Простая история

VII

Незачем подвергать критике Мину, чтобы подчеркнуть положительные качества Блюмы. Мина тоже была весьма привлекательной и благовоспитанной девушкой. Выросшая в деревне, она обладала всеми достоинствами городской барышни, так как воспитывалась в пансионе в Станиславе, где научилась говорить по-французски, вышивать, играть на пианино. Никто не угадал бы в ней дочь местечкового еврея. Когда она сопровождала своих родителей в их поездках из Маликровика в Шибуш, ее элегантный костюм представлял собой такой контраст их простой одежде, а ее неторопливая манера ходить — их проворной походке, что она вполне могла сойти за дочь польского шляхтича, к которой пристали два еврейских разносчика. Воспитание, полученное в пансионе, ее совершенно преобразило, отдалило от собственных родителей. Не то чтобы она их стыдилась, но нельзя сказать, что она ими особенно гордилась. У нее были другие интересы, и больше всего ее волновало, как долго ей придется пробыть еще в Маликровике, прежде чем можно будет вернуться в Станислав.

Необходимость проводить лето в деревне всегда ее угнетала. Подобно другим ученицам из обеспеченных семей, проводившим каникулы на даче или в деревне, Мина приезжала в свой Маликровик, но все там было ей не по вкусу. Возможно, она чувствовала бы себя лучше, если бы сменила свои городские платья на простенький деревенский сарафан. Возможно, она успела привыкнуть к шуму и суете большого города, так отличавшегося от тихой деревни, где, кроме как на кур, коров и деревья, не на что было и посмотреть, а ветерок, доносивший здоровый запах навоза и молока, сдувал с головы шляпку и трепал тщательно уложенные волосы. Не было дня, чтобы Мина не мечтала о скорейшем окончании каникул. Она старалась почаще ездить в Шибуш, которому далеко до Станислава, но, по крайней мере, это был уездный город.

Мина случайно услышала, как родители обсуждали вопрос о ее замужестве. Она не стала высказывать своего мнения, хотя полагала, что ее личная жизнь принадлежит ей, и только ей. К тому времени некоторые из ее подруг, даже более молодые, чем она, уже вышли замуж; правда, были и другие, постарше, незамужние. Она не знала, чей удел лучше, но понимала, что нельзя вечно жить в пансионе и рано или поздно ей тоже придется обзавестись семьей. Сколько ни оттягивай, это должно произойти, и какая уж разница, раньше или позже. Мина ничего не имела против молодого Гиршла Гурвица, за которого прочили ее родители. Судя по тому, как он одевался, это был достаточно современный молодой человек, казался он и достаточно хорошо воспитанным. Ее только несколько удивляло, что он ни разу, когда она бывала в его доме, не говорил с ней ни о чем сколько-нибудь далеком от самых обыденных вещей. Какой интеллигентный молодой человек предоставляет родителям выполнять за него ритуал ухаживания?

Даже если не совсем правильно было утверждать, что Гиршл отвечал идеалу Мины, нельзя сказать, что он ему не соответствовал вовсе. В юноше было что-то привлекательное. Мина не понимала, что ощущает ауру невысказанной любви, окружающую человека, сердце которого уже отдано другой.

Так проходили дни, и каждый из них приносил что-то новое, положительное. Единственное, что могло вызвать возражение, — это деятельность д-ра Кнабенгута, убедившего всех приказчиков города прекращать работу в лавках в восемь вечера и не вести себя как крепостные.

Гецл Штайн и его помощник, конечно, не были завербованы Кнабенгутом в его легионы, но и они, будучи не в силах сопротивляться нажиму социалистов, стали ровно в восемь покидать лавку Гурвицев. Лишь из сострадания можно было не расхохотаться им в лицо, ибо раннее возвращение домой не сулило им никакой радости. Трудно было найти более унылые места, чем их жилища.

Но не бывает худа без добра, когда Бог на твоей стороне! Сколько бы Цирл ни ругала Кнабенгута за то, что он подбил ее помощников бросать работу так рано, в конечном счете она была даже рада этому. Когда оба приказчика уходили домой, а Гиршл — в клуб сионистов, ей и ее супругу наконец удавалось побыть наедине. На всякий случай они наполовину опускали железную штору на двери. Люди, желавшие что-то приобрести, научились не откладывать покупку до столь позднего часа, а те, кто шел с целью просто поболтать, вынуждены были отправляться в другое место.

Итак, ставни прикрыты, а кассовый аппарат открыт. Борух-Меир и Цирл сидят перед ним, подсчитывая дневную выручку, складывая бумажные банкноты в пачки, а серебро и медь — в столбики по десять монет.

Нет большего удовольствия в жизни, чем сидеть вечером в своей лавке и считать деньги. На прилавке растут столбики монет, в мире все обстоит как нельзя лучше. По улице мимо проходят молодые пары. При хорошем слухе по их шагам можно судить, как сильно бьются их сердца. А ты сидишь со своей женой в собственной лавке, благоухающей корицей, гвоздикой, инжиром и изюмом, которые, казалось, хранят в себе след солнечного тепла, не утраченный даже после того, как их высушили и уложили в корзины.

Цирл и Борух-Меир сидели молча и прислушивались. Зачем они напрягали свой слух? Что хотели услышать? Отрывок песни, пропетой в далекой южной стране теми, кто сажал эти виноградные лозы и финиковые пальмы?

В Шибуше считали высшим проявлением любви поведение богатой дамы, которая убежала со своим дворецким и отказалась вернуться к мужу, который умолял ее об этом. Отказалась, несмотря на то что новый возлюбленный бил ее. Другие говорили, что только человек, лишившийся рассудка из-за любви, является ее истинным служителем.

Как бы то ни было, Цирл и Боруху-Меиру некогда было отвлекаться от дел. Борух-Меир никогда не претендовал на то, чтобы быть возлюбленным Цирл, и не терял рассудка из-за любви. Он просто был счастлив с Цирл, как и она с ним. Дни их проходили за деланием денег, а если они и позволяли себе изредка отдохнуть от этого занятия, то делали это обычно молча.

И все же иногда молчание нарушалось. После напряженного трудового дня порой хочется отвести душу за беседой.

— Знаешь, — произнесла как-то Цирл, складывая столбики из монет, — сколько ни заглядывай в будущее, все равно далеко не заглянешь. Если тебя интересует, что я имею в виду, могу сказать: дочку Гедальи Цимлиха. Думаю, она — подходящая партия для Гиршла. Как по-твоему?

Борух-Меир не имел привычки противоречить жене. Порой он ограничивался тем, что повторял слово в слово то, что она говорила, иногда добавлял пару слов в знак согласия. Однако сейчас, когда она подняла столь важный вопрос, касавшийся судьбы их сына, Борух-Меир помедлил, играя золотой цепочкой от часов, прикрыл глаза и некоторое время обдумывал ее слова. В отличие от своего тестя, способного думать без посторонней помощи, Боруху-Меиру, чтобы сосредоточиться, требовалась цепочка. Цирл посмотрела на мужа. Это тоже было знамением времени. Ее отец мог читать мысли собеседника с завязанными глазами, а дочь предпочитала видеть лицо того, с кем она разговаривала. Это позволяло ей изучить мнение собеседника, не подозревающего, что за ним наблюдают.

Наконец Борух-Меир открыл глаза, выпустил цепочку и сказал:

— Посмотрим, что думает об этом Тойбер.

— Конечно! Зачем лишать Тойбера средств к существованию? — сказала Цирл. — Однако мне хотелось сначала узнать твое мнение.

— У Цимлиха есть деньги, — продолжил Борух-Меир. — Этого нельзя отрицать.

— А Мина? — спросила Цирл.

— Мина — очаровательная девица. Этого тоже нельзя отрицать. Вот только…

— Что только? — спросила Цирл.

— Вот только в таких делах, — твердо сказал Борух-Меир, — я тебе, по существу, не нужен. Ты в них лучше разбираешься, чем я.

— Ну что ж, я с тобой вполне согласна, Борух-Меир, — поддержала его Цирл.

— Итак? — спросил Борух-Меир.

— Итак, — ответила Цирл, — пришло время обратиться к Тойберу.

— А что я говорил? — снова спросил Борух-Меир.

— Конечно, конечно, Борух-Меир, — снова поддержала его Цирл. — Я только хотела сначала узнать, что ты думаешь на этот счет.

— Вот мы и пришли к полному согласию, Цирл, — обрадовался Борух-Меир.

— Всегда надо посоветоваться, прежде чем принять важное решение, — рассуждала Цирл. — Не следует полагаться только на свое мнение. Один человек подскажет тебе одно, другой — другое, и так мало-помалу вырисуется правильный путь. Но чтобы ты не подумал, будто я действую за твоей спиной, хочу тебе сообщить, что уже поговорила с Тойбером.

— И что же он тебе сказал? — спросил Борух-Меир.

— Можно подумать, ты не знаешь Тойбера!

— И все же, что он сказал?

— Да ничего! Он ушел, не проронив ни слова.

Борух-Меир, довольный, потер руки.

— Так Тойбер не проронил ни слова? Стоял и молчал?

— И ушел из лавки!

— А куда он отправился?

— Лично я за ним следом не шла, — призналась Цирл, — но слышала, что он отправился в Маликровик.

— И что же он там делал, тоже молчал? — поинтересовался Борух-Меир.

— А вот это мы можем спросить у него самого, когда он придет получать гонорар за посредничество.

— Обязательно спросим, — засмеялся Борух-Меир, потирая руки.

…Блюма видела все, что происходит, и сделала свои выводы из визитов Мины. Ничего определенного она не слышала, но чувствовала, к чему идет дело. Она даже сама удивлялась, что не испытывает ни гнева, ни горечи. Бессмысленно ругать себя за то, что не действовала более активно, когда судьба, казалось, еще была в ее руках, и столь же бессмысленно горевать теперь. Как ей поступать в этих условиях? Прежде всего надо сделать так, чтобы ей не пришлось прислуживать семье Мины на церемонии предстоящей помолвки. Это значит, что надо искать другую работу…

Однажды, когда Гиршл спустился в погреб нацедить вина из бочонка, мать последовала за ним.

«Она шпионит за мной, хочет посмотреть, не подстроено ли у нас с Блюмой свидание в погребе», — подумал Гиршл. Это его взбесило, ему было стыдно за мать, и он сделал вид, что не замечает ее. «Как ни жаль, но придется ее разочаровать», — решил он сердито.

Цирл закрыла за собой дверь погреба.

— Гиршл, — обратилась она к сыну, — мне надо с тобой поговорить.

Пробираясь ощупью в темноте, она подошла к нему и спросила:

— Почему ты ничего не говоришь?

— Мне кажется, это ты собиралась говорить, — ответил Гиршл. — Я приготовился слушать.

— Хорошо сказано, — заметила Цирл, поджала губы, вздохнула и продолжила: — Ты знаешь Цимлиха. Думаю, мне не надо говорить тебе, какой это человек.

Гиршл почувствовал некоторое облегчение оттого, что мать не шпионит за ним, а явилась для делового разговора, и не понимал, почему ей так трудно перейти к делу.

— Цимлих, — решилась Цирл, — богатый человек, и у него образованная дочь. Что ты о ней думаешь, Гиршл? По-моему, она — то, что принято сейчас называть современной девушкой. Что же касается приданого, которое дадут за ней, дай нам Бог столько заработать в нашей лавке за год! Да что говорить о приданом, ведь ей достанется все, что принадлежит ее отцу. Холостой человек, конечно, волен следовать зову сердца, но что произойдет с миром, если молодые люди не позабудут своих романов, когда подойдет время жениться, завести семью? Что будет твориться в мире, если каждый станет слушаться только своего сердца? Такому миру не позавидуешь! Я не могу ничего сказать против Блюмы. Таких, как Блюма, немного! Но нельзя закрывать глаза на то, что у нее нет ни гроша! По своей доброте мы приютили и пригрели ее. Я уверена, что она понимает свое место и не захочет встать между тобой и твоим счастьем. Не для того мы тебя растили, Гиршл, чтобы отдать бесприданнице. Ты достоин лучшей пары, чем Блюма.

Гиршл молчал. Его мать и не рассчитывала услышать что-то в ответ. Она просто стремилась направить его мысли в надлежащее русло.

Руки Гиршла онемели. Все, на что он был способен, — это постараться не уронить кувшин. Хоть он не выпил ни капли, голова его шла кругом, как будто там бродила целая бочка винограда.

Весь день Гиршл смотрел, не покажется ли Блюма. Ему нужно было сказать ей очень много. Даже если сын ничего не возразил матери, в душе он чувствовал себя способным на героический поступок. Но Блюма как в воду канула! Нигде не было слышно ее легких шагов. А когда он наконец наткнулся на нее, она шла с закушенной нижней губой, и видно было, что с ней что-то случилось. Он боролся за нее — а она в упор его не видела! Сердце его упало. Разве он причинил ей что-ни-будь дурное? Видит Бог, ничего!

Если Гиршл встречал Блюму реже, чем ему хотелось бы, то мать свою он видел достаточно часто, хотя избегал ее, подобно тому как Блюма избегала его. Он нежно любил Блюму, а она не только не поощряла его, но фактически отвергла.

У Гиршла возникло смутное ощущение, что если он поколеблется в своей решимости, то лишь потому, что Блюма бросила его на произвол судьбы. Его отношение к ней никогда не изменилось бы, не произойди перемена в ней самой. Нельзя сказать, чтобы он перестал любить Блюму, но им овладело чувство обиды.

Между тем Цирл не теряла времени. Она больше не заговаривала с Гиршлом на эту тему и никоим образом не докучала ему. А молчание, которое он хранил, она расценила как признание им своего заблуждения и желание исправиться.