Прощание еврейки

Третья мировая

В 1969 году вся страна готовилась к столетию со дня рождения Владимира Ильича Ленина. Собственно, до юбилея оставался еще год, но успеть предстояло много чего.

У Баси Соломоновны Мееровской были собственные соображения по поводу надвигавшегося юбилея. Она пребывала в уверенности, что в 1970 году, утром 22 апреля, начнется Третья мировая война.

Сидя за швейной машинкой “Зингер” и “комбинируя” очередное платье для внучек-толстушек, которые ни в один детский советский размер не влезали, Бася Соломоновна напевала:

- Майнэ страдание знает один только Бог.

Бася Соломоновна выходила во двор и беседовала с соседками. Слушали ее всегда внимательно, потому что Бася Соломоновна считалась умной.

- Ну и вот, ОНИ же обязательно приурочат к столетию, - делилась своими подозрениями Бася Соломоновна. - Потому что это должно быть неожиданно. У людей праздник такой, день рождения вождя, в Москве все отмечать будут, тут они и ударят.

Они - значит, естественно, американцы.

Соседки интересовались:

- Бомбу сбросят или как?

- По-разному. Где бомбу, а где не бомбу. Ой, вэйзмир…

- Да… Мы-то пожили. А внуки… Господи, Господи…

Погоревав несколько минут, разговор сворачивал в другое русло:

- А вы сколько сахару в сливу ложите?

Бася Соломоновна подробно отвечала. Потом объясняла, как нужно делать компресс, сколько водки лить, и что бумага должна быть пергаментная, чтобы не протекала.

Соседки с бумагой соглашались, а насчет водки сомневались - купят бутылку для компресса, обязательно муж или сын вылакают. Так нельзя ли чего придумать, чтобы вместо водки.

Бася Соломоновна отвечала, что можно и без водки. И даже лучше - картошечку в мундире сварить и так, в мундире же, размять.

Соседки кивали: Бася Соломоновна - золотая голова.

Поговорив таким манером, Бася Соломоновна шла домой и снова садилась за машинку.

Возвратилась дочь Вера - инструктор лечебной физкультуры.

Явился с работы зять Миша - непьющий прораб, потому что еврей.

Накрывая на стол, Бася Соломоновна принялась за свою тему:

- Миша, что говорят насчет столетия?

- Все хорошо, Бася Соломоновна. Готовимся. 102 процента. Центральный кинотеатр достроим. В районах клубы доведем. Успеем. Я вот придумал, чтобы потолок в кинотеатре обклеить картонными поддончиками из-под яиц. Ну, покрасить, конечно. В голубой цвет, к примеру. Начальству рассказал. Приняли идею.

Бася Соломоновна обрадовалась:

- Сам придумал? Молодец, Миша. И премию выпишут?

- Не знаю.

Бася Соломоновна на мгновение задержала разливную ложку над супницей, и, осторожно ставя полную тарелку с борщом напротив зятя, добавила:

- Кушай, Миша. У тебя работа нервная.

Потом налила борщ дочери, потом внучкам-толстушкам.

Потом - половинку тарелки себе.

За чаем, когда внучки, убедившись, что ничего мучного и сладкого больше не предвидится, выползли из-за стола, Бася Соломоновна возвратилась к главному:

- Миша, положение серьезное. Скоро война.

Миша, с шумом размешивавший сахар в чашке, выразительно посмотрел на Веру.

Вера натренированно перевела стрелки:

- Мама, Миша устал. Сейчас он пойдет отдыхать, газеты почитает. Потом поговорите…

Бася Соломоновна поджала губы. С дочерью о текущем моменте она говорить не собиралась, и дочь это знала. Значит, нужно переждать час-полтора, пока Миша прочтет газеты, и затем наконец обсудить проблему.

Однако Миша заснул с газетой. Разговора не получилось.

Приехали родственники из Киева - брат Баси Соломоновны Оврам Погребинский и его жена Люся. С Оврамом на эти темы говорить было бесполезно - он мог рассуждать только про футбол, а с Люсей стоило попытаться.

Люся - курящая одну папиросу за другой фронтовичка, донская казачка, похожая на еврейку больше, чем Бася Соломоновна, выслушала со вниманием и попросила “не волновать Абрашечку, потому что у него диабет, как ты знаешь, Бася”.

Люся за словом в карман не лезла (этим-то она и покорила, как утверждала Бася Соломоновна, Оврама Соломоновича на фронте, где они и познакомились. У Оврама Соломоновича жена и четверо детей погибли в оккупации, у Люси ребенок умер еще до войны, так что все одно к одному) и набросилась на американцев:

- Ну ты подумай, Бася, они же во Вьетнаме что делают… Так то Вьетнам! Там же люди неграмотные, бедные, затурканные. А у нас! И что ж, мерзавцы, начнут войну против Советского Союза? Знаешь, если даже они бомбу сбросят, у нас тоже бомба найдется! Так что тогда уж - ни нас, ни их! Чтобы знали, гады ползучие! Куклуксклановские морды! Недобитые! - смачно добавила Люся последнее слово.

Бася Соломоновна согласилась - да, тогда уж ни нас, ни их.

Бася Соломоновна не сомневалась, что Людмила Ивановна поделится соображениями по поводу Третьей мировой с киевской общественностью. Бася Соломоновна жалела только, что на нее, Басю Соломоновну, Люся ссылаться не станет. Люся была хоть и хорошая женщина, но немного завистливая насчет чужого ума.

Через некоторое время из Киева приехал Мишин старший брат Вова, демобилизованный в чине капитана в 1949 году и с тех пор работавший по снабжению на военном заводе.

Приезд Вовы явился неожиданностью. Потому что с Мишей они почти не общались.

И вот Вова без звонка приехал в Чернигов к Мише и позвал его прогуляться. Это после обеда, за которым не было сказано ни слова.

Миша гулял минут сорок, а когда вернулся, то сказал, что Вова уехал и попрощаться не зашел, так как опаздывал на автовокзал.

Весь вечер Миша молчал.

В доме было тихо, как перед бурей.

Наконец Миша пригласил Басю Соломоновну пройти на кухню.

Состоялся следующий разговор.

Миша: “Бася Соломоновна, вы знаете, как я вас уважаю”.

Бася Соломоновна: “Да, Миша, я это всегда знаю”.

Миша: “Бася Соломоновна, Вова рассказал мне, что вы распускаете слухи, за которые по головке не погладят”.

Бася Соломоновна: “Какие слухи, Мишенька? Вейзмир! Что Вова тебе наговорил?”.

Миша: “А такие слухи, Бася Соломоновна, что в год столетия Ленина американцы начнут войну и сбросят на нас на всех бомбу”.

Бася Соломоновна: “Вейзмир, Мишенька! Я Вове такого никогда не говорила! Я же с ним и при тебе не разговариваю, а без тебя мне и в голову не взбредет ему хоть слово сказать! Ведь все на твоих глазах!”.

Миша: “Бася Соломоновна, вы это Люсе говорили? Про войну?”.

Бася Соломоновна: “Ну, говорила…”.

Миша: “Бася Соломоновна, вы Людмилу Ивановну хорошо знаете?”.

Бася Соломоновна: “Хорошо знаю”.

Миша: “Так зачем же вы ей такие вещи передаете? Вова говорит, что она по всему Киеву рассказывает про то, что с Третьей мировой - дело решенное, и что у нее точные сведения. А Вова на оборонном заводе работает… И должность у него такая, что он со всякими тайнами военными связан. Да мало ли что… Вы же знаете, Люся не остановится. Она куда надо письмо настрочит, чтоб меры приняли насчет войны. А с Вовы спросить могут. На него же сразу подумают, что он военную тайну Люсе разболтал. Как же так вы, Бася Соломоновна, безответственно поступаете? А от Вовы и ко мне ниточку протянут, вы же знаете, как это делается”.

Бася Соломоновна оцепенела. Ужас объял ее. Она разрыдалась. И, сморкаясь в край коричневой, послевоенной (Второй мировой) кофты, запричитала:

- Мишенька, прости меня… Но ведь все говорят…

Миша припечатал:

- ТЕПЕРЬ все говорят, Бася Соломоновна. Но первой сказали вы!

Бася Соломоновна гордо вскинула голову, и прозрачная капля повисла на кончике ее носа. “Вот именно, я, а не Люся!” - Бася Соломоновна с трудом удержалась, чтобы не произнести это вслух.

Назавтра Бася Соломоновна отправилась в Киев. Она хотела поговорить с Люсей.

Люся божилась, что ничего никому “специально” насчет Третьей мировой не рассказывала. Только Фридочке - Вовиной жене. А уж кому Фридочка могла рассказать - дело темное. То есть ясно, что Фрида раззвонила всем. И конечно, своему дяде-зубнику. А у того клиентура ого-го.

Бася и Люся думали, как быть.

В комнату вошел Оврам. Женщины рассказали о Фридочке и ее поведении.

Оврам решил поехать к Фридиному дяде, которого отродясь не видел, и под видом обыкновенного пациента разузнать, что тому известно.

Фридин дядя работал на дому и принимал только по рекомендации. “Свои” со стороны Погребинских никогда у него не лечились и в глаза не видели, так как он брал большие деньги.

Сейчас же Люся позвонила Фриде и попросила адрес дяди для “одного своего хорошего знакомого начальника”. Фрида дала.

Через полчаса все втроем - Оврам, Люся и Бася были в приемной дяди. Оврам держался за щеку и натурально стонал. Его пропустили без очереди.

Через пять минут он выскочил из кабинета и, схватив женщин под руки, выскочил с ними на улицу.

Он рассказал, что только успел намекнуть насчет Третьей мировой, как дядя заорал, вытащил его из кресла и обозвал паникером.

Видно, Вова и с ним провел разъяснительную беседу.

Дело принимало серьезный оборот. Если Вова решился говорить на такую щекотливую тему с Фридиным дядей - опасность и в самом деле нависла над всеми, КТО ЗНАЛ про начало Третьей мировой.

Оврам, Люся, Бася приехали домой и стали рассуждать.

Выяснилось, ко всему, что Люся-таки делилась соображениями не только с Фридой. Но и с товарками у себя на обувной фабрике. И в очереди в молочной на Борщаговке. И в мясном магазине на Подоле - как раз хорошую свинину давали, очень уж долго стоять пришлось, не молчать же! И в галантерее на Крещатике. И на Бессарабке. И в больнице, когда сдавала Абрашины анализы. И в сберкассе на Печерске, когда платила за квартиру. И на автобусной остановке в Дарнице. И в метро, не помнит, на какой станции.

Ну и, конечно, Фридочке. Фрида рассказала дяде-зубнику и Вове. Вот и все.

Бася разволновалась. Весь Киев уже знал. И конечно, сам товарищ Шелест в курсе.

Что касается Чернигова, то в тамошнем обкоме партии уж и подавно все было известно, потому что в одном доме с Басей Соломоновной жила теща обкомовского электрика и захаживала к ней за советом по перелицовке. И с ней про Третью мировую Бася, разумеется, беседовала.

А раз так - знали и в Москве. Не станут же такую информацию держать при себе начальники в Чернигове и в Киеве.

Однако информация просачивалась и в другую сторону. В Чернигове, где ввели в строй крупнейший в целой Европе камвольно-суконный комбинат и стояли две авиационные части, безусловно, действовали американские шпионы. Не говоря о том, сколько их обреталось в Киеве. Так что в самой Америке - от своих черниговских и киевских шпионов - наверняка прознали о том, что Бася Соломоновна разгадала планы Третьей мировой.

Но если всем все известно - значит, наши предупреждены и, стало быть, начеку. Так американцы, лишенные преимущества внезапного нападения, рыпнуться не посмеют.

Вины за собой Бася Соломоновна не видела. Обвинить могли только в одном: что она мешает работать ответственным органам, которые и без нее знают, что делать.

Прощаясь с Оврамом и Люсей, Бася Соломоновна кротко проговорила:

- Я все возьму на себя.

Бася Соломоновна решила больше ни с кем не говорить. Раз так вышло и ее язык такой вредный для родственников. Вредный по мизерному, частническому, разумению.

Приехала в Чернигов - и замолчала. Молчала полгода. Только “да”, “нет”. И таяла как свечка.

Миша и Вера волновались, хотя особо им было некогда - работа, дети.

В начале 1970-го Бася Соломоновна скончалась.

И 22 апреля никто не поблагодарил Басю Соломоновну, пусть и посмертно, за предотвращение Третьей мировой войны.

Молитва

Все, конечно, помнят, как в Ираке, когда ловили Хусейна, один тамошний крестьянин из берданки подстрелил американский военный вертолет и получил за это кучу денег от Саддама. И стадо баранов в придачу.

Шуму было много. А чего удивляться? Ведь все-таки пуля, все-таки оружие применил. Прицелился, попал - ну и молодец.

А вот другой случай.

В Москве в Шведском тупике жил человек. Имел трех сыновей, дочку и жену. По паспорту он был еврей - Вихнович Самуил Яковлевич. А так - никогда ни в чем еврейском никто его не замечал. Тем более что жена русская. Работал Вихнович на швейной фабрике.

Потом вдруг война. Жена с дочерью уехали в эвакуацию, сыновья пошли на фронт. А Самуил Яковлевич остался. Во-первых, потому что фабрикой руководил, это ответственный пост, а Вихнович в партии состоял. Во-вторых, он за эвакуацию жену осуждал: “Мы тут, в тупике, всю жизнь с тобой прожили. И теперь вы напрасно едете, потому что Москву не сдадут. Наши сыновья-добровольцы на фронте, а вы им недоверие оказываете”.

Остался Вихнович на хозяйстве. Но, проживая в большой коммунальной квартире, был не один. Пара старух тоже остались, женщина безмужняя, с сынишкой Юрой 10 лет. Так что Самуил Яковлевич оказался под присмотром. Столовались все вместе - в каждой комнате по очереди. В комнатах, а не на кухне, - это по настоянию Самуила Яковлевича, чтобы как до войны. Старухи картошечки сварят, супчику. Все продукты вместе складывали. Зашить-заштопать, обстирать - тоже.

И так вышло, что из всей квартиры - только у Самуила Яковлевича сыновья воевали. Их писем, известий с переднего края, квартирное население очень ждало. Читал письма Самуил Яковлевич сначала наедине, у себя, потом у себя же - вслух, для всех. Потом читал Юра, это когда Самуил Яковлевич на работу уходил и старухи оставались одни.

Письма от жены с дочкой приходили чаще, но их Самуил Яковлевич никому не показывал, потому что они общественного значения не имели.

Дежурить на крышу (зажигалки топить или сбрасывать), когда наступала очередь их квартиры, Самуил Яковлевич всегда ходил сам, маму Юркину на крышу не пускал, а старух тем более. Те из дому почти не выходили, только в очередь за хлебом вызывались, имели опыт еще с империалистической.

И вот однажды в такое дежурство, летом, в ночь с 7 на 8 июня 1942 года, Самуил Яковлевич поднимается на крышу, смотрит в небо. Чистое-чистое. Звезды мигают. Вся Москва как на ладони - если вниз и вдаль посмотреть (дом шестиэтажный, крепкий, 1879 года постройки). Правда, темень - светомаскировка, но различить кое-что можно.

Прошло часа два дежурства. Ничего. И тут рев самолета. Прямо над головой Самуила Яковлевича. Как машина подкралась к человеку - непонятно. Но прямо над головой ревет, даже вроде пикирует. В руках у Самуила Яковлевича большой совок - песочный, корзина с песком рядом, ведра с водой, кочерга неподалеку. Он же для зажигалок готовился и настраивался. А здесь самолет.

Надо заметить, что Юра часто без позволения ночью прибегал на крышу. Посмотреть, помочь. Самуил Яковлевич его гнал, но крыша большая, не прогонишь.

В тот самый момент, когда самолет куражился над Самуилом Яковлевичем, Юрка прыгал рядом и показывал язык немецкому асу.

Сколько кружил самолет над их головами - неизвестно. Покружил и дальше полетел. Только тогда Самуил Яковлевич пришел в себя. Совок отбросил, с силой, с грохотом. Руки над собой вскинул, кулаки сжал и прошептал: “Бог Исаака, Авраама, Израиля! Покарай его! Покарай его!”.

И в ту же минуту, средь ясного, как говорится, неба, прогремел гром, блеснула гроза - прямо огнем полыхнуло.

Юрка вцепился в Самуилов пиджачок, страшно. А Самуил Яковлевич кричит, машет кулаками в сторону улетевшего самолета: “Я проклинаю тебя! Я проклинаю тебя!”. И что-то подобное.

И самолет, еще видный вдалеке, вспыхнул и ринулся вниз. Ну, черный шлейф и так дальше.

Юрка орет, Самуил Яковлевич стоит как вкопанный и показывает рукой в сторону бывшего самолета: “Смотри, мальчик, мы победили!”.

Утром к Самуилу Яковлевичу зашла Юркина мама и попросила пуговицу - пришить к штанам сына, так как он все время куда-то тратил пуговицы. Тогда у мальчишек была мода торговать на толкучках домашними пуговицами. Или того хуже - на Тишинке у зевак пуговицы срезать, а на Палашах продавать. И наоборот. На выручку покупали табак, доход пускали в дым.

Самуил Яковлевич уже много пуговиц посрезал с сыновней одежки и передарил Юрке. Хоть всякий раз и предупреждал, что в последний, и что про Тишинку и Палаши ему отличнейшим образом известно.

На просьбу об очередной пуговице Самуил Яковлевич ответил согласием, но попросил, чтобы Юрка зашел к нему лично.

Юрка явился, стал канючить, что пуговицы теряются, так как мама слабо пришивает - ниток жалеет.

Самуил Яковлевич, не слушая, обратился к Юрке:

- Юрий, у меня к тебе серьезный разговор. Ты про то, что сегодня ночью на крыше было, никому не рассказывал?

Мальчик оживился:

- Про то, как наши самолет сбили?

Самуил Яковлевич торопливо подтвердил:

- Да, как наши…

- А что? Весь город видел, наверное. Здорово, правда? Вы мне две пуговицы дайте. Про запас. Пожалуйста.

Самуил Яковлевич дал.

Самуил Яковлевич сидел на стуле и размышлял. По всему выходило, что самолет сбил он. Не сам, конечно. Самолет сбил Еврейский Бог, отреагировав на его, Самуила Яковлевича, просьбу. Даже требование. Это факт. Более того, это факт, требовавший немедленной записи на каких-нибудь скрижалях.

Самуил Яковлевич решил пойти в синагогу.

В синагоге последний раз он был в 1900 году, в местечке Чернобыль на Украине. Забежал проститься с отцом. И с тех пор - ни-ни.

Ближайшая синагога располагалась на Большой Бронной. Но там уже много лет трудился Дом народного творчества.

Самуил Яковлевич решил отправиться в хоральную синагогу на Солянку. Та, он слышал, еще работала по прямому назначению.

Как человек организованный, он все распланировал: к семи успеть на фабрику, дать распоряжения, провести совещание, позвонить в райком насчет новых инструкций, а часов в 12 можно отбежать на часок.

В синагоге Вихновича приняли хорошо. Трое стариков в маленьких черных шапочках, с бородами - уполномоченные по работе с посетителями, что ли. Попросили чем-нибудь голову прикрыть. Посоветовали - носовым платком, если ничего другого нет. Это уж после того, как расспросили, еврей ли, обрезан ли, как имя отца и матери.

Самуил Яковлевич показал паспорт, достал партийный билет. Все документы рассмотрели.

Сели. Комната небольшая, вроде конторской. Телефон черный, солидный, стол большой.

Самуил Яковлевич рассказал.

Стали уточнять:

- А какую молитву читали?

- Ну, сказал только: “Бог Авраама, Исаака, Израиля”…

- На каком языке?

- На русском, на каком же…

- Что ж это вы… Не положено на русском. Да и нету такой молитвы. Есть молитва “Бог Авраама, Исаака, Иакова…”, уверены, что не эта?

- Уверен.

- И что же, вы считаете, что самолет сбили вы?

- Конечно… То есть не собственноручно. Я же обратился к Богу.

- А кошер вы соблюдаете? - и пошло, и пошло.

Сидит Самуил Яковлевич, отвечает, как школьник, заикается. То и дело платок с головы сваливается. Старики кивают, улыбаются. Переговариваются на идиш, чтобы гость не понял их оценку.

Самуил Яковлевич потерял терпение:

- Значит, вы мне не верите. А у меня свидетель есть.

Старики насторожились.

- Кто свидетель? Еврей?

- Нет. Русский. Мальчик. Юрий.

- Ну вот видите. И свидетелей у вас нет.

Самуил Яковлевич вышел из себя и даже раскричался, мол, вы не советские люди, вы человеку не верите, вы мыслите узко, а идет война и у него три сына на фронте.

Старики руками замахали, стали успокаивать. Мол, идите домой, Самуил Яковлевич, такое время, все страдают, все работают не покладая рук. Всякое случается. А нервы на пределе.

Самуил Яковлевич сказал на прощанье:

- Ведь я же еврей. Я Еврейскому Богу помолился, призвал его на помощь. И он мне ответил. Он - мне - персонально - ответил. Это факт! Факт! Понимаете? А вы - на каком языке, да с какой молитвой. Как помнил, так и обратился. Куда ж мне теперь? В церковь? В райком? В милицию?

Старики зашикали, запричитали. Не надо, мол, ни в райком, ни в милицию, они соберут умных людей, посоветуются и пригласят Самуила Яковлевича.

Самуил Яковлевич оставил адрес. Скомкал платок и так, с платком в кулаке, прошагал до самой фабрики - на Пресню. Даже на трамвай не сел.

Поздно ночью вернулся домой. Света не зажигал - светомаскировка. Лег на диван, не раздеваясь.

Пролежал до утра, не сомкнув глаз.

Потом заснул. Проснулся через час. Будто заново родился.

Подошел к столу, там газета “Правда” вчерашняя, нечитанная.

Прочитал заглавие передовицы: “Советский тыл - могучая опора фронта”. Еще больше почему-то обрадовался и поспешил на работу, потому что в военное суровое время опаздывать никак нельзя.

Теперь про это удивительное место, где все произошло.

Никакого памятного знака там нет.

В 1976 году несколько домов в Шведском тупике снесли, в том числе и тот, шестиэтажный, - возвели новое здание МХАТа. И, кстати, на ЭТОМ месте дела у театра не пошли.