Прошу взлёт

1

Он посмотрел вниз и отшатнулся — черная пасть ущелья дохнула на него сыростью. Он взял камень и бросил в эту разверзнутую пасть. Камень улетел, но звука не было слышно. Он прислонился спиной к скале, а ноги все равно не слушались его, не двигались, и он постоял так неподвижно, спиной к скале, несколько минут, соображая, что ему делать. Потом он внимательно посмотрел на свои ноги, как будто и в самом деле все зависело от них. Ноги его были чуть выдвинуты вперед, и вся тяжесть была перенесена на пятки — так ему удобнее было стоять. И он еще немного постоял, помедлил, не решаясь оттолкнуться от скалы и перенести тяжесть на всю ступню. Можно было вернуться. Его никто не посылал сюда. А если бы послал? Глупости.

Никто его не пошлет. Он испугался, что передумает сейчас и вернется, и вслух, каким-то хриплым голосом, будто кто-то сдавливал ему горло, сказал:

— Перестань, пожалуйста… — получилось это просительно, и он изменил тон и твердо повторил: — Перестань! Успокойся. Ты же видишь, что здесь уже кто-то не раз проходил. Ты не первый. Постыдись. Эх, ты!.. — сказал он и засмеялся, чтобы дать понять тому, второму, поселившемуся у него внутри, что он вовсе и не собирается отступать, возвращаться. Тот, внутри, немного успокоился. Ну, вот и хорошо…

— Вот и хорошо, — сказал он.

Прямо над головой на скальный выступ опустилась огромная птица. Она скосила на него красноватый глаз и замерла, будто окаменев.

— Кш-шы! Проклятая… Ну!.. — крикнул он. Птица лениво приподняла одно крыло, но не улетела.

Тогда он крикнул погромче. Птица насторожилась, подвигала крыльями и, взлетев, как вертолет Скрынкина, по вертикали, примостилась на следующем выступе, немного повыше. Он оставил ее в покое. Подумал: «Это, наверное, беркут, хозяин скалы». Издали снизу скала напоминала взмахнувшую крыльями птицу… Поэтому и назвали ее — «Беркут». Подняться сюда нетрудно, а вот пройти к Зеленому озеру…

— Можно пройти! — перебил он того, второго, поселившегося у него внутри. — Надо только быть уверенным… Здесь всего метров пятнадцать, ну, может быть, от силы двадцать. Это же совсем пустяк… — И он опять засмеялся. — Мы же с тобой стометровку пробегаем меньше, чем за двенадцать секунд… Здесь, конечно, не побежишь, но идти-то ведь можно. Пошли!

Птица все сидела на скале и смотрела на него сверху, как будто чего-то ожидая. Двадцать метров надо пройти осторожно и медленно, так медленно, как, может быть, никто и никогда не ходил. Карниз тянется вдоль серой неровной стены — местами стена заметно выступает и тут, наверное, особенно трудно идти… Местами темнеют впадины, как бы специальные ниши, тут можно постоять и перевести дух… Всего пятнадцать, ну, от силы двадцать метров. А там Зеленое озеро, снег и множество жарков… Он их нарвет целую охапку и принесет в лагерь. И все будут удивляться, где он нарвал таких цветов, — это же невозможно, какие необыкновенные огоньки!.. Он отдаст их Тане и скажет: «Не обожгись». И уйдет в палатку, залезет в спальный мешок… А завтра, если синоптики дадут погоду, опять полеты. Осталось двенадцать часов… Только он один знает, что это значит — двенадцать часов!..

— Пошли, — сказал он и, оттолкнувшись от скалы, уверенно шагнул вперед. Скорее даже не уверенно, а поспешно, как бы лишая себя возможности заколебаться и раздумать. Шаг, еще один… Раз, два, три!.. То есть это и нельзя было назвать шагами — он весь соприкасался с камнями, одновременно работали руки, ноги, глаза и мозг. Он осторожно передвигал сначала одну ногу, не отрывая ее от поверхности «карниза», правая рука в это время скользила по стене, а левая плавно балансировала и готова была в любую секунду прийти на помощь. Потом таким же способом он передвигал другую ногу. А глаза и мозг улавливали малейшие изменения и как бы проецировали следующий шаг…

Собственно, сам по себе карниз не таким уж и узким оказался.

Не будь слева этого черного провала, можно было пробежать его за несколько секунд… Но слева был провал, напоминавший чьюто чудовищно огромную пасть, в глубине которой, как зубы, торчали деревья…

Он шел медленно, прямо и старался не смотреть вниз.

2

И все же один раз он не выдержал и глянул в темнеющий провал и потерял равновесие. Плоский камень выскользнул из-под ноги (а может, нога соскользнула с камня), и он увидел, как, ударившись об острую кромку карниза, камень развалился надвое и улетел вниз… Он судорожно схватился обеими руками за выступ и сразу почувствовал, как тот, внутри у него, встрепенулся и ожил. Но он счел нужным промолчать и выждать время. Это была тактика. Он, разумеется, не предполагал, что двадцать метров эти окажутся такими коварными. А если бы и знал? Но он не знал! Надо идти. Но ведь обратно он пойдет, уже зная обо всем? Тем лучше. Он должен пройти. Эта мысль была единственной сейчас, за которую он держался так же судорожно и цепко, как он держался руками за каменный выступ. Он должен, обязан пройти! А почему он должен?.. И ради чего он это обязан сделать?

Кажется, подал голос тот, внутри…

— Ради себя, — насмешливо проговорил он, понимая, что таким тоном легче спорить с тем, вторым, который снова зашевелился… Надо было избавиться от него. Он вспомнил отца и очень обрадовался. — Послушай, — сказал он, — а что подумал отец, когда машина перестала его слушаться и пошла вниз?

А внизу город, дома, улицы… а по улицам автобусы, люди ходят… детишки гуляют… Что он подумал? Он ведь мог оставить машину? Но он, когда все это увидел внизу, не оставил машину, а постарался увести ее подальше… подальше от домов и улиц… Да! Но отец знал, что делает и ради чего он идет на такое!.. Тут и сравнивать нечего. А цветов, за которыми ты потащился к Зеленому озеру, точно таких же, полно в полукилометре от лагеря… Ха-ха!.. Если так рассуждать, цветов и дома, в палисадниках, под окнами много… И на рынке цветы продают. А вечером прямо на центральной площади, около театра музкомедии, выстраивается целая рота старух с полными ведрами. Покупайте, пожалуйста: «Поздняя сирень, ранние георгины»… Чудак ты, голова садовая, разве только в цветах дело?..

Он шел сейчас еще более осторожно и осмотрительно. Двадцать метров. Сто шагов, всего двадцать метров…

3

И озеро перед ним открылось внезапно. Оно лежало в круглой впадине, как в чаше, неподвижное, словно застывшая лава. Оно было зеленое. Он погрузил в воду руку, холод сковал ее так сильно, что он вскрикнул. Он пошел вдоль берега, под ногами шуршала галька. Справа лежал снег. Крупнозернистые кристаллы отливали синевой. Он зачерпнул их в ладонь, и подбросил, кристаллы сверкнули в воздухе и со звоном рассыпались.

И тут он увидел жарки. Он и до этого видел немало цветов, но такого обилия, такого сочетания красок, оттенков ему никогда еще не приходилось видеть. Жарки росли сплошным массивом, словно их здесь посеяли. Сверху они горели однотонно, ровными оранжевыми огоньками (так и называют их здесь: огоньки), а сбоку, если долго и внимательно смотреть, начиналось смешение красок — зеленоватое сливалось с оранжевым, или вдруг в нежнейших лепестках вспыхивали красные сполохи… Но это лишь до того, пока не надломишь хрупкий стебель.

Сорванный цветок, лишенный связи со своими корнями, как бы сникал, утихомиривал буйство красок и становился однотонным. А когда они легли один к одному, в охапку, Женька опять увидел зеленоватые и красные оттенки. Значит, это свойство — менять оттенки — они сохраняли только вместе и теряли в одиночку.

Удивительно! Чудо! Он сорвал еще несколько огоньков и приложил к букету — получился настоящий костер! Он посидел на берегу озера: отчего же вода такая зеленая? Потом он быстро поднялся и сказал: «Пора. Надо засветло перейти «карниз»…

4

На подъем он затратил много времени и, когда подходил к скале, вдоль которой тянулся «карниз», уже заметно потемнело. Камни, окружавшие его со всех сторон, потеряли рельефность, точно растворившись в быстро надвигавшихся сумерках. Идти стало труднее. Теперь надо быть особенно расчетливым.

Один неосторожный шаг и… Он не стал думать дальше — не хотел знать, к чему это может привести. Смутно и мрачно вырисовывалась перед ним скала Беркут, какая-то плоская и бесформенная с этой стороны.

Он вдруг отчетливо различил голоса и остановился, прислушиваясь. Голоса повторились. Совсем близко. Тут кто-то был, и Женька обрадовался этому несказанно, будто он лет сто не слышал человеческого голоса, хотя, впрочем, он и представить не мог, кто тут мог быть.

— Ау-у!.. — закричал он, чувствуя, как сильно и гулко стучит сердце, будто движок настоящий. — Эй, кто тут есть?

— Шагай, шагай побыстрее, — сказал кто-то Михиным голосом. Он удивленно пошел на этот голос и через минуту столкнулся лицом к лицу с первым пилотом Скрынкиным и бортмехаником Михой.

Это было так неожиданно, что он встретил их здесь… Он не поверил своим глазам. Он стоял и смотрел то на одного, то на другого — осталось только подойти и пощупать каждого из них, убедиться, что они — это они.

— И вы тоже? — спросил Женька растерянно.

— И мы тоже… — усмехнулся Миха, но усмешка его не обещала ничего доброго.

— Ладно, пошли, — сказал Скрынкин. — Закрепляй веревку. Сначала я пройду.

Миха обмотал конец веревки вокруг ствола лиственницы и завязал каким-то хитрым узлом. Другим концом обмотался Скрынкин и медленно двинулся по узкому каменному карнизу, а Миха и Женька молча смотрели ему вслед.

— Готово! — сказал он потом и стал закреплять свой конец с той стороны. Миха подтолкнул Женьку в плечо:

— Иди.

Женька пошел. Потом Миха размотал конец веревки с той стороны и, обвязавшись, тоже перешел. И только тут его прорвало.

— Дурак! — сказал он Женьке и поднес к самому его носу кулак. — Вот чего не хватает тебе… Псих! Поросенок необразованный!.. Филин лопоухий!.. — кричал он. — Осел!.. Пингвин несчастный!..

— Ну, хватит, — сказал Скрынкин, — пошли.

— Морду бы ему набить за это. А? Набить, что ли? — устало и опустошенно прозвучал Михин голос.

Женька молчал. Миха опустил руку и отвернулся, и видно было, как он тяжело и неровно дышит и как вздрагивают у него плечи. Так здорово он разошелся, Миха… Женька смущенно посмотрел на Скрынкина.

— Додумался тоже… — сказал Миха, когда они двинулись один за другим, цепочкой — впереди Скрынкин, за ним Женька, а сзади Миха, как будто они его конвоировали. — Додумался, — сказал Миха. — Ты вообще-то имел какое-нибудь представление об этой скале?

— Имел, — ответил Женька.

— То-то и видно, что имел! Как же ты прошел?

— Как? Просто. Взял да и прошел.

— Лунатик! Тип несчастный! Тут же без страховки ни один дурак не пойдет… — уже мягче и примирительнее сказал Миха.

Они вернулись в лагерь, когда уже совсем стемнело. Горел неизменный костер. Трепещущие отблески падали на брезентовые бока палаток, скользили по стволам деревьев, по лицам людей, сидевших вокруг костра. Женька поискал глазами Таню, но Тани не было у костра. Он опустился прямо на землю, не выпуская из рук букета.

— Ты где был? — спросил Шраин. — Ты что, за цветами ходил?

— Ага, — Женька испытывал желание лечь на спину, закрыть глаза и забыть обо всем; усталость размагничивающе на него подействовала. — К Зеленому озеру, — сказал он. — Там этого добра хоть комбайном коси…

Оранжевые блики на лице начальника побагровели, но он сдержался и почти спокойно сказал:

— Мальчишка! Как ты смел? Мальчишка!.. — повторил он, вкладывая в это обычное слово всю силу накипевшей злости, обиды, уязвленного самолюбия. — Ведь это же случайность, что ты не расшиб себе голову. Тоже мне анархист! — он хотел сказать «альпинист», но у него вырвалось «анархист». — Ты где находишься? В отряде? Вот и будь любезен уважать людей, с которыми ты живешь… И работаешь с которыми.

— Извините, — сказал Женька, поднявшись, и, помедлив немного, пошел к палатке. Никто его не окликнул, не остановил. Он увидел стоявшего у входа аборигена и, странно, не испытал к нему прежней неприязни, словно острое это чувство стерлось и осталось в душе только равнодушие… Да и, собственно, при чем тут абориген!.. Он его не посылал к озеру…

Женька молча прошел мимо. Тут же влез в палатку абориген.

Женька положил цветы на стол, сел на свою раскладушку и стал расшнуровывать ботинки.

И вдруг услышал голос и даже вздрогнул, так неожиданно прозвучал этот голос и замер, и снова возник, словно ручей пробился и шелестел по камням, растекался, ширился… и ктото осторожно шлепал веслом по воде… и до того все вокруг виделось разумным и чистым… И песня, собственно, песней это и не назовешь, потому что голос жил отдельно и как бы независимо от слов, а слова были невнятны и не доходили до Женьки…

— Кто это? — удивился он. — Сима?

— Сима и есть, — сказал абориген. — Неужто к Змеиному озеру ходил?

Женька снял ботинки, брюки и залез в спальный мешок. Человек в мешке — это тебе не фунт изюму!.. Абориген тоже начал раздеваться, пыхтел, как паровоз, устраиваясь в своем мешке… Улегся, наконец, и через минуту подал голос:

— А у нас тут событие. Ты вот проходил, а тут помолвка была…

— Какая помолвка?

— Олег Васильевич и Татьяна Семеновна, значит, обоюдно решили… Подходящая пара! — сказал он. — Ты им цветы-то свои подарика… Поздравь. Мы уже поздравили, счастья им пожелали. Добрая пара… Чего молчишь-то? Как сурок! Скажи, чего ты взъелся на меня?

Какие у тебя ко мне претензии? Ишь, выискался… Разболтал Шраину. Только я тебе вот что скажу, милок, начнут раскапывать это дело, тебя тоже не помилуют. Вот увидишь, не помилуют. А как ты думал? Ездил в тайгу? Ездил! Помогал грузить? Помогал! И водочку пил, маралинкой закусывал… Свидетели есть? Есть!

— Не водочку, а самопал какой-то, — буркнул он.

Женьке показалось, что все это специально подстроено, что ктото жестоко и безжалостно решил его разыграть. А Шраину он ничего не говорил, хотя и должен был сказать. Почему не сказал? Он расстегнул мешок и приподнялся на локтях.

— Послушайте, — сказал он, — это правда, что… ну Олег Васильевич и Таня решили?..

— Врать я тебе стану? — ответил абориген и вдруг весело хохотнул и посоветовал. — А ты загляни-ка иди в палатку… Теперь они, подика, вместе живут. И спят вместе, как, значит, муж законный и жена…

— Замолчите! — крикнул Женька.

— Да ты что, парень, ты что… разве я что-нибудь… Я что ль виноват?

Действительно, Крохмалев тут ни при чем. Он, так сказать, лицо третье… Но Женька не мог и не хотел его слышать.

— Замолчите. Я же вас прошу…

И он опять услышал Симин голос и подумал: почему она здесь поет? У нее же такой голос… интересно, почему она из консерватории ушла? Таня… Таня, зачем ты так?.. И он еще ничему не поверил, полагая, что это какое-то недоразумение, розыгрыш, наконец, но жить ему стало труднее…

И Симин голос. Может, и не было никакого голоса, а он вообразил…