Происшествие в Утиноозерске

Непробиваемый Рыбин

Третьего июля Алексею позвонил завлаб Притальев. Он сообщил, что через неделю на институтском корабле «Интеграл» состоится трехдневный семинар по проблеме утиноозерского ящера. Он также добавил, что список участников уже утвержден, но для корреспондента, возможно, найдут лишнее место.

Бандуилов, не мешкая, ринулся в Институт с письмом, подписанным главным редактором. Собственно говоря, новость о предстоящем мероприятии Алексея не удивила. Ученый мир давно уже использовал пароходы для научных конференций, школ, симпозиумов, коллоквиумов и всякого рода дискуссий. Тот, кто первый предложил собираться на водном транспорте, был, бесспорно, человеком дальновидным. Разве можно сравнить семинар в душном загазованном городе с семинаром на воде! Морской или речной воздух, живописные берега, солнечные блики, чайки за кормой — какой ученый не бросит ради этого все дела и не поспешит на корабль, даже если тематика докладов ему не интересна. Разумеется, для полного успеха коллоквиума необходимо участие в нем нескольких корифеев, которые, подобно свадебному генералу, придадут мероприятию солидность и вес. Кроме того, мудрые организаторы всегда позаботятся о присутствии на судне двух-трех милых дам, но не для глупостей, а в качестве возбуждающего средства, как, скажем, черный кофе. Глядя на них, спорящие стороны будут биться за Истину с утроенной силой, словно участники средневековых рыцарских турниров.

У корабля есть еще одно преимущество перед сушей: на нем нет универмагов, музеев, театров — всего того, что может отвлечь от серьезного дела. Вдобавок, он окружен со всех сторон водой, так что сбежать с него довольно трудно. Поэтому участнику научного круиза не остается ничего иного, как слушать выступления коллег…

Подготовка к такому плаванию начинается чуть ли не за год, но утиноозерская загадка требовала действий решительных и быстрых, и Лавр Григорьевич Горячин бросил все силы на организацию семинара. Задача его облегчалась тем, что Институт имел свое научно-исследовательское судно, которое, наконец-то, пригодилось для серьезного дела. Лавр Григорьевич сам составил список участников. Двадцать пять человек он пригласил из разных городов, остальные сорок пять мест распределил между сотрудниками своего Института, хотя желающих было гораздо больше.

Алексей даже не подозревал, что попасть на корабль будет так сложно. Секретарша Горячина, равнодушно прочитав официальную бумагу из журнала, сообщила Бандуилову, что список уже утвержден, а сам Лавр Григорьевич срочно вылетел в Москву и вернется лишь через четыре дня. Она посоветовала Алексею обратиться к Рыбину, заместителю директора по хозчасти, который ведает сейчас подготовкой к семинару. Огорченный журналист отправился к Рыбину. Алексею никогда прежде не доводилось иметь с ним дела, хотя кое-что он о нем слышал.

Роман Петрович Рыбин был высок, как говорится, в теле, но не толст. Недавно ему стукнуло пятьдесят, но выглядел он моложе, хотя в пышной шевелюре было немало благородной седины. Для полноты портрета упомянем крутой лоб, квадратный подбородок, который принято называть волевым, и темные маленькие, как вишневые косточки, зрачки, пристально смотревшие на человека до тех пор, пока тот не начинал чувствовать за собой какую-то вину. При такой внешности Роман Петрович свободно мог украсить палату английских лордов, и не случайно посторонние люди принимали его за директора Института. Природа обделила его умом, но в качестве компенсации наградила Рыбина неиссякаемой энергией. В прошлом он возглавлял обувную фабрику, но — неудачно. Затем он два года руководил техникумом, где успешно развалил работу, с треском вылетел и приземлился в кресло директора Дома культуры. Разогнав любительский театр и оскорбив диск-жокея, Роман Петрович стал жертвой жалобщиков и был переброшен в спортобщество, где стал тренировать тренеров. Внеся вклад в физкультурное движение, он был вынужден уйти в Институт Прикладных Проблем.

Первое, что поразило Рыбина, когда он пришел в ИПП, была свободная посещаемость. Сотрудники приходили на работу когда вздумается, засиживались допоздна и вообще жили вольготно. Роман Петрович повел решительную борьбу с такой разболтанностью. Он был твердо уверен, что все научные сотрудники — шалопаи, которым платят слишком много, и считал главной своей задачей приучить их к дисциплине. С этой целью он ввел утренние проверки. В первый же день попалось человек сорок, опоздавших к началу работы. Рыбин собственноручно переписал проштрафившихся, он ни о чем их не спрашивал, не читал нотаций — лишь молча регистрировал факты, и это давящее спокойствие вызывало у сотрудников тревогу. Находились, правда, умники, доказывавшие Роману Петровичу, что творческую деятельность нельзя регламентировать.

— Мы совы! — заявляли они. — Нам думается хорошо лишь в поздние часы!

— Хоть совы, хоть филины! — бесстрастно отвечал Рыбин. — Думать вы должны от звонка до звонка в специально отведенных местах!

От утренних проверок он перешел к послеобеденным и вечерним. В результате порядок восторжествовал, а производительность снизилась.

В знойные летние месяцы Роман Петрович устраивал регулярные облавы в районе пляжа. Операции он проводил весьма искусно. Так, например, в рабочее время пляжный диктор объявлял, что сотрудника ИПП — фамилия не называлась — просят срочно явиться в радиоузел. Нарушители трудовой дисциплины сбегались на зов прямо в плавках, попадая в руки Рыбина. Иногда он подплывал к берегу, ползком выбирался из воды и медленно, точно крокодил, двигался на животе по песку, фиксируя прогульщиков. Этот способ, конечно, требовал хорошей физической подготовки, но недаром Роман Петрович служил когда-то по спортивной части…

Впрочем, деятельность его не ограничивалась проверками посещаемости. Неистощимая фантазия администратора позволяла ему постоянно вводить какие-нибудь новшества. Так, например, он решил, что сотрудники, уходя с работы, должны оставлять свои удостоверения в Институте. С этой целью он заказал в мастерских многоэтажную вращающуюся башенку с множеством ячеек, которую установил в вестибюле, рядом с вахтером. Поскольку палец в ячейки пролезть не мог, удостоверения приходилось извлекать специальными щипчиками, висящими на леске. По утрам у башни начиналась давка, всё пытались вращать ее одновременно, ища свою ячейку и ругаясь. Роман Петрович стоял в сторонке, невозмутимо наблюдая за вавилонским столпотворением. Если же какой-нибудь несдержанный товарищ подбегал к нему и выражал протест, Рыбин молча смотрел на него, затем твердо и громко произносил:

— Стадо, в которое вы себя превращаете, есть результат вашей собственной неорганизованности! Мы будем пресекать подобные безобразия!

Твердость тона и это загадочное «мы» вызывали у недовольного замешательство, и он возвращался к башне, чтобы искать свою ячейку.

Все, что делал Роман Петрович, — доставал ли из кармана платок, разговаривал ли по телефону, надевал ли очки — любое его движение было преисполнено значительностью и вызывало у людей слабых чувство собственной неполноценности. Недовольные Рыбиным пытались на него жаловаться, но без успеха, ибо он пользовался покровительством Горячина. Более того, отправляясь на важные переговоры, директор брал с собой в качестве адъютанта Романа Петровича, используя его представительную внешность, но запрещая при этом открывать рот.

Излюбленным занятием Рыбина было стоять в центре институтского вестибюля. Часами возвышался он здесь, напротив стеклянных дверей, и, полный таинственных дум, оцепенело смотрел вдаль, на дорогу, словно ждал гонца с важной вестью.

На этом посту и нашел его Бандуилов. Не решаясь отвлечь его от созерцания, Алексей остановился в двух шагах от Рыбина.

— Я вас слушаю! — вдруг произнес Роман Петрович, по-прежнему глядя на дорогу. Алексей даже оглянулся, желая убедиться, что слова относятся к нему. Назвавшись, он протянул Рыбину официальное письмо от журнала. Роман Петрович принял его королевским движением, но читать в вестибюле не стал, а повел гостя в свой кабинет. Там, нацепив очки, он долго изучал текст, затем столь же долго смотрел на Бандуилова, но тот не только не смутился, но даже наоборот — слегка улыбнулся, что, вероятно, совсем не понравилось Роману Петровичу.

— Опоздали! — кратко произнес он.

— Как же так… — заволновался Алексей.

Рыбин невозмутимо взял в руки карандаш и чистый лист.

— Давайте подсчитаем вместе, — сказал он, — чтобы получить ясную и объективную картину! На корабле тридцать пять кают для пассажиров. В каждой каюте по два места. — Он перемножил. — Итого — семьдесят вакансий. Если взять еще вас, получится один лишний…

— Согласен быть семьдесят первым, — сказал Бандуилов.

— Где же вы будете спать? — сухо спросил Рыбин.

— На палубе, — просто ответил Алексей, — в салоне, трюме, где угодно — какая разница…

— Очень плохо, что вы не чувствуете разницу! — взгляд Романа Петровича уперся в бритую голову Бандуилова. В ее бесстыдном блеске чудилось Рыбину нечто неприличное и аморальное. — Вы представьте себе на минуту, что корабль потерпит крушение. Спасательные средства рассчитаны только на семьдесят человек. Этих мы спасем. Что же касается семьдесят первого… — печальную концовку он не договорил.

Алексей понял, что дальнейшие уговоры бесполезны, и если он еще пытался уломать Рыбина, то делал это, скорей, от досады.

— Роман Петрович, проблема ящера — дело общегосударственное. Я готовлю материал, который будет читать вся страна! Я просто обязан присутствовать на семинаре…

— Уж не хотите ли вы сказать, — холодно спросил Рыбин, — что я должен уступить вам свое место на корабле?

— Ну что вы! — смутился Бандуилов. — Я прошу войти в мое положение…

Роман Петрович сидел в кресле загадочный, как сфинкс.

— Свободных мест нет! — решительно повторил он, давая понять, что разговор закончен.

К счастью для Алексея, вопрос уладился быстро, как только вернулся из Москвы Горячин. Лавр Григорьевич, вызвав к себе Рыбина, указал на сидящего в кабинете корреспондента и сказал:

— Это товарищ из журнала. Организуй ему место на корабле. Он должен плыть с нами!

Ни один мускул не дрогнул на лице Романа Петровича, словно и не было у него разговора с Алексеем.

— Обеспечим, — деловито ответил Рыбин. — Могу идти?

— Иди, иди! — кивнул ему директор, и Роман Петрович, величественно пятясь, покинул кабинет.