Прощальный ужин

1

Марина только что пришла с работы. Рано пришла — еще не было и шести. Она стояла в прихожей и снимала шляпу. Кто-то позвонил.

Марина подумала, что это Наташа прибежала от подружек, поэтому, не спрашивая, приоткрыла дверь. Приоткрыла и, бросив шляпку на вешалку, поправила сбившиеся волосы.

— Можно?

Марина испуганно обернулась. На пороге стоял незнакомый мужчина. Он держал перед собой плетеную корзину.

— Почему же нельзя, — как всегда, чуточку кокетничая, отозвалась Марина.

Незнакомец, царапнув ребрами корзины дверной косяк, протиснулся в переднюю.

— Могу я видеть гражданку Маковееву?

— Я гражданка Маковеева. — Марина с недоумением оглядела корзину, доверху набитую какими-то кульками и свертками.

— Очень приятно! — Мужчина откинул со лба форменный, с широким околышем картуз. Над козырьком по всему околышу золотой вязью надпись: «Гастроном № 1». — Очень приятно! — повторил он. — Я доставщик. Поздравленьице вам с праздничком. И вот подарки.

— Пожалуйста, проходите сюда.

Марина провела доставщика на кухню. Тот поставил корзину на табурет и, не дав опомниться хозяйке, развернул на столе какую-то бумагу.

— Проверьте, что все согласно описи доставлено, — мужчина кивнул на листок и стал громко выкрикивать название продуктов. — Шампанское сладкое! Яблоки! — И тише: — Два кило. Виноград! Кило. Колбаса копченая! Кило. Окорок тамбовский! Кило. — Доставщик вынимал из корзины пакеты и свертки, показывал их хозяйке и бросал на стол. Каждый взмах его руки Марина сопровождала взглядом, полным растерянности и недоумения. Ей хотелось остановить доставщика: позвольте, мол, дорогой товарищ! Не ошиблись ли вы? Мне не от кого получать подарки! А мужчина, не обращая внимания на ее недоуменный взгляд, продолжал выставлять на стол все новые и новые пакеты: — Конфеты «Мишка на севере»! Кило. Халва! Полкило. Пастила бело-розовая! Так… — Он достал из нагрудного кармана куртки авторучку и, указав место на квитанции, добавил: — Вот тут, внизу, распишитесь, пожалуйста.

Марина взяла ручку, но ставить свою подпись не спешила. Она мельком взглянула на корешок квитанции и увидела там адрес. И адрес, и номер квартиры, и фамилия — все было указано правильно. Ошибки с доставкой не могло быть. Марина успокоилась и только после этого расписалась.

— Никогда б не могла подумать, что в наше время есть такие богатые люди, — сказала она.

— Подарки всегда приятны! — Доставщик свернул копию накладной, подхватил корзину и, пожелав счастливо встретить праздник, направился к выходу.

— Простите! — остановила его Марина. — А можно узнать, от кого все это?

— Ах, извините, я думал, что вы знаете. — Мужчина вернулся к столу, перебрал несколько пакетов и извлек красочный телеграфный бланк. — Вот телеграмма.

Марина развернула телеграмму. Текст был большой, читать весь его при постороннем человеке не хотелось. Она взглянула мельком, и ей бросилось в глаза только одно слово: «Хандыга». И как только Марина увидела, откуда послана телеграмма, она сразу же поняла, что это от Олега и краска смущения покрыла ее лицо.

— А-а! — протянула она с напускным равнодушием. Однако, чувствуя, что не в силах справиться с волнением, добавила: — Спасибо!

И она первой пошла к двери. Ей хотелось отблагодарить доставщика. Марина стала рыться в карманах пальто, отыскивая мелочь. Но, как назло, попадались одни медяки. Наконец она отыскала свой крохотный кошелечек и, достав из него рублевую бумажку, протянула доставщику.

— Доставка оплачена, — сказал тот и, сняв картуз, раскланялся. — Счастливо вам встретить праздник!

«Фу! Слава богу!» — с облегчением вздохнула Марина, как только закрылась дверь за доставщиком. Она долго не могла прийти в себя, успокоиться. Хорошо, что не было дома Наташи. Со стыда можно сгореть! Ведь, по сути, она приняла подачку.

«И как все это некстати!» — подумала Марина. Разумеется, ей льстило внимание Олега; некстати было лишь то, что должно последовать за всем этим. Марина знала, что Олег неспроста прислал поздравление и подарки. Еще полгода назад такое внимание обрадовало бы ее. Теперь же она не знала, радоваться ей или огорчаться.

Долгое время после того, как они разошлись с Глебом, Марина жила одна. И лишь совсем недавно, этой зимой, у нее появился друг, Анатолий. Он был студент. Молодой, бесшабашный, Анатолий ничего не обещал, и, однако, ей не хотелось обрывать их дружбу. Марина чувствовала, догадывалась, нет, почти наверняка знала, что близко время, когда она должна будет отказаться и от этой мимолетной радости. А во имя чего, не знала, и это огорчало ее.

«Сумасшедший! — подумала Марина об Олеге и, вспомнив про телеграмму, поспешила на кухню. Подсев к столу, она раскрыла бланк с изображением букета сирени и не спеша прочитала телеграмму. Так оно и есть! Телеграмма заканчивалась словами: «До скорой встречи, милая! Обнимаю. Твой Олег». Прочитав, Марина улыбнулась и покачала головой: «Чокнутый! От него можно всего ожидать!»

Она положила телеграмму на холодильник и еще раз оглядела стол. Кульков и пакетов целая гора. Марина не стала убирать их — пусть придет дочь, и посмотрит. Ей не терпелось позвонить матери и рассказать обо всем. Она подсела к телефону и набрала номер.

Надежда Павловна оказалась дома.

— Мама, ты знаешь новость?!: — торопливо заговорила Марина. — Олег прислал посылку. Да, к празднику. Через «Гастроном». Это им разрешается, кто работает на севере. Что прислал? И вина, и фруктов, и копченостей всяких! Зачем я взяла? Сначала я тоже так подумала — не брать. Но потом решила, что от бедности такими кусками не бросаются! Зашевелилось в кармане лишнее, вот он и шлет. — Марина помолчала и через минуту-другую продолжала тише и не столь быстро: — Мамочка, он приехать собирается. Конечно, ко мне! Надо выяснить его намерения? Я сама так думала. Хорошо, я напишу ему. Писать от тебя привет? Писать. Ну, будь счастлива! Я позвоню, если что.

2

«Чудак! — подумала она об Олеге. — Совсем почти не знаем друг друга, а он: «Обнимаю… твой…»

Марина почувствовала вдруг усталость. Ей захотелось отдохнуть — после работы, сутолоки в метро и этой неожиданной щедрости Олега. Она прошла в комнату и открыла платяной шкаф. Постояла, раздумывая, во что переодеться. Ситцевый халат, который она носила вчера, и позавчера, и неделю назад, надевать не хотелось. Марина сняла с плечиков розовый пеньюар. «А почему бы, в самом деле, не вспомнить старину?» — решила она.

— Траля-ля! — подзадорила Марина саму себя и, подхватив пеньюар, побежала в ванную переодеваться.

Через четверть часа, посвежевшая после душа, она вышла из ванной. Усталость прошла. Ей хотелось петь и озорничать от радости. У нее давно уже не было такого хорошего настроения. Она повертелась перед зеркалом. «А он еще ничего! — подумала она о пеньюаре. — Вполне приличный, носить можно».

Этот розовый пеньюар напомнил Марине лучшие годы жизни. Их было не так уж много, этих беспечных, милых лет, когда она не служила, не простаивала часами у плиты, не толкалась в очередях продовольственных магазинов и вообще вела шикарный образ жизни. В то время она ничего, кроме этого пеньюара, и не надевала, хотя нарядов было много. Просто Марина неделями не выходила из квартиры.

В те дни заботы ее сводились к одному — как бы поласковее встретить мужа. Правда, иногда от нечего делать Марина набрасывала поверх пеньюара легкую, из перлона шубку и спускалась на лифте вниз — погулять во дворе вместе с собакой. У них тогда был чудный кобелек английской породы, спаниель; потом была еще кошка, которая боялась выходить из квартиры. Животные обитали на кухне. Там же, на кухне, между столом и холодильником ставилась и раскладушка, на которой спала Светлана, домашняя работница, делавшая всю черновую работу по дому.

Светлана была щупленькая девушка-подросток, ей шел пятнадцатый год. Ее привезла из деревни тетушка, Серафима Михайловна. Никакого договора на работу со Светланой не было, и прописывать ее не спешили: Марина считала, что девушка и без того должна быть благодарна ей за то, что она приютила ее у себя. Приютила и, как дочь родную, одевает, кормит да еще и деньги платит.

Маковеевы не любили вставать рано. Бывало, Светлана проводит Наташу в школу, почистит картошку, сготовит завтрак, а Марина с мужем все еще спят. Наконец, в начале десятого, шурша пеньюаром, Марина выходила из спальни. Она прямехонько следовала в ванную: мылась и нежилась там полчаса, а то и более и — посвежевшая и причесанная — являлась на кухню. Надо было проверить, все ли готово к завтраку.

На ее место в ванную спешил Глеб. Бреясь, он слышал за стеной ворчанье жены. Это Марина ругала домашнюю работницу за неповоротливость. «Воспитание» это длилось все время, пока Глеб брился и споласкивался под душем. Но вот и Маковеев появляется на кухне. Он побрит, умыт, надушен. На нем цветастый халат, подарок туркменских коллег. Халат рассчитан на солидного мужчину, но Глеб ростом не вышел, и потому из-под халата не видно домашних туфель.

— Ого! Пахнет чем-то очень вкусным! — Маковеев целовал жену в щеку и садился к столу.

Стол был уже накрыт. Глеб брал в руки нож, вилку и с вожделением поглядывал на сковородку. На сковороде, потрескивая, поджаривались ломтики лангета.

— Спасибо, Светочка! — говорила хозяйка, обращаясь к домработнице. — Я тут сама управлюсь, а ты пока иди приберись в комнатах.

Светлана спешила в комнаты — убрать постель хозяев и постель их дочери, — а Маковеевы тем временем завтракали. Неказистый с виду, Глеб ел много. Орудуя ножом и вилкой, он резал лангет на мелкие кусочки и не спеша жевал, двигая квадратным подбородком. За завтраком Маковеев рассказывал о своих делах: о заседании бюро секции, где обсуждалась его новая картина; вспоминал, что сказал тот-то и тот-то и как он, Глеб, ответил, едко высмеяв критиков. При этом Маковеев называл десятки имен художников — знакомых и незнакомых. Марина поддакивала, одобряя находчивость мужа, хотя она и мало смыслила в том, что рассказывал Глеб. Когда Марина вышла замуж за Маковеева, она училась на втором курсе педагогического института, но через год институт пришлось оставить. Марина считала себя недоучкой. Однако, зная толк в жизни, она стремилась не отставать от мужа: ходила на выставки, приглашала к себе его друзей-художников. Все они страшно много пили, и никто из них не имел привычки оставлять свои грязные ботинки в передней, поэтому что ни вечеринка, то в доме полно пустых бутылок и грязи. Марина шла на все, ради интересов Глеба.

«Конечно, с домашней работницей можно было принимать гостей», — подумала теперь Марина.

Повертевшись перед зеркалом, она поспешила на кухню — надо было приготовить ужин. Но едва поставила чайник на газовую плиту, как снова кто-то позвонил.

Оказалось, что это пришла Наташа.

— Закрой глаза! — попросила Марина дочку. Наташа зажмурилась, мать повела ее за собой. — А теперь открой!

Наташа увидела стол, заваленный пакетами.

— Вот здорово! Сколько вкусных вещей! — от радости она захлопала в ладоши. — Икра. «Мишка на севере». Откуда это, мам?

— Из «Гастронома».

— А кто прислал?

Марина кивнула головой на простенок между кухонным шкафом и трубой мусоропровода.

В этом узеньком простенке над шкафом висел портрет Олега, писанный Глебом Маковеевым.

3

В наши дни редко кто из посетителей Манежа останавливается перед полотнами Глеба Николаевича Маковеева. А еще лет десять назад его картины неизменно пользовались успехом на всех выставках. Имя художника Маковеева не сходило со страниц газет.

Наибольшую известность Глебу принесла серия картин «Покоренная целина».

После окончания института Маковеев, как и многие молодые художники, бедствовал. Главная беда его состояла в том, что у него не было своей темы. Глеб ездил по стране; чаще всего он ездил с друзьями, за компанию: на Онегу, в Новгород, в Суздаль. Он рисовал северную деревню, чахлые березки, сельских баб с лентами. Но больше всего он привозил из этих поездок этюдов, на которых изображались церкви: заброшенные колокольни с покосившимися крестами, монастырские часовенки с облупившимися ликами святых. Все это писалось не раз — живописцами, жившими в прошлом, и его же товарищами. У многих из них все это получалось лучше — колоритнее, красочнее. Художественные советы, снисходя к Глебову трудолюбию, кое-что из его работ брали для выставок. Однако этюды его терялись среди десятков полотен, на которых изображены были те же колокольни и северные избы.

Глеб дежурил у своих картин, надеясь услышать похвалу посетителей. И с грустью замечал, что у полотен его никто не останавливается: ни молодежь, ни старушки — истинные ценители искусства. Самолюбие Глеба страдало. Неудачи в искусстве усугублялись еще и семейным его положением, у него родилась дочь; однако заработки были мизерны, и жил он в доме жены на правах бедного родственника. Правда, его никто не упрекал в нахлебничестве.

Лев Михайлович Северцев уступил молодым лучшую комнату. Но все было хорошо, терпимо, когда Маковеев был студентом. Теперь же он художник, глава семейства, и выходить три раза в день на кухню к общему столу, который содержал Лев Михайлович, было Глебу в тягость. Мастерской у него не было, работать негде, привести друзей некуда, оттого он и ездил. Он привозил этюды, складывал их на полати, которые сам же смастерил в кладовой; ел котлеты, купленные в «Кулинарии», и день за днем аккумулировал в себе злость, неудовлетворенность миром, без чего, по его убеждению, нельзя стать большим художником.

На целину Глеб поехал, как ездил он на север, в Суздаль или в Новгород, за компанию. Группа подобралась хорошая — все друзья по институту.

Были в той первой, мартовской поездке в Казахстан разгульное буйство, неповторимый порыв. Песни. Красные полотнища на вагонах. Духовые оркестры и горячие речи на станционных перронах. Сонные степные городки и полустанки, наверное, за вековую свою историю не видывали такого.

С громоздкими этюдниками, с подрамниками, со стопками картона, связанного крест-накрест, художники прилетели в Кокчетав. Их поместили в лучшем номере гостиницы. Однако начальству было не до художников. Транспорта живописцам не предоставили, и они целыми днями слонялись по городу. Днем группой стояли на вокзале в ожидании прихода эшелона с добровольцами, а едва стемнеет, складывали этюдники и мольберты и отправлялись в ресторан ужинать. И хотя содержание получено было ими хорошее, но и оно быстро кончилось. Написав по два-три этюда, художники заказали билеты на самолет и улетели обратно.

Друзья улетели, а Глеб остался. У него был грандиозный замысел. Маковеев явился в областной военкомат. Глеб всю войну просидел в военкомате и хорошо знал, как надо подойти к начальству. Он показал свое командировочное удостоверение дежурному, и его немедленно провели к военкому. Маковеев поделился с полковником своими творческими замыслами. Он сказал, что хочет создать эпическое полотно: приезд демобилизованных солдат в целинный совхоз. «Разумеется, вы не будете в обиде, — сказал Глеб полковнику. — Для вас серия портретов и авторское повторение картины». Маковеев держался с достоинством, выражался изысканно. Он знал, что на военных это всегда действует неотразимо.

Полковник горячо заинтересовался замыслом. Он осведомился о том, какая помощь нужна художнику.

Глеб все подробно объяснил. Спустя час после беседы с военкомом к гостинице подкатил «газик». Солдат-шофер помог Маковееву снести вниз, к машине, его поклажу, и они поехали. В кармане у Глеба лежал пакет с корявыми нашлепками сургучных печатей. Но печати эти были так, для важности: Глеб хорошо знал содержимое пакета. В нем было рекомендательное письмо облвоенкома своему другу, директору совхоза «Красноармейский», с просьбой оказывать художнику Маковееву всяческое содействие в его работе.

Директор встретил Глеба радушно. Художник был зачислен на полное довольствие. Ему выделили теплую армейскую палатку, раскладушку с комплектом спального белья, кирзовые сапоги, стеганые брюки, ватник. Обед он получал вместе со всеми из походной армейской кухни.

В степи создавалось новое хозяйство: строились дома, поступала техника, влюблялись и справляли свадьбы новоселы. Все это захватило и его, Маковеева, и он работал наравне с новоселами, даже больше их. Он писал этюды, портреты, пейзажи; писал первые палатки на берегу озера, первую свадьбу, первую борозду.

Вместо двадцати дней, определенных командировкой, Глеб пробыл в совхозе три месяца. Он привез с целины столько картин и полотен, что пришлось с аэродрома везти их на грузовике. На осенней выставке работы Глеба Маковеева повесили на самом видном месте. И хотя некоторые полотна его были рыхловаты по композиции и однообразны по цвету, однако они привлекали внимание, О Глебе заговорили. В обзорах выставки Маковеева назвали художником актуальной темы. Газеты охотно публиковали его этюды, особенно портреты героев целины, которые вполне заменяли фотографии. Вскоре Маковеев устроил персональную выставку в Доме художника. Экспозицию расхвалили на все лады, а «Огонек» воспроизвел серию его картин «Первая борозда».

К Глебу Маковееву нежданно-негаданно пришла слава. А следом за славой, как это всегда бывает, подоспело и бытовое благополучие. Ему дали мастерскую на Масловке и вот эту квартиру из двух комнат; он стал членом всех художественных советов и закупочных комиссий.

Марина купила себе пеньюар, завела кошку и собаку, и, как вершина благополучия, в доме появилась домработница.

4

Глеб Маковеев стал модным художником. В киосках продавались альбомы с его работами, открытки с изображением его полотен. В доме и особенно в мастерской постоянно толкались друзья, однокурсники по институту, девицы-редакторши. Глебу все это очень нравилось. Однако, несмотря на славу, он еще года три-четыре кряду продолжал ездить в «свой совхоз». Понятно, что теперь эти поездки обставлялись по самому высшему классу. В Кокчетаве у трапа самолета Маковеева поджидала машина; ему предоставляли самый лучший номер в гостинице; в честь его приезда местные коллеги устраивали приемы. Вся эта суета отнимала много времени, и в результате в «свой совхоз» он попадал под конец командировки; и жил в «Красноармейском» уже не три месяца, как бывало, а всего лишь какую-нибудь недельку. В степи все быстро менялось — и пейзаж, и поселок, и люди. Весной вспаханная целина однообразно черна; поселок нового совхоза уныл и грязен; старых знакомых, первых целинников оставалось все меньше и меньше, и ничто уже не напоминало о тех мартовских днях, овеянных песнями и легендами. Писалось раз от разу все трудней и трудней. Теперь Глеб не привозил больших полотен. За поездку он нехотя рисовал несколько пейзажей да два или три портрета, но и те зачастую оставались недописанными.

И хотя Маковеев привозил мало работ, но каждое его возвращение с целины выливалось в семейный праздник. Готовился хороший обед; приглашались друзья, кое-кто из секретарей Союза художников, дедушка Лев Михайлович. Правда, Северцев уже не директорствовал в музее, а состоял на пенсии, но у него была импозантная внешность атланта с окладистой огненно-рыжей бородой и его приглашали.

Как-то на один из самых последних семейных вернисажей явилась и Лариса Чернова — высокая девица с челкой.

Марина встречала Ларису и раньше на выставках и банкетах. Но не обращала на нее внимания. И вот однажды Маковеев привел девицу с челкой в дом. Представляя ее, Глеб назвал гостью известной искусствоведкой. Марина вспомнила, что Глеб как-то приносил журнал и показывал статью о его выставке. Статья была восторженная. В ней на все лады восхвалялись картины Маковеева. Под статьей значилась подпись: «Л. Чернова, искусствовед».

Пожимая руку гостье, Марина пристально посмотрела на Ларису. Глеб любил поволочиться за красивыми девицами, поэтому каждую новую знакомую мужа Марина встречала настороженно. Однако оглядев искусствоведку, она тут же успокоилась. Лариса не отличалась красотой. Судя по морщинам у рта, искусствоведка была девицей не первой молодости. Правда, у нее красивая шея и гордая осанка, но Марина усмехнулась про себя и подумала, что Маковеева на осанке не проведешь.

Этюды, привезенные Глебом, были развешены на стенах. Гости переходили от одного полотна к другому, разглядывали. Работы были однообразны: все те же портреты, которые выглядели, как фотографии; гусеничные тракторы на черном пахотном поле; палатки, на растяжках которых сушится белье. Однако друзья хвалили. То и дело раздавались возгласы: «Ах, какой чудный пейзаж!», «Поглядите, поглядите, как тонко передано настроение!»

— А мне чертовски нравится вот этот парень! — сказала Лариса Чернова, указывая на портрет Олега Колотова. — Такое одухотворенное, открытое лицо на фоне горящей степи. Замечательно!

— О, это чудесный парень! — подхватил Глеб; он был тут же, рядом с Ларисой. — Правда, портрет не завершен. Я еще поработаю над ним. Олег собирается в отпуск, обещал заехать.

— В нем так и чувствуется целеустремленность! — не унималась Лариса.

— Да, особенно в этих залысинах, — съязвил кто-то из ребят.

Тем временем Светлана и тетушка Серафима тут же в гостиной накрывали на стол. Вкусно пахла жареная индейка с яблоками; блестела заливная рыба, горой высился салат; бутылки с коньяком отражали свет люстры.

— Прошу к столу! — пригласила хозяйка.

Застолье было веселым. Без конца раздавались тосты за здоровье Глеба, за его вклад в искусство, за хозяйку дома, чьими заботами выпестован маковеевский талант.

Глеб сидел на самом видном месте, рассказывал всякие забавные истории, услышанные им на целине. И, конечно, о людях, которые ему позировали.

— Парень этот ленинградец. — Глеб указал на портрет Олега Колотова. — Шофер, а стал заместителем директора совхоза. Вот рост! Олег возил какого-то начальника на персоналке. Услыхал про целину, первым откликнулся. Но отряд их направили не в новый, а в старый совхоз. Запихнули ребят в самое глухое отделение. Глинобитные кошары, три-четыре домика, а кругом степь. Привезли. Куда поселить ребят? Освободили одну из кошар, поставили посредине буржуйку — живите! Директор повертелся, уехал; сказал, что пришлет хлеб и вагончики. Проходит неделя, другая — ни хлеба, ни вагончиков. Холод. Деньги на исходе. Ребята посылают ходоков на центральную усадьбу. Во главе Олег. Как назло, закрутил буран, ударил мороз.

— Может быть, парня так и надо было изобразить — на фоне бурана? — Лариса повернула свою гордую головку на длинной шее в сторону портрета.

Ребята пили и закусывали, и никто даже не поглядел на этюд.

— Может быть, — соглашался Глеб. — Я еще над ним поработаю.

— Извини, Глеб, я перебила тебя.

— Да, холод, вьюга!

Маковеев продолжал рассказ. В этом рассказе Олег Колотов представал юношей решительным и мужественным. Ходоки явились на центральную усадьбу. Видят, в хозяйстве полнейший развал. Директор и бухгалтер пьяны, техника к весне не готова, семян нет. Олег раздобыл продукты, ребят отправил обратно, а сам решил поехать в район, чтобы рассказать о положении дел в совхозе. До Кзыл-Ту Олег добирался неделю: пешком, на попутных тракторах, в распутицу, по бездорожью. Вошел в кабинет к секретарю райкома, начал рассказывать и упал. Вызвали врача. Тот определил, что у парня воспаление легких. Олега уложили в больницу. Через десять дней — исхудавший, с воспаленными глазами — он вновь является в райком. И что же? Он узнает, что за развал в хозяйстве директора лишь слегка пожурили. Возмущенный Олег едет в Кокчетав, добивается приема у секретаря обкома. Директора снимают с работы, исключают из партии. Колотов возвращается к друзьям героем. Он становится бригадиром, а затем заместителем директора совхоза.

Слушая рассказ Глеба, все поглядывали на этюд. Портрет как портрет: молодой человек, русоволосый, с большими залысинами, внимательно смотрит с полотна. Ворот рубахи расстегнут нараспашку, рукава засучены по локоть. Поглядишь на такого парня и ни за что не подумаешь, что он способен к самопожертвованию во имя товарищей: в пургу, в непогоду пробираться необжитой степью; падать от изнеможения; вставать и вновь идти, пока есть силы.

По мысли Глеба, основную идейную нагрузку должен был нести фон. За плечами целинника вешняя степь, охваченная всполохами огней.

Как-то в свой первый приезд в Казахстан Глебу довелось видеть палы. Ранней весной скотоводы поджигают прошлогодний ковыль, чтобы он не мешал расти молодой траве. Поджигают одновременно в нескольких местах, и огонь, раздуваемый ветром, мчится по степи. Землю лижут огненные языки. Всякая живность — птицы, мыши, суслики — мечется по степи в поисках убежища.

Палы — зрелище красочное и величественное. Глеб решил, что огненные всполохи — лучший фон для портрета первого целинника, прошедшего все огни и воды.

— Шикарный портрет! Элита! — воскликнула Лариса Чернова.

— Ничего! — согласился Андрей Хилков, однокашник Маковеева по институту. — Но огненные блики должны падать и на лицо.

— Олег приедет в отпуск, и я его еще попишу.

Маковеев предложил выпить за их, военное, поколение. Среди друзей его было немало фронтовиков. И хотя сам Глеб не воевал, он очень кичился своей принадлежностью к военному поколению.

Обрадованные переменой разговора, гости оживились. Тосты следовали один за другим.

Вечеринка закончилась в полночь. А наутро с тяжелой от похмелья головой Глеб еще раз осмотрел полотна, прикидывая, что и куда можно сбыть. Это полотно он оставит для осенней выставки. Эти три небольших этюда пойдут на лотерею. Палатку с бельем, развешанным на растяжках, он продаст через закупочный комбинат.

Позавтракав, Глеб вызвал такси и, тщательно упаковав этюды, повез их в мастерскую.

5

Если бы не Марина, то и портрет Олега Колотова наутро был бы увезен на Масловку и продан по лотерее; и какой-нибудь слесарь или строитель-монтажник выиграл бы его за рубль и повесил в своей новой квартире где-нибудь в Черемушках или в 35-м квартале Юго-Запада.

Но по счастливой случайности портрет остался в квартире Маковеевых.

В то утро, стоя под душем, Марина взглянула в окно, выходившее из ванной на кухню, и, к удивлению своему, встретилась взглядом со Светланой. Домработница рылась в шкафу, висевшем над раковиной. Видимо, искала крупу или лавровый лист, хранившиеся в этом шкафу, и случайно взглянула в ванную. Но, как бы там ни было, случайно или преднамеренно, Марина испугалась. Глеб — мужчина несдержанный, иногда, когда она мылась, он заходил, чтобы потереть спину. «Увидит домработница, стыда не оберешься», — подумала Марина. Не долго думая, она взяла картонку с недописанным портретом целинника и приколотила ее над шкафом.

Окно было заколочено наглухо.

Только старания Марины были напрасны — Глеб перестал заходить в ванную, когда жена мылась. Марина не сразу заметила эту перемену. Все началось с мелочей. Домработница затеяла стирку. Марина стала собирать грязное белье. Простыни и полотенца сдавались в прачечную, а всякие мелочи — майки, носовые платки, носки — стирались дома. Собрала Марина белье, и показалось ей, что мало грязных носовых платков. «Вот лентяй! — подумала она. — Никогда сам не вынет из кармана грязного платка». Она открыла шкаф, где висели Глебовы костюмы, достала носовой платок из одних брюк, из других. Бросила в таз с грязным бельем и вдруг увидела пятна губной помады. Странно! Марина взяла платки, оглядела. Она стала вспоминать, когда в последний раз красила губы. Кажется, прошлым летом, когда они вместе с Глебом ходили в Манеж на вернисаж. Н-да! Марина сунула оба платка в карман пеньюара и, не находя себе места, стала ходить из угла в угол. Перебрав всех женщин, бывавших у них в доме, она почему-то подумала о Ларисе Черновой.

«Так. Значит, искусствоведка! Ну, ладно! Я тебе покажу!» Привыкшая всем делиться с матерью, Марина хотела немедля позвонить ей, но передумала. Неудобно говорить об этом в присутствии домработницы, к тому же надо все в точности выведать, а потом уже беспокоить мать.

Светлана принялась за стирку, а Марина начала разыскивать Глеба. В мастерских на Масловке был телефон. Он стоял внизу, в уголке возле лифта. У телефона дежурил сторож дед Егорий, который часто позировал художникам.

Марина позвонила и, стараясь сохранить спокойствие, попросила к телефону Маковеева. Дед Егорий помялся, покашлял.

— Маковеев уехал в комбинат, — буркнул сторож.

— Когда он вернется, попросите его позвонить домой, — сказала Марина.

Старик обещал передать.

Однако прошел час, другой, Глеб не звонил. В полдень Марина напомнила деду Егорию еще раз. Сторож отвечал одно и то же. Выведенная из себя, Марина решила позвонить Лиде — жене Андрея Хилкова. Они дружили, делились друг с другом женскими тайнами.

— Лидочка, как ты живешь? — начала Марина издалека. — Ничего? Ты вяжешь? Убираешься. Я тоже. Да, Лидусь, я еще вчера хотела у тебя спросить: кто такая Лариса Чернова?

— Лариса? Как ты заметила, респектабельная девица.

— А что она делает?

— Преподает в художественной школе и пишет отчеты о выставках. Что еще тебя интересует?

— Вчера ее поведение показалось мне странным. И Глеб тоже…

— А ты только вчера заметила? — Лида рассмеялась.

— П-понятно… — боясь разреветься, Марина бросила трубку.

Обедать Глеб не приезжал. В мастерской была электрическая плитка, и в полдень он пил кофе. Зато вечером Глеб приезжал рано и они ужинали всей семьей.

На этот раз Маковеев вернулся из мастерской позже обычного. Глеб был навеселе, а выпив, он становился не в меру разговорчив и ласков.

— Ну, как ты тут, Мариночка? — заговорил он, едва сняв пальто. — Понимаешь, я так работал, так работал! Соскучился по тебе.

Марина с трудом сдерживала гнев.

— Наташа! — позвала она дочь. — Пойди погуляй с Фомкой.

Наташа молча оделась, взяла поводок и вышла с собакой.

— Света! Глеб Николаевич хочет к обеду пива. Сходите, пожалуйста, в магазин.

Выпроводив дочь и домашнюю работницу, Марина подступила к Глебу.

— Ты где таскался весь день?

— Я? Работал, — не очень уверенно отвечал он.

— Не ври! Я звонила весь день. Тебя не было в мастерской.

— Я был у Андрея. Комбинат купил его северный триптих, и мы обмывали. Шашлык был, вино. Я пьян немного, Мариночка. И очень тебя люблю! — Стремясь уйти от неприятного разговора, Глеб хотел обнять Марину, но она резко оттолкнула его.

— А это что такое?! — Марина выхватила из кармана пеньюара носовые платки с пятнами губной помады и, наступая на мужа, повторяла одно и то же: — А это что? А это откуда?

Глеб переменился в лице.

— Не знаю. Кажется, вчера я давал платок Лиде Хилковой, чтоб она не запятнала платья. Видимо, Лида вытерла им губы.

— Ах, Лида в ы т и р а л а?! Ты что ж, вчера оба костюма надевал? Вот два платка — и в сером, и в черном. И оба в губной помаде. Ври, друг, да знай меру!

— Марина! — Глеб пытался успокоить ее.

— Что, Марина?! Марина сделала свое дело — вывела тебя в люди. Сделала художником. Теперь, конечно, ты гений! Теперь ты и без Марины проживешь. На меня можно и наплевать! Нужна баба помоложе.

— Марина!

— Хорошо, я не буду тебя терзать. Скажи только, откуда эта помада.

— Не знаю.

— А я знаю! Это ты Ларисе Черновой губы вытирал, прежде чем поцеловать. Нашел с кем целоваться! Да постыдился бы.

Глеб то бледнел, то багровел.

Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы их разговор не прервала Наташа. Погуляв с собакой, она вскоре вернулась. Сели ужинать. Маковеев выпил обе бутылки пива, принесенные Светланой, но аппетита у него не было. Он молча ковырял вилкой мясо и не поднимал глаз от тарелки. Марина за весь ужин не проронила ни слова. Наташа молча переводила взгляд с отца на мать, как бы спрашивая, что случилось.

На другой день Марина позвонила матери и попросила ее приехать сейчас же, утром, пока Наташа в школе. Обеспокоенная тревогой дочери, Надежда Павловна взяла такси и уже через полчаса, по-обычному веселая и шумливая, ввалилась в квартиру.

— Здравствуй, доченька! Здравствуй, родненькая!

Марина обняла мать и заплакала. В квартире лишних не было: Наташа в школе, а домработница ушла за продуктами. Надежда Павловна внимательно выслушала дочь. Ей нетрудно было понять родное дитя. Когда-то и у нее случилась такая же история. Разлад со Львом Михайловичем тоже начался с пустяков. Прямых улик у Надежды Павловны поначалу не было. Но благодаря искусной слежке ей удалось довольно быстро установить, что Лев Михайлович сожительствует с одной из сотрудниц музея. Надежда Павловна тотчас же написала заявление в партком. Партком тянул. Разбирательство жалобы длилось более года. Надежда Павловна написала в министерство. В результате порок был наказан — Льва Михайловича освободили от работы. Он тут же разошелся с нею и женился на своей возлюбленной. Однако Надежда Павловна продолжала преследовать своего бывшего мужа, и года три спустя Лев Михайлович бросил и новую свою подругу.

Но горький опыт ничему не научил Надежду Павловну. Возмущаясь Маковеевым, успокаивая на словах Марину, она все ж решила действовать старым, испытанным способом — шантажом и шпионажем.

Надежда Павловна начала с соперницы. Через неделю она уже все знала о Ларисе.

— Их две сестры, — докладывала она по телефону. — Обе не замужем. Мать работает буфетчицей в ресторане. Одинока. Дочки росли без надзора. У Ларисы был любовник. Любовник. Слышишь? Как появился Глеб, связь оборвалась. Глеб часто с нею встречается — в комбинате, в мастерских, — но пока что между ними ничего серьезного нет. Приглашает ее на пирушки, обхаживает пока.

Надежда Павловна намекнула, что дед Егорий, сторож мастерских, за сравнительно небольшое вознаграждение согласился оповещать Марину всякий раз, когда Глеб и Лариса бывали вместе. Как только Чернова приезжала в мастерскую, дед звонил и коротко ронял в трубку лишь одно слово: «Явилась!»

Выждав определенное время, Марина звонила Маковееву. Сторож звал Глеба к телефону. Начинался долгий беспредметный разговор: о самочувствии, о погоде, о настроении.

— Мне скучно, — говорила Марина. — Ты скоро приедешь? — Этот разговор изводил Глеба. Он нервничал, без конца повторял одно и то же, что он спешит, что у него много дел. — Глеб, у тебя кто-нибудь есть? — неожиданно спрашивала она.

— Нет! Я кончаю холст.

— Ну-ну! — Марина бросала трубку, обрывая разговор на полуслове.

Однако, мучимая ревностью, через четверть часа звонила снова.

6

И такая игра — поочередная смена ласки на усиленный шпионаж — продолжалась всю зиму.

Приближалась весна. Своей дачи у Маковеевых не было, но была хорошая дача у Льва Михайловича и он всегда ее предлагал. Но Марина редко проводила лето на даче отца. Она предпочитала ездить на юг. В былые годы, когда Наташа была поменьше, они часто ездили к родителям Глеба в Темрюк, где старики Маковеевы учительствовали. Однако в последнее время Марина этим поездкам противилась. Учителя-пенсионеры пускали к себе в дом много дачников, к тому же они были излишне подозрительны и ворчливы. С Глебом еще куда ни шло, и в Темрюке можно было жить. Но летом он всегда много работал или уезжал с друзьями на север, а одной у стариков скучно.

Так же было и в этот раз. Глеб сказал, что никуда поехать не может: он только что начал писать большое полотно к юбилейной выставке и, пока не закончит картину, будет сидеть в мастерской. При разговоре Глеб был очень ласков с Мариной и дочерью. Он не настаивал, чтобы они ехали в Темрюк.

Марине хотелось в Крым.

— Наташа такая слабая, — говорила она. — Девочка много занимается. Ей нужен хороший отдых. А отдохнуть можно только на море.

Глеб не возражал. Он отвез собаку и кошку на дачу Льву Михайловичу, сам достал билеты на поезд. Марина уладила дело с домработницей: Светлане был предоставлен отпуск на все лето и она уехала в свою родную деревню.

Наконец настал день отъезда. Глеб проводил их на поезд. Он был очень внимателен, советовал, в каком местечке лучше остановиться, как устроиться с питанием. Марина решила провести лето в Судаке. Она сняла себе крохотный домик на окраине городка, опрятный, с двумя окнами, выходящими в проулок. Дворик перед крыльцом был увит виноградником. На тропинках, выложенных булыжником, лежали кружевные тени. Марине очень понравились эти тропинки. Одна из них вела к летней кухне, где она готовила завтрак (обедали они с дочерью в ресторане на берегу моря), другая к калитке, выходящей в проулок. Позавтракав, они брали сумку с купальными принадлежностями и спешили к морю.

Они уходили подальше от поселка, выбирали себе место поуединеннее и весь день проводили на пляже: купались, загорали, собирали камушки.

Дни бежали быстро. Марина успокоилась и почти не вспоминала о том времени, когда она не спала ночами от ревности и подозрительности. Однако это блаженство продолжалось недолго. Неожиданно заболела Наташа. Как-то к вечеру девочка почувствовала слабость. Марина решила, что Наташенька перегрелась; она дала ей таблетку аспирина, напоила крепким чаем и уложила в постель. Против ожидания температура утром не спала. Не спала она и на второй день… Вскоре на теле у девочки появилась сыпь. Хозяйка, у которой они остановились, милая и очень разговорчивая украинка, порекомендовала врача. К счастью, врач оказался опытный; осмотрев девочку, он грустно покачал головой и бросил лишь одно слово: «Скарлатина». Наташу тотчас же подхватила санитарная машина и — в Феодосию. Марина, конечно, поехала с ней. Не желая оставлять дочь одну, она упросила главного врача, чтобы ей разрешили поселиться в палате, примыкавшей к боксу.

Потянулись мучительные дни, полные отчаяния и одиночества. Марина не отходила от постели больной ни днем, ни ночью. Иногда казалось, что девочка не выдержит. Она задыхалась от спазм в горле; к тому же начало июля в Крыму выдалось жаркое, духота в палате была неимоверная. Марина смачивала в раковине простыню и занавешивала ею окно, стремясь хоть немного освежить воздух. Но через четверть часа простыня становилась сухой и надо было все начинать сначала: лезть на подоконник, снимать занавеску, мочить, вешать. И так весь день. Девочка ничего не ела, и приходилось каждый раз просить нянечку, чтобы та купила на рынке то то, то другое.

В сутолоке и тревоге за жизнь дочери Марина потеряла счет дням, проведенным в больнице, и если бы ее спросили, сколько продолжалось это, она не могла бы сказать.

Наконец кризис миновал. Но девочку и мать еще продолжали держать в изоляторе. Деньги были на исходе, и Марина попросила сестру, дежурившую вечером, позвонить домой, Глебу. Сестра явилась в полночь сконфуженная. «Ваша квартира не отвечает», — сказала она. На другой день Марина попросила ее позвонить в мастерские. Предварительно она объяснила, кого надо попросить и как объясниться с дедом Егорием. Дед Егорий сказал, что Маковеева уже давно не видать в мастерской.

Предчувствуя недоброе, Марина попросила у заведующего отделением, чтобы он разрешил позвонить ей самой. Тот сжалился, разрешил.

Марина вызвала к телефону мать. Сдерживая слезы, она рассказала матери про болезнь Наташи.

— Ах, милочка! Ах, голубка! — запричитала Надежда Павловна. — Что же ты мне раньше-то не позвонила? Наташенька-то, радость моя, больна. Да я б на самолете к вам прилетела.

Надежда Павловна хоть и сокрушалась и обмолвилась даже, что прилетела бы, но это так, для виду. На самом же деле ей было не до этого. Как только дочь с внучкой уехали на юг, Надежда Павловна взялась за Маковеева. Основываясь на показаниях сторожа мастерских, она составила жалобу в отделение Союза художников. В этой жалобе Надежда Павловна писала о том, что муж ее дочери, художник Маковеев, сожительствует с Ларисой Черновой, что под угрозой хорошая советская семья, и просила принять меры. У Глеба потребовали объяснений.

Может, вся эта история с Ларисой и окончилась бы мирно, полюбовались-помиловались бы они, да и разошлись, если б не Надежда Павловна. Но она зачастила в приемную; часами ожидая встречи с руководителями МОСХа, она рассказывала секретаршам про сожительство Маковеева с Ларисой. Слух об этом дошел и до мастерских на Масловке, и Глеб был поставлен перед выбором: или — или… Выведенный из себя, Маковеев купил билеты на самолет и улетел вместе с Ларисой в Адлер.

Надежда Павловна всю эту историю знала. Знала, что уже две недели Маковеев и Чернова отдыхают в Сочи, а все эти ее вздохи и слезливость были напускными, неискренними.

Марина сказала, что Наташа теперь чувствует себя лучше, дней через десять ее выпишут, но у них нет денег на обратную дорогу.

— Хорошо, я разыщу этого паршивца! — пообещала мать.

Не желая тревожить дочь, Надежда Павловна выслала телеграфом деньги. Но сделала это так, будто отсылал их Глеб. В месте, отведенном для письма, она написала: «Будь здорова. Хорошего отдыха. Целую», И подпись: «Глеб». А на другой день отправила письмо, в котором писала, что Глеб много работает, что он одинок и заброшен и было бы хорошо, если бы Марина поскорее возвратилась.

7

Несмотря на непредвиденные расходы, связанные с болезнью дочери, Марина все же купила в Феодосии вино и фрукты. Она думала, что их возвращение принесет в дом радость.

А вышло все по-иному.

Глеб не встретил их на вокзале, хотя она послала ему телеграмму. Пришлось взять носильщика. Неразговорчивый парень выкатил тележку с их вещами на самый центр привокзальной площади. Был вечер. Накрапывал дождь. Длинная вереница людей стояла в ожидании такси. Марина сняла свои вещи с тележки носильщика и встала в очередь.

На Песчаную они добрались уже в сумерках. Марина открыла дверь и сразу все поняла.

Квартира, походившая ранее на музей, была пуста. В прихожей и примыкающей к ней комнате Наташи всегда висели самые лучшие полотна Глеба, с которыми ему ни за что не хотелось расставаться. Висели ранние его работы, алтайские; висели темрюкские этюды: мать и отец, кухонька, заросшая сиренью, и тропинка, ведущая к лиману, которой они ходили купаться.

Теперь картин на стенах не было, лишь темнели на их месте обои, не успевшие выгореть от света. Не было картин и в гостиной. Остался только висевший на кухне портрет Олега Колотова.

Марина позвонила матери.

— Не плачь, голубка. Он не стоит твоих слез, — сказала Надежда Павловна. — Я сейчас приеду.

Марина поспешила уложить девочку в постель — ей не хотелось, чтобы она вникала в разговор взрослых. Вскоре явилась Надежда Павловна. Марина провела мать на кухню, усадила за стол, сама пристроилась напротив. Они не пили — ни вино не шло, ни чай. Просто сидели за столом и беседовали.

Грустная была их беседа.

— Где он теперь? — спросила Марина, выслушав рассказ матери о том, как неожиданно исчез Глеб.

— Третьего дня вернулись. Ночует в мастерской. Видно, у крали не ахти какие хоромы.

— Я хочу с ним поговорить!

— Говорить с ним не о чем, — ворчала Надежда Павловна. — Иди в секретариат. Пусть с ним там поговорят. А самой тебе нечего перед ним унижаться!

Однако, соглашаясь с матерью, Марина все ж не удержалась, на другой день утром позвонила в мастерские. Она попросила Маковеева. Сторож сказал, что Глеба Николаевича нет.

— А где он? — нетерпеливо спросила Марина.

— А я почем знаю. Он мне не докладывает, — отвечал дед Егорий.

Она хотела еще что-то спросить, но старик положил трубку. «Он знает все, знает, что я брошенная жена, и не хочет со мной разговаривать», — решила Марина. Сгорая от стыда и уязвленного самолюбия, она позвонила вновь.

— Это говорят из живописной секции! — сказала Марина нарочито бодрым голосом. — Будьте добры, позовите товарища Маковеева.

Пробурчав что-то, дед Егорий отправился звать Глеба. Оказывается, тот был на месте, в мастерской.

— Да! Я слушаю!

Марина чуть было не расплакалась, услыхав его голос. Она с трудом совладала с собой. Мысль напряженно работала: что сказать? Что спросить? Поначалу она решила разжалобить его: рассказала ему о болезни Наташи, о том, как девочка, теряя сознание от высокой температуры, все звала отца. Глеб слушал ее, не перебивая. Справившись с первым волнением, Марина успокоилась. О том, как они провели целый месяц с Наташей в больнице, она говорила уже спокойно.

— А как теперь она себя чувствует? — спросил он.

— А разве ты не хочешь ее повидать? — в голосе Марины теплилась надежда.

— Как-нибудь в другой раз, — отвечал Глеб уклончиво. И, помолчав, добавил: — Ты знаешь, Марина, я нанял юриста и подал заявление о разводе. Я разлюбил тебя. Я уже давно был равнодушен к тебе, но меня удерживала Наташа. Теперь я наконец решился. Вы с матерью издергали меня, обозлили. Я не могу так больше. Признаюсь, когда я вернулся домой с вокзала, проводив вас, я бросился на тахту и от радости захохотал. Я вдруг почувствовал себя свободным человеком. Я радовался, зная, что за мной нет слежки, тайной проверки телефонными звонками. Что никто теперь не будет мне выворачивать карманы брюк…

Марина слушала ошеломленная.

— Лег на тахту и хохотал?! — невольно повторила она.

Хотелось унизить его. Но как? Сказать, что он трус, не предупредив, сбежал с любовницей? Ну, хорошо. А вдруг он ответит: «Почему трус? Я купил билеты на самолет, и мы полетели. И я рад. Потому что мы очень хорошо провели время. Чудесно отдохнули!» Прикинув так и этак, Марина подумала, что жалостью его не проймешь. Она знала, что Глеб труслив, и для начала решила припугнуть его.

— Ты вор! — жестко, голосом Надежды Павловны сказала Марина. — Обрадовался, что в доме нет никого, взял и обокрал жену и дочь! Украл даже книги, подаренные мне папой. Я сейчас же позову следователя.

— Я… я был не один, — заюлил Глеб. — Я брал только свое и при свидетелях.

— Тем лучше! Придется назвать и свидетелей.

— Назову, кому надо.

— Ну что ж, хорошо. Ты еще попляшешь у меня!

8

Марине казалось, что после такого разговора Маковеев тотчас же явится к ней, бросится на колени и в слезах станет просить у нее прощения. Но прошел день, прошел второй, Глеб не являлся. На третий день в сумерках — Наташа только что вернулась от подруги, и они сидели на кухне, пили чай — кто-то позвонил.

Марина открыла дверь. На пороге стоял Андрей Хилков. В обеих руках он держал связки книг.

— Вот Глеб просил передать.

Марина очень обрадовалась Андрею. Наконец-то она пробила брешь! Пусть явился не сам Глеб, но Андрей — его лучший друг. Он был неизменным участником всех застолий в доме Маковеевых. Небось час назад Андрей виделся с Глебом и тот наставлял его, что сказать Марине.

— Андрей! — Марина не могла скрыть своей радости. — Выпей с нами чашку чая.

Хилков опустил на пол книги, потоптался на месте.

— Я спешу. Меня такси внизу ждет. — Андрей сказал не всю правду: в такси его поджидал Глеб.

— Хоть на минуточку!

— Нет, Марина. Может, потом когда-нибудь. Теперь не могу. В семь бюро секции.

— Так еще уйма времени! Успеешь.

— Не могу. Спешу.

— Ну, ладно, — сдалась Марина. — Не хочешь чаю, тогда расскажи хоть, как он живет. В мастерской или у нее?

— Он снял комнату где-то в пригороде. Кажется, по Казанке. Сказал, что деньги Наташе будет присылать в середине месяца.

Помолчали.

— Значит, это ты, Андрей, был с ним, когда он тут шуровал?

— Я и Виктор Постников. Но мы ни о чем не знали. Мы приехали на такси. Чемодан у него был уже собран. Картины сняты. Он сказал, что надумал купить дачу, а денег не хватает.

— Трус! Даже перед друзьями врет, изворачивается.

— Так я побегу. — Андрею явно наскучил их разговор.

— Беги.

Хилков надел шляпу и захлопнул за собой дверь.

Марина с трудом сдержала слезы.

С этого самого дня мир, в котором она привыкла жить, был потерян для нее навсегда. Перестали бывать люди, которых она считала друзьями, и не только художники, но и их жены. А многих из них Марина считала подругами! При Глебе они всегда заискивали перед нею. Являясь в гости, интересовались ее вязаньем, покупками, и Марина хвасталась перед ними новыми немецкими гарнитурами, французскими шерстяными костюмами. Они хвалили ее за тонкий вкус и умение выбирать вещи.

Теперь никто из них не звонил и не наведывался. Смириться с одиночеством было не так-то легко. Марина не теряла надежды и все ждала стука в дверь, звонка по телефону. Но напрасно. Тогда она сама начала всем напоминать о себе Ведь были еще какие-то предлоги для звонков, для встреч и с самим Глебом, и с подругами.

Узнав, что Маковеев у себя в мастерской, она просит деда Егория позвать его к телефону.

— Глеб, ты не позабыл, что сегодня день рождения Наташи?

— Да. Я еще вчера послал телеграмму. Разве не получили?

Марина, конечно, получила телеграмму, но этого ей мало, хочется услышать голос Глеба.

— А ты разве не приедешь?

— Нет. Не могу. Сегодня заседание выставкома.

Закусив губу от обиды, Марина набирает номер телефона Лиды Хилковой.

— Лидочка! — говорит она обычным своим веселым голосом. — Здравствуй! Как ты живешь? Приходи сегодня. Совсем ты нас позабыла! Сегодня нашей Наташе исполняется десять лет. Да-да! — и упавшим голосом: — Не можешь? Почему? Прием сегодня? Какой? Открылась выставка? Где? На Кузнецком? А Глеб сказал, что всего-навсего заседание выставкома. Ну, хорошо. Но ты все ж не забывай меня, заглядывай.

Но эти последние слова Марина произносит машинально, потому что сознание ее занято иными мыслями. «Ну, вот и все! — думает Марина. — Значит, сегодня вернисаж, а я даже не знаю. Оно и понятно, не я художник, а Глеб! Это ему ведь присылали билеты на вернисаж, а не мне. Да, да, не мне. Просто Глеб брал меня с собой на открытие выставок, ну и на все банкеты».

Теперь эта жизнь шла помимо нее.

Однако другой жизни, другого мира, кроме Глеба и его друзей, у Марины не было. Все надо было начинать заново.

Были родители, Лев Михайлович и Надежда Павловна. К ним-то и прислонилась Марина в своем несчастье. Но беда в том, что родители не могли бывать у нее в доме одновременно: Лев Михайлович, прежде чем прийти, справлялся, нет ли у нее Надежды Павловны. А мать, в свою очередь, справлялась об отце. Правда, странность их не шла дальше, каждый из них принял участие в судьбе дочери. Северцев великодушно взял на свое попечение собаку английской породы и кота. Отец подсказал ей также и предлог, благодаря которому можно благородно отказаться от услуг домработницы. По его совету Марина отправила Светлане письмо. В письме сообщала, что положение в семье Маковеевых, слава богу, изменилось к лучшему: Наташа выросла и теперь они могут обходиться и без домашней работницы. Лев Михайлович обещал подыскать хорошего юриста, который сумел бы должным образом защитить интересы дочери на бракоразводном процессе.

Надежда Павловна, не в пример своему бывшему мужу, была настроена более воинственно. Судьба дочери ее занимала менее всего. Все ее заботы сводились к тому, как бы покрепче донять Маковеева. Если бы Глеб был партийным, то все было бы значительно проще. Одного заявления в партком было бы достаточно, чтобы создать ему нетерпимую обстановку. Но Маковеев был беспартийный и это осложняло все дело. Тогда Надежда Павловна решила разоблачить его как дезертира. Перед войной Глеб окончил художественное училище и преподавал в школе рисование. У него было плохо со зрением, и когда его мобилизовали, послали не на фронт, а писарем в облвоенкомат. На писаре была новенькая форма, а очки в роговой оправе придавали ему солидность. В войну музей, в котором директорствовал Северцев, был эвакуирован в Саратов. Музей временно разместили в залах областной галереи. На открытии экспозиции Марина познакомилась с Глебом Маковеевым. Кожаная портупея и хромовые сапоги поскрипывали, когда он переходил от одного полотна к другому. Писарь очень тонко говорил о картинах. Поскрипывание сапог, очки и, главное, остроумные замечания его о полотнах — все это произвело впечатление на Марину.

Маковеев стал захаживать к Северцевым, жившим тут же, в галерее, во флигеле. Глеб увлекся Мариной, стал бывать у нее дома. В самое трудное время, зимой 1942 года, когда немцы подошли к Сталинграду, Глеба Маковеева хотели перевести на новую службу — в штаб дивизии, направляющейся на фронт. Однако Северцев был человеком с большими связями, Марина попросила отца, чтобы жениха его не брали. Лев Михайлович похлопотал, и Глеба не тронули.

— Надо составить письмо в секретариат и описать все подробно, почему этот паршивец всю войну просидел в тылу, — настаивала Надежда Павловна. — Пусть все знают, что он дезертир.

План матери был хорош. Но Марина воспротивилась, опасаясь, как бы затея эта не бросила тень на отца.

Мало-помалу рухнули все надежды. С каждым днем Марина сознавала все яснее и отчетливее, что впереди у нее одно — жизнь матери-одиночки.

9

Было серое декабрьское утро.

Марина только что проводила Наташу в школу и в халате, в шлепанцах на босу ногу, помятая и непричесанная, стояла на табуретке в кухне: снимала с веревок белье, высохшее за ночь. Кто-то позвонил. В этакую рань обычно звонила соседка, у которой вечно чего-нибудь недоставало к завтраку — то хлеба, то соли. «Носит тебя нелегкая!» — подумала Марина и, спрыгнув с табурета, подбежала к двери.

На пороге стоял парень. Марина, недоумевая, оглядела его с ног до головы. Кирзовые сапоги. Ватник. Мохнатая лисья шапка. Лампочка в прихожей светила тускло, и лицо парня Марина разглядеть не могла.

— Олег. Колотов, — представился он, заметив недоумение на лице хозяйки.

— А-а, Олег! Входите, входите! — проговорила Марина и, бросив белье на комод, прикрыла дверь в комнату, где виднелась ее неубранная постель.

— Здравствуйте, Марина Львовна! — Олег вошел в переднюю, огляделся, не зная, куда бросить рюкзак.

— Здравствуйте. Раздевайтесь, — предложила Марина.

Олег бросил под вешалку рюкзак, снял шапку, ватник. Внешне он мало походил на того парня, который изображен на портрете. Росту небольшого, да и в плечах неширок. Пожалуй, единственное, что подчеркивало сходство с портретом, так это залысины; залысины были большие, и оттого лоб казался высоким, выпуклым.

— А где великий художник современности? — спросил Олег, осматриваясь.

— Глеб… У него работы много, — Марина решила не говорить обо всем сразу. — Последние дни он не вылезает из мастерской. Да вы будьте как дома! Идите в ванну, помойтесь с дороги.

— Это можно, — согласился Олег. — А то три дня в плацкартном вагоне маялся. Народищу! Вся Россия с места стронулась. — Он стянул кирзачи, сунул ноги в старые Глебовы тапочки и, порывшись в рюкзаке, достал свежее белье. Завернул белье в вафельное полотенце и пошел в ванную.

Пока он мылся, Марина переоделась, прибрала в комнатах и теперь суетилась на кухне, готовя завтрак. Дверь ванной приоткрылась.

— Марина Львовна! Зарос в дороге, — Олег почесал ладонью подбородок. — Обшарил все полки, не нашел Глебовой бритвы.

— Бритвенный прибор он взял с собой, — спокойно отвечала Марина; она чистила картошку над раковиной, но тут перестала.

— Как взял? Он в командировке, что ли?

— Нет. Глеб бросил нас с Наташей.

— Не может быть!

— Я сама еще не могу поверить, — Марина снова склонилась над раковиной.

— И давно?

— Летом.

— Подонок! — в сердцах сказал Олег; он набросил на себя полосатую куртку от пижамы и вышел на кухню. — Но вы не отчаивайтесь, Марина. Я вас помирю. Я не такие дела проворачивал!

За завтраком они сидели вдвоем, друг против друга, и Олег, стараясь хоть чем-нибудь занять Марину, рассказывал ей про жизнь в степи.

— Чудно́ вы живете в Москве: снега ни капельки нет. А у нас намело аж под самые крыши. Везли меня на станцию, едва пробились. Гусеничный трактор в сугробах тонет.

Слово за слово разговорились. Олег вспомнил о том, как Маковеев рисовал его.

— Весна была дождливая, — рассказывал он. — В бригады ехать не хочется: грязища, холод. Сижу как-то в столовой, вдруг кричат: «Колотов, художник тебя спрашивает». Выхожу. Маковеев. На райкомовском «газике» его привезли. Думаю, птица важная. Ну, пригласил я его к себе. Квартира у меня хорошая. Писал на террасе. Дня три мучил. Обед нам из столовой приносили на дом. Выпьем, поедим — разговоры у нас до самой полуночи. И все он про вас: «Моя Марина! Моя Марина!»

— Да, вот как бывает! — вздыхала Марина. — И сразу все позабыто. Мы с Наташей уехали на юг, а он тут шашни завел с молоденькой искусствоведкой. — Она подробно рассказала, как все было: и про болезнь девочки, и про то, как он валялся на тахте и хохотал, и про ограбление квартиры.

Колотов слушал, не перебивая, только изредка повторял одно и то же:

— Ну и оригинал! Большой оригинал!

После завтрака Олег засобирался в Петровский пассаж. Ему хотелось купить пальто, костюм, рубашку, одним словом, приодеться.

— Купили бы в Ленинграде, — советовала Марина. — Там небось есть, с кем посоветоваться.

— Кто меня там ждет?

— А жена?

— Я убежденный холостяк! — не то в шутку, не то всерьез сказал Олег. — Есть сестра, но она замужем. Трое детей. У нее своих забот хватает.

Помолчали.

Марина вдруг вспомнила, что ей тоже нужны кое-какие безделушки, и они решили отправиться вместе. Она давно никуда не выбиралась, и этот выход вместе с Олегом был для нее все равно что праздник. Олег взял такси, и они поехали в центр. И как только Марина очутилась в сутолоке Петровки, она почувствовала себя молодой; к ней возвратилось ее обычное состояние игривости, кокетливости. Она шутила над Олегом, когда он примерял костюм-тройку. Костюм был дорогой, югославский и хорошо сшит; однако жилет был широковат и болтался на его поджарой фигуре.

— В этот жилет можно двух Олегов завернуть, — говорила Марина.

— Ничего! — Колотов продолжал застегивать пуговицы. — Я человек дальновидный. Покупаю с расчетом на соцнакопление.

— А вы думаете, оно так быстро приобретается?

— Я решил махнуть на юг. Три года не отдыхал. А чем же мне там заниматься? Буду есть и спать. Отращу себе брюшко, усы и бороду, а щеки наем вот такие! — Он надул щеки и тут же прыснул со смеху.

В Пассаже они купили костюм, но пальто не подыскали, пришлось пойти в Мосторг, а затем и в ГУМ. Постепенно им удалось купить необходимое. Причем Олег не скупился, он покупал все самое дорогое, заграничное: югославский костюм, чешское пальто, английские нейлоновые сорочки, японские носки. Мало того, он и по отношению к Марине был очень щедр. Если она приценялась к чему-либо, он тут же бежал к кассе и платил. Олег накупил ей и Наташе уйму подарков. С ним было очень приятно шататься по Москве, легко и весело. Купив все необходимое, Олег зашел в «Гастроном», взял шампанского, коньяку, яблок. Пакеты, свертки, бутылки — полно такси.

Наташа уже вернулась из школы, и обедали все вместе, и обед был очень хорош. Олег открыл шампанское, и они пили с Мариной вино и болтали обо всем, что приходило на ум. После обеда Марина предложила гостю отдохнуть с дороги-то, но он отказался. Олег переоделся во все новое; с непринужденностью, которая обычно приходит лишь после долгого знакомства, он попросил Марину повязать ему галстук.

— Итак, — сказал он, с улыбкой глядя на Марину, — могу ли я в таком наряде предстать перед выдающимся художником современности Глебом Маковеевым?

— Вполне!

— Тогда я поехал. — Олег сунул в карман листок с адресом мастерских, ухарски надвинул шляпу и взялся за дверную скобу. Марина провожала его. Он уже приоткрыл дверь, но на пороге задержался, спросил, где она намерена быть вечером.

Марина пожала плечами: где же ей быть, дома.

— Я позвоню часов в семь. Мы проведем чудный вечерок! — сказал Олег.

— Сумасшедший! — Она искренне улыбнулась ему.

К Марине вновь вернулось то оживленно-радостное настроение, которое она испытывала утром во время хождения с Олегом по магазинам. Она позвонила Надежде Павловне, чтобы мать приехала и посидела вечером с Наташей. На всякий случай сходила в парикмахерскую. Поправила прическу, сделала маникюр. Вернувшись из парикмахерской, принялась за наряды. Марина одела шерстяное зеленое платье с вышивкой, которое очень шло ей, туфли на высоком каблуке, надушилась.

Надежда Павловна была очень удивлена и обрадована переменой, случившейся с дочерью.

10

В семь часов позвонил Олег.

— Мариночка! Бери такси и подъезжай к Соколовскому «Яру». Да, ресторан «Советский». Я тебя жду в холле.

Через четверть часа, постукивая каблуками, она уже поднималась по гранитным ступенькам ресторана. В просторном холле, освещенном старинными люстрами и бра, толпилось много народа. Однако Олег сразу же увидел ее. Едва она вошла, оглядываясь, он тут же подбежал к ней и, учтиво раскланявшись, как с дамой, которую давно ждет, подхватил ее под руку, повел к гардеробу. Олег был чуть-чуть навеселе; от него пахло шашлыком и табачным дымом, и, может, поэтому был чрезмерно учтив и любезен.

— Мариночка, разрешите за вами поухаживать, — он сам снял с нее шубу и передал швейцару. — А теперь крепче держись за меня, — он взял ее под руку, и они пошли.

В большом зале ресторана на эстраде играл оркестр. Танцевали пары; сновали официанты; слышался звон тонкого стекла; над столиками курился дым сигарет и горячих яств; доносился приглушенный музыкой многоголосый говор, и от всего этого у Марины выступили на глазах слезы. Это так живо напомнило ей недавние, милые, но потерянные насовсем времена, когда она была с Глебом. После каждого вернисажа Маковеев и его друзья вваливались в ресторан с женами, с членами выставкома, сдвигали в один ряд три, а то и все четыре стола; ели и пили до полуночи, и тостам и радости, казалось, не будет конца.

— Прошу! — Олег освободил ее руку и указал на столик, стоявший обособленно возле окна.

Марина шагнула вперед и остановилась, пораженная: за столом сидел Глеб. В желтом пятне настольной лампы она увидела его лицо и руки, державшие ножик и вилку. Услышав голос Олега, сказавшего: «Прошу!» — Глеб поднял глаза и, подслеповато щурясь, глянул на Марину. Нож и вилка разом выпали из его рук, звякнув о край тарелки. И по этому звуку, и, главное, по растерянному взгляду Глеба Марина догадалась, что Олег не предупредил его о гостье, которую он выходил встречать в холл.

— Надеюсь, знакомить не надо, — сказал Олег, присаживаясь.

— Здравствуй, Глеб!

— Здравствуй, — Маковеев слегка привстал.

— Целуй руку! — сказал Олег, и по выражению его лица трудно было понять, шутит он или говорит всерьез.

Глеб никогда не целовал Марине руку. Другим женщинам, особенно на вернисажах или, как вот теперь, в ресторане, целовал, а ей никогда! И теперь он из-под очков глядел то на Марину, то на Олега.

Марина, выжидая, снимала перчатки.

— Ну! — Олег подался вперед. — Ты знаешь мой нрав, я не отступлюсь.

Маковеев, не желая противиться, взял Маринину руку и поцеловал. И по тому, как он взял ее руку и приложился недрогнувшими губами, Марина поняла, что в с е к о н ч е н о. Глеб холоден, как камень. Она ему безразлична, он глядит на нее, словно на стену, возле которой сидит, не замечая ее.

Справившись с первым волнением, Марина села за стол, огляделась.

Мужчины пили коньяк; бутылка «армянского», наполовину опорожненная, стояла в окружении тарелок и подносов с закусками. С краю стола, у самой стены, красовалось ведерко с шампанским во льду.

— Я думаю, что самое время открыть шампанское! — сказал Олег и, улыбнувшись, подмигнул Марине: дескать, ничего. Не падай духом, все обойдется.

Марина ответно улыбнулась. Она была благодарна Олегу за эту встречу.

Олег открыл шампанское, наполнил вином бокалы.

— Итак, друзья! — Он обернулся сначала к Марине, затем к Глебу. — Я люблю вас обоих, дьяволы вы такие! Ну-ка, Глеб, посмотри на Марину! Ну? Так! Неужели ты думаешь, что в мире сыщется женщина, более обаятельная и более верная тебе, чем Марина? Я знал ее только по твоим рассказам. Но когда я увидел ее и провел с ней лишь один день, я понял, какую ты глупость совершил, уйдя из семьи. Я хочу, чтобы вы помирились. Итак, за мир и согласие!

Олег поднес свой бокал к Глебу, и они чокнулись. Марина держала бокал перед собой, ожидая. Первым с ней чокнулся Глеб, потом Олег.

Выпили.

Олег по-хозяйски разложил рыбное ассорти, лежавшее на большом продолговатом блюде, и все стали закусывать. От первого же глотка в голове у Марины зашумело. От глотка вина, а пуще всего от внутреннего волнения, с которым она не могла никак справиться. Олег закурил сигарету и, дымя, стал шутить и рассказывать всякие байки. После двух-трех его шуток, посмеявшись, Марина немного успокоилась. Отложив вилку, она внимательно поглядела на Глеба. Он перехватил ее взгляд, перестал есть и тоже глянул на нее. Глянул равнодушно, с полнейшим безразличием.

«Как странно устроена жизнь, — думала Марина, — Ведь когда-то он любил меня. И были когда-то у нас свои тайны, только нам одним известные слова. В словах этих выражались и нежность, и желание, и вершина человеческого счастья».

Вспомнилось… Он любил целовать ее ухо, самый низ, мочку. Целовал и говорил какие-то ласковые слова, вернее, не говорил, а шептал ей на ухо что-то бессвязное, отрывочное, радостное. А ей было щекотно, и она увертывалась, а он снова ловил мочку разгоряченными губами, и она трясла головой и смеялась, пьянея от счастья. Да! И вот все это забыто. Марина вздохнула с грустью. Сегодня они чужие люди. Ничто уже не поможет: ни уговоры, ни тосты, ни выяснение отношений, к чему призывал их Олег.

— Через месяц вернусь с юга, чтобы у вас полный порядок был, — говорил он. — Прожили столько и вдруг ни с того ни с сего решили исковеркать друг дружке жизнь.

— Я не вернусь к Марине! — Маковеев блеснул из-под очков злыми глазами. — В том-то и дело, что все это случилось не так-то вдруг. Мне опротивело все! Мне каждый день напоминали, что я у них в долгу. Что они, Северцевы, вывели меня в люди. Учили, кормили, одевали.

— А разве это не правда? — Марина с трудом сдерживалась, чтобы не сказать ему грубость.

— Пусть правда, но она мне осточертела!

— Так-то ты отплатил за все хорошее: за доброту, за то, что тебя спасли от фронта и сделали человеком.

— «Сделали!» — зло передразнил он. — Вот, слышишь? — Глеб бросил на стол салфетку, которую он мял в руках, и добавил, обращаясь к Олегу: — Ты слышишь первый раз, а мне это напоминают ежедневно, ежечасно. Каждый, мой шаг проверяется телефонными звонками. За мной шпионят, как не знаю за кем. Кругом все подкуплены — сторож мастерских, секретарша в комбинате! Надоело!

— Кто за тобой шпионит? Кому ты нужен?

— Все — мать, ты, дочь. Лесть и ласка на людях и холодная чванливость наедине. А эта старая ханжа! Явилась в секретариат с доносом. Собрала все сплетни! «Примите меры…» Зовут меня. Так и так, мол. Какой ужас! Нет, нет, Олег, я никогда не вернусь.

— Обожди, не горячись, — успокаивал Олег. — Пройдет время, все утрясется. Все-таки семья, дочь.

— У меня новая семья. И я доволен этим. Более того, рад. А дочь, да… Что ж, ничего не поделаешь. Зато от Ларисы у меня скоро будет сын.

«Сын?!» Все похолодело у Марины внутри. Она сидела, словно пришибленная. Для нее стало ясно, оставалось лишь одно — ждать официальной развязки.

11

Но ждать этого долго не пришлось. В середине недели Марина получила повестку — явиться к такому-то часу по такому-то адресу к судье.

Она не на шутку встревожилась. Вызов к судье на предварительное собеседование. Разговор с мужем. Разговор с женой. Неофициальная беседа судьи с супругами с целью примирения.

На счастье Марины, судьей оказалась женщина. Она внимательно выслушала ее, не перебивая, вздыхала, что-то записывала на листе бумаги.

— Оставим в стороне первый довод истца, — судья так именовала Глеба. — Разлюбил — на это напирают все. Предположим даже, что это так. Но, строго говоря, «разлюбил» — еще не повод для расторжения брака. В заявлении его есть другое, — она надела очки, взяла со стола бумагу и стала читать: — «Супруга моя мещанка, никогда нигде не работала. Всю жизнь существовала за счет моего труда».

Марина закусила губу — в словах Глеба была доля правды. Но она тут же нашлась, что сказать.

— Может, я и мещанка, — сказала она. — Не берусь судить. Но эта мещанка родила ему ребенка. Вынянчила, выходила, ни на шаг не отходила от постели, когда ребенок болел. Не он, а эта мещанка лежала в душном боксе вместе с девочкой, когда та заболела скарлатиной. Может, отец — раз он такой гражданин и патриот, — может, он беспокоился о ребенке? Ничего подобного! В это время он веселился с любовницей на сочинском пляже. Всю жизнь стирала его кальсоны, готовила и подавала ему! Он искалечил меня бесчисленными абортами. А теперь, видите ли, я стала мещанкой!

— Такая наша доля, — сказала судья участливо.

— Вы и не думайте мирить нас! — выпалила Марина. — Если он придет сюда, я при вас же ему глаза выцарапаю.

— Все так говорят. А все равно, бывает, мирятся, — сказала женщина. У нее был усталый вид. За день ей, наверное, много приходилось слышать подобных историй, и для всех у нее не хватало теплоты и участия. — Я должна вас предупредить, — продолжала судья доверчиво. — Истец нанял опытного юриста. Он поручил ему добиться выделения из бракоразводного процесса особого дела об алиментах. Маковеев обусловил это тем, что у него большие гонорары и потому-де он не может платить четверть всего заработка. Он считает, что это очень большая сумма, больше оклада любого инженера. Это, как он указывает в своем заявлении, «даст возможность бывшей моей жене продолжать вести паразитический образ жизни, который она вела всю жизнь».

— Сам он паразит! — вырвалось у Марины.

Это неожиданно вырвавшееся слово выдало не столько ее горячий характер, сколько то, что она была обескуражена заявлением Глеба. Конечно, Марина много думала о своей судьбе — о судьбе покинутой женщины. Она думала, что быть покинутой и оболганной — это ужасно. Но у нее в отличие от всех иных покинутых есть хоть одно утешение: она не будет страдать материально. Марина знала средний заработок Глеба, знала, что четверти всех гонораров вполне достаточно, чтобы жить безбедно. В душе своей она даже порой злорадствовала по этому поводу. В ее воображении не раз возникали картины мести, картины того, как, получив исполнительный лист, она снимет с него десяток копий и сама отнесет их в комбинат и во все закупочные комиссии; она будет выжимать из него все соки, чтобы он знал, как бросать жену и ребенка.

Судья истолковала ее ожесточение по-своему. Она тоже в душе возмущена была поведением Маковеева: в беседе с ней он ни разу не вспомнил о дочери. Говоря об алиментах, он напирал только на одно обстоятельство — на большие свои гонорары, на то, сколько денег будет получать его бывшая жена. А во что обходится содержание ребенка, он не сказал. Судья была тоже матерью, и ее возмущала расчетливость истца. Но искренняя растерянность Марины и это ее «паразит!» насторожили судью, и она, сняв очки, внимательно поглядела на сидевшую перед ней молодую женщину.

— А разве есть такой закон, чтобы ограничивать сумму алиментов? — спросила Марина.

— Да, есть.

— Тогда я тоже найму юриста! Я не хочу, чтобы моя дочь страдала из-за жадности отца.

— Хорошо. Только спешите, — судья поднялась из-за стола, как бы давая понять этим, что беседа окончена. — До свидания.

— До свиданья… — машинально повторила Марина.

Дело оборачивалось скверно, и она была очень расстроена. Теперь уж ни о каком примирении не могло быть и речи. Когда неделю спустя Марину и Глеба снова пригласили к судье, они встретились не как бывшие супруги, а словно бы заклятые враги. Разговор был коротким. На вопрос: «Готовы ли супруги примириться?» — каждый из них коротко обронил: «Нет!» Правда, Глеб добавил еще, что все расходы по бракоразводному процессу он берет на себя.

Судья назвала день и час открытого слушанья дела.

— Повестки о явке в суд вы получите по почте, — сказала она.

Слушанье дела в суде продолжалось не так уж долго — час, а то и меньше. Но за этот час Марина десять раз успела проклясть себя за то, что связала когда-то свою судьбу с Маковеевым.

Боже мой, как все это унизительно! Перед знакомыми и незнакомыми людьми, заполнившими зал, Глеб рассказывал о самых интимнейших сторонах их отношений. Все было бы просто, если бы он взял всю вину на себя. Он мог бы сказать: «Виновник развода я. Я полюбил другую женщину. Эта женщина ждет от меня ребенка. Фактически моя прежняя семья распалась. Прошу суд восстановить статус-кво». Но Маковеев не сказал так, он стал юлить. Он стал уверять суд, что ушел от жены в силу целого ряда причин.

— Первая и самая главная причина, — Глеб говорил по заученному, видимо, то, что написал ему юрист, — главная причина в том, что я никогда не любил свою прежнюю жену. Мы люди разного темперамента. Марина — холодная, вялая женщина. Она не способна удовлетворить меня.

Да-да! Он так и сказал: не способна удовлетворить меня.

— Моя бывшая супруга, — продолжал он, — типичная мещанка. Она никогда не занималась общественно полезным трудом, а жила исключительно за мой счет.

От обиды Марина едва сдерживала слезы. Она не знала, что говорить в свое оправдание. Читать бумагу, которую написал защитник, ей не хотелось, а сама обдумать все не могла. В последнюю минуту, когда они собирались в суд, мать сунула ей (на всякий случай) письма, которые присылал Глеб с целины.

Теперь Марина достала их из сумочки и стала читать.

— «Мариночка! — читала она. — Сегодня я видел тебя во сне. Видел, будто мы вместе и я целую тебя. Я ищу твое нежное крохотное ушко, чтобы шептать тебе без конца: «Мариночка, я люблю тебя! Я не могу без тебя!» Ты, как всегда, смеешься и увертываешься. А я выхожу из себя. Марина! Мне скучно! При одном лишь воспоминании о тебе у меня внутри все перевертывается. Осталось целых десять дней. Десять дней! Я сойду с ума от тоски, по тебе, моя милая»…

Глеб сидел, наклонившись вперед; тонкие пальцы обхватили подлокотники деревянного кресла. Глаз его не было видно из-под очков. Лицо то и дело покрывалось испариной, он вытирал щеки и шею клетчатым носовым платком.

— Если не любил, зачем писал? — сказала Марина с вызовом и, повторив слово в слово то, что говорила уже судье по поводу «мещанства», села на жесткое кресло.

Что-то говорил его юрист.

Что-то говорил ее юрист.

Мялись, не зная, что сказать, свидетели.

Все это выходило низко, глупо, мерзко.

12

Их развели только спустя год.

К тому времени новая супруга Маковеева, Лариса Чернова, родила дочь, и повторное судебное разбирательство носило чисто формальный характер. Марина сказала, что она не любит своего бывшего мужа, и брак был признан расторгнутым. Она и вправду уже не любила Глеба. Перегорело все в душе, остался один пепел, остались комок обид и неприятный осадок от денежных тяжб и суда.

Как ни старался юрист, нанятый Мариной, но отвоевать четверть всех гонораров, получаемых Маковеевым, не удалось. Сумма алиментов, определенная судом, оказалась небольшой. Надо было чем-то жить, и отец устроил ее на работу: библиографом в книжный коллектор. Душевную пустоту Марина старалась заполнить работой. Работа была для нее делом непривычным, и хотя сам труд не требовал ни затраты физических сил, ни особого умственного напряжения, все равно Марина к концу дня очень уставала.

Коллектор был большой, сотрудников много; новые знакомства, занятость делом — все это помогало примирению с жизнью.

Радости теперь были редки. Один день походил на другой, как похожи одна на другую книги в пачке: и цвет обложки у них одинаков, и количество страниц, и даже опечатки у них одни и те же. Когда раскладываешь книги по абонентным полкам, то не обращаешь даже внимания на каждую в отдельности.

Так и Марина, она перестала различать дни.

Она вставала чуть свет; мылась, готовила завтрак; кормила Наташу и сама что-либо хватала наспех, и они вместе выходили из дому: мать спешила на работу, дочь в школу. Надо бы до метро пройти пешком — противно сразу лезть в переполненный троллейбус, начинать день с толкотни и ругани. Но, как назло, этих десяти минут, которые необходимы, чтобы дойти до «Сокола» пешком, всякий раз недостает, и Марина вскакивает на ходу в переполненный троллейбус. Кто-то наступает ей на ногу, и она кому-то наступает тоже. На нее давят со всех сторон, но ей все же удается встать в угол, и хоть на одной ноге, зато относительно спокойно доехать до метро. В ожидании поезда метро она поправляет сбитый в троллейбусе платок, и все поглядывает по сторонам, стараясь определить, где поменьше народу. В вагон вталкивают помимо ее воли. Марина осматривается, нет ли свободного места. Если ей удается сесть, она тут же достает из сумочки книгу и, уткнувшись в нее, читает. Но чаще случается так, что ей не удается сесть, и тогда она забирается к противоположным дверям и стоит, стиснутая со всех сторон такими же, как и она, усталыми и злыми женщинами. Марина думает только об одном, как бы скорее доехать до центра. В центре пересадка, и там можно занять местечко.

От метро до места работы близко, и Марина идет пешком, поэтому является она к себе несколько успокоенной. В коридоре она снимает металлический жетон, висящий в шкафу над столом дежурной, и спешит в зал. Вдоль стен этого просторного зала высятся стеллажи с книгами, а самый центр заставлен столами. Среди трех десятков столов был и ее, Маринин. Поздоровавшись с подругами, которые успели явиться раньше ее, она проходит к своему столу. Стол — это не только рабочее место, это ее второй дом. Все тут было привычно и обжито; справа высилась стопка накладных; стояли флакон с клеем, коробка скрепок, ножницы и авторучка. В верхнем ящике в сторонке от бумаг зеркальце. Марина доставала его и, приладившись к утреннему освещению, поправляла прическу. Затем она брала бланк-заказ, который ей необходимо было исполнить сегодня, и принималась за работу.

Марина раскладывала книги согласно накладным и, связав стопки крест-накрест, относила их на стеллажи.

В полдень звонил звонок — обед. Отложив книги, Марина открывала самый нижний ящик стола; доставала оттуда стакан, ложку, ножик, пачку сахару: вынимала из сумочки бутерброды, принесенные с собой; съедала два три кусочка хлеба с сыром и бежала в коридор к автомату.

— Наташа! Ты пришла? — говорила мать озабоченно. — Открой холодильник. Там наверху кастрюля. Синяя, синяя! Достань, поставь на плиту. Бульон. Да! Разогрей и кушай. Я сегодня вовремя приду, не задержусь.

В пять вечера по тому же звонку Марина задвигала ящики стола, говорила «до свиданья!», вешала на место жетончик со своим личным номером и бежала домой.

От «Сокола» она шла теперь пешком, заглядывая по пути то в один, то в другой магазин. Домой возвращалась, неся сумку и авоську с продуктами. Отдышавшись, Марина переодевалась. Дома ее ожидала целая пропасть дел. А когда много дел, то в пеньюар не облачишься! Она набрасывала на себя легкий ситцевый халат, затягивала потуже пояс, обмотав его вокруг талии вдвое, и начинала хозяйничать.

Надо было прибрать квартиру. Утром Марина не успевала с уборкой, да если бы и успевала, все равно вечером приходилось убирать заново. За день Наташа все перевернет вверх дном. Матери дома нет; соберутся после школы у нее подружки; играют, клеят стенгазету; набросают на пол клочков бумаги, насорят. Прибираясь, Марина ворчит на Наташу, что она такая да сякая: балованная, не жалеет мать; но в душе Марина понимает, что ругать надо не дочь, а самое себя. Сама набаловала девочку — двенадцатый год идет, а она тарелку после еды ополоснуть не может.

Прибравшись, Марина готовит ужин, и они садятся с дочерью за стол. За ужином только и отдохнешь. Потому что после ужина она тут же торопится в ванную. Еще со вчерашнего вечера у нее замочено белье, надо переложить его в бак и поставить бак на плиту. Пока белье кипятится, Марина моет посуду. Потом стирает, согнувшись над ванной. Белья накапливалось больше, чем она предполагала. Прополоскав половину, Марина спешит уложить девочку; затем еще битый час стоит возле ванны, полоская и отжимая белье.

Развешивая на балконе белье, Марина глядит на ночной город.

Внизу бесшумно движутся троллейбусы, — полупустые, ярко освещенные; сверху, с балкона седьмого этажа, они кажутся уютными катерами, плывущими по черному асфальту. Но Марина знает, что это за химера такая — троллейбус, как она его проклинает каждое утро. В кинотеатре, что в парке, налево, окончился последний сеанс, и вся площадь и сквер, примыкающий к ней, заполнены людьми. Играет транзистор, напевают девушки. У кого-то есть жизнь и помимо работы; кто-то ходит в кино, в театр, в гости к друзьям. У нее ничего этого нет. Ничего, кроме коллектора да вот еще, пожалуй, кухни. Марина перестает развешивать белье. Вздыхает. Прошел день. Завтра будет другой. А там еще и еще. И все дни похожи, как окна, в которых погашены огни. Не было ни вернисажей, ни шумных банкетов, ни семейных вечеринок даже.

Белье все на балконе не поместилось. Марина возвращается на кухню; становится на табурет и развешивает девочкины платьица на веревках, протянутых над столом и плитой. Стоя на табуретке, она то и дело встречается взглядом с Олегом Колотовым. Марина нет-нет да и постоит, глядя на портрет. Постоит, поглядит, улыбнется…

В этой ее однообразной жизни, когда день за днем складывались в месяцы, а месяцы в годы, только мимолетные и всегда такие неожиданные наезды Олега приносили ей грустную радость.

13

Каждый раз Олег приезжал из какого-нибудь нового угла: то с Таймыра, то с Камчатки.

Целина отошла в прошлое, как отходит мода у женщин; непоседы, вроде Олега, вербовались теперь на север. Явится — промасленная телогрейка на нем, вытертый треух, кирзовые сапоги. Часом все это сбросит, купит новое одеянье, и совсем другой человек! Неделю Олег жил в Москве: наносил визиты Маковееву, друзьям, с которыми где-то в какое-то время сталкивался; потом ехал на курорт; с юга в Ленинград; и снова исчезал на год или на два.

Навещая Марину, Олег постоянно проявлял по отношению к ней разные знаки внимания. Покупал подарки, приглашал в кино и ресторан, иногда даже ночевал у нее. Но всякий раз держался предупредительно, как с женой своего друга. Хотя, судя по всему, он был изрядный ловелас. Иногда, подвыпив, Олег начинал хвастаться своими успехами у женщин. «Когда я работал водителем на персональной машине в Ленинграде, — рассказывал он, — была у меня девица. Шикарная! Очень любила наряды и быструю езду. С машиной хорошо. Привезу, бывало, утром шефа на работу, у него совещание. Значит, часа два ты ему не потребуешься. Звоню ей: так и так, дорогая, машина свободна! Подкатываешь к условленному месту. Дверцу нараспашку: пожалуйста! Через четверть часа мы уже за городом, на лоне природы. Шеф руководит, а я тем временем… Кхе!»

Марину такие рассказы будоражили. Она долго потом не может заснуть; намаявшись от бессонницы, вставала, шла на кухню, пила капли; возвращаясь, останавливалась у дверей маленькой, Наташиной, комнаты, где спал Олег. В комнате слышался храп. Марина возвращалась к себе; рядом с ней на диване спала Наташа, и ее мерное дыхание успокаивало.

Утром, когда они с дочерью уходили, Олег еще спал. С работы Марина звонила ему, чтобы он достал из холодильника то-то и то-то и поел.

Сближение наметилось между ними лишь в последний приезд Олега, год назад.

Было начало лета. Занятия в школе закончились, и Марина собирала Наташу на дачу к деду Леве, где она теперь проводила каждые каникулы. Как-то вечером они сидели в большой комнате; Наташа отбирала книги, которые надо было взять с собой на лето, а Марина, выставив швейную машину, шила, удлиняя девочке сарафан.

Кто-то позвонил. Наташа оставила книги и выбежала в переднюю, чтобы открыть дверь. Через минуту оттуда донесся ее радостный возглас:

— Дядя Олег!

Марина — как сидела за машинкой в вылинявшем халате и в стоптанных тапочках — вышла в прихожую. У двери, снимая шляпу, стоял Олег. Одет уже по-столичному: модный плащ, светлый костюм в клеточку, лакированные туфли. Значит, приехал раньше.

— Здравствуй, Марина!

— Здравствуй, Олег!

Они улыбались, не в силах скрыть свою радость. Олег, снимая плащ, рассказывал. Приехал он два дня назад. Позвонил утром — молчание. Вспомнил, что Марина теперь работает. Пришлось побеспокоить Глеба. У него остановился и жил эти дни.

— Кстати, просил передать вам привет, — добавил Колотов.

— Не нужен нам его привет! — в запальчивости отвечала Марина. — Мы тебя и без маковеевских приветов принимаем.

— Я на секунду. — Но все-таки он прошел на кухню и выпил стакан чаю. — «Стрелой» еду в Ленинград. Проведать сестру. Через недельку проездом на юг заскочу.

Когда Олег приехал через неделю, Наташи уже не было дома — Марина отвезла ее на дачу. Олег с вокзала позвонил Марине на работу. Договорились встретиться у станции метро «Красносельская».

Еще издали Марина увидела Олега. Он стоял с букетом цветов. Было очень много народу; солнце пригревало по-летнему, и дышалось легко, как в молодости. Она окликнула его. Олег подбежал к ней, театрально преклонив колено, поцеловал ее руку и протянул цветы. Марина приняла его игру и, как подобает даме, сделала реверанс. И оба рассмеялись. Олег взял ее под руку, и они пошли пешком. Они вернулись на Ленинградский вокзал; взяли из камеры хранения Олеговы вещи и на такси приехали домой. Пока Марина переодевалась, Олег распаковал свой чемодан. Он был очень предусмотрителен. В чемодане оказались вино, копчености, консервы, набор дорогих конфет. Кое-что нашлось и у Марины, и теперь все это они выставили на стол в гостиной.

Марина, помолодевшая и радостно возбужденная, хлопотала возле стола, а Олег сидел на диване, курил.

— В тот раз спешил, не успел рассказать. Был на новой квартире у Глеба. Квартира шикарная! — Олег перестал дымить. — Три комнаты. Лоджия. Полы покрыты лаком. Прошел я бочком-бочком, посидели с ним на кухне да скорее в мастерскую. Видел тещу, истинная фурия.

— Небось пустил слезу — дали квартиру-то!

— Говорит, что кооперативная, на свои кровные денежки.

— На те, что у дочери родной отнял.

Олег промолчал.

Марина поспешила переменить разговор.

— Ладно, хватит о нем! — Она поставила на стол сковороду с яичницей. — Садись, Олег.

Сели друг против друга. Олег наполнил вином рюмки. Чокнулись просто так, без тоста. Выпили, не спеша ели, и было как-то очень хорошо. Олег чудил, рассказывал про север, про то, как моют золото, про тундровые дороги.

— Зиму возим грузы, — рассказывал он. — А летом на месте дорог болота, не пройти и не проехать. Делать нечего, дают всем нам отпуск. Разлетаемся, как птахи божьи, по злачным местам, чтобы прокутить деньги, заработанные за зиму.

— А скучно так, наверно, кутить и зарабатывать, зарабатывать и кутить? — озабоченно спросила Марина.

— Ну что ты! — удивился Олег. — Наоборот, скучно таким людям, как Глеб. Еще не нарисовав картины, он уже считает: сколько получит за нее да на что эти деньги потратит. А я не люблю считать. Я живу по одному закону — ни в чем себе не отказывать! Иногда зимой в пути заглохнет мотор. Морозище. Ветер. Разведешь костер, поджидая попутчика. Думаешь, все, крышка! Последнюю зиму кручу баранку. А съездишь в отпуск, отдохнешь, и опять на север тянет. Там азарт, свобода.

— Это пока молод.

— Возможно.

Они засиделись до полуночи.

Убравшись, Марина пошла к себе, в большую комнату. Олег уже спал в маленькой, Наташиной, на тахте. Не помнит она, долго ль спала или просто забылась на какое-то время, но только вдруг почувствовала, что кто-то сидит у нее на постели. Открыла глаза. Олег! Сидит рядом, с краю тахты, смотрит на нее.

— Ты чего? — испуганно прошептала она.

— Хорошая ты… — Он приподнял ее голову с подушки и поцеловал в губы.

Марина вздрогнула, съежилась вся не то с испугу, не то от неожиданности. Олег, видимо, надеялся, что она как-то ответит на его порыв: обнимет или хотя бы откинет край одеяла. Но Марина еще не пришла в себя спросонья. Олег тоже не проявил решительности: он пробурчал что-то, извиняясь, и ушел к себе.

Марина долго не могла заснуть, прислушиваясь, не послышатся ли вновь его шаги. Но шагов не слышно было, и она заснула. А когда проснулась, Олега уже не было. Он оставил записку, что поезд его уходит рано и ему не хотелось беспокоить Марину.

Недели через две Марина получила от него письмо из Сочи. Письмо было сумбурное и малограмотное, но Марина отнеслась к письму всерьез и ответила. Несмотря на это, Олег не заехал по пути с юга, а написал ей с дороги: он снова улетел на север.

От последней их встречи у Марины остался неприятный осадок. Объяснить она не могла себе, почему. То ли потому, что злилась на Олега за его нерешительность, то ли злилась на себя за то, что оттолкнула его. Ясно одно, с Олегом у нее не может быть ничего серьезного, решила Марина. Она даже не ответила на его письмо, которое он прислал уже с места работы, из Хандыги.

Жизнь ее, взбудораженная на какое-то время приездом Олега, вновь вошла в свой привычный круг: завтрак, толчея в троллейбусе, работа, опять толкучка в метро, ужин, стирка…

Дни привычно бежали один за другим.

14

Люда Паршукова, подруга по работе, тоже брошенная, позвала Марину встречать Новый год к себе; намекнула, что будут, мол, женихи. Но Марина отказалась. Отвыкла она от людей. У нее даже платья выходного не было. Платья, в которых она когда-то ходила на вернисажи, вышли из моды, к тому же и велики стали: за последнее время Марина похудела и очень изменилась.

Однако Новый год есть Новый год. Всегда-то в такой день тоскливо. Думаешь, вот ушел в прошлое еще один год, навсегда минул, не вернешь его! Поглядишь на себя в зеркало — к старым морщинкам добавились новые; ты их пробуешь расправить ладонью, а они не разглаживаются. Значит, легли навсегда. Грустно и обидно — еще год. Сколько же лет? Уже пять лет о д н а, и сколько жить еще так — одной, в тоске, в повседневной круговерти?

Для кого-то Новый год праздник. А для брошенной жены лишнее напоминание о былом.

Но Марина решила наперекор всему не сдаваться!

У ребят начались каникулы, и Наташа еще вчера уехала к деду на дачу. Марина была одна. Пусть ее назовут сумасбродной эгоисткой, как угодно, но она купит шампанского и накроет стол; сядет — пробку в потолок, шут с ним, с Маковеевым! Всю жизнь, что ли, о нем горевать?

Возвращаясь с работы, Марина зашла в магазин, купила вина, кое-какой закуски; даже не пожалела денег и у грузина, торговавшего на углу Песчаной цветами, взяла ветку мимозы. Придя домой, убралась, накрыла на стол чистую скатерть, поставила бутылку вина, вазочку с мимозой. Думала, может, заглянет мать. В десятом часу позвонила Надежда Павловна. Поздравила Марину с Новым годом, пожелала ей счастья, спросила про Олега, нет ли от него поздравительной телеграммы. Поздравительной телеграммы не было. Мать из жалости пригласила Марину к себе: дескать, тогда приезжай к нам! Но Марина сослалась на нездоровье и осталась дома.

Она сидела у телевизора и смотрела праздничную программу. Зазвонил телефон. Марина вздрогнула: неужели Глеб? А может, кто из сослуживцев вспомнил?

Она взяла трубку.

— Ирину можно? — спрашивал мужской голос.

— Извините, но тут таких нет.

— А это кто?

— Марина.

— А-а, Мариночка! Привет!

— Привет! — довольно холодно отвечала она.

— Мариночка, будьте любезны, который час?

— Четверть двенадцатого. Так что вы еще успеете к своей Ирине.

Марина, не думая о том, зачем она это делает, приняла его игру; и между нею и незнакомым молодым человеком завязался долгий беспредметный разговор, когда, в общем-то, говорить не о чем, но и бросать трубку не хочется. Немного узнала Марина о молодом человеке; узнала только, что он студент, что он уже проводил старый год в общежитии вместе с друзьями, а теперь собрался в другую компанию встречать новый. Марина (и в этом прав Маковеев) — женщина сдержанная, даже строгая — на этот раз изменила самой себе. Она читала как-то в детстве, что новогодние знакомства всегда приносят счастье; и теперь, отбросив напускную строгость, кокетничала с незнакомым студентом. Он спрашивал ее, замужем ли она. Сколько ей лет? Она увертывалась, уходила от прямых ответов на его вопросы, и так незаметно они проболтали чуть ли не полчаса. До боя Кремлевских курантов оставалось каких-нибудь четверть часа. Ясно было, что Анатолий (так назвался ее собеседник) не успеет к встрече Нового года в свою компанию.

— Может, мы вместе встретим? — предложил он.

— А откуда вы говорите?

— Из будки на углу, у «Гастронома». Имейте в виду, — добавил Анатолий, — я богатый, у меня есть бутылка «столичной» и круг колбасы.

— А у меня шампанское! — выпалила Марина.

— Отлично! Я жду вас.

Марина набросила на плечи шубу и, сунув ноги в сапожки, выбежала на улицу. На углу у витрины «Гастронома» толкался рослый парень в дубленке. В одной руке он держал завернутую в бумагу бутылку, в другой круг колбасы.

— С Новым годом! — сказала Марина, подходя к нему.

— А-а, Мариночка! С Новым…

Он подхватил ее под руку, и они побежали через улицу к подъезду дома. Как это часто бывает с женщинами, свое смущение и замешательство Марина скрывала под напускной развязностью.

— Прыгайте, тут сугроб! — сказала она, когда они вошли во двор.

Анатолий прыгнул и обнял, и прижал ее к себе, и Марина не убрала его руку, а сказала только:

— Скорей, опоздаем!

Со стороны можно было подумать, что не студент, а Марина уже проводила старый год. Они поднялись на лифте, Марина открыла дверь, и пока снимали шубы, из комнаты, где стоял телевизор, донесся знакомый гул Красной площади. До наступления Нового года оставались считанные минуты. Даже отдышаться, даже осмотреться было некогда!

Марина взяла студента за руку и потянула к столу. Едва они успели наполнить шампанским бокалы, как раздался бой курантов.

— С Новым годом! — сказал Анатолий.

— С Новым годом! — сказала Марина.

Они чокнулись, выпили и только после этого сели за стол. И впервые за этот безрассудный час Марина перевела дух и осмотрела парня. Парень был высокий, крутоплечий, одним словом, атлет. Серые глаза его глядели на Марину с некоторым разочарованием. «Он надеялся, что я моложе его Ирины, — думала она. — А я…» На вид ему нельзя было дать больше двадцати — двадцати двух лет. Глядя на него, Марина вдруг испытала что-то подобное ревности к этой незнакомой ей Ирине. «Наверное, девушка-студентка, он думает о ней и сожалеет, что они врозь в этот новогодний вечер».

— Ну, а теперь, может, вы пойдете к своей Ирине? — сказала она.

— Зачем? Мне и с вами хорошо!

Анатолий рассказал о себе. Он студент авиационного института, а Ирина — аспирантка на кафедре двигателей. Ребята из общежития, посылая его за водкой, просили пригласить Ирину к ним, чтобы было, с кем потанцевать.

Слово за слово разговорились.

Марина рассказала о себе, хотя, в общем-то, рассказывать было нечего. На стене висел портрет Наташи в школьной форме; на полках стояли игрушки и учебники. Оглядевшись, студент и так все понял. Они выпили еще — за встречу. У нее голова шла кругом. Чтобы скрыть свое волнение, Марина встала из-за стола и выключила телевизор. Студент тоже встал и, расхаживая, начал читать стихи.

Стихи, как волны моря, лились плавно, однотонно. Студент хорошо читал, и были в этих стихах невысказанная тоска и странная недосказанность, и все это еще больше волновало.

Во втором часу ночи Анатолий собрался уходить. Он налил по последней, «на посошок». Когда Марина встала, чтобы чокнуться, студент привлек ее к себе. Она не оттолкнула его. Тогда он поставил на стол свою рюмку, подхватил Марину, посадил на колени и грубовато, и как-то неловко стал целовать ее.

Запрокинув голову, Марина чуть слышно говорила:

— Бросьте вы! Ну зачем?

Вдруг Анатолий встал, подхватил ее на руки и понес в угол к тахте.

— Дурачок, — прошептала Марина. — Дай я выключу свет…

15

И то долго сдерживаемое чувство разом захватило Марину, и, не помня себя от счастья, она целовала его, повторяя одно и то же:

— Милый… милый.

Ей было очень хорошо с ним, как никогда не было с Глебом.

Марине шел девятнадцатый год, когда она вышла замуж за Маковеева. В Саратове вся семья Северцевых ютилась в одной крохотной комнатке тут же, при областной художественной галерее. Молодожены спали на армейской железной кровати, которую Глеб выпросил у военкома. Кровать была узкая, жесткая и скрипела при самом малейшем движении. Марина пугалась этого скрипа: рядом за легкой ситцевой занавеской на диване спал отец, а у самого окна на раскладушке мать, которая страдала бессонницей, кряхтела и вздыхала.

В первую же ночь Марина сжалась вся, и этот испуг вошел в ее кровь, стал привычным. Напряженность в минуты близости не покидала Марину все время, пока она жила с Маковеевым. Она стеснялась Глеба, чувствовала себя скованной. Дома в последние годы, уже на этой квартире, и то она дичилась его. Иногда он говорил ласково: «Мариночка, повернись, я хочу погладить твою спинку». «Что я, корова, что ли. «Поглажу»! — ворчала она. Глеб, обиженный, уходил к себе на диван, зажигал ночник и читал, а она тут же засыпала и спала до утра.

Теперь же ничего этого не было. Не было ни стеснения, ни неловкости, для них вообще не существовало никого в мире! Марина не думала ни о прошлом, ни о будущем. Ею двигала невысказанная тоска, желание любить и быть любимой. Все для нее на какой-то миг померкло, и из этой немой тоски, из темного ничего родилось что-то новое, какая-то тайна, сказка.

Было все, что не раз бывало у нее и с Глебом, но только с той разницей, что с Глебом все это походило на заученный урок. А тут волнение, ожидание, блаженство — о! Если б Марине кто-нибудь сказал ранее, что после стольких лет замужества ей все еще не знакомы истинные чувства, она бы посмеялась тому в лицо. Теперь же она с радостью для себя открыла во всем этом что-то новое, возвышенное.

Анатолий оставался у нее чуть ли не до рассвета. Когда он ушел, Марина поправила скомканную постель и легла. И прежде чем заснуть, она подумала: «А что, если Глебу так же хорошо с Ларисой, как мне с этим студентом?» Она подумала об этом и поняла вдруг, что, возможно, Глеб прав, обвиняя ее в холодности. И в эту минуту она его окончательно простила.

Марина спала до полудня. Проспала, может быть, еще бы дольше, но ее разбудил стук в дверь. Она вскочила, торопливо набросила халат. Думала, что это мать. Приехала поздравить ее с Новым годом. «А в квартире-то! — мелькнуло у Марины. — Немытая посуда, окурки, бутылка из-под водки на столе». Первым желанием ее было не открывать! Постучит, постучит и уйдет. А вечером позвонить ей и сказать, что выходила в магазин.

— Марина! — услышала она из-за двери. Это был голос студента.

— Зачем стучать? Для этого есть звонок, — сказала Марина, открывая дверь.

— Звонок! Да я оборвал его! Звоню, звоню — молчание! Я готов был выломать дверь.

— А я так сладко спала! — Марина зевнула.

Анатолий привлек ее, поцеловал.

Новый друг оказался привязчивым. Все десять дней, пока Наташа жила у деда на даче, студент не давал ей покоя. Каждый день он встречал Марину у «Сокола» и заснеженным парком они шли домой. Ужинали вместе, причем студент всегда ел хорошо, с аппетитом. Потом смотрели телевизор и дурачились; иногда Анатолий в полночь уходил, но чаще не уходил, и утром они покидали квартиру вместе, как муж и жена: он бежал в институт, а она на работу.

Все эти дни были для Марины словно бы праздник. Она прибегала на работу помолодевшая, радостная, за час выполняла все дневные наряды. Подруги замечали перемену, случившуюся с ней, выпытывали у нее причины. Но Марина только усмехалась в ответ.

Каникулы пролетели быстро. С возвращением Наташи все усложнилось. Марина хоть и потеряла на какое-то время голову, но в душе она была уверена, что из этой связи со студентом ничего серьезного не выйдет. Он на двенадцать лет моложе ее. Окончит институт, уедет, и на этом их любви конец. Значит, надо сделать так, чтобы про связь эту знало как можно меньше людей. Марина не сказала про Анатолия ни отцу, ни матери и долгое время скрывала от дочери. Марина предупредила студента, чтобы он приходил поздно вечером, когда заснет Наташа.

Анатолий был кроток и послушен. Он звонил и приходил только тогда, когда она разрешала. Он снимал в передней свои стоптанные ботинки и в носках тихо, бочком-бочком пробирался на кухню. Марина кормила его. С аппетитом глотая что-нибудь, студент рассказывал анекдоты или всякие забавные истории. Марина шикала на него, чтобы он говорил тише, и студент слушался, переходил на шепот.

Так продолжалось месяц, а то и два.

Марина думала, что ей удастся и дальше сохранить эту связь в секрете. Но вот однажды, помыв девочку, Марина уложила ее в постель. Наташа была чем-то очень возбуждена и все никак не могла остановиться. Рассказывала о том, как прошел день в школе, что говорила учительница про ее сочинение, которое они с матерью писали всю неделю, какую задачку она решала по геометрии.

Пересказав все, Наташа замолкла. Ее глаза вдруг встретились с глазами матери.

— Мам, а кто этот дяденька, который приходит к тебе вечером? — вдруг спросила девочка.

— Когда, доченька?

— Ну, когда я ложусь спать.

Марина похолодела, настолько этот разговор был для нее неожиданным.

— Тебе показалось, наверное.

— Нет, мама! Я слышу все. Вы разговариваете тихо, а стулья передвигаете громко. И я просыпаюсь.

Марина помялась в замешательстве. Отнекиваться было глупо — дочери шел уже четырнадцатый год и обманывать ее не имело смысла.

— Он мой друг, Наташенька!

— Ты его любишь, мама?

— Ну, это слишком сложно все, девочка. Но он хороший человек.

— Почему сложно? — Наташа свела белесые брови. — Ты знаешь, мама, у нас в классе все девочки влюблены.

— И ты?

— Ну, что ты мама! Я решила до тридцати лет не влюбляться.

— Спасибо, дочка! — Марина прижала к себе девочку, поцеловала.

— Только ты, мам, не скрытничай.

— Хорошо! — Марина поглядела на дочь, в упрямых, отцовских глазах ее она прочла участие. — Не буду.

— И, пожалуйста, если надо, говорите громко.

16

С тех пор положение студента было легализировано.

Анатолий снова стал встречать Марину возле метро, звонить по телефону, и когда приходил, они сидели на кухне лишь то время, пока он ужинал. Парень был всегда голоден, и Марина его помаленьку подкармливала. После ужина они переходили в гостиную, садились на диван, смотрели телевизор и разговаривали по-обычному, не шепотом.

Однако встречи их продолжались недолго.

В самый канун Восьмого марта через «Гастроном № 1» Марина получила от Олега корзину, доверху наполненную дорогими подарками. Марина была очень польщена, более того, растрогана его щедростью. Правда, поначалу она не придала подаркам особого значения. Думала, что это обычные его чудачества. Однако через неделю пришло письмо от Олега.

В письме Олег выказывал самые серьезные намерения. Он писал, что пылает любовью к Марине и вскоре приедет, чтобы сказать ей это лично. «Так что шей себе подвенечное платье!»

Подобно всем женщинам, на которых неожиданно сваливается такое счастье, Марина развила поразительную деятельность. Придя с работы, она подсаживалась к телефону и часами не отходила от аппарата. Начинала со звонка матери. С матерью обговаривалось самое главное. Во-первых, когда устраивать свадьбу — сразу же по прибытии Олега или после регистрации брака? Во-вторых, как должна обращаться к нему Наташа: звать его дядей Олегом или же папой? Выяснение всех этих тонкостей отнимало много времени, ибо каждый раз возникали все новые и новые аспекты. Неясно было, на какое время приезжает Олег. Пропишут ли его в Москве? Как поступить с его ленинградской квартирой? Наводились справки, строились догадки. Иногда разговор с матерью длился по целому часу.

Потом, после разговора с Надеждой Павловной, звонок деду Леве.

Разговор с отцом всегда носил деловой характер, а поэтому был краток.

— Папочка! — говорила Марина. — Не можешь ли ты одолжить мне хоть немного денег? Я бы и сама приехала за ними, но мне очень некогда. Я пришлю Наташу. Много ль надо? Ну, хотя бы рублей сто пятьдесят. У нас назревают серьезные события. Какие? Это разговор не для телефона. Приеду как-нибудь, расскажу. Значит, можно присылать Нату? Спасибо!

В заключение звонок тетушке Серафиме, сестре отца, тоже относительно денег и тоже с многозначительными намеками на скорые перемены. Все, даже самые дальние родственники были оповещены о предстоящих событиях. Не знал лишь Маковеев. Надо было как-то оповестить и его об этом. Пусть знает, Марина посоветовалась с матерью.

— Позвони ему, — сказала Надежда Павловна, — и попроси у него денег на подвенечное платье.

Марине такой заход очень понравился. Она тут же позвонила на Масловку.

— Глеб! — Теперь она уже не волновалась при этом имени. — Не можешь ли ты прислать нам с Наташенькой денег пораньше, не в середине месяца, как всегда, а в начале? Почему такая срочность? Видишь ли, у нас непредвиденные расходы.

— Какие, если не секрет?

— Нужно справить свадебное платье!

— Для кого? — удивленно спросил Маковеев.

— Для меня, разумеется.

— А-а. Значит, ты выходишь замуж?

— Да.

— Поздравляю! И кто же избранник твоего сердца?

— Как ни странно, твой хороший друг.

— Он художник?

— О, нет! Художников с меня достаточно! Он твой герой.

— Олег?!

— Он самый.

— Ну что ж, будь счастлива.

— Спасибо!

Марина положила трубку. Она даже не напомнила ему еще раз об алиментах. Разговор о деньгах был лишь предлогом. Ей хотелось позлорадствовать: вот, мол, ты бросил меня, а друг твой делает меня своей избранницей. Марина была довольна разговором с Маковеевым. Она очень хорошо представляла себе, как вытянулось от удивления лицо Глеба, когда он услыхал новость.

— Траля-ля-ля-ля! — Марина запрыгала от радости.

В квартире давно был наведен порядок: натерты полы, выстираны занавески и коврики, висевшие на стенах. Теперь Марина побежала на кухню и сняла портрет Олега; полотно изрядно запылилось, от газа и копоти краски несколько пожухли. Она протерла портрет ваткой, смоченной в подсолнечном масле; аккуратно сняла пыль с лица, рук, с красных всполохов горящей степи, и портрет вновь заблестел, словно только что написанный.

Марина вставила портрет в раму, которую отыскала в кладовке, и повесила его в гостиную на самое видное место — над столом. Она еще любовалась портретом, как вдруг кто-то позвонил. Марина открыла дверь. На пороге стоял Анатолий. Студент, как всегда, снял стоптанные свои ботинки и потоптался в прихожей, осматриваясь. Он сразу же заметил перемену, но ничего не сказал. И Марина ничего не сказала. Она по-обычному провела Анатолия на кухню, но почему-то не спешила накормить его. Не спешила вовсе не из корыстных соображений. Просто она никак не могла остановиться. Она продолжала бегать из кухни в комнаты и, наоборот, из комнат в кухню, довершая кое-какие недоделки. Судя по всему, студент уже обо всем догадывался. Он посидел-посидел и, видя, что хозяйке не до него, засобирался уходить.

— Я провожу тебя. Мне надо сказать тебе кое-что. — Марина набросила на себя плащ и приоткрыла дверь в комнату дочери. — Наташенька, я ухожу.

— Ты надолго, мамочка? — Наташа делала уроки за столом и теперь обернулась к матери.

— Нет-нет! Провожу дядю Толю и тут же вернусь.

Марина уже захлопнула за собой дверь, как навстречу ей из лифта — пожилая женщина, доставщица телеграмм.

Олег торопил события. Не было такого дня, чтобы он не прислал телеграммы, одна другой трогательнее. Доставщики уже знали Марину в лицо, и она их.

— Вам опять «срочная», — сказала женщина, протягивая ей бумагу, сложенную голубой полосой наружу.

— А, спасибо!

Марина огрызком карандаша, который предложила ей доставщица, расписалась в потрепанной книжке, сунула в карман плаща сложенную вдвое бумажку, и, опережая женщину, они побежали вниз.

Было не очень поздно, и огни на улицах еще не горели. На углу возле нового кинотеатра постояли, пропуская автобус, и, переждав, перешли на другую сторону Песчаной. Они очутились в парке. Парк был старый, неухоженный. Липы еще не распустились, но трава уже зеленела и вовсю пахло весной.

Марина решила первой начать объяснение.

— Толик! — сказал она, беря его под руку. — Я хочу тебя попросить об одном одолжении. Могу я на тебя положиться?

— Да!

— Прошу тебя, не звони мне больше, не встречай меня у метро и вообще забудь меня.

— Почему?

— Так надо.

— Но для этого должна быть причина!

— Да. Ко мне приезжают родственники.

— Надолго?

— Надолго.

— Ну, хорошо. Летом я уеду на практику. Но до каникул еще много времени. Теперь тепло. Мы можем встречаться где угодно. Я знаю чудное место в Жаворонках! Будем ездить за город.

— Нет, нет!

— Значит, разлюбила?

— При чем тут разлюбила?

— Тогда говори все прямо! — Анатолий остановился, пристально поглядел на нее.

— Ну, хорошо! — Марина разом переменилась. — Я встретила человека, который… ну, как это говорится, предлагает мне руку и сердце.

— О! — рассмеялся Анатолий. — Да мужики все предлагают руку и сердце! Пока обхаживают.

— Но ты вот не предлагаешь?

— Просто, я порядочный, потому и не вру.

— Ну нет! — Марина потупила взгляд. — Это товарищ моего мужа. Я знаю его давно. Он хороший человек.

Студент молчал. Они стояли в стороне от дорожки. Под старой липой. Фонарей тут не было, и Марина не видела его лица.

— Мне не хочется расставаться с тобой, — продолжала она. — Но я о себе не думаю, я думаю о Наташе. Для нее лучше, если у меня будет семья. Пойми меня! Я не говорю — ради любви ко мне. Но хотя бы ради уважения, прошу, не преследуй, не ищи встреч. Ладно?

— Попробую.

— Я хочу, чтобы мы расстались друзьями.

Он молча пожал ее руку и шагнул на дорожку. Марина бросилась за ним, обняла сзади, поцеловала. Анатолий не ответил на ее поцелуй. Едва Марина сняла руки с его плеч, он скрылся в темноте.

Постояв, Марина не спеша побрела домой. В кино окончился сеанс, на аллеях парка то и дело встречались парочки. Парни и девушки шли, взявшись за руки, они смеялись, им было весело.

В лифте Марина вспомнила про телеграмму.

Марина машинально скомкала бланк и сунула его в карман.

17

Она поехала на аэродром одна, без Наташи. Присутствие дочери, которая за последний год очень вытянулась и стала настоящей девицей, по ее мысли, могло произвести нехорошее впечатление на будущего супруга.

До прибытия самолета оставалось не менее четверти часа. От нечего делать Марина бродила в сквере, разбитом перед зданием аэровокзала. Было тепло по-летнему, и она с огорчением подумала о том, что напрасно надела плащ. Надо было ехать в пуховой кофте и черной юбке, выглядела бы моложе и изящнее.

На клумбах, прибранных и очищенных от прошлогодней листвы, уже выпирали из-под земли фиолетовые стебли тюльпанов. Остро пахло тополиными почками. На скамейках сидели стюардессы и летчики, пассажиры с детьми. Все отрывочно вполголоса разговаривали, прислушиваясь к голосу дикторши, доносившемуся из динамиков. Чуть ли не каждую минуту взлетали и садились самолеты; и с каждым взлетом, и с каждой посадкой разъединялись или соединялись чьи-то судьбы, свершались или не свершались чьи-то надежды.

Не спеша прохаживаясь взад-вперед по дорожке сквера, Марина думала о том, что принесет ей предстоящая встреча. Она мало знала Олега, и у нее не было к нему каких-то особенно нежных чувств. Правда, она благодарна ему за то, что он поддержал ее в трудную минуту. Ничего, чувства со временем придут, убеждала она сама себя. Ведь не было же у нее никаких чувств к Толику, когда они встретились в новогодний вечер. А теперь она неотступно думает о нем, воскрешает в памяти их встречи, которые приносили ей радость.

Наконец дикторша объявила о прибытии самолета из Якутска. Марина заспешила к аэровокзалу. Решетчатая дверка, закрывавшая выход на летное поле, была открыта; по узкому коридорчику на перрон выходили встречавшие. Их было человек десять, не более. Марина шла последней. Оглушительно ревели моторы. По широкому бетонированному полю, ослепляя стеклом кабин и иллюминаторов, без конца двигались ТУ и ИЛы. Между ними сновали автокары и бензозаправщики, подвозившие грузы и горючее. Трудно было поверить, что в этом многоголосом гуле, в суетливом и беспрерывном движении есть какой-то порядок. Однако он был, потому что, когда подошло время, Марина вдруг увидела, что из глубины поля, от посадочной полосы, к аэровокзалу подруливает самолет, а навстречу ему с обочины двое рабочих катят трап, такой же серебристо-белый, как сам самолет, и с такой же голубой полосой посредине.

Винты замерли. Рабочие подкатили трап. Показались первые пассажиры: женщина с ребенком на руках и усатый мужчина в шапке. Следом за ними в дверях появлялись все новые и новые пассажиры. Они останавливались на верхней площадке трапа, оглядывались, щурясь от яркого солнца, и не спеша сходили по ступенькам вниз. Приглядываясь к ним, Марина старалась узнать Олега. Но все были одеты как-то чудно и непривычно, по-зимнему, и среди этих неуклюжих мужских фигур в шубах и мохнатых шапках она не сразу заметила его. И лишь когда пассажиры подошли вплотную к встречавшим, Марина увидела Олега и, обрадованная, подбежала к нему.

Они обнялись и поцеловались. Целуя, Олег искал ее губы, но Марина увернулась, подставила щеку.

— Ну, как долетел?

— Ничего. Только над Уралом качало здорово.

Автокар, доверху нагруженный чемоданами, подъехал к коридорчику, ведущему к выходу с летного поля. Олег отыскал свои вещи. Рюкзак он закинул за плечо, а старый, потертый чемодан они понесли вместе, рука в руке. Но чемодан оказался легким, а проход, огороженный с обеих сторон металлической решеткой, узок, и Марине пришлось отступиться.

На остановке такси было людно. Изредка к толпившимся на обочине шоссе пассажирам подъезжала машина; два-три очередника бросались к ней и тут же отходили, чтобы снова занять свое место в очереди. Такси либо были заказаны, либо водители их кончали работу и поэтому не хотели брать пассажиров. Машины отъезжали в сторонку, останавливались возле тополей и лип.

Марина тоже было потянула Олега в очередь. Он постоял минуту-другую и, осмотревшись, бросил коротко:

— Обожди!

Она осталась с вещами, а Олег, сдвинув на затылок серую волчью шапку, пошагал бровкой шоссе к машинам, стоявшим поодаль. Шел он не спеша, словно не было у него никакой тайной мысли, а просто гуляет парень, да и только! Вот он нагнулся к одному водителю, к другому. И так же не спеша, не выражая ни удивления, ни радости, вернулся назад.

— Пошли! — Олег вскинул рюкзак, подхватил с земли чемодан. — Эти м о л о т к и, — он кивнул на пассажиров, толпившихся на стоянке такси, — будут стоять тут до ночи.

Олег побросал вещи в багажник «Волги», они сели вместе позади водителя, и машина, набирая скорость, покатилась. Таксист повез их новым окружным шоссе. Шоссе было мокро от прошедшего час назад дождя. В лужах отражалось закатное солнце. На обочине дороги, неуклюже поводя боками, расхаживали жирные грачи. Леса уже загустели, как всегда густеют ранней весной, в пору распускания почек; а трава на откосах насыпи, особенно с южной стороны, ярко зеленела. На лесных опушках и на закрайках пашен — черных, недавно освободившихся от снега — паслись стаи скворцов. При приближении машины скворцы взлетали, паря на своих прозрачных крыльях.

— У вас тут весна, — заговорил Олег. — А у нас еще, знаешь, какие морозы!

И, как это всегда бывает, когда людям не о чем говорить, они заговорили о погоде. Олег рассказал про то, какая зима была в Якутии, Марина — про необыкновенно раннюю весну в Москве.

Но и этот разговор был недолог.

Помолчали.

Олег прижался к Марине, взял ее руку в свою, сжал, лаская. Но он был ей непривычен — в шапке, в ватнике, пропахшем бензином — и она не отвечала на его ласку.

Марина облегченно вздохнула, когда наконец машина въехала в арку их дома и остановилась у подъезда.

— Слава богу, приехали! — сказала она, открывая дверцу и первой выходя из машины.

Не глядя на счетчик, Олег протянул таксисту к р а с н е н ь к у ю и вылез следом за Мариной.

В лифте было зеркало. Олег погляделся, покачал головой.

— Чуден!

— Ничего, сейчас примешь ванну, переоденешься, — сказала Марина. — У меня все для тебя приготовлено: и пижама, и домашние туфли.

— Ты золото! — Олег привлек ее к себе и поцеловал.

18

— Олежка! Ну как ты?

— Готов!

Олег, одетый по-домашнему, в полосатую пижаму, которая, правда, оказалась ему несколько коротковата, вышел из ванной. Он был побрит и надушен и выглядел помолодевшим. Тем временем Марина тоже успела облачиться в свой роскошный розовый пеньюар и, шурша им, бегала из кухни в гостиную, заканчивая сервировку стола.

— О, Олег Александрович! — радостно воскликнула она, завидя выходившего из ванной Олега. — Вас не узнать! Прошу к столу.

Они вместе вошли в большую комнату.

— Это по мне! — вырвалось у Олега.

Паркет в гостиной был натерт до блеска. Стол накрыт белоснежной скатертью. На столе водка, бутылка с минеральной водой, соки и различные закуски. Но возглас удивления был вызван не только видом празднично накрытого стола. Над самым столом, освещенный торшером, висел портрет нового хозяина семьи. Протертый маслом, он блестел, словно только что написанный.

— Это по мне! — повторил Олег. — В доме должен быть культ главы. Без этого я не признаю семьи.

— Наташенька, хватит тебе корпеть над учебниками! Заучилась совсем, девочка. Иди ужинать, — позвала Марина.

Дочь — высокая, угловатая, в новом платье, которое ей купила бабушка — вышла из своей комнаты.

— Наташа, познакомься, — сказала мать.

— Мы знакомы, мамочка! — Девочка боялась почему-то глядеть Олегу в лицо, она смотрела на пол. Пижама, которую купила мать для дяди Олега, оказалась мала, из-под штанин видны были яркие полосатые носки.

— Но раньше он был для тебя просто дядя Олег, а теперь — папа.

— Здравствуйте! — сказала Наташа и вытянула перед собой узкую ладонь.

— Здравствуй, здравствуй, Наташенька! — Олег пожал ее руку, потом привлек к себе, поцеловал в лоб. — Какая ты большая у нас! Прямо-таки невеста!

Наташа покраснела, тряхнула белесыми косичками; одна из них перекинулась из-за спины на грудь. Девочка взяла ее и, стараясь справиться с волнением, начала тормошить бант.

— Садитесь, садитесь! — суетилась Марина. — Я телевизор включу. — Шурша пеньюаром, она подошла к телевизору, нажала кнопку. — Ты, Олег, садись сюда, тут лучше видно. А Наташа посидит и спиной к экрану, она от него ни на час не отходит.

Они сели: Олег — под своим портретом, лицом к экрану телевизора; Марина — напротив, а Наташа — слева от матери, с торца стола.

Стол был живописен. По случаю приезда Олега Марина загодя вызвала тетю Серафиму, сестру Льва Михайловича, горбатенькую тихую старушку, великую мастерицу в приготовлении праздничных блюд. Особенно живописен был мясной салат со свежими помидорами. На самой вершине его красовалась луковица с сочными зелеными перьями. Сбоку, как бы разрезая эту гору, торчала ручка мельхиоровой ложки.

— Я чертовски голоден! — признался Олег. — Завтрак в самолете был легким. А с этих «взлетных» конфет у меня всегда сосет под ложечкой. — Он взял мельхиоровую ложку и, разрушив белоснежную гору салата, стал накладывать себе на тарелку. Потом на ту же тарелку положил несколько кусочков селедки, посыпанной зеленым луком, и только после всех этих приготовлений взял бутылку «столичной». — Мариночка, твою рюмку!

— Только чуточку, — сказала Марина, подставляя рюмку.

— На счастье положено пить по полной. Так. Теперь твою рюмку, Наташа!

— Ну что ты, Олег! — вступилась Марина. — Она же ребенок! Наташе вон соку налей.

— По такому случаю и ей можно!

— Нет-нет!

Налив девочке соку, Олег встал, чтобы произнести первый тост. Но в это время раздался голос диктора и тут же на экране телевизора замелькало не совсем еще четкое изображение. Олег поморщился. Марина опрометью бросилась к телевизору, погасила звук.

— Давайте выпьем за процветание этого дома! — заговорил Олег, держа перед собой рюмку. — В бытность мою на целине, когда я был молод и красив, — он повернулся и указал на свой портрет, — мне не раз приходилось пить кумыс с моим другом Каратаем. Старый аксакал любил повторять: женщина — это цветок, а мужчина — это стебель, который питает и поддерживает цветок. Без стебля сохнет цвет. В этом доме два замечательных цветка. За ваше здоровье, дорогие!

Они чокнулись и выпили. Олег опорожнил рюмку слишком поспешно. Выпив, он тут же налил себе еще и только после этого взялся за вилку, стал закусывать.

Тост понравился Марине. Конечно, лучше, если бы Олег сказал что-либо попроще, но поконкретнее, без красивых слов. Однако у Марины было хорошее настроение — все выходило так, как она задумала.

Неожиданно зазвонил телефон. Бросив вилку, Марина поспешила в переднюю. Предусмотрительно закрыла за собой дверь — думала, что это Анатолий. К счастью, звонила мать. Марина была очень обрадована звонком.

— Мамуля! — заговорила она. — Да, да! Все в порядке! Сидим за столом. В воскресенье мы ждем тебя в гости. Олег будет рад познакомиться с тобой. Наташенька? Ничего. Позвать ее к телефону? Ната!

Наташа побежала в переднюю. Выйдя из комнаты, как и мать, закрыла за собой дверь.

Оставшись один, Олег тотчас же выпил рюмку и налил ее снова.

Мать и дочь о чем-то пошептались в передней. Потом Олег услышал писклявый голосок Наташи, которая, подражая матери, деланно радостным тоном говорила с бабушкой.

— Хорошо, баб. Ладно! Приезжай, бабуля! Я буду ждать. Вяжешь мне шапочку?! Ой как хорошо! Целую.

Мать и дочь вернулись вместе.

— Я на воскресенье пригласила маму, — сказала Марина, обращаясь к Олегу. — Ты не возражаешь?

— Нет, нет! Пожалуйста. Конечно, мне надо прежде всего познакомиться с родителями. — От выпитого он разрумянился, подобрел, в речи его появились нотки игривости. — Родственники — великая сила. Без них человеку плохо. По себе знаю. Я завидую людям, у которых много родственников. У меня ж одна сестра. Родители погибли в блокаду… Да! Я предлагаю тост за родителей!

Олег снова наполнил Маринину рюмку. У него было налито, и он встал, готовясь сказать тост за родителей, и тут увидел, что Наташа протягивает к нему руку с пустым фужером.

— Папочка, — сказала она. — Налейте мне соку!

— Ах, извини, Наташенька!

Олег отставил рюмку, взял банку манго, потянулся к девочке. Желтый душистый напиток лился в фужер тонкой струйкой. Наливая, Олег смотрел на эту струйку и видел еще руку Наташи, державшую фужер. Вдруг фужер куда-то исчез и желтый сок полился на белую скатерть.

Олег вскинул глаза. Наташи за столом не было. Хлопнула дверь, и из соседней комнаты донеслись сдержанные рыдания.

— Что это за спектакль? — спросил Олег, обращаясь к Марине.

Та пожала плечами. Марина и в самом деле не знала, что стряслось с девочкой. Все произошло в какое-то мгновенье, и это мгновенье ускользнуло от внимания Марины. Пораженная случившимся, мать поспешила к дочери.

Наташа сидела на своей тахте и, закрыв лицо руками, плакала. Узкие плечи ее вздрагивали.

— Наташа, что случилось?

Дочь молчала.

— Я прошу объяснить! Слышишь? — Марина схватила Наташины руки, отняла их от лица.

Щеки девочки были мокры от слез.

— Мамочка, я не могу! — сказала Наташа, всхлипывая.

— Что не можешь?

— Называть дядю Олега папой.

19

Некоторое замешательство, вызванное упрямством девочки, не пожелавшей называть Колотова папой, продолжалось недолго. Олег был ненавязчив. Вопреки ожиданиям Марины он помалкивал о свадьбе. Олега одолевали совсем иные заботы.

— Я не могу спать на чужих тряпках, — признался он как-то Марине. — Я люблю во всем шик.

Марина поначалу не очень-то придала значения всем этим разговорам. Но однажды, придя с работы, она вдруг не узнала своей квартиры. Большая комната, служившая столовой, переоборудована в спальню. Посреди ее на месте стола красовалась широченная тахта, занимавшая чуть ли не полкомнаты. Рядом немецкий торшер с тумбочкой.

На тахте лежал Олег. На нем был новый атласный халат с широким поясом и отворотами на груди; домашние туфли из лосевой кожи он посчитал излишним снимать и валялся в них. На тумбочке торшера стояла бутылка коньяку, рюмка, блюдце с дольками лимона. В то же блюдце он стряхивал и пепел с сигареты, которую курил.

Увидев Марину, Олег встал, приложился к щеке.

— Ну как, мать?

— Ничего. Я вижу, ты произвел тут полную революцию!

— Ты еще не все видишь. Прошу!

Марина бросила на вешалку шапочку и, как была в уличных туфлях и плаще, прошла в комнату. Ни стола, ни дивана, на котором Марина любила сиживать вечерами, занятая штопаньем или вязаньем, только телевизор и Олегов портрет на стене.

— И ты… ты все это один? — недоумевая, спросила Марина.

— Нет.

— Тебе кто-то помог?

— Да! Деньги.

— А где же старая тахта и диван?

— Во дворе на свалке.

— Ну, Олежек! — Марина пожала плечами. — Ведь хорошие были вещи. Мы могли бы их подарить дедушке для дачи.

— Это мещанство, — сказал Олег. — Только мещанин — с а л а г а — цепляется за старое барахло. Дом каждого советского гражданина должен постоянно очищаться от рухляди. Весь цивилизованный мир меняет мебель, и только мы, русские, любим жить среди дедовских комодов и спать на скрипучих диванах.

Эти его блатные словечки, вроде «молотки» и «салага», коробили ее, но она сдерживала себя. Такая досада! Все у нее было на привычном месте — и стол, и шкаф, и диван. На узенькой тахтичке за дверью она любила спать; ей хотелось отдохнуть, садилась на диван. Приходили гости — раздвигался круглый стол, расставлялись стулья и можно было сидеть и пировать хоть до утра.

— А стол тоже выбросил? — упавшим голосом спросила Марина.

— Выдворен на кухню. А тот, самоделка, вон! — Олег махнул рукой, указывая на дверь.

«Слава богу, хоть стол-то уцелел!» — подумала она и с облегчением вздохнула.

— Ничего, мне твой вкус нравится! — Марина поцеловала Олега в щеку, от него изрядно попахивало коньяком. — А где Наташа?

— Убежала. Она меня игнорирует.

— Привыкнет. Не все сразу.

Марина повесила на вешалку плащ и, скинув туфли, сунула ноги в шлепанцы и снова вернулась в гостиную (теперь уже спальню!), чтобы взять из платяного шкафа пеньюар. Олег стоял возле тумбочки спиной к Марине, наливал из бутылки коньяк. Он, видимо, не слышал ее шагов и поэтому, когда она скрипнула дверкой шифоньера, Олег вздрогнул и лицо его, сосредоточенно-жесткое перед этим, осветилось улыбкой.

— Мариночка, за твое здоровье! — Он выпил рюмку, поставил ее обратно на тумбочку и, взяв ломтик лимона, пососал его. — Не гляди на меня так, дорогуша! — продолжал он, заметив недовольство в глазах Марины. — Я не пьяница. Это чудесный напиток! Всю зиму просидеть в холодной кабине за баранкой — в пимах, в шапке, на сухарях и чае. Черт побери, неужто после этого я не могу себе позволить месяц пожить так, как хочу?!

— Конечно, конечно! — сказала Марина. — Я с любовью на тебя посмотрела.

— Я так и понял. А пояснил затем, чтобы ты меня еще больше любила.

В их словах ни капли не было правды, была одна игра. Игра эта началась значительно раньше этих слов — с присылки гостинцев и писем. И начал ее он, а Марина поддержала, и теперь уж отступиться, повернуть назад нельзя было ни в большом, ни в малом. Многое уже начинало раздражать Марину, но она старалась гасить в себе это чувство. Свою нервозность она относила за счет привычки, все-таки пять лет жила одна! Ей добавилось обязанностей, а вот добавилось ли еще что-либо, она не знала, и это начинало ее раздражать.

Марина задержалась перед раскрытым шкафом, раздумывая, во что переодеться. Она сняла было с плечиков пеньюар, но, вспомнив, что сейчас надо становиться к плите, готовить ужин, передумала. Пеньюар был мешковат и длинен малость, как и положено быть домашней одежде, а чистить картошку и переворачивать котлеты, жарившиеся на плите, в шелковом одеянье не очень-то удобно. Марина решила надеть халат, в нем привычнее. Сняв с плечиков халат, она направилась в ванную переодеваться.

Спустя некоторое время, когда Марина вышла из ванной, Олег уже сидел на кухне и, поджидая ее, курил. Пепельницу, которая была на телевизионном столике, он не потрудился взять и теперь поставил перед собой баночку, в которую Марина бросала спички после того, как зажигала ими газовую плиту. Марину такая вольность покоробила. Она любила во всем аккуратность. У нее все в доме было на месте: одна тряпочка — для протирки мебели, другая — чтоб стирать с обеденного стола. И баночек для спичек тоже было две: в ванной у газовой колонки и на кухне у плиты. Всякий непорядок в этом деле ее страшно раздражал. Заметив однажды, что спички уже сыплются через край, Марина сказала: «Света, выброси спички». Домработница подошла к мусоропроводу, открыла крышку и бух туда банку вместе с огарками. Что тут было! Марина весь день ходила по квартире, не находя себе места. «Деревня! — ворчала она. — Никогда ее к порядку не приучишь».

На этот раз, конечно, все было по-другому. Заметив непорядок, Марина фыркнула, но сдержалась, ничего не сказала, стала чистить картошку.

Марина чистила картошку, а Олег, заложив ногу за могу, курил, пуская дым колечками.

Он молчал. И она молчала.

Почистив картошку, Марина положила ее в кастрюлю, помыла, налила с краями воды и повернулась к плите, чтобы зажечь газ. Глянула, спичек на месте не было. Тогда она поставила кастрюлю, взяла со стола баночку, полную окурков, выбросила окурки в мусоропровод и, ставя ее на место, сказала:

— Давай так договоримся, Олег, когда куришь, открывай форточку. А то дышать нечем.

— Пум! Пум! — обронил Олег, но все-таки встал, открыл форточку.

Марина зажгла газ и, поставив кастрюлю на плиту, пошла вон из кухни. Олег преградил ей дорогу, обнял, привлек к себе.

— Ты чего дуешься, старушка? — сказал он. — Тебе жалко дров, которые я повыбрасывал?

— Ну что ты? — Марина тряхнула русыми локонами.

— Ты только погляди сюда! — он провел Марину в Наташину комнату.

На тахте, где спала девочка, горой высились новые одеяла тончайшего пуха и подушки в атласных наволочках.

— О, какое чудо! — Марина в радостном порыве обняла его, поцеловала.

— Я думаю, мы поступим так, — заговорил Олег сдержанно. — Месячишко поживем тихо. Потом сыграем свадьбу. Ты возьмешь отпуск, и мы махнем на юг. Вдвоем! Согласна?

— Согласна!

— Будем считать, что инцидент исчерпан.

20

Так началась их совместная жизнь, пока что тихая, скрытая от других. До свадьбы оставалось еще много времени, поэтому каждый старался использовать это оставшееся время по-своему. Марина считала, что это время надо потратить на то, чтобы о ее счастье узнало как можно больше знакомых. Каждое воскресенье она устраивала интимные приемы — своеобразные смотрины. Марину можно понять — самолюбие ее было удовлетворено. Как же! Глеб, дурак, бросил, а вот нашелся человек, который, даже мало зная ее, полюбил, сделал официальное предложение. Они скоро поженятся. Сразу же после свадьбы отправятся на юг; свой медовый месяц они проведут в каком-нибудь тихом приморском городке. Они пока не решили, в Крыму или на Кавказе. Но непременно в тихом. Снимут отдельный домик с виноградником у самого моря. «Море чтоб обязательно было рядом, Олежке так нравится», — уверяла всех Марина.

Олег сидел при этом, слушал; иногда улыбался, иногда согласно кивал головой. Он сохранял важный вид, как и подобает быть человеку в его положении. Он был задумчив. И думы его, если пересказать их грубо, сводились вот к чему: «Жизнь — штука все-таки интересная! — рассуждал Олег. — К сожалению, она очень коротка, поэтому надо успеть пожить вволю — легко, сладко, вольготно».

Где-то их интересы, интересы Марины и Олега, сходились. Поэтому каждое воскресенье устраивались приемы с вином, тортами и фруктами.

Как и было условлено, первые смотрины — для матери. К этому визиту Марина готовилась особенно тщательно. Ей хотелось, чтобы все обошлось хорошо и чтобы Олег непременно понравился Надежде Павловне. Подготовка к приему велась дня три. Разумеется, все хлопоты легли на плечи Марины. Надо было купить вина, закуски; надо было продумать, кому во что одеться. Особой обработке подвергалась Наташа: не дай бог, если повторится что-либо подобное тому, что случилось за столом в первый день! С дочерью проводились беседы о том, как она должна себя вести за столом, что говорить. Марина не настаивала, чтобы Наташа все время обращалась к Олегу, как к отцу. С этим спешить не надо. Но где-то в самый разгар ужина, как бы оговорившись, хоть раз дочь должна обронить это слово «папа», чтобы Надежда Павловна поняла, что Наташа приняла дядю Олега.

Девочка обещала сделать все так, как просила мать.

Чтобы не затевать обеда, гостей пригласили на шесть вечера. К этому времени Надежда Павловна и ее новый муж Аким Акимович, или, попросту, Акимушка, пообедают, отдохнут малость и вместо прогулки явятся к ним на чай. Разумеется, Надежда Павловна получила самые строгие наставления от дочери, в каком часу она должна приехать; при этом в разговоре не упущена была и лишняя возможность похвалить будущего супруга, «Мамочка, приезжай! — говорила Марина. — Ты будешь удивлена, Олег все сам накупил и приготовил. Я ни к чему не прикасалась».

Стол и в самом деле получился богатый. Были и шампанское, и торт, и отличные конфеты. Марина приготовила салат, напекла пирогов с мясом, которые обожает мать. В кувшинах стоял черносливовый компот — это специально для Акимушки, у него неважно с желудком.

Марина ставила цветы в вазочку, когда в прихожей позвонили. Открывать дверь бабушке было не столько обязанностью Наташи, сколько ее слабостью. Надежда Павловна никогда не приходила без подарков. А Наташа любила подарки. Поэтому, заслышав звонок, девочка поспешно выбежала из своей комнаты, отвела защелку английского замка и в ту же минуту повисла на шее у бабушки.

— Бабуля!

Надежда Павловна — полная, крепко сбитая, в просторном пальто, в широких туфлях, шитых на заказ. На голове шляпа с пером. Бабушка носит очки в тонкой золотой оправе и, несмотря на свой пенсионный возраст, не в меру подвижна и шумлива.

— Ах, внучка! Ах, дорогуша моя! Дай я тебя поцелую, мой пупсик! — говорила Надежда Павловна, передавая внучке целлофановый пакет с набором сладостей.

Взяв подарок, Наташа подставила щеку. Бабушка поцеловала ее.

— Как ты выросла! — восторженно повторяла Надежда Павловна. — Как выросла! Какая ты стала большая, милочка ты моя!

Надежда Павловна всю жизнь занималась воспитанием детей. В разруху, сразу же после окончания гражданской войны, она заведовала сызранским детприемником, потом много лет подряд руководила детским садом. Она состояла даже в комиссии Наркомпроса по детвоспитанию. Отсюда у нее любовь ко всяким ласковым словам, вроде: пупсик, деточка, дорогуша и так далее. Она оброняла их на каждом шагу, по всякому поводу, при обращении к любому человеку. «Дорогуша мой, Акимушка, подай чайную ложку», — говорила она мужу. Даже продавщицу бакалейного отдела в магазине она называла не иначе, как «деточка моя!»

Надежда Павловна обладала замечательной особенностью: своей громоздкостью и подвижностью она заполняла все пространство. Рядом с ней ее тщедушный Акимушка вовсе был неприметен. Сухонький, с узким морщинистым лицом, он молчаливо топтался возле двери, опасаясь подать голос.

Едва Надежда Павловна обласкала внучку, из комнаты стремительно вышла Марина. Она вела за руку будущего супруга. Олег был очень импозантен: узкие брюки, безупречно белая нейлоновая сорочка, черный галстук.

— Знакомьтесь! — предложила Марина.

Первой протянула руку Надежда Павловна. Здороваясь, она назвала себя; и Олег тоже; и, раскланявшись, они почти одновременно сказали:

— Очень приятно!

Аким Акимович замельтешил что-то, никак не мог снять с себя пальто, и Олегу пришлось помочь ему, поэтому церемония знакомства с ним была проще — без взаимных поклонов и натянутых улыбок.

Гостей пригласили в комнаты.

Надежда Павловна была очень довольна переменами в доме дочери.

— Это все Олег! — говорила Марина. — И купил и рабочих нанял.

— Вот и замечательно! — восторгалась Надежда Павловна. — У Олежки твоего есть вкус. Диваны теперь не в моде. А широкие тахты и боковой свет — это здорово!

Но особую похвалу Надежды Павловны вызвала постель.

— Я всю жизнь мечтала о такой постели, — призналась она. — Живите на здоровье, детки! Будьте счастливы.

Похваставшись покупками, Марина пригласила гостей к столу. Хозяйка при этом извинялась, говоря, что стол скромный, что продуктов хороших в магазинах мало; а гости, наоборот, восторгались всем, уверяя, что вина и закусок много и все так аппетитно выглядит.

Олег, как и подобает хозяину, сел на самое красное место; по левую руку от него Марина, по правую Наташа. Из уважения к бабушке ее посадили напротив хозяина, а Акимушку сбоку. Уже после первой же рюмки ясно обозначились, как это принято теперь говорить, сферы влияния. Несмотря на свою эмоциональность, Надежде Павловне все же не удалось завладеть вниманием и навязать всем любимый ею разговор о теперешней молодежи: что-де она испорчена, что нет у нее любви к делу и почтения к старшим.

Мало-помалу вниманием всех завладел Олег. Он очень быстро сошелся с Акимушкой. Оказалось, что оба они любят пропустить одну-другую рюмочку. Олегу-то ничего, сказал тост и пей! А за Акимушкой неотступно следила Надежда Павловна, чтобы он лишнего не пил, острого и сладкого не ел. Однако им удалось провести Надежду Павловну, и теперь оба они, возбужденные, разрумянившиеся, придвинувшись друг к другу, хлопали один другого по плечам, курили, пуская клубы дыма, и говорили.

Аким Акимович — инженер-геолог, работает в главке. Он нестар, ему до пенсии служить еще лет пять-шесть. Но Акимушка одержим одной мечтой — о том, как он будет жить «на вольной». Он мечтает, уйдя на пенсию, купить домишко где-нибудь во Владимирской области на берегу озера. Аким Акимович хочет жить на земле, заниматься огородничеством и рыбалкой. Он загодя купил «чайку» — лодочный мотор, сам сделал для него футляр, такой же, как делают футляр для скрипки, и мотор висит у него в кладовке.

Но все-таки не на лишней рюмке и не на «чайке» сошлись они, Олег и Акимушка. В молодости Аким Акимович ездил в геологические экспедиции. Приходилось ему бывать и в Якутии, откуда только что приехал Олег. Это-то их и сблизило окончательно. У них были общие воспоминания.

Тихий Акимушка разошелся, то и дело перебивал Олега вопросами.

— Якутск! Ах, какая это была дыра! Деревянные тротуары. Мороз. Бр-р!

— Ну, теперь вы не узнаете города. Столица! — рассказывал Олег. — Асфальт. Дома со всеми удобствами.

— А дороги! Дороги как?

— Дороги ничего. Такие же, как и по всей России.

— И что ж вы, колоннами ходите?

— Да. Ходим колоннами, — рассказывал Олег. — Я служу в автороте. Добываем алмазы, ну, и золото. Съездил рейс, отдыхай, салага! Премия тебе и благодарность в приказе.

— Алмазы и золото?! — вступила в их разговор Надежда Павловна.

— Да.

— А у нас в «Географии», папочка, написано, — подала свой голос Наташа, — что в Якутии болота и тундра.

— О, да! Болот и воды там хватает, — Олег поглядел на девочку с опаской — как бы она опять не расплакалась?

Наташа выдержала его взгляд, только покраснела вся.

— Ах, внучка! Ах, ты мое золотце! Молодчина-то ты какая! — Надежда Павловна погладила девочку по волосам и, незамеченная мужчинами, вышла в переднюю.

Из прихожей она дала тайный знак Марине; следом за матерью из-за стола вышла и дочь.

Надежда Павловна увлекла Марину на кухню.

— Все это хорошо, доченька, — заговорила она шепотом. — Но неплохо было бы выяснить, какие у него планы.

— Планы у н а с такие. — Марина сделала особое ударение на слове «нас», чтобы еще раз подчеркнуть, что у них уже все сговорено. — Через месяц мы распишемся. Потом я отвезу Наташу к деду на дачу, а сами отправимся в свадебное путешествие. Олегу очень хочется, чтобы мы отдохнули вдвоем на море.

— Я очень рада! — Надежда Павловна поцеловала Марину в щеку и, целуя, спросила что-то шепотом.

— И в этом смысле хорошо…

21

Следующее приглашение — Северцеву.

Лев Михайлович — не только заботливый отец, но и тайный кредитор Марины. Тайный потому, что и мать при первой необходимости подбрасывает ей деньжат. Но, давая Марине деньги, Надежда Павловна неизменно добавляет: «Пожалуйста, доченька! Десятки тебе хватит? Ну на́ пятнадцать рублей. Только у отца не проси». Последние слова Надежда Павловна говорит вовсе не потому, что жалеет бывшего своего супруга, — Лев Михайлович не беднее ее. Тут другое: Надежда Павловна стремится к тому, чтобы дочь как можно меньше общалась с отцом.

Однако Марина не очень-то считается с наставлениями матери и свободно переступает ее запрет.

Так было и на этот раз.

Дедушка Лева попроще Надежды Павловны. Ему можно и не выделять воскресенья. Льва Михайловича можно принять и на неделе. Он не сластена, торты и конфеты ему не нужны; и к вину дедушка Лева равнодушен. Единственное, что нужно сделать к его приходу, это навести чистоту в квартире. И не чистоту даже, а настоящую дезинфекцию. К приходу Льва Михайловича все дверные ручки должны быть тщательно протерты одеколоном, вешалка освобождена от посторонней одежды, а под нею, под вешалкой, на полу должен лежать коврик, смоченный раствором марганцовки, для галош гостя.

Все это успела сделать Марина, придя пораньше с работы: и дверные ручки протерла, и вешалку освободила, и мокрую тряпицу для галош постлала. Правда, марганцовки в доме не нашлось, и Марина бросила к двери мокрую тряпку и побрызгала на нее побольше «тройного» одеколона — деду Леве важен запах. Если от дверных ручек, от унитаза и от раковины умывальника не пахнет одеколоном, Лев Михайлович все равно не поверит тому, что его ждали, к его приходу готовились. А что касается галош, то тут подвох небольшой: дедушка Лева продезинфицирует их дома. Он всегда так поступает. Вернувшись домой, особенно после посещения общественных мест — поликлиники, магазина, метро, — он протирает ватным тампоном, смоченным в крепком растворе марганцовки, не только обувь, но и свою грубоватую трость с серебряными монограммами.

Разумеется, что человек, так следящий за собой, не может быть неаккуратным. Если Лев Михайлович обещал прийти в девятнадцать ноль-ноль, то в указанный час можно, не дожидаясь звонка, подходить к двери и распахивать ее. И, распахнув, вы увидите выходящего из лифта старика, коренастого, крепкого, с окладистой огненно-рыжей бородой.

Этот коренастый мужчина и есть дедушка Лева.

Да, в назначенный час Марина услышала, как хлопнула дверца лифта и кто-то стал скрести ноги, вытирая их о коврик. Она открыла дверь. Лев Михайлович, вытерев галоши, перешагнул порог, поздоровался (разумеется, без рукопожатия), поводил носом и, почуяв запах одеколона, стал не спеша раздеваться. Он снял шляпу, стянул вылинявшее от времени старомодное чесучовое пальто, затем нагнулся, сдернул галоши и поставил их на влажную тряпицу, постланную Мариной.

Олег и Марина молча и выжидательно наблюдали за Львом Михайловичем. Дед окончил раздевание и повернулся к ним, спокойный, лобастый, бородатый.

Олег выступил из-за спины Марины и, щелкнув каблуками, протянул Льву Михайловичу руку.

— Здравствуйте!

— Одну минутку, молодой человек… — у деда был приятный, рокочущий бас. — Мариночка, где можно помыть руки?

Марина провела отца в ванную.

В ванной долго лилась вода; наконец вода перестала литься, дверь приоткрылась и в щелку высунулась рыжая метелка дедовой бороды.

— Мариночка, каким одеколоном вы пользуетесь?

— На полочке, папа, стоят два флакона: «тройной» и «шипр». Пожалуйста, папа, бери, какой тебе больше нравится.

Лев Михайлович смочил руки одеколоном и, вытирая их носовым платком, вышел из ванной.

— Ну, а теперь, молодой человек, — обратился он к Олегу, — рад буду познакомиться!

Олег и дедушка Лева обменялись рукопожатиями. Затем Лев Михайлович обнял дочь и приложился к ее щеке бородой. Дед не был сентиментален, он не сюсюкал с внучкой, лишь справился о ее здоровье. Марина сказала, что Наташа здорова.

Льва Михайловича пригласили к столу.

Дверь в комнату, где накрыт был стол, толкнул Олег; Лев Михайлович, державший все время наготове платок, убрал его в карман.

Застолье было на редкость тихим и чинным. Все сидели важно, с умными лицами. Изредка размеренную беседу нарушал смех Наташи, которой скучно было со взрослыми. Но Марина быстро выставила ее из-за стола. Сразу же после картофельных котлет с грибами, приготовленных с мучным соусом (любимое блюдо Льва Михайловича), она подала девочке мороженое. Быстро покончив с мороженым, Наташа ушла в свою ком-пату.

Они остались втроем.

Все располагало к спокойной беседе: окна зашторены, телевизор выключен, люстру тоже не зажигали, чтоб не вызывать у Льва Михайловича лишнего раздражения. Зажжен был лишь торшер; его придвинули вплотную к столу, и мягкий свет пятном ложился на стол, заставленный хорошей, яркой посудой.

Марина очень хотела, чтобы Олег понравился отцу. Для этого она заранее рассказала Олегу все об отце и намекнула ему, как следует вести себя со стариком и о чем лучше с ним вести разговор.

Лев Михайлович — человек почтенный. В ранней молодости, когда ему не было и двадцати лет, он служил пулеметчиком в 6-й кавдивизии. Был ранен в ногу, вылечился. После гражданской работал и учился: сначала на рабфаке, затем, после успешного окончания рабфака, в Институте красной профессуры. Перед Отечественной войной директорствовал в одном из музеев. С этим музеем семья Северцевых и была эвакуирована в Саратов. Еще там, в Саратове, под влиянием нового знакомства с одним из профессоров местного университета Лев Михайлович увлекся астрономией. После возвращения в Москву отчасти из-за болезни, а в основном из-за склок и тяжб с Надеждой Павловной Северцев был вынужден оставить директорствование. Он получал приличную пенсию, жил на даче, в тиши.

Дача у Льва Михайловича большая; Серафима, сестра Северцева, занимавшая комнату внизу, едва справлялась с уборкой и кухней. Чтобы не испытывать одиночества, Лев Михайлович решил обзавестись помощницей. Он повесил объявление о том, что-де научному работнику требуется секретарь-машинистка. «Жилплощадь предоставляется, — значилось в объявлении. — Оплата по соглашению». Было это вскоре после войны — солдаток и незамужних девушек много. На это объявление сразу же откликнулось десятка полтора женщин с приличным образованием и из хороших семей. Лев Михайлович облюбовал себе одну из них. Ее звали Людой. Он предоставил ей комнату на втором этаже по соседству со своим кабинетом, и они занялись научными изысканиями.

Севернее вставал рано. Утром, пока его милая секретарша спала, Лев Михайлович копался в саду: окучивал смородину, прореживал и поливал клубнику. Около одиннадцати, позавтракав, Лев Михайлович уединялся со своей помощницей в кабинете. Северцев диктовал секретарше главы из своего трактата о вселенной. Работа эта (правда, с некоторыми перерывами, во время которых Людмила ездила на юг, к морю) продолжалась долго, лет десять. Однако не только издательские работники, но даже и самые близкие люди, даже Серафима Михайловна, родная сестра Северцева, убиравшая кабинет, даже она не видывала рукописи. Самые близкие посвящены были лишь в суть работы, в саму идею.

А идея состояла в том, что Северцев развивал дальше основную доктрину Коперника о гелиоцентрической системе мира. Северцев уверял, что он открыл существование множества галактик и со временем, опубликовав свой многолетний труд, обессмертит свое имя. Отсюда это стремление к долголетию. Лев Михайлович очень опасался заразиться какой-нибудь инфекционной желтухой или гриппом и умереть, не завершив гениального труда.

Может быть, Северцев уже давно завершил бы его, но все дело в том, что он никак не мог уладить отношения с секретаршей. Людочка, успевшая за десять лет изрядно надоесть ему, ленилась, не желала ни стенографировать, ни писать на машинке. А когда Лев Михайлович вздумал освободить ее, она обратилась в суд, и после долгой тяжбы суд вынес решение, согласно которому Северцев вынужден был предоставить ей жилплощадь на даче. Эта несносная фурия стала жить рядом, отравляя существование старику. Лев Михайлович нервничал, выходил из себя из-за частых скандалов с Людмилой. А годы шли, и вот уже седина в бороде и одышка, а главная работа жизни все еще оставалась незавершенной.

22

Олег знал все это, знал, что дедушка Лева — большой оригинал. Будучи от природы человеком острого ума, не лишенный в какой-то степени актерского таланта, Олег решил быть достойным Льва Михайловича: он начал игру в оригинала.

Олег малость выпил, конечно, не так, как с Акимом Акимовичем, и не коньяку, а шампанского. Выпил сам и заставил выпить Льва Михайловича, который очень следил за своим здоровьем и потому избегал употребления алкоголя. Выпитое вино придало Олегу храбрости; в манере его появилась игривость, а в словах и суждениях необычайная легкость.

Колотов сидел на своем излюбленном месте, с торца стола и, дымя сигаретой, поглядывал на Северцева. Во взгляде его и в той поспешности, с которой он отвечал на каждую реплику Льва Михайловича, была выражена почтительность. Однако за этой внешней почтительностью нет-нет да и сквозила плохо скрываемая ирония.

— Наша наука, особенно за последнее десятилетие, совершила великий скачок, — сказал Олег, продолжая разговор, возникший еще в самом начале беседы. — Телевидение, ракеты, спутники…

— Я бы не сказал так: великий, — возразил Лев Михайлович. — Кое-чего добились наши инженеры. Но инженерия — это, мой юный друг, еще не наука.

Северцев сидел в некотором отдалении от стола. Он сидел так, в некотором отдалении, потому что к шестидесяти годам у Льва Михайловича был уже изрядный животик. Судя по всему, дедушка Лева любил поесть вдоволь. Серая, грубого сукна толстовка сидела на нем свободно, а узенький ремешок, которым был подпоясан Лев Михайлович, затянут чуть-чуть, для виду. Ремешок то и дело соскакивал с живота, вернее, скатывался вниз, и дедушка Лева изредка подправлял его руками.

Под стать всей могучей его фигуре была и голова: она не сидела, а п о к о и л а с ь на широченных плечах. Огненно-рыжая борода, которой Лев Михайлович очень гордился и которую втайне холил, расчесывая и брызгая духами, широченным веером расходилась во все стороны. Когда он наклонялся, чтобы взять еду вилкой, борода касалась стола. Проглотив кусочек картофельной котлеты, начиненной грибами, Лев Михайлович гладил пухлой ладонью бороду и усы и снова устремлял свой взгляд на собеседника. При каждом взгляде старика Олег спешил отклониться назад — его поражали широкий лоб и обилие растительности. Несмотря на годы, волосы у Льва Михайловича были густые и слегка курчавились; борода — лопатой; брови — широченные, сросшиеся на переносице. И из-под этих рыжих бровей цепко и пристально выглядывали черные зрачки глаз.

— А полет человека в космос! Разве это не говорит о достижениях науки? — настаивал на своем Олег.

— К этому эксперименту, можно сказать, ученые мало причастны, — Лев Михайлович собрал бороду в ладонь и, погладив, вновь распушил ее. — Отрегулировать и запустить ракету — дело инженеров. Наука — это теория, мой юноша! Наука должна опережать развитие инженерной мысли. В этих экспериментах с ракетами мы пользуемся пока идеями Циолковского. А нам пора заглядывать вперед.

На лице Олега кротость и внимание. Он изображал послушного и очень смышленого ученика. Все это очень нравилось Льву Михайловичу, и он продолжал свою лекцию:

— В своем проникновении в космос мы зачастую действуем без достаточного научного обоснования. Наука уже сегодня должна дать четкое объяснение галактике: ее пространственности, происхождению и возрасту планет, законам их движения. Между тем во всей мировой науке изучение проблем галактики находится в запустении. Есть ряд интересных работ у французов. Но французы — они популяризаторы. У американцев ничего нет. Американцы полностью во власти практицизма, во власти инженерии. Да-да! А объяснение галактики — это не дело инженеров, это предмет философии. Философия — мать всех наук. Она подготавливает скачки вперед. Гегель с его «отрицанием отрицания» открыл дорогу не только Марксу, но Эйнштейну. Его теория относительности осветила путь науке на сто лет вперед.

От теории относительности Лев Михайлович перешел к изложению своего учения о галактике. Он категорически отрицал доводы ученых, считающих, что планеты образовались из мелких твердых частиц. Солнечная система, утверждал Северцев, образовалась в результате сгущения вращающегося газового облака. Сгущаясь, облако разделилось на несколько частей, которые затем стали солнцем, планетами, спутниками. Галактика тоже, по его утверждениям, образовалась в результате сжатия газа, но в ином масштабе: начальное газовое облако было в миллиард раз больше. Сжатие продолжалось миллионы лет, а при сжатии произошло сплющивание, так что в конце концов галактика приобрела форму диска.

Олег, начавший беседу исключительно из вежливости, чтобы только поддержать разговор со стариком, был немало озадачен потоком такой научной информации, к восприятию которой он не был подготовлен. Однако, не желая показать свою неосведомленность, он поддакивал, кивал согласно головой, задавал вопросы.

— Простите, Лев Михайлович, — перебил Олег своего собеседника. — Я хотел спросить вас. Разрабатывая свою гипотезу о галактике, вы, видимо, исходите из своих конкретных наблюдений? У вас, видимо, есть свои приборы? Скажем, подзорная труба или телескоп?

Дедушка Лева сощурил глаза, и по этому прищуру можно было догадаться, что он язвительно усмехнулся, услыхав про подзорную трубу и телескоп. Реплика эта с головой выдала Олега; было ясно, что он ничего не понял из рассуждений Северцева о чистой науке. В душе своей Лев Михайлович, конечно, презирал молодого человека, но, будучи философом, он лишь снисходительно улыбнулся. Из-за бороды, обложившей все лицо деда, было не так-то легко заметить эту ухмылку. Олегу, конечно, невдомек, но Марина сразу все поняла и незаметно под столом носком туфли коснулась ноги Олега, ткнула, предупреждая. Олег вскинул взгляд на Марину и, заметив, что она делает ему какие-то знаки, решил исправить свою оплошность.

— Насчет подзорной трубы это я пошутил, конечно, — невозмутимо проговорил Колотов. — Видимо, у вас блат в какой-нибудь обсерватории и вы ходите туда, чтобы наблюдать за вселенной.

Лев Михайлович очень обиделся, услыша, что его обвиняют в блате. Он поерзал, еще больше отодвинулся от стола.

— Юноша! — с чувством нескрываемой иронии заговорил Северцев. — Да будет вам известно, что в телескоп, а тем более в подзорную трубу я за планетами не наблюдаю. Это дело астрономов. И они это делают хорошо. В последнее десятилетие астрономы сделали ряд изумительных открытий: выявлена периодичность взрывов на солнце и их взаимосвязь с некоторыми явлениями на земле. Доказано, что наша вселенная постепенно расширяется. Обсерватории всего мира обмениваются меж собой научной информацией. Я изучаю эти работы и, опираясь на них, строю свою научную концепцию.

Марина знала слабость отца: излагать свою концепцию всем, кто готов его слушать. Лев Михайлович мог говорить об этом и день и ночь. Вся беда в том, что у Олега не хватит терпения и он начнет перебивать старика всякими наивными вопросами, вроде «подзорной трубы» или «блата» в обсерватории, и тогда все пропало! Тогда уж ничто не поможет, расположение Льва Михайловича к Олегу будет подорвано навсегда.

Опасаясь этого, Марина решила переключить собеседника на другую тему.

— Деда у нас философ, — сказала она. — Даже наш развод с Глебом он объясняет взрывами на солнце.

— Оно так и есть, Мариночка! — Лев Михайлович улыбнулся. — И ваша любовь, и ваш развод. Все это вспышка… Солнечная активность оказывает свое влияние на все: и на любовь, и на смертность, и даже, как это ни парадоксально, на появление произведений искусства. Да-да!

Незаметно разговор принял иное направление — заговорили об искусстве. Лев Михайлович принялся корить современных живописцев и Маковеева в том числе. Северцев отстаивал ту мысль, что в современной живописи преобладает копиизм, фотографичность. Художники мало задумываются над сущностью, духовностью; их мало волнует существо живописи — цвет. На смену колориту, богатству красок, уверял он, пришел рисунок. Однако одного сходства для искусства мало.

— Вот, к примеру, хоть ваш портрет. — Лев Михайлович кивнул поверх головы своего собеседника на портрет, висевший на стене. — На нем довольно точно воспроизведено ваше лицо. Глядя на него, я узнаю ваши черты. Но допустим на минуту, что эту картину приобрел Эрмитаж. Допустим далее, что перед ней остановится посетитель через сто лет. Надолго ли он задержится перед вашим портретом? Думаю, что нет, ненадолго. Почему? Во-первых, потому, что полотно бедно и однотонно по цвету. Во-вторых, в нем не выражена философия времени.

— Просто не тот оригинал, — пошутил Олег.

— В любом оригинале должен присутствовать художник, — не отвечая на шутку своего собеседника, продолжал Северцев. — В этом суть искусства.

— Но все-таки, когда нарисована красивая женщина, это всегда смотрится.

— Не всегда. Рембрандт написал свой «Автопортрет с Саскией» четыреста лет назад. Сколько с тех пор рисовано красивых женщин! Помним ли мы их? Волнуют ли они нас? А Саския волнует и поныне.

— О да! — Олег закурил очередную сигарету.

— Значит, вы знакомы с произведениями Рембрандта? — Глаза Льва Михайловича засветились радостью. — Как вы к ним относитесь?

— К кому? К Рембрандту?

— Да.

— Типичный представитель фламандской школы! — Олег затянулся и, запрокинув голову, пустил кольца дыма в потолок. — Много мяса и мало интеллекта.

Лев Михайлович улыбнулся невежеству своего собеседника и молча покачал большой гривастой головой. Марина очень расстроилась.

— Папа! — заговорила она горячо. — Ты не должен судить Олега так строго! Понимаешь, он никогда не занимался искусством. Он водитель. Олег любит быструю езду. Он возит алмазы с приисков.

— Да, конечно…

Дедушка Лева, покряхтывая, вылез из-за стола. Он не желал беседовать дольше с невеждой, даже если он и любит быструю езду.

23

Веселее всего прошла встреча с сослуживцами. Марина пригласила самых близких подруг: Лиду Паршукову, Веру Усольцеву и Катю Санкину. Лида и Вера — брошенные, как и Марина, а Катя — еще незамужняя. Все молодые, беззаботные, оттого, знать, и застолье было на редкость веселым. Лида Паршукова принесла с собой магнитофон. У нее были записаны чудесные песни! Танцевали и дурачились до полуночи.

После того, как ушли гости, Марина принялась мыть посуду. Стоя возле раковины она вдруг подумала о том, что вот такой же — веселой и радостной — должна быть их свадьба. Олег сидел тут же на кухне за столом, заваленным посудой. Он уже успел переодеться в свой роскошный халат и теперь сидел в углу возле холодильника, курил, стряхивая пепел в тарелку с остатками закуски.

— Олежка! — Марина перестала тереть посуду мочалкой, обернулась к нему. — Ты знаешь, о чем я сейчас подумала?

— Что ты меня любишь.

— Нет, я серьезно! Я очень хочу, чтобы наша свадьба была такой же веселой, как сегодняшняя вечерушка.

— Угу! — обронил Олег, пуская дым колечками.

Это «угу!» оброненное сквозь зубы, не располагало к продолжению разговора. Марина замолкла и с еще большим ожесточением стала тереть мочалкой.

— Я пошел на боковую, — сказал Олег.

— Иди. Я тоже скоро приду.

Олег ушел.

Марина грустно вздохнула. «Ничего! — тут же успокоила она саму себя. — Все само собой придет. Только не надо быть назойливой».

Она снова перестала мыть посуду, задумалась.

Думая так и этак о теперешней своей жизни, Марина утешала себя тем, что с Олегом все же лучше, чем одной. Мало того, иногда ей казалось, что с Олегом даже лучше, чем с Глебом. С мужем-художником постоянно приходилось быть начеку: то он раздражителен и надо постараться выведать, почему, то вдруг за ужином заговорит о выставке Петрова-Водкина, а Марина не видела картин и потому молчала, не зная, что сказать. Одним словом, с Маковеевым Марина редко бывала сама собой, с ним надо было притворяться. Может, это не то слово — притворяться, — во всяком случае, постоянные разговоры о высоких материях — о мазке, о пейзаже, о цвете — заставляли ее все время держаться в каком-то напряжении. Казаться умной, начитанной перед мужем и перед его друзьями было порой в тягость Марине. С Олегом же все куда проще. Он не заводил разговоров о вещах возвышенных. Его интересы сводились к одному: хорошо поесть, вдоволь полежать на тахте, предаваясь лености и бог весть каким размышлениям. В обращении с Мариной Олег был ровен; не сюсюкал, не егозил перед нею, как, бывало, егозил Маковеев; о чувствах своих к ней он говорил просто, даже, пожалуй, грубовато, но после высокопарных речей Глеба такая мужская грубоватость Олега даже нравилась ей.

Олег не жеманничал, говорил ей то, что чувствовал.

Вот хоть теперь. Помыв посуду, Марина переоделась в ванной и вошла в спальню. Олег еще не спал, но и не курил, а просто мечтал о чем-то при уютном свете торшера.

Марина скинула халат и, стоя перед зеркалом, босая, в ночной рубашке, принялась накручивать локоны на бигуди. Олег молча наблюдал за ней. Смотрел-смотрел на нее, а потом вдруг искренне, словно только сейчас увидел впервой ее, сказал:

— Старуха! — сказал он. — А знаешь, фигурка у тебя ничего! Грудки, конечно, маловаты, но с этим уж ничего не поделаешь. — Потянулся, заложил руки под голову и принялся сочинять (да, да, сочинять! Марина уже знала его слабость). — Первой весной на целине, это уже вернулся я с больницы… Бригадный стан разбит был в красивом месте, на берегу озера. Жили все в большой армейской палатке. По одну сторону девушки, по другую ребята. Потеха, да и только! Там целуются, там плачет кто-то. Был у меня в ту пору роман с одной девицей. Шикарная была баба! Груди — о! Не груди, а колокола.

— Что ж ты не женился на ней?

— Жадна была до денег. А я не люблю жадных.

— Маловаты, говоришь? — Марина оглядела себя в зеркало. — Значит, критикуешь? Ну, я тоже тебя могла бы кое за что покритиковать.

— Есть за что, критикуй!

— Хотя бы за то… — Марина замялась. — Ну, хотя бы за то, что говоришь глупости. — Она подошла и села с краю постели.

— Правильно! — Олег заулыбался. — Критику признаю. Исправлюсь.

Некоторое время они лежали при свете. Потом Олег щелкнул выключателем и, зевнув, повернулся набок. Марина долго ворочалась, не могла заснуть. Она думала о том, что жизнь ее снова налаживается. С Олегом ей было хорошо, спокойно. Лишь одно обстоятельство не давало ей почувствовать себя окончательно счастливой — связь со студентом. Марина опасалась, что Анатолий не сдержится и позвонит ей. И, что самое страшное, он может позвонить когда она будет на работе. А если вдруг он явится сюда? Тогда будет скандал.

Марина знала, что лучше всего объясниться бы, но у нее не поворачивался язык сказать Олегу про студента. И теперь, ворочаясь с боку на бок, она в душе ругала себя за нерешительность. Сколько раз она думала рассказать ему все при удобном случае. Однако всякий раз, когда такие случаи подвертывались, Марина почему-то не решалась. Она понимала, что такое объяснение могло быть с человеком, которого любишь, в котором ты уверена. Уверена, что чистосердечным признанием не отпугнешь его. В Олеге она не была уверена, поэтому она не решалась рассказать ему о студенте.

Опасаясь неприятностей, Марина стремилась к тому, чтобы Олег как можно меньше бывал дома. И теперь, уже засыпая, она вспомнила вдруг, что не придумала еще, чем занять его завтра. Но тут же придумала и, ласкаясь к нему, сказала:

— Олежек, ты не сиди завтра дома, а лучше сходи по делам.

— А какие у меня дела? — отозвался он.

— Как какие?! А кто обещал мне на этой неделе сходить к начальнику паспортного стола и разузнать насчет прописки?

— А-а! Схожу как-нибудь.

— Сходи завтра, дорогой!

— Что-то нет настроения… — Олег снова зевнул, затих и через некоторое время раздался его глуховатый храп.

Марина вслушивалась в его мерное дыхание. Как всегда при бессоннице, в голову лезли всякие мысли. Вспомнились слова матери. «Мариночка, — поучала ее Надежда Павловна. — Ты загляни как-нибудь в его паспорт. Он пойдет в ванну, а ты сделай вид, что убираешься в комнате. Возьми его пиджак и, прежде чем повесить в шкаф, отыщи его паспорт. Проверь, не женат ли он, выписался ли он из Хандыги? А то он, может, решил позабавиться, провести весело отпуск. Поживет месяц — и был таков!»

В паспорт Марина не стала заглядывать, а решила попытать его хитростью. Как-то за ужином она заговорила о том, что-де приходил участковый, интересовался, почему Олег проживает без прописки. Марина стала возмущаться соседями: мол, суют нос во все дыры, доглядывают! Какое им дело, живет, ну и хорошо. Никакой участковый, конечно, не являлся, но Марина возмущалась так искренне, что Олег не на шутку забеспокоился. «Я завтра же схожу до начальника отделения милиции, — сказал он, — и подыму скандал. Кто дал право участковому являться в дом? Я… я… — он порылся в боковом кармане пиджака и достал паспорт. — Фу, черт! — вырвалось у него. — А я, знаешь, старуха, позабыл выписаться с Хандыги. Но ты не волнуйся. У меня есть справка об отпуске».

Оттого-то Марина и волновалась. «Ехал, чтобы вступить в законный брак, — думала она, — и не выписался. Позабыл?! Смешно». Матери, правда, она об этом не сказала, и, видимо, еще и потому, что не с кем было поделиться своими сомнениями, всякие тревожные мысли одолевали ее все чаще и чаще.

24

— Олег, я пошла! — сказала Марина. — Завтрак на столе. Поспи еще. Я позвоню.

Наклонившись, она поцеловала его в щеку и вышла. Еще миг, и звякнула защелка английского замка на входной двери.

Олег остался один.

Этот миг — миг, когда Марина закрывала за собой дверь и он оставался в квартире один (Наташа уходила в школу раньше), был самым счастливым для Олега. Сознание того, что наконец-то он может распоряжаться в квартире, как ему вздумается, наполняло все его существо радостью. Он не мог больше спать. Он тут же вставал с постели, распахивал занавески и открывал балконную дверь. Набросив на плечи халат, выходил на балкон. Яркое солнце слепило, и он, щурясь, смотрел вниз, на сновавших по тротуару людей. Он находил в толпе Марину. Направляясь к троллейбусу, она то и дело оглядывалась и, увидя его, махала ему рукой. Олег ответно кивал ей головой и улыбался. Иногда очередь была очень большой и Марина пропускала машины три подряд, поджидая троллейбус посвободнее. И тогда Олег стоял на балконе еще минуты две-три и все махал ей рукой и посылал воздушные поцелуи. Наконец троллейбус подбирал остатки очереди и Олег, убедившись, что Марина уехала, спешил с балкона на кухню. Первым делом он открывал холодильник. На дверце холодильника в карманах для бутылок всегда стояло три или четыре посудины с вином. Все были откупорены, едва начаты или выпиты наполовину. Оглядывая их, он размышлял, какого вина отпробовать.

Сегодня взгляд остановился на фиолетовой этикетке югославского «рубина». Олег вынул холодную посудину, наполнил рюмку, выпил и, бросив в рот ломтик лимона, пососал. Потом он завернул крышку, поставил бутылку на место и захлопнул холодильник.

Олег не любил беспорядка, он соблюдал во всем последовательность. К чему спешка? У него весь день впереди! Пока и одной рюмки достаточно. Это, как он говорил, чтобы «разогреть машину». Коньяк действительно согревал, выводил его из подавленного состояния, которое часто случалось с ним по утрам. Разогрев таким образом «машину», Олег шел в ванную. Брился, споласкивался под душем и через четверть часа, побритый и посвежевший, вновь заглядывал на кухню.

Утром, несмотря на спешку, Марина все же успевала приготовить ему завтрак. Стол был накрыт. Олегу оставалось только подогреть котлеты и заварить себе свежий кофе. Но Олег не утруждал себя даже и этим. Он выпивал еще одну рюмку коньяку, без особого аппетита ел то, что стояло на столе, и, прихватив с собой недопитую бутылку, отправлялся в спальню. Он ставил бутылку на тумбочку, закуривал сигарету, ложился на тахту и предавался размышлениям.

День ото дня размышления его принимали все более грустный характер. Объяснялось это просто: его карман необыкновенно быстро пустел. Не то что быстро, а просто катастрофически! И как ни старался Олег объяснить себе причины такой катастрофы, отыскать просчеты свои и наметить хоть какой-то план на ближайшее будущее, ничего из этого не получалось.

Он привез очень много денег, ну, не настолько много, чтоб беззаботно жить год, но, во всяком случае, никогда столько не привозил. Раньше этих денег ему с лихвой хватало на все: и на вольготное житье в Крыму, и на поездку в Ленинград, и на щедрые подарки. Теперь же он расшвырял их за месяц. Куда, и сам сказать не мог. Балда, ругал он сам себя. И за каким чертом нужен был тебе этот карнавал? Все эти тахты, матрацы, одеяла. Ишь ты, чистоплюйчик! Что с тобой стало б, если ты лежал бы теперь на старом скрипучем диване, но с карманом, полным денег! Ничего особенного! Да на те деньги, что ты потратил на тряпки, можно б было месяц шиковать в Москве, потом прошвырнуться на юг, съездить к сестре в Ленинград. А там, глядь, уже и к зиме дело. Тогда уж, крути не крути, пришлось бы на что-то решиться: либо жениться и стать москвичом, либо снова завербоваться и улететь куда-нибудь на север.

Теперь же из-за этих самых тряпок Олег вынужден был, не откладывая, решать свое будущее. А сделать это не так-то легко. В автохозяйстве Олег взял расчет. Поэтому возвращаться в Хандыгу, к друзьям, которым он в порыве откровенности хвастал, что едет завоевывать столицу, ему не хотелось. Но и эта — столичная колымага — не пришлась ему по душе.

«В столице-то хорошо с деньгами!» — Олег вздохнул, приподнялся, налил рюмку вина, выпил. Надо б было сходить на кухню за бутербродом. Но ему не хотелось отвлекаться: раз уж надумал решать судьбу, то оттягивать тут нечего! Глоток вина обжег все внутри, мозг стал работать острее.

«Может, все-таки обосноваться в Москве? — подумал Олег. — Подыскать себе хорошую работенку — не пыльную, но с приличной зарплатой. А-а! Конечно, было б идеально — пристроиться на руководящий пост. Только где его найдешь? В столице охотников до руководящей работы и без него хоть отбавляй. Н-да… — Он пососал сигарету, пустил кольцами дым; на какое-то время оранжевый колпак торшера, висевший над головой, был не виден из-за сизого облака дыма. Потом, минуту спустя, колпак вновь открылся; и как только он открылся, Олег, округлив губы, вновь наполнил его дымом. Эта игра понравилась ему, и он не заметил, как искурил сигарету. Бросив окурок в пепельницу, Олег вновь предался размышлениям. — Вот ведь как жизнь чертовски устроена! — подумал он. — Рождаются все несмышленышами, а потом один почему-то становиться белоручкой, а другой, как я, всю жизнь должен крутить баранку».

В глубине души Олег был убежден, что по общительности и по своему гибкому уму он призван быть руководящем товарищем. Однако за всю свою жизнь ему лишь однажды посчастливилось состоять в такой должности. Правда, заместитель директора совхоза по хозяйственной части — не очень-то большая шишка. Никто из рабочих даже не именовал его заместителем, а обращались к нему запросто: товарищ завхоз. Но, несмотря на свой небольшой пост, он занимал отдельный коттедж, в любую минуту мог вызвать для себя из гаража машину, позвонить в столовую и попросить, чтобы ему принесли обед домой. И, главное, была у него в то время шикарная баба — Галина Мищенко, Ганна, Галька… Украинка, видная из себя, обходительная; если бы тогда он женился на ней, то теперь их дети бегали бы в школу; Ганна заведовала б столовой, а он, получившись, директорствовал бы. Но Олег возомнил о себе бог весть что. Он стал позировать художникам, давать интервью корреспондентам, делом не занимался. Нагрянула комиссия: там у него недостаток, там нехватка. Пришлось расстаться с руководящей должностью. Еще хорошо, что «дело» не пришили.

Деньжата в ту пору у него были, он решил махнуть в Москву. С робостью переступил он порог квартиры художника Маковеева: ковры, тахты, зеркала. Но когда он узнал, что Глеб бросил семью, у него вдруг родилась мысль: а почему бы ему, бездомному и неустроенному, не осесть в маковеевской квартире? И эта мысль зрела в нем все эти годы. Однако теперь, когда Олег был так близок к цели, он не испытывал от своей победы ни радости, ни удовлетворения. Главное, не было ясности, что делать дальше.

«Может, устроиться таксистом? — подумал Олег. — Он водитель второго класса, примут. Принять-то примут, только что он будет от этого иметь? Сто тридцать рублей от конторы да плюс чаевые… Чаевые?! — Олег поморщился лишь при одном воспоминании об этом слове. — Нет, не опустится он до того, чтобы брать чаевые. Служить таксистом не в его характере. Тому услужи, другому. Извиняйте! Олег Колотов — не слуга вам!».

У Олега остался всего-навсего один аккредитив на пятьсот рублей: берег на обратную дорогу. Подумав, он решил, что этих денег на дорогу слишком много. «Триста рублей на самолет вполне достаточно, — решил он, — а на остальные можно еще пошиковать!» Мысль эта — мысль о том, что, взяв с аккредитива деньги, он может еще хоть на какое-то время отложить решение вопроса о своем будущем — ободрила его. Появилась цель, а когда есть цель, то Олегу всегда хотелось двигаться, действовать.

Он поднялся с тахты, открыл шкаф, снял с плечиков свой костюм, оделся.

Олег был в прихожей; нагнувшись, он зашнуровывал ботинки. Зазвонил телефон. Обычно в это время звонила Марина. Придя на работу, она имела привычку звонить и справляться, как он себя чувствует, поел ли он и чем думает заниматься. Эта каждодневная опека и постоянные нравоучения уже изрядно надоели Олегу, и он хотел было не поднимать трубку. «Опять станет упрашивать, чтобы я пошел к начальнику паспортного стола!» — с неприязнью подумал Олег.

Телефон настойчиво звонил. Завязав шнурки, Олег чертыхнулся про себя, а все-таки не выдержал характера, поднял трубку.

— Алло! — услыхал он мужской голос. — Ирину можно?

— Не понял, Ирину или Марину? — переспросил Олег.

— Ирину.

— Вы ошиблись, тут нет такой.

В трубке молчание.

— А это кто? — нагловато и напористо спросил незнакомец.

— Олег… — неожиданно для себя сказал Колотов.

— Откуда ты взялся, купырь?!

Олега словно током ударило.

— Это ты, Глеб? — спросил он, засмеявшись. Ему захотелось все обратить в шутку, и он добавил: — А, салага, ревнуешь? Сам-то ты купырь, жирный, с белыми цветочками!

— Объедки с чужого стола собираешь!

— Что, что?! — крикнул Олег.

Ответом ему были частые прерывные гудки, доносившиеся из трубки.

25

От этого странного разговора у Олега остался неприятный осадок. Однако пачка ассигнаций, топорщившаяся в кармане, вновь вернула ему ощущение радости жизни. Если бы не этот звонок, он снова считал бы себя самым счастливым человеком на земле. Но этот звонок!

Получив деньги, Олег решил поехать к Глебу и объясниться с ним. Он зашел в магазин, купил бутылку «плиски» (не в его характере являться в гости с пустыми руками). Но пока продавщица заворачивала в бумагу пузатую бутылку, Олег вдруг перерешил. В этот приезд он не виделся с Глебом и не знал, где его искать, в мастерской или дома. Он решил подняться к себе и позвонить Маковееву. И пока поднимался в лифте, все думал о том, обидное это слово «купырь» или нет. «Купырь. Ишь ты! — думал Олег. — И откуда он выковырнул такое слово? Вроде что-то есенинское». Когда-то, в молодости, Олег любил стихи. Но потом все забросил и не помнит, когда в последний раз держал книгу в руках. Поэтому, сколько он ни пытался вспомнить теперь Есенина, ничего у него не получалось.

«Ой ты, Русь… — всплыли с детства знакомые строки. — Ой ты, Русь моя, милая Родина. Сладкий отдых в шелку купырей».

В войну, когда немцы вплотную подступили к Ленинграду, Олег и его меньшие сестренки вместе со школой были эвакуированы в тыл, за Вятку. Детей разместили в большом двухэтажном доме на окраине поселка Белая Холуница. На лесных полянах и вдоль вырубок росло очень много этих самых купырей. Ребята охотились за ними, резали жирные их будылья, делали свистульки или очищали от кожицы, ели. Местные жители называли этот стеблистый сорняк пустошелем.

«Пустошель… да?! — горячился Олег. — Я покажу тебе, как обзывать!» — Он достал свою записную книжицу, где у него записаны были адреса, московские телефоны, список долгов и прочие важные вещи, и, отыскав Глебов телефон, позвонил.

Подошла Лариса. Олег попросил к телефону Маковеева.

— Глеб в командировке, — сказала она.

— И надолго он уехал?

— Он в Таллине. У него там заседание лотерейной комиссии. Завтра должен прилететь. А это кто спрашивает?

Олег не захотел называть себя. «Так. Значит, Глеба нет в Москве! — У Олега даже испарина выступила на лбу. — Тогда кто же звонил? Кто, помимо Маковеева, мог знать, что он, Олег, собирает объедки с чужого стола?»

Особенно обидно было слышать это слово «объедки». Оно никак не шло к нему. Он, Олег, и вдруг — объедки! Он, который сам любил щедро одарять всех цветами, покупками, ласковыми словами, и на тебе — объедала!

«А что, верно ведь! — заключил Олег. — С чего вдруг мне втемяшилась в голову мысль, что в чужой-то квартире, с чужой женой, которая прожила половину жизни с другим, я обрету счастье? Дурак!»

Настроение у него было прескверное.

Он порешил, что для поднятия духа ему нужно пропустить еще одну рюмочку. Он снял пиджак, повесил его на вешалку тут же, в передней, и — как был в «параде» — прошел на кухню. Достал из шкафа рюмку, свернул с горлышка «плиски» пробку, налил. И когда выпил, даже вкуса не почувствовал, настолько все ему было безразлично. Почему-то захотелось есть; он снял с газовой плиты сковороду, прикрытую тарелкой. Ножом приподнял тарелку. Среди подрумяненной картошки чернели котлеты.

Олег принялся ковырять вилкой пригоревшие котлеты. Ковырнул раз-другой и тут же бросил вилку. Задумался. Вспомнилось почему-то утро, когда он в первый раз явился сюда, на квартиру Маковеевых.

Олегу, выросшему в детдоме, всегда казалось, что где-то помимо той жизни, которой живет он, жизни, бедной душевными движениями и малоинтересной, есть совсем иная жизнь — красивая и возвышенная. Жизнь ради подвига, жизнь, устремленная в будущее. Встреча его с Маковеевым, продолжительные разговоры об искусстве рисовали его воображению мир людей идеальных. И вдруг он увидел Марину с бельем в руках, помятую после сна и растерянную, и на лице его выразилось разочарование. Он не мог понять сразу, отчего оно было, это разочарование, и лишь потом, когда Марина рассказала ему, что Глеб бросил ее и дочь, он все понял. За завтраком Олег сидел на этом же вот месте и, как он сейчас помнит, думал о Глебе. Думал, вот была у человека семья — жена, дочь, приличная квартира, теплый клозет, ванная, диван, шторы, занавески на окнах, книги. Да, и вдруг он это бросил и ушел к другой бабе, чтобы с нею заводить все сначала: дочь, диван, занавески… Зачем? Почему? Дурак, думал тогда Олег про Маковеева.

Но прошел всего лишь месяц с того дня, как он узнал все поближе и понял, что и люди искусства живут обыкновенной жизнью: добывают деньги, покупают диваны и занавески. И он, Олег, живет даже лучше их.

Олег покачал головой и вслух обронил:

— Дурак!

На этот раз уже не о Глебе, а о себе.

Олег налил еще рюмку, но только приготовился выпить, как вдруг кто-то звякнул в двери ключом. Он подумал, что это Наташа пришла из школы. И хотя Олег был изрядно навеселе и ему не хотелось показываться в таком виде перед девочкой, но он все же встал, чтобы встретить ее.

Но против ожидания вошла Марина.

— Олежек! — Она торопливо обняла его. — Как ты тут?

— Хорошо.

— Скажи, милый, как у нас с деньгами?

— Полный порядок! — сказал Олег бодро. Не в его характере было скаредничать и жаловаться на недостаток. Если сегодня есть деньги, значит, они есть, а завтра не будет их, завтра и решим, где их раздобыть. Так он считал и поэтому тут же достал из бокового кармана пиджака, висевшего на вешалке, пачку двадцатипятирублевок и потряс ими. — Вот!

— Я, знаешь, что прибежала? — торопливо заговорила Марина. — В ГУМе продают замечательные шубы из лисы. Лида Паршукова купила. Ты же знаешь, что я совсем раздетая… Я отпросилась с работы. Может съездим, посмотрим.

— Пожалуйста! — отозвался Олег с видимой охотой, но тут же, подумав, добавил: — Я только не знаю, насколько модно теперь носить лису?

— Ну что ты! Сейчас так трудно достать натуральный мех! А лисьи шубы теперь в самой моде.

— Раз в моде, тогда поехали.

— Ты позавтракал?

— Уже!

— Может, вызовем такси? — Марине не терпелось.

— Долго ждать! Поймаем у метро.

У «Сокола» они взяли такси и поехали. Через четверть часа Марина уже бежала на второй этаж универмага, где помещался салон мехов. Олег, шагая через две ступеньки, едва успевал за ней. На площадке перед дверьми салона толпился народ. Два или три милиционера с трудом сдерживали напор толпы, призывая всех к порядку.

— Кто последний? Кто последний? — спрашивала Марина у женщин, стоявших в хвосте очереди.

— Не мельтеши! — Олег взял ее за руку, отвел в сторонку. — Встань вот тут и жди. Я подам тебе сигнал.

Он отвел ее в сторону, а сам, разметав полы пиджака, размашисто, чуть ли не бегом устремился к двери салона. Сержант милиции, стоявший у самых дверей, пытался было преградить ему дорогу.

— Гражданин! Гражданин!..

— Сержант, друг! — Олег сделал вид, что он не может никак отдышаться, так он спешил. — Жена там! — он указал на салон. — Выбрала шубу, а червонцев не хватило. На такси скакал. Я на минутку. Вот, передам деньги!

— Знаем вас, все на минутку! — закричали на него со всех сторон женщины. — Нахалы! Прут и прут без очереди.

— Где ваша жена? — растерянно глядя на Олега, спрашивал сержант.

— А вон, вон! — указал Олег на какую-то женщину в салоне. — Нина!

Женщина обернулась на оклик; сержант уступил дорогу, и Олег в тот же миг скрылся в дверях салона. Очередники еще долго судачили по поводу нахалов, которые окончательно потеряли совесть. Посудачили, потрепали языки, да и перестали. И лишь только женщины в очереди успокоились, как Олег снова высунулся из двери, кивком головы поманил к себе Марину.

Марина не очень уверенно шагнула ему навстречу.

— А-а! — у сержанта вырвался вздох удивления.

— А-а! — заревела толпа — А это тоже жена?

— Нахал!

— Вытащить его оттуда!

— Не волнуйтесь! — спокойно заговорил Олег. — Волноваться вредно. — И к милиционеру: — Товарищ сержант, прошу вас, пропустите эту женщину. Это не жена, а наша покровительница. Кредиторша с толстой сумкой.

В руках у Марины и в самом деле была пухлая черная сумка. Женщины в очереди приумолкли. Милиционер убрал руку, загораживавшую вход. Марина переступила порог салона. Запах мехов, смешанный с острым запахом нафталина, показался ей самым благоуханным запахом, и она с благодарностью приникла к плечу Колотова.

— Спасибо, Олежек… Какой ты догадливый.

26

Марина выбрала шубу. Олег выложил перед кассиршей стопку ассигнаций. Кассирша пересчитала их, выбила чек на четыреста пятьдесят рублей. Продавщица сверила чек. Сняла с плечиков шубу, аккуратно завернула ее. Получился легкий и не очень громоздкий пакет. Олег, с некоторой растерянностью наблюдавший за действиями продавщицы, подхватил пакет и, пропустив вперед Марину, пошел следом за ней к дверям салона. Они не спеша прошли мимо разморенных жарой женщин, стоявших в очереди, и, сопровождаемые ропотом возмущения, спустились со второго этажа вниз. На углу проезда Сапунова они сели в такси и очень быстро вернулись домой.

Едва они вошли в переднюю, Марина тотчас же развернула пакет, надела шубу и, любуясь покупкой, стала вертеться перед зеркалом. Шуба была сшита кое-как, на манер старинного ямщицкого тулупа, с окладистым воротником, поэтому сидела она на Марине мешковато. Очертания ее фигуры терялись в этом грубовато пошитом куле. В шубе Марина походила на огромную рыжую гору — широка, неповоротлива, просторна. Несмотря на это, обновка ей понравилась. Поглаживая ладонью мех, Марина то и дело повторяла:

— Ах, какая красота! А легкая, легкая-то. Спасибо, Олежка! У меня никогда не было такой дорогой шубы.

Олег сидел на кухне за столом. Щурясь от дымка сигареты, он думал о чем-то не очень веселом. Марина сразу поняла это. Она подошла к нему, обвила руками его шею. От меха пахло нафталином и квасцами. Однако мех был пушист и мягок.

Марина склонилась и поцеловала Олега в щеку. Он отвернулся, погасил сигарету о край пепельницы и протянул руку за бутылкой.

Марина поспешно отставила ее.

— Олег, а тебе не кажется, что ты очень много пьешь?

— Надо же обмыть покупку, а то носиться не будет.

— По-моему, ты уже с самого утра обмываешь.

— А-а! — Олег взял из ее руки посудину, налил рюмку, выпил.

— У тебя плохое настроение?

— Да, киса.

— Почему? Может быть, ты не хотел, чтобы я покупала шубу? Сказал бы.

— Нет.

— Тогда объясни, в чем дело.

— Мне сегодня вымазали дегтем физиономию.

— Кто?

— Не знаю.

— Тебе кто-нибудь позвонил? — В голосе Марины он уловил тревогу.

— Ты угадала. Позвонил какой-то идиот. Спросил Ирину. Я ответил, что никакой Ирины тут нет. — Разгоняя дым ладонью, Олег пристально наблюдал за выражением ее лица.

— Ну и что? Ошибся кто-то телефоном! — Глаза ее забегали туда-сюда. Чтобы скрыть свое замешательство, Марина начала снимать с себя шубу. — Теплая, как печка! Запарилась… — Она вышла из кухни в переднюю, чтобы повесить шубу на вешалку. И не спешила возвращаться. — Рассказывай, рассказывай, я слушаю.

Но Олег не спешил с рассказом, явно выжидая, и ей пришлось вернуться.

— Да, конечно! Я так и сказал. Извините, сказал, вы ошиблись. Я подумал, что ослышался, поэтому переспросил: «Может, не Ирину, а Марину?» Парень, судя по голосу, молодой, но нагловатый. «А это кто?» Это он-то меня спрашивает. Я, ни о чем не подозревая назвал себя. Говорю: «Олег». А он мне: «У, падло, купырь! Откуда ты заявился? Объедки с чужого стола собираешь!»

— Это Глеб!

— Я звонил Ларисе. Маковеев в Таллине.

— Он, он! Я его знаю. — На глаза Марины навернулись слезы. — Подговорил небось кого-нибудь. Он завидует нашему счастью. Он мне теперь житья не даст. Он… он… — Она прижала руки к груди и, с трудом сдерживая рыдания, побежала в спальню. Сквозь полуприкрытую дверь донесся ее плач.

Олег нехотя поднялся, прошел за нею следом. Марина лежала на тахте и, уткнувшись лицом в подушку, рыдала. Олег присел рядом. Не зная, чем ее успокоить, погладил по плечу.

— Я ему… я ему как-то звонила! — Марина приподнялась, вытерла ладонью мокрое от слез лицо. — Я ему шуткой: «Глеб, пришли мне деньги на подвенечное платье». А он зло: «Что, выходишь замуж?» — «Да», — говорю. «За кого?» Ну, я и сказала ему. И он теперь нам мстит. Это он звонил. Я его знаю!

— Даже если бы и не он, — сказал Олег. — Подумаешь! Я ведь не ревнив, старуха! У всякой женщины, как и у мужчины, разные могут быть увлечения. Может, и у тебя был кто-нибудь, помимо Глеба. Мне наплевать. Просто я не люблю, когда меня оставляют в дураках. Вот и все.

— Ну что ты, Олежка! — Марина прислонилась к нему все еще влажной от слез щекой. — Я никого так не любила, как люблю тебя!

— Пум! Пум!

Олег поднялся с тахты и заходил по комнате: от тахты к балконной двери, от балконной двери к тахте, взад-вперед.

Лицо его было не столько печально, сколько задумчиво.

27

Ему было о чем призадуматься. В кармане у него всего-навсего сорок пять рублей. Даже при самой строгой экономии на эти деньги вряд ли можно прожить неделю. Прожить? А ведь нужны еще деньги на обратную дорогу. И деньги немалые. Где их взять?

Олег ходил по комнате, раздумывал, прикидывая так и этак. В конце концов, он решил обратиться за помощью к друзьям.

Было у него в Москве несколько к о р е ш е й, с которыми ему доводилось встречаться и на целине, и на севере. Он перебрал в уме всех и решил, что начать надо с Ивана Чуракова. Когда-то они работали с Иваном в одном автопарке, дружили. Вместе поехали на целину и жили весь тот памятный март в холодной землянке. Это его, Ивана, Олег взял с собой, когда пробирался в Кзыл-Ту к районному начальству. Потом, года два спустя, когда Олега выдвинули заместителем директора совхоза, Иван Чураков заступил на его место — бригадиром. Вскоре Иван женился. В жены взял Клаву Стешину, повариху. Нельзя сказать, что в бригаде не было девушек симпатичнее Клавы, но Иван выбрал ее. Клава была москвичка, смешливая такая девчушка с короткими косичками. С бригадирством у Ивана дело не клеилось: коренных целинников в бригаде осталось мало, а вербовочные, приехавшие с Украины и Кубани, были слишком требовательны. Сами работали за двоих и с бригадира спрашивали.

Поздней осенью, покончив с уборкой, Иван и Клава уехали в Москву в отпуск. Уехали, да и не вернулись. Чураков вскоре написал Олегу, просил его, чтобы он похлопотал о документах. Олег сделал все, о чем его просил Иван: и хорошую характеристику выхлопотал ему, и трудовую книжку со всеми отметками отослал.

Иван писал, благодарил. Но все это было очень давно. Писем этих не сохранилось, и Олег не мог теперь вспомнить адрес Чуракова. Не то в Химках жил Иван, не то в Коптеве…

«Надо разузнать в справочном бюро», — решил Олег.

Утром он не нежился, как всегда, в постели, а встал пораньше; побрился, принарядился и в одиннадцатом часу спустился вниз. Неподалеку от дома на углу сквера была будка «Мосгорсправки». Олег подал в окошечко листок, на который он заранее выписал все, что ему было известно об Иване Чуракове: год и место рождения, семейное положение и прочее. Его попросили зайти через час. От нечего делать Олег зашел в «Гастроном»; купил бутылку «столичной», закуски и с этой поклажей, погуляв по скверу, через час он вновь подошел к окошечку справочного бюро. Девушка молча подала ему форменный бланк, в котором значилось, что Иван Степанович Чураков, 1932 года рождения, уроженец города Ленинграда, женатый, в Москве не проживает.

«Черт возьми! Что же делать? — подумал Олег, разглядывая бумагу. Положение его было безвыходное — последние деньги свои он потратил на этот вот кулек. — А не махнуть ли мне к Пашке?»

С Павлом Хохловым они вместе работали в Хандыге. Павел жил за городом, в Царицыне. Как-то Олег вместе с ним летел из Якутии в отпуск и Хохлов затащил его к себе. Жил он в низком деревянном бараке неподалеку от станции. Комнатушка крохотная; жена, двое ребят — повернуться негде. Они посидели за столом, придвинутым к самому окну; за ситцевой занавеской ворчала жена, укладывавшая детей. Младший мальчик, карапуз лет трех, плакал и капризничал, и почему-то не хотелось ни пить спирт, привезенный с севера, ни есть «любительскую» колбасу, нарезанную ломтями на клочке газеты, постланной поверх не очень чистой клеенки. Посидев час-другой ради приличия, Олег засобирался уходить. Павел уговаривал остаться и, когда увидел, что друг его непреклонен, пошел проводить Олега. Было уже поздно; они шли по узеньким, плохо освещенным уличкам, и Хохлов, словно бы извиняясь перед Олегом, рассказывал:

«Я из-за этого барака и на север подался. Сейчас такое время, что за деньги все можно купить. Вот я и решил: махну на север, заколочу деньгу, куплю себе кооперативную квартиру».

Олег, не очень-то хорошо помнил, как отыскать Хохлова. Но делать ему было нечего и он решил поехать в Царицыно.

День был знойный, один из тех дней начала июня, когда над столицей к полдню поднимается сизое марево и даже в тени становится жарко. В электричке было полным-полно народу. Олег с трудом отыскал себе местечко. Он и не садился бы, постоял бы в тамбуре. Но руки у него были заняты и с кульками в, руках ехать было непривычно. Он занял хорошее место — у окна. Электричка тронулась, и сразу же народу поубавилось, будто движение утрясло, поуплотнило людей. В проходах стало свободнее. Олег огляделся. Откуда же столько народу в разгар рабочего дня? Ехали не только домохозяйки с авоськами и сумками, но и молодежь. Внимание его неожиданно привлекла девушка. Она сидела напротив него, но по другую, по левую сторону прохода. Девушка, поразила его своей свежестью, молодостью, и Олег то и дело поглядывал на нее. Ей было не более двадцати лет; лицо смуглое, обветренное; каштановые волосы пострижены коротко, но не так, как стригутся девицы теперь, по-мальчишески, просто не очень длинные локоны свободно и естественно спадали на плечи. Ветер, врывавшийся в открытое окно, теребил их, закрывал ей глаза, и девушка то и дело поправляла волосы, отбрасывая их со лба.

Она читала книгу. Взгляд ее был сосредоточен. Глаза, со строгим и красивым изгибом бровей опущены вниз; судя по всему, книга ей нравилась. Лишь изредка она отрывалась от чтения, чтобы перевернуть страницу или поправить волосы. Неожиданно девушка заметила взгляд наблюдавшего за ней Олега. Она вскинула на него глаза: не знакомый ли? Нет, не знакомый… А все ж смутилась под пристальным взглядом, оправила подол платья, который не прикрывал ее округлых коленей. Опять поглядела, и, словно желая сказать незнакомцу: «Ну, чего ты глазеешь?» — она опустила книгу на колени и тут же обняла рукой парня, сидевшего рядом с нею.

Тот улыбнулся, положил свою голову на ее плечо.

«Так! Значит, ты не одна, дорогуша, а с кавалером! — с грустью подумал Олег. Подумал, но не успокоился: нет, нет да и поглядывал на них. — Продешевила ты себя, милочка. При твоих чарах ты могла бы подцепить себе хахаля получше».

Парень был постарше девушки года на два, на три, но не более. Белобрысый, большеротый. Огромные ладони его лежали поверх абажура, завернутого в серую бумагу.

«Семейное счастье везут! — решил Олег. И какая-то тайная зависть к чужому счастью вдруг завладела им. — Надо же! — продолжал он рассуждать сам с собой. — Увалень, а какую девку себе отхватил! Пожалуй, и я такую-то красавицу на руках носил бы…»

И, наблюдая за тем, как они ласково относятся друг к другу, Олег подумал, что жениться надо молодым. В молодости все проще; отношения к девушке, женщине освещены тайной, внутренней радостью узнавания. В молодости чувства еще не огрубели. А теперь, в его годы, жениться — все равно что цыгану новую лошадь купить. Он знал уже разных женщин, знал, что и красивые бабы, вроде Ганны-хохлушки, бывают по сути своей отвратительны, капризны, вздорны, жадны к деньгам.

Олег втайне успокаивал себя тем что и эта — чернявая, с хорошенькой шейкой, — может быть, такая же, как и его Галина. Но, как ни старался он представить себе милое личико девушки, искаженное злобой, не мог этого сделать и потому на смену любованию ею являлась злость к парню.

«Ишь ты, обнял! — думал он о парне. — Тебе хорошо: в двадцать три года у тебя жена и квартира. А у меня в твои-то годы была лишь одна койка в общежитии. Даже чемодана своего не было!»

Парня клонило ко сну. Он откинул голову и закрыл глаза. Заметив это, девушка поудобнее подставила под его голову свое плечо, и он послушно прижался щекой к ее маленькому уху. Прижался и заснул.

Девушка, как ни в чем не бывало, перелистывала страницы книги.

Наблюдая за нею, Олег думал о Марине, о своей нескладной судьбе. И чем больше он думал обо всем этом, тем более убеждался в том, что правильно решил: во что бы то ни стало добыть денег на обратную дорогу.

28

На Песчаную Олег вернулся поздно, усталый и грустный.

Марина встретила его молчаливым вопросом: мол, где это ты пропадал весь день? Олег прочел этот вопрос в ее глазах, но ничего не сказал. Переодевшись, он прошел на кухню, подсел к окну. Посуда со стола еще не была убрана: Марина с дочерью недавно поужинали.

Олег достал из кармана халата пачку «дымка», но Марина опередила его.

— Обожди закуривать, — сказала она. Я купила вина с получки. — Марина открыла холодильник, достала бутылку «Шипки». — Налей, и я выпью. Наташенька перешла в десятый класс.

— О! А где же виновница?

— Убежала с подругами. Гуляют.

Олег налил рюмки. Чокнулись.

Марина выпила, а Олег только пригубил свою рюмку и тут же отставил ее.

— Ты чего?

— Не хочется, — Олег достал сигарету, закурил.

— Без меня пьешь, а со мной брезгуешь, — Марина отставила пустую рюмку, встала из-за стола.

Олег взял ее за тонкое запястье.

— Сядь, старуха!

— Мне некогда рассиживаться! Завтра Ната уезжает на дачу к деду. Надо собрать ее.

— Успеешь, соберешь. Посиди минуту, поговорить надо.

— Ну, говори. — Марина присела к столу.

— Вот какие дела, — Олег не спешил заводить речь о главном. Пососав сигарету, он стряхнул пепел, разумеется в тарелку. Марина тотчас же придвинула ему пепельницу. — Спасибо, — обронил Олег и снова стряхнул пепел в тарелку. — Значит, такие дела, старуха: не осилил я крутого подъема.

— Что, что? Какого подъема? — Марина рассмеялась.

— Думал, вытяну на третьей скорости. А подъем оказался крут, мотор заглох.

— Олег, брось чудить!

— Я серьезно.

— Тогда переведи на человеческий язык. Я не понимаю.

— Ну что ж! — Олег вновь стряхнул пепел в тарелку. — У меня к тебе большая просьба: раздобудь мне денег на обратную дорогу.

— Я так и знала! — Марина резко встала. — Ты с самого начала не думал ни о чем серьезном. Побаловался, пожил месяц в свое удовольствие — и был таков! А еще Глеба обзывал подонком!

Олег, не отвечая на ее упреки, сунул сигарету в тарелку, гася ее, подошел к Марине обнял ее за плечи.

— Не ругайся! Мне надо не так уж много — всего лишь триста рублей.

— Триста рублей! Ты с ума спятил!

Олег улыбнулся — точно такие же слова сказал ему и Пашка Хохлов. После долгих блужданий по новому микрорайону, строящемуся на месте бараков и старых дач, Олег отыскал Павла на пятом этаже дома-башни, в который еще въезжали новоселы. Друзья обнялись, расцеловались.

«Понимаешь, какой случай подвернулся! — радостно возбужденный новосельем рассказывал Хохлов. — Сколько лет я мотался по свету: вербовался на север, мерз в этой чертовой тундре, копил деньги, обивал пороги жилотдела. И вдруг бумага: «Уважаемый товарищ Хохлов, в связи с застройкой нового квартала ваш барак подлежит сносу». И, пожалуйте, вот вам новая квартира!»

Ободренный тем, что все у Павла так хорошо обернулось, Олег осмелел, заговорил о том, чтобы тот одолжил ему денег. Хохлов помрачнел, узнав, какая сумма нужна другу. «Триста рублей?! — вырвалось у него. — Ты с ума спятил!»

— Триста рублей! — повторила Марина. — И это ты считаешь немного?

— Ерунда! — возразил Олег. — У Наташи двое дедушек. С носу по сотне — уже двести. Да Надежду Павловну разорим на сотню.

— А зачем тебе уезжать? — Марина решила попытать его лаской. — Оставайся, живи, найдем тебе хорошую работу.

— Шофером такси?

— Ну почему? Папа наш со связями. У него много друзей. Похлопочет.

— Нет! — Олег поморщился от слова «похлопочет». — Это не по мне. Не умею я жить, считая каждую копейку, и ходить по узкой половице, которую тебе указали. Я только что от одного своего приятеля. Замерзали вместе в пургу. Ели, выковыривая по очереди ножом тушенку, из одной консервной банки Да если б он у меня, салага, попросил деньги взаймы, я б последнюю рубаху продал, а одолжил бы.

— Давай продадим шубу.

— Зачем? Носи на здоровье! — искренне вырвалось у Олега. — Я завербуюсь в более доходное место, чем эта якутская дыра. Подамся в Находку. Поступлю на корабль, который ходит в загранку. Заколочу деньги. Приеду, и тогда уж мы гульнем с тобой, старуха!

— И за какое же время ты думаешь «заколотить деньгу»?

— А какое это имеет значение? Год, два, три…

— Хорошо. Но обо мне-то ты подумал? Подумал, в какое положение ты меня-то поставил?! Все знают о наших отношениях — и родители, и на работе. Что они-то скажут? Я тебе… я тебе не девка… — Марина закрыла лицо ладонями и заплакала.

— Не надо устраивать сцен, киса! Я не люблю. — Но все ж, стараясь смягчить неприятность, Олег обнял ее.

— Оставь! — Марина неприязненно повела плечами. — Видите ль, он уезжает. А я что, должна ждать тебя, пока ты нагуляешься?

— Ты больше ждала. А тут от силы год-два.

— Я уж платье свадебное заказала! Со свидетелями договорилась! У меня дочь взрослая! — выкрикивала Марина.

Не известно, чем бы все это кончилось, не явись тут Наташа. Олег открыл дверь, поздравил с окончанием учебного года. И пока он с ней разговаривал, Марина успела привести себя в порядок. Через минуту-другую, расхаживая из угла в угол в просторной спальне, Олег слышал, как мать и дочь на кухне живо разговаривали и смеялись чему-то.

29

И снова — уже в который раз! — Олег пожалел о том, что он сменил мебель в Марининой квартире. Эта затея с тахтой во всю комнату обошлась ему боком. Он ухлопал уйму денег, но не получил взамен того блаженства, на которое рассчитывал. Судьба сыграла с ним жестокую шутку: теперь ему негде было укрыться от слез и обличительных речей Марины в эту долгую, мучительную для него ночь. Если бы в квартире была старая, маковеевская мебель, Олег лег бы теперь один на диване — и дело б с концом! Марина пошмыгала бы носом, лежа в своей постели, произнесла бы две-три обличительные речи да, глядишь, успокоилась бы. А теперь — пусть широка и просторна тахта, но она одна и некуда Олегу уйти от Марининых укоров и от горячих, обжигающих щеку слез ее. Марина то укоряла его, говоря, что он опозорил ее, воспользовавшись доверчивостью; то принималась ласкать его, уверяя, что он самый хороший на свете человек, и что она любит его до безумия и, если он уедет, она повесится или сойдет с ума.

Олег перенес все это поистине стоически.

Не помнил он, в каком часу заснул.

Но вот наступил новый день, а с ним и новые заботы.

Марина — тихая, робкая и вяло-послушная — поднялась чуть свет, собрала Наташу, и они ушли. До работы Марина должна была успеть еще отвезти дочь к Льву Михайловичу, чтобы она с ним могла уехать на дачу.

И как только мать и дочь ушли, Олег встал и еще в ночной пижаме, заспанный и небритый, прошел на кухню, опустился на колени и стал рыться в углу за газовой плитой, куда он ставил пустые бутылки из-под вина. Олег повыкатывал все посудины на середину кухни, потом помыл их под раковиной и сложил в рюкзак. Набросив на плечи плащ, он вскинул увесистую ношу на плечо и спустился вниз. На углу Песчаной улицы и Чапаевского переулка стояла не очень опрятная палаточка, где принимали стеклотару. Олег думал, что он будет первым, быстро сдаст посуду и к завтраку купит себе бутылку водки. Но когда он подошел к палатке, то увидел, что возле нее толпится народ. Десятка полтора мужчин, наспех одетых, с опухшими от перепоя лицами, стояли в тенечке. Только у двух-трех из них были сумки с посудой, большинство же держали пустые бутылки в руках.

— Кореш, скинемся! — предложил Олегу один из очередников.

Олег опустил рюкзак на землю, ничего не ответил.

Стеклотару еще не принимали. Наконец мужчины, стоявшие возле самого окошечка, задвигались, оживились. Олег пододвинул рюкзак поближе к стойке и начал выставлять из нее посудины.

— Гражданин, эти не принимаем! — грубо сказала приемщица.

— Почему?

— Ты что, с неба свалился?! Иностранные бутылки не принимаем.

Оказалось, что чуть ли не половина всех бутылок, которые он так старательно мыл, вытирал и приволок сюда на своем горбу, была из-под импортного коньяка, и посудины эти, очень красивые на вид, почему-то не принимали. Обозлившись, Олег повыбрасывал их в мусорный ящик, стоявший за палаткой. Причем, бросая, старался, чтобы они угодили друг в дружку, чтобы бутылки раскололись. И они кололись, и осколки фейерверком взлетали над мусорным ящиком, и какой-то небритый мужчина все пытался остановить Олега, говоря: «На Петровке и эти принимают. Не бей… не бей».

Однако, хотя половину посудин пришлось выбросить, оставшихся тоже было немало, на бутылку «столичной» хватило с лихвой. Олег купил поллитровку и, поддерживая рукой отяжелевший карман, поднялся к себе. Бросив рюкзак на пол, он снял плащ и чуть ли не бегом метнулся на кухню. Вынул из кармана брюк поллитровку, достал рюмку. Руки у него тряслись, и во всем существе, напряженном ожидании, было лишь одно желание: скорей, скорей открыть бутылку, налить водки в рюмку и выпить!

И вдруг, глядя на свои трясущиеся руки, Олег подумал: «Э-э, черт возьми, что же это я?! Так ведь вконец спиться можно».

Он опустился на стул и отставил рюмку. Обхватил руками голову.

С того самого дня, как Олег покинул детский дом, и вот до этого утра, он мало задумывался над тем, как он живет и зачем он живет. Жил легко, как оно жилось: работал, получал деньги, когда мало, когда много; тратил их. На что, не думал; зарабатывал снова и снова тратил, И вот только теперь первый раз за всю жизнь Олег задумался: а, в сущности, зачем он все это делал? Зачем зарабатывал? Зачем тратил? Ведь за всю жизнь он никого не осчастливил: ни своей работой, ни щедрыми подарками, вроде той же чертовой тахты. Не осчастливил и не сделал никого ни добрее, ни лучше.

И едва он подумал об этом, как щемящее чувство справедливой обиды ожгло все внутри: купырь. «Да! Да!» — твердил Олег сам про себя, вспоминая, тот телефонный разговор. Олег почему-то все больше и больше укреплялся в сознании, что обозвать его мог лишь человек, хорошо его знавший. И он стал припоминать всех, перед кем он раскрывал свою душу, не рисуясь, а запросто. И сколько он ни припоминал людей, встреч, выпивок, опять все сходилось на Глебе Маковееве. Именно с ним, с Маковеевым, он был более всего откровенен. Объяснялось это многими обстоятельствами. Во-первых, бездельем. Когда Олег позировал Глебу, то делать ему было нечего, кроме как точить лясы. Он рассказывал о своих увлечениях женщинами, о пристрастии к мотовству, к красивой жизни. Помимо безделья было и еще одно: Олегу хотелось выказать себя. Ну как же! Его рисовал художник, маслом, на полотне. Возможно, портрет повесят где-нибудь в Русском музее и (представьте себе!) даже сто лет спустя посетители музея будут останавливаться перед полотном и говорить с восторгом: «Какое умное лицо! Какая искренность во взгляде!»

Олегу хотелось быть и умным и искренним, поэтому он болтал без устали. Он не знал, чем угодить художнику.

В ту пору Олег жил с Галей Мищенко. Галя была, в общем-то, неплохая девушка: красивая, разговорчивая. Глаза черные, брови черные, косы черные. И статью видная. Несмотря на красоту, а может быть, именно из-за этой самой красоты жизнь у Гали сложилась не очень складно. В пятнадцать лет, сразу же после окончания школы в родном селе на Полтавщине, она уехала в Донецк и поступила в ФЗО. Работала на стройке штукатуром. Рано выскочила замуж, но не удачно. Муж, тоже строительный рабочий, пил, дебоширил. Она решила бросить все и уехать на целину. Первую весну работала в тракторном отряде прицепщицей, потом на стройке. Будучи завхозом, Олег сошелся с ней и устроил ее в столовую подавальщицей. Черноокая Ганна приносила обед, накрывала стол, одним словом, прислуживала им. Обедали они не спеша, как и подобает людям, хорошо поработавшим: пили вино, закусывали, вели умные разговоры. После обеда Галя собирала грязную посуду и убегала обратно в столовую, а Олег и Маковеев, разомлев от сытной еды, отдыхали часик-другой. Маковеев, как и подобает гостю, приваливался на тахту, а Олег садился напротив в кресло. На столе появлялись еще одна бутылка вина и кое-какая закуска, и они пили — тихо, без тостов, кто когда хотел — и все говорили и говорили.

Они говорили о женщинах. И, что редко случается у мужчин, говорили откровенно.

— Девчата у нас бедовые! — рассказывал Олег. — Ребят не стесняются. Быт такой — вся жизнь на виду. В первую-то весну — помните, как было? — уедут, бывало, в степь. Парень — тракторист, а прицепщицей у него девушка, вроде моей Ганны. День и ночь вместе. Спросишь иную: «Как жизнь, Маша?» А она: «Ничего, сходимся характером!» А сама смеется.

— Женщина — это ни с чем не сравнимое чудо природы, — вкрадчиво тихим голосом говорил Маковеев. — Самое высшее наслаждение в жизни — это миг обладания женщиной. Столько полотен, столько стихов и песен посвящено женщине. Но художника волнует и само созерцание тела, особенно если оно прекрасно! Ведь художник — все равно что врач. Помню, как все мы волновались, когда перед нами, студентами, предстала первая натурщица. Но потом привыкаешь. И все-таки когда перед тобой обнажается женщина, да если она к тому же хорошо сложена, то невольно испытываешь волнение, равное вдохновению.

— Ну, и вы много писали натурщиц? — нетерпеливо спрашивал Олег.

— Приходилось. Без натуры не может быть мастерства. Писать тело — самое трудное в искусстве. Во все времена все великие художники писали женщину: Рафаэль, Рембрандт, Веласкес, Гойя.

— Натурщица, наверное, стесняется?

— Когда как. Но есть натурщицы-профессионалы. Конечно, хорошо, когда художнику повезет. Когда жена или подруга красива и изящна. Тогда можно рисовать ее одну всю жизнь. Твою Ганну, к примеру…

— Ну, а ваша жена? — перебил его Олег.

— Гм-м! — этот вопрос озадачил Маковеева. — У моей Марины нет таких данных. Она женщина не яркая. У меня, признаться, были женщины поинтереснее ее. Но Марина помогла мне стать на ноги и за это я ей очень благодарен. Я хочу, чтобы ты познакомился с ней. Поедешь в отпуск, обязательно заходи!

Вспомнилось все ясно-ясно. И, вспомнив эти дружеские, откровенные разговоры с Маковеевым, Олег испытал вдруг какое-то непонятное для него самого волнение.

«Все-таки мы с Глебом друзья, — решил он. — А мужчин друзей не должна разъединять женщина. Какая бы она ни была, даже клад! — с иронией и к себе и к Глебу подумал он. — Уехать, не повидавшись с ним, было бы свинством с моей стороны!»

30

Мастерская Глеба помещалась в большом неуютном доме, похожем на старый, заезженный грузовик. Дом был такой же громоздкий, нескладный, обшарпанный. Острый запах скипидара и масляных красок ощущался тут повсюду, даже в вестибюле.

Сторож мастерских — благообразный высокий старик, сидевший в углу возле тумбочки с телефоном — приподнялся навстречу Олегу.

— Вы к кому, товарищ?

Но Олег на ходу бросил:

— Привет! — и, не задерживаясь, поспешил к лифту.

Он поднялся на четвертый этаж, прошел коридором. Полы в коридоре были выщерблены и неприятно поскрипывали под ногами.

Олег бывал тут не раз, поэтому сразу же нашел мастерскую Глеба. Он постучал. Но дверь была обита дерматином и вышел не стук, а словно кто-то царапал обивку. Олег постучал еще раз и, не услыхав приглашения войти, приоткрыл дверь.

— Можно?

— Да-да! — услыхал он голос Глеба.

Маковеев стоял перед мольбертом. В левой руке он держал палитру, а в правой кисть, которой писал. Услыхав скрип открываемой двери, Глеб выглянул из-за мольберта и, как показалось Олегу, попятился от неожиданности.

— А-а! — вырвалось у Маковеева, но в этом «а-а!» невозможно было понять, удивлен или испуган Глеб неожиданным появлением Колотова. Чтобы хоть на какое-то время оттянуть рукопожатие, Маковеев подошел к столу, стоявшему у окна, положил на него палитру и лишь после этого, вытирая руки о фартук, шагнул навстречу Олегу. — Здравствуй!

— Здорово, Глеб! — сказал Олег, стараясь держаться как можно непринужденнее, однако тоже не полез обниматься, как они делали всегда при встрече, да и руку протягивать не спешил.

— Проходи, проходи! — сказал Глеб. — Только ты извини, видишь, руки у меня, как у маляра. Выпачкаю.

— Ничего, я уже не раз мазан! А кто был мазан, тому бояться нечего, — пошутил Олег и, не ожидая, пока Маковеев закончит вытирать ладони, пожал ему руку у самого запястья. И это прикосновение сразу словно бы сняло ту отчужденность, какая была между ними еще минуту назад.

— Да! — воскликнул Глеб и впервые посмотрел из-под очков на Олега. — Я позабыл тебя поздравить.

— С чем?

— Как с чем?! С законным браком!

— А ты откуда знаешь?

— Звонила Марина, просила денег на подвенечное платье.

— Ну, и ты дал?

Ехидная улыбка на лице Маковеева мигом погасла. Он поправил очки и, кивнув на диван, стоявший в простенке, сказал примиренно.

— Садись!

Диван был старый, с высокой спинкой, с массивными валиками, обтянутыми вытертой до желтизны кожей. Пружины кое-где осели, да и кожа, судя по всему, во многих местах была порвана. Чтобы скрасить эти изъяны, диван покрыли ковром.

«Небось подарок дедушки Льва Михайловича!» — подумал Олег присаживаясь. Пружины под ним запели на все голоса, но сидеть на диване все равно было приятно.

— Извини, что помешал, — сказал Олег. — Но я не надолго.

— Ничего!

— Ну, как ничего! — Олег приглядывался к мастерской, отыскивая глазами новые полотна, которые обычно Глеб для просушки вешал на заднюю, глухую стену. — Ты небось созидаешь шедевры.

— Какое там! — Глеб сразу как-то погрустнел. — Шедевры будем создавать потом! Сейчас работаю исключительно для комбината.

Олег взглянул на мольберт. На полотне, почти что завершенном, был изображен Михаил Иванович Калинин. Сидя в тени ветел, Михаил Иванович отбивает косу, готовясь к выходу в луга. Из-за плетня за ним наблюдают деревенские мальчишки: босые, нестриженые, в заплатанных рубахах. Росное утро. Черные крыши изб.

Из рассказов Маковеева Олег знал, что это его дипломная работа. Название картины: «В родной деревне».

— Пишешь повторенье? — спросил Олег, кивнув на холст.

— А-а! — Маковеев поморщился. — Если б повторенье! А то не помню уж, какое, может, десятое, может, двадцатое. Просят. То для детского сада, то для колхозного клуба. Заключил тут договор на картину для юбилейной выставки, но еще не принимался.

— Тогда зачем же это пишешь?

— Деньги нужны! — Глеб снял очки и в лице его появилось что-то бабье: оно стало округлым и потеряло ту многозначительность, которую ему придавали стекла в толстой пластмассовой оправе. — Один в упряжке, а воз вон какой везу! Марине каждый месяц полсотни выложи, а тут жена, теща, дочь. Дачу начал строить. Ухлопал уйму денег, а конца еще не видно.

— Н-да! — протянул Олег сочувственно, хотя он не очень-то вникал в сущность жалоб Маковеева. Его внимание привлекли этюды, висевшие на стенах. Были тут и старые, которые видел Олег, и написанные, судя по всему, недавно. К ним-то, к новым работам и присматривался он, стараясь понять, что волнует и занимает теперь Маковеева. На каждом из этих полотен была изображена одна и та же женщина. Вот она лежит на диване поверх туркестанского ковра (того самого, на котором сидел Олег); она лежит на боку, спиной к зрителю; руки подложены под голову; длинные ноги с сухими, поджарыми икрами вытянуты. Вот она кормит младенца грудью. Женщина сидит на тахте, покрытой яркой кошмой. Левая нога для удобства поставлена на стульчик; правая слегка отставлена в сторону… И хотя на каждом полотне лицо женщины не было изображено, однако по длинным ногам, по локонам волос, по шее, усеянной родимыми пятнами нетрудно было догадаться, что это была Лариса Чернова.

«А она так себе баба!» — подумал Олег.

Маковеев вдруг заметил, что Колотов разглядывает его новые этюды. Он быстро встал с табурета подошел к стене, закрыл этюды полотняной шторкой.

— Это еще не оконченная работа, — сказал Глеб и, как бы желая сгладить свою бестактность, добавил оживляясь: — Давай-ка лучше пропустим по рюмочке! — Он засуетился, высвобождая место на столе, заставленном какими-то глиняными вазами с кистями, флаконами разбавителя, палитрами с засохшей на них краской и всякой прочей чепухой. И, суетясь, меж делом рассказывал: — Вчера у одного моего дружка… да ты знаешь его, у Андрея Хилкова, открылась выставка на Кузнецком. Ну, после вернисажа шашлык, конечно! Так у нас заведено. Андрей в своей мастерской полы перестилает, поэтому собрались у меня. Шашлыку, водки было! Мясо Андрей сам разделывал. Мякоть — на шашлык, а ребра и все прочее мы всегда отвариваем отдельно в эмалированном ведре. Потом все сходятся «на доедки». Вот! — он показал Олегу ведро. — Может, разогреть?

— Зачем? — отозвался Олег. — Или мы не были на целине!

— И то, — согласился Маковеев.

Они выпили, потом каждый из них вынул из ведерка по куску холодного мяса и стал есть. Олегу есть не хотелось, да и пить тоже; он положил ребрышко на обрывок газеты, постланный Маковеевым вместо скатерти, и спросил Глеба про его житье-бытье:

— Ну, как твоя? Как Лариса? Как дочка?

— Ничего, все здоровы.

— Значит, ты доволен?

— Да как тебе сказать? — Обглодав косточку, Глеб бросил ее в корзину, стоявшую возле стола. — Если честно говорить, все бабы одинаковы! Я убедился в этом. Идеи их интересуют лишь до тех пор, пока они нас обхаживают. А как только они тебя обратали, то все! Им от тебя лишь одно нужно — приноси домой деньги. Занавески, люстры, ковры, дачи — все это требует много денег. А деньги можно заработать только в комбинате. Выполнил заказ — получи! И вот пишу повторения, — он кивнул на мольберт. — Каждый день малюю одно и то же: белая рубаха, зеленая ветла, черные крыши. Я позабыл даже цвета всех остальных красок.

— Работа! — Олег вздохнул. — Она везде одинакова. И я баранку кручу — то влево, то вправо. Третьего не дано.

Ему хотелось хоть чем-нибудь утешить Маковеева, и, чтобы рассеять его грустные размышления, он заговорил про то далекое, но очень памятное для них время, про целину.

— А помнишь веранду, на которой ты меня писал? — сказал Олег. — Как хорошо мы тогда прожили неделю!

— Ну как же! — восторженно подхватил Маковеев. — Вообще в то время я испытывал необыкновенный взлет. Все годы, связанные с Казахстаном. Особенно первая целинная весна. Как я писал тогда! Как писал! Днем натура: портреты ребят, пейзаж, пахота. А вечером грунтовал холсты, готовил картон, и мысли мои только и заняты были одним — делом: а что буду писать завтра? А какой сюжет еще не написан? Да-а! То были памятные дни.

— Нам ведь в бригадах тоже доставалось! А никто из нас не искал легкой работы. — Олег откинулся на диван и, глядя на оживленное, взволнованное воспоминаниями лицо Маковеева, добавил с грустью: — Это оттого, что была мысль. А когда есть мысль, то живется легче.

— Я тогда, в первую весну, знаешь, сколько работ приволок? Грузовик к самолету подавали!

— А жратва! Привезут обед, а вместо чая соленая водица. Помнишь?

— Ну нет! — возразил Глеб. — Я был на особом положении. Меня кормили хорошо. Директором в «Красноармейском» был толковый мужик, отставной генерал. Он, бывало… — Маковеев замолк на полуслове, улыбнулся. — Что-то я сегодня все о себе да о себе! Как ты-то живешь?

— Я-то как живу? — подхватил Олег. — Что обо мне спрашивать? Я купырь.

На лице Глеба не выразилось ни испуга, ни удивления. Оно по-прежнему оставалось спокойным, даже чуточку грустным.

— Купырь? — повторил он рассеянно. — А что это такое?

— Не знаешь? Сорняк такой. Стебель у него жирный, крепкий, а внутри пустой. За это его еще пустошелем зовут.

— Не знаю, — искренне признался Маковеев. — Я на юге вырос, в Темрюке. Там плавни, камыш. А купырь? Нет, не встречал.

31

Они стояли на перроне Ярославского вокзала. Олег уже устроился в купе — побросал в багажник вещи, снял плащ и шляпу — и теперь стоял возле вагона, курил. Марина — в белом платье, которое она пошила для свадьбы, помолодевшая и красивая — с грустью глядела на него.

До отхода поезда оставалось еще минут восемь — десять. Говорить им было, в общем-то, не о чем, поэтому последние минуты были особенно тягостными для них обоих.

Был вечер, поздний июньский вечер. Зной уже спал, небо покрылось сизой дымкой, а наверху высветлилось. Но звезд еще не видно было и фонари на перроне еще не горели.

— Олежек, ты завтракай и ужинай у себя в купе, — заботливо заговорила Марина. — А обедай в ресторане. Хоть раз в день, но горячее обязательно надо есть.

— Ладно! — обронил Олег, и, чтобы с языка не сорвалось то единственное слово, которое хотел, но не мог произнести, он откусил кусочек мундштука сигареты, тот, что был с ватой, и выплюнул его на асфальт.

Все эти дни после свиданья с Маковеевым Олега подмывало спросить у Марины: кто звонил тогда? Кто, помимо Глеба, знал о том, что он, Олег, «объедки с чужого стола собирает»? Теперь он знал наверняка, что у Марины был еще кто-то помимо Маковеева. Но кто именно, он не знал, и это мучило его. До этого Олегу никогда не случалось ревновать. Он легко сходился с женщинами и легко оставлял их, и ни одна не устраивала ему ни сцен, ни грязных потасовок, как иногда устраивают некоторым. Он щедр был с ними, с женщинами, и, в общем-то, не обманывал их, да и они его. И теперь он все думал о том: неужели Марина провела его? Ему еще ни разу не приходилось оставаться в дураках, а тут, выходит, он был околпачен.

Теперь ему хотелось одного — скорее вернуться в Хандыгу к ребятам, засесть за баранку и крутить ее налево и направо, раз уж третьего ему не дано! Он прикидывал в уме так и этак и решил наконец, что надо купить билет на поезд до Находки, коль уж обмолвился Марине, что хочет завербоваться матросом на корабль. Сядет он в экспресс «Россия», доедет до Читы, а там в самолет и через два часа в Якутске. И, приняв такое решение, он успокоился, снова стал прежним Олегом: неунывающим, озорным, веселым. Его настроение передалось Марине, и она воспрянула духом. Всю неделю стирала, готовя его в дорогу, хлопотала о деньгах. Разумеется, Марина начала с матери. Разговор предстоял щепетильный, ей не хотелось вести его по телефону, пришлось самой ехать к Надежде Павловне. Мать хоть и поворчала, но денег дала. Потом звонок отцу с обычным: «Папочка, как ты живешь? Ничего! Не можешь ли ты одолжить мне хоть немного денег? Нет, нет! Я сама приеду». В заключение звонок тетушке Серафиме, и тоже, разумеется, о деньгах, но уже без всяких намеков на скорые перемены.

И вот они стоят на перроне; вечер; экспресс отходит через десять — восемь минут. Еще не все пассажиры сели. Бежит какой-то сухопарый майор с чемоданом; за ним, тяжело дыша, спешит женщина: выцветшие волосы, загорелые ноги — возвращается с юга.

«Да-а, — подумала Марина, — так и не съездили на юг». А вслух сказала:

— Олежек, еды у тебя много. Ешь сначала колбасу и помидоры, а то попортятся. Консервы успеешь.

— Ладно, — сказал Олег.

— Ты напишешь с дороги?

— Обязательно!

— Я буду ждать.

Марина взяла Олега за руку и прижалась к его плечу. Ей вспомнился почему-то тот теплый майский вечер, когда она, прогуливаясь в сквере перед аэровокзалом, поджидала самолет, на котором должен был прилететь Олег. Светило солнце, отражаясь в лужах. Лопались тополиные почки. Как тревожно и радостно было у нее на сердце!

И вот куда все это девалось?

Марина смотрела на редких пассажиров, сновавших по перрону, и мысли ее путались. Завтра она снова будет одна и надо рано вставать, и бежать на троллейбус, и толкаться в метро.

— Я завидую тебе! — сказала она. — Поедешь через всю страну. Увидишь Волгу, Урал, Сибирь, Байкал.

— Это да! — Олег бросил сигарету. — А за чем дело, старуха! Напишу, кати ко мне!

— А Наташу на кого бросить?

По радио объявили, что до отправления скорого поезда «Россия» осталось пять минут. Проводница попросила пассажиров пройти в вагон.

— Ну, бывай! — Олег обнял Марину, поцеловал.

Она прижалась к нему и затихла. Расставанья эти Олег очень не любил: какие-то пустые, ненужные слова, слезы… Олег отстранил Марину и легко шагнул в тамбур. Через минуту его сутуловатая фигура мелькнула сначала в одном, затем в другом окне. Марина машинально пошла по перрону вперед, к его окну. И, пока шла не заметила, как тронулся экспресс.

Вагон поплыл, грустно покачиваясь, будто ему не хотелось отправляться в эту долгую дорогу, судьба которой — соединять или разъединять людей.

1973 г.