они?

– На очень большой высоте. Их не видно отсюда и в сильнейший бинокль. Теперешние воздушные трассы проложены в стратосфере, куда не достигает рябь ветров и где стратолеты развивают предельную скорость. Мы пользуемся этим совершенным способом передвижения при полетах на дальние расстояния. Обычно же, в обиходе, нас устраивают мотокрылья – легкие летательные машины.

Гонцов подивился умиротворяющему спокойствию, разлитому вместе с запахом цветов в воздухе. В который раз за прогулку отметил он отсутствие неприятных раздражающих шумов, – не слышно было лязга и скрипа трамваев, автомобильных сирен, свистков, грохота, – и он опять обратился за разъяснениями к Федотову.

– Как, – сказал тот, – разве это случилось не в ваши годы? Да, значит, вы уже не застали Комитетов Тишины…

Комитеты Тишины, обладавшие большими полномочиями, составлялись из инженеров и врачей и в конце XX столетия произвели тщательную сортировку всех городских шумов. А когда в городах воцарилась тишина, с предложением своих услуг выступили композиторы. На расчищенном от сорняков поле, в освобожденном от визга и треска эфире они обязались вырастить сад прекрасных мелодий.

– Прислушайтесь, – сказал собеседник Гонцова.

Слабое дуновение музыки как бы струилось сверху.

Они сидели некоторое время неподвижно. Похоже было, точно ветер стряхивает с ветвей стеклянные капельки росы и те падают вниз с тихим перезвоном.

Мелодический ветер то нарастал порывами, то затихал, подчиняя нервы какому-то внутреннему ритму радости. Гонцову вспомнилось вдруг печальное изречение Паскаля: «Люди никогда не живут настоящим, а только прошедшим или будущим». Вздор! Ощущение реальности всего происходящего, – и доброе лицо его собеседника с широко расставленными выпуклыми глазами, раскаленный диск солнца, падающий за холмы, – было счастьем, огромным, почти нестерпимым, как нестерпимым бывает яркий свет.

Гонцов зажмурился, потом засмеялся.

– Мне вспомнились описания людей будущего, – сказал он. – Какие страшные, злые шаржи! Люди-головастики в двойных очках и со слуховым рожком, подслеповатые, лысые, сутулые, кривобокие, на хилых, трясущихся ножках! Или люди, выродившиеся в насекомых, разумные пауки с душой убийцы! Или же один только мозг, дымящийся, как фимиам, на гигантском треножнике-машине!

– Что ж удивительного в этом, – пожал плечами собеседник. – Образы капитализма стояли вокруг писателя, заслоняя от него будущее. Уродливые тени их падали через его плечо на бумагу. На самом деле, как видите, мы совсем другие.

Да, вокруг были очень красивые и очень здоровые люди.

Изменилось ли их телосложение? Шире стали как будто плечи и грудь. Люди XXI века дышат, подобно горцам, чистейшим воздухом, который часто озонируется искусственными грозами. Спорт, разнообразные игры, гимнастические танцы прочно вошли в быт.

Незаметно они дошли до Дворца Покоя. Перед входом Гонцов произнес: – В свое время я высказал предположение о том, что нервную систему можно заряжать, как аккумуляторы, электричеством. Я колебался только в выборе лучистой энергии.

Вскоре Гонцов, совершенно голый, лежал на циновке.

– Расслабьте напряжение мышц и мозга, – напутствовал его Федотов. Старайтесь не думать ни о чем.

Широко открытые глаза Гонцова были устремлены в потолок.

В прорези между шторами проходил неяркий свет.

Он думал вначале, что это свет с улицы, но потом увидел, что цвета меняются, пульсируют. Зеленые, голубоватые, нежно-фиолетовые лучи тянулись к нему со всех сторон, как бы поднимая его на воздух. Ему показалось, что он парит на гребне радуги.

Прошло не очень много времени, и Гонцов почувствовал потребность встать, говорить, двигаться. Нервная система его была точно промыта в этой радужной световой ванне.

– Вы отдыхали пятнадцать минут, – встретил его Федотов в фойе. – Ну как? Не правда ли, прекрасно дополняет ваш Концентрат?

Времени было всего четыре часа ночи. Город продолжал бодрствовать, не затихая ни на минуту. Так же играла музыка, звенел смех, над головой слышался немолчный шелест крыльев легких изящных машин.

Федотов, однако, воспротивился дальнейшему продолжению прогулки.

– Домой, домой, – сказал он неумолимо. – Вы не знаете меры ни в чем, мой друг. Превосходно проведете остаток ночи за книгой, а утром, – я не неволю вас, гуляйте.

Он завалил книгами столик подле кровати Гонцова и распрощался.

Млечный Путь по-прежнему осенял Гонцова своими раскидистыми, припорошенными инеем ветвями. Облитые жемчужным светом, в молчании стыли за прозрачной стеной кипарисы.

Гонцову попалась «Новейшая история человечества», предпоследний том.

1914 год – на полях Марны и Восточной Пруссии закипел бой. 1917-й знамя Октября взвилось над одной шестой земного шара. 1930, 1935, 1940… Гонцов погрузился в чтение.

Тихо тикали часы на этажерке. Звезды меняли положение. Стеклянная комната, в которой сидел безучастный к окружающему пришелец из XX века, казалось, совершала бесшумный полет во времени.

…Пришедший утром к Гонцову Федотов застал его в довольно растрепанных чувствах.

– Что с вами, милый? – испугался Федотов, пробуя его пульс. – Не захворали ли вы снова?

– Пустяки, не то, – ответил Гонцов. – Просто понял, как ужасно я отстал от вас, людей XXI века. Мои знания совершенно ничтожны. Я, наверное, не смог бы работать сейчас и лаборантом,

Он заходил в волнении по комнате.

– А быть в тягость я не хочу, – говорил он. – И праздношатающимся туристом, зевакой тоже не могу быть. Я хочу работать наравне со всеми. Творить. Созидать. Понятно вам?

И снова, как раньше, на плечо этого вечно мятущегося, беспокойного человека легла успокоительно-твердая, дружеская рука.

– Почему же вы так отчаиваетесь? – спросил внук Федотова. – Учитесь. Нагоняйте.

Он продолжал с привычной рассудительностью: – Вы очень быстро нагоните пропущенное. Занимайтесь хоть круглые сутки. А мы все поможем вам.