Пророчество Корана

Ожидание

Яго сидел в одиночестве и думал о Субаиде, глядя на полную луну, светившую над грядой Монкайо. Настроение было хуже некуда. Где-то у скал под монастырской стеной выли волки, и, чтобы развеяться, он стал перебирать воспоминания о прошлом, о далеких годах детства.

Мерцающее пламя светильника способствовало его думам, а монотонные молитвы монахов навевали сон. В Веруэле ничего не изменилось. Все так же брат Нерео с методичной пунктуальностью бил в небольшой колокол, звук которого созывал всех на утреннюю молитву, хотя многие монахи еще не успевали даже заснуть после вечерней. Яго покинул монастырь в пятнадцать лет в сопровождении Фарфана, еще стойко соблюдая посты и строгую дисциплину, а теперь вернулся спустя много лет с пошатнувшейся верой и с греховной симпатией к учениям еретиков-гуманистов из Салерно. Интересно, что бы сказал брат Аркадио, послушав его на исповеди?

Яго читал молитвы, но все они, вместе взятые, не проясняли его мыслей так, как одна эта скудная лампадка, будто всю его прошлую жизнь загасил какой-то злой волшебник. И хотя за стенами арагонского монастыря не свирепствовала «черная смерть», Яго постоянно терзали неразрешимые вопросы о том, что произошло в Севилье. Где-то вдали маячила угрожающая тень доньи Гиомар, и он, удалившийся от мира, ждал и ждал вестей из южной столицы. А душу терзали три невосполнимые потери: разлука с Субаидой, гибель Фарфана и Исаака.

Три недели спустя после прибытия в Вируэлу Яго посетил долину Аньон, куда ездил на муле, которого ему дал брат келарь. Рука все еще была на перевязи, но уже почти не болела. Там, у источника, где располагались каменоломни, находилась деревушка Фарфана, в которой жила теперь семья его младшего брата, невероятно похожего на незабвенного Эрнандо. Брат был священником в местной часовне, они тепло пообщались, Яго рассказал ему о горькой участи своего слуги и учителя, заменившего ему отца. Передал кошель с частью награды от короля дона Альфонса и прожил пару дней с этими простыми людьми, которые так любили Фарфана.

Дни становились короче. Дул холодный ветер, а от небесного свода, подернутого лиловыми облаками, становилось еще холоднее и тревожнее. День ото дня северные ветры усиливались, по ночам слышалось их немилосердное завывание, природа засыпала под плотной снежной мантией.

Наступила зима, Яго слушал гул бурь в горах, изнемогая от ностальгических воспоминаний и понимая, что ожидание возвращения на юг продлится долго, потому и кажется бесконечностью. Однообразное существование скрашивалось только в моменты, когда он занимался лечением монахов от всяких болячек, или сидел в залах обширной монастырской библиотеки, или беседовал с восьмидесятилетним братом Аркадио, с которым играл в «выжималку» — мавританскую игру с тремя цветными фишками, которые гоняли друг за другом по доске, как собака за кошкой. Голые поля, болота и леса буквально убивали. Когда же, когда придет весть от магистра?

Несмотря на все усилия, Яго не мог преодолеть тоску, то и дело переполнявшую сердце, словно весеннее половодье. Его лицо осунулось и стало угрюмым по прошествии стольких долгих месяцев без новостей из Севильи. Вот уже год, как он заключил себя в стенах Веруэлы, разделив с монахами их заботы: жатву, молотьбу, сбор винограда на монастырских полях и в садах; он помогал им пополнять чаны и корыта травяными сборами, собирал и яблоки — но желанное письмо от Вер Церцера все не приходило. Получается, о нем забыли?

Севилья, Субаида, донья Гиомар и Ортега уже начали сглаживаться, уходить из памяти, когда наступившая Пасха с ее шествиями во славу Богоматери и гуляниями собрала девушек на выданье в ярких юбках, вуалях и чепцах. Голубое небо, юная красота и цветение лугов только усугубили мрак в душе опального лекаря. «Какая же подлая сила могла заставить их забыть обо мне?» — мучился он в своем уединении.

Прошло еще одно лето, утомительное и душное, и снова осень неумолимыми ветрами обрушилась на леса и рощи, которые разродились желтым и пурпурным листопадом. Постепенно этот ковер по утрам стал покрываться белесым инеем, а в душе у Яго расцвела меланхолия — такая, что даже отеческое отношение приора не могло ее хоть как-то унять.

У него было странное ощущение, что он попал внутрь ка-кого-то механизма, из которого уже никогда не вырвется, так и будет до конца в нем крутиться. Когда он думал об этом, его душу накрывала тревожная и смутная волна безысходности.

С вершины Монкайо налетали ледяные порывы ветра, заполняя холодом помещения и кельи. Закутавшись в шерстяную накидку, Яго бродил с братом аптекарем по скалам Аньона, собирая листья и корни, силясь представить при этом, как живется Субаиде. Будь что будет, но после Сретенья, в феврале, он вернется в Андалусию, это твердо решено.

Однако его планы неожиданно поменялись.

В морозный день празднества Святых мощей некий торговец, который возил от них в Тарасону на рынок травы и мази, дернул веревку колокольчика на входе, и резкий звон прорезал безмятежную тишину монастыря ордена цистерцианцев. Брат сторож уже собирался прогнать этого возмутителя спокойствия, пришедшего в неурочный час беспокоить добрых людей своими торговыми делами, но тот помахал письмом, которое должен был вручить мастеру Фортуну или, если его не будет, аббату. На шнурке, свисавшем со свитка, виднелась сургучная печать с королевским знаком лечебницы Арагонцев Севильи.

У Яго забилось сердце, он поспешил в келью, предчувствуя продолжение действия, прелюдию новой тревоги и новой надежды. Церцер сообщает о новых несчастьях или просто сухо рассказывает о ситуации? Быстро войдя к себе, Яго в нетерпении вскрыл печать, развернул свиток и впился глазами в готический шрифт, жадно скользя по строкам:

Лекарь погрузился в раздумья, в мозгу теснились мысли. Церцер писал все это еще два месяца тому назад, и тогда новизна ситуации вдохновляла его. Но Яго ни минуты не будет сомневаться. Надо немедленно отправляться в дорогу, чтобы восстановить потерянную репутацию. Уже с начала ноября невозможно будет найти ни галеры, ни вьючного каравана до Севильи. Оставалось совсем немного времени до того, как все пути перекроются, станут непроходимыми.

В висках стучало, радость переполняла сердце. Обостренными чувствами он уже осязал свежесть Гвадалквивира, слышал эхо церковных колоколов, бодрые крики на базарах, а еще звук ситара Субаиды.

Так и получилось, что за угрюмой ночью последовал великолепный рассвет.

Filia diaboli

Когда-то, впервые въезжая в Севилью, Яго испытывал чувство близкое к ликованию. Теперь же, через два года после отъезда, он возвращался сюда настороженный и с поникшей головой. Словно корабль, потерявший мачту во время бури. Мысли беспорядочно роились в голове, он был почти убежден, что здесь в каком-нибудь переулке таится угроза, что его ждет кара за возвращение. Город казался теперь чужим, но странным образом уже не в Гиомар Яго видел причину этого отчуждения, потому что в сердце погасли уголья гнева, утихла враждебность к ясновидице и королю дону Педро. Он возвращался просто для того, чтобы выполнить обещание, данное Субаиде, а пережитые им ужасные события готов был навеки забыть.

Повсюду еще ощущались последствия чумы. Люди были насторожены, повсюду царила нищета. Тем не менее в этот вечерний час куда-то спешили нередкие прохожие, молчаливые и не торопившиеся уступать дорогу конным повозкам.

Не было сомнений, что население города запугано и в его жизни большее значение возымели крестные ходы и заклинания церковников. На закутанного в плащ Яго Фортуна, бывшего лекаря лечебницы Арагонцев, никто не обратил внимания, и это его приободрило. В сумерках, вдыхая запахи вечернего морского ветерка, он пришел прямо к дому Ортегильи. Открыл ворота и вошел, не подавая голоса. Двор был тих, лимонные деревья пожухли на зимнем воздухе, со стороны сеновала слышался знакомый стук прялки. Андреа занималась привычным делом.

— Эй, кто живой на ковчеге? — подал он голос и замер.

Тут же послышались голоса, суета и торопливые шаги вниз по лестницам. И потом слова удивления и радости Ортеги, слезы Андреи. Искренние чувства этих двух дорогих ему существ пролили бальзам на его усталую душу. Все трое слились в объятиях, так и вошли в комнаты. Яго ощутил, что он снова дома.

— Ну, ты все такой же красавец, — говорила Андреа, — ничуть не изменился.

— Это потому, что два года одиночества и удаленности от дел были для меня сплошным отдыхом. И вы оба прекрасно выглядите!

После взаимных восторгов судья начал взахлеб рассказывать новости.

— Первое, что я должен тебе сказать, Яго: две недели назад альгвасилы Трибунала арестовали донью Гиомар и этого урода Бракамонте. Похоже по всему, что пришел их час и эту лицемерную шлюху в ее балахоне не спасет от костра даже сам сатана. Она созналась в страшных преступлениях, а народ на улицах болтает, будто на одной из ее грудей вытатуирован знак дьявола, — округлив глаза, заключил Ортега, а его жена добавила:

— Благочестивые люди говорят, что крестилась она левой рукой и обладала сатанинскими чарами.

— Ее белые руки и на самом деле сотворили немало черных дел, — сказал лекарь. — Надеюсь все-таки, что Трибунал пощадит ее, хотя и будет строг. Лично я не держу на нее зла.

— Дружище, глазам не верю: ты с нами! — снова заулыбался Себастьян. — Андреа, ну-ка тащи красное вино, которое мы припасли для такого случая. А ты рассказывай, дружище!

Вино развязало Яго язык, а судья блудниц в ответ поведал обнадеживающие новости о Субаиде, которая с нетерпением ждала его возвращения, проживая в доме своей бабушки Фатимы в Гранаде, во дворце Альгамбра. У Яго уже было готово письмо к Субаиде, которое Переметный через пару дней обещал передать пограничным патрулям.

Наговорившись, они только на рассвете легли спать, и Яго проснулся лишь в середине следующего дня.

Первым делом Яго побывал на могилах Эрнандо Фарфана и несчастного Исаака де Туделы. Слезы на его загорелом лице свидетельствовали о так и неутихшей в душе боли. Потом он, закрыв лицо плащом, миновал квартал рабочих-веревочников и постучал в дверь врача и астронома Вер Церцера. Тот оказался дома и встретил его дружеским, теплым взглядом. Он был единственным из близких друзей, кто не удивился, встретив молодого человека; очень довольный его приездом, мастер рассказал о жизни в городе, о больнице, по которой Яго соскучился, о ближайших планах и ответил на кучу вопросов.

— О том, что я тебе сообщу, вообще никто не должен знать. Поговорим на набережной, подальше от чужих ушей. Сегодня погожий день, Рождество, вот и прогуляемся.

Прохладный ветер овевал квартал Магдалины и набережную Ареналя, пошевеливая верхушки пальм. Кое-кто из встречных узнал молодого врача и благодарно поцеловал ему руку. Из таверны «Дель Соль» слышались рождественские песенки под звуки лютни и виуэлы, но они, чуждые праздному веселью, прошли через Масличные ворота. Здесь на них пахнуло африканскими продуктами, сгруженными на доски; рядом нес свои воды Гвадалквивир, на котором, рассекая зеркальную гладь, прокладывали свой путь галеры. Яго не утерпел с расспросами:

— Как получилось, что дело дошло до ареста доньи Гиомар?

— Несмотря на ее покровителей, которые теперь в явной опале, ее обвинили в ужаснейших вещах. Но об этом пока знает лишь круг посвященных.

— Все это поразительно, мастер, хотя и можно было предвидеть, — сказал Яго, тут же вспомнив фразу-приговор, брошенную ему ведьмой в лицо в день смерти Исаака: «Устремишься к гибели!»

Сколько времени прошло, а он все еще воспринимал фразу как анафему, хотя былая ярость по этому поводу уже улетучилась.

Обращенный иудей стрельнул глазами по сторонам и спросил загадочно:

— Яго, тебе в твоей практике когда-нибудь приходилось лечить самоубийцу, который пытался повеситься?

— Никогда, мастер, — ответил тот, не понимая, куда клонит его собеседник.

— Так вот, слушай и удивляйся. У меня так и стоит перед глазами одно обычное раннее утро, обернувшееся драмой. Это произошло на Успение в прошлом году. Я был занят утренним омовением, когда явился слуга известного аристократа Сельсо Гусмана и попросил срочно прийти к ним домой, это рядом с обителью Санта-Инес. Придя туда, я удивился траурной обстановке, царившей в доме. Меня тут же провели в спальню его младшего сына, совсем молодого человека, борода только пробивается. Жизнь его висела на волоске, причем мне было очевидно, что тут не обошлось без насильственного удушения. Веришь ли удручающее зрелище.

— Молодой человек пытался покончить с собой? — спросил Яго.

— Не совсем так, — сказал Церцер, понижая голос. — Дело в том, что удушение входило в ритуал недостойной похотливой игры. Ему чудом удалось вырваться. А происходило все это, представь себе, в тайном убежище бегинок доньи Гиомар, за глиняными стенами обители Сан-Клементе.

— Святое копье! Хотя какая же это новость: как и другие добропорядочные жители Севильи, я давно подозревал, что эта обитель является местом любовных свиданий состоятельных дворян.

— Да, но раньше это как-то замалчивалось, потому что сам король дон Педро заглядывал туда в своих беспутных похождениях, — продолжал советник. — Короче говоря, мне удалось, не без труда и волнений, отвратить молодого человека от смерти, и, хотя у него осталась проблема с голосом, он выздоровел. В те же дни пришло известие об убийстве доньи Элеоноры де Гусман, о резком ухудшении отношений дона Педро со своей матерью и последовавшей потере доньей Гиомар своей покровительницы. В общем, основа всех событий — взаимная ненависть двух высокопоставленных женщин. Так и пришел долгожданный момент, Яго. Дон Сельсо, удрученный и рассвирепевший из-за смерти своей родственницы, отправился прямиком в Трибунал, где и заявил о случае с неудавшимся удушением — достаточно конфиденциально, чтобы не повредить семейной репутации. Когда это все же всплыло на поверхность, весь город был возмущен. Ну а потом пошла целая череда обвинений против доньи Гиомар, столько лет замалчивавшихся из-за страха, и дело кончилось ее заключением в темницу Сан-Хорхе.

— Как раз Трибунал Севильи — идеальное место для суда над этой лицемеркой, — заметил Яго. — А как все это объяснил молодой Гусман?

— Ты и представить себе не можешь, — округлив глаза, ответил Церцер. — Мне как свидетелю пришлось присутствовать при докладе об этих фактах лично главному судье, дону Лопе де Фигероа. Гусман-сын, призвав Бога в свидетели и поклявшись на святом Евангелии, рассказал во всех подробностях о том, как беспутные дружки завлекали его в дом бегинок, как обычные церковные праздники превращались в оргии с обилием угощений, напитков, дурмана и дорогих вин. По показаниям юноши, молодые богомолки, которые не приняли постриг, меняли свои монашеские одежды на платья, красились, надевали драгоценности и превращались на несколько часов в искушенных жриц любви.

— То есть перед всем городом они изображали строгое целомудрие, а эти ужины у них становились оргиями. Каковы нравы, мастер!

— Так вот, судя по свидетельству молодого человека, эти горе-монахини, которых нередко заключают в монастырь без их согласия, в отместку пустились во все тяжкие. Разыгрывали с неслыханным бесстыдством сладострастные сцены из мифов Эллады, которые молодой Гусман описал с такими подробностями, что они смутили самого дона Лопе. По его словам, эти женщины вызывающе называли себя «орденом фаллоса» и без всякого стыда отдавались своим ухажерам прямо на глазах у всех. Однако прежде они совершали развратные действия с помощью мраморных пенисов, на которых висели кожаные сумочки с возбуждающими эмульсиями. Ими они поливали себе груди и половые органы. Все присутствующие, по словам юноши, были в масках, но ему удалось прочесть девизы на некоторых шпагах. Тот, кого называли «Великий бесстыдник» и кто, судя по всему, на свои средства содержал вертеп, имел надпись «Hoc opus est»; он пользовался большим успехом у дам, которые с восторгом предавались с ним разврату, словно его собственные наложницы.

— Излишне говорить, кому принадлежит девиз на той шпаге.

— Но слушай дальше. Главный судья побледнел и приказал не записывать далее показания, потому что та надпись выгравирована на эфесе шпаги дона Педро. Многие достойные кастильцы и немалое число дам в Севилье об этом осведомлены.

— А что еще рассказал Гусман, мастер?

— Он утверждал, что донья Гиомар заставляла некоторых девушек ложиться в постель к важным персонам, а еще ласкать свои груди и ляжки искусственными фаллосами, принесенными из обители Санта-Прасседе, которые они облизывали и бесстыдно засовывали себе внутрь. Еще он обвинил эту блажную, которая, по его словам, находилась под воздействием снадобий, вызывавших видения, в том, что она давала забеременевшим дамам специальные настои для удаления плода. И еще она хвасталась тем, что может вызывать преждевременные роды. Для этого использовалось специальное акушерское кресло, стоявшее за портьерой. Его, кстати, тоже использовали для развратных игр.

Яго тут же вспомнил свои первые часы в Севилье, когда Фарфан вытащил из речной заводи мертвого младенца, завернутого в монашескую накидку ордена цистерцианцев. Теперь уже не оставалось сомнений, как он туда попал и откуда был тот слуга, утопивший плод. Получается, что обманщица и отравительница была вдобавок сводней, да еще и делала тайные аборты. Такое ни Бог, ни людской мир не могли простить.

— Более того, они издевались над религиозными традициями. Во время Великого поста молодые люди раздевали богомолок, будто бы грозя бить их плеткой; именно во время этой забавы в начале оргии нашему юноше предложили совокупиться с одной из послушниц, в то время как этот шут — карлик Бракамонте, сластолюбивая обезьяна из Берберии, — держал его за шею веревкой, перекинутой через балку. По уверениям доньи Гиомар, если в момент извержения семени мужчину слегка подвесить, он может достичь по-настоящему райского наслаждения. Вот молодой человек чуть и не погиб от подобного рискованного опыта.

— Перестарался этот обезьяноподобный гомункул. До какой же степени разврата можно дойти!

— А он, судя по всему, не участвовал в оргиях, а стоя в сторонке, в углу зала, сам удовлетворял свою похоть.

Яго выслушал это с гримасой омерзения и заявил:

— Никогда не слышал о подобной практике и о настолько примитивных и развратных потребностях. Кто бы мог подумать?

— Юноша подтвердил, — продолжал Церцер, — что во время оргий девушки из благородных семейств даже как бы продавались с торгов, а разнузданные крики доносились до Альменильи. Монахинь из Сан-Клементе обвинять не стали, они не были замешаны в оргиях, это потом было доказано. Обвинение немедленно передали архиепископу Фуэнтесу, который тут же приказал заключить донью Гиомар и Бракамонте в камеры Сан-Хорхе в Триане, дом послушниц закрыть, а мать аббатису изгнать с позором. Все в смятении, Яго, только не распространяйся об этом, потому что процесс проводится втайне.

— Их не пытали, чтобы добиться других показаний?

— По всей видимости, карлик разговорился, как только ему показали раскаленное железо. Он признался в нарушениях закона и всяческих преступлениях, связанных с кознями ко-ролевы-матери. Помнишь покушение на Субаиду, когда она была заложницей короля? Попытку убийства близнецов-бас-тар дов? Ликвидацию брата Ламберто? Он сознался, что во всем этом участвовал, хотя не назвал мотивов, потому что просто их не знал.

Яго вмиг охватила ярость. Так, значит, отравление Субаиды — дело рук этой продажной монашки и ее приспешника?

— А донья Гиомар это подтвердила? Или молчала?

— Поначалу она отказывалась говорить, словно окаменела, и упорно не хотела признать ужасную правду. Но когда ей показали запись беседы с братом Ламберто, которая была проведена архиепископом Санчесом под видом исповеди и на которой стоит подпись самого Ламберто, помнишь? — она заметалась, потому что поняла: ее обвинят, помимо прочего, еще и в государственной измене. Сначала она заявила, что это фальшивка, но документ был заверен печатью архиепископа, пришлось смириться, как смирились и многие из ее защитников, ранее требовавшие ее освобождения. Даже король дон Педро захотел было, чтобы ему передали материалы обвинения, однако архиепископ категорически отказался под предлогом того, что речь идет об обвинении в оскорблении его величества, а также королевы-матери и других известных «ряженых», а он как глава кастильской церкви не желает более провоцировать вражду в Севилье.

— Рискованная хитрость его преосвященства Санчеса принесла свои плоды, — едко улыбнулся Яго.

— Так вот, далее наша «пифия» стала надменно отмалчиваться. Потребовала, чтобы ей принесли опиумной травы, индийской конопли и мандрагоры, заявив, что все это ей нужно как средство от падучей, но дон Лопе отказал. Рассказывают, что в камере она ведет себя как безумная, в нее вселился демон, ей перехватывает дыхание, так что ее пришлось заковать в кольца в murus strictus [169] — в каморке с крысами, где она постоянно кричит, требуя прихода королевы-матери и взывая к королю.

— Человек привыкает к страданию благодаря своей жестокой бесчувственности. Бедная женщина! Мы-то с вами знаем, что нет в ней никакого демона, есть лишь безумие, к которому добавились извращенность и безмерные амбиции. Она привыкла с годами умирять свои припадки опиумом, здесь налицо явные признаки наркотической абстиненции. Специалист по травам британец Освальд Кролл в своей работе «Basilica chemica» [170] описал непреодолимые припадки, проявления этого адского синдрома. Ее тело годами накапливало эти вещества, ей не хватает этого яда. Очень скоро она может совсем лишиться рассудка.

— Человеческое существо — кладезь многих удивительных и противоречивых вещей, — согласился Церцер.

Они перешли через мост у баркасов Трианы, где лучи солнца отражались от воды у причалов, где вереницы носильщиков, голых до пояса, перетаскивали грузы, прибывшие с Востока и из Африки. Они сновали с мешками и бочками на плечах под вавилонскую мешанину разноязыких криков. Яго перевел взгляд на ворота Голес, которые заполнили горшечники из Санта-Аны со своими осликами, нагруженными изделиями гончаров.

— А я все-таки думаю, что эта обманщица скрывает кучу ужасных секретов, — продолжил разговор Яго. — Так, значит, она признала свое участие в отравлении Субаиды?

Лицо советника стало непроницаемым.

— Я в курсе того, что ты неравнодушен к принцессе-назарийке и ты не из тех, кто руководствуется чувством мести, но это так: именно она приготовила яд по рецепту, взятому, между прочим, из библиотеки аль-Мутамида, а еще составила записку со строфой из Корана.

— Это правда, от мести я давно отказался. Достаточно, если ее просто осудят.

— Так вот, относительно заложницы Гиомар клялась, что сделала это по приказу королевы Марии, но с единственной целью проучить ее, потому что не могла простить королю Альфонсу, что гранадская принцесса входит в круг его приближенных. Карлик Бракамонте, работавший когда-то канатоходцем в компании комедиантов, большой ловкач в лазании по стенам, проник незамеченным в дом Тенорио и подложил яд с ведовским заклятием. Дьявольская проделка, скажи?

— Я всегда предполагал нечто подобное, Церцер. Эта преступная попытка слишком походила на сведение счетов со стороны супруги, которой пренебрегли, а не на антигосударственный заговор, как это представили, — рассудил Яго, чувствуя, что гора свалилась с его плеч. — А как она объяснила смерть брата Ламберто и заговор с целью убийства инфантов-бастардов?

— Да так, что ее роль ограничивалась общением с монахом ордена Милосердия, а сама интрига была задумана королевой-португалкой, которая мучилась, потеряв любовь своего венценосного супруга, а когда увидела, что трон ее сына Педро может ускользнуть, раскинула свои коварные тенета.

— Сложны дела брачного ложа. И таким образом вершится политика!

— Горе-монаху подсунули свечи с цианидом, которым он и надышался, а также подлили добрую дозу яда в графинчик с водой для освящения даров. Рано или поздно он коснулся бы пальцами рта и мгновенно бы погиб, что и произошло. Карлик пробрался по крышам обители Милосердия, чтобы доставить убийственное средство. Это настоящие убийцы, Яго, действующие наверняка, — горестно покрутил он головой.

— А с них не спросили за убийство троих иудеев и за другие не менее злодейские дела?

— На этот счет донья просто заявила, чтобы обращались к королю Педро, его матери и ее фавориту, которые имели виды на предоставленные еврейские кредиты, а также на виноградники и сады в Альхарафе, на которые, впрочем, хотели наложить лапу и некоторые городские богатеи. Здесь сплелись власть, деньги, амбиции и месть — смертоносный узел.

— Получается, что эта сумасшедшая действовала не ради собственного обогащения, а стала инструментом королевских амбиций. Какая глупость, помноженная на раболепство!

— Обычно бабочки, подлетая слишком близко к сильному огню, опаляют свои крылья, — рассудил советник, созерцая прибрежные пальмовые рощи.

Они дошли до зубчатых стен монастыря ордена святого Иоанна, и Церцер предложил Яго пообедать в одном приличном заведении в квартале Франкос, чтобы закончить день в его обширной библиотеке, где появилось кое-что новенькое наряду с приобретениями для нумизматической коллекции, которой он очень гордился. Там они по ходу дела обсудят, как лучше вплотную заняться Дар ас-Сурой, вожделенной тайной Субаиды, и таким образом он сможет выполнить данное ей обещание. К ней все неудержимее рвалось сердце.

У Яго ощутимо полегчало на душе, он с безмерным удовольствием последовал за Церцером, ему было интересно, кто из его друзей таковым и остался и кто уцелел из славного общества раввинов и эрудитов Севильи. Получается, никакое зло не выдерживает хода времени, и ведьма-монахиня в конце концов отведала собственного яду.

Опустился вечер. В доме у советника потрескивали свечи. Ближе к ночи звездный ковер покрыл небо. Яго уже собрался было идти, когда Церцер предложил подняться вместе с ним на крышу.

— Пока тебя не было в Севилье, ты кое-что подзабыл. Что, не помнишь? На Рождество капитул устраивает искусственные огни.

— А, китайские свечи! Это, конечно, занятно, пойдемте смотреть.

Ждать пришлось недолго, потому что с наступлением полной темноты одновременно со стен дворца Караколь, от ворот Биб-Рагель и из района монастыря Сан-Агустин вырвались и ушли вверх крутящиеся огни, словно души, влекомые дьяволом. Они затерялись в черноте ночи, рассыпавшись на мириады цветных искр, которые складывались в вычурные и впечатляющие узоры. Лекари даже не знали, в какую сторону смотреть и чем больше восхищаться, потому что, пока речная гладь и купола города наполнялись вспышками, взлетали новые снаряды и новые огни высвечивали паруса кораблей и пронизываемое лучами севильское небо, отчего маяк Сантипонсе приобрел на все время салюта опаловый оттенок.

— Очаровательно, магистр! — восхитился Яго. — Это похоже на природу, которую отразили наоборот, потому что теперь земные огни, соперники могущественных светил, освещают небо.

— Однако последние неизбежно побеждают в этой борьбе, друг мой, — ответил астроном.

С последним залпом, впечатавшимся в звездный полог, огни погасли и рукотворные вспышки иссякли. Из каких-то уголков взбудораженного города до них донеслись веселые звуки свирелей и бубнов, извещавшие о приближении празднества маленького епископа.

Рука, скрывающая мудрость

Женский монастырь Сан-Клементе напоминал растревоженный улей: не успевали оправиться от одной напасти, как наваливалась другая, — спокойствие обители осталось в прошлом.

По кварталу Сан-Лоренсо вслед за угрюмым гвардейцем, который нес пурпурный штандарт города Севильи, шла небольшая процессия во главе с судьей. Был первый день нового года, собирался дождь. Белесые дымы поднимались из-за стен города, будто где-то там дышал огромный великан. Ближе к полудню у ворот обители Сан-Клементе раздались три сухих удара молотком; на пороге молчаливо стояли пятеро мужчин: один был в сутане, остальные в широкополых шляпах и черных плащах, похожие на нахохлившихся воронов.

— Именем Трибунала, открывайте!

У новой настоятельницы, аббатисы Констансы Тенорио, дрожали колени, пока не менее испуганная привратница открывала засов. Завидев дона Лопе де Фигероа, она еще и побледнела. Севилья до сей поры не знала более сурового и придирчивого судьи. Рядом с ним стоял каноник кафедрального собора, державший в руке распоряжение архиепископа, а также ректор лечебницы Арагонцев дон Николас в сопровождении комиссии ученых — Бер Церцера и Яго Фортуна, друга Тересы, племянницы аббатисы, и ее брата адмирала дона Хофре.

— Мать аббатиса, обвиняемая донья Гиомар показала, что она готовила свои дьявольские снадобья в помещении у монастырского водоема, — заявил дон Лопе. — Вот эти врачи из больницы, специалисты по травам, должны осмотреть дарохранительницы, или ящики с колдовскими предметами и мазями сатанинской ворожеи.

— Но, сеньор альгвасил, не хотите ли вы найти в этих стенах еще и кипящий котел, помело или козла, гуляющего по трапезной? — едко и не особо церемонясь, спросила быстро пришедшая в себя настоятельница, пятидесятилетняя особа с живым взглядом, фарфоровыми щеками и чуть заметными усиками.

— «Decretum Gratiani» [171] предписывает: «Ни один крещеный христианин не должен использовать эликсиры, препятствующие зачатию, как и средства, способствующие аборту», — подал голос кафедральный клирик. — А эта filia diaboli в целях разврата применяла яды и фимиамы, колдовала с их помощью и торговала ими — прямо под крышей аббатства.

— Святая церковь разрешает использовать травы в терапевтических целях, аббатиса, в противном случае это называется чернокнижием и ведовством, — строго добавил дон Николас.

— На ваш монастырь легло подозрение в нравственном падении, позорных скандалах и разнузданных оргиях, — сурово изрек судья. — Воистину, сам дьявол проник в эти стены, расставив здесь свои силки и ловушки.

Настоятельница восприняла эту тираду как явную несправедливость и унижение, однако ей трудно было сохранить уважение церковного руководства к обители после всего случившегося.

— Дом бегинок был лишь под условной опекой аббатисы, но не более, сеньоры. Мы не чувствуем себя ответственными за их развратное поведение и не имеем к нему отношения, хотя все это весьма серьезно нарушает благочестивое затворничество моих монахинь. Конечно, вы можете осмотреть все, что вам нужно, Бог в помощь, — с досадой заявила аббатиса. — Альваро, принеси ключи от водоема. А вы, будьте добры, следуйте за мной.

Молчаливая процессия сначала посетила пустовавшее теперь помещение послушниц, место ночных оргий, которое внешне выглядело приютом крайнего смирения и молитв; здесь судья в первую очередь пожелал рассмотреть акушерское кресло — сооружение, снабженное ремнями и всякими жуткими шарнирами. На нем ворожея избавляла от бремени послушниц, оказавшихся в интересном положении. Здесь также, судя по показаниям молодого Гусмана, те беззастенчиво удовлетворяли свою разнузданную похоть. Яго, разглядывая это искусное приспособление, подумал, что оно чем-то напоминает пыточное колесо инквизитора из Авиньона.

— Только из-за одного этого предмета колдунья должна была бы взойти на очистительный костер, — вырвалось у главы церковной общины, и он перекрестился.

Потом, молчаливые и задумчивые, они пошли за комендантом по направлению к водоему, пересекли двор с могильными плитами, заросшими травой и сухим колючим кустарником, — здесь по-прежнему царили беспорядок и запустение.

У Яго забилось сердце, да и Церцер явно волновался. Неужели они дожили до дня, когда будет раскрыта тайна Дар ас-Суры? Тут Яго, привлеченный любопытным и непонятным зрелищем, тронул Церцера за руку.

— В чем дело, Яго? — спросил тот, и оба остановились в растерянности.

— Там, у колодца, мастер! Пойдемте посмотрим! — сказал молодой человек.

Прямо на бадьях ветхого водоподъемника висели обрывки обгоревшего пергамента, вокруг был пепел, фитили, черные обуглившиеся куски бумаги. Яго, не обращая внимания на остальных, подошел и оторопело стал копаться в сотнях листов, вырванных из манускриптов и антикварных книг, разбросанных по земле, разорванных в клочья и сожженных. Он с ужасом разглядел кое-где тексты на греческом, арабском, латыни и даже кастильском языках. Кто мог совершить подобное варварство? С какой целью? Как восполнить теперь потерянные знания, так безнадежно, непоправимо уничтоженные? Может быть, в Дар ас-Суре случился пожар, а они не знали об этом? Красный от гнева, он поднял глаза, требуя объяснений у матери аббатисы, но за нее с простодушной заносчивостью ответил Альвар, управляющий:

— Что вас так удивило, мастер Фортун? А-а, эти трубки для фейерверка? В другие годы мы использовали речной тростник, но на этот раз берег оказался заболочен и мы использовали эти свитки, которые пропадали здесь, в этом строении. Они отлично послужили для запуска «китайских огней», потому что другие были из овечьей шкуры и даже из шкуры молодых бычков. Этим мы нашли замечательное применение, не так ли, сеньор? — И он разинул свой страшный беззубый рот.

Яго посмотрел на него, не пытаясь скрыть гнева, и, нагнувшись, попробовал подобрать один к другому куски пергамента, покрытые мусульманской росписью. Но это было бесполезно. На обгорелых фрагментах проглядывали искромсанные и изувеченные огнем ученые фразы Авиценны, Макалы, Диоскорида, Евклида. Врач зарычал от ярости. Тут же валялись отрывки из Codex Argenteus [172], латинских палимпсестов, арабских миниатюр, византийских манускриптов и даже египетских папирусов — все это, с почерневшими от китайского пороха вычурными буквами и росписью, было раскидано в грязи в хаотическом беспорядке. Все из-за таких болванов, как этот управляющий и эти монашки, что в течение нескольких поколений либо жгли рукописи как бесполезные, либо соскребали с них текст, чтобы записывать на них свои песнопения. Яго был в отчаянии, но старался умерить свои эмоции, заподозрив, что уже, наверное, ничего стоящего не удастся найти из книжной сокровищницы султана и поэта аль-Мутамида.

«Какая глупейшая и бессмысленная катастрофа из-за обыкновенного тупого невежества».

— На любом этапе человеческой истории всегда находится какой-нибудь варвар, готовый вот так распорядиться результатами кропотливой ученой работы, — сказал Церцер.

— Невозможное и непростительное варварство, — вырвалось у Яго. — Господи, вразуми же свою паству!

— Нам нужно поторопиться, мастер Фортун, — напомнил дон Лопе, озабоченный своей целью, которая, собственно, и привела сюда комиссию.

В полном смятении чувств Яго потащился следом, спустился со всеми по мокрым ступеням, а перед глазами так и лежали грудой те обугленные остатки библиотеки. Эхо шагов под сводами подземного водоема и плеск воды тем не менее вывели его из задумчивости. Управляющий открыл засов решетки на входе в помещение, которое Яго и Церцер принимали за Дар ас-Суру, и они прошли под знак, который им был известен как «рука Фатимы». Церцер при этом тронул рукой пиктограмму, которая была похожа на раскрытый цветок, а у Яго, несмотря на холод, вспотели руки. Они с трепетом всматривались вглубь, словно находясь в священном аванзале Святая святых храма Соломона. Их глазам открылось то, что не погибло под грузом времени, от плесени или глупости смертных: хранилище тайн султана и поэта, многоголосое собрание древних манускриптов, былого форпоста мировых знаний.

Отнюдь не пышное помещение имело форму раковины, которая расширялась сразу за колонной из красного порфира с барельефом двух газелей, обращенных друг к другу; раковина — таинственный символ мусульманского знания, которое «имеет форму морской раковины». Эта загадочная фраза султана и поэта, сказанная перед смертью, сразу всплыла в памяти Яго.

Аль-Мутамид хранил в подземелье свои самые ценные книги, здесь мог находиться и его личный экземпляр Корана — почему бы и нет? Он должен был построить это хранилище для того, чтобы убрать свои мудрые книги подальше от глаз альморавидов, известных поборников чистоты ислама; простая архитектура нисколько не наводила на мысль, что помещение составляло часть великолепных залов Дар ас-Суры, в которых выступали лучшие поэты того времени и где составляли свои гороскопы астрологи. В конце концов он был вынужден закрыть его, чтобы спасти от разгрома, а потом, спустя два века, король Альфонс Мудрый позволил вынести отсюда несколько томов, хотя хранилище ревностно охранялось деспотичным своеволием монахинь, набожных и ограниченных. «Подумать только: все это время самые ценные научные тома хранились будто в глиняном чане посреди океана!»

Однако здесь их ожидало разочарование; то, что уцелело, находилось в полнейшем беспорядке. Здесь царил хаос. Полки зияли страшными пустотами, свидетельствовавшими о том разорении, которым подвергалось хранилище многие годы. Церцер расставил факелы и фонари так, чтобы можно было работать — при этом крысы спешно покинули помещение, — и начал просматривать оставшееся, откладывая, словно добросовестный учитель, то трактат Гиппократа, то труд по математике или то, что осталось от описания Страшного суда багдадским Самарканди.

После добросовестных, но не слишком результативных поисков он пожаловался, что из библиотеки, похоже, исчезли все книги по медицине, принадлежавшие эмиру, хотя был в наличии труд аль-Фараби «Идеальный город» и «Quatripartitum» Птолемея [173], которые избежали гибели. Это вызвало у него такую радость, будто ему удалось раскопать половину Александрийской библиотеки. Однако, как он ни надеялся, здесь не оказалось ни «Планетария», ни «Трактата о неизлечимых болезнях», ни «Медицинской материи». С помощью этой последней книги он хотел наладить преподавание в больнице Арагонцев.

Ректор Сандоваль помогал судье определить те трактаты по медицинской науке или по чародейству, использование которых можно было бы вменить в вину донье Гиомар, а Яго, в свою очередь, листал страницы в надежде найти Коран аль-Мутамида. Он жадно перебирал тома, счищал сор с фолиантов, чихал от пыли и простукивал стены, но в конце концов должен был констатировать, что знаменитая библиотека аль-Мутамида сократилась до размеров архива деревенского священника, потому что после нещадных выемок количество книг едва дотягивало до полусотни, да и те в большинстве своем были сильно повреждены. Получается, что в Гранаде он появится, не выполнив своего обещания, а Субаида так и не исполнит своей священной фары. Что тут поделаешь, когда тебе противостоят злой рок и невежество. На лице его сквозило глубокое разочарование. Церцер посмотрел на него красноречивым взглядом, он и сам являл собой живое воплощение отчаяния.

Неожиданно ректор воскликнул, привлекая всеобщее внимание:

— Вот оно, доказательство! Это «Трактат о наркотических веществах» Макалы.

И вправду, на нижней полке, заполненной стеклянными сосудами с какими-то непонятными мазями, под бархатным куском ткани нашлись две книги: одна оказалась давно утерянными «Афоризмами» Бен Исхака. Считалось, что в них заключены формулы ужаснейших ядов. Другая, в выцветшем, но аккуратном переплете, имела больший объем — ее частое использование выдавали поправки и замечания на испанском, а также свежие отчеркивания на полях.

Церцер и Яго снова понимающе переглянулись: замечания были написаны теми же красными чернилами мадад, которые донья Гиомар использовала в гербарии больницы Арагонцев, а также в записке, сопровождавшей отравление Субаиды. Не было никаких сомнений: вот где черпала свое умение шарлатанка, получившая доступ к уникальным медицинским знаниям, недоступным для христианского ученого мира!

Дон Николас потряс закопченным томом, словно военным трофеем, и стал листать его с лихорадочным любопытством.

Все остальные заглядывали в книгу через его плечи. Светильники сдвинулись над страницами, предваренными наставительным бисмиллах — восхвалением Аллаха. Том, иллюстрированный чудесными рисунками растений, цветов и семян, услаждал взор. Время пощадило краски. Яго и Церцер в восхищении моментально ухватывали названия некоторых животворных снадобий и наперебой выдавали свои познания: «Настойка из уксуса с медом», «Персидские снотворные и возбуждающие вещества», «Эликсиры из горечавки и сандала», «Мазь мархамма, излечивает рожистое воспаление», «Чудесная терминалия из Кабула».

Вот она, утерянная наука Востока, — перед их глазами. Советник не находил себе места от счастья — в их руки попал этот кладезь медицинских познаний, который отныне можно будет применять для лечения больных, а еще оповестить о найденных рецептах университеты.

— Что вы нашли на этих дьявольских страницах? — вернул их с небес на землю инквизитор, выражение лица которого не оставляло сомнений в его желании собрать все эти еретические книги и сжечь.

— Это всего лишь наука, — попытался успокоить его Яго. — Хотя в недобрых руках она может служить черному колдовству. Мне кажется, целый ряд отравлений еще во времена дона Альфонса объясняется тем, что мошенница брала рецепты из этих книг, а еще морочила головы неграмотным людям, заявляя, что Господь лечит ее руками, хотя в действительности это делалось с помощью знаний, взятых из этих мудрых мусульманских текстов. Человечество возблагодарит нас за то, что мы их спасли.

— В таком случае именем Трибунала я все это забираю для последующей передачи в ведение больницы Арагонцев, — отрезал дон Лопе. — С их помощью мы разоблачим ворожбу ведьмы, которая сама виновата в своих прегрешениях, совершив дикие и невообразимые поступки.

— И ей не поможет даже животворная кровь Иисуса Христа! — подал голос клирик, багровея от гнева.

Яго все еще не сдавался и продолжал поглядывать по сторонам в надежде найти какой-нибудь еще не проверенный уголок, полочку или замаскированную нишу. Но все было напрасно. Здесь не было святой книги ислама, которая, по словам Субаиды, предсказывала конец мира неким удивительным способом. Ее исчезновение наносило удар по его мечтам, в душе воцарилось ощущение безнадежности и провала.

— Мать аббатиса, а не остались ли книги из этой библиотеки в других местах? — спросил Яго скорее из упрямства, чем из дотошности.

— Сведений о том, что где-либо хранится какая-нибудь сатанинская книга из всего этого сборища ереси, нет, — ответила настоятельница. — Известно, что хранилище было размуровано во времена Альфонса Десятого чисто случайно, когда в водоеме проводились какие-то работы, так что оно оставалось закрытым более века. Страницы многих из этих манускриптов были использованы монахинями для освещения требников и прочих церковных текстов. Но надо сказать, что при уборке помещения нашли потайную нишу, а в ней двадцать пять томов, совершенно однотипных, написанных на богопротивном языке иноверцев; так вот, они привлекали внимание тем, что имели много искусных рисунков животных, воинов и диких лесов. Тома перенесли в библиотеку обители. Вот почему их-то злодейка не могла никак использовать: туда у нее не было доступа, хотя, если уж быть точной, среди них непостижимым образом всегда не хватало экземпляра под номером тринадцать.

Слова эти прозвучали как звон тугой струны, врачи молча и изумленно переживали варварскую и непоправимую нелепость, свершенную в этом сиротливом храме над классической и мусульманской наукой. Тем не менее Церцер сухо спросил:

— Скажите, уважаемая матушка, а не называется ли эта упомянутая вами коллекция «Ал-Икд ал-фарид», то есть «Уникальное ожерелье»?

— Вот уж действительно, — удивился Яго. — Вы и эти книги читали, магистр?

— Ну да, они составляют часть моей библиографической коллекции, причем я так же, как и вы, полагаю, что они не имеют ни медицинского, ни научного значения и не содержат магических формул, которые враждебны нашей вере. Речь идет о труде, имеющем в основном нравственный характер с известными общими местами восточной чувственности, свойственной религии магометан. Там нет для нас ничего интересного, дон Лопe, можете быть спокойны, — добавил советник, сворачивая на предмет их комиссии, чтобы судье, не дай Бог, не пришло в голову предать те книги огню.

— Хорошо, в таком случае мы можем идти, потому что нашли то, что хотели. В другой раз мы рассмотрим все это более подробно, уважаемая матушка. Извините нас за внезапное вторжение в вашу богоугодную обитель, однако дела веры не терпят промедления.

У Яго создалось безотчетное ощущение чего-то недопонятого и противоречивого. Однако странный диалог между аббатисой и магистром о таинственной коллекции, из которой пропал один том, оживил в его памяти день, когда он осматривал спальню инфанты доньи Беренгуэлы и под желобом для воды нашел нишу, где обнаружил странный том, на котором как раз и стоял номер «13». Почему же обладавшая немалым интеллектом кастильская принцесса спрятала у себя именно этот том? Выйдя из монастыря, они с Бер Церцером решили обменяться впечатлениями за парой стаканов райиского вина.

Уж очень не хотелось ему совсем терять надежду, и, будучи человеком, интересующимся наукой и проблемами познания в целом, он благодарил Бога за спасение хотя бы двух книг — золотого наследия медицины. Но настойчиво крутилась болезненная мысль, сквозь которую и пробилось подозрение: а не скрывается ли внутри тома под номером «13» ключ от пропавшего Корана аль-Мутамида?

Он еще и еще раз с волнением пытался воссоздать в памяти красноречивую и таинственную атмосферу залы инфанты. Сердце, всегда реагировавшее на повороты судьбы, подсказывало ему, что, возможно, именно там мог находиться ключ к загадке. Ведь неслучайно хитроумная аббатиса особенно настороженно отнеслась кое к кому из визитеров?

Пророчество

Иллюзии, овладевшие Яго, отнюдь не разделял Церцер. В своем кабинете, где советник колдовал над вавилонским роскошеством томов и пергаментных свитков, горели два канделябра и толстые свечи, распространявшие масляный запах, делая воздух густым и тяжелым.

Яго попросил советника показать ему экземпляр «Уникального ожерелья» — собрание восточных мудростей на арабском, куда входили части, названные по именам драгоценных камней: «Топаз», «Сапфир», «Изумруд», — и тут же стал ими восхищаться, настолько были совершенны каллиграфия и оформление. Когда Церцер вручил ему тринадцатый том, он почувствовал, что тайна Корана аббадийского халифа снова целиком захватила его, когда он уже потерял всякую надежду.

Он с наслаждением провел пальцами по выступающей вязи названия «Аль-Васитах» — «Жемчужина» и даже втянул носом воздух, будто почуяв женские духи, затем поднес книгу к лицу, словно хотел запечатлеть поцелуй на нежной руке девушки. Потом он прочитал одну из страниц и задумался над ее содержанием.

— Мастер, мне кажется, этот текст вполне подходит для того, чтобы скрыть в нем нечто такое, что не должны слышать ни чужие неверные, ни свои прожженные фанатики.

— Эта «Жемчужина» содержит поэтическое изложение проповедей Пророка с амвонов счастливой Аравии. Та, что ты просматривал в комнате инфанты, идентична этой. Ты гоняешься за химерой, да и кто поручится за то, что экземпляр еще там. Твое предположение кажется мне бессмысленным. Зашифровать Коран в поэтическом сборнике? Ну подумай сам, какой мусульманин не узнает свою священную книгу, даже если ее запрячут в какой-нибудь чащобе?

— А я не имею в виду аль-Мутамида, мастер, — признался Яго. — У меня есть основания подозревать, что спрятала ее таким образом донья Беренгуэла, которая была знатоком арабской культуры. Она сделала это с целью предохранить книгу от уничтожения, потому что помимо того, что это прекраснейшее, уникальное издание, оно содержит еще и какие-то важные секреты. Я почти уверен в этом. Инфанте было известно, кому принадлежала книга, и она хранила ее под сосудом для омовения в королевском алькове.

— Но тебе вряд ли удастся расшифровать эту загадку, она похоронена под прахом времен. Этот Коран, вдвойне еретический по своей природе, наверное, был бы первым, который швырнули бы в «очистительный огонь» сами альморавиды. К тому же как тебе снова проникнуть в обитель инфанты, если ты настаиваешь на своем безумном варианте?

Яго, совсем не склонный отступать, ответил:

— А мне поможете вы. И даже пойдете со мной.

У Церцера вытянулось лицо.

— Достанете разрешение у дона Лопe или у архиепископа Фуэнтеса, и мы заявимся с очередным визитом к матери аббатисе так же, как и в первый раз. А я, со своей стороны, уговорю Тересу Тенорио, чтобы она развеяла всякие подозрения своей тетушки.

— Ты похож на буйнопомешанного, ну да ладно, будь по-твоему, — сказал советник, фыркнул и, смеясь, покрутил головой.

Лицо Яго расцвело виноватой улыбкой, хотя у него осталось ощущение несказанного удовлетворения от разговора.

Трепетный огонек фонаря, который несла привратница, освещал путь до капитулярного зала, где их поджидала аббатиса Констанса Тенорио. К звуку шагов добавился бой колоколов, наполнивший помещения своей бестелесной гармонией. Настоятельница монастыря приняла их отчужденно, с необычной чопорной торжественностью. Черная вуаль скрывала ее лицо, она была не одна: ее сопровождала представительная свита, состоявшая из монахини, надзиравшей за послушницами, двух престарелых монахинь и матери ключницы, — компании, излучавшей холодность и недоверие.

Свет четырех больших восковых свечей отражался в витражах окон, усиливая яркость красок на многоцветном изображении Христа. Сладковатый запах ризницы наполнял недвижный воздух залы.

При виде такого приема врачи переглянулись — оба чувствовали разочарование, но надо было держаться с достоинством, хотя они никак не ожидали напускной торжественности.

Настоятельница, сохраняя неприступный вид, на этот раз полностью владела ситуацией.

— Laus Deo [174], — приветствовала она вошедших.

— Хвала Всевышнему, — ответили они порознь. — Аминь.

Церцер полез за пояс, чтобы вручить ей епископское дозволение, однако аббатиса властным жестом остановила его. От такого неожиданного приема впору было растеряться.

— Вам не нужно предъявлять здесь какие-то разрешения, достаточно нам с вами действовать по закону и в открытую. Слишком много кривотолков пережили мы из-за дурного примера этой недостойной женщины, о которой мы искренне полагали, что она обладает божественным даром излечения людей.

— Никогда у нее такого не было, мать аббатиса, — авторитетно заверил Яго. — На самом деле она страдает неизлечимой болезнью и подвергает себя извращенному воздействию галлюциногенных веществ.

— Но ведь она помогала больным? И эти ее предсказания…

— Боже, даже сам сатана занимается пророчествами и излечениями — только с целью обмана, — заметил Церцер.

— Вера способна сдвигать горы, но мы можем вас заверить, что она просто использовала некоторые мудрые мусульманские рецепты для одурачивания наивных людей, которые приходили к ней за помощью.

— Хотя милосердие Господа не знает границ, этой заблудшей овце уготовано вечное наказание, а она еще увлекла за собой целую группу глупых девушек, — заявила донья Констанса. — Даже святая Мария, которой она, бия себя в грудь, была преданна, не сможет уменьшить ее грехов. Этой компании она никогда не простит. Гиомар ввергла в разврат невинных молодых людей и не усомнилась заключить договор с дьяволом. Пусть огонь разбирается с такой душой.

После ее гневных слов повисло гробовое молчание, и эту часть напряженного разговора можно было завершать. Яго мобилизовал все свое обаяние и учтивость:

— Мать Констанса, мы не имели намерения прерывать ваши бдения. Единственное наше желание — найти причину исчезновения одной необычной книги — скажем так, последнего звена в цепи непрерывного познания.

Аббатиса злобно прервала его, откровенно сказав:

— Да, я знаю, зачем вы пришли, мастер Фортун, и не сержусь на вас. Вы хотите вернуть одной иноверке трактат, хранящийся в алькове инфанты. К книге этой приложились демоны, и я сама хотела вынести ее как можно скорее из святой обители. В целом я не одобряю ваших действий, но пусть они останутся на вашей совести.

Тирада прозвучала как гром среди ясного неба, настолько меняя декорации, что оба медика оторопело уставились на настоятельницу. Ошеломленные, они не знали, что сказать, поэтому Яго счел за лучшее перейти на смиренный тон:

— И в самом деле, надо отдать должное вашему уму, уважаемая матушка. Эта книга является предметом давних мечтаний принцессы Субаиды, племянницы султана Гранады Юсуфа, которой оказал гостеприимство ваш брат адмирал дон Хофре и к которой он относился как к своей собственной дочери. Обладание этой книгой могло бы залечить открытые раны в отношениях между Кастилией и Гранадой.

И тут же, как бы желая поскорее отделаться от какого-то неудобного, надоевшего и даже порочащего предмета, монахиня указала на аналой, который был скрыт в тени.

— Вот он, ваш загадочный том номер тринадцать, который вы называете пропавшим звеном, но о котором вы же, непонятно каким образом, знали, — язвительно сказала она. — Однако скажите мне, что же такого особенного в этом дьявольском манускрипте? Мне самой до смерти любопытно.

— Это просто мое предположение, а может быть, и самохвальство, мать аббатиса. Речь идет об одной идее, которая втемяшилась в мою голову как раз в тот момент, когда вы упомянули перед альгвасилом о потерянном тринадцатом томе «Уникального ожерелья». Помните?

Настоятельница монастыря снова изменилась в лице и заговорила дружелюбным тоном:

— Да, конечно… Моя племянница Тереса, которая вчера была у нас, любит эту назарийку, как родную сестру. Но продолжайте, она мне намекнула, что с книгой связана какая-то таинственная легенда.

Яго чувствовал, что разговор складывается, и надеялся на удачу.

— Так оно и есть, — стал объяснять он. — Многие годы иудеи-каббалисты и исламские улемы непрестанно искали ее. Дело в том, что последний монарх династии аббадиев из дворца Биб-Рагель, где ныне и расположен ваш монастырь, образованный и не слишком набожный аль-Мутамид молился на великолепном Коране, уникальном рукописном экземпляре, выполненном знаменитыми каллиграфами Баб-Макараны, славившимися во всем восточном мире своим виртуозным мастерством. И хотя, как известно, на его страницах имеются изображения животных и растений — а это запрещено догматами их неправедной религии, — в одной из сур было скрыто эсхатологическое послание, имеющее важнейшее значение для мусульманской веры. По преданию, одному поэту родом из Сицилии — он был писарем при султане и имел недюжинные таланты — вместе с астрономами и звездочетами удалось расшифровать тайный древний Хэрц — каббалистическое изображение, принадлежавшее халифу Али, зятю пророка Мухаммеда. Они включили написанное в текст этой книги, сохранив послание, чтобы о нем впоследствии узнало человечество.

— Все это мне кажется легендой, лишенной смысла, что вполне в духе еретиков-магометан, мастер Фортун. По правде говоря, я полагала вас более благоразумным человекам, — без обиняков рассудила аббатиса.

— Вы копаетесь там, где можно найти лишь еретические отбросы, — добавила монахиня, надзиравшая за послушницами.

— Может в конечном счете так и оказаться, матушка. Однако фантазии, которые создаются воображением, иногда проявляются в реальности. Подумайте вот над чем. Палачи эмира альморавиды искали эту книгу исключительно для сожжения и не нашли, причем сам он упорно отрицал ее существование. Однако, уже глядя в лицо смерти, он признался своему сицилийскому певцу, что в ночь накануне ареста успел спрятать книгу вместе с другими наиболее ценными томами в «большой каменной раковине» под Дар ас-Сурой. Прошло время, и вот в этот сад знаний вошла грамотная и владевшая несколькими языками донья Беренгуэла и взяла оттуда для себя самые прекрасные цветы. И я вас спрашиваю: какую архитектурную форму имеет это подземное хранилище? Сознайтесь, оно похоже на раковину, не так ли? И разве большинство найденных манускриптов не являются арабскими трактатами? Разве хроники не говорят о том, что на этом самом месте находился «олимп» поэтов, астрономов и других ученых, покровительствуемых аббадийским султаном? Слишком много свидетельств, подтверждающих эти самые предположения.

— Ваша способность к бреду превышает даже вашу дерзость. Эта книга не является Кораном, поэтому выводы, которые вы делаете, безосновательны.

— Несмотря на мой более чем возможный бред, я уверен, что мудрый аль-Мутамид скрыл под этой обложкой основное сокровище своей библиотеки, — не сдавался врач. — Так что, мать Констанса, если вы позволите нам исследовать этот манускрипт, то не останется сомнений: либо мои тезисы подтвердятся, либо нет. Мы изучим его, затем покинем вашу обитель и не станем больше вас беспокоить, обещаю.

Речь врача разожгла любопытство сестер, а сам Яго буквально рвался вникнуть в суть того, что он с таким пафосом защищал. Все присутствовавшие приблизились к аналою, пока аббатиса пухлыми пальцами раскрывала тисненую обложку, а одна из сестер делала то же со створками окон, чтобы было достаточно света. В волнении они столпились вокруг, похожие на колдунов у языческого идола.

Бер Церцер, который в студиуме Сан-Мигеля считался известным арабистом, предложил сначала удостовериться, действительно ли книга является той, о которой говорил Яго. Хрустнул первый лист пергамента, содержавший не более чем название, четкое и однозначное: «Главная жемчужина, молитвы и речи Пророка». Яго почувствовал легкое разочарование, которое не мог скрыть.

— Мне жаль огорчать тебя, мой уважаемый коллега, но ты заблуждаешься.

— Действительно жаль, сеньор Церцер, — откликнулся Яго с несколько потускневшим взором.

Он продолжал в сомнении разглядывать книгу и неуверенно предложил советнику листать дальше, хотя бы это и было бесполезно. Церцер перешел к другому листу, потом к следующему. Было видно, что это не суры Корана в их привычном виде.

— Ладно, пора, наверное, заканчивать с этой комедией, — подвела итог аббатиса.

Внезапно, когда Церцер уже почти согласился и собирался закрыть книгу, его рука замерла и дернулась. Скептический взгляд теперь излучал изумление. Сам он теперь чем-то напоминал жену Лота, сраженную небесной карой. Но вот «соляной столп» растерянно оглянулся и воскликнул:

— Клянусь бородой Моисея! Как же я не увидел!

Яго, ничего не понимая, придвинулся ближе и внимательно прочел пятую страницу с красиво выписанными золотыми буквами. От книги веяло застарелым запахом, а на странице находилась чарующая разгадка тайны, которую он так самоотверженно и долго искал. Церцер в упоении не меньшем, чем его младший коллега, громко прочел:

— «Коран, сура первая. Во имя Аллаха милостивого, милосердного! Хвала — Аллаху, Господу миров, милостивому, милосердному, царю в день суда!»

Для Яго эти слова, которые в общем-то еще ни о чем не говорили, являлись подтверждением его догадок.

— Эта фраза достаточно красноречива, — ликовал он. — Перед нами первая страница Корана.

— Священная книга ислама, — с расширенными глазами подтвердил советник. — Откровение пророка Мухаммеда. Главная книга всех мусульман, о которой философ Раймунд Луллий говорил: «tan ben editat у demostrador de la unitat de Deu» [175]. Ты был прав, Яго, признаю. Ты настоящий искатель истины, самый упорный и грамотный из всех, кого я до сих пор знал. Теперь ясно, что султан спрятал текст в этом томе. «Жемчужина» конечно же. Он знал, что с годами она может попасть в руки христиан. Ну и хитрец!

Монахини, силясь понять, в чем состоит ценность находки, хранили молчание.

— В таком случае прошу у вас прощения за то, что вам говорила, сеньор Яго, — неловко пробормотала аббатиса, — вы и в самом деле обладаете этими качествами — самоотверженностью и упорством. Поздравляю вас.

— Тем не менее нам еще предстоит уточнить, что это и есть тот самый Коран аль-Мутамида, — сказал Яго. — На то, что это так, должен указать текст о Страшном суде. Толкователи и сведущие люди говорили мне, что это девяносто восьмая сура, которая называется «Ясное знамение». Заглянем туда.

Бер Церцер благоговейно листал покоробленные страницы, источавшие запах ветхости, и по мере просмотра становилось понятно, почему это издание Корана было запрещено ревнителями чистоты ислама как богохульное: на его полях красовались прекрасно выполненные цветными красками изображения растений и животных, чудесные в своем многообразии. Созерцать их было наслаждением. Все присутствовавшие убедились, что книга — настоящая сокровищница миниатюрной живописи. Яго и Церцер любовались многочисленными фрагментами золотой росписи, которые, хотя и потускнели от времени, сохранили свое великолепие. Так, сура «Корова» содержала изображения домашнего скота в синих тонах индиго, суры «Муравьи» и «Паук» сопровождались изображениями целых воинств муравьев и малюсеньких паучков, посланник Йунус на соответствующей странице был изображен в пасти кита. А в девятнадцатой суре появилась улыбающаяся Марйам, мать Исы — то есть Иисуса. Ее изображение, окруженное упитанными ифрис, то есть ангелами судьбы, предваряло суру.

Богомолки удивлялись несказанно, им стоило больших усилий примириться с тем, что в «сатанинской книге» фигурировали тщательно выписанные лики Девы Марии и Спасителя. Мало-помалу они меняли свое отношение к искусно выполненной рукописи. Аббатиса со сдержанным смущением сказала:

— Сердце мое отказывается верить в то, что столь прекрасная на вид книга может содержать столько яду.

Наконец появилась часть, к которой вели их самоотверженные поиски; в нетерпении все спрашивали себя, подтвердится ли дерзкая идея молодого врача, который сам изнемогал от желания найти ответ на свои предположения. Семь пар глаз заглядывали в девяносто восьмую суру — и точно: на ее месте, ко всеобщему удивлению, предстал длинный текст, написанный совсем другим почерком, а также странный квадрат, разделенный на девять ячеек, пронумерованных по индийской системе [176], которые явно нуждались в каком-то числовом ключе для понимания.

Виньетку послания о Страшном суде поддерживали на своих посеребренных крыльях четыре каббалистических архангела: Гавриил, Михаил, Азраил и Рафаил.

Мгновенный импульс сверкнул в глазах Яго.

— Вот оно, магистр! — воскликнул он. — Прочтите его сейчас, сможете?

— Невозможно, — сказал Церцер, не переставая думать над загадочной схемой. — Перед нами совершенный квадрат, криптограмма, которую пока нельзя прочесть, потому что номера здесь надо поменять на какие-то буквы, но нам не следует ломать над этим голову, потому что само пророчество о Конце времен уже расшифровано далее, — видите? Могу прочесть, если вы позволите, уважаемая матушка.

— Не задерживайтесь на этом, давайте, и мы закончим, — сказала та с нетерпеливым беспокойством.

Астроном погрузился в глубокое раздумье. Он поправил очки и шаг за шагом просмотрел, видимо, непростой текст. Хмурил брови, удивлялся, широко открывал глаза, неодобрительно качал головой, зябко поеживался, восхищался, искал какие-то признаки подделки и, наконец, озадаченно уставился на остальных присутствовавших. Никто из них не шевелился, казалось, что послание содержало какую-то ужасную тайну, от которой зависело их спасение.

Церцер кашлянул и проглотил слюну. Все робко и благоговейно слушали.

— Вот как звучит этот вставной текст:

Какое-то время слышалось лишь прерывистое дыхание присутствующих, будто они стали свидетелями того, как некое дерзкое, веками дремавшее колдовство вырвалось наружу, распространив вокруг дух сомнений, догадок и недоверия. На лицах монахинь был написан страх или неприятие. Обращенный иудей вновь окунулся в глубокое размышление, заходив по помещению взад и вперед, будто волк в клетке.

— Уважаемая матушка, нельзя ли принести принадлежности для письма, — обратился он к настоятельнице, вновь водрузил на нос очки и некоторое время проводил алгебраические вычисления. Наконец он поднял густые брови и уверенно объявил:

— Это таинственное лицо, Яафар ас-Садик, которому, как видно, мы обязаны данным откровением, довольно известен в среде звездочетов. Он понаторел во всяких науках — в алхимии, математике и в каббале, толкуя скрытые послания сведущих. Он был одним из самых просвещенных людей своего века и пользовался уважением многих ученых мужей. Однако считать его правым в данном эсхатологическом пророчестве — личное дело каждого.

— Это порча и ворожба дьявола, — произнесла настоятельница монастыря. — А какому году григорианского [180] календаря эта мусульманская дата соответствует?

— По приблизительным подсчетам, конец мира выпадает, согласно этому пророчеству, на 1700 год магометанской эры. Само это число является священным для каббалы, поскольку сумма его цифр равна восьми.

— А по нашему календарю это какой год будет, магистр?

— Можно сказать точно: через тысячу шестьдесят пять лет, год две тысячи триста шестнадцатый христианской эры. И это не менее любопытно, потому что, по утверждениям древних астрономов — халдейских, египетских и индийских, — эр человеческих на земле было четыре и последняя закончится шесть тысяч лет спустя после Потопа, то есть в две тысячи трехсотом году после рождения Христа. Совпадение впечатляет! — заметил советник. — От такой точности становится не по себе, потому что можно не сомневаться, что здесь указана дата, рассчитанная выдающимся ученым в Академии знаний и астрономии Багдада.

— Жизнь человечества презренна в глазах Господа, — возразила ему аббатиса. — И задолго до того, как исполнится это злокозненное предсказание, на земле установится христианский порядок, а всякие африканские варвары будут гореть в аду.

— Матушка, человек живет, переходя из мрака отчаяния к светлой надежде на новые времена, — сказал Яго, который весь светился от удовлетворения.

Церцер, заслышав это, подумал, что явление его лучшего коллеги имело какой-то судьбоносный смысл. Оба уставились на мать аббатису, которая решительным жестом закрыла книгу, словно боясь, как бы какое-нибудь злословие не вывалилось с красивых пергаментных страниц. Яго почувствовал на себе ее испытующий взгляд.

— Для этого еретического Корана, сеньор Яго, я сделаю исключение. Сдается мне, что на его страницах обитают злые духи, от присутствия которых следует оградить моих монахинь. Подопечные овцы Сан-Клементе и так подверглись осаде волков, которые покинули привычные логовища, а новых угроз в обители я более не потерплю. Возьмите и передайте том кому хотите, пока я не передумала и сама не передала его в Трибунал.

— Я вас не подведу, донья Констанса, пусть он будет в руках мусульман.

— Мой долг — с корнем вырывать эти языческие ростки, — пробормотала она гневно. — И можете сказать дону Лопе, что, сколько бы богохульных книг ни осталось в анафемской библиотеке, сегодня же они будут преданы огню. Демон ходит вокруг да около, но меня не проведешь, и наша покаянная обитель обретет наконец-то покой. Ступайте с Богом!

Зашелестели по полу одежды монахинь, что означало конец прошедшей столь продуктивно встречи. Яго прижал к груди Коран аль-Мутамида. С этим жестом заканчивался целый этап жизни, связанный с Севильей, впереди неясно замаячила совсем другая, далекая жизнь.

Снаружи небо затягивали фиолетовые грозовые тучи.

Miserere mei Deus [181]

Шли последние дни февраля, и Яго, уже полный решимости направить стопы в Гранаду, рассматривал в тишине голые стены лечебницы, был канун его отъезда. «Надеюсь, что небеса видят все мои добрые намерения, и пусть меня ведет безнадежная любовь — тот, кто судит жизнь и смерть, будет на моей стороне, потому что мечты мои не страдают ни святотатством, ни непомерностью, я просто хочу справедливости», — сказал он себе.

Яго распрощался со своими коллегами из больницы Арагонцев, которая руками дона Николаса вручила ему воистину трогательный подарок: вновь сделанную рукописную копию «Трактата о лекарственных средствах» Макалы, — кроме этой альгвасил дон Лопе позволил сделать еще две точно такие же перед тем, как предать огню оригинал во исполнение постановления Трибунала.

Церцер, Ортега и другие их приятели по таверне «Дель Соль» собрались на прощальный ужин; здесь Яго передал Ортегилье права ренты, которыми судовладелец Альдо Минутоло поделился с ним после излечения от болезни во время эпидемии. Теперь они могли получать часть прибыли от корабельных перевозок. Судья блудниц, уже порядком набравшись, принял это предложение с большой неохотой. Вино лилось рекой, ели мясо косули с изюмом, капиротаду [182], голубей со специями и маринованную треску.

— В Кастилии война и мятежи, а я попробую поискать лучших мест, воистину райских, где нет страха и тирании и где за веру или знания тебе не станут резать горло.

— Сегодня оповещали под рожок и барабан: донья Гиомар будет казнена, — доложил судья.

— В итоге из доньи Гиомар сделали козла отпущения, — заявил Церцер. — Король с самого начала следил за этим делом и не скрывает, что дозволяет казнь в отместку за смерть Элеоноры де Гусман, женщины, которую очень сильно любили в нашем городе. Свою подпись под смертным приговором он поставил уже давно.

В тот поздний вечер объятия и даже слезы, блестевшие в глазах присутствовавших, стали для Яго убедительным свидетельством того, что здесь он оставляет настоящих друзей.

Воскресное утро святого Матфея выдалось ветреным, и аромат цветущих лимонов наполнил город. День этот был особенным. Донью Гиомар, колдунью и клятвопреступницу, обманщицу, устраивавшую ложные чудеса и предсказания, должны были сжечь на костре на Альберкасе — песчаном откосе за Алькасаром, где пасли скот.

После заутрени под слезы Андреи и напутственные речи Ортегильи Яго запряг своего мула, взял торбу, в которую были уложены охранная грамота гранадского султана, нехитрые пожитки и Коран аль-Мутамида, и направился к воротам Хереса, где собирался присоединиться к торговому каравану морисков, направлявшемуся к границе. В тот самый момент, когда Яго взобрался на мула, скрипучая повозка, за которой следовал целый выводок детишек, кликуши и хмурые прихожане, медленно продвигалась по дороге к месту казни.

На повозке тряслась осужденная донья Гиомар — руки связаны, волосы обрезаны, на лице короста грязи и засохшей крови после жестоких пыток. Бракамонте, ее подручного убийцу, удавили еще в камере, тело разрубили на части и на рассвете бросили сворам диких собак, промышлявших в Альтосано. Барабан отбивал зловещее продвижение обреченной преступницы, которую сопровождали палачи и судьи Сан-Хорхе под королевским штандартом. Далее следовали несколько монахов в капюшонах и со свечами, они замыкали колонну под звуки мрачных молитв, от которых перехватывало дыхание.

— Тегга tremuit in judicio divino, — звучало окрест. — Miserere mei Deus [183].

В то воскресенье многие горожане отправились на мессу пораньше, чтобы не прозевать казнь, и валом валили со стороны Угольных ворот на заполненный выгон Альберкас. Мориски — разносчики воды — предлагали травяные настойки, прохладительные напитки, бульоны в плошках, бобы и ореховое печенье; тут же попрошайки и калеки приставали к богомолкам, франтоватым кабальерос и боязливым девушкам, чтобы выклянчить монетку.

Яго едва пробивался через эту толпу. Процессия приближалась, барабан бил в уши. Яго не мог уже двигаться дальше и остановился, глядя на дорогу. Неожиданно, точно так же, как это случилось в первый день его пребывания в Севилье, он почти рядом с собой увидел ясновидицу. Впился глазами в ее лицо, изуродованное синяками и кровоподтеками, но сохранявшее твердость выражения. Она старалась скрыть скупые безутешные слезы, которые делали ее похожей на невинную деву, сопровождаемую целой процессией жестоких палачей. Ее привлекательность никуда не делась, однако была какой-то призрачной. «Что за странной энергией обладает эта женщина?» — спросил он себя устало и смиренно.

Ее красота, немилосердная и странная, завораживающие и непроницаемые глаза продолжали смущать его душу. Сидя в седле и возвышаясь над всеми, он глядел прямо на ее полузакрытые веки. Гиомар вдруг заметила его из своей клетки и ответила на его взгляд; неожиданный импульс нежности вышел из ее глаз. Боже, как могла эта прекрасная женщина совершать такие неимоверные преступления?

Яго, который плохо переносил всякие казни и понимал мучительность смерти, которая ожидала эту женщину, смотрел на нее с сочувствием и прощением, хотя помнил перенесенный ужас той ночи, когда растерзали Исаака, сам он был вынужден покинуть Севилью под угрозой смерти, а после пережить долгую ссылку вдали от тех, кого любил. Тем не менее перед ним был человек, познавший не только удовольствия и власть, но также предательство и безжалостность себе подобных.

— Ну-ка зови сатану, чтобы он тебя вытащил! — крикнула какая-то старуха, бросая в нее камень. — Сотвори чудо и улети на помеле, ведьма!

Весь напрягшись, Яго провожал взглядом ее фигуру, покрытую окровавленной грубой накидкой, — она исчезла за толпой по дороге к эшафоту, вокруг стоял душный запах человеческого пота. Там ее встретили оскорблениями и приветствиями в адрес палачей, скрытых зелеными капюшонами. Вот так происходит в жизни: хвала и преклонение толпы сменились бранью, плевками и похабщиной.

— Колдунья, сатанинская сова! — хором кричали какие-то бабенки.

— Покажи нам свое дьявольское клеймо, обманщица! — орал нищий.

Суровый альгвасил потребовал тишины, и крики толпы постепенно затихли. Он красноречиво описал, в чем обвиняется преступница, — до Яго доходили лишь обрывки его фраз, потому что они тонули в общем гаме:

— …с преступным бесстыдством предавалась сатанинским опытам, имела сношения с демонами, впитывала ядовитое содержание книг, запрещенных матерью Церковью, делала аборты, изрекала ложные пророчества, предавалась распутству в святой обители. Готовила колдовские снадобья, обманывала Божью паству и предала своего подлинного государя, участвуя в кознях бастардов. Дело ее по преступлениям против заповедей Иисуса Христа рассмотрено, она допрошена и приговорена Трибуналом, и да будет ее грешная душа пребывать в очистительном адовом пламени, а тело ее вручается палачу. Правь, Севилья!

Поверх моря голов, волновавшихся вокруг помоста, будто засеянное поле летом, Яго видел далекий эшафот. Народ, жадно следивший за приготовлениями палачей, не успокаивался под ударами стражников и требовал скорейшей казни. Вот доминиканец подошел к осужденной и лицемерным жестом милосердия дал ей поцеловать распятие, и, пока он предлагал окружающим прочесть «Отче наш», палачи, грубо толкая, подвели ее к столбу и привязали веревками из дрока, как будто бы у этой женщины, истерзанной и покорной, еще оставались силы бежать или ее действительно мог похитить дьявол с гибельных ступеней эшафота.

Вокруг ее шеи укрепили два железных крюка, металлический звук которых разлетелся по сторонам. Толпа затихла в фанатичном исступлении, сдерживая крики ужаса, колокола прекратили свой надрывный звон. Бой барабанов усиливался и становился более резким, от него перехватывало дыхание.

— Да свершится правосудие! — прогремел голос главного судьи.

Палач стал ловко затягивать гарроту, с уст Гиомар сорвался стон, ее жестоко трясло; потом ее тело обвисло, будто это была марионетка, у которой разом отрезали ниточки, державшие ее. Страшный вид задушенной леденил кровь толпы, что в ужасе глазела на оскал казненной, на вывалившийся язык, на скособоченную и поникшую в невозможном положении голову. Яго вдруг ощутил запах смерти, его вырвало. С перекошенным лицом он натянул поводья мула и стал удаляться от этого поля, будто его застали в запретном, смертельном месте.

Как много времени ему понадобится, чтобы забыть эту дикую и бессмысленную казнь! Хотя его мул изнемогал от усталости, он продолжал его пришпоривать, не оглядываясь. Но и догнав караван, он не стал оборачиваться на город, который так полюбил. Он не замечал неброской красоты начинавшейся весны, оливковых рощ и виноградников, соперничавших в яркости с лилиями и миртами, садов в цвету и огородов, откуда доносилось негромкое пение огородников.

Удалявшуюся Севилью уже заливало слепящее солнце. Ее обнимала благословенная река, а непорочно чистое небо нимбом охватывало белые строения, утопавшие в апельсинных и лимонных деревьях. Болезненная тоска сжала Яго грудь, когда он представил за спиной зубчатые стены, таявшие в сиянии утра. И тут он стал вспоминать о Субаиде, и на него снизошла отрада. Дней через шесть они встретятся, если, конечно, его грамота в котомке все еще будет иметь силу и если чувства назарийки к нему не померкли от времени. Тем не менее его мучили мрачные предчувствия, он спрашивал себя еще и еще раз, сможет ли он уговорить ту, кто властвовала над его сердцем, вернуться во враждебный ей и ее племени город.

Ястреб и голубка не могут создать семью, даже если летали рядом.

Мул уже вконец выбился из сил и задыхался, когда Яго подъехал к Гранаде и у ворот Бибальмасда вытащил грамоту султана Юсуфа. Стражник смерил его взглядом с головы до ног, но ввиду убедительности предъявленного документа свободно пропустил в город, чье великолепие и богатство были известны в христианском мире. Яго углубился в лабиринт его улочек, очарованный их красотой и приторными запахами.

Он с огорчением отметил, что и здесь были видны следы «черной смерти»: жители имели усталый и боязливый вид, а по сторонам кое-где горели очистительные огни. Шел благословенный месяц Сафара, и назарийцы, привыкшие жить бок о бок с отрекшимися от своей веры и принявшими ислам христианами, едва обращали на него внимание. Атакованный роем мух и продавцами воды и парфюмерии, он двигался наугад близ Красной Крепости — Каалат аль-Хамбра, или Альгамбры, — но тут его смутил угрюмого вида мамалык, пленный христианин, обращенный в ислам, который уставился на него враждебным взглядом и угрожающе хватался за кривую саблю; пришлось повернуть и убраться по крутым переулкам Альбайсина. Хотелось пить, и он утолил жажду из фонтана с четырьмя щедрыми струями, у которого в тот час были одни женщины, с интересом посматривавшие на него и о чем-то лопотавшие друг с другом, укрывшись своими шелковыми микнаа.

Оттуда открывался восхитительный вид на залитый солнцем зеленый город, караван-сараи, богатые базары, на пригород Медина, бурливую Рамблу, спокойную Алькайсерию, пасторальный Найд. Внутри городской стены, где обитало не менее пятидесяти тысяч жителей, уже было трудно найти место для строительства, поэтому десятки домов с белыми террасами и двориками в цвету теснились и наползали друг на друга, деля пространство с улицами, маленькими площадями и мечетями.

С этого места цветущая Гранада раскинулась во всем своем великолепии. Отовсюду слышалось непрестанное журчание воды. Ее здесь было много — прекрасный, божественный дар, вода стекала со снежной горной цепи, наполняла ров под крепостными стенами, тихо стояла в водоемах или змеилась по каналам обширной поймы. Речки, колодцы, фонтаны, акведуки на тысячи ладов разыгрывали водную симфонию, которая зачаровала Яго, он прислушивался к звукам назарийской столицы, к шуму базаров и площадей, смеху девушек, крикам ослов, подстегиваемых погонщиками.

Потом его взгляд остановился на неприступном красном дворце, величественно высившемся над вершинами кипарисовой рощи. «Где может находиться Субаида? Когда я смогу посмотреть ей в глаза и насладиться общением с ней?» — вопросы роились в голове. Яго представил ее — гуляющую по этим сказочным садам, или в каком-нибудь медресе, в мечети альхама, беседующую с улемом, или жадно читающую манускрипты в беседках дворца Комарес, где султан, ее двоюродный брат, принимает иностранных послов в зале, отделанном золотом и драгоценными камнями, чтобы произвести на них надлежащее впечатление. В своих фантазиях Яго представил ее меж зубцов стены, закутанную в тюль и воздушный шелк.

Из мечтательной задумчивости его вывел зов муэдзинов, сочетавший зычные призывы с тихими молитвами. В момент, когда солнце оказалось в самом зените, он направил своего мула к фундаку Нового рынка — многолюдному торговому месту, где имелись склады и постоялый двор для купцов, популярный среди путешественников, попрошаек и мошенников. Здесь он наметил встретиться с братьями Никколо и Марино Спинола — судовладельцами из Лигурии, которых султан привечал, поскольку они занимались поставками для семьи назарийского правителя и представляли его интересы.

Пробившись на другую сторону реки через пешую и вьючную толпу, наводнившую мост аль-Ядида, он привязал мула и нырнул в крытые галереи двора, заполненного торговцами, которые вели переговоры, сопровождая речь бурной жестикуляцией. Чего тут только не было: пеньковые альпаргаты, пшеница, упряжь, изюм, сахар, мед, шерсть, подковы и кожа.

Воспользовавшись обеденным временем, Яго проскочил мост Черного тополя и оказался на Дровяной площади, где жила колония генуэзцев. Там он нашел дом братьев Спинола. Они оказались коренастыми близнецами, оба лысые, с простыми манерами, говорившие на альгарабии — колоритной смеси испанского, латинского и арабского языков. После того как он вручил им письмо от Альдо Минутоло, их поначалу холодное, хотя и вежливое, общение вылилось в горячий прием, они даже предложили ему перенести свои вещи в их роскошный дом в христианском квартале. Яго объяснил им причину своего приезда в Гранаду, и они обещали ему если не устроить личную встречу с Субаидой, то хотя бы узнать новости о жизни принцессы и ее бабки Фатимы.

Потом он посетил Медицинский центр суфистов, продолжателей традиций Авиценны и ас-Сакури. Последний придерживался идеи о космической природе чумы. Приняли его здесь тепло и по-дружески — после того как он предъявил свой аман и титул лекаря и хирурга лечебницы Арагонцев, а еще потому, что его коллегой был известный Бер Церцер; его расспросили о методах лечения, применявшихся в Салерно и Севилье во время эпидемии, которая здесь ударила по кварталу Зайдин и по многим береговым поселениям. Прошелся по аудиториям, по секрету дружески сообщил, что уважаемый ими Церцер скоро собирается к ним с визитом, потому что его пригласили лечить султана, и что магистр привезет им редкий экземпляр с описанием исламских лекарственных средств, найденных в одной из севильских церквей, хотя не стал подробно на этом останавливаться. Он подметил, что врачи местной лечебницы настроены безрадостно. Они с болью говорили о неминуемом конце гранадского халифата. О его приближении говорило то, что около года назад флюгер в виде петуха, стоявший на местной мечети и считавшийся гранадским талисманом, обрушился от сильного ветра.

— Разочарование овладевает верующими, сеньор Фортун, — говорил ему один из врачей. — Спокойствие, равновесие, которыми объяснялась удивительная живучесть Гранады, ныне исчезают, потому что нет ничего более обременительного и обидного для народа, чем жизнь, за которую приходится платить золотом. Мы уже по горло сыты унижениями со стороны кастильцев, междоусобицей в семье халифа, а также вероломством и лицемерием вашего короля дона Педро.

Известий из Альгамбры не пришлось ждать долго. На десятый день пребывания сеньор Спинола пригласил его в свой кабинет. Богатый коммерсант ходил взад и вперед, опустив голову и заложив руки за спину. Яго насторожился, предчувствуя осложнения.

— Нет ничего более достойного порицания, чем отказ в помощи другу и спасителю моего двоюродного брата Альдо. Но мне приходится сообщить вам плохие новости, сеньор Яго.

— Слушаю, монсеньор Никколо, — откликнулся врач. — Говорите как есть.

— Illustre signore [184], мне не удалось пообщаться лично ни с кем из королевской семьи, — сказал Спинола. — Говорить о том, что некий почитатель Троицы, или христианин, интересуется встречей с принцессой в серале, было бы дерзостью и вызвало бы недоверие. С подозрением отнеслись бы и к тому, что известный мустамин, неверный, имеющий верительные документы от султана, имеет какие-то интересы во дворце. Так что я переадресовал свои вопросы одному человеку, который обязан мне освобождением.

— И что же ему удалось выяснить?

Генуэзец ответил не сразу, последовала деликатная пауза.

— То, что принцессы Субаиды нет ни в Альгамбре, ни даже в Гранаде. — Слова прозвучали как стук могильной плиты.

Яго был жестоко разочарован, отказываясь верить услышанному. Какая неизвестная причина могла вызвать такое тревожное событие? Субаида стала жертвой политических интриг? В горле сразу пересохло, казалось, мир рушился на его глазах. Новым враждебным веянием накрыло его любимую, это грозило их будущему. Уязвленный в своих самых заветных чувствах, Яго опустил глаза, которые мало-помалу стали затягиваться соленой влагой разочарования. Капризная судьба похитила у него самое дорогое, что он имел в жизни.

Мечта об Александрии

Купец внимательно посмотрел на кастильца, поняв, что его слова были причиной такой реакции. В утешение он дружески похлопал его по плечу. — Видя ваше огорчение, я просто обязан дать вам совет. Не отчаивайтесь, выслушайте: я ведь знаю один секрет этого дворца, который известен немногим. В султанате имеют обыкновение ссылать неугодных в Салобренью — прибрежную крепость всего в двух днях пути отсюда. Так поступают с провинившимися или со строптивыми членами правящего клана. Возможно, там находится и особа, которую вы ищете.

— А на основании чего вы полагаете, что Субаида бинт Умар могла каким-то образом не угодить людям своего круга?

— Мне известно совсем немного от одного из людей, допущенных во дворец. Он, помимо прочего, вхож и в личный диван султана. К тому же у меня есть сведения от одного из визирей, имя которого Сайд Мирза. Могу заверить вас, что оба избегают разговоров о вашей принцессе.

— А какова причина ее ссылки? Она совершила какое-то богохульство?

Уже выбирая выражения, чтобы не узявлять душу доктора, генуэзец таинственно произнес:

— Мои доверенные лица отказались говорить о причине, сеньор Фортун. Они лишь сказали, что упоминание ее имени во дворце может навлечь неприятности. Вот еще один совет: не испытывайте на себе гнев султана и забудьте об этой опальной женщине. И даже не стоит о ней наводить справки. Тот, кто попадает в немилость к Юсуфу, например придерживается другого догмата, может закончить свои дни проданным в рабство или будет обтесывать камни в компании воров и вероотступников. Вам известно, что в одном из подземных застенков в Альгамбре заживо, в нечеловеческих условиях, гниют более двух тысяч христиан?

— У этой женщины непокорный характер, она перевернула мою жизнь, и я не отступлюсь от своих намерений. Этого требуют мои глубокие чувства к ней, сеньор Никколо, — твердо возразил Яго.

— Поистине, сердце способно разорвать путы рассудка, — ответил генуэзец с улыбкой.

Яго представлял себе тысячу запутанных и сложных обстоятельств, но менее всего это. Чтобы женщина султанской крови, испытавшая превратности изгнания, заслужила подобную неблагодарность? Нет, о том, что с ней случилось, он должен узнать во что бы то ни стало, даже ценой собственной жизни, с помощью генуэзца или без таковой. Риск составлял часть его жизни с тех пор, как мать отдала его на руки брату Аркадио. Он никогда не сдавался без упорной борьбы.

— Завтра же отбываю на побережье, — решил врач. — И да поможет мне мой аман.

— Если так, я мало чем могу помочь вам, разве что дать надежного провожатого, который приведет вас на место и как-то облегчит поиски Субаиды бинт Умар, потому что здесь нужно уметь изъясняться на умала — эта такая галиматья, на которой между собой говорят здешние иноверцы. И не забывайте: здесь в ходу другие законы и правила, и то, что годится для христианина, в Гранаде может обернуться проступком с непредсказуемыми последствиями. Так что будьте осторожны, amico [185] Яго.

— Сеньор Спинола, я благодарен вам за бескорыстное участие, а с принцессой меня связывает слишком многое. И хотя она опять попала в изгнание, ее глаза притягивают меня, словно нектар заблудшую пчелу.

— Сдается мне, с такой решимостью и бескорыстием вы найдете ее. А для того, кто спас нашего добряка Альдо от «черной смерти», ничего не жалко. Да поможет вам Господь и даст вам силы и мужества, — заключил генуэзец и с чувством пожал ему руку.

Когда после четырех изнурительных переходов по ущельям и перевалам горных цепей Яго, изможденный и в пыли, прибыл в Салобренью, ему не верилось, что он здоров и целехонек. Отрадой ему стал прекрасный вид, открывшийся со скалы на цветущие и нетронутые луга, поросшие тростником и зелеными кустиками, за которыми раскинулось море цвета пламенеющего индиго. Он побродил в непосредственной близости от крепостной стены, расспрашивая крестьян и гончаров, не знают ли они что-либо о принцессе Субаиде, но те боязливо отмалчивались. Пришлось заняться поисками жилья, а потом снова пытаться что-либо узнать, и это оказалось нелегким делом.

На четвертый день бесплодных поисков, во время сиесты, когда слуга Спинолы уже собирался найти знакомых поденщиков с виноградников и огородов, чтобы вытрясти из них сведения, явился эфиоп, безупречно одетый, с глазами навыкате, черный, как смола, и прямой, как копье, нашел Яго и объявил ему на не очень хорошем арабском:

— Сайида Фатима просит вас следовать за мной. Вам нечего бояться, сеньор.

Яго внимательно оглядел гостя с головы до ног, отметил его богатую зихару из красного шелка, сафьяновые башмаки и красный берет, что выдавало в нем слугу из Альгамбры. Другого выхода, как рискнуть, у него не было, потому что он помнил: султанша Фатима — единственный человек, кому безгранично доверяла Субаида. Приходилось поверить в подлинность приглашения и в то, что за ним не таится смертельная ловушка. И потом: наконец-то после долгого и беспокойного ожидания, когда он уже подумывал уходить отсюда, возникла надежда.

Он распрощался со слугой Спинолы, щедро его отблагодарив, и сел на своего мула, не снимая руки с рукоятки кинжала. Настороженный и взволнованный, он отправился за эфиопом по крутым улочкам. Хотя он и был одет в андалусийские одежды, некоторые любопытные жители на него оглядывались, подолгу смотрели и даже шли следом, пока они, миновав крепость — обитель алькальда, — не добрались до богатой усадьбы, расположившейся несколько в стороне от цитадели на скале. Слуга толкнул дверь, и они оказались в небольшом саду, заросшем плющом и лианами, где цвели мирты, олеандры и смоковницы, — за ним открывались внутренние помещения — казалось, пустые.

Эфиоп предложил Яго посетить баню — хамман, и только тут врач расслабился и забыл тяготы недавнего путешествия. Слуга помог ему одеться и повесил на шею мешочек, пахнущий мускусом; потом, налив ему напиток из мякоти алоэ с корицей, поторопил:

— Следуйте за мной, сеньор. Госпожа Фатима ждет вас в шатре Базилик.

По дороге им встречались другие слуги. Неожиданно Яго почувствовал чье-то неуловимое присутствие, будто кто-то скрытно следил за ним. Он оглянулся, но по обе стороны были решетчатые ставни, а за ними никого. Вскоре они оказались в помещении, наполненном светом, украшенном зеданскими коврами. Рядом с диваном с подушками, обтянутыми шелком и парчой, стояла жаровня, от которой исходил аромат сандала и амбры. В голове Яго крутилась тысяча необъяснимых предположений, но долго ждать не пришлось.

— Пусть Всемилостивый проясняет твои глаза, доктор Яго, — раздался приближающийся голос.

— Салам алейкум, — откликнулся он с беспокойством и неуверенностью.

Увидев перед собой немолодую женщину с величавой осанкой, он сразу заметил, что та поразительно похожа на Субаиду, хотя значительно старше ее. На лице вошедшей, отливавшем медью, были заметны морщины, но красота ее поразительно сохранилась. Белозубая улыбка гармонировала с серебряными волосами, забранными назад дорогими заколками. Она рассматривала гостя чисто по-женски, внимательно оглядывая с ног до головы. Эту женщину, прекрасные глаза которой светились проницательностью и умом, сопровождал старик, который что-то торопливо шептал ей на ухо, ведь верующей женщине и вдове не положено было встречаться наедине с мужчиной, да к тому же христианином. Наконец она заговорила с ним на отличном испанском, открыто и доверительно:

— Полагаю, ты уже догадался, кто я. Я Фатима — дочь, супруга, мать султанов и бабушка Юсуфа, халифа Гранады, а также и Субаиды — самого прекрасного нашего цветка. Она подверглась гонениям со стороны семьи султана. Меня сопровождает опекун Субаиды, мудрый Шаль Малик.

— Храни вас Бог, и простите за то, что здесь мне многое незнакомо.

— Ты узнаешь все в свое время, нетерпеливый юноша, — свысока ответила она. — Сядем. Хазм! Принеси нам сладости и нектар из мяты и аниса.

Для Яго было очевидно, что эта женщина пользуется немалым влиянием, ее речь лилась уверенно и свободно, не похоже было, что она боится высказывать свое мнение о султане в таком месте, где у стен могут быть уши.

— С самого твоего прибытия в Антекеру, — продолжила она, — мои осведомители узнали о твоем присутствии в гранадском халифате, мне известно, сколько раз тебе приходилось предъявлять свой аман, о твоих передвижениях по Гранаде, о попытках Спинолы что-то узнать через этого вольноотпущенника Мукану и злого на язык визиря Мирзу, а также о твоем спешном прибытии в наше прибрежное селение, где живут попавшие в немилость члены назарийского клана, сосланные сюда только за то, что посмели перечить моему внуку, правителю Альгамбры, которому Аллах помутил и разум и очи.

Хотя подобная оценка положения показалась Яго преувеличенной, он помнил про свою цель найти Субаиду, поэтому забеспокоился и поспешил спросить:

— Неужели ваша внучка могла пойти на ссору с султаном? Что с ней? Ваши слова меня тревожат.

Его собеседница иронически улыбнулась:

— Моя внучка находится в добром здравии и в безопасности внутри этих стен, она неустанно занимается своими манускриптами, астролябиями и прочим.

— Хвала Создателю. Почти три года разлуки и неизвестности заставили меня бояться худшего. Однако ваши слова проливают бальзам на мою душу. Простите за мои сомнения.

— Вы оба безрассудны. Как вам только взбрело в голову вручить друг другу свои сердца? — Она сверлила его испытующим взглядом.

— Сеньора, а как могут капли дождя соединиться с потоком реки? — ответил он вопросом на вопрос.

— Вы оба словно обоюдоострый кинжал. Ваша любовь — две его кромки, они разделены холодной сталью и навлекают несчастье на ваши души, — сказала она серьезно.

Яго замер, пораженный разочарованием. Но в его душе теплилась надежда немедленно увидеть назарийку, поэтому он ответил:

— Любовь — это сладкий яд, который пьют, даже зная, что он убивает.

Фатима продолжила суровые попреки, хотя голос ее был не слишком суров:

— Знай же, что хотя Субаида и считается алимат, то есть ученой женщиной, а также уважаемой вайзой, толковательницей Корана, принадлежащей священной касте Назр, тем не менее она прежде всего мусульманка, а по нашим законам женщина всегда на ступень ниже любого мужчины со всеми вытекающими отсюда последствиями. Полагаю, мой дерзкий христианин, от тебя не ускользнуло это обстоятельство, а ведь именно потому ваш союз, невозможный перед очами Аллаха, вносит в нашу семью раздор.

— Наши отношения основывались на взаимных чувствах, на безграничной любви, а также на одинаковом преклонении перед книгами и наукой, хотя и было в наших чувствах что-то от сумасбродства, честно говоря. Тем не менее если она не желает более меня знать, то я просто поцелую при встрече ее сандалии и уйду. Но моей надежде я должен дать какой-то шанс.

На лице женщины отразились все ее противоречивые мысли, и она строго заявила:

— Не сомневаюсь, что ты даже не знаешь, сколько тут всего было из-за ваших отношений, хотя во дворце понимают: она потеряла свою невинность во враждебном и чужом окружении, когда ее не могли охранять братья по вере. Мне также известно, что ты заполнил болезненную пустоту в отчаявшейся душе этой девочки и вы обменялись обещаниями вечной любви. Поверь мне, вы оба вели себя глупо, потому что ваши религии категорически препятствуют таким отношениям. Это невозможно.

— Мы это понимаем и готовы к риску, — ответил Яго, уверенный прежде всего в себе.

Голос Фатимы, звучный и решительный по тону, заставил задрожать сердце молодого человека.

— Мастер Яго, законы шариата, по которым мы живем, категорически запрещают замужество с иноверцами, и мне кажется, что ты не отдаешь себе отчета в своих поступках. Мы относимся к тебе терпимо, потому что обязаны тебе ее драгоценной жизнью, а сам ты стал для нее бесценным бальзамом, пока она была в плену. Твои добрые намерения не подвергаются сомнению, за это мы тебе благодарны. Тем не менее ты должен понимать, что по нашим святым канонам она может стать твоей супругой только в качестве наложницы, — а это невозможно, потому что в ее венах течет монаршая кровь Назра, Исмаила и Юсуфа.

— Связать судьбы нас заставило не желание брачного союза, а взаимное притяжение душ. Такие отношения благословляются Господом, он и обручит наши сердца, — не постеснялся высокого стиля Яго.

Во взгляде женщины отразилось нескрываемое замешательство, однако она продолжала:

— Я наслышана о твоем добром характере, но ты слишком легко рассчитываешь на верность моей внучки по отношению к себе, а в любви нужно быть более осторожным в оценках. И потом, ты хотя бы отдаешь себе отчет в том, что именно этот бред с вашим желанием воссоединиться и стал причиной, из-за которой нас выслали из Гранады?

— Я не знал об этом и сожалею, — сказал Яго, нимало не удивившись. — Как же отвратительны бывают эти дворцовые нравы и всесильные верования, которые разделяют любящие сердца!

Фатима улыбнулась по-матерински и согласилась с этим, видимо испытывая схожие чувства:

— Ты действительно человек добрых намерений. Надо же: в точности то же самое происходит и с моей внучкой. Так вот, мы втроем — она, этот ученый муж Малик и я — нашли выход, пожалуй, единственный для ваших неприемлемых отношений.

У Яго перехватило дыхание, он не знал, придержать ли ему свою благодарность до того, как он узнает, в чем дело, или сразу упасть к ее ногам. Он пробормотал срывающимся от волнения голосом:

— Какой же, сеньора?

Со смесью торжества и ложной скромности Фатима объявила:

— Да, и выход нашел изощренный ум вот этого человека. Выслушай, сеньор Яго. Знаешь ли ты о городе Александрия в султанате мамелюков — потомков Фатимы в Египте?

— Конечно, сеньора. Несколько моих врачей-сокурсников в Салерно были посланы на учебу состоятельными родителями из Каира, и через них мне известно, что эта часть мира переживает расцвет культуры и искусства. Но что вы имеете в виду?

Ее громкий голос прозвучал словно ворвавшийся в залу ветер:

— Дело вот в чем. Чтобы утихомирить страсти и не связываться с противоречивыми законами, запрещающими ваше общение, мы решили, что вам следует отправиться в Александрию. Там вы найдете прибежище и сможете разрешить противоречия, связанные с различием вероисповеданий. Александрия утратила былое величие, но пользуется славой города открытого и гостеприимного. Она терпимо относится ко всем религиям; там мирно сосуществуют евреи, копты, христиане, мусульмане и язычники, там никто не осуждает людей и с неопределенными верованиями. В этом мирном городе Субаида окажется вдали от фанатичных священнослужителей и будет отвечать за свои поступки только перед своей совестью.

Яго застыл с расширенными глазами, в которых светилась благодарность.

— Мудрое, лучшее решение, — сказал он наконец, вне себя от счастья. — Вашим достоинствам нет предела, как и вашему уму, сеньора. Я бесконечно вам благодарен.

— Субаида — женщина благородного и высокого происхождения. Она свободна, ей чужда забитость мусульманок низших слоев, так мы и поставим вопрос перед моим внуком Юсуфом, а еще свяжем этот дело с последними переменами в назарийской политике. Кроме того, учитывая его неважные отношения с Субаидой, которую он боится больше, чем презирает, и с удовольствием услал бы ее за тысячи лиг от Гранады, — это смирит и умерит его гнев.

— Слава Богу, сеньора. А я уже думал, что вы попали в вечную опалу.

— Нет, Аллах милостив. Речь идет о тонкостях государственной политики. — Тут она понизила голос. — Гранада, последний оплот ислама на Западе, живет между страхом и отчаянием, в постоянном напряжении. С тех пор как султаны Феса бросили нас на произвол судьбы, давление Кастилии становится невыносимым. Вся приграничная полоса представляет собой выжженные земли, а мир достается нам ценой ежегодного взноса в сорок тысяч динаров, которые мы еле наскребаем. В такой ситуации назарийская дипломатия решила укрепить исламское братство и попробовать заключить договоры с Египтом, тем более что тунисские хавси и зияне Тремесена постоянно враждуют.

— Я представляю, с какой горячностью Субаида примет участие в этой политической игре.

— Придется. Видимо, ей предначертано судьбой вечно приносить себя в жертву, — констатировала Фатима. — Мне известно, что Юсуф уже направил письма нашему послу при каирском дворе Бен Цимбе с целью ускорить сближение с султаном мамелюков. Этому послужит визит членов семьи назарийских правителей, принца Абу Усмана и конечно же Субаиды.

— То есть если они хотят от нее избавиться, то представилась прекрасная возможность?

— Каким-то непостижимым образом Бог присутствует в жизни Субаиды. Она взялась помогать женщинам-назарийкам, которые совершают паломничество в Мекку, в изучении Алькорана, а еще моя внучка налаживает контакты с улемами престижной мечети аль-Асара, где учится исламская молодежь. На их занятиях свободно высказываются любые мысли. Там прекрасная библиотека, своим разнообразием она выгодно отличается от многих других в мусульманском мире. Но нам нужно найти какой-то отправной момент, бесспорный повод, который подтолкнул бы Юсуфа, а также ученых мужей Каира, чтобы те приняли ее в свой круг. Эту задачу еще предстоит решить, чтобы окончательно убедить султана.

Услышав это, Яго тут же заулыбался, расправил свою зихару и торжественно произнес:

— У меня есть приманка, на которую не может не поддаться суровый султан Юсуф.

Первой реакцией Фатимы было удивление, сменившееся ошеломлением.

— В моей котомке, сеньора, я привез подарок Субаиде, которому она будет несказанно рада, потому что благодаря ему она не только исполнит фару, обещанную вам и ее учителю Тасуфину, но и станет обладательницей рукописи, бесценной в глазах ваших теологов и толкователей Корана. Субаида, знаток Священной Книги, будет принята во всем исламском мире, потому что в руках ее будет нечто совершенно особенное. Многие толкователи вашей религии и ныне, и в дальнейшем будут завидовать ей и стремиться к общению с ней.

Фатима привстала с кресла и почти в упор уставилась на врача. Яго даже почувствовал запах сурьмы и румян.

— Неужели тебе удалось найти Коран аль-Мутамида, халифа Севильи и певца аббадиев? — возбужденно спросила она, сверля его глазами. — Его уже целый век безуспешно ищут каббалисты Дамаска, Кашана, Басры, Гранады, Феса и Самарканда! Скажи, что это правда, то, что я слышу, и ты превратишь меня, престарелую женщину, всю жизнь ищущую скрытые знания, в самого счастливого человека на свете! И ответь мне, во имя Аллаха, есть ли там, среди благословенных листов, предсказание о Страшном суде — за одно это сколько исламских алхимиков и астрономов не пожалели бы своих жизней!

Не скрывая тиумфа, Яго, скромно разведя руками, ответил:

— Есть — это яснее неба, которое над нами. Но Субаида должна быть первой, кто на это взглянет, поймите меня. — В его глазах светилось неудержимое желание встречи. — Вы мне позволите ее увидеть, сеньора? Не обрекайте меня на муки, это непереносимо.

Фатима не могла сдержать своих эмоций, она буквально дрожала.

— Учти, что ты гость в доме, где боятся Бога и куда направлены взгляды многих ревностных и строгих толкователей Корана, — со всей любезностью разъяснила она. — Через два дня мы, верующие, празднуем Малуд, или день рождения Пророка, и по обычаю накануне по улицам ходят процессии, девушек осыпают цветами. Вот в этот суматошный вечер, когда охраны останется немного, вы и сможете увидеться, а до того нам нужно будет прояснить многие вопросы, которые заботят меня. Ну а пока пользуйся моим гостеприимством.

И она, сопровождаемая своим пожилым спутником, исчезла в анфиладе комнат с той же быстротой, с какой и явилась, оставив после себя стойкий и почему-то горьковатый аромат. И снова внезапно ему почудилось, что он не один, хотя слышен был лишь шорох шелка и сдавленный возглас. Но в нем слышалась не горечь, а, скорее, облегчение. Яго поднял голову, но никого не увидел.

Стоя в ночной тишине на террасе под полным молчаливых созвездий небом, Яго рассеянно вглядывался в сторону крепости, по улочкам которой то и дело проходили какие-то тени с фонарями в руках. Это было похоже на целый сонм светлячков, покинувших свои укрытия.

Вдруг кто-то толкнул решетку павильона и бесшумно проскользнул внутрь. Яго повернул голову и вздрогнул всем телом. Весь мир на мгновение померк для него. Перед собой он увидел — глаза вмиг стали мокрыми от слез — ту, которая давно была властительницей его жизни, всю в браслетах и драгоценных камнях, в дамасской зихаре с двумя лентами из синего шелка, в башмачках из красной замши, губы ее были слегка прикрыты турецкой микнаа, которую она сбросила легким жестом. За время их разлуки красота ее расцвела, а гибкое тело стало еще более стройным и совершенным.

Не произнеся ни слова, они слились в долгом объятии, и счастье встречи мгновенно заставило их забыть беспощадный холод долгой и жестокой разлуки. Кастилец, будто в каком-то нереальном сне, ненасытно ласкал девушку, чувствуя бешеное биение ее сердца. Сколько раз он представлял себе, как вновь сможет ощутить теплоту ее медовой кожи, нежную податливость грудей, умопомрачительно пахнущих — словно спелые и сочные плоды. Назарийка, отстраняясь и разглядывая его, такого соблазнительного в этой зихаре, смущенно призналась с прежним легким акцентом, с которым она говорила на испанском:

— Когда я уже потеряла надежду вновь обрести тебя, ты явился сюда, будто птица — прямо в гнездо. Можно ли было желать большего счастья?

— Уже ничто и никто не помешает нашему счастью, любимая.

— Все это время для меня было непереносимо, была одна пустота, откуда выход только в безумие, — говорила она. — Никто мне не был нужен, только ты.

— А у меня только теперь появилась бесконечная вера в то, что мы всегда будем вместе.

— А я чувствовала себя такой обездоленной, что былая вера в мою семью и наши законы пошатнулись, я не желала их больше. С самого рождения меня притягивала истина, и здесь, в Гранаде, я не позволю больше обливать меня грязью. Наступил момент, когда надо убраться подальше из аль-Андалуса. С самого моего возвращения из Севильи жизнь превратилась в сплошную цепь споров и болезненных ссор.

Яго, сочувственно глядя на нее, вытер тыльной стороной ладони ее слезы. Эта девушка была воплощением нежности, ранимости и чистоты. И к тому же так беззащитна и одинока, что он не смог удержаться, чтобы жарко не расцеловать ее лицо. Затем, не в силах унять нетерпение, стал нежно утешать ее:

— А мы ни от чего не откажемся. В Александрии мы поднимем нашу любовь как знамя и найдем там мир, которого оба так желаем. Но скажи: ты действительно способна рискнуть и покинуть все то, что до сих пор любила более всего?

— Я решила твердо, Яго, и не чувствую за собой никакой вины. Брат, бабушка Фатима и мой опекун Малик поддерживают это решение, лишь бы я выбрала для жительства страну нашей веры, а Александрия как раз подходит. Однако нужно думать и о запасном варианте: так, если султан станет против моей воли удерживать меня в Гранаде, у нас останется надежда на побег. Я не желаю вечно для кого-то жертвовать жизнью.

— Сдается мне, что путь, который мы выбрали, — самый верный, — ободрил ее Яго. — Нашу общую веру продиктуют нам наши же сердца и сам Господь.

Девушка с подкупающим доверием и благодарностью призналась:

— Мое спасение кроется в Коране, который ты привез, ты уже второй раз в моей жизни возвращаешь мне силы, и с ними вновь возрождается моя душа. Я тебе обязана до конца моих дней.

— А ты для меня — чудесный луч света, который вел меня сюда сквозь все преграды.

— Яго, ты не только способен сделать невообразимое, на что способна только благородная кровь, ты открыл мне бесценную возможность быть принятой улемами Александрии и Каира, — счастливо улыбаясь, проговорила девушка. — Это исключительное обстоятельство откроет нам многие двери.

— Берем нашу судьбу в собственные руки, — согласно кивнул он. — Но веришь ли ты, что султан проявит к тебе великодушие?

— Попробуем нарушить эти условности, хотя подобных прецедентов при андалусском дворе еще не было; но у нас влиятельные союзники: моя бабушка Фатима, мой брат, но самое главное — катиб, или секретарь султана Юсуфа, ученый Ибн Хатиб, он был одним из моих учителей и стал моим покровителем. С такой поддержкой мое прошение рассмотрят быстро, и Альгамбра не замедлит с ответом.

Нежная, с горящими глазами Субаида повела его в глубь апартаментов.

— Я горю от нетерпения узнать о каждом из дней, когда ты был вдалеке от моих объятий. Ты мне расскажешь все, ведь твоя жизнь — это и моя тоже!

— Конечно, я тебе расскажу все: и о брате Аркадно, и об Ортегилье, и о Тересе Тенорио, и даже — почему бы нет — о трагическом конце доньи Гиомар.

— Небо в конце концов свершило свой суд над этой двуличной женщиной, — вырвалось у девушки. — Ее сгубили непомерное коварство и извращенный ум. Никогда мне не понять, почему она так слепо повиновалась королеве-матери, которая использовала ее для достижения своих самых низких целей.

— Такова бывает судьба тех, кто связывается с сильными мира сего, — сказал он.

— Будущее лучше всего предугадывать по прошлому, Яго, я так считаю.

— Ну, тогда пережитый нами опыт поможет нам в грядущие дни.

— А теперь молчи и следуй за мной, — ласково прошептала мусульманка.

От курильницы исходил аромат сандала, служивший для отпугивания комаров. Войдя, Субаида провела по его губам гроздью сладких черешен, и он успел ухватить самую сочную, шутливо подмигнув. На шестиугольном столике, отделанном драгоценными металлами, стояла серебряная клепсидра, показывавшая полночь, и лежал ослепительно красивый Коран аль-Мутамида, открытый на странице с пророчеством Али. Субаида вожделенно взглянула на книгу и произнесла голосом, полным благодарности:

— Спасибо за этот чудесный подарок. Что я могу тебе сказать? Моя признательность будет вечной. Этот необыкновенный экземпляр поможет прояснить нерешенные проблемы.

— Твоя бабушка Фатима утверждает, что это оригинал, что он станет текстом непреходящего значения для людей вашей веры и тебе удастся убедить многих скептиков.

— Пусть восточные улемы выскажутся по поводу его подлинности. Хорошо известно, что многие годы легенда о нем передавалась из уст в уста по всем исламским странам. Шли бесплодные поиски по мечетям, рибатам, но по неизвестному капризу судьбы он оказался в руках самого грамотного из халифов Запада, что мы и предполагали изначально, — заключила девушка, взяла его за руку и легонько подтолкнула к дивану.

Шел уже третий год после их не сравнимой ни с чем ночи любви в Севилье. Девушка, замерев, словно настороженная газель, протянула к нему руку. Разве она не имела права вновь обрести утерянное счастье? Она, его обворожительная богиня… Яго опустился на парчовые подушки и вдохнул пьянящий запах ее духов. Его горячие руки и губы, ведомые ее подсказкой по чувственному рельефу тела, стали ласкать нежную грудь, напрягшиеся соски, прекрасные изгибы бедер, округлые колени…

Вуаль, шелк и бархат вскоре были разбросаны по циновке, и два трепетных тела, нагие и жаждущие любви, сплелись в безрассудных объятиях. Волны безумной дрожи все более охватывали обоих, пока они не погрузились в блаженство, которое, казалось, заполнило собой весь мир. Освещенное одним лишь светом полной луны обнаженное тело назарий-ки приняло оттенок зрелой пшеницы, локоны цвета черного янтаря рассыпались по плечам, зеленые глаза светились и молили о том, чтобы этот момент длился вечно.

Их ласковый шепот, биение их сердец сливались воедино. Яго вновь притянул девушку к себе с несказанной нежностью, и они утонули в ненасытном упоении ласками. На вершине страсти, уже чувствуя его внутри себя, она тихо застонала от неземного наслаждения и раскрылась ему вся, воспарив до предела блаженства. Потом они сладко целовались, и Яго подожил голову на грудь назарийки. Счастливые, они заснули, обнявшись. Кругом благоухал жасмин, а издалека доносилось праздничное пение.

Настал цветущий месяц Раби аль-Аваль. Субаида и Яго, ведя неторопливую беседу в присутствии Хакима, созерцали с террасы лазурный купол мечети и мечтательно поглядывали на море. Уже прошло более двух десятков дней после его приезда, а из Гранады все не было вестей. Слегка вытянув шею, Яго взглянул на север. Ему показалось, что он видит всадника, приближающегося к поселению сквозь заросли тростника и пальмовые рощи. Потом силуэт исчез за домами в толкотне вьючных животных, а Яго продолжил свои воспоминания, которым Субаида внимала с восторгом и интересом.

На инкрустированном столике громоздились спелые фрукты, стояли нектары из нарциссов с камфарой и перламутровые раковины с амброзией.

Их разговор вскоре прервала Фатима, которая вышла на террасу и показала им документ, написанный красными чернилами. На нем стояла знакомая надпись, свидетельствующая о том, что он составлен в скрипториуме канцелярии султаната.

— Аллах милостив в своей воле, — сказала она. — Наконец-то Юсуф, пусть Бог просветлит его взор, согласился на твой отъезд, ответив на наши мольбы, моя нежная газель. На второй день месяца Раби аз-Зани, который астрологи сочли благоприятным, назначено отплытие назарийской миссии в Египет из порта Альмуньекар, которую возглавит твой двоюродный брат Абу. Он и вручит верительные грамоты султану мамелюков в Каире. Он благоразумно распорядился, что ты будешь жить в Александрии, в доме благочестивого Бен Зинбы, которого я уже предупредила насчет вас обоих, а также о твоих достоинствах и занятиях, Яго. Ты будешь там работать хирургом.

— Бабушка, я всегда слышу от тебя лишь приятные слова и хорошие новости.

— Бен Зинба примет вас как добрый отец и представит, кому необходимо. А затем судьба и воля Аллаха определят вашу стезю. С твоим отъездом, Субаида, уймется волнение твоей души, а также утихомирятся злые языки при дворе нашего султана.

— Для меня не будет более приятного поручения, сеньора, чем заботиться о вашей внучке, — светясь от радости, уверил Яго.

— Знаю, что мы передаем ее в добрые руки, сын мой, — сказала женщина. — Но прежде мы должны предстать перед очами Предводителя Всех Верующих в Альгамбре, чтобы выразить признательность его великодушию и показать ему Алькоран аль-Мутамида, потому что и он сгорает от желания взглянуть на него. Завтра мы отправляемся в Гранаду, так что готовьтесь к отъезду.

Наконец-то пришел долгожданный момент, когда они смогут принадлежать только друг другу.

Каталонско-венецианская флотилия, принадлежащая купцам, торговавшим шелком и сахаром с назарийским султанатом, имея на борту андалусийскую миссию, ожидала отлива, чтобы выйти из порта Мотриль и взять курс на Палермо, Родос и Александрию.

Было решено, что назарийская принцесса и ее свита разместятся на судне капитана — галере, построенной на верфях Барселоны и имевшей бомбарды и фальконеты [186], за которой на расстоянии полета стрелы, обозначенные орифламмой [187], проследуют три судна Светлейшей Республики Венеции, союзной Гранадскому султанату. Суда должны были пройти, не отдаляясь от берегов, по итальянским проливам и через архипелаг Киклады, избегая берберских корсаров и не менее грозных лигурийцев.

Гребцы, почерневшие от солнца, подняли весла, юнги убрали сходни, готовя корабль к отплытию. Яго всегда опасался морских путешествий, хотя в то утро море было совершенно спокойным. Ему казалось, что вокруг слишком уж назойливо пахнет солью, крысиным пометом и блевотиной. Но впереди их ждала александрийская мечта, и одна мысль об этом развеивала все страхи.

Раздался свисток боцмана, экипаж пропел «Salve Regina» [188], потом гребцы поспешно пробормотали confiteor [189]. Вслед за тем в палубной суете стали слышны обычные моряцкие куплеты, не отличавшиеся благопристойностью. Когда Субаида, Яго, Хаким и остальные пассажиры появились на палубе, все тут же стали пялиться на иноверку, лицо которой было закрыто шелковой макнаа, а стан облачали шелка из Дамаска; в восторге, она сразу ухватилась за борт: на флагштоке посреди палубы развевался четырехполосный штандарт [190].

— Плавание продлится два месяца, пойдем по лагу и компасу, — сообщил ей Яго. — На востоке ясно, и это время года самое лучшее для гребли.

Назарийка нежно провела рукой по его золотистым волосам, и оба они стали смотреть на рейд андалузского порта, где теснились корабли.

— Ты сейчас выглядишь прекрасно, Яго, ведь твоя душа успокоилась и пребывает в мире.

— Душа, которая примирилась с прошлым, Субаида, не боится будущего. Начиная с этого момента я буду просто жить, мечтать, любить и попробую примириться с жизнью в целом.

— Однако путешествие наше нельзя считать успешным, пока оно не закончится.

На палубе уже царила рабочая суета, а Яго положил голову на плечо Субаиды, не обращая внимания на косые взгляды экипажа. Неожиданно на причал влетел всадник на вспененном коне, руша клетки и мешки. Поравнявшись с мостками у каталонской галеры, он вручил кому-то из команды письмо с печатью назарийской канцелярии, предназначенное сайиде Субаиде бинт Умар, и у той сразу забилось сердце, готовое выскочить наружу. Не ожидая ничего хорошего, она задрожала.

— Уверена, это плохие вести от моего брата Юсуфа, — сказала она, предполагая самое худшее. — Никогда мне не вырваться из его лап. Наверное, он передумал.

Однако, взяв дрожащей рукой письмо, она с радостью увидела, что послание исходит от дивана ее любимой бабушки Фатимы, и с облегчением вздохнула.

Короткая записка, которую она вполголоса прочла, гласила:

Трагическое известие не могло быть более благоприятным для Субаиды, потому что делало ее окончательно свободной от самодурства султана. В Гранаде скоро забудут ее, и она спокойно сможет распоряжаться собственной судьбой.

Из-под киля полетела трепетная пена, чайки кружили над морем, гордо ложась на крыло. Молодые люди смотрели на высокие купола и архитектуру городских зданий, на белую корону Алькасара, которая парила над парусниками — и все это постепенно уходило вдаль с каждым взмахом весел. И когда синие горные цепи аль-Андалуса растаяли за горизонтом, врач прошептал на ухо любимой:

— А теперь мы попробуем вкус жизни вдали от нетерпимого мира.

— Моя судьба — жить с тобой, хотя я чувствую: вон на той земле, которая сейчас растаяла на горизонте, мы оставили многое, что когда-то нам было очень и очень дорого.

— Ну что ж, вспоминая об этом, Субаида, мы будем крепче духом.

— Сейчас я не чувствую ничего, кроме невыразимой гармонии, нет ни тени беспокойства или сожаления. Моя вера не помешала свободному выбору моего пути, даже если он окажется тернистым и полным неожиданностей, но я благодарю Бога за это. — И улыбка расцвела на ее губах.

— Меня всегда умиляла твоя тяга к приключениям, Субаида.

Яго с восторгом посмотрел на ее прекрасное смуглое лицо, потом дальше — на один из венецианских кораблей эскорта с изображением льва на белом вымпеле. Отлив уносил их в открытое море; эскадра, освещаемая ласковыми лучами солнца, представляла собой многоцветную гамму, расцвеченную коринфскими парусами судов Светлейшей Республики и оранжево-белыми флагами Арагонской Короны.

На четвертый день плавания пенистый прибой известил их о том, что всего полмили отделяют их от обрывистых берегов Сардинии и высот мыса Карбонара, и моряки-христиане стали благодарить своего ангела, а назарийцы, обратив лики в сторону Мекки, пропели свою вечернюю молитву.

Они подошли к корсиканскому рейду, и Яго, пользуясь красным закатным заревом и светом судовых фонарей, вытащил из сумки потрепанную пачку листов, на которые обычно записывал свои размышления. Открыл рожок с чернилами, заточил перо и устроился на носу галеры между снастями. По папирусу легко и тонко понеслись строки: