Прокурор Горайко и его коллеги

Ехал я в Москву со своим другом прокурором Петром Горайко. Поезд шел быстро. Людей в вагоне было мало. Спать не хотелось; мы вышли в коридор и разговорились, стоя у открытых окон, обдуваемые ветерком.

— Вчера у меня на приеме была одна пожилая женщина, — говорил Горайко, — она с возмущением заявила: «Вы только одно и стараетесь делать — во что бы то ни стало обвинить человека. Знаю я вас… Прокуроры всегда такие…» Сына этой женщины осудили за участие в разбойном нападении.

— Вы не правы, — возразил я ей, — советский прокурор не только обвинитель, но и страж законности, там, где надо, он защищает человека.

— Пустые слова, — бросила она.

— Посмотрел я на нее, и обидно мне стало. Не за себя, а за тех, кто до сих пор не понимает существа деятельности советского прокурора.

И на память мне пришли многие дела и многие прокуроры, поступавшие совсем не так, как казалось этой женщине…

I

Это было еще до войны на Дальнем Востоке. Меня, тогда еще молодого следователя, вызвал прокурор Давид Евсеевич Качурин и сказал:

— Вот что, товарищ Горайко, примите к производству это дело. Не пугайтесь его многотомности. Начато оно давно, еще в марте 1937 года. Обвиняется заместитель главного инженера крупного строительства Овдиенко. Остальное вы сами прочтете. Сколько нужно вам времени?

— Ознакомлюсь с делом и доложу.

— Хорошо. Кстати, не забудьте прийти ко мне в воскресенье на обед. Ведь вы холостяк…

…Я начал листать дело.

читал я постановление о направлении дела в прокуратуру.

У меня сразу возникло много вопросов, один из них — почему это дело так долго велось?

В первом постановлении о предъявлении Овдиенко обвинения говорилось, что он с целью вредительства утвердил неправильные проекты на строительство жилых помещений. Однако за два года следователь не смог доказать виновность Овдиенко; арест же оправдывал тем, что если даже вредительство не доказано, то уж преступная халатность налицо.

По существу мне полагалось сделать еще очень многое, так как в деле был собран только обвинительный материал. Надо было установить еще все то, что оправдывало действия Овдиенко.

Если им потребовалось два года для расследования этого дела, чтобы доказать преступную халатность, то мне, как представлялось, нужно не меньше времени, чтобы посмотреть, что делается, если так можно выразиться, на второй стороне медали; не окажется ли она более весомой. В последнее я очень верил.

Не скрывая своего настроения, я доложил обо всем прокурору. Давид Евсеевич испытующе посмотрел на меня и сказал:

— Рано свое мнение высказываете, товарищ следователь, здесь надо хорошенько разобраться. Для окончания следствия устанавливаю два месяца. Достаточно?

Я не стал возражать.

Давид Евсеевич производил впечатление болезненного человека: низкого роста, сутулый, ходил всегда как-то боком. Но это был человек исключительной работоспособности, всесторонне образованный, очень трудолюбивый, прекрасный специалист своего дела, принципиальный в решениях.

Нередко в воскресные дни он приглашал к себе на квартиру нас, молодых следователей, на обед или на чай. За столом мы часто вступали с ним в полемику по разным вопросам. Он горячился, отстаивал свою точку зрения, но, будучи гостеприимным хозяином, никогда не давал почувствовать, что он начальник, приговаривая, что гость всегда прав.

Совсем другим он был за служебным столом: требовательный, строго соблюдал закон и требовал от нас того же.

Помню 1939 год, события в районе реки Халхин-Гол. Качурин, как я уже сказал, сам был неутомимым и нас не жалел. Докладываешь, бывало, и видишь, что он закрыл глаза, кажется, дремлет. (Он только что вернулся из далекой поездки.) Невольно снижаешь голос.

— Почему замолчал?

— Вы устали, Давид Евсеевич, отдохните.

— Ничего, ничего, докладывай!

И пока все дела не расскажешь, он не ложился, а рано утром Давид Евсеевич уже докладывал начальству о прошедших событиях.

Требуя от нас много, он в то же время по-отцовски заботился о нас. Помню, как в одной из бригад случилось чрезвычайное происшествие: при наладке оборудования был по неосторожности убит один из инженеров. Давид Евсеевич предложил немедленно вылететь в эту бригаду. Герой войны в Испании и дважды Герой Советского Союза комкор Смушкевич, командовавший тогда авиацией, штаб которой был размещен вблизи от нас, приказал выделить самолет, чтобы как можно скорее доставить меня на место происшествия. Я летел на самолете впервые; Давид Евсеевич знал это и перед полетом напутствовал меня: рассказал, как нужно себя держать при взлете, в полете и при посадке и даже больше — он подошел к летчику и (так как я находился в кабине, где был пулемет, — это происходило как раз в период военных действий на Халхин-Голе) попросил летчика проинструктировать меня, как пользоваться этим пулеметом, если вдруг покажется противник.

Однако я отвлекся. Вернусь к делу Овдиенко, которое полностью завладело моим вниманием. Основное вещественное доказательство — проекты бараков — я разглядывал не раз. Много стояло на них виз с размашистыми или, наоборот, скупыми подписями вышестоящих начальников.

— Как же так, — рассуждал я сам с собой, — Овдиенко обвиняется в преступной халатности при строительстве жилья, но ведь проекты окончательно утверждались не им, а вышестоящими инстанциями. Комиссия приняла жилье с указанием, что отступлений от проектов при строительстве не допущено. В чем же тогда виноват Овдиенко?

Еще и еще раз проверялись и уточнялись все детали, допрашивались многие люди, истребовались дополнительные документы.

— Нет, не виновен, ни в чем не виновен Овдиенко, — не сомневался я, листая дело.

Вот анкета Овдиенко. Прапорщик в первую мировую войну, с 1917 года в Красной Армии. Может быть ему поставили в вину это офицерство? Нет, не может этого быть, чепуха! — возразил я сам себе. — Ведь у нас в Красной Армии и в партии было немало бывших царских офицеров. На память пришел Николай Васильевич Крыленко — первый Главковерх, большевик, но ведь и он был прапорщиком. А сколько генералов царской армии верно служили новой власти?!

Вызову завтра на последний допрос Овдиенко и пойду к Давиду Евсеевичу с докладом, решил я.

Утром следующего дня был доставлен Овдиенко. В который раз я внимательно разглядывал этого поседевшего человека, высокого, стройного и широкоплечего, с честным, открытым лицом. Что там ни говори, а внешнее впечатление тоже имеет огромное значение. Нет! Это не преступник, это ошибка, страшная ошибка…

И я загорался возмущением в адрес тех, кто арестовал и держал два года в тюрьме честного советского человека. Будь на то моя власть, я бы немедленно выпустил его на свободу.

— Опять отвлекусь немного в сторону, — как бы извиняясь, сказал Горайко.

…Спустя много лет мне как-то пришлось выступать перед студенческой аудиторией. Молодежь задавала много вопросов о имевших место в прошлом нарушениях законности. Наши враги злорадствовали, распускали всякого рода слухи, чтобы поссорить молодежь со старшим поколением: «Мол, вы жили, когда творилось беззаконие, и коль скоро вы мирились с этим, значит и вы виновны». Это, конечно, было выгодно только врагам. Но ведь известно, что и в эти годы не все было так уж плохо. Было много честных, принципиальных людей. Они и сейчас, находясь на пенсии, могут смотреть прямо в глаза современникам. Один студент меня спросил: «А вы не боялись тогда принимать правильные решения по делам?»

— Нет, не боялся, — честно ответил я. — И даже не думал о том, что кто-то будет меня за это преследовать.

Вернусь к Овдиенко. Я даже не задумывался о каких-либо плохих для меня последствиях, если буду настаивать перед прокурором об освобождении Овдиенко и о прекращении его дела за «отсутствием состава преступления».

— Как будто мы подходим к финишу, уважаемый товарищ, — сказал я Овдиенко.

Он вздрогнул, потом прошептал: «За два года меня впервые так назвали».

Я еще не мог ему сказать, как предполагал поступить в дальнейшем с его делом, хотя мне очень хотелось высказать свои мысли. Сказав конвоирам, чтобы они ожидали моего возвращения, я быстро пошел с делом к Давиду Евсеевичу.

— Прошу разрешения окончательно доложить дело Овдиенко.

— Но ведь прошел только один месяц. Неужто успел все сделать?

— Да, по-моему все ясно. Овдиенко ни в чем не виновен и его надо освободить из-под стражи, а дело прекратить.

— Что-то очень быстро к такому решению пришли, товарищ следователь.

— Он, Давид Евсеевич, ни в чем не виновен.

— Не виновен, говоришь? — прокурор выдержал паузу, как бы раздумывая над тем, что я сказал. — Вот что, дорогой, я давно уже хотел поговорить с тобой об этом деле. Но откладывал разговор, чтобы проверить самого себя и ни в коем случае не влиять на твое решение. — Давай-ка вместе еще раз допросим Овдиенко: хочу задать ему несколько вопросов.

Когда мы вошли в кабинет, Овдиенко встал.

— Сидите, сидите, — сказал Давид Евсеевич, — и сел за стол. Он спросил у Овдиенко:

— Ответьте мне откровенно: могли вы как заместитель главного инженера отказаться от строительства бараков?

— Нет, ни в коем случае.

— Еще один вопрос: кроме вашей в других организациях тоже строили бараки по этим проектам?

— Да! Во всех.

— Отступление от проектов было допущено?

— Нет.

…Вернувшись в кабинет Качурина, мы долго разбирали материалы дела, читали и еще раз перечитывали их.

Подняв усталые глаза, Давид Евсеевич внимательно посмотрел на меня и сказал:

— Пиши постановление об освобождении. Я тебе говорил, что хотел проверить себя и принять решение наверняка. Потому что могут найтись умники, которые будут жаловаться на прокурора, а мне не хотелось бы еще раз возвращаться к этому делу. Ясно, мой заместитель допустил ошибку, когда давал санкцию на арест еще тогда, в 1937 году. Пиши постановление и немедленно.

Я стремглав вылетел из кабинета прокурора. Потом взял себя в руки и спокойным уверенным шагом зашел в свой кабинет. Овдиенко сидел, положив голову на стол. Он дремал. Конвоиры переминались с ноги на ногу.

— Иван Иванович, где ваша семья?

— Жена уехала к родным в Саратов, там и сын. А почему вы заинтересовались моей семьей? — спросил Овдиенко с удивлением.

— Интересуюсь, куда вы направитесь, когда будет подписано постановление об освобождении вас из-под стражи.

Не успел я договорить, как Овдиенко закрыл лицо руками, плечи его вздрагивали, поседевшая голова покачивалась. Потом он попросил, чтобы зашел прокурор, и, когда появился Давид Евсеевич, Овдиенко молча крепко пожал ему руку.

…Позже я встретил Ивана Ивановича Овдиенко во время боев в районе Халхин-Гола. Это было в начале июня 1939 года незадолго до начала очередной атаки японцев.

Поздоровались, присели у подножья бархана, вспомнили о том, о сем, в том числе и о его аресте.

— А ведь как ни тяжело мне было, я верил, что разберутся. Меня эта вера не покидала все время, хотя, конечно, было трудно, очень трудно…

Потом я слышал, что Овдиенко отважно сражался в Великую Отечественную войну и погиб в 1941 году смертью храбрых, защищая Советскую Родину.

…Горайко замолк. Мимо окон поезда проплывали брянские леса, и он начал негромко напевать известную песенку о шумящем брянском лесе…

II

Глядя в темноту ночи, Горайко несколько минут молчал и возобновил свой рассказ о делах далекого и недалекого прошлого.

— Вспоминаю и другой случай, уже значительно поздний, когда мне пришлось работать прокурором на западе нашей Родины.

Как-то в городе Днестровске произошли два исключительно дерзких преступления. В разное время были убиты два человека. Все было загадочно и сложно. А так как преступления не были раскрыты, в народе пошли разговоры, весьма для нас нелестные. Следствие я поручил провести прокурору-криминалисту Александру Александровичу Чепурному.

Сначала я относился к нему с некоторым предубеждением: он был молод и, мне казалось, как криминалист недостаточно опытен. Потом, внимательно присмотревшись к нему и к его работе, я убедился в своей ошибке. Вот почему, когда возникли эти дела, я, не колеблясь, дал их Александру Александровичу.

Александр, или как мы его попросту называли — Саша, прекрасно знал теорию следственных действий и творчески применял на практике свои знания по криминалистике. Под стать ему был и сотрудник уголовного розыска — веселый, жизнерадостный, быстрый в своих решениях и отлично освоивший все премудрости сыска Федор Ефремович Закржевский.

Делом, о котором идет речь, они занимались с каким-то особым творческим вдохновением, не считаясь со временем и настроением. Их видели вместе всюду: в Петрозаводске и Риге, Киеве и Москве, Ульяновске и Харькове. Дела — сложные. Но трупов не нашли. А в том, что исчезнувшие убиты, никто не сомневался. Проведено было очень много следственных действий. Использовалось все, что знала тактика, техника и методика следствия. Появились целые тома протоколов и других официальных бумаг. Каждую неделю мы собирались и обсуждали ход следствия. Но все, увы, тщетно.

Как-то рано утром, придя на работу, я стоял у окна, мимо которого спешили на работу люди. В голову приходили чисто профессиональные мысли… А, может, среди них шагает и преступник, совершивший убийство? Он на свободе, среди нас, а мы не знаем его, не знаем потому, что работаем плохо. А кто ему помешает совершить еще какое-нибудь преступление? Нет! Мы должны знать и мы будем знать, кто это сделал…

— К вам можно?

— Заходите, друзья. Что нового?

— Сегодня получена телеграмма из областного управления МООП из города Н. Там в колонии несовершеннолетних преступников трое парней, уроженцы здешних мест, пришли с повинной к начальнику колонии и признались, что совершили в нашем городе два убийства. Надо срочно вылететь туда и разобраться на месте, — закончил свое сообщение Александр Александрович.

— Согласен. Сегодня же вылетайте.

Я ждал вестей из города Н. с исключительным волнением. Через два дня самолет доставил Чепурного, Закржевского и троих парней.

— Рассказывают все они подробно и очень убедительно. Расхождений в их показаниях почти нет, за исключением отдельных деталей. Но прошло ведь уже порядочно времени, могли и запамятовать, — докладывали мне Чепурной и Закржевский.

— Какие же это расхождения?

— Один из парней по фамилии Черный в момент совершения преступления был в отпуске и ездил с родителями в Одессу к родственникам. Мы уже вызывали мать Черного; она категорически утверждает, что сын был с ними в Одессе вплоть до сентября, до начала учебного года, а преступление совершено 25 августа.

Я дал совет немедленно отправить самолетом работника уголовного розыска в Одессу для допроса родственников Черного. Кроме того, я рекомендовал, чтобы каждый из доставленных в отдельности показал место, где они спрятали трупы. Они утверждали, что привезли их на машине и спустили в один из люков городской очистительной системы.

Прошел еще один день. Из Одессы позвонили: «Допрошены родственники Черного. Заявили, что за пять — семь дней до начала сентября он выехал из Одессы один. Его родные выехали позже».

Это как будто подтверждало показания Черного.

— Но не будем спешить с выводами, — предостерег я. — А как, кстати, с носовым платком, найденным на месте происшествия? Чей он?

— Носовой платок принадлежал одному из парней — Сычу. Он признал, что вытер этим платком кровь с рук и бросил его. О том, что носовой платок подобной расцветки был у Сыча, подтвердили и двое его приятелей.

— А вы возили их на место, где была оставлена автомашина?

— Да. Расхождений в их показаниях почти нет. Но, несмотря на все это, — ответил Александр Александрович, — мне кажется, что они нас пытаются обмануть. Особенно не нравится мне, когда они говорят то «примерно здесь», то «точно не помню».

Я не исключал самооговора и потому придавал этому следственному действию большое значение. Чепурной не возражал против такого варианта и, кстати, тоже с подозрением относился к явке с повинной.

Он вспомнил, что на вопрос, почему они долгое время не признавались в убийствах, а потом вдруг рассказали, один из них сказал: «Сразу мы боялись в этом признаться, но когда узнали, что больше десяти лет нам не дадут, а к этому сроку мы и так уже осуждены, то и решили покаяться. Зачем? Да чтобы «не висел груз за спиной».

Именно это заявление меня особенно насторожило. Им ведь по существу нечего терять. Узнали, что мы ищем убийцу, и явились с повинной, чтобы побывать в родных местах.

Весна в том году была поздняя, снегу лежало еще много, и стоки под городом были забиты. С нетерпением все мы ждали того времени, когда можно будет вывести задержанных к одному из сточных люков. Приближался апрель, а снег все еще лежал. Но вот он начал таять. Александр Александрович раздобыл рабочие костюмы, необходимое оборудование и вместе с работниками подземного хозяйства города спустился в тот люк, на который указали преступники. Разглядеть, к сожалению, ничего не удалось из-за большого количества испарений. Пришлось работы временно прекратить.

Когда Александр Александрович рассказал мне обо всем, я всю ночь думал над этим делом. Как легко совершить ошибку, и поддаться на признание арестованного, чтобы без труда и быстро окончить следствие. Но мы не можем, не имеем права пойти на это. Казалось бы, все так просто: люди сами явились с повинной, говорят, что совершили убийство. А мы им не верим и вот уже третий месяц проверяем правдоподобность их признаний.

Мои мысли прервал телефонный звонок. Было три часа ночи. Из района сообщили о происшествии. Поговорив с прокурором района, я снова лег. На память мне пришло другое, совсем простенькое дело, когда следователь, не проявив достаточной твердости характера, поверил признаниям задержанного и не проверил их.

В магазине была совершена кража, долгое время остававшаяся нераскрытой. В это время за другое преступление арестовали вора-рецидивиста Петрусенко. На допросе его спросили, не он ли совершил ту кражу из магазина. Петрусенко, как будто это не его касалось, ответил: «Можете и эту кражу на меня повесить».

Работник районного отделения милиции, занимавшийся данным делом, не стал проверять его и ограничился признанием Петрусенко. Когда же дело попало к прокурору, он, допросив Петрусенко, легко установил, что тот себя оговорил.

Много несправедливых упреков пришлось услышать тогда прокурору. Кое-кто даже поговаривал, что он необъективен, защищает вора-рецидивиста, мешает борьбе с преступностью…

Прошло полгода. И вдруг один из воров, задержанных по другому делу, рассказывая о совершенных кражах, назвал в том числе и кражу из магазина. Это признание подтвердили обыски, при которых были обнаружены краденые товары. И только тогда окончательно замолк разговор о прокурорском либерализме. Нет, мы не можем позволить себе так ошибаться, как тот работник милиции. Мы должны до конца разобраться в деле с этими тремя парнями: почему они решили взять на себя убийство? А может быть это и так, может быть они действительно совершили преступление?

Часы пробили четыре раза, а мне все не спалось…

Утром ко мне зашел Федор Ефремович Закржевский и сообщил, что, когда преступников всех в отдельности возили на место убийства, один из них — Черный откровенно заявил:

— Вы напрасно не хотите нас судить за убийство. Чего вам еще надо? Везде и всегда мы будем говорить, что совершили преступление, скажем об этом и в суде. И вы будете довольны, и мы не в обиде. Напрасно не соглашаетесь…

— Нет, Черный, на сделку с вами мы не пойдем, и одолжения вашего нам не нужно. Сами разберемся и установим виновных. Лучше расскажите, почему вы это сделали?

— Откровенно хотите? Слушайте! Мы сговорились возвратиться в родные места и решили, что на признание, а тем более на явку с повинной органы следствия легко клюнут. Смотришь, суд, полно людей, знакомые. Опять же свидание с близкими. Напрасно вы не согласились.

Когда Чепурной и Закржевский рассказали мне об этой необычной беседе, я приказал немедленно отправить предприимчивых парней для отбывания наказания в колонию.

…Горайко помолчал и добавил:

— Дело это было нами вскоре раскрыто, а вспомнил я о нем в связи с тем несправедливым упреком, который бросила мне, да и не только мне, а всем нам — прокурорам, та женщина, что была у меня на приеме.