В начале недели мне позвонил Джордж Чепмэн. Он услышал обо мне от своего адвоката Брайана Контини и хотел поручить мне одно дело. Любому другому я ответил бы отказом. Проведя целых три тяжелых недели в поисках девятнадцатилетней девицы из семьи зажиточных фермеров, я меньше всего сейчас хотел связываться с новым клиентом. Я пропахал полстраны и наконец отыскал пропажу в одном из «горячих» районов Бостона, и все, что она мне сказала в благодарность: «Заткнись, легавый. У меня нет ни мамы, ни папы, усек? Я родилась на прошлой неделе!»
Я устал и нуждался в отдыхе. Родители веселой девицы, узнав, что их чадо живо и здорово, наградили меня большой премией, и я собирался на эти деньги устроить себе каникулы в Париже. Но когда позвонил Чепмэн, я решил подождать с каникулами, чувствуя, что дело, о котором он говорил, будет поважнее, чем созерцание шедевров в Лувре. В его голосе звучало отчаянье, это пробудило мое любопытство. Я хотел знать, в чем дело. Мы договорились о встрече в моей конторе на завтра, на девять часов утра.
Пять лет назад Джордж Чепмэн достиг всего, о чем может мечтать любой бейсболист. Он получил «Золотую перчатку» — знак лучшего игрока. Он был назван лучшим спортсменом лиги. Это было невероятно. Страницы журналов пестрели его фотографиями. Чепмэн стал всеобщим любимцем, его имя было знакомо всем. А опрос общественного мнения, проведенный местной радиостанцией, показал, что его лицо более знакомо жителям города, чем лицо госсекретаря Соединенных Штатов.
Чепмэн был само совершенство. Высокий и красивый, всегда доброжелательный, искренний с журналистами, никогда не отталкивающий мальчишек, молящих об автографе. Еще он изучал историю в Дартмутском университете, был женат на красивой и элегантной женщине и обладал другими интересами помимо спорта. Он был не из тех звезд, которые в рекламных роликах могли расхваливать дезодорант. Если Чепмэн появлялся на экране, то затем, чтобы рассказать о музее Метрополитен или призвать к сбору пожертвований для детей беженцев. Той зимой портреты Чепмэна и его жены красовались на обложках абсолютно всех журналов. Американцы узнавали, какие книги читают Чепмэны, какие оперы они слушают, как госпожа Чепмэн готовит блюда из курицы и когда они предполагают завести детей. Ему было тогда двадцать восемь лет, и ей двадцать пять. Они стали лучшей супружеской парой года.
Я хорошо помнил то время. У меня был очень трудный период — мой брак разваливался, работа в окружном суде не ладилась, сам я был по уши в долгах. Как ни вертись, все равно попадаешь в ловушку. С приходом весны я с удивлением обнаружил, что ищу спасение в своем детстве. Я пытался привести в порядок свой маленький мирок, вспоминая то время, когда жизнь еще казалась полной заманчивых обещаний. Я вновь стал интересоваться своими детскими увлечениями. Одним из таких увлечений был бейсбол. Игра действовала на меня успокаивающе, и это был неплохой способ отвлечься, забыть о пропасти, в которую я медленно и неудержимо скатывался.
Мне до смерти надоело гоняться за чернокожими малолетними воришками, мариновать себя в душном зале заседаний в компании толстых потных полицейских, расследовать преступления, в которых виновные оказывались жертвами и наоборот. И я устал от семейных драм, устал делать вид, что все еще может наладиться. Я, как корабельная крыса, готовился покинуть это тонущее судно.
По мере того как приближался спортивный сезон, я начал с интересом следить за командой «Американз». Свой распорядок дня я подгонял под программу передач, чтобы успеть посмотреть или послушать очередной матч, а утром я погружался в изучение таблиц со счетом прошедших игр. Чепмэн интересовал меня больше, чем все остальные члены команды, когда-то мы вместе играли в колледже. Когда он стал игроком третьей ступени в команде Дартмута, я был на таком же месте в Колумбии. Я никогда не был, как говорится, «олимпийской надеждой», но никто не мог назвать меня плохим игроком. Когда Чепмэн вышел из рамок университетской команды и подписал контракт с одной из высших спортивных лиг, я довольствовался прежним местом, играя только из любви к бейсболу и готовясь получить диплом юриста. Следя за успехами Чепмэна, я привык думать о нем как о своем втором «я», застрахованном от неудач. Мы были одного возраста, одного роста и получили примерно одинаковое образование. Нас различало только одно — весь мир, который лежал у его ног, меня не желал признавать. Когда Джордж выходил на поле, я ловил себя на том, что аплодирую ему с таким бешеным восторгом, как будто от его спортивных успехов зависит мое избавление от житейских неурядиц. Меня испугала мысль, что я возлагаю на совершенно постороннего человека столько личных надежд, — видимо, тогда я и впрямь немного сошел с ума. Но Чепмэн продолжал играть так хорошо, что в каком-то смысле именно он помешал мне окончательно опуститься. Я восхищался им и ненавидел его.
Этот сезон для Чепмэна оказался последним. Моя тайная зависть улетучилась в один миг, когда я узнал о постигшем его несчастье. Возвращаясь на своем «порше» в город после банкета, Чепмэн на полной скорости врезался в грузовик с прицепом. Все думали, что он не выкарабкается. Однако он выжил, но потерял левую ногу. После этого года два о Джордже ничего не было слышно. Время от времени появлялись крошечные заметки, вроде: «Чепмэн посещает приют инвалидов». И вот когда все решили, что он исчез насовсем, он опубликовал книгу о своем жизненном и спортивном опыте под названием «Стоя на земле». Книга завоевала огромный успех и вытащила автора на первый план. Если что и может вызвать большее уважение американцев, чем знаменитость, так это знаменитость, сумевшая вернуться после своего падения. Талант и красота всегда вызывают восхищение, но те, кто наделен ими, бесконечно от нас далеки. Трагедия делает звезд людьми, доказывая, что они также уязвимы, как и простые смертные. И если им удается взять себя в руки и вновь взобраться на вершину славы, мы отводим для них особый уголок в нашем сердце. Чепмэн был настоящей звездой, если сумел создать вторую карьеру с помощью ампутированной ноги. С момента своего второго появления на сцене Чепмэн с нее не сходил. Он стал одним из самых ярых защитников прав инвалидов, посещая олимпиады в инвалидном кресле, участвуя в заседаниях конгресса, снимаясь в специальных телепередачах. И когда оказалось вакантным место сенатора в Нью-Йорке, некоторые демократы начали уговаривать Чепмэна принять участие в выборах. Везде поговаривали, что он выдвинет свою кандидатуру в конце месяца.
Он пришел на несколько минут раньше. Рукопожатие было церемонным и холодным, как на дипломатическом приеме. Я указал на стул, и он сел — без тени улыбки, выпрямившись и поставив между ног трость с серебряным набалдашником. У Чепмэна было широкое гладкое мускулистое лицо, чуть раскосые, как у апачей, глаза, а безупречная укладка его светлой шевелюры указывала на то, что он очень серьезно относится к своему внешнему виду. Он находился в отличной физической форме. За исключением седины на висках Чепмэн не потерял ничего от своей молодости и силы, ощущение которой исходит от каждого атлета.
Однако за всем этим проскальзывало нечто такое, что насторожило меня. У него были странные глаза — казалось, что взгляд его чересчур сосредоточен и резок, он словно старался вести разговор строго по сценарию. Чепмэн имел вид человека, решительно настроенного не уступать ни шагу. Игра должна идти по его правилам, а если кому-то эти правила не нравятся — ему придется выйти из игры. Правду говоря, я ожидал другого поведения от будущего гибкого и ловкого политика. Больше всего он напоминал мне солдата, сделанного из свинца.
Он не пытался скрыть неудовольствия от посещения моей конторы. Когда он, усаживаясь, оглядывался по сторонам, у него был такой вид, как будто он очутился ночью в квартале, пользующемся дурной славой. Но на меня это не действовало. Большинство людей, входящих впервые в мою контору, чувствуют себя не в своей тарелке, а у Чепмэна, конечно, было на это больше причин, чем у других.
Не теряя времени, он сразу выложил мне цель своего визита. По всей видимости, кто-то хотел его убить.
— Брайан Контини сказал, что вы умны и работаете быстро, — заявил он.
— Чип Контини всегда переоценивал мои способности, — ответил я. — Это потому, что у нас всегда были одинаковые оценки на юридическом факультете, хотя он зубрил с утра до ночи, а я бил баклуши.
У Чепмэна не было настроения выслушивать мои воспоминания о веселом студенчестве. Он бросил на меня взгляд, красноречиво выражающий нетерпение, и стал нервно поигрывать набалдашником трости.
— Я польщен тем, что вы обратились именно ко мне, — продолжал я, — но почему вы не рассказали об этом полиции? Они лучше меня подготовлены к делам такого рода, а для вас они тем более сделают все возможное. Вы довольно важная персона, мистер Чепмэн, и полиция сочтет за честь оказать вам помощь.
— Я не хочу, чтобы эта история получила огласку. Она повлечет за собой целый шквал нелепых и идиотских статей и отвлечет внимание от вещей гораздо более важных.
— Но речь идет о вашей жизни. Что может быть важнее?
— Есть два способа уладить это дело, мистер Клейн. Хороший и плохой. Я предпочитаю хороший. Я знаю, что делаю.
Я облокотился на стол и подождал, пока наступившая тишина не сделает атмосферу напряженной. Мне не нравилось поведение Чепмэна. Я хотел, чтобы он понял, в какую историю он влип.
— Вы говорите, что кто-то пытается вас убить. Что конкретно вы имеете в виду? Вас пытались столкнуть с подоконника? В вас стреляли? Вы заметили, как кто-то подсыпал мышьяк в ваше мартини?
— Я говорю о письме, — спокойно ответил Чепмэн. — Оно пришло в понедельник. Позавчера.
Он сунул руку во внутренний карман своей куртки из бежевого кашемира. Чепмэн одевался изысканно небрежно, как умеют одеваться только богачи. Большинство бейсболистов одеты так, как будто они только что вышли из гавайского бара для холостяков. Но Чепмэн всегда был воплощением изящества и снобизма начиная от бриллиантовых запонок и кончая ботинками стоимостью не менее ста долларов. Я подумал, что он, наверное, тратит в год на нижнее белье и носки больше, чем я на весь свой гардероб. Чепмэн вынул из кармана простой белый конверт и протянул его мне. На конверте стоял адрес его квартиры в Ист-Сайде и штамп центральной почты. Адрес был напечатан на электрической машинке, возможно на «Ай-Би-Эм Селектрик». Я открыл конверт и прочел письмо, которое было напечатано на той же машинке и занимало целую страницу:
«Дорогой Джордж,
ты помнишь 22 февраля пять лет назад? Похоже, что ты забыл о нем, судя по твоему поведению в последнее время. В ту ночь ты умудрился остаться в живых. В следующий раз тебе так не повезет. Ты умный парень, Джордж, сам должен все понимать. Тебе не следует забывать о нашем соглашении. Если же будешь своевольничать, то…
Говорят, ты скоро станешь кандидатом в сенаторы. Не забывай, что в любое время можешь стать кандидатом в покойники.
Я поднял глаза на Чепмэна, который не отрывал пристального взгляда от моего лица, пока я читал письмо.
— Это очень похоже на шантаж, — сказал я. — Что вы об этом думаете? Кто-нибудь уже пытался вас шантажировать?
— В этом-то и загвоздка. Я понятия не имею, о чем говорится в этом письме. Здесь подразумевается, что я не соблюдаю условия какой-то сделки. Для начала скажу, что никакой сделки я никогда ни с кем не заключал.
— Автор также дает понять, что несчастный случай с вамп не будет последним.
Чепмэн покачал головой, как бы стараясь прояснить свои мысли и отогнать воспоминание о той ужасной ночи. На короткое мгновение он показался постаревшим и изможденным. Усилие, которое он прилагал, чтобы справиться с бедой, было тяжелым для него, и я впервые увидел на его лице страдание. Он медленно произнес:
— Поверьте мне, это был несчастный случай. Я хотел объехать большую ветку дерева, лежавшую на дороге, но из-за гололеда не справился с управлением и врезался прямо в грузовик, ехавший по встречной полосе. Это невозможно было подстроить. Да и к чему такие сложности?
— А водитель грузовика? — спросил я, развивая свою мысль. — Вы помните его имя?
— Папано… Прозелло… — Он остановился. — Точно не помню. Итальянское имя, начинается на «П». Но версия, что он может быть злоумышленником, кажется мне притянутой за уши. Этот парень был ошеломлен, когда узнал, что я вел эту машину. Он приходил ко мне в больницу и умолял простить его, хотя он, в общем, не был виноват.
— Где произошло столкновение?
— Графство Каунти, на дороге номер сорок четыре около Мильбрука.
— Но ведь банкет проходил в Олбани, не так ли? Почему вы не поехали по автостраде или в крайнем случае по шоссе Таконик?
Чепмэн внезапно смутился.
— Почему вы меня об этом спрашиваете?
— Из Олбани в Нью-Йорк путь не близкий. Мне непонятно, каким образом вы очутились на маленькой проселочной дороге в ту ночь.
— Ну хорошо, — сказал он неловко. — Я очень устал и подумал, что если я сверну с главной автострады, мне будет легче вести машину. — Выдержав долгую театральную паузу, он добавил: — Как выяснилось, я ошибался.
На данном этапе беседы я не хотел отвлекаться от главной темы и отложил эту деталь в дальний уголок памяти, чтобы поразмыслить над ней на досуге.
— Что-то в этом письме мне кажется фальшивым. Оно содержит угрозы, однако оставляет впечатление неясности и неточности. Если, по вашим словам, вы ничего не знаете о сделке, на которую намекает автор послания, то угроза теряет всякий смысл. Вы не допускаете возможность розыгрыша или шутки кого-нибудь из ваших друзей?
Чепмэн ответил:
— Если бы я допускал, что это письмо может быть шуткой, я не позвонил бы вчера и не пришел бы к вам в девять часов утра. Разумеется, я рассмотрел все возможные гипотезы. Но в конечном счете это не имеет значения. Письмо существует, и единственный способ разобраться с ним — это воспринимать его как реальную угрозу. Я не хочу, успокоившись мыслью, что это чья-то шутка, быть убитым в темном переулке.
— Давайте подойдем к вопросу с другой стороны. Насколько я знаю, вас сопровождает большой успех, вы пользуетесь всеобщей любовью. Есть ли кто-нибудь, кто вас ненавидит, причем до такой степени, что у него появилась мысль о том, что мир без вашего в нем присутствия станет гораздо более приятным местом?
— Последние два дня я пытался найти ответ на этот вопрос. Честно говоря, я никого не могу представить в этой роли.
— Хорошо. Попробуем по-другому. Как у вас обстоят дела в супружестве? Ваша сексуальная жизнь? Ваше финансовое положение? Проблемы в делах?
Чепмэн не дал мне продолжить.
— Избавьте меня от вашего сарказма, — отрезал он. — Я здесь не для того, чтобы исповедаться в личных проблемах. Я пришел нанять вас для поисков человека, который хочет меня убить.
— Послушайте, Чепмэн, — резко сказал я. — Я еще не решил, буду ли я работать для вас. Но если я соглашусь, мне будет необходима ваша полная откровенность от начала и до конца. Люди не угрожают смертью из чистого каприза, вы это знаете. У них всегда есть на то причины, чаще всего связанные с сексом, деньгами и другими вещами, о которых никто не любит говорить. Если вы хотите, чтобы я нашел автора письма, вы должны предоставить мне право выворачивать вашу жизнь наизнанку, потому что только так можно найти разгадку. Это будет иногда не слишком приятно, но по крайней мере вы останетесь живы. Полагаю, это и есть наша основная цель?
В принципе я не люблю говорить с клиентами в подобном тоне. Но когда между сторонами возникает непонимание, его не избежать. Расследование обычно очень грязное дело, но не грязнее преступления. И лучше объяснить человеку, что добиться результата можно только при полном взаимном доверии. Это игра, в которой не выигрывают. Разница лишь в том, что одни теряют больше, другие меньше.
Как я и надеялся, Чепмэн проявил благоразумие и любезно извинился Хотя он так плохо владел собой, я с удивлением отметил, что совсем не испытываю злости. Мой гость представлял собой странную смесь здравомыслия и глупости. Он был ограниченным человеком и в то же время обладал способностью с удивительной ясностью проникать в сущность вещей. Противоречивость этой личности заинтриговала меня. За внушительным фасадом скрывался какой-то душевный разлад. Я ни в коем случае не желал стать его другом, но мне очень хотелось ему помочь. Я хотел заняться этим делом.
— Сожалею, — сказал он. — Вы абсолютно правы. Два последних дня были для меня суровым испытанием, я немного не в себе. В общем, я счастливый человек. Знаю, в это трудно поверить, но ампутация ноги оказалась для меня событием во многих отношениях положительным. Помоему, я стал лучше. Теперь у меня появилась цель в жизни, я занимаюсь очень важной работой. Моя жена — чудесная женщина, она поддерживала меня в трудные моменты, и я очень люблю ее. У меня нет любовниц, финансовое положение вполне стабильное, своей работой я доволен. Вот ответы на ваши вопросы. Я совершенно не могу понять, почему кто-то желает моей смерти.
Он нерешительно посмотрел на меня. Его лицо выражало искреннюю растерянность. Или Чепмэн был хорошим актером, или же он действительно вел безупречную жизнь. Он казался слишком искренним, слишком усердно убеждал меня в своей правоте. Я хотел ему верить, и все же что-то внутри меня противилось этому. Если я приму на веру такое описание его жизни, мне не от чего будет оттолкнуться, начать расследование. Ясно одно: кто-то и впрямь жаждал его смерти.
— А в политическом плане? — спросил я. — Может быть, кому-то не нравится, что вы станете сенатором?
— Я ничего еще не объявлял официально. Как я могу представлять угрозу для кого бы то ни было, если я еще даже не кандидат?
— Но вы точно будете выставлять свою кандидатуру?
— Я собирался принять решение к концу следующей недели. Но из-за письма теперь все под вопросом. Я не знаю, что делать дальше.
— Остается ваша спортивная карьера, — заметил я. — Бейсболистов всегда окружает куча сомнительных личностей, так сказать, нежелательных элементов. Может быть, вы оказались замешанным в чем-то подозрительном, не осознавая этого?
— Моя карьера игрока в бейсбол закончилась так давно… Люди уже не вспоминают обо мне.
— Вы ошибаетесь. Такие игроки, как вы, не забываются скоро.
В первый раз за все время Чепмэн улыбнулся.
— Спасибо, — сказал он. — Но повторяю: с этой стороны вы ничего не найдете. Я никогда не общался с людьми, о которых вы говорите.
Я продолжал задавать вопросы, но Чепмэн неизменно отвечал, что не видит в своей жизни никакой связи с письмом. С того момента, как я отчитал его, он стал очень вежлив и корректен, но я подозревал в этом очередной тактический ход. Результат был тот же — нулевой. Я не мог понять, что за игру он со мной ведет. Чепмэн действительно был очень обеспокоен письмом, но при этом вел себя так, как будто его единственной заботой было помешать мне работать. Странная манера — предлагать дело и одновременно отстранять от него. Переговоры продолжались долго, и в итоге я получил от него список имен, адресов и телефонов. Я не знал, какую пользу можно извлечь из этого списка, но решил все тщательно проверить. Судя по всему, мне предстоит еще немало поисков и проверок.
Я заявил:
— Я беру пятьдесят долларов в день помимо текущих расходов. Плата за первые три дня авансом. По окончании работы я представлю вам детальный отчет о расходах.
Чепмэн вынул чековую книжку, положил ее на письменный стол и начал выписывать чек.
— Выплатить по требованию Макса Клейна. У вас есть второе имя?
— Просто Макс Клейн.
— Я выдаю вам авансом полторы тысячи долларов. Это покроет расходы за десять дней. Надеюсь, вам этого хватит с лихвой. — Он послал мне любезную улыбку. — Если вам удастся справиться с поставленной задачей раньше, разницу можете оставить себе.
Чепмэн повеселел, как большинство богатых людей, когда проявляют, по их мнению, невиданную щедрость. Заплатив мне такой большой аванс, он, видимо, решил, что подписал страховой полис на свою жизнь. Что ж, говорят, для богатых все возможно. Но я еще никогда не видел, чтобы зеленая банкнота могла остановить пулю.
— У меня есть кое-какие идеи, — сказал я. — Я позвоню вам завтра утром. Мне, безусловно, понадобится еще одна ваша консультация.
Он протянул мне чек. Потом встал, опираясь на трость. Я подумал, что этот жест, наверное, стал для него автоматическим. Я проводил его до двери, мы пожали друг другу руки, и он, прихрамывая; направился к лифту. Встреча наша длилась сорок пять минут… Я не стал напоминать Чепмэну, что мы когда-то вместе играли в университетской команде. На данном этапе наших отношений это не имело никакого значения. Я также не стал упоминать о том, что отец его адвоката Виктор Контини был одним из главарей мафии. И что Чип Контини вырос в Мильбруке, в графстве Каунти. Как говорилось в письме, Джордж был умный парень, и он должен был все это знать
Моя контора находится на третьем этаже старинного здания на Восточном Бродвее, недалеко от станции метро «Чемберс-стрит». Она состоит из одной комнаты — слишком маленькой, чтобы устраивать там танцплощадку, но достаточно просторной, чтобы я мог там спокойно дышать, если, конечно, не курить сигарету за сигаретой. Высокий, с лепными украшениями потолок. Солнце с трудом проникает в комнату через решетчатые окна. Стекла давно не знали тряпки, поэтому я всегда держу свет включенным. Из мебели в моем распоряжении находятся дубовый, испещренный царапинами письменный стол, несколько стульев, кожаный диван, два книжных шкафа, старый холодильник и роскошная новенькая электрическая плитка, на которой я варю себе кофе.
Мой сосед снизу — художник по имени Деннис Редмэн. Несколько лет назад он подарил мне свои произведения, чтобы хоть как-то украсить голые стены моей скромной обители. Благодаря этому внешний вид моей конторы существенно улучшился. Затем моя очередная клиентка — ревнивая жена — выпустила четыре пули в одну из картин в припадке истерики, а вторую на следующий день изрезал охотничьим ножом муж ревнивицы. Вероятно, такие люди предпочитают вымещать злобу за собственные неудачи на произведениях современного искусства. Я отдал картины Деннису и повесил на стену большую цветную репродукцию картины Брейгеля «Вавилонская башня». Ее я получил в подарок от районной библиотеки за покупку двух книг. Через месяц у меня скопилось девять таких гравюр, и все они разместились на моих стенах. Мне показалось, что я нашел превосходное решение проблемы интерьера. Я открыл для себя неиссякаемый источник удовольствия в созерцании этой картины, тем более что любуюсь ею независимо от моего положения в комнате — стоя, сидя или лежа на диване. В спокойные дни я проводил целые часы, разглядывая ее. На картине была изображена почти законченная башня, устремленная в небеса, и множество крошечных людей и животных, усердно вкалывающих на ее строительстве. Картина напоминала мне о том, что в конечном счете наши труды и старания канут в небытие, не достигнув цели.
Я положил письмо и чек в сейф, скрытый в стене позади письменного стола, потом сел, чтобы позвонить в департамент социологии Колумбийского университета. Я спросил Уильяма Брилля.
На том конце провода раздался женский голос:
— Сожалею, но профессор Брилль еще не пришел. Что-нибудь передать? Я могу попросить его перезвонить вам. Он должен появиться часов в одиннадцать-двенадцать.
— Меня зовут Макс Клейн. Профессор меня не знает, но мне очень нужно поговорить с ним, и именно сегодня. Могу ли я прийти к нему в одиннадцать тридцать?
Голос повторил:
— Очень сожалею. — Очевидно, она не умела начинать фразу по-другому. — Я не могу назначить вам аудиенцию. Сейчас конец семестра, и у профессора Брилля совсем нет свободного времени.
— Я тоже очень сожалею, — ответил я, — и особенно я сожалею, что вы сожалеете. Но я буду вам очень признателен, если вы передадите профессору Бриллю, что я приду к нему в одиннадцать тридцать, что речь идет о жизни и смерти и что если он не захочет меня впустить, ему придется установить на своих дверях замки покрепче перед моим приходом.
Голос помолчал несколько секунд. Потом плаксиво произнес:
— Вам следует изменить тон, мистер. Это университет, знаете ли, а не бильярдный зал.
— Просто передайте ему мои слова и не забивайте этим свою хорошенькую головку.
— Бог мой, будьте уверены, я все передам. И не смейте говорить «хорошенькая» Никто вам не позволял так говорить.
— Тысяча извинений. Я никогда в жизни не скажу «хорошенькая».
Она резко бросила трубку, положив конец нашей милой беседе. Я чувствовал желание немедленно начать расследование. Уильям Брилль был другом Чепмэна, они вместе работали над книгой «Спорт в обществе», и я подумал, что смогу от него узнать нечто интересное о моем клиенте. В любом случае я собирался поехать в Колумбию, просмотреть досье в микрофильмах. Так что не стоило терять времени и приезжать туда дважды.
В моем доме существует два способа передвижения. Можно вызвать лифт — старую разболтанную машину, быструю, как опера Вагнера. Или можно воспользоваться лестницей — в этом случае вы приобретете опыт городской спелеологии. Обычно я поднимался на лифте, а спускался по лестнице. На втором этаже размещались курсы занятия йогой под руководством сорокалетней хиппушки по имени Сильвия Коффин. Проходя по лестничной клетке, я слышал, как Сильвия призывает своих учеников забыть, что они живут на планете Земля, оставить позади себя все свои мелкие мещанские заботы и слиться со вселенной. Для этого было необходимо правильно дышать. Я сказал себе, что постараюсь следовать этому совету. Спустившись вниз, я помедлил на пороге, глядя через стеклянную дверь на улицу и щуря глаза, чтобы привыкнуть к ослепительному солнечному свету. Было чудесное майское утро. Яркий свет, свежие лица и неожиданные веселые порывы ветра, гоняющего по тротуару обрывки газет.
Два квартала до метро я преодолел пешком, купил на углу «Таймс» и нырнул в полумрак подземки. В поезде я сел на боковое сиденье и взялся за журнал. Меня интересовали только новости, касающиеся Джорджа Чепмэна. До завершения расследования я вряд ли смогу интересоваться чем-либо другим.
Вышел я на Сто шестнадцатой улице на станции «Колумбия-Барнард». Мне не доставляло никакого удовольствия очутиться в этом районе. Я прожил здесь семь лет, а за такой срок самая приятная связь может надоесть до смерти. Университетские городки обычно располагаются в самых мрачных и унылых местах, и Колумбийский университет не был исключением из этого правила. Внушительные архитектурные постройки псевдоклассического стиля загромождали небольшой кампус, как стадо слонов, приглашенных на коктейль на теннисном корте. Даже новые здания, возведенные за последние пятнадцать лет, не улучшали общего впечатления. Здание юридического факультета, например, походило на тостер. Студенты входили внутрь, как кусочки свежего хлеба, и выходили оттуда спустя три года в виде пережаренных сухарей. Архивы «Нью-Йорк Таймс» хранились в библиотеке Барнард. Я показал свой старый студенческий билет служителю, дремавшему над смятым листом «Дейли Ньюс», и направился в читальный зал на втором этаже. За столами сидело несколько студентов, склонившихся над книгами. Я нашел отсек, содержавший микрофильмы с записью журналов пятилетней давности, взял проектор и принялся за работу. Быстро вертя ручку проектора, я пропустил события трех первых недель февраля. Затем остановился на дате 22 февраля. Статья о происшествии с Чепмэном была помещена внизу первой страницы. На меня микрофильмы производят какое-то странное впечатление. Здесь все наоборот. Слова напечатаны белыми по черному, как будто глядишь на прошлое изнутри, из Зазеркалья. Прошлое становится похоже на окаменелость. Лист папоротника распался в прах миллионы лет назад, однако его изображение в ваших руках. Он есть, и его нет. Он потерян навсегда и останется в вечности.
«ЗВЕЗДА БЕЙСБОЛА ПОСТРАДАЛА В АВТОМОБИЛЬНОЙ КАТАСТРОФЕ
От нашего специального корреспондента.
Джордж Чепмэн, звезда бейсбола, игрок команды «Нью-Йорк Американз» ранен при столкновении его машины с тяжелым грузовиком на 44-й дороге около Мильбрука. Характер телесных повреждений Джорджа Чепмэна пока не установлен, но известно, что состояние его очень тяжелое. До этого Чепмэн присутствовал на банкете, устроенном в его честь в Олбани. Сейчас он находится в Шарон Хоспитал, в штате Коннектикут.
По официальным данным, водитель грузовика Бруно Пиньято, из Ирвингвилля, штат Нью-Джерси, был легко ранен в происшествии».
Я нашел то, что искал, но продолжал крутить ручку проектора, читая статьи на эту тему до конца месяца. Как только стало ясно, что Чепмэн никогда больше не сможет играть в бейсбол, все спортивные журналисты принялись смаковать эту новость. Они вспоминали яркие моменты его короткой, но прекрасной карьеры, восхищались его личностью, расточали похвалы его особенному стилю и изяществу поведения на поле. Создавалось впечатление, что отныне они будут чувствовать себя осиротевшими, поскольку не смогут больше полюбоваться его игрой.
Положив фильм на место, я спустился в холл позвонить Дэйву Макбеллу в прокуратуру. Макбелл и я вместе начинали там работать, и время от времени он помогал мне, если я не перегибал палку. Из всех служащих прокуратуры он один относился ко мне по-человечески.
— Дэйв? Это Макс Клейн.
— Собственной персоной, — с издевкой произнес он.
— Мне нужна небольшая информация. Ее несложно получить.
— Сразу к цели, как обычно, — сказал он уже обычным голосом. — Мог бы для приличия справиться о моем здоровье.
— Как твое здоровье?
— Черт с ним, — он выдержал паузу, — не говори мне о нем. — Он засмеялся рокочущим басом, довольный собственной шуткой. — Что ты от меня хочешь, Макс?
— Ты помнишь этот несчастный случай пять лет назад, когда Джордж Чепмэн потерял ногу?
— Я помню все дорожные катастрофы.
— Мне надо узнать как можно больше о шофере грузовика, с которым столкнулся Чепмэн. Его зовут Бруно Пиньято. Пять лет назад он жил в Ирвингвилле, штат Нью-Джерси.
— Что конкретно тебя интересует?
— Были ли у него судимости. И особенно есть ли связь между ним и Виктором Контини.
— Думаю, что смогу без труда узнать об этом. Позвони мне через несколько часов.
— Большое спасибо, Дэйв.
— Конечно-конечно. Ты когда-нибудь сделаешь для меня то же самое, я знаю. — Он помолчал. — Ты вышел на крупную добычу?
— Еще не знаю. Пока что вынюхиваю все возможное.
— Ладно. Если повезет, не забудь старика Макбелла.
— Не волнуйся. Ты мне этого не позволишь.
— Эй, Макс!
— Что?
— Знаешь анекдот про кастрированного мента?
— Ты мне его рассказал пару месяцев назад.
— Дерьмо.
Мы повесили трубки.
Это была самая тощая девушка, которую я видел в своей жизни. Сидя за столом, она с увлечением читала журнал «Предубеждение» и чистила морковку над стоящей перед ней тарелкой. Ей было лет двадцать пять. Свои дни она рисковала закончить в виде скелета. Она вся состояла из костей и острых углов, сине-красное платье висело на ней, как забытое пальто на вешалке. Один из заголовков на обложке журнала гласил: «Курильщики — это преступники!» Я вытащил пачку «Голуаза» и зажег пятую за день сигарету.
— Привет, — сказал я. — Я Макс Клейн. У меня встреча с профессором Бриллем.
Она нехотя оторвалась от чтения и окинула меня ледяным взглядом.
— Вам придется подождать. Я посмотрю, свободен ли он.
Девица восседала в маленькой приемной, в которую выходили двери кабинетов преподавателей. За ее спиной висели стенды с объявлениями и расписаниями занятий. Она медленно поднялась, поджала губы, возмущенная тем, что ее вынудили сделать это невероятное усилие. При своей ужасающей худобе она была высокого роста — примерно метр восемьдесят. Она подошла к одной из дверей, постучала и просунула голову внутрь. Шепотом обменявшись с невидимым собеседником несколькими словами, она, лениво шаркая, вернулась на место и снова уткнулась в журнал.
Наконец я не выдержал:
— Итак?
— Что — итак? — ответила она, не поднимая головы.
— Я могу войти?
— Пока нет. Он разговаривает со студентом. Они закончат через несколько минут.
— Спасибо за предупреждение. Я мог бы совершить бестактность.
С деланной усталостью отложив журнал, она испустила тяжелый вздох. Тоскливые бесцветные глаза вновь окатили меня холодным презрением.
— Морока с вами, с упрямцами, — начала она. — У вас совсем нет терпения. И знаете почему? Не хватает витамина Б. Если бы вы ели больше хлеба, вы бы чувствовали себя гораздо спокойнее и не были таким агрессивным. Не мешайте событиям идти своим чередом, и вы погрузитесь в течение.
— Течение? — обалдело переспросил я.
— Течение природы.
— Это то же самое, что слиться со вселенной?
— Не совсем. — Она стала очень серьезной. — В этом нет ничего космического. Просто вы вступаете в контакт с вашим телом и функционированием ваших органов.
— Я предпочитаю входить в контакт с другими телами.
Девица внимательно посмотрела на меня и сокрушенно покачала головой.
— Видите, вы начинаете говорить о серьезных вещах, затем вам становится неловко, и вы отделываетесь сальной шуточкой. Глупо!
Поняв, что не сможет обратить меня в свою веру, девица потеряла ко мне всякий интерес. Она стала читать, левой рукой шаря по столу в поисках оставшегося кусочка морковки. Приемная наполнилась хрустом перемалываемого овоща. Наконец дверь кабинета Брилля открылась, и оттуда вышел юноша в джинсах и клетчатой рубашке. Под мышкой он нес стопку книг и тетрадей и походил на человека, узнавшего день своей смерти.
— Не беспокойтесь, — сказал я, когда он проходил мимо, — это такой же учебный предмет, как и все остальные.
Он удивленно вскинул глаза и попытался изобразить слабую улыбку:
— Скажите это профессору Бриллю.
Он удалился, скорбно подняв плечи. На пороге кабинета появился Брилль. Я окинул его опытным взглядом: возраст около сорока, рост сто восемьдесят или чуть больше, очки в модной роговой оправе. Он обладал репутацией тонкого и плодовитого писателя, сделав себе имя благодаря серии книг о преступной психологии, о так называемых маргинальных слоях общества — проститутках, ворах, гомосексуалистах, игроках и т. д. Я прочитал некоторые из его книг, и они произвели на меня довольно сильное впечатление. Он представлялся мне одним из тех людей, кто умеет заставить других слушать себя. Наверное, его лекции проходят в переполненных аудиториях перед затаившими дыхание студентами. Вспомнив, в каком состоянии вышел предыдущий посетитель, я решил, что Брилль, должно быть, тиран. Университетская сверхзвезда. Такие бывают на каждом факультете.
— Мистер Клейн? — Он знаком пригласил меня войти, закрыл дверь и указал мне на стул.
Кабинет походил на библиотеку — все стены от пола до потолка были увешаны книжными полками. Солнце волнами вливалось через окна и отражалось в очках Брилля, так что я не мог разглядеть его глаз. Это придавало ему неестественно суровый вид, лишая всего человеческого. Внизу начали собираться студенты для обеда на свежем воздухе — через открытые окна до меня доносились то веселые крики, то лай собаки. Обычный гомон теплого весеннего дня.
— Я не имею чести знать вас, — помпезно начал Брилль, садясь за стол, — и меня это не слишком интересует. Но я хочу услышать объяснения вашему наглому поведению. Я знаю, каким тоном вы разговаривали утром с мисс Гросс. Мы здесь привыкли общаться с людьми цивилизованными, и я склонен считать ваше присутствие беспардонным вторжением.
Я ответил:
— Объяснение очень простое. Ваша секретарша отказывалась дать мне точный ответ, и я ее слегка расшевелил. Уверен, на моем месте вы сделали бы то же самое.
Брилль разглядывал меня как странный социологический экземпляр.
— Что вы хотите? — спросил он не без отвращения.
— Поговорить о Джордже Чепмэне.
Я вытащил удостоверение частного сыщика и показал ему.
— У меня есть основания полагать, что ему угрожает опасность.
— Джорджу Чепмэну? — Мое заявление явно удивило Брилля. — Что же я могу рассказать о Джордже Чепмэне?
— Семь лет назад вы с ним вместе написали книгу. Я думаю, вы могли бы поделиться своими впечатлениями.
— Прежде всего, мистер Клейн, я опубликовал одиннадцать книг, и «Спорт в обществе» была не самой удачной. Это не слишком интересная книга. Джордж Чепмэн был моим студентом в Дартмуте, и через год после вступления в высшую лигу связался со мной и предложил написать книгу о влиянии профессионального спорта на человека. Благодаря своим связям ему не составляло труда устраивать интервью с известными спортсменами. Я же написал комментарии и обработал материал. Книга была сделана на скорую руку. Издатель хотел выпустить ее к началу бейсбольного сезона. Тираж действительно принес огромный доход, но сама книга от этого не стала лучше. С того времени у меня не было тесных отношений с Чепмэном. Мы видимся раза два в год, вот и все.
— Не слишком ли много вы мне рассказали? — Я не пытался скрыть иронию.
— Я начинаю задумываться, каковы ваши истинные намерения, мистер Клейн. Мне кажется, что вы пришли сюда собирать сплетни о Джордже Чепмэне, а я отказываюсь принимать участие в этом грязном деле. Вы хотите замарать его имя, чтобы уменьшить шансы на победу в выборах? Или вами движет просто любовь к клевете? Неужели этот человек недостаточно страдал за свою жизнь?
Нить разговора стала ускользать из моих рук. Я хотел говорить с Бриллем напрямую, но ничего из этого не вышло. И все же я пока не собирался его покидать, хотя чувствовал, что эта дорожка останется для меня закрытой.
Я попытался изменить тактику:
— Да, я согласен с вами. Джордж Чепмэн много страдал. Но в настоящий момент у него очень крупные неприятности, и я хочу помочь ему.
— Что это значит?
— Это значит, что я прошу вашей помощи. Я ничего не знаю о Чепмэне за исключением того, что знают все, кто читает журналы. Чтобы спасти его, мне нужно узнать о нем как можно больше, мне нужна нить, которая приведет меня к разгадке.
— И вы, конечно, не можете открыть мне суть этих неприятностей, — сказал Брилль. — Поверьте мне, мистер Клейн, я всегда испытывал по отношению к Джорджу большую симпатию и готов сделать все, чтобы помочь ему. Но не зная точно, о чем идет речь, не смогу сотрудничать с вами.
— Рассказывать о чужих делах противоречит моей профессиональной этике. Вы это прекрасно знаете, профессор. Я прошу вас всего-навсего дать мне сведения, на которые я смогу опереться, чтобы не терять времени на ложные версии. А что касается того, каким образом я использую полученную информацию — вам придется положиться на мою порядочность.
— Давайте смотреть на вещи реально, Клейн. Джордж Чепмэн очень важная персона. А важные персоны, какова бы ни была их личная и общественная жизнь, существа уязвимые. У меня нет причин доверять вам. Я скорее поверю, что вы или те, на кого вы работаете, хотите навредить Джорджу каким-то образом. Как я могу быть уверен, что вы не лжете?
— Если вы хотите проверить мои полномочия, позвоните мистеру Макбеллу из прокуратуры. Мы с ним вместе работали, и он знает обо всех делах, которыми я занимался последние пять лет. Надеюсь, он может послужить гарантией моей честности.
— Мистер Клейн, — начал Брилль своим прекрасно поставленным голосом, — люди вашей профессии часто подвергаются разного рода давлениям, равно как и соблазнам. Легко предположить, что вас поманили обещанием больших денег, власти или еще бог знает чего, и вы не устояли. Мне очень жаль, мистер Клейн, — завершил он, развалясь в кресле, — но я вынужден закончить нашу беседу.
В принципе Брилль был прав. Я не представил ему никаких конкретных доказательств того, что действую в интересах Чепмэна. Правда и то, что политические амбиции Чепмэна делали его особенно уязвимым в настоящий момент. С другой же стороны, я не задал ни одного двусмысленного вопроса и уж тем более не говорил ни о чем компрометирующем. Обычно, если человеку говорят, что кто-то из его знакомых попал в беду, он охотно предлагает свои услуги. Но Брилль заартачился с самого начала, специально увел разговор в сторону, чтобы поставить под сомнение честность моих намерений. Он не просто умалчивал о правде, он лгал. Тем хуже для него.
Очень часто все зависит от маленьких деталей, совпадений, случайного жеста, машинально произнесенного слова. Нужно каждую секунду быть бдительным, подстерегая каждую нотку, выпадающую из унисона. Самый зыбкий и неуловимый знак может подсказать, что все обстоит не так, как кажется на первый взгляд, и показывает вам новое направление поиска. Если вы невнимательны, вы рискуете заблудиться в лабиринте чужих жизней и никогда оттуда не выбраться. Но это профессиональный риск, приходится мириться с ним. Если вы работаете с людьми, а не с неодушевленными предметами, то прямых дорог для вас больше не существует.
Я сказал:
— Вы большой человек, профессор Брилль. Вы написали одиннадцать книг, считаетесь крупным авторитетом в своей области и играете важную роль в жизни университета. Но вы забываете, что я не робкий студент, пришедший узнать ваше мнение о «Пуританской этике» Вебера. Четверть часа вы играли со мной в кошки-мышки, отказываясь отвечать на самые простые вопросы, и напрасно. Я пришел сюда за помощью, но теперь вы вынуждаете меня думать, что по чистой случайности я напал на интересующий меня след. В самом деле, профессор, мне не доводилось встречать такого убедительного лжеца, как вы. Всем известно, что вы ближайший друг Джорджа Чепмэна, что вы проводите уик-энды вместе с ним и его женой, вы ходите с ними в оперу, а несколько месяцев назад вы приглашали Чепмэна провести в вашем университете конференцию. Вы заявили, что практически не общаетесь с Чепмэном, хотя достаточно было сказать, что вы не желаете говорить на эту тему. Я бы принял этот ответ. Но вы начали лгать, чтобы скрыть нежелание говорить, и это значит, что вы что-то скрываете.
Брилль оставался таким же неподвижным и безразличным.
— Это все? — спросил он наконец. Голос его звучал механически.
— Все. Но вы еще услышите обо мне. — Я поднялся. — Не стоит меня провожать.
И я оставил его сидеть в кабинете, залитом солнечным светом.
На Бродвее я поймал такси и приказал водителю отвезти меня на Восточную улицу, дом 71. Таксиста звали Джи Дэниэлс, и он так вел машину, будто в предыдущей своей жизни был неудавшимся ковбоем. Ему было лет пятьдесят, у него были кривые зубы и жутко лохматые брови. Я поздравил себя с тем, что до этого съел только легкий завтрак, пока наше такси совершало безумные прыжки и виражи. Когда мы остановились на светофоре, он сказал:
— Вы не хотите меня спросить?
— О чем?
— Девять из десяти клиентов, которые садятся ко мне в машину, спрашивают меня об этом. Джи Дэниэлс, — сказал он, как будто любой дурак должен сразу понять, о чем идет речь. — Все меня спрашивают, что за имя означает сокращение Джи. Вы не хотите узнать?
— Не особенно.
— Ну, попытайтесь догадаться.
Зажегся зеленый свет, и мы полетели вперед, как пушечное ядро. Я ответил:
— Хорошо. Я сдаюсь.
— Нет, нет, попробуйте угадать. Иначе не интересно.
Видно, он не отстанет, пока я не уступлю, и я решил сделать ему приятное, подумав при этом, что мне следовало быть таким же настойчивым с Бриллем.
— Поскольку сразу напрашивается один ответ — Джон, то, наверное, это будет ошибкой. Может, Джеремия?
— Неверно! — Он пронзительно засмеялся. — Вы проиграли. Джи — не заглавная буква имени, это и есть мое имя. Джи и точка. Мои предки не смогли придумать для сыночка ничего лучше. Но это ничего не меняет, — философски заметил он, — вы можете звать меня Джек. Куча людей зовет меня Джеком.
Но остаток пути мы проделали в молчании, так что я его никак не называл. По-моему, общепринятое мнение об особом юморе нью-йоркских таксистов сильно преувеличено. Таких типов сколько угодно, и все они болтают глупости. Джи Дэниэлс рассказал свою коронную шутку, и у меня не было никакого желания выслушивать остальной репертуар. Когда я вышел из машины на Восточной улице, он высунул голову в окошко и закончил свое выступление:
— Знаете, мистер, вот уже двадцать три года, как я работаю таксистом, и ни один из моих клиентов не смог угадать, что за имя скрывается за буквой Джи.
Он снова засмеялся и устремился в джунгли нью-йоркского уличного движения на поиски новой жертвы.
…Дом, в котором я жил, был типичен для Вест-Сайда. Его населяли представители почти всех разновидностей нью-йоркского населения. Здесь жили и белые, и черные, и желтые, и всевозможные переходные цвета. Среди них были семьи, несколько смешанных супружеских пар, две мужские пары, одна женская, а также люди одинокие. Кто получал постоянное жалованье, кто работал время от времени, а кто совсем не работал. Здесь вы могли бы найти поэта, журналиста, певицу сопрано весом сто пятьдесят килограммов, студентов, продавца порнолитературы для гомосексуалистов, служащего телеграфа, агентов по соцстрахованию и, соответственно, частного детектива. Вся эта конгрегация находилась под присмотром Артура, сторожа-пуэрториканца. Он отличался чувством гордости за своих детей (их у него было четверо), почти утраченным чувством юмора и чересчур развитым чувством ответственности за свою работу. Он почти все время находился на своем посту — в холле первого этажа около двери или снаружи, держа в руках бейсбольную биту и внимательно следя за каждым подозрительным незнакомцем. В канун Нового года жильцы заваливали его подарками.
Я остановился перед почтовым ящиком, чтобы забрать счета и рекламные проспекты, затем поднялся в громыхающей кабине лифта на девятый этаж. Моя квартира состояла из двух темных комнат с окнами во двор и достаточно просторной кухни — я мог входить и выходить оттуда, если не забывал задерживать дыхание. В течение последних лет я каждую неделю обещал себе подыскать более удобную квартиру, но так и не подыскал. Возможно, я привязался к этому месту.
Я поставил диск Моцарта и приготовил себе сандвич с сыром, ветчиной, листиком салата и горчицей. Из холодильника я достал бутылку вина и перенес все это на круглый столик в гостиную.
Десятью минутами позже я позвонил Дэйву Макбеллу.
— Ты вовремя, — сказал он, — я уже уходил на обед.
Я съехидничал:
— Зачем тебе обедать? Это занятие для человеческих существ. А в прокуратуре, по всеобщему мнению, работают только роботы.
— В таком случае мой механизм нуждается в заправке и в смазке пивом.
— Что нового? — спросил я.
— Твой персонаж, Пиньято, везде побывал. Но ни в чем серьезном не замечен. Если он и участвовал в каких-то делах, то только как пешка. Еще у него не все в порядке с головой. Последние пять лет он регулярно попадает в психушку. У него есть жена и трое детей.
— А Контини?
— Терпение, дружок, терпение. Пиньято чист перед законом. После происшествия с Чепмэном он больше не работает. А раньше работал водителем. Последний раз его задержали за то, что у грузовика не работала фара.
— Это не страшно.
— Да. Но когда открыли грузовик, то обнаружили там контрабандных сигарет на двадцать тысяч долларов. Конечно, ничего не смогли доказать, но ясно, что он работал на Контини.
— А до этого?
— Обычные делишки. Несколько краж. Во время ограблений он сидел за баранкой. В детстве — исправительная колония. Три раза попадал за решетку, но никогда не проводил там больше нескольких месяцев.
— У тебя есть его адрес?
— Адрес прежний: Ирвингвилль, Семнадцатая улица, дом восемьсот пятнадцать. Жену зовут Мэри.
— Спасибо, Дэйв. Я думаю, мне это здорово поможет.
— Вот и славно. Теперь я могу покинуть рабочее место, пока мой желудок не объявил мне войну.
— Следи за количеством калорий.
— Ладно. А ты будь осторожен, Макс. Контини, хоть и стар, все же не безобиден.
— Не волнуйся за меня. Детектива Клейна не так легко выбить из седла.
Сидя в кресле, я несколько минут наблюдал за парочкой голубей, которые важно прохаживались по карнизу около моего окна. Один из них, преисполненный самодовольства, наскакивал на самочку, но та умудрялась всякий раз ускользнуть. У голубей любовь — механическая и безжалостная штука. Можно подумать, что они вынуждены поневоле всю жизнь заниматься одним и тем же снова и снова, даже не осознавая, что с ними происходит. У них, как и у воробьев, не существует настоящей любви. Голуби — типичные жители Нью-Йорка и представляют самые характерные черты этого города — секс без души, обжорство, болезненность и злобу. Во Франции их выращивают с совершенно особой заботой и едят как изысканное кушанье. Правду говорят, что французам в отличие от нас дано умение наслаждаться жизнью во всех ее проявлениях.
До сих пор все складывалось довольно неплохо. Я уже наметил первое направление поиска, и оно казалось мне верным. Важно только не делать поспешных выводов. Я принял за версию, что несчастный случай с Чепмэном был подстроен, но колебался — рассматривать эту версию как простую гипотезу или… Интуиция не может быть серьезным аргументом, а мне по-прежнему не за что было зацепиться. Пришло время отрабатывать задаток, данный мне Чепмэном.
Я просмотрел имена, фигурирующие в списке Чепмэна, потом позвонил Эйбу Каллахану, одному из лидеров демократической партии, выдвигавшей кандидатуру Чепмэна. Он был из так называемого нового поколения политиков, которое и одеждой, и манерами, и даже запахом как две капли воды походило на так называемое старое поколение. Его секретарша сообщила мне, что он уехал в Вашингтон и вернется не раньше понедельника. Я назвал ей свое имя и сказал, что позвоню в другой день. Второй звонок был адресован Чарльзу Лайту, хозяину команды «Американз», и его секретарша назначила мне встречу с ним на следующее утро. Я удивился той легкости, с какой добился аудиенции, но приписал это непреодолимому обаянию своего голоса. Сегодняшний день должен был стать днем моей удачи. Я прокрутил запись автоответчика, чтобы проверить, нет ли для меня важных сообщений. Сообщение было одно — от миссис Чепмэн, и оно было срочным. Она будет ждать меня в моей конторе в половине третьего. Я никогда не запираю на ключ дверь конторы, так что она могла ждать меня внутри. Я посмотрел на часы. Было около двух. Если поторопиться, я смогу приехать вовремя.
Я отнес тарелку в кухню и положил ее в кучу скопившейся грязной посуды, обещав себе вымыть все сразу по возвращении. Тараканы будут мне за это чрезвычайно благодарны, а я предпочитаю быть в хороших отношениях со своими жильцами.
Зайдя в ванную, я умыл лицо холодной водой, поправил галстук, отряхнул крошки с вельветовой куртки и причесался. Затем взглянул на себя в зеркало и нашел свое лицо пылким и одухотворенным, как у юноши, спешащего в первый раз на любовное свидание. По-моему, меня возбуждала мысль о предстоящей встрече с Джудит Чепмэн. Но дело было не только в ней. Я вышел на охотничью тропу и чувствовал привычное вдохновение и прилив энергии. Я уже собирался уходить, как в дверь постучали. Это был не робкий, вежливый стук соседа, зашедшего одолжить соли. Тяжелые требовательные удары говорили мне, что, несмотря на все усилия, я не успею на встречу в два тридцать. Нежданные гости знали, что я дома, и проявляли нетерпение. Открывая дверь, я подумал о том, каким образом им удалось обмануть бдительность Артура.
Их было двое. Один был большой, здоровенный детина, второй еще больше. Очень Большой был одет в сине-красную спортивную куртку, пурпурный галстук, застиранную желтую рубашку и шерстяные зеленые брюки. Такое кошмарное сочетание могло быть придумано только цирковым клоуном, страдающим размягчением мозга. Глаза закрывали огромные солнечные очки, а идиотская улыбка, которая расцвела на его лице, говорила о том, что работу свою он любит. Просто Большой был чуть поэлегантней. Коричневый синтетический костюм давал понять, что его обладатель целых несколько секунд раздумывал, прежде чем купить такую шикарную вещь. А пастельно-голубой галстук «200-летие Америки» служил доказательством патриотизма. Глаза его мне не понравились — того же цвета, что и патриотический галстук. Но выражение их было холодным и жестким. Я не ожидал подобного визита так скоро, и это напугало меня. Такие персонажи не посещают просто так и не уходят, не добившись своего. Они застали меня врасплох, но я заставил себя успокоиться. Первым прервал молчание Очень Большой.
— Мистер Клейн? — спросил он.
— Простите, но я всего лишь домработница. А мистер Клейн уехал на каникулы в Европу.
— Шутник, — сказал Очень Большой.
Он казался счастливым, будто это сделало нашу встречу еще более приятной.
— Извините меня, господа, — сказал я, — но я опаздываю на важную встречу. Почему бы вам не заглянуть годика через три? Тогда и поговорим.
Я сделал шаг вперед, чтобы выйти, но они продолжали стоять у меня на пути — бесстрастные, как статуи с острова Пасхи.
— Это займет всего несколько минут, мистер Клейн, заверил Большой. — Он здесь был главным.
У меня не оставалось выбора.
— Очень хорошо, — согласился я. — Входите, но ведите себя прилично, не бросайте окурки на ковер.
— Мы не курим, — ответил Очень Большой с самым серьезным видом.
Я впустил их в квартиру. Большой сел на диван, а я примостился на столе. Очень Большой бродил по комнате, разглядывая книги и пластинки. Глядя на него, я подумал, что он сейчас похож на водителя тяжеловоза, который случайно заехал в музей.
— Мы знаем, кто вы, — начал Большой. — Так что не стоит играть с нами в прятки. Мы знаем, что вас выгнали из прокуратуры после скандала, который вы устроили из-за дела Бэнкса. И знаем, что у вас мало друзей в этом городе.
Можно было подумать, что он, как примерный ученик, долго зубрил эту речь наизусть.
— Я рад, что вы все знаете, — ответил я. — Мне бы не хотелось иметь от вас секреты. Но я не вижу связи между делом Бэнкса и ценой на пиццу в Бронксе.
— Я имею в виду, что у нас больше друзей, чем у вас, мистер Клейн. Это значит, что вы поступите очень глупо, если откажетесь сотрудничать с нами.
— Ну так давайте начинайте. Эта неопределенность меня угнетает.
Большой откинулся на спинку дивана и бросил на меня взгляд, который, по его мнению, должен был убивать тигров. К счастью, я не был тигром.
— Держитесь подальше от Джорджа Чепмэна, — сказал он сухим монотонным голосом.
— Понимаю, — произнес я издевательски, — вы ворвались ко мне в дом, чтобы посоветовать, с кем мне можно водиться, а с кем нельзя. Мне, наверное, следует поблагодарить вас за то, что помешали свернуть с пути добродетели.
Он подтвердил:
— Что-то в этом роде.
В углу около стереопроигрывателя Очень Большой рассматривал пластинку, которую я только что слушал.
— Что это за чувак? — поинтересовался он, глядя на портрет Моцарта на конверте. — Бабская физиономия.
— Этот «чувак», как вы изволили выразиться, умер почти двести лет назад. В трехлетнем возрасте в его головке было больше интеллекта, чем во всем вашем черепе гориллы.
Дерьмо. Вы умеете вежливо разговаривать.
Он вынул диск из конверта, тщательно оглядел его с двух сторон и сломал пополам. Обломки небрежно бросил на пол.
— Чтобы искупить свою вину, — заявил я, — вы будете тысячу лет томиться в девятом круге ада.
— Мне очень жаль, — сказал бугай, с удивлением смотря на свои ладони. — Она выскользнула у меня из пальцев.
— Отлично, — сказал я Большому, — а теперь уматывайте отсюда и прихватите вашего друга. Я вас выслушал. Больше нам не о чем разговаривать.
Он возразил:
— Как бы не так. Теперь я хочу выслушать ваш ответ.
Очень Большой подошел к книжному шкафу, уронил несколько книг, а потом, засунув свою граблю вглубь, одним движением скинул на пол всю мою библиотеку. Большой не обратил ни малейшего внимания на эту клоунаду. Она не раздражала, но и не забавляла его. У него была своя работа, у партнера — своя.
Очень Большой сказал:
— Иисус всемилостивый! Просто не знаю, что со мной сегодня. Все из рук валится.
Похоже, он с детства мечтал о профессии оформителя интерьеров. Должно быть, дома он проводит целые вечера, просматривая собрание каталогов «Хаус бьютифул» в поисках свежих идей. За считанные минуты ему удалось радикально изменить дизайн моей гостиной. Новый стиль придавал комнате какое-то авангардное очарование. Квартира стала ультрамодной. Я не реагировал, твердо решив не расстраиваться ни по какому поводу. Пока что сила была не на моей стороне. Двое против одного — такой аргумент выглядел убедительным.
— Подойдем к вопросу с другой стороны, — сказал я, когда Очень Большой перешел ко второму шкафу. — Какого черта я должен делать то, что вы требуете? Вы говорите, что я должен бросить клиента, на которого работаю только с сегодняшнего утра. Но я вас не знаю. Вы забываете, что я обязан зарабатывать себе на жизнь, я не могу браться за дело и тут же бросать его. Если вы хотите лишить меня куска хлеба, вы должны предложить мне что-то взамен.
Широкая улыбка озарила лицо Большого. Теперь я заговорил на понятном ему языке. Мы оба были профессионалами, хотя и работали на враждующие стороны. Нас объединял один и тот же цинизм, одна и та же философия, которая всегда оставляет последнее слово зеленой банкноте.
— Я знал, что вы умный человек, Клейн, — сказал он. — Мне поручено сделать вам одно очень заманчивое предложение. — Он сделал паузу, затем продолжил: — Вы оставляете в покое Чепмэна, получаете пять тысяч долларов, и никто не задает лишних вопросов.
— Откуда такие деньги?
— Как я уже сказал, никто не задает лишних вопросов. Пять тысяч — достаточная сумма, чтобы заставить замолчать кого угодно.
— Хорошо, нет вопросов. Как мне заплатят?
— Наличными. Все предусмотрено.
— А если я откажусь?
— Вы ничего не решаете. Вы делаете то, что вам говорят. Я ясно выражаюсь?
— Не совсем. Мне хочется знать, что будет, если я пошлю вас к вашему хозяину со следующим сообщением: он может засунуть себе в задницу эти пять тысяч.
— Не говорите так, если не хотите остаться калекой.
— Но я сказал именно так.
Большой не верил своим ушам. То, что кто-то осмелился отказаться от такой суммы денег, выходило за рамки его понимания. Наше недавнее сближение было уничтожено, я стал для него инопланетянином.
— Вы говорите — нет? Дерьмо собачье, вы действительно отказываетесь? — Его голос поднялся до визга.
— Это так, я сказал «нет». И не забудьте передать вашему хозяину мое послание: чтоб он засунул деньги себе в задницу, всю пачку.
Я знал, что придется за это расплачиваться. Но отказ от денег был единственным способом узнать, кто скрывается за этим предложением. Кого-то очень беспокоило то, что я работаю на Чепмэна, и это означало, что я располагаю гораздо меньшим временем, чем мне казалось. Если я не буду действовать очень быстро, жизнь Чепмэна не будет стоить ни цента.
— Ты уже покойник, — сказал Большой. — Ты только что купил себе билет на кладбище.
Очень Большой прервал свою разрушительную работу и смотрел на Большого с выражением радостного нетерпения, как у охотничьей собаки, готовой затравить зверя. Он ждал знака.
— Пошли отсюда, Энджи, — сказал Большой. — Ты видишь перед собой самого большого идиота в Нью-Йорке.
— Да, знаю, — сказал Энджи. — Он шутник. Я сразу тебе сказал, как только мы сюда пришли, Тедди. — Он улыбнулся и приблизился ко мне: — Он напоминает мне циркового клоуна с большим красным носом. Понимаешь, что я хочу сказать, Тедди? — Внезапно он рывком поднял меня со стула и бросил как мячик в другой угол комнаты, на кучу книг. — Настоящий шутник. Как те комики, которых показывают по телику. Даже смешнее.
Прежде чем я смог перевести дыхание, он снова был передо мной. Я хотел согнуться, но он действовал быстрее, и пока я соображал, что надо бы выставить вперед плечо, он нанес мне прямой удар в живот. Мне показалось, что по моим кишкам проехал поезд метро. Я рухнул на пол, не в силах шевельнуться. Мир вокруг меня стал черным.
— Достаточно, Энджи, — приказал Тедди, — пора уходить.
— Я просто хотел объяснить этой навозной куче, что его ждет в дальнейшем, — сказал Энджи, стоя надо мной со сжатыми кулаками. — В следующий раз он вспомнит об этом, прежде чем выпендриваться.
Я не слышал, как они ушли. Я был где-то на дне океана с железными легкими. Когда я смог наконец вздохнуть, гости уже уехали.
Было уже половина четвертого, когда я приехал в контору. С удивлением я обнаружил, что Джудит Чепмэн все еще ждет. Я подумал, что она, наверное, потеряла всякую надежду меня увидеть.
— Я тоже опоздала, — объяснила она. — Джудит сидела на том же месте, которое сегодня утром занимал ее муж. — Так что, думаю, я не вправе на вас сердиться.
И она улыбнулась немного иронично, как бы говоря, что мы должны извинить друг друга. Я уселся за стол и ответил ей улыбкой. Я оценил деликатность, с которой она поставила нас на одну доску.
— Чем могу быть полезен, миссис Чепмэн? Вы сказали, что это очень важно.
Мне нравилась внешность Джудит Чепмэн. Она не была красавицей в классическом смысле этого слова, возможно, была даже не слишком хорошенькой, но в то же время она была неотразима. У нее был тот тип лица, от которого невозможно оторвать взгляд. Нос был немного длинноват, подбородок слишком широк, губы полноваты. Но в целом все это прекрасно сочеталось. Ее бездонные карие глаза светились умом и иронией. На мой взгляд, она была одной из тех редких женщин, которые живут в ладу с собой и со всем миром. Которые могут сегодня смотреть балет в театре, назавтра играть в клубе в покер и испытывать удовольствие и от того, и от другого. Она была изысканна, но свободна от условностей. Темные волнистые волосы придавали ей чувственную привлекательность, которую нечасто встретишь у богатых женщин. Одета она была в простое белое платье, украшенное цветной вышивкой у воротника. Несколько дорогих украшений на пальцах и запястьях, чуть подкрашенные глаза… Она сунула руку в коричневую кожаную сумку, вытащила сигарету и изящную зажигалку и тут же прикурила, не дав мне времени поднести ей спичку. Этот автоматический жест выдавал в ней заядлую курильщицу.
— Я по поводу моего мужа, Джорджа, — сказала она. — Я знаю, что он приходил к вам сегодня утром. Я боюсь, что с ним случилось нечто страшное.
— Ничего страшного не произошло. Пока мы говорили о том, что делать, чтобы этого не случилось в дальнейшем.
— Значит, есть чего опасаться?
У меня возникло ощущение, что мысль об этом беспокоит ее давно, а не с сегодняшнего утра.
— Ваш муж не говорил с вами об этом?
— Мы с мужем почти не разговариваем о важных вещах, мистер Клейн.
В ее голосе не было горечи, только констатация факта.
— Если вы не говорили об этом с вашим мужем, то как вы узнала, что он был здесь?
Мгновение Джудит колебалась. Теперь она раздумывала, правильно ли поступила, придя сюда.
— Мне сказал об этом Уильям Брилль.
Я уставился в потолок. Затем поинтересовался невинным голосом:
— Это случайно не профессор Уильям Брилль? Член департамента социологии университета Колумбии и автор нескольких литературных шедевров?
Я позволил себе улыбнуться.
— Спрячьте ваш сарказм, мистер Клейн, — ответила она сухо, впервые выразив недовольство. — Вы прекрасно знаете, о ком идем речь. Вы виделись с ним несколько часов назад.
— Что именно рассказал вам Брилль?
— Он позвонил мне в полдень. Он был в панике и сказал, что вы ведете расследование по поводу Джорджа и что вы угрожали ему.
— Он отказался сотрудничать со мной. Мне показалось, что он что-то скрывает, а я человек любознательный. Мне всегда интересно, почему люди поступают так или иначе.
— Может, он просто испугался.
В ее голосе появилась некоторая нервозность, она защищалась.
— Я только хотел задать ему несколько вопросов, чтобы помочь одному из его друзей.
— Именно поэтому он и испугался. Биллу нелегко говорить обо всем, что касается Джорджа.
— Можно узнать — почему?
Она опять замешкалась, как бы боясь сболтнуть лишнее.
— Это сложно, — проговорила она.
— Ничего, я не спешу. Вы сможете мне объяснить.
Джудит сделала глубокий вдох, чтобы набраться смелости. Затем нагнулась и затушила сигарету в пепельнице.
Она заговорила, глядя на эту пепельницу, и затушенная сигарета слушала без всяких критических замечаний.
— Я думаю, что теперь это уже не имеет значения, — сказала она, — но, возможно, мне следует рассказать.
Она снова глубоко вздохнула и попыталась немного расслабиться. За окном слышался привычный рокот улицы, из мастерской Денниса Редмэна раздавался шум текущей воды, на карнизе ворковали голуби. Обычные городские звуки.
— Видите ли, Брилль долгое время был моим любовником. Этим объясняется его сегодняшняя нервозность. Он не знал, что вы ищете. Мне кажется, мы сумели все сохранить в тайне, но никогда нельзя быть полностью уверенным.
— Считается, что вы с мужем очень преданы друг другу Вас называют идеальной супружеской парой.
— Ужасно, не правда ли? — подхватила она. — Жить в бесконечном лицемерии… Наши отношения с Джорджем начали рушиться через три года после свадьбы. Мы продолжали появляться вместе на людях, делать вид, что между нами ничего не изменилось, но каждый из нас жил своей жизнью.
— Когда началась ваша связь с Бриллем?
— Примерно за два года до автомобильной катастрофы.
— Она продолжалась и после?
— Более или менее. Какое-то время мы не встречались, но это не стало окончательным разрывом. Всего лишь пауза в отношениях.
— А теперь между вами все кончено?
— Да, мы расстались примерно шесть месяцев назад. Я решила начать все заново с Джорджем. Он говорил, что очень хочет, чтобы я вернулась к нему, и я поверила. Какое-то время все было хорошо, но потом опять рухнуло. Джордж очень тяжелый человек для совместной жизни, мистер Клейн.
— Сегодня утром он сказал мне, что очень любит вас и что вы его единственная опора в этой жизни.
— Это на него похоже. Он предпочитает говорить то, что от него ожидают услышать, а не то, что думает. Он всегда был таким, но в последнее время эта черта стала еще заметнее. Мне трудно говорить об этом. Вы должны понять — я была совсем девчонкой, когда выскочила замуж за Джорджа. Мне был двадцать один год, я только что закончила колледж и считала Джорджа необыкновенным человеком. Я ничего не знала о бейсболе, не знала, что такое быть женой игрока. Когда начинался спортивный сезон, я его практически не видела. К тому же надо знать, как спортсмены обычно ведут себя во время турне. У Джорджа, как и у других, в каждом городе была любовница. Мне понадобилось несколько лет, чтобы понять это, но ему не нужна была жена. Я была только красивой вещицей, которую выставляли напоказ, я создавала ему хороший имидж. Ради этого он и просил меня вернуться. Он собрался заняться политикой, а красивая порядочная жена — хороший козырь. Также ему было важно избежать скандала, если бы наша связь с Бриллем открылась. Джордж хороший игрок не только на стадионе, но и в жизни. Он не любит рисковать.
— Не хочу показаться бестактным, но почему вы никогда не думали о разводе?
— Разумеется, думала. Мы много раз говорили об этом, но он отвечал, что скорее убьет нас обоих. И я верила ему. Джордж бывает подвержен внезапным приступам ужасной ярости. Я думаю, он так сильно подавляет свои эмоции, что в конце концов они находят выход в таких взрывах. Он свыкся с мыслью, что мы с Биллом любовники, и решил, что я могу продолжать видеться с ним при условии, что никто больше не будет знать об этом. Согласна, это извращение, но таков мой муж. Я не хочу выставлять его негодяем и монстром. Просто это человек очень сложный и тяжелый в общении. Я думаю, он любит меня по-своему, если вообще способен кого-то любить. Несмотря на все это, я отдаю себе отчет, что испытываю к нему некоторые чувства — жалость, нежность, привязанность… как это назвать?.. Мы вместе преодолели много тяжелых испытаний, и это связало нас. Но все же я всегда нуждалась в большем…
Я встал, отошел в другой конец комнаты и сел на подоконник. В растерянности я размышлял, почему она выбрала именно меня для своей исповеди. Не имело никакого смысла так откровенно рассказывать мне о своей связи с Бриллем, до этого так долго хранив ее в секрете. В то же время я был рад, что стал ее избранником для душевных излияний. Мне недоставало информации, а за эти несколько минут она открыла мне то, что я не сумел бы узнать и за неделю. Я воспринял это как знак удачи.
— Вы хороший собеседник, мистер Клейн, вы умеете слушать, — сказала она, — мне уже давно хотелось высказать кому-нибудь, что у меня на душе. — Она смущенно улыбнулась. — И этим кем-нибудь оказались вы.
— Можете называть меня Макс, — ответил я, — меня все так зовут.
Она снова улыбнулась, на этот раз теплой сердечной улыбкой, отразившейся в ее глазах.
— Если так — меня зовут Джуди.
Мы внимательно посмотрели друг на друга, как будто впервые признавшись в своей человеческой сущности. Атмосфера в конторе изменилась внезапно и неуловимо. Мы больше не были абсолютно чужими, между нами установилась душевная связь. Я продолжал смотреть ей в глаза.
— Скажите мне, — начал я, — были ли у Джорджа любовницы после катастрофы?
Она покачала головой:
— Не думаю. Во всяком случае, я ни о чем таком не слышала.
— Помимо ампутации ноги повлекла ли авария другие м-м-м… психологические изменения?
— Если я правильно поняла ваш вопрос, то отвечу — нет. Джордж способен иметь половые контакты.
— Тогда почему он этого не делает? Я не говорю про любовь. Только про удовлетворение элементарных мужских потребностей.
— У Джорджа потребности не такие, как у других мужчин, — прошептала она. — Даже до аварии секс был для него больше обязанностью, чем удовольствием. По-моему, он боялся сильных эмоций, которые порождает эта физическая деятельность, — закончила она с горькой иронией.
Я раздумывал над ее словами, пытаясь совместить полученную информацию с образом Чепмэна. Мне предстояло принять эти черты как есть и не забывать о них в дальнейшем. Я сказал:
— Ваш муж пришел ко мне сегодня, потому что получил письмо угрожающего содержания.
Джудит смотрел на меня так, как будто я говорил по-китайски.
— Не понимаю, о чем вы?
— Кто-то послал Джорджу письмо. Автор письма заявляет, что если Джордж не сделает чего-то, то ему придется переселиться в мир иной. Но проблема в том, что Джордж не имеет ни малейшего представления, о чем идет речь. В том смысле, что если даже он захочет следовать требованиям автора послания, то все равно не сможет. И это создает довольно опасное положение.
— О боже! — воскликнула Джудит еле слышно. — Боже мой!
— Пока я не могу сообщить ничего определенного, но сейчас я работаю над одной версией, которая может вывести нас на правильный путь. — Я замолчал, дав ей время оправиться от потрясения. — Вам что-нибудь говорит имя Виктор Контини?
— Это отец адвоката Джорджа Брайана Контини.
— Вы с ним когда-нибудь встречались?
— Нет, никогда.
— А Джордж?
— Насколько я помню, он никогда мне о нем не говорил. — Она в замешательстве посмотрела на меня: — Виктор Контини имеет отношение к преступному миру?
Я кивнул.
— Он один из худших гангстеров нашего города.
Джудит всматривалась в мое лицо, надеясь увидеть на нем улыбку, как знак того, что это была только шутка. Но выражение моего лица не изменилось. Она прошептала:
— Я не могу поверить. Все это нереально.
Я не стал ее убеждать или утешать. Сказать ей, что все скоро уладится, было бы враньем, а я не люблю ложных обещаний. К сожалению, это было реальностью, и могло произойти все что угодно.
— Расскажите мне о финансовом положении Джорджа, — попросил я. — Тратит ли он больше, чем зарабатывает?
— Нет, совсем наоборот. У него больше денег, чем он может потратить. Книга принесла очень большую прибыль, и мы ожидаем новых поступлений с этой стороны. Еще он проводит конференции в специализированных кругах и продолжает получать зарплату от «Американз». Он подписал долгосрочный контракт еще до катастрофы.
— Я знаю. На восемь лет.
— Этих денег более чем достаточно. Большинство людей и за всю жизнь не зарабатывают столько.
— Двести пятьдесят тысяч в год, так?
— Не совсем, но вы близки к истине.
— А Чарльз Лайт? Его, должно быть, не слишком радует перспектива терять такие деньги каждый год, ничего не получая взамен?
— Да, ему это не нравится, но он связан контрактом. В первое время он пытался заключить полюбовное соглашение на раздел этих денег, но Джордж не хотел отказываться от своей доли, и Лайту пришлось уступить.
— За исключением Лайта кто может иметь зуб на Джорджа?
— Я уверена, что очень многие ненавидят его. Он очень сильная личность, а это не нравится людям. Но это не значит, что они хотят его смерти.
— А Уильям Брилль?
На мгновение она застыла.
— Невозможно, Брилль не тот человек. Во-первых, он ненавидит саму идею насилия. И слишком боится Джорджа, чтобы замыслить нечто подобное.
Она говорила резким, язвительным тоном, как бы желая прогнать эту мысль из моей головы и вычеркнуть Брилля из этой истории. Я спросил себя, зачем ей это нужно.
— Последний штрих, — сказал я. — Объяснял ли вам Джордж, почему в ночь катастрофы он ехал по маленькой проселочной дороге, а не по шоссе?
Мой вопрос привел ее в полную растерянность. Она совершенно не представляла, что я имею в виду.
— Господи, какая разница, по какой дороге он ехал?
— Это довольно странно, а я должен разобраться с любой деталью, выпадающей из общей схемы.
— Но какая связь между несчастным случаем, произошедшим пять лет назад, и тем, что случилось сегодня?
— Не знаю, — ответил я, — это я и пытаюсь узнать.
Джудит Чепмэн, погрузившись в свои мысли, покачивала головой, видимо, начиная вникать в сложности этого дела.
— Бедный Джордж, — пробормотала она почти про себя, — бедный Джордж.
Я спросил:
— Могу ли я как-то связаться с вами? Я позвоню вам, если узнаю что-либо интересное.
— Да, я буду у себя. А если меня вдруг не окажется дома, вы всегда можете записать сообщение на автоответчик.
Она поднялась, собираясь уходить. Я вдруг осознал, что мне нравится в ней абсолютно все — лицо, одежда, манеры, движения. Ее одежда не выглядела на ней доспехами, как на большинстве женщин. Напротив, она напоминала, что внутри находится живое теплое тело. Ей не нужно было выставлять свое тело напоказ, чтобы стать более соблазнительной и желанной. Я никогда не встречал подобных женщин. Мы уже собирались направится к лифту, как вдруг она обернулась и посмотрела на девять «Вавилонских башен», украшавших стены моей конторы.
— У вас оригинальный дизайн.
— Я не из тех людей, которые любят разнообразие. Когда я нахожу вещь, которая мне очень нравится, я сразу к ней привязываюсь.
Мы словно говорили как бы на зашифрованном языке — самая банальная реплика обладала двойным значением, была скрытым признанием. Джудит удивленно улыбнулась. Она не ошиблась — я только что сделал ей комплимент. Я убедился, что мы передаем мысли на одной волне, и почувствовал себя счастливым. В молчании мы дождались лифта. Когда лифт приехал, она накрыла мою руку своей и сказала:
— Будьте осторожны, Макс.
Я ответил — непременно.
Луис Рамирес работал сторожем на автомобильной стоянке Биг Эппл, расположенной на противоположной стороне улицы. Я парковал там свой «сааб» 1971 года в течение пяти лет и со временем близко познакомился с Луисом. Это был худой мужчина лет тридцати, неизменно одетый в голубой джемпер с капюшоном. Свободные минуты он проводил в деревянной пристройке размером с телефонную кабину за чтением всевозможных публикаций на тему бейсбола в журналах «Sporting News», «Baseball Digest», «Baseball Monthly» и «Baseball Annual». За пять лет нашего знакомства у него родилось три сына, и каждый из них получил имя латиноамериканского игрока в бейсбол — Луис Апаричио Рамирес, Минни Минозо Рамирес и Роберто Клемент Рамирес. При встрече мы всегда болтали о нашем любимом виде спорта. Его знание игры было потрясающе, Рамирес был настоящим фанатом бейсбола.
— Здорово, старина, — приветствовал он меня, оторвав взгляд от таблицы со счетом игр лиги «Пацифик Кост», напечатанной на последней странице «Sporting News». — Пришли за своей колымагой?
— Да, — ответил я, — но, судя по тому, что ты ее запихнул в самый дальний угол, тебе придется попотеть, чтобы вывести ее оттуда.
— Смеетесь? — Он был рад принять мой вызов. — Три минуты, вот увидите. Не больше трех минут.
Он снял со стены ключи и продемонстрировал мне свое профессиональное мастерство. Рамирес в своем деле был настоящим волшебником — он мог развернуть машину на клочке в пять сантиметров и проскользнуть ужом в любой пробке. Когда пыль улеглась, я взглянул на часы и увидел, что прошло четыре с половиной минуты. Рамирес открыл дверь «сааба» и засмеялся:
— Ну что я вам говорил? Четыре минуты. Когда я назначаю время, я всегда укладываюсь тютелька в тютельку. Четыре с половиной минуты!
Я сел в машину и опустил стекла.
— Кто сегодня выиграет матч, Луис?
Он враз посерьезнел:
— Это зависит от многого. Если они выпустят на поле Миддльтона, у «Американз» есть шанс. А если выберут Лопеса, то пиши пропало. Этот парень принесет нам неудачу. Я бы сказал, что победит Детройт, но с небольшим перевесом — шесть — четыре, семь — пять, что-то вроде этого.
Если бы Луис Рамирес спорил на деньги, то наверняка провел бы остаток своей жизни на собственной шикарной вилле где-нибудь на юге Калифорнии. Но это был болельщик, которого возмущала идея делать деньги на любимом увлечении. Превращение чистого искусства в прибыльное дело убивает удовольствие.
Я вырулил со стоянки и поехал в направлении к тоннелю Линкольна. Было четыре тридцать, не самое лучшее время разъезжать по Нью-Йорку, не говоря уж о том, чтобы попытаться выехать из города. Но я хотел немедленно найти Пиньято.
В обычных условиях до Ирвингвилля можно доехать на машине за тридцать — сорок минут. Я вырос в Нью-Джерси и хорошо знал эти места. После тоннеля надо ехать по автостраде. По пути приходится терпеть жуткую индустриальную вонь. Трубы гигантских заводов харкают в небо грязно-белым дымом, который отравляет окружающий пейзаж — болота и заброшенные кирпичные склады. Сотни чаек кружат над горами мусора и ржавыми каркасами разбитых автомобилей. В период депрессии такой картины достаточно, чтобы появилось желание уйти в лес и жить отшельником, питаясь корешками и дикими ягодами. Но люди ошибаются, говоря, что это предпосылки конца цивилизации. Это сущность цивилизации, цена, которую мы платим, чтобы быть тем, кем мы являемся, и хотеть того, чего мы хотим.
Когда я подъехал к Гарден Стейт Паркуэй, движение было плотное, но достаточно интенсивное. На улице было не слишком жарко — мы еще не вошли в сезон перегретых радиаторов и лопающихся шин. Теплая погода заставляла водителей садиться за руль. Они спешили вернуться домой, чтобы провести послеобеденное время, копаясь в своих садиках, сажая помидоры и попивая пиво.
Без двадцати шесть я был у въезда в Ирвингвилль. Как и большинство маленьких городков около Нью-Йорка, Ирвингвилль представлял собой жалкую рабочую окраину. Лучшие его дни остались далеко в прошлом. Однако в отличие от соседних городков, где население стало преимущественно черным, Ирвингвилль все еще оставался белым. Это был островок реакционности посреди мира, переживающего глубокие перемены. В тридцатые годы в Ирвингвилле была создана нацистская организация, а здешние полицейские и по сей день считались самыми жестокими во всем штате. Ирвингвилль был населен поляками и итальянцами, большинство из них знали в жизни только выматывающую работу на заводе, усталость и безысходность. Эти люди с трудом держались над пропастью нищеты, в которой барахтались негры, и из-за этой пугающей близости находили утешение в расизме. Это было жестокое и мрачное место, куда заглядывали только по необходимости.
Семнадцатая улица была скопищем одинаковых домов, тщетно пытающихся сохранить приличный вид. Перед каждым домом сидели старики и со скукой наблюдали за играющими на тротуаре ребятишками. Дом Пиньято ничем не выделялся. Я поднялся по расшатанным ступенькам, нашел имя Пиньято на ящике для писем и постучал. Секунд тридцать все было тихо. Я снова постучал, на этот раз сильнее. Изнутри послышался ленивый женский голос: «Иду, иду». Наверное, она ожидала увидеть за дверью соседских ребятишек, выпрашивающих печенье. Я услышал приближающийся шаркающий звук шагов, и дверь открылась. Мэри Пиньято оказалась сорокалетней брюнеткой с желтым восковым лицом. Она была невысокого роста, живот и раздавшиеся ляжки выпирали из черного обтягивающего трико. На ногах у нее были розовые тапочки, на плечах — широкая желтая блуза, а на шее серебряная цепочка с крестиком. Она, вероятно, давно перестала верить, что придет ее звездный час. Глядя на темные круги под ее глазами, можно было подумать, что она не высыпалась много лет.
— Миссис Пиньято?
— Да?
Голос был неуверенный — она растерялась, увидев на пороге незнакомца.
— Меня зовут Макс Клейн. Я представляю страховую компанию «Греймур». — Я вытащил из кармана одну из своих визитных карточек и протянул ей. — Могу ли я видеть мистера Пиньято?
— Нам не нужно страхование, — сказала она.
— Я пришел по другому поводу, миссис Пиньято. Кажется, вашему мужу повезло, и я хочу сообщить ему об этом.
Она оглядела меня с ног до головы, затем уставилась на мою карточку.
— Вы что, адвокат?
— Именно, — улыбнулся я. — Я адвокат. И если я поговорю с вашим мужем всего несколько минут, уверен, вы не пожалеете об этом.
— Бруно нет дома, — сказала она, слегка смягчившись.
— Вы знаете, когда он вернется?
Она пожала плечами.
— Откуда я знаю? Бруно приходит и уходит, за ним невозможно уследить. Вы знаете, он инвалид, ему не надо работать.
Она сказала об этом так, как будто работа — это единственная причина, способная возвращать человека домой по вечерам.
— Вы его видели сегодня?
— Да. Он был здесь, но потом уехал. — Она остановилась, покачала головой и вздохнула, будто говоря о непослушном ребенке: — Иногда он не приходит по нескольку дней подряд.
— Я слышал, ваш муж не очень хорошо себя чувствует.
— Да нет, с ним все в порядке. Все это началось после аварии. Его время от времени забирают на обследование в психушку.
— О какой аварии вы говорите?
— Его грузовик столкнулся с автомобилем. Сам он не пострадал. Но что касается душевного здоровья, он уже не тот, что раньше.
— Вы не знаете, где я мог бы его найти? Это очень важно. Мне бы не хотелось уезжать, не повидавшись с ним.
— Вы можете пойти в бар Анджело на углу Пятнадцатой и Большой улиц. Он туда часто заходит выпить пива.
— Я так и сделаю, — сказал я, — спасибо за помощь. И я пошел.
— Эй, мистер, — позвала она, — вы забыли свою карточку. — Она протянула ее мне, не зная, что с ней делать. Для нее это был незнакомый чужой предмет, она боялась его.
— Это не страшно, можете оставить ее себе.
Она вновь уставилась на визитную карточку.
— Нам может перепасть немного деньжат? — спросила она робко, не смея надеяться.
— Да, это так, — подтвердил я. — Не думаю, что очень много, но кое-что вам достанется.
Я улыбнулся, а она опять посмотрела на карточку, которая, видимо, оказывала на нее магическое действие.
Перекресток Пятнадцатой и Большой улиц был недалеко от дома Пиньято, но я решил ехать туда на машине. Мне не хотелось оставлять ее на забаву пацанам. Я проезжал мимо вытянувшихся в ряд домов-близнецов, пустырей, заросших крапивой, бродячих собак и школьного двора, где мальчишки играли в волейбол. Один мальчик только что бросил мяч, а другой откинул руку назад, готовясь отбить его. Я завернул за угол и не увидел продолжения, кирпичная стена школы скрыла от меня игроков. Картинка словно застыла во времени, и образ белого мяча, повисшего в воздухе, не покидал меня как образ бесконечного ожидания.
«Дворец Анджело» находился между магазинчиком, где продавались принадлежности для спиритических сеансов, и гольф-клубом. Я припарковал машину около института красоты. В витрине нарисованная от руки вывеска сообщала: «Долорес скоро вернется». Я понадеялся, что она сдержит свое обещание. Несмотря на свое название, «Дворец Анджело» оказался небольшим баром, каких тысячи. Неоновые вывески, рекламирующие сорта пива, облупившаяся зеленая краска на фасаде, красная дверь, содрогавшаяся от толчков жаждущих… Над дверью были изображены два бокала мартини, из которых вылетали пузырьки. От названия «Салон-бар» осталось только грустное «Салбар». Внутри было темно, как во чреве кита, и я не сразу привык к полумраку. В баре светились только пурпурные огоньки музыкального автомата, выдававшего какую-то жалобную песенку про разлуку и тоску. В зале было всего пять-шесть клиентов. Двое из них, одетые в серую униформу наладчиков телефонных автоматов, сидели за стойкой, склонившись над своим пивом, и обсуждали достоинства «БМВ» и «аудиа». Другие, примостившись за деревянными столиками, почитывали «Нью-Йорк Таймс» Бармен был одет в белую рубашку с короткими рукавами и такой же белый фартук и походил на спортсмена, растолстевшего из-за пристрастия к пиву
Я подошел и заказал пива. Когда бармен вернулся со стаканом, я положил на стойку доллар и сказал.
— Я ищу Бруно Пиньято Его жена сказала, что он бывает здесь.
— Вы не легавый, а?
Вопрос был задан нейтральным тоном. В сущности, ему было все равно, но он должен был защищать своих клиентов, а я был чужаком.
— Нет, я адвокат. Я хочу просто поговорить с ним.
Бармен смерил меня взглядом, потом показал на дальний угол зала. Там сидел человек перед полной кружкой пива и смотрел в пустоту.
— Спасибо, — поблагодарил я, взял свой стакан и направился к столику.
Слыша имя Бруно, я представлял себе высокого мужчину мощного телосложения. Но передо мной сидел маленький и тщедушный, как жокей, человечек в цветастой гавайской рубашке, слишком кричащей, чтобы быть приличной. Темные курчавые волосы закрывали только заднюю часть черепа, лицо с глазами навыкате имело форму редьки. У него практически отсутствовал подбородок, из-за чего длинный нос выглядел еще более длинным и унылым От Бруно Пиньято за версту веяло полным провалом в жизни, как от Джорджа Чепмэна — успехом.
У него были тощие безвольные руки человека, долго валявшегося в больнице. Я понял, что с ним надо избрать особую тактику.
— Здравствуйте, Бруно. Меня зовут Макс Клейн. Ваша жена сказала, что я найду вас здесь.
Он обернулся и бросил на меня равнодушный взгляд:
— Привет, Макс
— Не будем терять время попусту, Бруно. Я хотел бы задать вам несколько вопросов.
— Да, Макс. Чем могу быть полезен?
— Я хотел бы поговорить о том, что произошло пять лет назад в ночь катастрофы.
Безмятежное выражение на его лице сменилось беспокойством. Похоже, я нажал на тайную кнопку, резко переменив его настроение. Никто не смог бы заставить его говорить на эту тему, но я выполнял свою работу, и ставкой в этой игре была человеческая жизнь. Я ненавидел себя за то, что причинял боль Пиньято, но продолжал.
— Это было плохо, — произнес он. — Очень плохо. Там пострадал один человек.
— Я знаю, Бруно. Это ужасно. Вы знаете, кто был этот человек?
Его голос задрожал, он быстро терял контроль над собой.
— Джордж Чепмэн. Известный бейсболист. — Он посмотрел на стол перед собой и глубоко вздохнул. — Бог мой, ему ампутировали ногу
— Вы можете рассказать мне, как все случилось?
Он сокрушенно покачал головой, делая усилие, чтобы отогнать тяжкое воспоминание
— Мне неприятно об этом говорить. Я вообще не люблю об этом говорить.
— Я понимаю, что это трудно, Бруно. Но попытайтесь, это очень важно. Виктор Контини хочет опять навредить Джорджу Чепмэну, и если вы мне не поможете, ему это Удастся.
В глазах Пиньято зажглась недобрая искорка. Он впервые внимательно посмотрел на меня и ворчливо ответил:
— Я вас не знаю, верно? Почему вы плохо говорите о мистере Контини? Он большой человек, мистер Контини. Вы не должны плохо говорить о нем.
— Я не говорю ничего плохого о нем, Бруно. Я просто говорю, что мне нужна ваша помощь. Вы ведь не хотите, чтобы с Джорджем Чепмэном опять что-то случилось?
— Нет, — покорно согласился он, вновь впадая в оцепенение. — Но я клянусь, что не хотел ранить его.
— Что случилось той ночью, Бруно? Кто вас попросил сделать это? Поверьте, это очень важно.
— Меня никто ни о чем не просил, это точно. Они просто хотели, чтобы я остановился, чтобы принять груз в машину. Я не знаю, я плохо помню. Но мистер Контини всегда был добр ко мне.
— Они привезли вам туда этот груз?
— О чем вы?
— Они привезли вам тот груз, который вы должны были положить в машину?
— Кажется, нет. — Пиньято смотрел на свои руки, как будто ответ был записан на ладонях. — Но я очень плохо помню.
Наступило долгое молчание. Я вынул из бумажника пятидесятидолларовую купюру и положил на стол перед ним.
— Возьмите, Бруно, это вам.
Он взял деньги и долго разглядывал их — совершенно так же, как его жена разглядывала мою визитную карточку. Потом положил деньги обратно на стол.
— Почему вы даете мне пятьдесят долларов?
— Потому что вы оказали мне большую услугу.
Он заколебался, опять взял купюру и посмотрел на нее. Он размышлял, пытаясь принять решение. Наконец он хлопнул банкнотой об стол и подтолкнул ее ко мне.
— Мне не хочется брать ваши деньги, — сказал он.
— Если вам они не нужны, почему бы не отдать их вашей жене? Уверен, это доставит ей удовольствие.
— Мэри? При чем тут она? — Он занервничал. — Я думал, у нас чисто мужской разговор.
— Верно, Бруно, мы говорим как мужчина с мужчиной.
— Тогда почему вы хотите, чтобы я отдал деньги Мэри? Я не хочу! — закричал Бруно.
Схватив пятидесятидолларовую бумажку, он быстро и яростно порвал ее на мелкие кусочки.
— Нехорошо заставлять меня отдавать деньги Мэри.
Я невольно затронул его больное место. На плечи жены Бруно легла вся тяжесть последствий его болезни — и моральных и материальных. Такое положение было унизительным для него и невыносимым для нее. Я старался не думать, на что должна быть похожа ее ежедневная жизнь.
— Ну так не давайте их ей, — сказал я. — Вы не обязаны делать то, что вам не нравится.
Он подтвердил:
— Это правда, я не обязан.
Фраза прозвучала как оправдание всей его жизни. Я надеялся, что пятьдесят долларов сделают его более разговорчивым, но ошибся. Со странной проницательностью, свойственной шизофреникам, он разгадал мою тактику и закрылся в своем панцире. Я попытал счастья во второй раз:
— Я сейчас уеду, Бруно. По-моему, не стоит продолжать разговор сегодня.
Он окинул меня диким, полным ненависти взглядом. Губы его дрожали.
— Вы мне не нравитесь, — сказал он. — Вы нехороший человек.
Я поднялся и отошел от стола.
— Вы нехороший человек, — закричал он мне вслед. — Я вас ненавижу! Нехороший!..
В баре все глядели на меня. Глядели с холодным любопытством, как на животное в зоопарке. Не оборачиваясь, я зашагал к выходу. На улице, подойдя к своему автомобилю, я услышал Пиньято, который неотступно следовал за мной.
— Вы нехороший человек! — кричал он своим надтреснутым пронзительным голосом. — Нехороший человек!
Я открыл дверцу и, обернувшись в последний раз, увидел его стоящим перед «Дворцом Анджело». Он кричал уже не на меня, а на весь мир. Крошечная фигурка в смешных одеждах, похожая на ощипанную птицу, покачивалась взад-вперед в наступающих сумерках.
За пять лет, прошедших со дня нашего развода, мы с Кэти научились быть друзьями. Когда улеглись горечь и злость, мы обнаружили, что дорожим друг другом. Понять это удалось не сразу. Наш союз распался исключительно по моей вине, из-за работы, в которой я разочаровался. Я еще имел наглость упрекать потом Кэти в том, что она покинула меня в трудный момент. Ведь я сам почти заставил ее принять это решение, саботируя нашу семейную жизнь. Я как будто хотел доказать, что моя жизнь действительно не удалась, прежде чем начать перемены в ней. Мне хотелось поплакать от жалости к себе, и в конце концов это мне удалось. Кэти нашла себе работу — место преподавателя музыки в частной школе для девочек. Она отказывалась от всякой помощи с моей стороны, нас не связывали даже алименты. Я чувствовал себя уязвленным — даже мои деньги ничего для нее не значили. День моего развода, несомненно, был самым гнусным днем в моей жизни. Пару месяцев спустя я убедил себя, что не гожусь для карьеры юриста, и стал работать частным детективом. Дела пошли на поправку. Дело Бэнкса послужило подходящим оправданием, чтобы оставить занимаемую должность в прокуратуре.
Джо Джо Бэнкс, негритянский парнишка из Гарлема, двенадцати лет от роду, был до смерти избит белым полицейским по имени Ральф Винтер. Винтер утверждал, что мальчик угрожал ему оружием. Как во всех подобных случаях, на этом дело должно было закончиться. Винтер отделался бы краткосрочным арестом, и все позабыли бы о случившемся. Но оказалось, что отец Джо Джо Бэнкса был не каким-то школьным сторожем, согласным принять смерть сына как естественное следствие судьбы нищих и негров. Джеймс Бэнкс был журналистом в «Амстердам Ньюс» и не собирался позволять общественному мнению забыть о том, что его сын был хладнокровно убит пьяным полицейским. Когда волна недовольства дошла до департамента полиции, Бэнкс был внезапно обвинен в продаже наркотиков. В его квартире нашли героина на тридцать тысяч долларов. На судебном процессе меня назначили представлять обвинение. Я отказался. В тот же день я подал в отставку. Винтер был виновен, Бэнкс оказался жертвой заговора, а я не хотел участвовать в этом обмане. За неделю я дал немало интервью и нажил немало врагов. Мне было наплевать, что почти все полицейские города возненавидели меня, а в прокуратуре на меня смотрели как на врага народа. Я играл по своим правилам и сохранил уважение к себе. Через полгода Винтера выгнали из полиции за другой проступок, а спустя еще несколько месяцев он погиб, свалившись в пьяном виде с двадцать первого этажа здания на Третьей авеню. На следующий день после того, как в газетах напечатали о моей отставке, Кэти позвонила, чтобы поздравить меня. В первый раз за последний год мы говорили, не ругаясь. Мы установили перемирие, и у меня сложилось впечатление, что мы наконец освободились от всех глупых обид, которые сопровождали наш разрыв. Мы смогли забыть о прошлом. Возможно, что мы не встретились бы вновь, если бы не было Ричи, нашего мальчика. Но он был, и я навещал его каждую неделю. Кэти не строила особых иллюзий относительно моих родительских качеств. Она нескоро поняла, что я дорожу сыном так же, как и она. Только осознав это, мы стали снова доверять друг другу. В течение последних восьми месяцев мы обедали вместе каждую среду. Кэти решила, что Ричи будет приятно видеть нас за одним столом. Наши отношения стали более сердечными, исчезла излишняя натянутость и раздражение. Война закончилась, и вместо любви родилась дружба, одинаково ценная для нас обоих. Мы могли положиться друг на друга в своих житейских проблемах. В то же время ни Кэти, ни я не хотели слишком большого сближения, страшась новых разочарований и душевных ран. Мы боялись разрушить то, что создали с таким трудом. Мы никогда не говорили о личной жизни, не задавали вопросов на эту тему. Мы встречались из-за Ричи и из-за того, что нам было хорошо вместе, но мы не заявляли никаких прав друг на друга.
Ричи было девять лет. Совсем недавно он перестал интересоваться динозаврами, насекомыми и греческой мифологией. Прошлым летом после долгой прогулки мы завернули на автомобильную стоянку, и Ричи разговорился с Луисом Рамиресом о бейсболе. Луис пустил его в свою хибару и показал собранные там книги и журналы. Ричи был покорен. Луис стал его Виргилием, проводником в стране богов, полубогов и простых смертных. Отныне любая прогулка со мной не считалась полноценной, если она не завершалась увлекательной беседой с Луисом. Ричи выучил наизусть две трети «Энциклопедии бейсбола», которую я подарил ему на день рождения, и почти не расставался со своей коллекцией бейсбольных карточек.
Без пятнадцати девять я позвонил в дверь дома на Восточной улице. Дверь открыл одетый в пижаму Ричи.
— Мама сказала, что обед пропал, — заявил он.
— Надеюсь, вы не ждали меня, чтобы сесть за стол?
— Она не захотела. Я съел гамбургер и шпинат в полседьмого.
В гостиную вошла Кэти. Она была одета в джинсы и серый джемпер с засученными до локтей рукавами. Длинные светлые волосы свободно падали на плечи. Я удивился, что она выглядит так молодо. Мой живот до сих пор ощущал болезненные последствия знакомства с кулаком Энджи, и я казался себе старым и дряхлым, пришедшем в гости к дочери и внуку. Но когда Кэти подошла ближе и поцеловала меня в щеку, я заметил у нее круги под глазами от усталости и несколько успокоился. Значит, сегодняшний день и для нее был не из легких и мы идем по жизни в одном темпе. Я спросил себя, на что мы станем похожи через тридцать лет.
— Мы почти потеряли надежду тебя увидеть, — сказала она.
— Мне очень жаль, — ответил я, пытаясь придумать правдоподобное объяснение своему опозданию. — Я думал, что успею вовремя, но на дороге была большая пробка из-за аварии.
— Кто-нибудь погиб? — спросил Ричи.
Он был в таком возрасте, когда насильственная смерть кажется возбуждающей и нереальной, как взрывы на экране телевизора. Иногда я задумываюсь, будет ли ему так же интересно, если в один прекрасный день я исчезну.
— Никто не пострадал, — сказал я, — но все шоссе перегорожено. Там жуткая суматоха.
— Здорово, — сказал Ричи, пытаясь представить себе эту картину, — хотел бы я быть там.
Я поставил на стол бутылку божоле, которую принес с собой, и снял куртку.
— Есть почти нечего, — сказала Кэти, — я приготовила обед к половине седьмого. Но сейчас это уже несъедобно.
— Я буду наказан?
— Обязательно, — ответила она, улыбаясь, но все еще опечаленная грустной судьбой своего кулинарного искусства. — Отныне ты будешь получать только замороженные полуфабрикаты.
В итоге мы решили заморить червячка супом из чечевицы, банкой паштета, салатом и сыром. Ричи получил право лечь спать позже, чем обычно, и он гордо восседал рядом с нами перед стаканом молока и тарелкой бисквитов. Нам с Кэти не удавалось поговорить спокойно, поскольку Ричи взял власть в свои руки. Он безудержно болтал о бейсболе. Самым ужасным было то, что он задавал вопросы, на которые невозможно было ответить. Кто из команды «Кливленд Индианс» выиграл чемпионат Американской лиги? Бобби Авила в 1954 году. Кто получил звание лучшего игрока года Национальной лиги в 1962 году — Маури Уиллз или Лу Брок? Брок. И так далее. Казалось, он никогда не остановится.
— По-моему, ты нам уже доказал, — сказала наконец Кэти, — что ты больше всех знаешь о бейсболе.
— Это несложно, — скромно ответил мальчик. — Вот когда я узнаю больше, чем Луис, тогда действительно будет чем хвастаться.
— Уверен, что ты уже обогнал его, — сказал я. — В конце концов, он должен работать, чтобы содержать семью, и у него не так много времени для своего хобби.
— А я должен ходить в школу. Она занимает у меня почти полдня, — пожаловался Ричи и тут же понял свою ошибку, но было поздно. Кэти разрешила ему посидеть с нами, но теперь, когда разговор затронул животрепещущую тему, Ричи пропал. Несмотря на его слабые протесты, включая утверждения, что Эйнштейн спал всего четыре часа в сутки, он был водворен в детскую. Часы показывали без четверти десять.
Я следил за сыном, пока он притворялся, что чистит зубы и умывается. Затем я уложил его в постель и спросил, хочет ли он, чтобы я почитал ему «Остров сокровищ». Он ответил, что ему надоело ждать, когда я доберусь до конца, и он сам прочитал книгу. Он предпочитал поболтать. Я купил для него билеты на субботний матч, и он уже не мог думать ни о чем другом. В первый раз в жизни он пойдет на настоящий бейсбольный матч!
— Когда мы будем на стадионе, — спросил он, — нас покажут по телевизору?
— Игра наверняка будет транслироваться по телевидению, но маловероятно, что мы с тобой попадем в кадр.
— А я сказал Джимми, что меня покажут. Он подумает, что я обманщик.
— Ты можешь показать ему билет, — сказал я. — Это будет доказательством твоего присутствия на матче. Не твоя вина, если камера проедет мимо тебя.
Мой аргумент успокоил Ричи.
— Там будут две игры?
— Нет, только одна. Но этого будет достаточно. Иначе ты попадешь в больницу с пищевым отравлением. Эти хот-доги очень опасны для здоровья.
— Мама никогда не разрешает мне есть хот-доги, — грустно сказал Ричи. — А мне они нравятся.
— Твоя мать умная женщина, Ричи, ты должен ее слушаться.
Сын сонно смотрел на меня:
— Ты любишь маму?
— Да, очень.
— Тогда почему ты не вернешься к нам?
— Мы уже говорили об этом, Ричи. Это невозможно.
— Я знаю. Я просто так спросил.
Он почти заснул, но все же с трудом опять открыл глаза.
— Не понимаю я взрослых, — заявил он, — совсем не понимаю.
— Я тоже, Ричи.
Я сидел у его кроватки, пока он не заснул. Когда я вернулся в гостиную, Кэти закончила мыть посуду и курила, сидя у пианино. Я открыл вторую бутылку божоле и устроился на диване. Мне нравилось бывать в этой комнате. Кэти обставила ее так, что создавалось ощущение необыкновенного уюта и покоя. Ее привычка держать в доме приличный запас вина также не вызывала у меня отрицательных эмоций.
Мы поговорили о всяких мелких событиях, происшедших за неделю. Кэти сказала, что учебный год был очень трудным и она с нетерпением ждет летних каникул. Я вспомнил о намеченной поездке в Париж, которая теперь откладывалась на неопределенный срок из-за моей работы. Когда прикончили бутылку, она встала, подошла к дивану и пристроилась рядышком, положив голову мне на колени. Это было первым проявлением нежности за пять лет.
— Мне нужно поговорить с тобой, Макс, — сказала она, — мне необходимо знать твое мнение.
Я гладил ее мягкие волосы. Она свернулась клубочком, как ребенок.
— Зачем говорить? — сказал я. — Мне нравится просто быть слегка пьяным, сидеть на этом диване и гладить твои волосы.
— Я должна принять решение и не знаю, как поступить.
— Ты без меня принимала кучу важных решений в течение многих лет, большинство из них были правильными.
— Сегодня все по-другому. Мне страшно от мысли, что я могу совершить ужасную ошибку.
— Последний раз тебе было страшно, когда ты сдавала экзамены.
— Но я правда боюсь, Макс. — Она заколебалась. — Ты понимаешь, один человек хочет на мне жениться. И я не знаю, что делать.
Меня как будто бросили в ледяную реку в середине декабря. Не в силах вздохнуть, я бился головой об лед. Один голос внутри меня неистово кричал, что меня это не касается, что она вольна делать все, что ей вздумается. Другой подговаривал меня вскочить и переломать все в комнате.
— Если ты просишь совета у меня, то ты стучишься не в ту дверь, Кэти, — медленно произнес я. Это было самое лучшее, что я мог для нее сделать.
— Я знаю, Макс. Но у меня нет никого, к кому я могла бы обратиться.
— Кто же счастливый избранник? — спросил я. — Ты его любишь? Он богат? Он может обеспечить тебе шикарную жизнь?
— Нет, он не богат. Он учитель, преподает английский в университете в Нью-Хэмпшире и он очень любит меня.
— А ты?.. Ты его любишь?
— Кажется, да. Но я не уверена.
— Если ты не уверена, лучше немного подождать.
— Если я буду ждать, я рискую потерять все. И я думаю, что для Ричи будет хорошо, если в доме появится мужчина. Неплохо также перебраться в деревню подальше от безумной нью-йоркской кутерьмы.
— А что об этом думает Ричи?
— Он говорит: «Мама, если это сделает тебя счастливой, я тоже буду счастлив». Не знаю, где он вычитал эту фразу. Может, услышал в каком-то старом фильме. Не могу сказать, что он думает на самом деле.
— И это значит, что решение зависит полностью от тебя.
— Знаю. И еще я знаю, что скорее всего я должна ответить «да». Но я продолжаю думать…
Она не договорила, и фраза повисла в воздухе. Мы помолчали.
— О чем? — спросил я.
— Не знаю… Сложно сказать. — Она опять остановилась. — О том, что, может быть, мы сможем опять жить вместе.
— Ты бы хотела этого, Кэти?
— Я много думала… В глубине души, мне кажется, именно этого я и хочу.
— И ты способна забыть все, что было раньше?
— Никогда. Но сегодня мы стали другими, мы повзрослели.
Это был самый трудный разговор в нашей жизни, и мы боялись смотреть друг на друга, будто это могло помешать нам высказать то, что у нас на сердце. Сейчас искренность была важнее всего, от нее зависело все остальное. Голова Кэти покоилась на моих коленях, а я не отрываясь смотрел на выключатель около двери, надеясь, что он поможет мне найти нужные слова.
— Ты не подумала о моей работе, Кэти, — мягко заметил я. — Представь постоянное ожидание, бессонные ночи, страх за меня. Такая жизнь не для тебя и не для Ричи.
— Другие женщины так живут, — возразила она. — Вспомни о женах полицейских. Они переживают те же трудности. Все мы когда-нибудь умрем, Макс. Жизнь полна риска, но это не мешает нам радоваться ей.
— Это не одно и то же. Полицейские работают по расписанию, у них нормированный рабочий день, есть выходные и отпуск. Возвращаясь домой, они больше не думают о работе. Когда же я расследую какое-то дело, то оно поглощает все мое время. Я думаю об этом и дома. Ты не вынесешь такой жизни. Кончится тем, что ты попросишь меня заняться чем-нибудь другим.
— Нет, Макс, я не попрошу тебя об этом. Теперь я понимаю, что тебе нужно, и не буду тебе перечить.
— Ты говоришь так сейчас. Но через год или два ты не выдержишь. Ты нуждаешься в надежных крепких вещах — музыка, книги, хороший стол и мужчина, который всегда будет рядом с тобой. Ничего этого я не могу тебе дать. Ты будешь несчастна.
— Я больше не нужна тебе, Макс?
— Ты не представляешь, до какой степени ты мне дорога. Но я уже потерял тебя однажды и не хочу вновь пережить это. Я загубил немало лет, прежде чем нашел занятие по душе. Моя работа очень много значит для меня, я не могу от нее отказаться. А мне придется это сделать, если мы станем жить вместе. И тогда мы опять попадем в ту же ситуацию, что и перед нашим разводом. Так по крайней мере я не потеряю тебя во второй раз. Мы останемся так же близки, как и сейчас.
Очень тихо, так тихо, что я вначале не расслышал, она заплакала. Я чувствовал, как ее тело вздрагивает под моей рукой. Когда я умолк, она села и подняла мокрое от слез лицо.
— О боже, Макс, ну почему с нами так? Почему мы не можем просто любить друг друга?
Она обвила мою шею руками и тесно прижалась ко мне, не сдерживая больше своих рыданий. Я обнял ее, моля небо не дать мне совершить самую ужасную ошибку в моей жизни. Не знаю, заботился ли я об ее благополучии или просто слишком боялся снова увязнуть в проблемах семейной жизни… Это был очень непростой выбор.
Я поцеловал ее в губы, и она ответила с такой страстью, как будто эта близость могла уничтожить необходимость принятия ужасного решения, которое я ей только что навязал. Мы занялись любовью, но это не было возобновлением отношений и обещанием будущего, это была прощальная нежность. Кэти плакала не переставая, и когда все было кончено, ни я, ни она не избавились от безысходности. Плоть не может разрешить проблемы духа.
Когда я открыл дверь своей квартиры, было уже два часа ночи. Около часа я пытался ликвидировать разгром, учиненный моими дневными посетителями. Я был опустошен, и мне хотелось хоть какого-то порядка в своей жизни. Я лег в постель, но долго не мог уснуть. Когда же наконец сон сжалился надо мной, мне приснилось, что Кэти и Ричи стоят в моей комнате с искаженными от гнева лицами и кричат: «Ты нехороший человек, Макс Клейн! Нехороший человек!»
Наутро я проснулся с таким ощущением, будто всю ночь таскал камни и копал землю. Было семь тридцать, хмурое серое небо в окне не сулило ничего хорошего. Я выпрыгнул из кровати с энтузиазмом танцовщика, страдающего артритом, и потащился в ванную. Включив душ, я погрузился в облако пара, усталое тело принимало благодатные теплые струи. Только после этого я мог претендовать на какую-то роль в театре жизни. Если повезет, смогу рассчитывать на роль статиста.
Я накинул халат, пошел на кухню и взялся за приготовление утреннего кофе. Мой особый метод состоит в использовании фильтра Мелитта № 6. Обычно у меня дома полно запасных фильтров, но сегодня ящик оказался пуст, и мне пришлось довольствоваться двумя салфетками. Я поставил воду на огонь, вынул из холодильника пакетик «Бустело» и отмерил четыре столовые ложки. Когда вода закипела, я плеснул немного на кофе и подождал. Ждать — самое главное. Тридцать, может быть, сорок секунд. Если за этот срок кофе не убежит, вы насладитесь изысканнейшим ароматом. Только после этого можно доливать остаток воды. Когда все готово, я поставил на поднос термос с кофе, чашку, ложечку, пакет молока, сахарницу и отнес все это в гостиную. После третьей чашки я набрался мужества, чтобы одеться, в девять часов я позвонил на квартиру Чепмэнам. Трубку взяла Джудит.
— Привет, — сказал я, — это Макс Клейн.
— Узнала, — мне показалось, что она обрадовалась, — я никогда не забываю голоса.