Проклятие виселицы

Говорят, что от них воняет мочой.

Если у смертного вздутия или бородавки, нужно собрать муравьев, завернуть их в тряпицу вместе с улиткой и сжечь, а пепел смешать с уксусом. Потом оторвать муравью голову, а тело раздавить пальцами и смазать этой жидкостью вздутия, тогда они опадут.

Некоторые считают, что муравьи - часть лесного народца, просто они прошли через много превращений, становились всё мельче и мельче и стали муравьями, прежде чем исчезнуть насовсем.

Другие говорят, что они души некрещёных детей, что не могут попасть ни в рай, ни в ад, и потому нельзя разрушать муравейник. А если в нужный момент в новолуние на муравейник положить кусочек олова, то он превратится в серебро.

Муравьиными яйцами можно разрушить любовь мужчины к женщине или девушки к парню, если смертный сам желает заполучить этих людей. Ибо смертные во всем непостоянны, кроме одного - больше всего они пылают страстью, когда эта страсть безответна.

Травник Мандрагоры

Притон

Облачко лилового дыма просочилось сквозь ярко-зелёную листву огромного бука и растаяло, не успев коснуться бледного рассветного неба. Внизу, под ветвями, Гита вертела в руках высохшее яблоко, считая воткнутые в мякоть шипы: иена, дина, дийна, дас, катлер, вина, вийна, вас, иена, дина [22]. Гита и так знала, сколько использовала шипов: один — чтобы привести девушку к ней, один для ребёнка, один — чтобы запустить дело. Подсчёт должен только усилить колдовство. Она вытащила третий шип и бросила на тлеющие угольки очага, и спустя мгновение он вспыхнул маленьким языком пламени. Гита успела лишь перевести дыхание, и огонёк погас, осталась только крошечная кучка пепла в форме серой лисицы. Гита молча улыбнулась и сдула пепел. Она добавила в огонь несколько поленьев и снова уселась на пол, глядя на зелёный купол над головой. Солнце, проникавшее сквозь ветки, освещало паутинку крошечных жилок в каждом нежном новом листке. Хорошее время, чтобы пожить вне дома. Ей этого не хватало.

Она чуяла движение за спиной, но не трудилась оборачиваться. Гита знала — это всего лишь парнишка, что с самого утра болтается по лесу, не показываясь ей на глаза. Пытается набраться храбрости и выйти на поляну.

Мальчик наконец кашлянул.

— Есть одна девушка...

Он не добавил никаких объяснений, должно быть, думал, что тому, кто его ждёт, этих трёх слов достаточно. Гита поворошила огонь, а паренек продолжал глядеть на неё во все глаза, словно в том, как она подбрасывает в костёр ветки или дует на угольки, тоже есть своя чёрная магия.

— Можешь это сделать? — наконец выпалил он.

— Ну конечно, она может, — ответила Мадрон.

Мальчишка резко обернулся на голос, как будто в него попала стрела.

— Кто это сказал? — он испуганно озирался. — Это дух?

— Злобный старый дух, — пробормотала Гита.

Но взглянув на испуганное лицо мальчика, знахарка смягчилась. Она показала на полускрытый за деревьями маленький шалаш, сплетённый из ветвей и прошлогоднего папоротника

— Там одна старая карга. Она слепая. Она не причинит тебе вреда.

Совсем не убеждённый её словами, мальчик отступил на несколько шагов.

Он был одним из сыновей угольщика, живущего большую часть года в глубине леса, день и ночь поддерживая огонь. Каждый дюйм его кожи загрязняла копоть, а одежда представляла собой множество слоёв грязного разноцветного тряпья. Высокий и угловатый, мальчик походил на слишком быстро выросшее молодое деревце. Светлые спутанные волосы торчали из-под шапки, спадая на плечи. Он постоянно двигался, как ребёнок, однако редкая поросль над верхней губой и на подбородке наводила на мысль, что, возможно, он старше, чем кажется.

Гита вздохнула.

— Ну, и когда ты последний раз видел эту девушку, в которую влюбился?

Парень ещё раз испуганно посмотрел на шалаш и снова сосредоточил внимание на Гите.

— В Михайлов день, на селёдочной ярмарке, в Ярмуте.Отец взял нас с собой продавать уголь на корабли. В первый день отец и братья послали меня купить что-нибудь на ужин, и там, на отмели, я её встретил. Она продавала устрицы из большой корзины на спине. На следующий день я опять пришёл, и ещё на следующий, иногда и дважды покупал, пока братья не сказали, что их уже тошнит от одного вида устриц. А тогда я просто приходил постоять и поглядеть на неё. Она такая... как королева. И волосы у неё... так блестят, будто она носит драгоценности. А когда я это ей сказал, она ответила, что это ветер нанёс в волосы рыбьей чешуи, и она смеялась, а на щеках у неё ямочки...

— Ты говорил ей, что влюбился? — перебила Гита, по опыту зная, что страдающий от неразделённой любви юнец способен весь день говорить о своей возлюбленной, если его поощрять.

Мальчик повесил голову, жалостно шаркнул босой ногой по высохшим прошлогодним листьям.

— Не говорил, — сказала Гита.

— Но когда в этом году мы туда вернёмся, я скажу. В этот раз я скажу, только... а если она полюбит другого прежде, чем я ей скажу...

— Тогда тебе понадобится что-нибудь, чтобы она разлюбила его и полюбила тебя.

— Можешь дать мне чего-нибудь чтобы её добиться? — горячо спросил парень.

— Для приворота мне понадобится что-то от неё. У тебя есть что-нибудь, чего она касалась или носила? Может, прядь её чудных волос? Или обрывок ленты?

Поколебавшись, парень вытащил из-за пазухи половинку устричной раковины, которую носил на обрывке шнурка на шее.

— Она сама её открыла, вылила устрицу в рот и выбросила раковину. А я подобрал и сохранил, — он благоговейно, как святую реликвию, тронул слоящуюся раковину.

Гита не сомневалась, что под слоем грязи он покраснел. Она крепко сжала губы, стараясь удержаться от улыбки. Мужчины, как собаки, ненавидят, когда над ними смеются. Она протянула руку.

— Если она из неё ела, меня это устроит. Приходи за амулетом на закате.

Гита знала, что эта затея обречена на неудачу, как если бы влюбились лосось и ласточка. Парнишка был лесным жителем, девушка принадлежала морю, и где бы они свили гнёздышко? Но молодые наивно верят, что любовь преодолеет все препятствия.

— Ты не потеряешь эту раковину? - с тревогой спросил парень.

— Я буду беречь ее как жемчуг.

Паренёк осторожно положил раковину на ее ладонь и быстро отскочил в сторону.

Гита повернула раковину в ладони и провела пальцем по внутренней гладкой переливающейся поверхности. Она наклонила ракушку к солнечным лучам, наблюдая, как серебристые, голубые и розовые искорки вспыхивают на освещенной солнцем поверхности, словно песчинки в ручейке.

— Ты собираешься использовать те же чары, что и тогда, на сэра Джерарда? — подала голос Мадрон. — Они длятся недолго. Я говорила тебе использовать Ядву, но ты меня не послушала.

Гита сердито поднялась и, подойдя к шалашу, уставилась на лежащую внутри старуху, которая чуть приподнялась на постели из сухого папоротника.

— Я тебе говорила, я не применяла к нему чары. Он хотел меня. И взял бы меня в жены, если бы не его мать.

Старуха хрипло рассмеялась. Слепые глаза обратились в сторону Гиты — Мадрон точно чувствовала, где стоит дочь.

— Ему нравилось спать с тобой детка, но мужчина знатного происхождения никогда не возьмет в жены знахарку, даже рожденную свободной, если конечно, его не околдовать. Я предупреждала тебя, просто раздвинуть ноги — недостаточно, чтобы поймать самца вроде него, нужны силки покрепче.

— А ты всегда была против, чтобы он взял меня в жены, — резко ответила ей Гита. — Боялась, что я оставлю тебя гнить в одиночестве в твоей халупе, чтобы ты померла от голода и все про тебя позабыли бы.

— Ты была уже слишком стара, чтобы шляться как влюблённая девчонка. Кроме того, когда леди Анна запретила ему даже подходить к тебе, ты довольно быстро расквиталась за обиду.

Гита вздернула голову.

— Я всего лишь сказала правду.

— Это уж точно, но нужно ли было говорить правду?

Гита отвернулась, шагая между деревьями, не особо задумываясь, куда идёт, наверное, хотела уйти от Мадрон и ее слов. Но она знала, что никогда не сможет этого сделать. Двадцать лет назад Мадрон произнесла те же самые слова, они засели внутри Гиты, словно ленточный червь, и не давали покоя.

Когда-то Джерард любил ее. Она в этом уверена. Она была его первой любовью, и хотя он был младше на шесть лет, но что значила эта разница в возрасте — говорили они друг другу. Она привела его к первым робким прикосновениям, их тела впервые соединились в теплой влажной траве жарким летним вечером. Однако уже после нескольких встреч, когда она помогла ему открыть все тайны наслаждения своим и его телом, он брал её с бешеным исступлением.

Отстранившись друг от друга, обессиленные и счастливые, они лежали, глядя сквозь ветви деревьев вверх, на звёзды. Он называл ей незнакомые и странные имена созвездий, которые знал из книг — Дева, Лев, Скорпион. Она учила его называть звёзды именами, которые передавали из поколения в поколение — добрые знакомые имена: Путь мёртвых, Плуг, Лебедь. Они слушали уханье сов, зовущих подруг, крик козодоев и лай лисиц. А потом он снова обнимал её, и тогда они больше не видели и не слышали ничего, кроме жара своих сердец.

После того, как о них узнала его мать, Джерард не приходил много недель. Когда же он наконец появился, Гита была безумно рада — за то, что ослушался мать, она обожала его ещё больше. Она бросилась к нему, обхватила руками, поцеловала. Но Джерард взял её за плечи и отодвинул от себя.

— Я не могу. Я пришёл только сказать, что скоро женюсь — как только отец вернется со Святой войны. Я подумал, тебе следует знать. Я был обручён с ней ещё ребёнком.

— Обручён? — ошеломлённо повторила она. — И всё это время, шепча мне, что любишь, ты был обещан другой?

Он потупил глаза.

— Я едва знаком с этой девушкой, мы не встречались с самого детства. Я думал, ты понимаешь — все мужчины в моём положении... Кроме того, ты ведь знала, у нас с тобой не было будущего, мы просто приятно проводили время.

— Приятно! — вскрикнула она.

Джерард пытался остановить яростный поток гневных слов, зажимая ей рот, но она укусила его до крови. Он выругался, зажимая под мышкой руку. Он стал говорить другие слова, утешать, успокаивать, но Гита ничего не слышала. Она больше не хотела ничего слышать. Она бесновалась и кричала, и когда он ушёл, она думала о заклинаниях и ядах, в равной мере желая приворожить его и отравить, но в итоге так ничего и не сделала.

Мадрон права, ей следовало привязать Джерарда к себе с помощью Ядвы. Она могла так приворожить его, что он женился бы на Гите, несмотря на целую армию матерей. Но что толку привязывать к себе мужчину с помощью магии? Какая радость лежать в его объятьях, зная, что это не его выбор и он не понимает, что делает? Какое удовольствие просыпаться каждое утро, боясь, что сегодня чары рассеются, и когда он откроет глаза, в обращённом на тебя взгляде ты увидишь лишь отвращение?

Нет, Гита не желала так усмирять свою боль. Встречая холодный серый рассвет после многих бессонных ночей, она смогла придумать только одно, что отомстит за ее боль. Месть не вернёт ей Джерарда, но она накажет его страшнее, чем это способна сделать любая земная сила. Ведь так всегда учила дочку Мадрон — вкус мести слаще, чем вкус любви.

Люс провела Элену к первой из гостевых комнат, как их здесь называли. Она распахнула дверь и принялась распахивать ставни, чтобы впустить в комнату свежий воздух раннего утра.

— Тебе лучше начать отсюда. Расправь постели, проверь, что лампы наполнены маслом, а фитили подрезаны. Потом повороши камыш на полу, подсыпь немного свежей травы. Матушка любит порядок. Масло для ламп и мешки с травами для пола найдёшь во дворе, в кладовой.

Комната, прошлой ночью наполненная довольным хрюканьем, утром была пустой и тихой, только в дальнем конце ещё храпела какая-то пара. Они спали, сцепившись друг с другом, совсем голые, наброшенный плащ едва прикрывал зад девушки, положившей ногу поверх паха клиента. В отличие от комнаты, где Элена провела ночь, здесь имелись невысокие перегородки, отделявшие лежанки друг от друга — не ради уединения, поскольку отсеки были открыты со стороны узкого прохода, а чтобы хоть немного защититься от зимних сквозняков, а также чтобы клиенты случайно не задевали друг друга и не скатывались друг на друга в порывах страсти.

Люс опустилась на ближайшую кровать и, зевнув, свернулась поудобнее.

— Начинай, Холли.

Неуклюже двигаясь в одолженной Люс слишком большой юбке, Элена принялась разглаживать покрывала в первом отсеке.

Она почти наслаждалась работой — той, что она делала каждый день, обычной женской работой по дому. Но это не её дом — нагнувшись, она почувствовала сладко-солёный запах от пятен на покрывалах, резкую вонь пота, заглушённую мускусным ароматическим маслом. Элена отшатнулась, руки задрожали. Неужто чужак продержит её здесь, среди этих пятен и запахов, до тех пор, пока её волосы не провоняют ими, как у Люс?

Элена огляделась, стараясь успокоиться, пытаясь найти хоть что-то, не кричащее о том, что происходило в этой комнате. Она заметила приколоченную к стене у двери длинную доску, разделённую на квадраты, и в каждом было что-то вроде картинки. Любопытство заставило её подойти ближе. Она застыла на минуту, не в силах постичь то, что видит, потом отвернулась, залившись краской. Элена услышала хихиканье Люс. Девушка соскользнула с кровати и, обняв Элену за плечи, заставила снова обернуться к доске.

— Смотри, это то, что мы предлагаем.

В каждом из маленьких квадратов была грубо нарисованная фигурка, иногда две, а иногда и три, изображавшие людей в различных странных позах. Элена была неопытна в сексе, но всё же выросла в естественном окружении, среди плодовитой природы. Ещё не выучив названий животных, она уже видела петухов, вспархивающих на спины кур, баранов, спаривающихся с овцами, жеребцов, покрывающих кобыл или даже других жеребцов. Она смеялась над парнями и девчонками, кувыркающимися на пастбище. Все эти ежедневно повторяющиеся хрипы, стоны и крики казались естественным проявлением жизни.

Соития людей в крестьянских домах или даже в Большом доме не слишком отличались от случек животных — поспешные, спрятанные под одеялами. Звуки приглушались из страха побеспокоить детей, родителей или какого-нибудь вспыльчивого соседа по кровати. Воображения там не требовалось, достаточно лишь естественного стремления, жажды и похоти. Однако Элене предстояло узнать, что праздный человеческий ум способен создавать очень странные фантазии, которые никогда не придут в голову петуху или собаке.

Люс кивнула, указывая на доску.

— Мы принимаем здесь много иностранцев — моряков, торговцев и тому подобных. Мы не всегда понимаем, чего они хотят, так что они могут просто показать здесь. И знаешь, с некоторыми местными парнями мы тоже используем эту доску. Стоит им прийти сюда, как из их убогих голов исчезают все слова, и они начинают лепетать как младенцы. — Она ласково улыбнулась. — У меня тут на днях один парень даже не мог припомнить, кого он заказывал, женщину или мальчика.

— Мальчика?

Люс махнула рукой.

— Мальчики работают в другой комнате, за следующей дверью. Здесь некоторым клиентам не нравится видеть мужчин с мальчиками. Смешно, — добавила она, словно про себя, — то, что вызывает у одного мужчины восторг, у другого вызывает рвоту.

— Я думала, те мальчики — сыновья здешних женщин.

— Все они чьи-то сыновья, — фыркнула Люс. — Немало отцов и матерей продают сыновей сюда, на работу. Но они не наши, хотя некоторые женщины для них больше матери, чем те, что у них были.

Элена прикрыла глаза от стиснувшей голову внезапной боли. Что стало с её собственным сыном? Что с ним сделала Гита? Он сейчас в безопасности, или знахарка продала его? И не окажется ли он в конце концов в таком вот месте? Она была почти рада, что оказалась здесь, как будто этого достаточно, чтобы ублажить небеса и защитить от этого сына. Элене хотелось верить — раз это произошло с ней, значит такого не случится с её сыном. Но в глубине души она понимала, что это не так. И женщину, и её ребёнка легко убить вместе, так часто случалось, однако она упорно цеплялась за ту же мысль — я делаю это, чтобы защитить его.

И почему смертные считают страдание платой, способной купить справедливость или спасение? Мы, мандрагоры, усвоили мудрость наших отцов — жизнь даётся тебе почти даром, если умеешь украсть, если же нет — можешь страдать сколько угодно, но этим не приобретёшь для себя ничего, кроме боли.

Взглянув ещё раз на доску с картинками, Элена не смогла скрыть отвращения. Теперь, глядя на Люс, она пыталась представить, что из этого делает она.

Люс помрачнела, увидев выражение лица Элены.

— Не стоит тебе насмехаться над нами. Ты и сама ведь тоже здесь, верно?

— Но я не стану этого делать! — сказала Элена.

— Ты удивишься тому, что сможешь сделать, когда заставят. А если прогнёшься немного, киска, можешь даже получить от этого удовольствие.

Элена почувствовала, что краснеет — Люс точно угадала её мысли. Но она всё ещё не могла вообразить, как можно проделывать такое с незнакомцами. Она не смогла бы и не станет. Она ведь на самом деле замужем. Она никогда не будет такой, как Люс. Да ей и не понадобится. Совсем скоро, может даже сегодня, появится Рафаэль и заберёт её отсюда куда-нибудь в безопасное место. Она не останется, не будет жить здесь, как другие девушки. Сегодня, или, может быть, завтра, за ней придёт Рафаэль.

Пытаясь не смотреть на доску с завораживающими картинками, Элена занялась чисткой и уборкой, изо всех сил стараясь сосредоточиться на разглаживании, встряхивании, рассыпании, выравнивании — на повседневной работе, от которой дома, в Гастмире, ей хотелось побыстрее избавиться. Теперь Элена вцепилась в неё с яростью нищего, сжимающего свою единственную монетку.

Люс улыбалась про себя — она прекрасно понимала страх Элены. Ей довелось увидеть немало девушек, входящих в Матушкин дом, и Люс знала — на всё нужно только время. Пусть Элена привыкает понемногу, думала она. И потому Люс не стала говорить, что эти простые и безликие комнаты — всего лишь общие помещения, предназначенные для самых бедных — нищих ремесленников и прыщавых девственников-подмастерьев, моряков и бродячих торговцев, которые хотят эля, мяса и женщин — именно в таком порядке. Сюда приходили и мелкие клирики, у которых после долгих часов мрачной службы на латыни разыгрывались такие нечестивые фантазии, что они не смели исповедовать их никому, кроме шлюх.

Однако были здесь и другие, тайные комнаты, они пока неизвестны Элене, но ей предстоит их узнать. О да, в своё время, как приходится узнавать любому смертному, что в каждой душе есть свои тёмные и потаённые уголки.