Прости грехи наши

1

Две глыбы льда, огромные, как античные культовые сооружения, плыли вниз по реке Тибр, цепляясь то за баржи, то за сваи пристани.

В Риме зима тоже была суровой. Правда, не настолько суровой и смертоносной, как в северных странах (итальянские епископы при случае с удовольствием обращали внимание на этот факт), но она все же хлестнула безжалостной ледяной плетью по Апеннинскому полуострову и другим территориям, подвластным престолу святого Петра. Людям приходилось питаться чуть ли не корой деревьев: амбары были пусты.

Как бы там ни было, в это январское утро 1284 года, как и в любой другой день, вереница сутан и прочих церковных одеяний пурпурного цвета потянулась по подернутым инеем ступенькам дворца Латран — резиденции Папы Римского. К дворцу вела огромная лестница. Внутри этого здания — в галереях, вестибюлях и залах для аудиенций — всегда толпилось множество людей. Зима была своего рода передышкой для всей Западной Европы, но отнюдь не для Рима. Военные действия между государствами утихали до весны, и Церковь пользовалась этим затишьем, чтобы напомнить о себе.

Площадь и улицы перед дворцом Латран охранялись группами стражников. У Папы было свое войско, так называемые солдаты ключа, и своя элитная гвардия, именовавшаяся Provisa Res. В это утро вооруженные гвардейцы, руководимые своим начальником — человеком железной воли, которого звали Сарториус, были самым тщательным образом расставлены вокруг дворца Латран.

Один из молодых стражников — его звали Жильбер де Лорри — нес службу у подножия этой огромной лестницы. Ему было всего лишь семнадцать лет, и он прослужил в рядах гвардии пока только одну неделю. Жильбер стоял на посту с напыщенным видом, свойственным ученикам и подмастерьям. Его башмаки были начищены до блеска, а лезвие старенькой алебарды, которую он держал в руке, сверкало как новое.

Юноша провожал взглядом проходивших мимо дворца Латран зевак и священников. От него ничто не ускользало. Он, надо сказать, был единственным среди присутствующих, кто обратил внимание на старомодно одетого человека, с загадочным видом ходившего взад-вперед перед лестницей, ведущей во дворец. Этот незнакомец держался поодаль и также наблюдал за людьми, входившими во дворец Латран и выходившими из него. Несколько раз Жильберу казалось, что этот человек и сам уже собирался подняться по лестнице, но все же передумывал. Это был высокий широкоплечий мужчина, хорошо сложенный. Жильбер со своего места никак не мог разглядеть черты его лица: незнакомец находился слишком далеко. Лишь одно было очевидным: этот человек явно не из числа придворных прихлебателей. На нем была красивая новая одежда, сшитая искусным портным, однако такой фасон вышел из моды еще лет тридцать назад. Только старики все еще носили подобную обувь с загнутыми вверх носками, капюшон с разрезом, как у сарацин,[30] французские застежки и такую вот шапочку. Жильбер решил, что это, наверное, человек в возрасте, наверняка зажиточный, а может, даже и с именем, как говорят о знатных особах.

Незнакомец продолжал свои хождения взад-вперед. Жильбер подумал, что старик, по всей видимости, так никогда и не решится пойти во дворец. Впрочем, в таком поведении незнакомца не было ничего особенного: возле дворца Латран всегда толпилось множество зевак и просителей, боявшихся едва не собственной тени и легко пасовавших перед важными персонами.

Однако вскоре стражник понял, что это совсем не такой случай.

На незнакомце был длинный плащ. Когда он в очередной раз повернул направо, пола его плаща распахнулась и Жильбер заметил меч, который незнакомец, видимо, пытался скрыть под плащом.

Это в корне меняло ситуацию. Стражник хорошо знал устав дворца, разработанный Сарториусом: ни под каким предлогом не разрешалось входить во дворец с оружием, за исключением тех случаев, когда на это давалось особое разрешение. Всякое нарушение данного правила строго наказывалось.

Оглядевшись по сторонам, Жильбер увидел, что его начальника поблизости нет. Тот, видимо, пошел проверить, как несут службу другие часовые. Два стражника стояли на верхней площадке лестницы. Здесь, у подножия лестницы, Жильбер был один.

Неожиданно толпа на площадке и ступеньках перед дворцом Латран поредела. Беспрерывная вереница сутан и епископских шапочек замедлила свое движение. Жильбер невольно подумал, что уж теперь-то незнакомец точно попытается пройти во дворец. Так оно и случилось. Подозрительный тип направился к дворцу, причем таким уверенным шагом, что это поначалу смутило молодого стражника, и тот несколько мгновений стоял в нерешительности.

— Стой!

Незнакомец к этому моменту уже успел обогнуть стражника и поднимался по ступенькам. Он сделал вид, что не слышит обращенный к нему окрик.

— Стой!

Жильбер бегом бросился вслед за незнакомцем, выставив перед собой оружие.

Незнакомец, резко остановившись, оглянулся и посмотрел на стражника. Жильбер не ошибся — это был человек в возрасте. Его высокий лоб отвесно вздымался над нахмуренными бровями. Кожа на лбу была бронзового оттенка, а на щеках — белесая, матовая из-за того, что потрескалась, как старый пергамент. Взгляд у незнакомца был прямым, пристальным и мужественным, при этом в нем чувствовалась чистота, как в горном роднике. Жильбер поневоле вытянулся: во внешности незнакомца ощущались величественность и достоинство знатного дворянина. Молодой стражник перед этим думал, что столкнется с чудаковатым, забавным и перепуганным старичком. Однако, к своему удивлению, он стоял лицом к лицу с крепким орешком.

— Это вы меня хотите остановить, молодой человек?

Жильберу стало не по себе. Голос незнакомца также не был похож на голос обычного зеваки. В нем звучали интонации человека, привыкшего повелевать.

— Вы… У вас есть оружие, господин… Ваша светлость… Чтобы войти во дворец Латран с оружием, вам нужно получить специальное разрешение.

Старик улыбнулся замешательству солдата.

— Да, действительно, — сказал он. — Ты хорошо несешь службу, юноша.

Затем он распахнул полы своего плаща. Жильбер увидел меч в ножнах, отделанных черным бархатом. На незнакомце был кожаный камзол — такой, какие носили знатные дворяне. На шее у него висела золотая цепь с треугольным значком Святого Духа. Подобный знак открывал его обладателю буквально все двери во дворце Мартина IV, нынешнего Папы Римского. Стражникам был дан приказ безоговорочно пропускать во дворец всякого, у кого будет такой знак, даже если этот человек явится в полном боевом снаряжении.

— Я пришел сюда на встречу с его преосвященством Артемидором, канцлером святейшего отца,[31] — сказал старик, показав стражнику висевший на цепи знак.

Жильбер отступил на шаг назад и опустил свое оружие. Он понимал, что должен подчиниться.

— Простите меня, ваша светлость.

Уже сам по себе знак Святого Духа являлся необычайно почетной регалией. Однако не он больше всего поразил воображение бедного Жильбера: юноша успел заметить, что на груди старика рядом с треугольным знаком, дарованным Папой Римским, висел — также на золотой цепи — крест Собратьев по Тунису. Стражник замер от изумления. Жильбер был французом, а потому прекрасно знал, за что награждают таким крестом. Только шестеро человек в мире получили эту награду из рук короля Людовика IX. Он, король, приказал изготовить этот крест пятнадцать лет назад, вскоре после учреждения другой награды — ордена Святого Генеста. Тогда король тяжело заболел, руководя осадой города Туниса во время своего Второго крестового похода. Король Франции хотел отметить этой наградой своих лучших крестоносцев — самых преданных боевых товарищей, своих, как он сам говорил, «апостолов».

Жильбера бросало то в жар, то в холод. Сын крестьянина, он не раз слышал о легендарных подвигах этих шестерых человек. Их героизм мог сравниться лишь с героизмом персонажей легенд о короле Артуре. Они еще при жизни стали бессмертными, благодаря написанным о них на пергаментах повествованиях.

— Ты не очень-то многословен, друг мой! — сказал старик. — Отведи-ка меня лучше туда, где заседает Совет, а то я уже давно не был в Риме.

Жильбер огляделся по сторонам. Из стражников он по-прежнему был здесь один, и Сарториус до сих пор еще не вернулся. «Если повезет, — подумал юноша, — то Сарториус не заметит, что я отлучился».

Он кивнул в знак согласия и вместе с незнакомцем направился во дворец.

Поднявшись по лестнице, они прошли вдоль колоннады, окружающей здание, к северному крылу дворца, где находилась канцелярия понтифика.[32]

Жильбер шел медленно. Позади себя он слышал тяжелую поступь своего спутника. Тот приподнял воротник плаща, заслонив им лицо.

Юноша напряженно пытался вспомнить имена шестерых легендарных сподвижников короля Людовика Святого. В их число входил прежде всего Эд де Бретань — гигант, который был единственным, кому удалось пробиться с боем в крепость Мансура. Затем — Симеон Ламбаль, организовавший тайную покупку тернового венца Христа у Византии при посредничестве живших там венецианцев. Затем — Орейак де Тулуз, который, размахивая боевым цепом, первым бросился в схватку во время сражения при Эг-Морт. Затем — Даниэль Мудрый, ассистировавший славному королю Людовику, когда тот вершил суд у своего знаменитого дуба правосудия. Затем — Ор де Сакс, устроивший побег более тысячи попавших в плен крестоносцев во время Первого крестового похода, организованного королем. Затем… затем…

Черт возьми! Они уже подошли к входу в Совет, а Жильберу так и не удалось вспомнить имя шестого героя. Он помнил лишь его деяния: именно он был рядом с королем в битве при Тайбурге. А еще он два раза жертвовал всем своим состоянием на ведение войны в Святой земле. И наконец, когда король был уже при смерти, именно ему пришла в голову блестящая идея положить тело умирающего монарха на крест, выложенный из пепла.

«Как же все-таки его зовут? И не единственный ли он из этих шестерых героев, кто еще может появиться сегодня здесь, во дворце Мартина IV?» — спрашивал себя молодой стражник. И в самом деле, Эд был зарезан в Бейо сошедшим с ума крестьянином; Симеон умер на подступах к Гробу Господню; Орейак отдал Богу душу в аббатстве[33] Фонфруад; Даниэль скончался в Сен-Пон-де-Томьер; могила Ора де Сакса находилась в картезианском[34] монастыре в центре Альп. Да, человек, положивший умирающего Людовика Святого на крест из пепла, был единственным, кто еще оставался в живых из этих шестерых героев.

Жильбер остановился перед большой, укрепленной заклепками дверью. Возле нее несли службу двое стражников. Юноша повернулся к своему спутнику.

— Вот вы и пришли, ваша светлость. Вооруженному стражнику нельзя заходить вовнутрь. Дальше вы легко найдете дорогу сами. Помещения, где располагается канцлер, находятся в конце галереи.

— Благодарю, мой юный друг, — произнес старик. Изящным, полным грациозности движением старик сунул в руку юноше маленькую бронзовую монетку с изображением Людовика Святого. Жильбер с благоговением посмотрел на старую монету с четко выбитым профилем короля и с крестом, окруженным лилиями.

Это незатейливое изображение, в котором чувствовался дух Франции, освежило его память.

— Спасибо, — сказал Жильбер, и в глазах у него появился блеск. — Это для меня большая честь, ваша светлость… Я — француз, а потому не могу не знать, кто такой рыцарь Энге…

Но старик тут же жестом запретил юноше произносить его имя: он поднес палец одной руки к губам, а другой рукой показал на монету на ладони юноши. Тот понял, что от него требуется.

Затем старик повернулся и вошел во дворец.

Дверь за ним захлопнулась. Жильбер еще несколько секунд стоял неподвижно, словно в оцепенении.

Он только что встретился с живой легендой. Героем своего детства. Самим Энгерраном III дю Гран-Селье. Одним из шестерых великих героев. Его также еще называли шевалье Азур.

Приемная перед кабинетом канцлера Артемидора представляла собой очень большую и практически пустую комнату. Энгерран сразу же отметил, что любой человек, даже очень крупный, поневоле чувствовал себя маленьким и ничтожным в этом нарочито огромном помещении. Все здесь было нацелено на то, чтобы сбить спесь с посетителей. Из мебели в комнате стояли лишь две маленькие и очень неудобные скамейки, да еще стол секретаря возле большой двери, ведущей в кабинет канцлера.

Энгерран присел на одну из скамеек. Кроме него, в комнате находился облаченный в ливрею стражник, стоявший поодаль, метрах в тридцати. За столом секретаря никого не было.

В старые добрые времена дю Гран-Селье не стал бы утруждать себя излишней дипломатичностью: он стал бы прохаживаться с гордым видом, клацая шпорами по мраморному полу, положив одну руку на рукоять меча, с выражением нетерпения на лице, то есть стал бы вести себя так, как подобает знатным особам его страны.

Но в данный момент француз не мог позволить себе ни малейшей дерзости. Он покинул свое имение в Морвилье и явился сюда, в Рим, несмотря на зимний холод и свой преклонный возраст, чтобы испить чашу горечи своего унижения.

Он, великий крестоносец, всем известный сподвижник короля, провозглашенного святым, с замиранием сердца ждал, соизволит ли прелат принять его. Энгерран осознавал, что предстоящая встреча должна была решить его судьбу, а главное, судьбу его имени. Канцлер Артемидор через курьера сообщил, что готов выслушать его. Этот кардинал был старым знакомым Энгеррана. Некогда Артемидора звали совсем по-другому, а именно Ор де Брейак. Они вместе бороздили воды Тирренского моря, будучи еще совсем молодыми рыцарями. Артемидор, теперь ставший канцлером Мартина IV (у него был даже шанс самому когда-нибудь стать Папой Римским), просто не мог отказать ему в приеме. В самом деле, разве Энгерран не спас ему жизнь при осаде Мальты, причем дважды?

Рыцарь надеялся, что сегодня будет положен конец его долгим злоключениям. Но он ошибся.

Сначала его заставили томиться несколько долгих часов в приемной, словно он был заурядным просителем. Ему пришлось терпеть насмешливые взгляды сновавших через приемную молодых клерков. Он отвернулся, чтобы его не узнал проходивший мимо знакомый нунций:[35] ему не хотелось афишировать свое появление здесь. То же самое ему приходилось делать, когда он стоял перед лестницей дворца Латран, так как мимо проходило слишком много знакомых ему людей.

Вскоре в приемную вошли трое монахов-францисканцев[36] и стали так же, как и Энгерран, ожидать аудиенции у канцлера. Они вели себя с некоторым апломбом, показавшимся Энгеррану неуместным для нищенствующих монахов ордена Святого Франциска. На него монахи не обратили ни малейшего внимания. Старый воин заметил, что у них так же, как и у него, есть треугольный знак Святого Духа, дарованный Мартином IV. Вскоре после их появления дверь в кабинет Артемидора отворилась. Дю Гран-Селье и трое монахов-францисканцев поднялись со скамеек. Из открывшейся двери выглянул молодой дьякон. Быстро оглядев посетителей, он сухо сказал:

— Заходите.

Это приглашение относилось к францисканцам. Ни один мускул не дрогнул на лице Энгеррана. Когда дверь закрылась, он снова присел на скамейку.

Настало время очередной смены караула, и он увидел, что на пост в приемной канцлера заступил тот самый стражник, который стоял здесь четыре часа назад, когда Энгерран в первый раз присел на скамейку. По равнодушному взгляду этого молодого человека Энгерран дю Гран-Селье, геройский полководец Седьмого крестового похода, бывший правитель различных провинций в Святой земле, еще раз почувствовал всю глубину своего падения.

Через четверть часа дверь в кабинет канцлера снова открылась, но лишь для того, чтобы выпустить монахов-францисканцев. Энгерран на этот раз даже не стал вставать со скамейки, а дьякон не удостоил его и взглядом. Прошло целых двадцать минут, прежде чем дьякон снова появился в дверях кабинета.

На это раз — наконец-то! — он пригласил Энгеррана войти.

Кабинет канцлера не отличался помпезностью, свойственной подобным помещениям сановников Церкви. Он скорее походил на штаб командующего армией. На расставленных по кабинету круглых одноногих столиках лежали военные карты, стены кабинета украшали батальные полотна, а на мраморных подставках красовались трофеи из далеких варварских стран. Энгеррана вдруг охватили досада от всей этой показухи, за которой крылось в общем-то не такое уж героическое прошлое бывшего военачальника. Однако эта досада была пустяком по сравнению с другим обстоятельством, уязвившим Энгеррана в самое сердце.

Канцлера Артемидора в кабинете не было.

Вместо него за письменный стол уселся молодой дьякон. Это было для Энгеррана еще одним унижением, превзошедшим все предыдущие: Брейак, друг его юности, канцлер Папы Мартина IV, отказал дю Гран-Селье в личном приеме.

Поначалу рыцарю просто не хотелось в это верить. Он смерил взглядом тщедушного дьякона. На том была красно-белая сутана и цепочка с образом святого Петра. Выражение лица дьякона походило на выражение лица воина, всегда стремящегося сражаться где-нибудь в задних рядах. Энгерран же всем своим видом показывал, что он — человек, всю свою жизнь рвущийся в первую линию бойцов. Однако в жизни зачастую преуспевают именно трусливые и вероломные люди.

— Меня зовут Фовель де Базан, — сказал молодой человек. — Я — помощник канцлера Артемидора. Он поручил мне принять вас.

— Есть какие-нибудь основания для того, чтобы он не принял меня лично? — спросил дю Гран-Селье.

— Нет.

Базан был надменным человеком. Это чувствовалось по его высокомерному тону, насмешливому взгляду и напускной любезности.

— Присаживайтесь, — сказал Базан.

Энгерран даже не пошевелился.

— Я пришел сюда по поводу моего сына, — сказал он.

— Я знаю. Эймара дю Гран-Селье.

— Мне стало известно, что король Франции отказывается принимать решение по его делу и что это дело будет рассматривать святейший отец.

— Да, именно так, поскольку это очень серьезное дело. Сохранение доброго имени людей, вовлеченных в эту историю, — и вашего имени, разумеется, — требует особого внимания к данному делу.

— Я пришел сюда, чтобы возместить ущерб, который был нанесен моему имени, моему королю и моей Церкви.

— Где сейчас находится ваш сын?

— Он заперт в моем имении в Морвилье.

— Заперт, словно пленник?

— Да. И дан приказ убить его, если он попытается сбежать. Мои люди стерегут его комнату день и ночь. Они не ослушаются меня, в этом можете быть уверены.

Энгерран говорил суровым тоном, и это напугало Базана.

— Вы, молодой человек, не можете не знать о том, что значит для меня мое имя, — продолжил бывший крестоносец. — Исходя из того, что я совершил в своей жизни во имя нашей Церкви, я полагаю, что имею право спросить, какая участь ожидает моего наследника.

— Вы знаете, какие обвинения выдвинуты против вашего сына?

— Да, мне это известно.

Эймар дю Гран-Селье стал виновником одного из самых крупных скандалов, в который были вовлечены представители знатной молодежи Франции. Будучи человеком решительным, он бросил начатую им блестящую военную карьеру, чтобы неожиданно для всех заняться религиозной деятельностью. Хотя Эймар был единственным наследником Энгеррана, тот благосклонно отнесся к такому выбору своего сына. И в самом деле, разве его крестным отцом не был Людовик IX — король, провозглашенный впоследствии святым? Отцу юноши тогда и в голову не приходило, к чему может привести это неожиданное увлечение сына. На церковном поприще — как перед этим и в армии — Эймар проявил недюжинные способности. Авторитет его семьи помог ему в кратчайшие сроки получить сан священника. Молодой священник тут же предложил создать новый монашеский орден: наподобие многочисленных организаций нищенствующих монахов-проповедников, начавших быстро плодиться в странах Западной Европы после невиданного успеха, достигнутого на этом поприще Франциском Ассизским и Домиником де Гузманом. Будущий аббат дю Гран-Селье рассчитывал опираться на домашние церкви, имеющиеся в замках и дворцах знати, а также на небольшие монастыри, действующие под эгидой крупных феодалов Франции. Дело в том, что у любого знатного французского рода на принадлежащих ему землях имелись те или иные культовые сооружения, построенные для проведения церковных служб за здравие живущих представителей рода и за упокой умерших. Каких-либо ограничений на создание подобных религиозных очагов не существовало, и их относительная независимость была явно не по душе Риму. Эймар ратовал за то, чтобы навести в этой сфере хоть какой-то порядок и подчинить образуемому им ордену все эти мини-церкви и мини-монастыри, причем исключительно под патронатом Римско-католической церкви. Юноша вместе со своими единомышленниками принялся собирать средства, чтобы оказывать материальную поддержку беднякам, живущим на землях, принадлежащих знатным французским родам. Авторитет семьи и его собственная расторопность позволили ему творить на этом поприще буквально чудеса. В обстановке всеобщего энтузиазма был создан новый орден, названный орденом братьев Порога. Этот орден получил поддержку короля и знатных семей Франции, а его создание было узаконено буллой[37] Папы Римского.

Затеянное Эймаром дело быстро набирало обороты. Денежные пожертвования потекли рекой, и вскоре в составе ордена уже было примерно сорок священников и монахов — как служащих при том или ином храме, так и странствующих. Поначалу все происходило в полном соответствии с обетами, данными дю Гран-Селье. Лучшие семьи Франции доверили свои домашние церкви и фамильные склепы братьям Порога. Повсюду распространялись слухи о благодеяниях братьев в бедствующих регионах и о том, что жители этих регионов встречают их с ликованием. Всех охватила эйфория. Но по прошествии года с начала деятельности ордена поползли совсем другие слухи. Костяк созданной Эймаром организации составляли его старые армейские приятели, отнюдь не отличавшиеся благопристойным нравом. Злые языки даже говорили, что эти его дружки — настоящие безбожники, что они насмехаются над вверенными им фамильными реликвиями и что они не гнушаются использовать собранные ими на религиозные цели средства совсем не по назначению. И в самом деле, средства, затрачиваемые орденом на благотворительность, были просто ничтожными по сравнению с огромными суммами, жертвуемыми французской знатью братьям Порога. Эти так называемые «нищенствующие монахи» позволяли себе все более и более роскошно одеваться. Однако эти нападки на орден не имели последствий, потому что ордены нищенствующих монахов, которым удавалось собрать большие средства, традиционно подвергались ожесточенной критике, а потому никто уже не обращал на нее внимания. Эймар и его сотоварищи, подражая клюнийскому монашескому ордену,[38] внедрили в обиход понятие «столовый прибор для бедного родственника»: отныне в знатных французских семьях, являвшихся приверженцами ордена Порога, после смерти кого-либо из родственников продолжали во время трапезы подавать еду и для усопшего, однако на его место за столом сажали кого-нибудь из местных бедняков, причем обращались с ним так же учтиво и заботливо, как и с умершим родственником при его жизни. Данному нововведению рукоплескало буквально все королевство. Со стороны Эймара дю Гран-Селье это был очень удачный и своевременный ход для отвлечения внимания от того, что происходило внутри ордена. Однако близкие к ордену люди прекрасно знали, что его руководство вовсю предается самым что ни на есть низким солдафонским порокам. В частных церквях неоднократно организовывались пьяные оргии, причем прямо под распятием. Туда приводили молодых женщин, которых сначала спаивали вином, а затем, чтоб те не сопротивлялись, связывали ремнями и насиловали. Казавшиеся вначале свойственными молодежи шалостями, эти оргии постепенно способствовали полной моральной деградации их участников, преступивших все мыслимые и немыслимые нормы общественного поведения. Руководители ордена совращали подростков, проводили языческие ритуалы, пили первую кровь из лона изнасилованных ими девственниц. Однажды ночью они выкопали из могилы скелет бывшего аббата и, прикрепив его к креслу и усадив на почетное место, провели одну из своих «черных месс».[39] Каждая новая выходка была изощреннее предыдущей. Богохульство и кощунство достигли своего апофеоза в ночь празднования второй годовщины основания ордена: Эймар дю Гран-Селье организовал в стоявшей в глубине леса одинокой часовне торжественную церемонию своего бракосочетания с Богоматерью. Во время церемонии для имитации присутствия Девы Марии поставили ее алебастровую статую. Обряд бракосочетания был совершен настоящим епископом Римско-католической церкви, польстившимся на предложенную ему за это большую сумму. Затем привели двенадцатилетнюю крестьянскую девочку, которая должна была олицетворять Деву Марию во плоти. Девочка была зверски изнасилована «женихом» и его дружками. Однако, несмотря на истязания, которым она при этом подверглась, девочка выжила. Она и рассказала о том, что творят братья Порога.

Назревал неслыханный скандал. У деревенского священника, которому пожаловалась изнасилованная девочка, хватило ума не предавать произошедшее широкой огласке, а обратиться в соответствующие инстанции. Этот скандал мог запятнать репутацию и Папы Римского, и французского монарха, и представителей французской знати — всех, кто в свое время посодействовал созданию ордена сыном Энгеррана дю Гран-Селье. Нужно было проявить осмотрительность: о случившемся не должен был знать никто, кроме ближайшего окружения короля и самых высокопоставленных иерархов Церкви. Все нужно было держать в тайне до тех пор, пока Папа Римский не примет по этому делу окончательное решение. Произошедшая история относилась к числу тех угроз, перед которыми светская и церковная власти всегда объединялись, на время забыв о своих извечных разногласиях.

— Чего вы хотите от канцлера? — спросил дьякон Фовель де Базан.

— Лишь немногим известно о грехах, совершенных моим сыном. О них знает король Франции, его высокопреосвященство Артемидор и Папа Римский. Кто еще?

— Я.

— А кто еще в Риме?

— Никто.

— В той или иной степени эта история затрагивает интересы слишком многих людей. Сегодня никто не сможет предсказать, какими могут быть ее последствия для нас, для наших врагов, а также для нашего народа. Заговоры против Церкви — настоящий бич этого столетия. И заговорщики только и ждут подобных скандалов, чтобы привлечь на свою сторону как можно больше сторонников.

— Да, это верно.

— Поэтому было бы разумным не предавать все произошедшее огласке. В истории часто случались подобные умалчивания, когда дело касалось оскорблений Господа и сильных мира сего.

— Что вы предлагаете?

— Мне хотелось бы замять это дело. Не сжигайте моего сына на костре. Сошлите его в Азию или на Ближний Восток. Ведь уже не первый раз Церковь закрывает глаза на выходки своей паствы. Все имеющиеся у братьев Порога денежные средства будут переданы Риму. Более того, я ставлю свою голову в качестве гарантии в обмен на милосердие Папы. Я, возможно, уже не так молод и вряд ли смогу оказаться полезным на служебном поприще, однако напомните канцлеру, что я могу положить свое состояние, свою репутацию и свою жизнь к ногам понтифика и что я готов к возмещению нанесенного ущерба прямо сейчас.

Энгерран положил на стол свой геральдический герб, рыцарский меч, крест Туниса, щит с гербом и нагрудный крест.

Дьякон де Базан вполне осознавал, что значит подобный жест: для рыцаря это было равносильно продаже своей души. Честь дворянского рода для главы этого рода зачастую ставилась выше жизни. Любой порядочный дворянин был готов какой угодно ценой уберечь свое имя от бесчестия.

— Вот то, чем я жертвую в качестве возмещения ущерба, — сказал дю Гран-Селье. — Я остановился на вилле господина Оронте и буду находиться там и ждать, пока мне не сообщат, что еще от меня требуется.

Молодой дьякон поневоле восхитился этим заслуженным воином, который только что поступил так, как подобает настоящему знатному дворянину.

Но Энгерран больше не удостоил дьякона взглядом. Он лишь коротко попрощался и вышел из кабинета.

Вскоре он снова шел вдоль колоннады, окружавшей стоящий на возвышении папский дворец. Внизу были видны крыши римских зданий, окрашенные в багровые тона медленно уходящим за линию горизонта солнцем. Старик провел во дворце Латран целый день, но все-таки совершил то, что планировал.

Он вернулся на виллу своего друга Оронте, которая находилась в Мила, возле самого моря. Именно здесь он решил ждать ответа канцлера в течение недели. Если за это время он не получит никакого ответа, это будет означать, что его прошение отклонено, и тогда он возвратится в Морвилье.

Заслуги всей его жизни, проведенной в сражениях, честь его имени — имени легендарного героя — теперь будут висеть на волоске в течение этих нескольких дней ожидания.

Однако уже на следующий день рано утром у ворот виллы появился посыльный из дворца Латран. Его немедленно отвели к Энгеррану, и тому пришлось вскочить с постели и быстро одеться. Встреча с посыльным была очень короткой: тот попросту положил к ногам старика большой узел, в котором находились его меч, щит, крест и геральдический герб дворянина. А еще посыльный передал Энгеррану листок, на котором корявым почерком Артемидора было лаконично написано: «Ваш поступок неприемлем с точки зрения его святейшества Папы Римского».

Вот и все: ходатайство шевалье Азура было отклонено.

Не выражая никаких эмоций и не сетуя по этому поводу, Энгерран в тот же день упаковал свои вещи и отправился домой, в свои владения.

Дю Гран-Селье ехал в крытой повозке в сопровождении четверых человек, двое из них были вооружены и скакали верхом. Все четверо были недовольны решением Энгеррана немедленно вернуться во Францию. Не успели они приехать в Рим, как уже надо было двигаться обратно! Кроме того, дорога назад обещала быть более трудной: горные перевалы тяжелее преодолевались с южной стороны, да и погода, по всеобщему мнению, в ближайшие недели должна была ухудшиться.

«Ерунда, — думал обо всем этом Энгерран, откинувшись на спинку сиденья. — Я больше не спешу».

Когда они выезжали из Мила, кучер вдруг резко остановил экипаж. Дю Гран-Селье увидел, что прямо перед его лошадьми появился шикарный экипаж, окруженный шестью вооруженными всадниками. Маленькая дверца открылась, и из экипажа выпрыгнул Фовель де Базан. На борта этой повозки была нанесена символика Папы Римского: изображения креста и ключа. Дьякон быстрым шагом подошел прямо к двери повозки Энгеррана.

— Добрый день, ваша светлость.

Старик с удивлением смотрел на дьякона.

— Его высокопреосвященство канцлер хотел бы с вами поговорить, — сказал дьякон. — Вы можете последовать за нами?

— Он здесь?

Дьякон кивнул.

— Да, он в той повозке. Езжайте следом за нами.

Вслед за повозкой Артемидора Энгерран дю Гран-Селье доехал до северного предместья Рима. Они прибыли на виллу, окруженную садами с тщательно подстриженными деревьями. Главное здание виллы, построенное из гладко обтесанных белых камней, было настоящим архитектурным шедевром. Правда, оно выглядело довольно просто: его не украшали ни скульптуры, ни фигурные зубцы, ни какие-либо другие детали. Во дворе стояло несколько крытых повозок.

Дю Гран-Селье и Артемидор встретились у основания лестницы, ведущей к входу в этот дом.

— Ты совсем не изменился! — воскликнул канцлер, схватив Энгеррана за рукав с таким видом, как будто они расстались лишь вчера. — Столько лет прошло, а ты все такой же пылкий. Чуть что не так — и уже разворачиваешь оглобли и с гордым видом отправляешься к себе домой. Как видишь, я не забыл, какая у тебя горячая кровь, Энгерран. Я знал, что мне нужно поторопиться, чтобы успеть перехватить тебя.

— Я всегда хорошо чувствую, когда наступает момент уехать, — ответил рыцарь. — Разве мне не дали однозначно понять, чтобы я убирался?

— Да ладно, друг мой! Мы ведь находимся в Риме, а не при дворе короля Людовика. Здесь не следует ничего принимать слишком всерьез: ни то, что говорят, ни то, что пишут.

— Очень удобная позиция.

— Такая уж она — эта римская политика: ее опорными столпами являются всевозможные ухищрения и притворство. Здесь главное — это форма, а все остальное — тайна за семью печатями. А сейчас иди за мной, ты все поймешь позже.

Артемидор очень располнел. Его тройной подбородок терся о воротник пурпурного одеяния. У канцлера были маслянистый взгляд любителя поесть и изрядное брюшко, которое приверженцы проповедовавшегося Христом воздержания клеймили позором со всевозрастающим гневом. Энгеррану было трудно узнать в этом подагрического вида человеке того бравого рыцаря, с которым жизнь некогда свела его на Мальте.

Канцлер проводил своего гостя внутрь дворца через помещения, в которых толпилось множество людей. Появления канцлера и его спутника почти никто не заметил. В коридорах витали запахи жареного мяса и лука, и все внимание присутствующих было поглощено банкетом. Здесь были куртизанки, солдаты в затейливых нарядах и священники с подведенными тушью глазами. Энгерран не знал никого из них, если не считать троих францисканцев, которых он уже видел накануне в приемной канцлера. Все трое монахов, похоже, были не в восторге от этой пирушки.

— Мы прибыли в гости к господину Шендоле, — сказал Артемидор. — Здесь празднуются крестины моего племянника. Мы всегда используем подобные мероприятия, которые носят отчасти публичный, отчасти личный характер, для наших встреч.

— Кто это мы?

Артемидор слегка улыбнулся. Эта улыбка показалась бы зловещей, если бы десна канцлера не были бы такими распухшими и дряблыми.

— Ну, скажем, группа друзей.

Энгеррана сопроводили в цокольный этаж здания, где находился большой сводчатый зал. Низкий потолок был покрыт копотью. В зале горели три люстры с толстыми свечами. Этого явно не хватало, чтобы осветить помещение по всей его длине.

Прибывший рыцарь увидел двенадцать мужчин, сидевших вокруг стола, вмурованного одним краем в каменную стену. Артемидор представил Энгеррана присутствующим, однако никто из них не соизволил назвать свое имя.

— Друг мой Энгерран, — обратился к нему канцлер, — мы сразу перейдем к делу. Ситуация нам в общем и целом ясна. Секретный комитет при Папе Римском благосклонно отнесся к ходатайству относительно твоего сына, а также к тем усилиям, которые ты, по-видимому, готов предпринять для искупления грехов своего наследника. Святейший отец отверг твои намерения. Да он и не мог их принять. Во-первых, потому что он просто не понимает, что такое дух рыцарства; во-вторых, приняв подобную жертву от человека с таким громким именем, как твое, он, если бы об этом вдруг стало известно, мог бы испортить свои отношения с французской знатью. Поэтому он согласился сохранить эту историю по возможности в тайне, однако он требует голову твоего сына — просто чтобы подстраховаться.

Энгерран стоял неподвижно, как мраморная статуя.

— И если ты сейчас находишься здесь, перед нами, то это потому, что только мы можем заставить его изменить свое мнение.

— На основании чего?

— На основании чего? На основании того, что мы, скажем так, являемся… «теми, кто вершит текущие дела». Это очень важная функция, возникшая исторически, причем, в общем-то, стихийно. Видишь ли, Папы не сменяют друг друга в Риме так же легко, как французские короли, у которых, на их счастье, всегда оказывается под рукой взрослый наследник, способный занять трон. А между смертью одного понтифика и избранием следующего могут пройти месяцы, а то и годы. В течение этого переходного периода необходимо обеспечивать неуклонное проведение в жизнь политики Церкви. Этим мы как раз и занимаемся. Мы своего рода «папы римские» переходного периода.

— Но Мартин IV жив-здоров и находится при власти. Почему вы вдруг стали оспаривать его суверенитет? Вы что, пойдете против его воли?

Артемидор неожиданно бросил на рыцаря суровый взгляд.

— А потому, что мы знаем, каково это — положить крест Туниса к чьим-то ногам!

Присутствующие заерзали на стульях и стали перешептываться.

— Ты готов пожертвовать многим ради спасения своего сына, — продолжал канцлер. — И хотя совершенные им грехи просто ужасны, мы можем понять твои отцовские чувства и твое — так свойственное французам — стремление сберечь свою репутацию. Мы готовы быть благосклонными к тебе в обмен на кое-какие небольшие услуги с твоей стороны.

— Я не очень-то люблю предложения конфиденциального характера, — сказал Энгерран. — Особенно когда они делаются в подвале.

— Замечательно! Мы тоже этого не любим! — канцлер едва не прыснул со смеху. — Как и все нормальные люди, мы знаем, что правде соответствует яркий свет. Тем не менее добиться чего-либо в политике можно лишь в обстановке конфиденциальности. А как ты хотел? Люди творят свои дела именно таким образом, и мы тут не в силах что-либо изменить.

— Почему я должен все это выслушивать?

— Потому что я — канцлер Папы Римского и потому что из сидящих перед тобой двенадцати человек кто-то обязательно станет следующим хозяином Рима. Мы — твой лучший и твой единственный шанс. Кроме того, наши предложения очень даже дельные.

— Я слушаю.

— Все очень просто. Мы хотим, чтобы ты купил земли.

— Купил земли?

— Да. Для нас. Для Церкви. Ты, безусловно, знаешь, что наш христианский образ жизни и церковные обряды значительно изменились за несколько последних поколений. Мы сумели придать христианскую окраску многим традициям, зарожденным еще в языческие времена. Освящение речной водой заменено нами крещением в храме водой из кропильницы. Обряд бракосочетания совершается исключительно в наших церквях, и только мы имеем право расторгать брачные узы. Даже посвящение в рыцари отныне происходит только с санкции епископа и не признается действительным, если меч не был освящен Церковью. Мертвые тоже находятся под опекой Христа. Кладбища теперь входят в ведение Церкви. Положен конец языческим похоронным обрядам, сопровождавшимся попойками, жертвоприношениями и чревоугодием. Отныне лишь богослужение сопровождает души умерших в мир иной. В общем, как ты видишь, мало-помалу жизнь людей приводится в соответствие с заветами и учением Господа.

— Я рад этому, — сказал Энгерран.

— Тем не менее есть еще одна область, в которой нам не удалось сломать старые традиции. Это — право на владение землей. Особенно во Франции. Феодалы — вассалы короля — упорно отказываются передавать свои земли духовенству. Они предпочитают продавать их друг другу, давать в виде приданого или отписывать королю. У вас, во Франции, владение землей — это престиж. Символ древности рода, династии! В данном вопросе люди придерживаются древних обычаев, с этим ничего нельзя поделать.

— Но ведь многие феодалы передали свои земли Церкви, — возразил Энгерран.

— Хм… жалкие клочки. Леса, которые нужно выкорчевывать, и болота, требующие осушения, чтобы там можно было построить аббатство. Символические дары — так, для очистки совести. А правда состоит в том, что они отказываются продавать нам те земли, которые охотно продают друг другу. Это, безусловно, вопрос сословной солидарности… Однако у Церкви есть насущная потребность во владении землей. Многие знатные французские семьи находятся на грани разорения и хотят продать свои владения. И очень жаль, что Церковь Христова не может этим воспользоваться. А ведь от этого выиграли бы все. Поэтому мы хотели бы, чтобы ты — и только ты — послужил нам прикрытием, своего рода подставным лицом, для приобретения кое-каких имений, особенно ценных для нас. Дю Гран-Селье — это звучное имя. Оно известно всем, и все относятся к тебе с уважением. Твой сын все еще слывет верноподданным французской короны и набожным человеком… А то плохое, что про него говорят, — это всего лишь слухи… Если потребуется, мы заявим, что все эти «наговоры» абсолютно необоснованны и что отныне распространение подобных слухов будет считаться святотатством. Это нам вполне под силу. Как ты сам сказал моему секретарю, уже не первый раз Церковь закрывает глаза на те или иные события.

Энгерран выдержал паузу, прежде чем что-то ответить.

— Если у такого старого человека, как я, вдруг неожиданно возникнет интерес к земле, это вызовет удивление, — сказал он.

— Да, это вызовет удивление… Однако когда ты назовешь сумму, которую готов заплатить, люди с удовольствием заключат с тобой сделку. Не переживай. Сделай это для нас, и мы гарантируем спасение твоей чести и репутации.

— А что будет с моим сыном?

— Мы перевезем его в Рим. У него изворотливый ум и своенравный характер. Мы сами займемся им. Сорвиголовы, если заставить их отказаться от своих пагубных страстей, зачастую становятся самыми преданными и самыми толковыми служителями Церкви… Мы знаем, как направить его на истинный путь.

Артемидор снова улыбнулся, и это зрелище было отталкивающим.

— Неужели ты сможешь отказаться от такого предложения, Энгерран?

На Вечный город надвигалась ночь. Вокруг дворца Латран заступила на дежурство вечерняя смена часовых. Свободные от дежурства стражники, как обычно, укладывались спать в своей казарме на виа Грегориа.

Но в этот вечер дверь спального помещения на первом этаже вдруг резко распахнулась от сильного удара ногой. Вошел начальник стражи Сарториус. Он был явно не в духе.

— Где француз?

Все стражники замерли при виде своего начальника. Он держал в руках ларец и рыцарский меч с плоским клинком.

— Где француз? — повторил он. — Где стражник де Лорри?

Жильбер вышел из прилегающей комнаты. Поставив ступни пятками вместе и носками врозь, приподняв подбородок, он представился, как подобает стражнику.

Подойдя к Жильберу, Сарториус грубо сунул ему в руки ларец и сказал:

— Слушай сюда! Тебя забирают для выполнения какого-то поручения. Инструкция лежит в этом ларце. Прочтешь ее — и проваливай отсюда!

Сарториусу очень не нравилось, когда папская канцелярия забирала его подчиненных для выполнения каких-либо заданий политического характера, причем без предварительного согласования с ним. А ему ведь с таким трудом удавалось подбирать солдат в эту элитную гвардию!

— Это задание решили поручить тебе, потому что ты здесь единственный, кто говорит по-французски! Как будто я этого не знал! Сказали бы мне, и я сам подобрал бы им нужного человека! Тьфу!

Сарториус возмущенно пожал плечами.

— И это тоже возьми.

Начальник стражи передал Жильберу меч. Для рядового стражника, каким был Жильбер, это было слишком ценное оружие. Не став комментировать, почему Жильберу оказывается такая привилегия, Сарториус повернулся и ушел.

Юноша открыл ларец; Внутри он увидел чеки, по которым можно было получить деньги в резиденциях ордена тамплиеров,[40] пропускные свидетельства и приказ, содержащий суть порученного ему задания: сопроводить в Рим аббата Эймара дю Гран-Селье, пребывающего ныне в замке Морвилье. Наличие печати самого Папы Римского Мартина IV свидетельствовало о том, что это задание — серьезное и срочное и что оно должно быть выполнено любой ценой. Специальные талоны гарантировали Жильберу де Лорри получение свежих лошадей в конце каждого перегона. Лицо, подлежащее сопровождению, следовало доставить в Рим не позднее чем через восемь недель.

По спине у Жильбера побежали мурашки: он едет во Францию!

2

Выехав из Драгуана, Энно Ги и Премьерфе вскоре оказались на лесной дороге, по которой молодой священник не далее как вчера шел в обратном направлении. Теперь, при ярком солнечном свете, он мог хорошенько осмотреться.

Огромные хвойные деревья стояли вдоль дороги, как выстроившиеся в шеренгу телохранители. Этот заваленный снегом лес назывался Кавальер. Нежаркое зимнее солнце заставляло сиять и переливаться гроздья сосулек и покрытые ледяной коркой ветки. Казалось, что этот сверкающий ореол ознаменовывал отъезд Энно Ги. Однако священник не поддался очарованию этого зрелища и не стал любоваться им: он знал, что если долго смотреть на отраженные солнечные лучи, то могут сильно воспалиться глаза.

Путники подъехали к тому месту, где на снегу еще были видны следы схватки молодого священника с точильщиком Гроспарми, а неподалеку стояла маленькая скульптура Девы Марии, отколовшиеся куски которой Энно Ги на скорую руку прилепил тогда снегом.

— Она снова развалится весной, — сказал он.

Премьерфе перекрестился. Они не проехали и пяти минут, а он уже пыхтел от усталости. На этой дороге не было колеи и колеса норовили сползти к обочине, где они наталкивались на торчащие корни и пеньки. При каждой очередной встряске ризничий все яростнее проклинал свою судьбу.

Энно Ги, не в пример ризничему, оставался спокойным. Он погрузился в свои мысли и был сосредоточенным, как гусеница, плетущая свой кокон. Ги лишь изредка бросал взгляд в глубь леса, когда раздавался хруст сухой ветки или хлопанье птичьих крыльев.

Так они и ехали некоторое время по лесной дороге — молча и очень медленно.

Подобная невозмутимость раздражала Премьерфе. Молчание было для него просто физически невыносимо. Непринужденная беседа, или хотя бы периодический обмен репликами, или, в конце концов, хоть какой-нибудь окрик — любой звук казался ему самым лучшим средством для ослабления того неприятного чувства, которое возникло где-то у него внутри, в животе, постепенно охватывая все его существо и перерастая в панику. Поэтому Премьерфе начал рассуждать вслух, тараторя быстрее, чем сойка. Энно Ги упорно молчал, и лишь на его лице появилось выражение недовольства. Ризничий первым делом высказал все, что думал о своей супруге. Вот ведь чума! Она нарочно положила им в мешки мало еды. И это в такую стужу! Да они околеют от голода! Ему ведь предстоит возвращаться назад, причем одному, да еще затянув потуже поясную веревку, чтобы ряса не болталась вокруг его исхудалого живота! Это она специально прибегла к такой уловке, чтобы он не задерживался в пути! Или, чего доброго, она хотела заставить их повернуть обратно, так и не доехав до той деревни! Вот ведь мегера! Ну просто настоящая мегера!

— Вы умеете охотиться, святой отец?

Энно Ги отрицательно покачал головой.

— Что касается меня, то моя рука уже не так тверда, как раньше, однако я все-таки надеюсь раздобыть какие-нибудь ляжку и крылышко для жаркого на ужин. Я хоть и растолстел, но еще довольно бравый охотник. У меня есть лук и стрелы. Они нам ох как пригодятся!

Премьерфе показал на лежавший у него под сиденьем длинный сверток, который ему удалось скрыть от придирчивого взгляда супруги.

Затем он кивнул на маленькую сумку священника.

— Это что, все ваше имущество, святой отец?

— Да.

Премьерфе покачал головой. Уж больно мало вещей для кюре, ехавшего обустраиваться в отдаленном приходе! К тому же этот кюре, как говорили, пешком протопал от Парижа до здешних мест.

— Вы, конечно же, рассчитываете вскоре приехать в епископат? — спросил ризничий.

— Нет.

— А как же вещи? Разве вы не оставили их в городе?

— Нет, мой друг. Все, что я принес с собой в Драгуан, сейчас находится со мной.

Энно Ги показал на свою маленькую сумку. Премьерфе расхохотался.

— Так я вам и поверил! Нужно быть слегка чокнутым, чтобы отправиться в путь посреди зимы с такой вот сумчонкой! Чокнутым или обманщиком!

— Я взял с собой Библию, распятие, сосуд со святой водой, немного лечебных трав, грифель и листы для письма. А что еще мне может понадобиться?

— Чтобы выжить в мороз? Да все что угодно! Одеяла, вертел, оружие, силки, деньги, фляжки с лекарствами. Да мало ли!

— А что нужно для того, чтобы по дороге помогать убогим?

— Ну, в этом я не разбираюсь… Но что я знаю наверняка — так это то, что вода из кропильницы вряд ли заменит вино и что зимой не согреешься Святым Духом. Ну и ну! Мне что-то не очень верилось, когда Шюке рассказывал, что вы прошли пешком весь путь от самого Парижа. Он наверняка просто насмехался надо мной.

— Нет, не насмехался. Брат Шюке сказал правду.

— Так я вам и поверил! Как можно выжить, не имея с собой почти ничего, когда даже камни трескаются от стужи?

Энно Ги посмотрел на собеседника, и его взгляд был полон коварства.

— Сын мой, у нас у всех есть свои маленькие секреты, не так ли?

Премьерфе пожал плечами.

— Ну ладно, посмотрим, как у вас это получится.

С одной стороны дороги стеной стоял густой лес, а с другой был головокружительный обрыв — первый в этой холмистой местности. Долина называлась Ас.

К великому неудовольствию Премьерфе, в повозке снова воцарилась тишина. Ризничий, чтобы отогнать одолевающие его невеселые мысли, начал рыскать глазами по лесу в надежде заметить какую-нибудь дичь. Устроить обильный ужин — вот о чем больше всего сейчас мечтал этот простодушный человек.

И Бог наконец услышал его молитвы: из глубины леса, с правой стороны дороги, послышался какой-то звук.

— Вы слышали?

Энно Ги кивнул. Его лицо оживилось. Премьерфе воспринял это как знак одобрения, как проявление своего рода солидарности двоих проголодавшихся людей.

— Это, должно быть, олень… Молодой олень, святой отец, — прошептал ризничий.

Он одним рывком поводьев остановил лошадь и слез с повозки.

— На твоем месте я не стал бы этого делать, — сказал священник. — У нас впереди еще длинный путь, и скоро наступит ночь.

Премьерфе знаком попросил его не шуметь. Затем он развязал сверток, в котором был лук.

— Он там… Совсем рядом… Все дело займет лишь несколько минут, — не унимался он. — Я в свое время все-таки был охотником… Я знаю, что говорю…

Энно Ги пожал плечами:

— Ну, я тебя предупредил!

Кюре остался сидеть на повозке. Он достал из своей сумки свернутые листки для письма и свинцовый грифель и, положив листки на колени, принялся что-то писать, больше не обращая внимания на ризничего.

Премьерфе, оставив священника одного, углубился в лес. Это была настоящая чаща: деревья здесь стояли еще плотнее, а света было еще меньше, чем он предполагал. По мере того как он продвигался, яркий солнечный свет трансформировался в густые сумерки. Ветки деревьев так тесно переплелись, что образовывали сплошную стену. Охотник видел пространство вокруг себя шагов на десять, не больше.

Он осторожно пробирался вперед. Затем он остановился, чтобы почувствовать, где находится его жертва. Кругом стояла жуткая тишина, ни одна веточка не шелохнулась. Премьерфе медленно повернулся кругом и приподнял свой лук, крепко зажав стрелу между указательным и большим пальцами. Он прислушался.

Позади него послышался хруст. Наконец-то! Премьерфе был уверен, что сейчас увидит свою добычу. Он повернулся и быстро пошел в том направлении, откуда раздавался хруст.

Однако не успел он сделать и несколько шагов, как снова услышал хруст, причем опять за своей спиной, но на этот раз чуть-чуть правее. Повернувшись, он в третий раз услышал хруст, затем — в четвертый, в пятый… Хруст все время раздавался за его спиной. Он несколько раз поворачивался, но так и не заметил никакого животного. Тогда он сделал полный оборот. Ничего. И тут снова раздался хруст позади него! Невероятная подвижность животного переполошила охотника. Покрытые снегом веточки поросли уже давно должны были выдать местонахождение того, кто там так быстро перемещался. Однако ни одна веточка так и не пошевелилась. Более того, на снегу были только его, охотника, следы.

Премьерфе никогда не отличался храбростью. Даже тогда, когда был пастухом. Его вдруг охватило непреодолимое желание вернуться к кюре. И тут прямо за собой он услышал звук приминаемого снега. «Приближается!» — подумал ризничий и почувствовал, как похолодела кровь в жилах. Он малодушно опустил свое оружие. Его сердце ушло в пятки, как у перепуганного зайца. Он оглянулся. Деревья вокруг него казались расплывчатыми тенями, и было трудно определить, в какой стороне находится повозка. Застыв на месте как вкопанный, он вдруг припомнил страшные сказки из своего детства: сказки про непролазные чащи, лесных духов, стаи голодных волков, козни нечистой силы, оборотней… А еще он вспомнил про убийцу епископа, и про найденные в прошлом году трупы, и о проклятой деревне, и о том, что случилось с Гроспарми…

В нескольких шагах от него на землю упал ком снега. Это было уже слишком! Премьерфе хотел было броситься наутек, но тут же почувствовал, как чья-то необычайно сильная рука схватила его за воротник и заставила повернуться. Ризничий наткнулся на широкую массивную грудь человека, с ног до головы укутанного в черный плащ. Это был настоящий великан! Премьерфе, взвыв, упал навзничь и вытаращил застывшие от ужаса глаза в небо.

Раздавшийся таинственный свист заставил его посмотреть по сторонам. Бедняга ризничий поначалу не мог понять, откуда доносится этот свист: то ли из леса, то ли что-то свистело уже у него в черепе. Это был какой-то дьявольский свист — угрожающий, пронзительный, не похожий на человеческий. А затем этот свист резко перешел в хохот. Детский хохот. Премьерфе сощурился: он заметил, как с дерева прямо над ним спускается смеющийся мальчик.

— Но что э… — пролепетал Премьерфе.

И тут он увидел перед собой могучего мужчину с лицом, обезображенным шрамами и беловатыми язвочками. А еще — светловолосого паренька с искрящимися от веселья глазами, расплывшимся в улыбке ртом и совсем еще тоненькой талией.

Великан протянул к шее ризничего свои огромные квадратные кулаки. Премьерфе потерял сознание.

— Премьерфе, познакомься: это Флори де Мён, мой ученик, а это — Марди-Гра, мой верный спутник.

Ризничий сидел, прислонившись к повозке. Его ноги все еще дрожали, да и лицо у него было слегка зеленым. Он никак не мог отдышаться. Великан принес его на руках прямо к кюре. Энно Ги стоял рядом, его явно позабавило это происшествие. Бледные щеки ризничего мало-помалу начали приобретать естественный цвет.

— Негоже так шутить с добрым христианином, — сказал Премьерфе. — Я ведь мог… я мог…

Мальчик снова захихикал.

— Прости моего ученика, — сказал кюре. — Он всего лишь ребенок. У него не было дурных намерений.

Мальчику, которого, как сказал Энно Ги, звали Флори де Мён, было лет пятнадцать, а то и меньше. На нем была светлая монашеская ряса с капюшоном, отороченный беличьим мехом плащ, обувь на меху и шерстяная шапочка. По его одежде можно было предположить, что он — юный монах, но из-под его шапочки свисали длинные волосы. Это был симпатичный подросток с раскрасневшимися от мороза щеками и круглыми, как лесные орехи, глазами.

Великан Марди-Гра стоял несокрушимой горой возле кюре. Все в нем: статная фигура, толстые, как колонны, ноги, могучие руки, необычайно мускулистая шея — говорило об огромной силе, и одновременно от него веяло какой-то таинственностью. Еще более загадочным казалось его лицо — золотушное, покрытое шрамами. Это лицо было абсолютно бесстрастным, и невозможно было догадаться, о чем думает этот человек. Его лицо было похоже на карнавальную маску — страшную маску злодея, которую специально делают как можно более уродливой, собираясь пройти в ней во время карнавального шествия. Сам великан был не словоохотливее маски: он не произносил ни слова.

— Мы решили ускорить нашу встречу, хозяин, — сказал Флори священнику. — Марди-Гра предвидел: чтобы доехать на обычной повозке до условленного места нашей встречи, вам понадобилось бы столько же времени, сколько нам — на то, чтобы возвратиться в Париж и добраться аж до улицы Шофур.

— Вполне возможно, — сказал кюре, улыбаясь.

Марди-Гра подошел к границе леса и вытащил из-за одного из деревьев две длинные узкие деревянные доски. Они были тщательно отшлифованы. Затем великан достал из висевших у него за спиной ножен длинный стальной тесак. Премьерфе наблюдал за ним, совершенно не понимая, что тот собирается делать. Марди-Гра примерился к длине повозки и затем двумя резкими и точными ударами слегка укоротил обе доски. Затем он прикрепил их снизу к колесам повозки при помощи веревок и зажимов, которые были привязаны к его поясу. Через несколько минут маленькая повозка ризничего превратилась в весьма оригинальное транспортное средство, легко управляемое и необычайно подвижное, готовое скользить по заснеженным просторам.

Премьерфе был ошеломлен: великану не составило труда в одиночку приподнимать повозку. Он даже не запыхался.

— Ну теперь-то ты понимаешь, — сказал ризничему Энно Ги, — каким образом мы сумели благополучно пересечь целую страну? Марди-Гра — настоящее чудо. Тебе больше не о чем беспокоиться. Он позаботится обо всех нас.

Они снова тронулись в путь. Премьерфе мало-помалу учился управлять своей видоизмененной повозкой. Он правил ею очень осторожно, судорожно вцепившись в вожжи и периодически бросая взгляд на великана, идущего рядом с лошадью. Тот был готов в любой момент выровнять повозку в случае особенно крутого поворота.

Через некоторое время экипаж остановился возле большого куста у развилки трех дорог. Марди-Гра снова исчез в зарослях, а затем появился с маленькой повозкой, в которой было полно всяких свертков. Эта повозка также была установлена на полозья.

Премьерфе, оглядевшись по сторонам, так и не заметил ни лошади, ни ослика, ни какой-либо другой тягловой силы для этой повозки. У нее были лишь две длинные ручки, за которые ее можно было тащить. Ризничий в конце концов догадался, что Марди-Гра сам тащил эту повозку от самого Парижа.

— Эти маленькие сани позволили нам благополучно добраться сюда вопреки всем тяготам зимы, — сказал Энно Ги. — Мы шли с такой скоростью, с какой сами хотели, и снег был нам нипочем. Здесь все наши вещи. Именно поэтому у меня была с собой лишь одна сумка, когда я появился в вашем городе, Премьерфе!

Флори снял чехол, укрывавший повозку, и достал из нее три большие шубы, сшитые из шкур ягнят, оленей и кроликов. Премьерфе заметил, что в повозке лежали ящички, свертки, различные инструменты и книги…

— Какой дорогой мы поедем? — спросил Энно Ги, указывая рукой на развилку.

Ризничий кивнул в сторону правой, самой извилистой дороги. Она была еще и самой узкой, и, похоже, по ней намного реже ездили, чем по двум другим: нижние ветви деревьев почти полностью перекрывали просвет.

Ги, Премьерфе и Флори одели шубы, которые мальчик достал из повозки. Великан же не стал больше ничего надевать. Он ухватился за ручки своей повозки и потащил ее вслед за повозкой Премьерфе.

Кюре вкратце рассказал своему ученику и великану Марди-Гра о некоторых обстоятельствах, связанных с Эртелу: об изолированности этой деревни, о том, что там не проводятся богослужения уже в течение многих лет, о странном убийстве Акена, о расчлененных телах, найденных в прошлом году в реке, о дикости тамошних людей, а также о том, что только Премьерфе знает дорогу в эту деревню…

— А зачем было соглашаться на такой приход, хозяин? — спросил Флори, выслушав рассказ Энно Ги.

— Не годится воротить нос от алтаря Божьего!

— Епископа-то больше нет, а потому он не сможет вам помочь. Он вам наверняка не позволил бы отправиться туда в одиночку, без надежного сопровождения. А в городе вообще известно, что мы туда отправились? И не поторопились ли мы?

Энно Ги не стал убеждать своих спутников. Он лишь повторил то, что уже говорил им, направляясь сюда из Парижа.

— Я с пониманием отнесусь к вашему отказу сопровождать меня до места назначения. Чтобы добраться в Эртелу, нам потребуется по меньшей мере четыре дня. Премьерфе поедет обратно, как только мы достигнем окраины деревни. Любой из вас может отправиться вместе с ним, если только захочет. Я не стану никого принуждать оставаться со мной. Имейте лишь в виду, что я вовсе не намерен становиться мучеником. Я всего лишь хочу честно исполнить свой долг и данный мною обет послушания. Если я увижу, что в этом приходе нашим жизням угрожает слишком большая опасность, мы немедленно покинем его. Но, по крайней мере, я намерен попытаться поучаствовать в спасении этих несчастных людей. Ни больше, ни меньше!

Когда наступила ночь, путники, преодолев долину Ас, въехали в лес, который назывался Вале.

Энно Ги выбрал небольшую поляну, намереваясь устроиться там на ночлег. По дороге из Парижа он неизменно предпочитал ночевать в окружении деревьев: они защищали от ветра и снежных бурь.

Премьерфе поначалу удивился такому решению священника. Когда в молодости он был охотником и пастухом, ему неоднократно приходилось преследовать ланей и ночевать под открытым небом, и он никогда не слышал, чтобы кто-то располагался на ночлег прямо посреди леса. Всем было известно, что волки редко выходят из леса на равнину, а еще — что они готовы сожрать кого угодно, в том числе и человека. Однако ризничий не стал пререкаться. Уж он-то хорошо подготовился к путешествию. Привязав свою кобылу поводьями к дереву, он начал доставать из повозки колышки для палатки.

А позади него тем временем начались какие-то странные приготовления.

Под руководством Энно Ги двое его спутников начертили на снегу большой треугольник, а затем развели по большому костру в каждом из его углов. Затем они обрубили торчащие из земли между кострами корни и постелили на землю плотные покрывала.

В центре треугольника Флори развел небольшой костер, над которым поставил оловянный котелок с водой и положил в него мясо. Вскоре вокруг костров уже витали аппетитные запахи.

Марди-Гра тем временем занялся заготовкой дров. Он так искусно управлялся с кострами по углам треугольника, что они уже через несколько минут пылали вовсю, обдавая жаром приближавшихся к ним, причем огонь никак не мог перекинуться на окружавшие поляну деревья. Великан прекрасно выполнил свою задачу.

Энно Ги присел возле центрального костра.

— Имей в виду, что все продукты, которые тебе дала твоя жена, только для тебя, — сказал он ризничему. — А потому тебе хватит провизии и на обратную дорогу. У нас же и своих запасов вдосталь.

Кюре прочитал благодарственную молитву перед трапезой и благословил хлеб. Из присутствующих лишь Марди-Гра не молился: он отошел в сторону и принялся отсоединять полозья от своей маленькой повозки.

— Марди-Гра не будет молиться вместе с нами? — спросил Премьерфе.

— Нет. Он не верит в Бога.

Из уст кюре это — жуткое уже само по себе — заявление прозвучало более чем странно.

— Это дьявол, а не человек… — процедил ризничий сквозь зубы.

— Не вздумай повторить подобные слова в епископате, — предупредил его священник.

— Я не имел в виду ничего дурного, святой отец.

— Тогда тем более будь осмотрительнее. Я ведь неспроста посчитал необходимым скрыть от жителей Драгуана, что у меня есть такой вот спутник. По пути из Парижа, чем дальше мы продвигались на юг, тем хуже относились к Марди-Гра обитатели деревушек, которые мы проезжали. Хорошо, если нас не оскорбляли и не бросали в нас камнями! В лучшем случае нас провожали озлобленными взглядами. Такое впечатление, что из-за жаркого солнца жители юга более суеверны и невежественны, чем северяне. В конце концов нам это надоело, и, чтобы избежать недоразумений и заодно сэкономить время, я предпочел в одиночку заходить в деревни и городки за провизией, необходимой для продолжения нашей поездки. Таким же образом я действовал и в Драгуане. Интересно, что сказали бы о новом кюре, если бы он прибыл в сопровождении «человека с головой дьявола»?

— Я ничего такого не говорил. Однако его лицо…

— …не имеет никаких признаков чего-то демонического. На нем всего лишь видны следы той работы, которой Марди-Гра занимался прежде — до того, как встретил меня. Работа эта, можешь мне поверить, была изнурительной и опасной.

— …и еще, должно быть, очень тяжелой, — добавил ризничий, оглядывая мускулистые плечи Марди-Гра. — От этой работы он, очевидно, и стал таким крепким.

— Именно так, — ответил Энно Ги. — Причем он даже сильнее, чем ты можешь себе представить.

Они разрезали хлеб и начали ужинать. Костры вокруг них горели все жарче. Энно Ги и его спутникам вскоре пришлось снять свои толстые зимние шубы.

— Как видишь, — сказал Ги, — холод нам не помеха. Используя подобную методику, мы сумели пересечь почти всю страну без серьезных неприятностей. Этот тройной костер придумали еще древние германцы — те, которые в свое время завоевали Италию. Благодаря таким кострам мы защищены от всего. Во-первых, это защита от ветра, каким бы ледяным он ни был. Даже когда ветер меняет направление, он все равно несет нам тепло одного из трех костров. Во-вторых, это защита от диких зверей, потому что они никогда не отважатся подойти слишком близко к пламени костра.

— Но костры ночью рано или поздно все равно погаснут.

— Нет. Марди-Гра позаботится об этом. Он спит очень мало. Он уже давным-давно приучил себя периодически засыпать на короткое время, причем через равные промежутки и днем, и ночью. Эта привычка выработалась у него еще до того, как я его встретил.

Премьерфе не решился продолжать расспрашивать кюре о его спутнике и принялся хлебать варево из своей миски. Проглатываемый горячий бульон заставлял подрагивать все его внутренности.

Наконец и великан присел рядом с ними. Он к тому времени уже успел задать корм лошади Премьерфе и положить снятые с повозки полозья у костра, чтобы их древесина подсохла.

— Мы говорили о тебе, — сказал Флори великану. — Ты просто заинтриговал господина Премьерфе.

— Ну и хорошо!

Это было в первый раз, когда Премьерфе слышал голос великана. Марди-Гра уселся между кюре и ризничим. Премьерфе стал украдкой рассматривать кожу на его лице. Она была вся в рубцах и заживших язвах. Очень четко был виден каждый шрам и каждый след от ожога. Казалось, что верхний слой кожи был содран со всего лица, и порезы на щеках и горле этого несчастного человека делали кожу похожей на старый потрескавшийся пергамент. Премьерфе разглядел сплетение фиолетовых вен и артерий. Он с изумлением констатировал, что видит, как кровь пульсирует на синеватых висках Марди-Гра.

Великан тем временем с жадностью съел большой кусок лепешки. Затем он окинул взглядом костры и пространство между ними.

— Ветер дует несильно, и хворост за сегодняшний погожий день успел подсохнуть, — сказал он. — Это неплохое местечко, хозяин. И ночь будет хорошей.

Кюре повернулся к ризничему.

— Ваш викарий Шюке рассказывал мне о пресловутом Человеке в черном, который приехал на огромном коне и убил вашего епископа. Однако именно в тот день мы подъезжали к городу и не видели, чтобы кто-то ехал по дороге — ни в том, ни в другом направлении. А есть ли другие дороги, по которым можно попасть в город?

— Нет, — сказал Премьерфе. — Насколько мне известно. Кроме… Кроме заброшенной дороги, ведущей к той проклятой деревне.

— То есть дороги, по которой мы едем?

— Да… Именно этой.

На следующее утро четверо путешественников снова отправились в путь в тот час, когда, как говорится в Писании, «человек уже может разглядеть человека». День был таким же ясным и солнечным, как и накануне. Когда солнце стояло уже достаточно высоко, путники наконец выехали из леса Вале.

В полдень на дне небольшой ложбины они увидели речку, воды которой несли большие куски льда. Премьерфе наотрез отказался наполнять речной водой свою флягу, как это сделали Энно Ги и двое его спутников.

— Это — мерзкая речка Монтею, — пробурчал он. — Она течет к деревне Домин, и именно в ней были найдены части человеческих тел. Они плыли по ней совсем как вот эти куски льда…

Флори тут же выплюнул воду, которую только что набрал в рот.

— Я лично мало что видел, — продолжал ризничий. — Обрубок ступни — вот, пожалуй, и все. Однако я знаю, что нужно быть жестоким, как сам дьявол, чтобы так ужасно искромсать тела этих несчастных.

Ризничий рассказал все, что знал о трех разрезанных на куски трупах, найденных в реке у деревни Домин, не упуская ни малейшей детали.

— Ты считаешь, что эти ужасные злодеяния совершили жители Эртелу? — спросил Флори.

Энно Ги сделал вид, что его абсолютно не интересует, что сейчас ответит Премьерфе.

— А кто же еще?! — воскликнул ризничий. — От того, что я видел в этой деревне, у вас волосы встали бы дыбом. Они похожи на викингов. Такие же головорезы. Я к деревне не собираюсь приближаться. Жена была права, когда предупреждала меня: смотри, говорит, чтобы тебя там не разорвали на клочья, как кеглю, сильно ударив по ней шаром!

— А что могло довести людей до такой дикости? — шепотом спросил Флори.

Мальчик подумал о тех детях… тех близнецах, тела которых были разрезаны на куски.

— Вы это знаете лучше, чем я, — сказал Премьерфе. — Вы ведь читаете книги. Тут, конечно же, не обошлось без самого дьявола, или какой-то нечистой силы, или колдовства.

Он рассказал обо всех предположениях, высказанных на этот счет жителями города. Эти версии представляли собой продиктованную страхом нелепую смесь предрассудков и домыслов. Ризничий бойко перечислил всевозможных демонов и бесов — так бойко, как считают пучки зелени на базаре. Энно Ги молча слушал, и на его лице все более заметным становилось выражение недовольства…

— Говорят, что жители этой деревни — несусветные грешники и что в наказание за это они лишены возможности почить с миром, — рассказывал Премьерфе. — Они бродят словно призраки и постоянно отрыгивают останки тех жертв, которых они сожрали, когда еще были обычными людьми. Именно поэтому они такие злые и так ненавидят живых людей. Говорят, что они медленно и изуверски истязали троих несчастных путников как раз потому, что хотели увидеть, как смерть мало-помалу входит в их тела. Именно из-за этого жуткого любопытства они и стали такими жестокими.

Кюре неожиданно оборвал на полуслове ризничего, возмущенный услышанными бреднями:

— Послушай, а тебе не кажется, что тут уж слишком много всякой чертовщины и страшных сказок и что все эти россказни рассчитаны лишь на круглых дураков?

— Эти существа — очень странные… Они ведут себя как дикие звери… Я своими глазами видел, как они лазали по деревьям, словно животные. Разве вам это не кажется странным?

— Хорошенькое дело! — усмехнулся Энно Ги. — Эта местность покрыта болотами и топями. Тебе не приходило в голову, что лазание по деревьям — единственный способ перебираться через затопленные места? И не кажется ли тебе, что все эти истории о бродячих призраках высосаны из пальца и представляют собой лишь неуклюжую попытку дать объяснение обычной человеческой кровожадности?

— Обычной человеческой кровожадности? — переспросил возмущенный ризничий.

— Я не верю во всю эту болтовню о наложенном проклятии, — продолжал священник. — Чтобы заставить человека убить ближнего своего, нужно совсем немного. Причиной этого может быть, прежде всего, страх. Одного страха вполне достаточно, чтобы люди совершали подобные убийства.

Премьерфе покачал головой.

— Всем известно, что три найденных трупа — это убитые молодой дворянин и его дети, — сказал он. — Значит, эта небольшая семья, сбившаяся с пути, вызывала у кого-то страх?

— Вот именно это и нужно выяснить, а не рассказывать всякие немыслимые байки!

Энно Ги сделал большой глоток воды, набранной им из речки Монтею.

— Сколько нам еще ехать до деревни?

— К вечеру мы доберемся до долины Пети, за которой начнется лес Рен, — ответил Премьерфе. — Там нам придется два раза ночевать, потому что этот лес очень большой. Если все будет хорошо, то послепослезавтра к полудню мы, возможно, доберемся до границы болот.

— А затем?

— Как мы будем действовать дальше, я толком не представляю. Зимой эта местность очень коварная и опасная, а я бывал здесь только летом. Посмотрим. На следующий день к вечеру мы, возможно, подъедем к…

— Хорошо, — сказал кюре. — Там будет видно.

Премьерфе спрыгнул, сведя ноги вместе, на большую кучу снега. Путники только что остановили свои повозки. Впервые за всю дорогу кюре и его товарищи ехали по огромной плоской равнине, по которой были разбросаны чахлые рощицы и отдельно стоящие большие деревья. Три мучительных дня потребовалось на то, чтобы пересечь дремучий лес Рен. Теперь они двигались по равнине Руа.

Ризничий присел и стал разгребать руками снег. Он рыл до тех пор, пока не добрался до слоя льда. Тогда он принялся бить по льду кулаком. Его удары отдавались глухим звуком. На шестом ударе лед наконец-таки треснул. Мерзкая густая жижа зеленоватого цвета просочилась через трещину и стала растекаться по снегу. Тут же почувствовался неприятный запах.

— Мы правильно едем, — сказал Премьерфе. — То, что вы видите вокруг, — начало зоны болот. Эти болота не такие огромные, как может показаться при взгляде на эту заснеженную равнину, однако летом вы почувствуете зловонный запах намного раньше, чем дойдете до них…

Когда повозки въехали в последний на пути в Эртелу лес, который назывался Ату, Энно Ги вдруг приказал остановить лошадей. Затем он спрыгнул на землю и сделал несколько шагов вперед.

Лес производил удручающее впечатление: деревья были чахлыми, с рыжеватыми стволами, к основанию которых прилепились грибы размером с кулак. Несмотря на мороз, чувствовался гнилостный болотный запах: ветер здесь почти не пробивался сквозь густую поросль.

Кюре увидел лежащее на земле среди деревьев мертвое животное. Оно было очень изможденным, а вытекшая кровь — нездорового темно-красного цвета, шкура животного уже успела задубеть на морозе. В районе шейной артерии виднелся глубокий порез: шея животного была стянута скользящей петлей. Животное попало в установленный человеком силок.

Трое спутников кюре тоже подошли посмотреть на то, что он разглядывал. Впервые за несколько дней пути они обнаружили след, оставленный человеком.

Ризничего Премьерфе, который в компании своих спутников до последнего времени держался довольно бодро, мало-помалу стали одолевать страхи. Он чувствовал, что теперь их на каждом шагу подстерегает опасность. Ризничий мысленно поклялся сделать пожертвование церкви, если он останется в живых после этого жуткого путешествия.

Впрочем, без него кюре и его товарищи не обошлись бы: лес Ату представлял собой такие дебри, в которых заблудились бы самые опытные путешественники. Он был огромным и труднопроходимым. Энно Ги невольно вспомнил о заблудившемся дворянине и его детях и о том, что с ними сталось. По этому лесу можно было забрести черт знает куда. Не было видно ни границ леса, ни каких-либо признаков того, что где-то здесь находится пресловутая дикая деревня. Однако отсутствие ориентиров отнюдь не смущало Премьерфе. Он точно помнил, в каком направлении нужно идти.

— Хотя прошло много времени, я все еще помню эти места, — заверил он кюре.

Путники подошли к старому дереву с толстым стволом. Это дерево служило ризничему своего рода убежищем, когда он вел наблюдение за деревней. Премьерфе показал оставшиеся еще с прошлого года подпорки и навес из холста, которые ризничий разместил среди больших ветвей, где-то на середине высоты ствола. Премьерфе облегченно вздохнул. Он надеялся, что это дерево — последняя веха в его путешествии.

— Здесь я с вами расстанусь, святой отец, — сказал он. — Если, конечно, вы сдержите данное мне в городе обещание.

Энно Ги кивнул.

— Я никогда не нарушаю своих обещаний. Покажи, куда нам дальше идти, и ты свободен.

Премьерфе указал на нацарапанный на коре дерева крест.

— Начиная отсюда, вы увидите такие вот отметки на каждом седьмом дереве. Они приведут вас к окраине Эртелу. Я делал эти отметки для тех, кто придет сюда после меня. Видит Бог, я тогда даже и не подозревал, что тоже окажусь в их числе.

— Благодарю, Премьерфе, — сказал кюре. — Мы тебе многим обязаны.

— А как вы найдете обратную дорогу в город, если вам вдруг понадобится… ну… быстро вернуться? — поинтересовался ризничий.

— Не переживай за нас! — успокоил его кюре.

Он достал из своей маленькой сумки стопку листков — тех самых, на которых он время от времени что-то писал по дороге сюда.

— Я записал характерные ориентиры, — сказал священник, — а еще я наблюдал за ночным небом каждый раз, когда на нем не было туч. Мои, пусть и небольшие, познания в астрометрии могут оказаться весьма кстати.

В знак благодарности Энно Ги передал ризничему излишки продовольствия, а Флори положил в повозку Премьерфе два одеяла.

— Располагайся на ночлег там, где мы ночевали по дороге сюда, — сказал ему на прощание Марди-Гра. — Я на каждом месте ночевки собирал больше дров, чем нам было необходимо, чтобы их хватило тебе на обратном пути. Даже если будет идти дождь, костры разгорятся быстро.

Премьерфе повернулся и, одновременно и радуясь, и печалясь, покинул своих недавних спутников.

Через несколько минут его силуэт исчез за деревьями.

Стояла напряженная, даже зловещая тишина. По разбегающимся вправо и влево тропинкам можно было предположить, что эти места отнюдь не такие безлюдные, как та местность, которую пересекли Энно Ги и его товарищи по пути сюда.

Кюре и его спутники двинулись по меткам, на которые им указал ризничий. Вскоре они наткнулись на однозначное подтверждение того, что деревня находится совсем близко, — это была маленькая деревянная хижина, первое встретившееся им строение. Энно Ги огляделся по сторонам, но больше не заметил никаких признаков жилья, да и найденный ими домик оказался совсем развалившимся. Он был построен из бревен, скрепленных глиной, а переплетенные ветки служили ему кровлей. Энно Ги внимательно рассмотрел крышу дома.

— Смотри, — сказал он Флори, показывая на верхнюю часть хижины.

В центре крыши виднелась огромная дыра. С краев этой дыры был счищен снег.

— Подобное отверстие делают тогда, когда хозяин дома уходит в мир иной. Тем самым его блуждающей душе дают возможность в любой момент попасть в дом и выбраться из него. Это очень древняя традиция, которую постепенно стали забывать. Надо же! Эти люди верят в то, что души умерших могут возвращаться на землю…

Путники двинулись дальше. Метки, некогда сделанные Премьерфе на деревьях, были все менее различимыми. Тропинка стала шире. Кюре и его товарищи чувствовали, что в любой момент могут столкнуться нос к носу с кем-нибудь из жителей Эртелу.

— Хотел бы я знать, как нас здесь примут! — сказал Флори.

— А никак, — ответил Ги. — Как только мы появимся, они разбегутся. Ты сам что сделал бы, если бы десятилетиями не видел чужаков, а потом вдруг откуда ни возьмись в твоей деревне появились бы трое незнакомцев? Ты наверняка бы спрятался, чтобы втихаря понаблюдать за ними. Именно так они и поступят. Возможно, они уже попрятались и, затаившись, наблюдают за нами…

Флори и Марди-Гра обеспокоенно переглянулись.

Все трое, не сговариваясь, одновременно замедлили шаг. Наконец, пройдя по извилистой тропинке, они увидели впереди, на пригорке, крыши деревни.

Флори от удивления даже икнул. Издалека можно было разглядеть лишь нечеткие силуэты низеньких домов, которые словно прижались друг к другу. Из одной печной трубы вился серенький дымок. Деревня была окружена плотным кольцом деревьев и находилась на краю огромного заснеженного болота. Трое путников некоторое время стояли на месте, разглядывая представшую перед ними картину. Кроме них нигде не было видно ни души.

— Вы были правы, учитель, — сказал Флори. — Они нас уже заметили.

Кюре стоял молча, не шевелясь, словно ожидая чего-то. Затем он вдруг быстро подошел к повозке Марди-Гра, снял с себя шубу и плащ с капюшоном и положил их в повозку.

На нем осталось лишь простенькое одеяние священника: подпоясанная веревкой ряса с короткими рукавами. На груди у него висел большой крест из орехового дерева. В таком виде Энно Ги хотел предстать перед своей новой паствой.

— Я — кюре. Я не какой-нибудь заблудившийся человек, случайно забредший сюда. Я хочу, чтобы они вспомнили… или чтобы догадались…

Воздух был ледяным, к тому же дул слабый ветер. Марди-Гра и Флори поневоле съежились, посмотрев на голые руки своего хозяина.

— А вдруг они говорят на каком-то другом языке? — спросил мальчик. — Что мы будем делать, если они не поймут нас?

— Что мы будем делать? — переспросил Энно Ги. — То же самое, что делали первые христиане, стремившиеся, чтобы их поняли неведомые им народы: мы будем проповедовать, общаясь с помощью знаков, и личным примером показывать, как соблюдать Божественные заповеди.

Больше не говоря ни слова, кюре направился к деревне, идя на несколько шагов впереди своих спутников.

В правой руке он крепко держал прочный посох паломника, изготовленный из твердой древесины дуба.

На снегу виднелись следы ног поспешно убегавших людей. Очаги были наспех погашены, двери — прикрыты, работа — брошена на том этапе, на каком она была внезапно прервана, домашние животные — уведены, а съестные припасы — спрятаны. Снег на земле во многих местах был затоптан так, что превратился в грязь. Предсказание кюре оказалось верным: жители деревни спешно покинули свои жилища. Но когда произошел этот «исход»? Сколько прошло часов или дней с тех пор, как жители узнали о приближении Энно Ги и его спутников?

Дома в деревне были расположены довольно хаотически. Странная дикость чувствовалась в каждой хижине, в каждом камне, в каждом проявлении жизни этих людей. Было неясно: то ли это люди постепенно адаптировались к такой мрачной атмосфере, то ли все вокруг стало отражением черных и диких душ местных жителей. Деревня была неухоженной, неуютной, убогой. Здесь присутствовали лишь самые примитивные признаки существования человеческого сообщества: семьи жили обособленно (но отнюдь не люди и домашние животные!); жители сообща пользовались очагами; у них были общая территория проживания, общий для всех лес, не только таящий в себе всяческие опасности, но и являющийся источником пропитания.

Энно Ги и его товарищи осторожно шли по главной улице, пересекавшей деревушку вдоль.

Молодому священнику прежде всего бросилось в глаза то, что значительная часть хижин были полуразваленными. Население, по-видимому, постепенно вымирало. Домов, все еще пригодных для проживания, было мало, и они стояли далеко друг от друга. На каждой крыше можно было увидеть одно, два, а то и три отверстия, предназначенных для перемещения душ умерших… Энно Ги сосчитал хижины, в которых еще жили люди. Предположения Шюке оказались правильными: в деревне оказалось четырнадцать жилых домов, то есть жителей насчитывалось примерно двадцать пять человек. Предметы, брошенные на порогах некоторых хижин, позволяли судить о роде занятий их хозяев: в этих домах жили охотник, кожевник, дровосек, кузнец, прачка и так далее.

Марди-Гра, шедший вслед за кюре, теперь тянул свою повозку лишь одной рукой. В другой он держал — на всякий случай — длинный тесак. Великан решил, что не помешает быть начеку.

Юному Флори всюду мерещились какие-то чудовищные лица и силуэты: сучок на бревне казался чьим-то настороженным глазом, тени деревьев на снегу походили на выползающих из-под земли призраков, деревянные двери скрипели, как будто их открывали приведения. Даже звук его собственных шагов казался зловещим и заставлял мальчика все время оглядываться.

В конце главной улицы, на противоположном краю деревни, в окружении полуразвалившихся домов виднелось здание, бревенчатые стены которого были сильно подгнившими, а каменная кладка покрылась мхом. От фундамента до крыши оно было покрыто остатками вьющихся растений. Похоже, когда-то это строение было церковью.

Энно Ги уже встречал подобные здания, когда путешествовал в годы своей студенческой юности. Этот незатейливый архитектурный стиль был очень распространен в течение многих столетий и отличался классическими формами. Это было маленькое культовое сооружение, какие обычно строят в захолустьях. Оно больше походило на языческий храм, чем на христианскую церковь. Сооруженное в основном из дерева, глины и соломы, к тому же совсем невысокое, здание имело архитектурные детали и пропорции, свойственные большим храмам, только как бы в уменьшенном масштабе: его сводчатый вход был увенчан фронтоном, округлые выступы имитировали апсиды, гравюры по дереву заменяли витражи, а надстройка на крыше изображала колокольню.

Марди-Гра и Флори то и дело озирались по сторонам. Тишина, царившая в деревне и в окружающем ее лесу, казалась все более странной. Поверхность болота, находившегося за деревней, была нетронутой: никто из жителей не скрылся в том направлении.

— Они должны быть где-то недалеко, — предположил Марди-Гра. — Будет нетрудно выманить их сюда.

— Мы не станем так поступать, — сказал Энно Ги. — Пусть они сами придут к нам. А у нас в данный момент есть другие дела.

Он подошел к входу в церковь и хотел было с силой налечь плечом на дверь, но она открылась без каких-либо усилий. Кюре вошел внутрь. То, что он там увидел, сильно удивило его.

Церковь была превращена в продовольственный склад, в котором жители хранили съестные припасы, заготовленные на зиму. Кровля была еще в довольно хорошем состоянии, благодаря чему неф[41] — хоть и лишенный связи с Господом — являлся, по-видимому, лучшим помещением в деревне. Энно Ги вспомнил рассказ Премьерфе о том, что, наблюдая за деревней, он видел, как ее жители частенько заходили в церковь… Кюре теперь знал причину этого.

Битый час Энно Ги, Марди-Гра и Флори вытаскивали из церкви пучки высушенных съедобных растений и куски копченых туш и складывали их в соседнюю полуразвалившуюся, без окон без дверей, хижину.

Как только в церкви стало пусто, Энно Ги попросил Марди-Гра затащить в нее их маленькую повозку.

— Пока мы обоснуемся здесь, под этой крышей, — сказал кюре. — Все равно церковь сейчас — словно пустая скорлупка. Мы должны вернуть ей священные атрибуты. Мы покинем это здание только тогда, когда сюда вернется Христос.

От религиозных символов практически ничего не осталось. Кое-где еще угадывались устроенные в стенах ниши, был виден выступ для алтаря, обозначалось место для скамеек, сохранился большой крест. Но все это пребывало в ужаснейшем состоянии. Более-менее хорошо сохранился лишь выложенный плоскими камнями пол.

Энно Ги взял тесак Марди-Гра и подошел к тому месту, где раньше, по-видимому, находился алтарь. Лезвием тесака священник начертил на плоском пыльном камне небольшой круг, в который едва бы поместились поставленные вместе ступни человека. Затем он сдул пыль с этого круга и произнес небольшую молитву, бросив при этом на камень несколько капель святой воды. Выпрямившись, кюре сказал:

— Ну вот. В данный момент это и есть церковь деревни Эртелу!

Он показал на маленький круг.

— Наша задача состоит в том, чтобы расширить этот круг. Чтобы церковью стало все это здание. После этого — и только после этого — мы постараемся сделать все, чтобы круг духовности охватил всю деревню. Однако не будем забегать вперед. В первую очередь нам нужно восстановить храм Господень.

Флори и Марди-Гра потратили остаток дня на то, чтобы обустроить свое новое жилище. Им давненько уже не приходилось ночевать, имея крышу над головой.

Энно Ги тем временем, выйдя из деревни, направился в лес. Он по-прежнему был одет лишь в свою простенькую рясу. В лесу он начал сдирать со стволов деревьев большие куски коры, выбирая те, что были потолще и подходящего цвета. При этом он каждый раз собирал лезвием тесака проступающие капельки сока и, попробовав на язык, стряхивал их на полотняную тряпку.

Затем священник вернулся в деревню и зашел в заброшенную хижину, где теперь хранились перенесенные из церкви съестные припасы деревни. Там он разыскал сосуд из обожженной глины, в котором находился животный жир.

Возвратившись в церковь, кюре некоторое время усердно перемешивал вязкий животный жир с древесным соком. Затем он снял с себя подпоясывающую веревку и вырвал из нее несколько длинных волокон.

К наступлению сумерек Энно Ги наконец-то завершил свою работу. Из двух сложенных вместе кусков коры, в которых им были сделаны продолговатые желобки, он достал длинный цилиндрический предмет грязно-белого цвета. У Марди-Гра и Флори от удивления глаза на лоб полезли: из обыкновенного животного жира, древесного сока и веревочных волоконцев кюре сумел изготовить самую что ни на есть настоящую свечу!

Священник поставил ее в центре нацарапанного им на камне мистического круга. Затем при помощи кресала и обычного камня он выбил искру и зажег свечу. Вспыхнуло мерцающее пламя, а пространство вокруг свечи стало заполняться густым черным дымом. По стенам церкви побежали красноватые отблески.

Дело было сделано. Господь вернулся в Эртелу.

Наступил вечер, а жители деревни по-прежнему не появлялись.

Марди-Гра проделал в одной из стен церкви отверстие, в которое можно было вставить ручку сковородки. Все трое поужинали тем, что у них оставалось из продуктов, даже не коснувшись съестных запасов деревни. Энно Ги принял твердое решение не трогать эти запасы. Поев, священник первым лег спать и беззаботно заснул буквально через несколько минут.

Марди-Гра спокойно занял место у входа в церковь: ему предстояло дежурить, охраняя своих товарищей.

И только Флори испытывал сильное беспокойство и все никак не мог заснуть из-за мрачных предчувствий. Поворочавшись в постели и окончательно изнервничавшись, он поднялся и вытащил из повозки одну из привезенных им книг в переплете из кожи ягненка. Книга называлась «Роман того времени» и представляла собой своего рода хронику ордена тамплиеров. Прочитав несколько страниц, мальчик перенесся из мира теней этого жуткого прихода в удивительный мир одухотворенных паломников и бесстрашных героев. Увлеченный книгой, он совершенно забыл о своем страхе и потребности во сне. Наступило утро, а он все еще пребывал в плену сюжета, лихо закрученного автором романа. Действие в этом произведении происходило далеко — ох как далеко! — от епархии Драгуан и деревни Эртелу с ее странными жителями.

3

В Морвилье — вотчине семьи Гран-Селье — Эймар, сын Энгеррана, сидел взаперти в подвале одного из подсобных помещений замка. Здание, где находился подвал, стояло в стороне от других построек, посреди парка. Эймара держали в подвале уже больше месяца. Он круглые сутки сидел в темноте. Никто не приходил его навестить, и лишь в установленное время ему приносили еду. Отец создал ему такие же условия заточения, какие когда-то пришлось вынести и ему. Тогда он попал в плен к бею мусульманского города Дамиетта. Десять вооруженных людей дежурили у этой импровизированной тюрьмы, куда Энгерран заточил сына.

Однако этим утром — первый раз за все время заточения — дверь в темницу отворилась в неурочное время — не тогда, когда обычно приносили еду.

В проеме двери появился Фабр, управляющий имением Энгеррана. Из помещения в ноздри Фабру ударил гнусный запах, издаваемый давно не мытым человеческим телом, и управляющий невольно поднес платок к носу.

— Эймар, — позвал он. — Тебя зовет твоя мать.

Аббат ордена братьев Порога, теперь выглядевший как настоящий оборванец, с трудом поднялся. Его одежда была засаленной и мятой. Волосы отросли до плеч, а лицо и кисти были такими грязными, словно их вымазали в торфе. Подошедший охранник при помощи кувалды разъединил цепь, которой был прикован Эймар. Затем люди Фабра вывели юношу в парк и стащили с него одежду, несмотря на то что стояла зима и повсюду лежал снег.

— Помойся, — сказал управляющий. — Негоже тебе появляться перед матерью в таком виде.

Люди Фабра дали ему щетку из конского волоса и стали поливать его ледяной водой из ведер.

Затем на него надели власяницу[42] и рясу из плотной материи и на скорую руку побрили. Теперь Эймар снова стал более-менее похож на священника (правда, формально он по-прежнему считался аббатом!). В ходе всех этих приготовлений юноша вел себя вызывающе: он не произнес ни слова, пару раз плюнул в лица своим стражникам, а еще то и дело грубо отталкивал их…

Через некоторое время Эймара привели в библиотеку его отца, расположенную в главном здании замка. Там его уже ждала мать, сидя в обитом узорчатой тканью кресле у камина. Над очагом был установлен навес, украшенный французскими монетами — экю.

Ильзонда дю Гран-Селье была женой крестоносца. Это говорило о многом. Последние крестовые походы в Иерусалим сильно изменили западный мир, причем по двум причинам: во-первых, потому, что все они закончились полным провалом миссии крестоносцев; во-вторых, потому, что длились гораздо дольше, чем изначально предполагалось. В эти войны в течение многих лет был вовлечен весь цвет рыцарства Западной Европы, в результате чего все тяготы, связанные с управлением рыцарскими владениями, легли на плечи жен крестоносцев. Подобная ситуация была беспрецедентной для военной истории западного мира, ибо до этого войска обычно вели боевые действия не дольше нескольких недель, а феодалы никогда не покидали свои владения более чем на два-три месяца. Теперь же целому поколению рыцарских жен пришлось научиться самим управляться и со своими вотчинами, и со своими подданными. Ильзонда входила в число тех рыцарских жен, которые сумели проявить себя в новом качестве, продемонстрировав буквально железную хватку. Эта маленькая хрупкая женщина, раньше занимавшаяся главным образом чтением и музыкой, превратилась в деспотическую хозяйку мужниных владений и, по сути, главу семьи. Многие рыцари, возвращаясь домой из крестового похода, с удивлением обнаруживали, что их семейная казна полна как никогда, а территория их земельных владений во время их отсутствия не только не уменьшилась, но даже увеличилась. Как будто они никуда и не уезжали! Отправляясь в крестовый поход, они оставляли дома кротких жен, сидящих за прялкой; возвращаясь из похода, обнаруживали, что их жены вполне способны самостоятельно собрать войско и дать отпор кому угодно.

Именно к числу таких жен и принадлежала Ильзонда дю Гран-Селье.

Эймар не видел свою мать с тех пор, как стало известно о творимых им бесчинствах и отец запер его в подвале. «А она постарела», — подумал сын. «Вот ведь грязнуля!» — мысленно возмутилась мать.

Рядом с Ильзондой сидел незнакомый юноша. Перед ним стояло большое серебряное блюдо, на котором остались только косточки съеденных каплуна и трех перепелов.

— Позвольте вам[43] представить Жильбера де Лорри, — сказала Ильзонда. — Его прислал сюда канцлер Папы Римского.

Эймар бросил на юношу мрачный взгляд. Жильбер даже и глазом не повел. У него было осунувшееся от усталости лицо, а на ногах — забрызганные грязью башмаки, однако взгляд был бодрым, в нем светились отвага и жажда приключений. Приезд во Францию являлся первым большим приключением в его жизни.

— Он отвезет вас в Рим, — добавила Ильзонда.

Женщина разочарованно покачала головой.

— Интересно, вы когда-нибудь почувствуете хоть какую-то благодарность к своему отцу за все, что он для вас сделал?

Лицо Эймара оставалось бесстрастным, словно оно было высечено из мрамора. Его наконец-то выпускают из темницы — это все, что для него сейчас имело значение.

— У этого молодого человека имеется письмо с печатью Папы Римского, и вы теперь его пленник. Вы отправляетесь в путь немедленно.

Управляющий замком привел обоих юношей в конюшню семьи Гран-Селье. Там находилось несколько десятков породистых жеребцов с золотистыми хвостами и гривами. Этих коней специально тренировали для того, чтобы они могли выдержать тяжесть рыцаря в доспехах: богатство семьи Энгеррана в основном было нажито за счет разведения боевых коней, которых затем продавали знатным рыцарям. Именно в этой конюшне можно было приобрести самых лучших во Франции скакунов. Торговля лошадьми, наряду с торговлей лесом, позволила семье Гран-Селье пережить многие подкосившие французскую знать кризисы. Баснословные затраты на крестовые походы, траты, связанные с поддержанием статуса рыцаря, поборы со стороны Церкви сильно облегчали кошельки даже самых богатых людей королевства…

Фабр выбрал двух скакунов. Тот, что был помоложе, предназначался Эймару.

— У вас обязательно должен быть более сильный конь, — сказал он Жильберу. — Это совет хозяйки замка.

Затем управляющий помог Эймару взобраться на коня, после чего обвязал вокруг его талии широкий прочный пояс, крепко прикрепленный к седлу. Теперь пленнику было не так-то просто убежать! На поясе имелся замок, ключ от которого Фабр отдал Жильберу. Кроме того, он передал сопровождавшему пленника юноше специальный железный зажим.

— Когда он будет слезать с коня, прикрепляйте эту железяку к его лодыжке. Она не позволит ему убежать.

Молодой стражник был премного удивлен столь серьезным мерам безопасности, предпринимавшимся в отношении этого юноши с внешностью аббата. Жильбер внимательно оглядел Эймара: ростом, горделивой осанкой, лазурно-голубыми глазами он очень походил на своего отца Энгеррана… Однако угрюмое и раздраженное выражение его лица явно не гармонировало с одеянием священника. Этому весьма своеобразному пленнику было лет тридцать, не больше. Что же он натворил, если его везут в Рим по письменному распоряжению самого Папы Римского?

Всего через несколько часов после своего приезда в замок Морвилье Жильбер уже скакал в обратном направлении.

Сын Энгеррана стойко переносил тяготы пути. Он оказался превосходнейшим наездником и сидел в седле прямо, как человек с военной выправкой. Холод, голод, сильный встречный ветер — все ему было нипочем.

Жильбер неуклонно придерживался именно того маршрута, который был ему предписан во дворце Латран. Он проезжал с Эймаром через те же самые военные посты, получал в конце перегонов тех же самых лошадей, останавливался в тех же самых резиденциях ордена тамплиеров, где получал по чекам деньги, ночевал в тех же самых монастырях и на тех же самых постоялых дворах, что и на пути в Морвилье. На постоялых дворах Эймар неоднократно проявлял свой крутой нрав. Пересекая Францию с севера на юг, юноши несколько раз проезжали мимо городов и владений, где у Энгеррана или его сына имелись друзья.

— Будет лучше, если мы заедем к моим знакомым, чтобы отдохнуть по-человечески, — то и дело предлагал Эймар. — Я терпеть не могу эти постоялые дворы. Они пользуются дурной славой, в них плохо отапливают помещения, а на ужин подают едва теплую кашу и низкосортное вино.

Однако Жильбер каждый раз отвергал подобные предложения. Он не собирался отклоняться от предписанного маршрута.

У Эймара был очень тяжелый характер. Этот молодой человек легко выходил из себя и неоднократно демонстрировал свое пренебрежительное отношение к окружающим, несмотря на то что являлся священником. Кроме того, он не раз шокировал своего спутника высказываниями, имеющими сомнительный смысл, порою откровенно кощунственными.

В Лакретель-сюр-Аржан с ними произошел неприятный инцидент. Проезжая мимо одной маленькой деревушки, они неподалеку от кладбища встретили похоронную процессию, направлявшуюся с гробом к уже приготовленной яме. Родственники покойного были буквально убиты горем. Однако когда они увидели проезжающего мимо аббата, то даже вскричали от радости. Выяснилось, что кюре данного прихода умер несколько недель назад, а его преемник должен был прибыть лишь следующим летом. Поэтому получилось так, что покойный — глава семьи — умер без исповеди и отпущения грехов. Дети покойного стали умолять Эймара хотя бы благословить могилу их отца. Этого благословения, по их мнению, было бы вполне достаточно.

Однако молодой дю Гран-Селье наотрез отказал им. Более того, он плюнул на гроб и послал родню покойного ко всем чертям.

Жильбера поразила подобная бессердечность.

4

В тот самый день когда Энно Ги уехал из города в Эртелу, а Шюке — в Париж, монахи Мео и Абель с наступлением темноты направились, даже не взяв с собой свечу, в зимнюю резиденцию епископа в доме каноников.

Дверь, распечатанная накануне викарием, так и осталась приоткрытой. Монахи, не произнося ни слова, взломали замок на большом деревянном сундуке, в котором хранились вещи покойного епископа, и вытащили три большие горизонтальные перегородки, на которых лежали пачки листков и книги Акена.

По-прежнему не произнося ни слова, они спустились в большой общий зал, где уже вовсю пылал разведенный ими в очаге огонь. Окна и двери дома каноников все еще были забаррикадированы. Хотя в этом большом здании не было никого, кроме Мео и Абеля, они старались вести себя очень тихо, словно боялись, что кто-то может их здесь обнаружить. Они даже не стали брать с собой ни факела, ни свечи, когда ходили в келью Акена, чтобы никто не увидел в окне кельи свет посреди ночи.

Монахи положили книги и бумаги епископа перед очагом и начали разбирать их, стопка за стопкой.

Старший из монахов, Абель, первым наткнулся на святотатственные рисунки. Затем они вдвоем долго разглядывали большой пергамент, некогда так поразивший Шюке. Абель обвел указательным пальцем по контуру рисунка.

— Это границы епархии Драгуан, — сказал он.

Да, это была своего рода аллегорическая карта. Но откуда она взялась у Акена? И какое отношение имели эти фигурки, изображающие конец света, к такому тихому захолустью, каким был Драгуан? Монахи обратили внимание на написанное в углу рисунка имя его автора: «Астаргуан».

Монахи не стали долго ломать себе голову. Они просто бросили этот удивительный рисунок в огонь. Вслед за ним в огонь вскоре полетели и другие мистические рисунки и тексты. Такая же судьба затем постигла все отчеты, поступившие из приходов епархии Драгуан с 1255 года, то есть с момента приезда Акена. Мео и Абель действовали не торопясь. В течение нескольких часов, ловко орудуя кочергой, они сжигали один за другим листки с записями, превращая в пепел все письменные документы, имеющие отношение к деятельности покойного епископа.

Роясь в архиве епископа, Абель обнаружил личное дело Энно Ги. Это досье он решил сохранить. Все остальное полетело в огонь. Даже деревянные перегородки, которые лежали в сундуке епископа, были разломаны и сожжены. Когда же настало утро, монахи довершили начатое ими дело тем, что вытащили и сам сундук Акена и, разломав его при помощи кувалды на куски, сожгли в очаге — вслед за его содержимым.

Затем они уселись за стол в трапезной, расположив перед собой два листка для письма, перо и чернильницу. У Абеля имелась при себе секретная таблица, позволяющая шифровать сообщения, пользуясь определенным кодом. Стараясь писать как можно более аккуратно, Абель вкратце изложил на пергаменте все события, произошедшие в Драгуане за последние три дня: приезд Человека в черном, убийство епископа, неожиданное появление молодого кюре и его отъезд в обнаруженную в прошлом году Богом забытую деревню. Абель добавил также описание внешности Энно Ги и выдержку из его личного дела.

— Это письмо не уйдет из Драгуана до наступления хорошей погоды, — сказал Абель. — Сейчас дороги занесло снегом, к тому же Шюке забрал всех наших лошадей.

— Все равно нам нужно было составить это письмо именно сегодня, чтобы потом что-нибудь не упустить.

— Если после того, как это письмо попадет по назначению, нас не переведут в место получше… после всех наших усилий… то тогда нам вообще уже не на что надеяться!

— Будь повнимательней с кодом, Абель. И не забудь написать о рисунках, найденных в сундуке Акена…

5

Утром, после первой ночи, проведенной в деревне Эртелу, Энно Ги и двое его товарищей занялись каждый своим делом. Священник пошел осматривать деревню, Марди-Гра занялся ремонтом церкви, а Флори де Мён отправился расставлять силки в близлежащем лесу: привезенная путниками провизия уже подходила к концу, а кюре по-прежнему категорически отказывался пользоваться продовольственными запасами жителей деревни. Перед уходом мальчика обстоятельно проинструктировали взрослые: не отходить дальше расстояния, на котором слышен крик человека; в случае появления чего-либо необычного немедленно вернуться; расставить побольше силков и сделать это побыстрее. Флори пообещал, что выполнит все эти требования, и пошел в лес, держа в руках уже подготовленные к установке силки.

За ночь опять выпало много снега. Юный ученик кюре шел среди деревьев по нетронутому синевато-белому снегу, поверхность которого отражала свет, словно зеркало. На снегу не было видно ни единого следа. С тех самых пор как Флори выехал из Парижа, он в первый раз оказался в полном одиночестве, предоставленный самому себе. Мальчик был поражен окружающим его пейзажем, и эта новая для него обстановка притупила его восприятие времени и пространства. Периодически доносившиеся издалека звуки ударов — это Марди-Гра стучал то молотком, то тесаком — возвращали мальчика к действительности, но он тут же снова погружался в свойственные его возрасту грезы, усиливаемые окружающей его романтической обстановкой. Флори, большой любитель приключенческих романов, словно оказался в волшебной стране, составленной из фрагментов описаний, приведенных в его любимых книгах: «Мелиадор», «Девушка на муле», «Глиглуа», «Книга Леана», «Шевалье в Папего»…

Перед мысленным взором мальчика возникали то лица, то силуэты различных персонажей этих знаменитых книг. Так он грезил некоторое время, пока хаотически сменявшие друг друга видения не были вытеснены одной, очень сильной и весьма явственной, галлюцинацией. Флори увидел, что его окружила группа молоденьких девушек — очень красивых, необычайно изящных, едва-едва переступивших возрастную границу между девочкой и девушкой. Они были одеты в тонкие полупрозрачные рубашки длиной до щиколоток, а их руки и ступни были обнаженными. Эти странные феи появились непонятно откуда. Казалось, они возникли из ничего на вершинах близлежащих пригорков и за стволами деревьев. Затем они начали кружить вокруг Флори, словно заигрывая с ним, но держась при этом на расстоянии и время от времени усаживаясь на вершинах пригорков…

Флори вовсе не пытался спровоцировать в своем воображении эти видения. Это был скорее один из тех сладострастных снов, которые в последнее время все чаще приходили к нему по ночам: он неоднократно видел во сне, как девушки, явившиеся из волшебного замка и смотревшие на него, будто взрослые женщины, забирались к нему в постель и начинали обнимать его. Усталость и предыдущая ночь, проведенная за чтением книги, безусловно, подстегнули игру его воображения: стоя среди переливающегося снега, мальчик легко отдался во власть этой чудесной иллюзии. От окружающего его сонма фей постепенно отделились и приблизились к нему три девушки. У них были прекрасные лица и длинные волосы. Одна из них, самая взрослая, подошла к мальчику совсем близко. Лицо Флори расплылось в улыбке от испытываемого мальчиком удовольствия. Ему очень нравился этот мираж, превзошедший все его предыдущие грезы. Ему очень хотелось, чтобы видение не исчезало и чтобы девушка что-нибудь ему сказала или поцеловала его. Однако, всмотревшись в лицо девушки, он невольно вздрогнул: кожа девушки очень походила на… гусиную кожу. Ее голые ступни посинели от того, что она стояла на снегу, а грудь вздымалась и опускалась совсем как у гусыни. Флори сделал шаг назад, закатил глаза и потряс головой, словно желая стряхнуть с себя эту галлюцинацию. Но феи не исчезли. Взрослая девушка по-прежнему стояла перед ним и сильно дрожала. Флори вдруг осознал, что он вовсе не грезит, что он и в самом деле находится в окружении девушек, одетых, несмотря на зимний холод, в одни лишь длинные рубашки. Он хотел закричать, но стоящая перед ним девушка изящным движением приложила палец к своим губам, прося его не шуметь. Затем она подошла к нему вплотную и коснулась пальцами его щеки. Мальчик замер, словно парализованный. Девушка-призрак несколько мгновений гладила светлые кудри Флори, смотря ему прямо в глаза, но не произнося при этом ни слова. Ее нежные губы, слегка посиневшие от мороза, были абсолютно неподвижными, словно они были нарисованы на маске. Наконец девушка отступила на шаг и сделала легкий реверанс. На этом все закончилось: через несколько секунд она исчезла вместе с другими девушками. Однако при этом они вовсе не испарились, как феи, нет, — они бросились прочь и скрылись за деревьями, как самые настоящие девушки из плоти и крови, смеясь и топоча ногами…

Флори вдруг показалось, что его голову охватил огонь. Он потерял сознание и упал, как падают без чувств книжные герои, которые слишком близко подошли к границе потустороннего мира.

Мальчик пришел в себя лишь через несколько минут, почувствовав холод от таявших на его шее снежинок. Весь дрожа, он поднялся на ноги. В руке у него по-прежнему были приготовленные к установке силки. Что с ним только что произошло? Оглядевшись по сторонам, Флори заметил на снегу какие-то следы. Он стал их внимательно разглядывать. Следы были очень маленькими и продолговатыми — такого размера, что вполне могли быть следами девчушек из пережитой им галлюцинации, а могли быть и отпечатками копыт молодой самки оленя или лани…

В голове мальчика все перемешалось. Явь и грезы трудно было разделить. Он уже и сам не мог разобрать, что ему причудилось, а что нет… Он начал расставлять силки.

Марди-Гра прикинул, какой объем работ нужно выполнить, чтобы отремонтировать церковь: необходимо было заменить несущие балки, заделать швы известковым раствором, вырвать растения, проросшие на фасаде, подвесить старенький бронзовый колокол, смешать глину с соломой для обновления стен.

Несмотря на то что это был тяжкий труд, Марди-Гра работал не покладая рук. Он начал с того, что стал заготавливать бревна: лучшие шли на балки, те, что похуже, — на дрова.

Пару раз ему приходилось прерывать свою работу: он вдруг начинал чувствовать, что за ним кто-то наблюдает, причем кто-то чужой, потому что Флори ушел расставлять силки, а кюре осматривал деревню.

Во второй раз Марди-Гра резко обернулся. Однако вокруг никого не было. Точнее, никого из людей.

На главной улице деревни великан увидел волка с буровато-серой шерстью, сидевшего на расстоянии около пятидесяти метров от церкви. Волк, навострив уши, сидел абсолютно спокойно, не шевелясь, и наблюдал за человеком.

Великан огляделся по сторонам: волки обычно охотятся стаей и редко нападают в одиночку. Однако вокруг не было заметно ни малейших признаков присутствия других хищников. Человек и волк несколько секунд смотрели друг на друга в упор. Волк по-прежнему сидел неподвижно. Тогда Марди-Гра решил припугнуть хищника. Он уже не раз прибегал к подобной тактике, пытаясь избавиться от присутствия этих животных-людоедов. Великан отложил в сторону бревно и пошел прямиком к волку, вытащив из ножен свой тесак. Он решил, что либо заставит волка убежать, либо зарубит его тесаком. Однако, несмотря на то что Марди-Гра шел к волку твердым и решительным шагом, тот даже не шелохнулся. Расстояние между ними стремительно сокращалось, но волк и не убегал, и не нападал. Когда Марди-Гра оставалось до волка лишь десять-двенадцать шагов, зверь повел себя совсем уж странно: вместо того чтобы принять защитную позу, он улегся на живот, вытянул вперед лапы и опустил уши. Морда у этого волка была какой-то необычной, больше похожей на морду одичавшей собаки. Он не отличался упитанностью: на спине отчетливо проступали позвонки. Кроме того, шерсть на хребте и груди была редкой, а глаза были разными: один черный, а второй вообще непонятно какого цвета. Марди-Гра подошел к зверю вплотную, но волка это ничуть не обеспокоило. Великан осторожно протянул вперед руку. Волк тут же приподнял морду и стал лизать пальцы человека.

Возвращаясь к церкви, Марди-Гра напоминал пастуха, идущего в сопровождении своей овчарки. Великан бросил волку кусочек лепешки. Тот проглотил его и улегся на землю неподалеку от церкви.

Когда Марди-Гра вновь приступил к работе, его обезображенное лицо вдруг осветила улыбка: он подумал о том, что ему удалось приручить первого дикаря в Эртелу…

Энно Ги бродил по деревне, внимательно рассматривая все вокруг.

«Если здание церкви уже не используется в этой деревне в качестве храма, — думал он, — то должны быть какие-то другие сооружения, по виду которых можно догадаться о нынешних религиозных пристрастиях жителей Эртелу. Даже самым примитивным людям свойственно чувство божественного. Я очень удивлюсь, если не найду никаких идолов или символов тех сверхъестественных сил, которым теперь поклоняется местное население».

Кюре шел вдоль домов, разглядывая их фасады. Он не обнаружил ничего, что имело бы отношение к религиозному культу: ни распятия, ни характерного для культовых сооружений купола, ни магических надписей. Заходить в дома Энно Ги пока не решился.

Обойдя всю деревню, кюре пришел к выводу, что он зря старается и что ему не удастся найти здесь ни алтаря, ни храма, ни даже какого-нибудь простенького домика, предназначенного для поклонения местному божеству. Да и каких-нибудь идолов он вряд ли здесь обнаружит. Выпавший прошлой ночью снег скрыл все следы. Энно Ги понял, что из-за снега, покрывшего все вокруг толстым слоем, он не сможет найти то, что ищет. Однако именно благодаря снегу ему вскоре удалось кое-что обнаружить.

Его внимание привлекли стоявшие рядком семь домов. Перед дверью каждого из них была установлена статуя из обожженной глины. Все эти статуи изображали женщин. В общей сложности их было семь. В их облике не было ничего особенного: ни мистического, ни воинственного, ни божественного. На этих глиняных баб с трудом были напялены старые, уже превратившиеся в лохмотья женские одежды: комплекция статуй не очень соответствовала человеческой.

Два момента сильно поразили Энно Ги: во-первых, все семь статуй изображали беременных женщин; во-вторых, эти статуи должен был покрывать снег, как все вокруг. Однако, и это бросалось в глаза, ни на одной из статуй не было снега… По-видимому, кто-то приходил сюда и счистил снег и с самих статуй, и с земли у их оснований. Это могло произойти либо прошлой ночью, либо рано утром.

Наконец-то у священника появилась хоть какая-то зацепка. Значит, жители отнюдь не покинули эти места, а расположились где-то неподалеку и даже приходят ухаживать за своими идолами. Тот факт, что местные идолопоклонники находят в себе смелость приходить сюда ночью, чтобы очистить от снега эти статуи, свидетельствовал о том, что они серьезно относятся к своей религии. Энно Ги подумал, что, пожалуй, ему как христианскому священнику еще придется побороться с этими семью идолами.

Священник снова обошел деревню. Найдя одну зацепку, он теперь знал, где искать вторую. Если местные жители являются приверженцами каких-то, пусть даже примитивных, верований, захоронение умерших должно осуществляться в соответствии с требованиями их религии. Это был еще один предрассудок, свойственный человеку: он непременно хотел быть похороненным в соответствии с определенным обрядом, чтобы упокоились и его тело, и душа. А Энно Ги прекрасно знал, что о том или ином древнем народе можно гораздо больше узнать по его могилам, чем по оставшимся от него письменным свидетельствам или же из домыслов ученых-историков.

Но кюре в тот день не удалось обнаружить больше ничего, кроме этих семи таинственных статуй, изображавших беременных женщин.

Флори не рассказал своим товарищам о том, что произошло с ним в лесу. Он и сам толком не мог понять, было это сном или же реальностью, а потому предпочел умолчать об этом инциденте. Он сумел толково расставить силки, и в них уже попалась кое-какая дичь. Остальное — не так уж важно. Мальчик старался не вспоминать об увиденных им девушках.

Марди-Гра понадобилось семь дней, чтобы выполнить основные работы по ремонту церкви. Когда они были закончены, Энно Ги решил, что пришло время освятить здание. Совместными усилиями они втроем изготовили стол для алтаря, большой крест и дарохранительницу, в которую Ги положил привезенные им из Парижа хлебцы, елей и вино для причастия. Было решено провести первое богослужение уже в ближайшее воскресенье, то есть на десятый день их пребывания в Эртелу.

Затем новоиспеченный кюре деревни Эртелу снова занялся исследованием окрестностей и сделал много новых открытий.

Прежде всего, упорно пытаясь найти кладбище или хотя бы разрозненные могилы, он обнаружил к востоку от прилегающего к деревне большого болота родник, который либо являлся началом реки Монтею, либо впадал в эту реку — кюре сразу не смог это понять. Однако священника взволновало совсем не то, что этот ручей мог иметь отношение к найденным у деревни Домин трупам, и не то, что жители Драгуана, прошедшие в свое время по распоряжению Акена вдоль реки вплоть до ее верховьев, дошли, возможно, до этого родника, но так и не заметили, что совсем неподалеку от него находится всеми забытая деревня. Больше всего кюре поразило обнаруженное им в пятидесяти шагах ниже по течению ручья некое устройство. Это был хитроумный ирригационный механизм, который находился полностью в рабочем состоянии. Благодаря этому приспособлению вода попадала в круглый — диаметром с кулак — водовод, исчезавший под землей и снова появлявшийся на поверхности возле одной из хижин деревни.

«Неплохо придумано для убогих дикарей», — размышлял священник.

Он также обнаружил, что после очередного ночного снегопада семь статуй к утру снова были очищены от снега. Энно Ги понимал, что теперь вполне может выследить беглецов: для этого нужно было лишь скрытно понаблюдать за статуями в ночь после очередного снегопада. Однако кюре заметил, что ночные посетители не оставили никаких следов на снегу ни возле статуй, ни возле домов, рядом с которыми находились эти статуи. Тогда он вспомнил рассказы Премьерфе. Да, пожалуй, местные жители и впрямь лазали по деревьям, как белки! Энно Ги посмотрел по сторонам. На стволах и больших ветвях деревьев были видны следы, подтверждающие его предположение. Оставалось только удивляться необычайной ловкости этих людей.

Накануне первого богослужения священнику все-таки удалось найти в лесу узкую полосу земли, использующуюся, по всей видимости, для погребения мертвых. Дорогу к ней кюре определил по высокому камню светлого цвета, возвышающемуся над заснеженным пригорком. Посреди леса священник и его товарищи увидели очищенную от поросли площадку, на которой без какого-либо видимого порядка были расположены надгробия. На них не оказалось ни имен, ни даже букв — лишь какие-то черточки были нацарапаны на их поверхности. Эти черточки означали, очевидно, цифры, возможно, это были даты. Подобный способ изображения чисел был крайне примитивен, но ни Энно Ги, ни его спутники так и не смогли понять смысла этих знаков.

— Вряд ли эти черточки нумеруют умерших в деревне, — сказал Энно Ги, — потому что они начинаются не с одного знака. В нумерации есть явные скачки, да и на разных камнях встречается одно и то же количество черточек. Может быть, подобным образом они ведут летоисчисление. Если это действительно так, то что тогда обозначает одна черточка? Год? Или десятилетие? Уже пятьдесят лет, как эти люди отошли от католического церковного календаря. Интересно, а за сколько лет можно отвыкнуть пользоваться календарем? Если предположить, что они все-таки ведут счет времени годами и что одна палочка означает один год, то тогда самой старой из этих могил — двадцать четыре года. Может, где-то есть и другие могилы, более древние? Последний кюре был в этих местах в 1233 году. Где же тогда христианские погребения?

Энно Ги в недоумении покачал головой.

— Пригодные для жизни земли, прилегающие к этой деревне, — довольно небольшая территория. И я никак не ожидал, что мы мало что здесь обнаружим…

Волк, прирученный Марди-Гра, прижился возле нежданных пришельцев. Он стал вести двойную жизнь: часть времени проводил в лесу, а часть — возле Энно Ги и его компании. Каждый вечер он засыпал у порога церкви, но наутро уходил в лес и возвращался лишь к полудню. Это происходило каждый день с точностью часового механизма.

— Он наверняка уходит в лагерь местных жителей, которые, очевидно, как раз в это время завтракают, — сказал кюре.

— А может, нам пойти по его следам? — предложил Флори.

— Нет, не нужно.

Энно Ги посмотрел на небо: на нем угрожающе клубились тучи. Скоро, по-видимому, должен был пойти снег.

На следующий день в церкви Эртелу состоялось первое богослужение.

Энно Ги изготовил штук пятнадцать свечей и расставил их внутри церкви. Пламени свечей хватило на то, чтобы осветить центральный неф и клирос.

Снаружи было еще темно. Священник и его товарищи терпеливо ждали первых лучей солнца: Церковь запрещала проводить богослужения ночью.

Кюре облачился в предназначенные для проведения литургии одежды и при помощи Флори подготовил Священное Писание, ладан, тексты церковных гимнов и другие атрибуты богослужения. Читать религиозные тексты священник собирался из привезенной им из Парижа Водуазской[44] Библии. Это была единственная переведенная на французский язык Библия, и ее использование категорически запрещалось Церковью.[45] Будучи в Париже, Энно Ги неукоснительно соблюдал это правило. Однако сюда, в захолустный провинциальный приход, он предпочел взять с собой Библию на французском языке.

Марди-Гра ждал знака кюре, чтобы ударить в старенький бронзовый колокол, в котором ему накануне удалось-таки заделать трещины. Двери церкви были открыты настежь.

Когда с первыми лучами солнца над округой поплыл раскатистый колокольный звон, даже у самого кюре от волнения сжалось сердце. Сколько же лет этот храм Божий не собирал паству на молитву?

Пока разливался колокольный звон, священник ходил вдоль стен, помахивая прикрепленным к тонкой цепочке небольшим серебряным кадилом, в котором на раскаленных углях тлели два кусочка ладана. Очистительный дым и сильный аромат ладана мало-помалу заполнили внутреннее пространство церкви. Для Энно Ги клубы дыма от ладана символизировали расширение пространства, охватываемого его первым богослужением, на котором он и не надеялся увидеть многочисленную паству.

Марди-Гра прекратил звонить в колокол и, согласно установленному порядку, закрыл входные двери. В церкви по-прежнему было пусто. Кюре подошел к алтарю, чтобы начать богослужение.

— Слава Господу, и ныне, и присно, и вовеки веков!

Стоя на коленях возле клироса, склонив голову, Флори готовился к исповеди. Его главный грех имел вид девичьего лица с длинными шелковистыми ресницами и дивным взглядом. Это лицо время от времени грезилось ему с тех самых пор, как он увидел его в лесу. Энно Ги с невозмутимым видом произносил слова покаяния. Мальчик истово повторял молитву вслед за кюре — слово в слово.

— Я каюсь перед Всемогущим Господом и признаюсь перед моими братьями, что грешил в мыслях, словах, действии и бездействии. Да, я воистину грешен!

Оба товарища кюре ударили себя кулаками в грудь.

— Да будет Всемогущий Господь милосерден к нам! Да простит он нам грехи наши и откроет нам врата Царствия Небесного! Аминь.

Богослужение шло своим чередом. Лишь когда священник дочитал молитву до слов «Да будет так!», снаружи послышался какой-то шум. Марди-Гра, находившийся ближе всех к входной двери, настороженно прислушался.

Трижды повторив слова литании,[46] Энно Ги запел хвалебный гимн, твердо соблюдая порядок богослужения.

Шум снаружи становился все сильнее. Там явно происходили какие-то события. Флори пристально посмотрел на священника, но тот по-прежнему продолжал богослужение. Тогда пришлось вмешаться Марди-Гра.

— Хозяин, они уже здесь.

Флори поднялся с колен. Он отчетливо слышал раздававшееся снаружи топанье по снегу, шуршание ветвей деревьев, бряцанье чего-то металлического, возможно оружия…

В стенах церкви еще оставались щели. Через них в рассветном сумраке стало заметно, как горят факелы и быстро перемещаются какие-то тени…

Похоже, дикари наконец решили появиться в деревне. Нужно было действовать, однако Энно Ги не знал, как ему следует поступить в этой ситуации. Что привлекло сбежавших жителей деревни: колокольный звон, свет свечей или же звуки церковных песнопений? Кюре чувствовал, что ему нужно немедленно что-то предпринять, причем неважно что, лишь бы только взять инициативу в свои руки.

Ги положил сборник церковных гимнов на алтарь и схватил распятие. Он решил, что ему сейчас следует одним махом открыть входную дверь и стремительно выйти наружу.

Вокруг церкви раздавались приглушенные голоса. Марди-Гра потянулся за своим тесаком. Кюре сошел с возвышения, находившегося у алтаря, и направился к входной двери.

Однако в этот самый момент дверь с треском распахнулась!

Флори, отшатнувшись, упал на пол. Энно Ги остановился и сделал шаг назад. Через секунду в дверной проем с силой втолкнули полуголого человека, и он, не удержавшись на ногах, упал на каменный пол лицом вниз. Снаружи послышались пронзительные, нечеловеческие крики. Казалось, ревела стая разъяренных животных. Крики сотрясали воздух, словно грохот обрушившихся камней. Несмотря на то что входная дверь была распахнута, сумрак не позволял разглядеть, кто же там кричит. Кроме человека, упавшего ничком на пол, больше в дверях никто не появился, да и этот человек продолжал лежать на полу, даже и не пытаясь подняться. Он лишь время от времени конвульсивно дергался. Присмотревшись, Марди-Гра увидел, что запястья и щиколотки простертого на полу человека порезаны до кости, а вокруг его тела образовалась целая лужа крови. Дыхание человека было прерывистым.

Марди-Гра, помрачнев, отвел взгляд: он узнал ризничего Премьерфе.

Затем вовнутрь влетела подожженная кипа соломы. Еще секунда — и крики прекратились. Энно Ги и его товарищи услышали, что нападавшие убегают. Причем очень быстро. Еще через несколько секунд стало абсолютно тихо. Не было слышно ни единого звука, если не считать стоны раненого и потрескивание горящей соломы.

Марди-Гра бросился тушить огонь. Энно Ги и Флори подняли окровавленного человека и положили его на алтарь, которому теперь предстояло стать хирургическим столом.

Раны сильно кровоточили; тело мужчины было все изрезано. А еще от него дурно пахло.

Марди-Гра не ошибся — это был не кто иной, как ризничий Премьерфе.

Энно Ги быстро оценил состояние раненого. Ему сильно порезали запястья и щиколотки. Половые органы и грудные соски были отрезаны. Живот был исколот ножом, а один глаз — вырван. Кровь вытекала из ран, как вода из прохудившегося бурдюка. Энно Ги подал знак Марди-Гра и Флори. Первый из них тут же отправился к очагу, а второй — к тому месту, где лежали вещи кюре.

Священник взял свое кадило со все еще дымящимися углями и перевернул его на живот ризничего. Тот даже не отреагировал, когда раскаленные угли коснулись его ран. Энно Ги вытащил из углей кусочки ладана и бросил их на пол, а затем при помощи палочки стал перемещать угли на животе раненого так, чтобы они попали в порезы, которые под воздействием жара стали затягиваться. Каждый раз когда уголек попадал в порез, раздавалось шипение крови и доносился запах жженой плоти.

Флори вернулся с сумкой Энно Ги, а Марди-Гра принес из находившегося рядом с входом в церковь очага две горящие головешки. Премьерфе по-прежнему истекал кровью. Священник достал из своей сумки кусок плотной кожи и порезал его на тонкие полоски. Затем он сделал из них петли, которые накинул на руки и ноги ризничего и туго затянул. Кровотечение постепенно ослабло. Тогда Энно Ги сорвал с тела раненого еще остававшуюся на нем одежду.

Первым делом в глаза священнику бросилась зияющая рана в паху Премьерфе. Она была просто ужасной. Флори от ее вида едва не стошнило. Рана представляла собой большую кровавую впадину, окруженную изодранным месивом плоти.

Энно Ги вытер проступивший у него на лбу пот. Затем он вытянул правую ногу ризничего и, взяв из рук Марди-Гра тесак, вытер его лезвие о свое церковное облачение. Ги показал великану на горящую головешку и на раны ризничего. По знаку кюре Марди-Гра прикасался головешкой то к одной, то к другой ране Премьерфе, а Энно Ги в это время рассчитанным движением срезал большой кусок кожи с верхней части бедра раненого. Отточенное лезвие легко снимало кожу. Всего кюре срезал три больших куска кожи. Марди-Гра при этом прижигал раны то на запястьях, то на щиколотках раненого.

Затем Энно Ги достал из своей сумки иголку и длинную нитку. Ему предстояло пришить срезанные им куски кожи, закрывая рану в паху. Он знал, что обычно перед такой операцией на рану накладывают специальное заживляющее вещество, однако сейчас у него на это не было времени. Он стал как можно быстрее пришивать края кожи, стараясь зацепить иголкой наименее пострадавшие участки плоти, чтобы шов хорошо держался. По ходу дела он невнятно бормотал себе под нос какие-то слова. Под конец операции Энно Ги поискал пальцем канал мочеточника. Почувствовав, что тот сильно отклонился от своего обычного места и очень пострадал, кюре засомневался в том, что ризничий выживет.

Вся операция сопровождалась неистовыми хрипами Премьерфе: несмотря на жуткую боль, он так и не потерял сознания.

Когда Энно Ги отошел от алтаря, его церковное одеяние было во многих местах пропитано кровью. Так закончилось его первое богослужение.

Флори весь день просидел возле раненого. Премьерфе в конце концов заснул, сильно ослабленный от потери крови.

Энно Ги и Марди-Гра тем временем усиленно готовились к обороне: они окружили здание церкви различными оборонительными приспособлениями, капканами и ловушками.

К вечеру они вдвоем забаррикадировали церковь изнутри и смастерили новое оружие. Это была праща, специально сконструированная под размер ладоней гиганта.

Однако нападавшие на них утром никак себя не проявляли, словно они здесь никогда и не появлялись.

Перед наступлением темноты Энно Ги взял дубину и направился в одиночку в деревню. Там он — яростно и решительно — разбил одну за другой все статуи из обожженной глины, изображавшие беременных женщин.

Когда Энно Ги вернулся в церковь, его лицо все еще было искажено гневом. Он осмотрел раны ризничего.

— Он должен выжить, — сказал кюре. — У него, безусловно, есть что нам рассказать.

Флори увидел в глазах священника так хорошо знакомое ему еще с Парижа выражение яростного спорщика, готового в пылу ораторского состязания ломать стулья и бить стекла.

Мальчик так и не смог понять, что означает в сложившейся ситуации подобное выражение глаз кюре — решительность или же отчаяние?

6

Преодолевая неблизкий путь в Рим, Жильбер де Лорри и его пленник как-то вечером остановились в густом лесу перед развилкой, от которой расходились несколько дорог. Жильбер не знал, по какой из них им нужно ехать: на его карте эта развилка не значилась и он не припоминал, чтобы проезжал это место на пути во Францию. Немного поколебавшись, он решил поехать по второй из дорог, потому что она была самой широкой и ровной.

Однако через некоторое время стало ясно, что он ошибся. Выбранная им дорога все более суживалась. Приближалась ночь, и в лесу быстро темнело. Воздух был просто ледяным. Жильбер уже начал подумывать о том, что надо срочно поворачивать назад, как вдруг далеко впереди среди деревьев мелькнул какой-то огонек. Этот огонек мерцал весьма заманчиво: он был похож на яркий фонарь постоялого двора или же на костер расположившегося на ночлег пастуха. Однако было странно встретить подобный огонек в этой пустынной мрачной местности.

— Поехали туда, — предложил Эймар, — показывая рукой на огонек. — Если мы повернем назад, то доедем до предыдущего поста посреди ночи, одубевшие от холода и совершенно разбитые от усталости.

Первый раз за все время путешествия Жильбер прислушался к доводам Эймара и согласился ехать к мерцавшему впереди свету. Ему, впрочем, и самому было очень интересно узнать, что же это за огонек.

Они двинулись вперед, пробираясь сквозь колючий кустарник и преодолевая рытвины. Дорога, выбранная Жильбером, была просто каким-то издевательством над путниками.

Вскоре они увидели небольшую дощечку, прибитую к стволу отдельно стоящего дерева. На дощечке было написано: «Постоялый двор Романа».

Путники проехали еще немного вперед, и перед их взором открылась картина, сильно поразившая их.

Это действительно был постоялый двор, причем добротный, просторный, освещенный факелами, очищенный от снега. Он возник перед путниками словно по мановению волшебной палочки.

Въехав на его территорию, они увидели новые ремни для привязывания лошадей, свежий овес в кормушках и желоб для водопоя.

— Это то, что я называю шикарным ночлегом, дружище! — восторженно воскликнул Эймар.

Жильбер, как обычно, прикрепил к щиколотке пленника полученный от Фабра железный зажим и снял ремень, которым Эймар был привязан к седлу. Позади главного здания постоялого двора юноша заметил два крытых гумна и конюшню. Внимание Жильбера привлекли доносившиеся оттуда неразборчивые голоса, однако Эймар уже распахнул дверь центрального входа. Жильбер последовал за ним.

Звон небольшого дверного колокольчика возвестил об их прибытии.

Войдя внутрь, они оказались в большой комнате. Все в ней сияло чистотой, а мебель и предметы быта были добротными. Здесь приятно пахло древесной смолой и горячей похлебкой. Скамейки, стоявшие перед начисто вытертыми столами, были покрыты шкурами животных. В одном углу комнаты был накрыт столик на двоих, а в другом — на одного. Однако людей в комнате не было.

За все время своего путешествия Жильбер еще не видел такого ухоженного помещения. Мебель была изготовлена из новой древесины, а доски пола были гладким и чистым. На полу не было ни следов грязи, ни соломы.

— Иногда не так уж плохо и заблудиться, — пробормотал он.

Через мгновение на втором этаже, возле лестницы, открылась дверь. Путники увидели невысокого дородного человека, физиономия которого излучала радость и доброжелательность. На нем был большой фартук, какой носят трактирщики.

Спустившись по винтовой лестнице, он остановился перед Жильбером и Эймаром. У мужчины были маленькие бегающие глазки и красные щеки.

— Добро пожаловать, господа. Позвольте представиться. Я — господин Роман.

На лице сына Энгеррана появилась насмешливая улыбка.

— Господин? — переспросил он. — Вот те раз! А на каком основании ты называешь себя господином?

— Потому что я, друг мой, являюсь хозяином этого заведения. По-моему, это вполне достаточное основание. Вы не найдете здесь никого, кроме меня, моей жены Франчески и моего пса по кличке Люка. Все, что вы здесь видите, делается по моей воле и моими руками! Я думаю, что если человек обладает такой всеобъемлющей властью, то он — господин. А вы не могли бы представиться?

— Эймар дю Гран-Селье, следую в Рим.

Роман посмотрел на Жильбера.

— Жильбер де Лорри, солдат гвардии Папы Римского.

— Хм… Вот и прекрасно! Я очень рад, что ко мне заехали молодые люди с такими прекрасными именами, прекрасным оружием и прекрасным внешним видом. По нынешним временам я не очень избалован такими посетителями. Сегодня вы уже третьи мои постояльцы. Сначала сюда прибыл человек, везущий умершего, а затем — группа людей, среди которых один находится при смерти. Какая же мне от этого радость? У меня уже несколько месяцев не было ни одного постояльца из-за этой дурацкой стужи, заставляющей торговцев сидеть по домам. И вот в один прекрасный день появляется монах, везущий тело упокоившегося епископа, а вслед за ним — труппа бродячих комедиантов, старенький руководитель которых вот-вот отдаст Богу душу!

Он воздел руки к небу.

— Бывают же такие дни… В общем, повозку с трупом мы поставили в глубине конюшни, а комедианты расположились на ночь в моем крытом гумне. Их слишком много, к тому же им нечем заплатить за ночлег в комнатах. Я предоставил им по очень низкой цене соломенные тюфяки и горячий бульон.

— Нам тоже нужно переночевать и поужинать, — сказал Жильбер.

— Нет ничего проще, друзья мои! — воскликнул хозяин постоялого двора. — Чувствуйте себя здесь как дома… если, конечно, вы оплатите мне все расходы, связанные с вашим пребыванием.

Переговорив с хозяином постоялого двора, Жильбер согласился на его условия и выбрал на втором этаже комнату для себя и Эймара — одну на двоих.

Когда они возвратились в обеденный зал, на столах уже стояла еда. За маленьким столиком, накрытым на одного, над суповой миской склонился монах с усталым лицом. Это был викарий Шюке, измученный долгой дорогой из Драгуана в Париж. Он усиленно хлебал суп.

Оба юноши поприветствовали монаха и сели за свой стол.

— Там, во дворе, две наши лошади, — сказал Роману Жильбер.

— Знаю. Они уже в конюшне.

— У вас будут для нас свежие лошади на завтрашнее утро?

— Нет, сударь. Зимой с лошадьми проблема. Однако ваши скакуны хорошо отдохнут и смогут завтра с новыми силами отправиться в путь.

— Мне хотелось бы взглянуть на них после ужина.

— Как вам будет угодно. Вы можете взять факел возле входной двери.

Сразу после ужина Жильбер запер Эймара в комнате на втором этаже. От выпитого вина его разморило, и Жильбер решил, что вполне может на некоторое время оставить Эймара одного. Как и было договорено с хозяином постоялого двора, юноша пошел взглянуть, как были присмотрены их лошади. Факелы, закрепленные в подставках у входной двери, были уже погашены: хозяин заведения явно больше никого сегодня не ждал…

Придя в конюшню, Жильбер увидел, что его лошадям уже задали свежего корма. Чуть поодаль стояли еще три лошади — это были лошади Шюке. Юноша огляделся по сторонам. Размеры, добротность и ухоженность постоялого двора были просто поразительными. Как один человек мог управляться со всем этим хозяйством? И почему постоялый двор был построен в таком захолустном месте? Поблизости ведь не было ни деревни, ни оживленной дороги…

Жильбер заметил стоявшую в самом углу конюшни повозку драгуанского викария. Хозяин постоялого двора рассказывал перед ужином, что заставил Шюке оставить гроб с покойником в повозке.

Жильбер не смог удержаться от того, чтобы не пойти и не посмотреть на гроб.

Подойдя к повозке, он приподнялся на цыпочки. Ему стало любопытно, хватит ли у него смелости забраться в повозку и приоткрыть крышку гроба. Юноша поставил ногу на подножку, но тут повозка непонятно почему сильно качнулась. Жильбер резко отшатнулся. Через мгновение он увидел, как кто-то маленький и тщедушный спрыгнул с крыши повозки. Юноша машинально схватил незнакомца за шиворот и прижал его к земле.

— Ты кто? И что ты тут делаешь? — крикнул Жильбер.

— Отпустите меня, отпустите… — послышался детский голос. — Я — Птицелов. Я из труппы… комедиантов…

Жильбер одним рывком поставил на ноги своего пленника. Им оказался мальчик лет тринадцати. Он был одет очень странно — это было нечто среднее между кафтаном дворянина и лохмотьями нищего.

— Так кто ты такой и что тут делаешь? — спросил Жильбер.

— Я же уже сказал: я — комедиант. Меня зовут Птицелов. Я пришел, чтобы посмотреть на мертвеца.

Жильбер отпустил мальчика.

— Еще бы немного — и я проткнул бы тебя мечом.

— Простите меня… Простите…

Юноше этот мальчик показался забавным.

— Так тебя интересуют мертвецы?

Птицелов кивнул.

— А вдруг мне когда-нибудь придется изображать мертвого епископа? Вот я и решил посмотреть, как он выглядит!

Жильбер расхохотался.

— И сколько народу в вашей труппе? — спросил он.

— Семнадцать человек. Не считая Новой Мысли. Он скоро уйдет от нас.

— Новой Мысли?

— Такое у него сценическое имя. Он у нас самый главный. Однако он уже очень старый.

Жильбер и Птицелов оставили в покое гроб епископа, и мальчик повел стражника на расположенное возле конюшни крытое гумно, где устроилась на ночлег труппа комедиантов. Артисты собрались кружком возле старика, лежавшего на большой рыжей шубе…

Жильбер провел весь вечер в компании комедиантов. Это был удивительный вечер… Юноше запомнились веселый настрой этих непоседливых людей, их песни, разноцветные костюмы, забавные стихи, которые комедианты читали на ухо лежавшему старику, заставляя его улыбаться, старинные байки, прирученные животные, спящие бок о бок с детьми, внезапные раскаты смеха… Однако из всего, что Жильбер увидел в этот вечер, навсегда в его память врезался только один персонаж. Это была юная комедиантка с длинными волосами, грустным лицом и тонкими, как тростинки, ногами. Она, не говоря ни слова, подошла и села рядом с Жильбером. Девушка посидела рядом с ним совсем недолго, но, прежде чем отойти в сторону, ласково провела пальцем по пряди каштановых волос юноши, ниспадавшей на его висок. Все это длилось лишь несколько мгновений и ничего не означало. Но юноша запомнил эти мгновения на всю оставшуюся жизнь.

Проснувшись на следующее утро, Жильбер тут же вскочил и чуть ли не бегом спустился в обеденный зал. Над очагом вовсю кипел котелок с похлебкой. Юноша столкнулся с монахом Шюке, уже готовым к отъезду.

— Доброе утро, святой отец. Вы уезжаете?

— Да, время не ждет. Мне еще предстоит долгий путь.

Шюке открыл входную дверь и вышел. Юноша последовал за ним. Ему хотелось еще раз зайти к комедиантам.

— Если вы ищете комедиантов, — неожиданно сказал Шюке, — то не трудитесь. Они уже уехали.

От этого известия Жильбер застыл на месте.

— Черти их унесли! — добавил викарий.

Затем он рассказал, что, приехав на постоялый двор, они тут же пригласили викария к ложу умирающего старика, чтобы исповедовать его. Однако, несмотря на все уговоры своих товарищей, старик наотрез отказывался общаться со священником.

— Почему? — спросил Жильбер.

Оставшись в конце концов наедине с умирающим, Шюке узнал почему…

— Вы не сможете мне ничем помочь, святой отец… — заявил старик и рассказал, что он еще в юности согласился продать свою душу и стать комедиантом, чтобы развлекать самого сатану. Сатану!

— Отпустить такой тяжкий грех, — добавил старик, — мне в этом мире не сможет никто.

Закончив свой рассказ, викарий пожал плечами, благословил Жильбера, осенив его крестным знамением, и отправился в путь на повозке со столь скорбным грузом.

Жильбер возвратился в обеденный зал и позавтракал там вместе с Эймаром. Хозяина постоялого двора нигде не было видно. Юноши уехали, так и не попрощавшись с этим радушным человеком.

Жильбер то и дело поворачивался в седле, бросая взгляды на оставшийся у них за спиной постоялый двор Романа.

Юноши поехали в том же направлении, что и викарий Шюке, — по единственной дороге, ведущей от постоялого двора. Как ни странно (а странным было то, что вчера они оказались у совершенно незнакомой Жильберу развилке), эта дорога вскоре вывела юношей на проторенный путь.

Жильбер тут же узнал эти места. Удивительно, как он вообще вчера умудрился заблудиться! Юноша терялся в догадках, не понимая, как с ними могло такое произойти. Он решил поговорить об этом с сыном Энгеррана.

— Послушай, — начал он, — как ты думаешь, каким ветром нас занесло на этот постоялый двор?

Эймар пожал плечами.

Он тоже этого не знал.

7

В тот же день, после того как состоялось первое богослужение и в церковь втолкнули изувеченного ризничего Премьерфе, Энно Ги решил потихоньку покинуть деревню Эртелу. Узнав об этом, Флори крайне удивился. Впрочем, что было еще здесь делать после всех тех ужасов, которые они пережили утром?

Кюре и Марди-Гра привязали тело Премьерфе к своей повозке, положив его поверх вновь наполненных дорожных сумок и мешков. Когда они одевали и укутывали ризничего, тот сильно хрипел и стонал: он все еще пребывал в шоковом состоянии. Время от времени он начинал беспорядочно дергать руками и ногами, а потому его пришлось утихомирить, привязав к повозке ремнями и накрыв тяжелыми покрывалами. Ризничий прерывисто дышал, и его лицо с полузакрытыми глазами время от времени искажалось от боли.

Перед отъездом Энно Ги, уже не стесняясь, запустил руку в продовольственные припасы местных жителей. Он набрал три большие плетеные корзины еды, а еще прихватил большой бурдюк, который наполнил водой из ручья. Он также взял три свечи из числа тех, которые были изготовлены им для проведения богослужений.

Впервые за все время пребывания в деревне Энно Ги решился зайти в дома местных жителей. Он выбрал три самых добротных дома и в каждом из них укрепил на столе свечу и зажег ее. Затем он плотно закрыл двери и ставни на окнах, стараясь ничего не трогать в доме и ненароком не сдвинуть какие-нибудь предметы. Свечи были длинными и толстыми.

Внутри домов, защищенные от порывов ветра, они должны были гореть не менее трех дней и ночей.

Затем кюре вернулся к повозке, даже не взглянув на статуи, которые перед этим разбил на куски.

Через несколько минут Энно Ги и его товарищи покинули Эртелу. Вслед за ними, на некотором отдалении, между деревьями скользила какая-то тень. Это был волк.

Воспрянувший духом Флори мысленно поздравлял себя с досрочным возвращением в Драгуан. Однако когда они добрались до того дерева, которое раньше служило убежищем Премьерфе и где они десять дней назад расстались с ризничим, кюре остановился.

— Вот мы и пришли, — неожиданно сказал он.

Он положил свою сумку и посох к основанию ствола дерева.

— Флори, ты будешь вместе с Премьерфе ожидать нас там, наверху.

— Как это? Разве мы не возвращаемся в Драгуан?

Энно Ги отрицательно покачал головой.

— Здесь безопасно. Ты присмотришь за раненым.

Деревья, росшие вокруг того дерева, которое когда-то служило убежищем Премьерфе, были высокими, но тонкими, и забраться на них было практически невозможно. Даже предполагаемое умение местных жителей ловко лазать по деревьям здесь оказалось бы бесполезным.

— Ловко придумано! — воскликнул Ги. — Крона этого дерева довольно густая, и на него невозможно перебраться с соседних деревьев. Я просто удивляюсь сообразительности Премьерфе. Это, пожалуй, самое безопасное место в окрестностях деревни.

Энно Ги знаком показал великану подойти к повозке. Они сняли с нее Премьерфе и положили его на землю, на подстилку. Марди-Гра затем вытащил из повозки несколько веревок и стал карабкаться вверх по дереву. Через секунду его совсем не стало видно.

— И что же вы собираетесь предпринять, учитель? — спросил Флори.

— Отыскать логово этих варваров и поквитаться с ними. Они пытались нас запугать. Ладно. Будем считать, что это у них не получилось. Теперь наша очередь потрепать им нервы.

— А зачем? И каким образом?

— Еще толком не знаю. Жители этой деревни — замкнутое человеческое сообщество, и единственное средство изменить их образ жизни — это привнести в их ряды смятение. Как только их жизненный уклад будет нарушен, нам станет понятно, что они собой представляют. А потому я постараюсь внести хаос в бытие этого маленького племени. Когда они растеряются, не понимая, что происходит, я придумаю, что нам делать дальше, какую тактику использовать.

— Если они к тому времени нас всех не переловят, — пробормотал Флори.

— Да уж… Впрочем… Если они хотели бы нас убить, то мы уже давно были бы порезаны на куски.

— А что я буду делать с Премьерфе? — поинтересовался мальчик.

— Ты будешь поить его водой. Давай ему много воды. Я наполнил этот бурдюк специально для вас двоих. Бедняга Премьерфе долго не протянет: уж слишком сильно его порезали. Но он еще может придти в себя. Когда это произойдет, мне хотелось бы, чтобы ты как следует его расспросил. Они схватили его, по всей видимости, вскоре после того, как мы с ним расстались, однако раны на его теле совсем свежие. Что произошло с ним за то время, пока он у них находился? Куда они его утащили? Как они себя с ним вели? Запиши все, что услышишь. Это очень важно.

— Но… если он вдруг умрет? Кто исповедует и причастит его перед смертью?

— Не переживай, — ответил священник. — Это уже сделано.

Флори вспомнил о том, как Энно Ги, оперируя Премьерфе, бормотал себе под нос что-то неразборчивое.

Кюре подошел к повозке и достал из нее свою сумку с книгами.

— Держи, — сказал он мальчику и протянул ему тщательно свернутую пачку листков. — Это экземпляр «Книги о сновидениях», авторство которой приписывают пророку Даниэлю. Скорее всего, это вымысел, однако книга сама по себе весьма ценная. Она представляет собой справочник, с помощью которого можно истолковывать смысл человеческих снов. Тематика в ней представлена в алфавитном порядке. Премьерфе, скорее всего, будет громко бредить во сне из-за переносимых им мучений. Записывай все, что услышишь, а затем посмотри, как это трактуется в книге.

Марди-Гра наконец-то слез с дерева.

— Я там все как следует устроил, — сказал он. — Ризничего можно будет поднять на высоту трех туаз.[47] Премьерфе в свое время прекрасно подготовил это убежище. В стволе даже продолблены глубокие ниши. А еще в ствол вбиты железные скобы. У нас достаточно веревок, чтобы поднять ризничего наверх. Там хватит места и для него, и для всех наших вещей.

В течение последующих двадцати минут они втроем потихоньку поднимали раненого на дерево. Премьерфе при каждом толчке сплевывал слюну, смешанную с кровью.

Затем они подняли наверх свои вещи и сложили их в выдолбленные в стволе углубления или же привязали к стволу веревками. Под руководством Энно Ги великан разобрал повозку на части, которые тут же спрятал между близлежащими деревьями, стараясь не оставлять следов. После этого он взял большое покрывало и провел им по снегу, чтобы уничтожить следы ног, оставленные вокруг дерева.

Все это время волк сидел неподалеку — до него была половина расстояния полета арбалетной стрелы — и наблюдал за людьми.

— Сегодня мы переночуем здесь, — сказал кюре.

Энно Ги и Марди-Гра залезли вслед за Флори на дерево.

С устроенного на дереве наблюдательного пункта можно было видеть вдалеке крыши деревни Эртелу. Правда, немного мешали некоторые из соседних деревьев. Если бы не они, то было бы прекрасно видно и деревню, и находившееся рядом с ней болото.

— Ни в коем случае не разводи огонь, даже маленький, — сказал священник своему ученику. — Все время сиди здесь, в укрытии. Еды тебе хватит примерно на неделю.

Флори посмотрел на две плетеные корзины, привязанные к вбитым в ствол железным скобам. Большинство съестных припасов были сырыми, а некоторые из них — уже с душком.

— Без огня я не смогу варить еду.

— Это верно. Но разводить огонь — слишком опасно. У тебя есть на чем писать?

Флори вытащил из складок своей рясы листок для письма и грифель.

— У тебя здесь останется достаточно покрывал и для тебя, и для ризничего. Мы с Марди-Гра возьмем с собой как можно меньше вещей. Что касается ран Премьерфе, то используй вот это.

Энно Ги дал мальчику два больших фиолетовых листа какого-то растения.

— Тебе нужно будет растолочь эти листья в маленькой миске. Добавь туда воды. Предварительно подержи воду в своих ладонях, чтобы она немного согрелась. Когда получившееся месиво станет желтоватого цвета, осторожно нанеси его на раны. Если через три дня ризничий будет еще жив, тебе нужно будет вытянуть нити из наложенных мною швов. Каждый раз когда ты будешь это делать, смазывай поджившую рану этим месивом. Если ты проделаешь все это в течение четвертого дня, то, возможно, спасешь Премьерфе.

Когда наступила ночь, волк подошел к основанию дерева и улегся спать — так, как он раньше ложился спать у двери церкви.

Как только наступил рассвет, кюре и Марди-Гра спустились до нижних ветвей дерева. Они старались не шуметь, чтобы не разбудить Флори и Премьерфе. Марди-Гра огляделся по сторонам — волка нигде не было.

— Он ушел, — пробормотал великан.

— Спускайся, — сказал кюре.

Они соскользнули на землю. В руках у Марди-Гра был большой полотняный мешок. Ночью Энно Ги собрал то, что они должны были взять с собой: немного еды, моток веревок, листки для письма, чернила и запасную рясу кюре. Они упаковали эти вещи в заплечные мешки.

— Пора, — сказал Энно Ги и, заметив на снегу свежие следы волка, добавил: — Пошли по его следам.

Мужчины зашагали прочь от дерева.

— Возможны два варианта, — сказал через некоторое время Энно Ги. — Либо он приведет нас к своему логову, либо — к тому месту, где скрываются жители деревни. Если он не приведет нас к ним, то тогда нам придется вернуться в деревню, к церкви, и пойти затем по следам, оставленным на деревьях.

— Нигде не видно ни одного человеческого следа, — сказал Марди-Гра, вглядываясь в нетронутый снежный покров.

Свежие следы волка перемешивались с другими подобными следами, но более старыми.

— Волк проходил тут каждое утро, — сказал кюре. — Пока все складывается хорошо. Даже если он идет к ним, он вряд ли пойдет по их тропе, потому что животные вообще не любят ходить по человеческим тропам. Поэтому, если мы и идем сейчас к тому месту, где скрываются жители деревни, мы вряд ли столкнемся с кем-нибудь из них по дороге.

Вскоре Ги и Марди-Гра увидели волка: он сидел на снегу впереди них и, не шевелясь, смотрел, как они приближались. Так продолжалось несколько секунд.

Затем он как ни в чем не бывало поднялся и побежал трусцой прочь. Время от времени волк останавливался и оглядывался, словно дожидаясь, пока люди его не догонят. Если священник и его спутник отставали на большое расстояние, волк даже делал несколько шагов назад, словно не хотел, чтобы они потеряли его из виду…

— Странное животное, — сказал Марди-Гра.

— Силы Небесные наделили душой некоторых животных.

— Кто в этом сомневается? — пробормотал великан, который не был христианином.

— Иные люди упорно считают, — пробормотал Энно Ги, — что если животное умное, то оно либо одержимое, либо его облик принял сам дьявол.

— А вы сами в такое верите?

— Верить? Верить… Для меня вопрос так не стоит: верить или не верить. Дьявол существует. Существует реально, и это вполне очевидно. Он достаточно часто демонстрирует свое присутствие. Когда-то три монахини спросили святого Доминика, действительно ли существует дьявол и может ли он подтвердить свое существование, явившись во плоти. Святой сказал, что сам вызовет к ним дьявола. В тот день дьявол принял облик огромного черного кота. Все три монахини упали в обморок. Я склонен верить, что Доминик не слукавил и что дьявол действительно принял облик земного существа. Однако понятно, что святой Доминик не был ни колдуном, ни служителем дьявола, способным вызвать его. В тот день он всего лишь наглядно продемонстрировал, что дьявол существует, но лишь в той мере, в какой это дозволено Богом. Зло, осознают люди это или нет, является частью мироздания. Чтобы заставить появиться этого ужасного черного кота, святому Доминику вовсе не нужно было вызывать дьявола, как могли бы подумать иные суеверные люди. Доминик воззвал к Всемогущему Господу, и тот дал это знамение, свидетельствующее о Его величии. Тем самым Бог показал, что Он стоит надо всем, в том числе и над Злом. Те три монахини, конечно же, этого не поняли.

— А что тогда такое этот волк?

— Если он ведет себя так, как будто в него вселился бес или же чья-то душа, то на это существует какая-то причина. Мы не должны ничему удивляться.

Они шли вслед за волком еще минут двадцать. По пути им попадалось все больше холмов и оврагов — эту пересеченную местность еще не поглотили болота. Однако по-прежнему не было видно никаких следов местных жителей.

Волк вдруг исчез за небольшим холмом. Когда Ги и Марди-Гра добрались до его вершины, то увидели, что за ним находится огромный овраг с плоским дном. Края оврага были обрамлены стеной деревьев, однако в нем самом не было ни кустика. Дно оврага находилось на глубине в три человеческих роста, а ширина оврага была метров шестьдесят. Это была огромная впадина в земле, окруженная высоченными деревьями, полностью заслонявшими ее от взоров случайных путников.

Волк стал осторожно спускаться вниз по тропинке, пройти по которой могло лишь очень ловкое дикое животное.

Энно Ги окинул взглядом овраг. Он не заметил ни малейших признаков жизни. На плоском дне оврага, таком же ровном, как замерзшая поверхность озера, не было видно ни следа.

— Тут ничего нет, — сказал Марди-Гра.

— Странно, — ответил кюре. — Куда этот волк нас привел?

Энно Ги огляделся по сторонам. Ничего. Повсюду, насколько хватало взгляда, простирался лес. Священник снова посмотрел на волка. Тот уже дошел до дна оврага и теперь как ни в чем не бывало смело трусил по его заснеженному дну. Затем он вдруг принюхался. Что же он все-таки искал? Энно Ги и его спутник не отводили глаз от животного.

Вдруг, совершенно неожиданно, волк исчез, словно испарился!

Оба мужчины разинули рты от удивления и переглянулись. Куда мог пропасть волк? Однако через некоторое время волк снова появился, но уже на другой стороне оврага. Он появился словно бы ниоткуда.

— Я такого еще никогда не видел, — пробурчал Марди-Гра. Энно Ги знаком попросил великана помолчать. Затем он махнул рукой вперед.

Они начали потихоньку идти вдоль оврага. Через некоторое время волк снова исчез.

— Может, мы лучше уйдем отсюда? — сказал Марди-Гра, которому все больше становилось не по себе. — Ничего хорошего нас тут не ждет.

Энно Ги снова попросил его помолчать. Затем священник подошел к одному из деревьев. Ствол этого дерева, как и многих других, был почему-то слегка наклонен в сторону оврага. Священник счистил снег до коры. Он молча показал своему спутнику на толстую веревку, прочно обвязанную вокруг дерева…

— Такого я тоже еще никогда не видел! — сказал кюре. Он тут же улегся на живот возле края оврага.

— Смотри!

Веревка, обнаруженная Энно Ги, тянулась прямехонько в глубину оврага.

— Большая часть того белого пространства, которое ты видишь, — не настоящее дно оврага. Это — переплетенные между собой ветки деревьев. Покрывающий их снег делает их невидимыми.

Марди-Гра наклонился и пристально всмотрелся в дно оврага. Несмотря на то что «дно» оврага было в тени, великан в конце концов понял сущность созданного оптического обмана, скрывающего настоящее дно оврага. Марди-Гра удалось разглядеть еще несколько веревок, идущих от стоящих у края оврага деревьев к его дну. Взгляд неискушенного человека вряд ли распознал бы этот мастерски исполненный камуфляж.

— Даже варвары Ордерика[48] не додумались до подобных хитростей, — сказал священник.

На дне оврага снова появился волк. Точнее, не на дне оврага, а на его искусственном небе.

— Интересно, как это все держится? Неужели там нет подпорок? — спросил великан.

— Я же тебе уже показывал. Они используют деревья как опоры.

Энно Ги поднялся и еще раз показал на одно из деревьев. В него была вбита металлическая скоба, на которой виднелся узел толстой веревки. Это были такие же скобы, как и те, которые обнаружил великан на дереве Премьерфе.

— Так это не ризничий устроил на том дереве убежище… — произнес великан, размышляя вслух.

— Нет, не он.

— Как вы думаете, Флори угрожает опасность?

— То убежище уже заброшено местными жителями. Если бы они его продолжали использовать, то обнаружили бы там Премьерфе еще в прошлом году. Так что это меня не беспокоит. Беспокоит же меня — да и удивляет — то, что эти люди, у которых нет практически ничего, сумели изготовить железные скобы. Для этого ведь нужно уметь плавить железную руду. Где они ее нашли? И как они сумели добиться такой температуры, какая нужна для обработки железа? Это же совсем не просто!

Как и скоба на дереве Премьерфе, эта железная скоба была покрыта слоем ржавчины. Она была прикреплена к дереву четырьмя огромными гвоздями.

— Если эта скоба находится на дереве уже несколько десятилетий, — сказал Энно Ги, — то она как-то уж очень прочно здесь прикреплена. Даже рост дерева не повредил ее. Трудно даже предположить, сколько ей лет.

— Вы думаете, что жители деревни сейчас прячутся в этом овраге?

— Скоро мы это узнаем…

Они оба повернулись к оврагу и стали внимательно рассматривать его стены. Вскоре они увидели пересекавшую склон оврага тропинку, которая, выходя из оврага, вела в лес. Энно Ги разглядел на ней человеческие следы.

— Вот и ответ на твой вопрос, Марди-Гра.

Они двинулись по этой тропинке. Она долго петляла среди пологих холмов и в конце концов привела их к небольшому водоему. Это было еще одно болото — по-видимому ближайшее к обнаруженному ими оврагу. Энно Ги осмотрел поверхность болота: оно было полностью покрыто льдом.

— Посмотри туда, — сказал священник.

Во льду в некоторых местах — на участке длиной примерно в десяток локтей — были кем-то проделаны отверстия, уже затянувшиеся ледяной корочкой. Проступившая из них болотная жижа была неприятного зеленоватого цвета. Точно такую же жижу им показывал Премьерфе по дороге в Эртелу. Многочисленные следы на снегу свидетельствовали о том, что жители часто приходят сюда.

— Вот тут они, по всей видимости, и набирают себе воду…

Кюре и великан пошли обратно к оврагу. По дороге Энно Ги подыскал большое и ветвистое хвойное дерево, которое вполне годилось для убежища. С его верхних ветвей можно было увидеть овраг, кроме того, оттуда открывался хороший вид на лесную тропинку. Ветви, правда, не были такими большими и прочными, как на дереве Премьерфе, однако густая хвоя могла надежно скрыть тех, кто задумал бы спрятаться на этом дереве.

Марди-Гра тут же залез на дерево и принялся расправлять ветви на уровне его средней части. Именно там они и решили укрыться с Ги. Совместными усилиями священник и великан прикрепили к веткам свои покрывала, веревки и еще оставшуюся у них провизию.

Энно Ги, убедившись в надежности веток, расположился так, чтобы ему были видны и овраг, и лесная тропинка. Эта тропинка заинтриговала его не меньше, чем сам овраг.

— Она слишком широкая и слишком утоптанная для такой местности, — сказал он. — Что-то тут не так.

Кюре вел наблюдение весь день, но так и не заметил ничего необычного. Ни один человек (сколько же их там всего — двадцать? тридцать?) так и не появился. Не было слышно ни единого звука, не говоря уже о человеческих голосах. Энно Ги прекратил наблюдение только тогда, когда зашло солнце. За весь день ничего не случилось, кроме того что где-то в полдень волк покинул овраг и, по всей видимости, направился в деревню, как он это всегда делал.

8

Викарию Шюке с большим трудом удавалось продвигаться в сторону Парижа. Главные дороги королевства в зимнюю пору были самыми опасными. Холод и снегопады загоняли в города солдат и стражников, охраняющих дороги, в результате чего шайки разбойников беспрепятственно нападали на путников, решавшихся ехать без охраны. Ни одна повозка без соответствующего вооруженного эскорта не могла проехать через какую-либо область государства, не натолкнувшись на шайку — а то и две — разбойников. Все основные дороги были поделены между двумя десятками главарей, у каждого из которых была шайка головорезов. И никто из путешественников не мог ускользнуть от них. Никто, кроме одной маленькой повозки. Эту повозку не защищал отряд стражников, у ее возничего совсем не было оружия, и над ней не развевался боевой штандарт какого-нибудь воинственного феодала. Тем не менее разбойники беспрепятственно пропускали ее. Более того, они советовали последовать их примеру и своим собратьям-разбойникам. Эта повозка везла всего лишь один большой деревянный ящик. В нем лежал труп. Это был умерший епископ.

Шюке шел рядом с повозкой. По дороге в Париж его на каждом повороте поджидали всевозможные опасности и неприятности. Викарий понимал: тем, что до сих пор еще жив, он обязан гробу Акена и суеверности разбойников. В те времена труп обеспечивал гораздо лучшую защиту, чем целый гарнизон солдат. Разбойники не отличались особой набожностью, но они, тем не менее, шарахались от трупа и от того, кто его вез. Жуткие рассказы о мертвецах, привидениях и проклятиях производили впечатление даже на самых отчаянных сорвиголов. Но если они отпугивали грабителей и головорезов, то что тогда говорить об обычных мирных людях! Труп епископа, перевозимый по главным дорогам королевства, нагонял страх на всех без исключения. Приезд повозки Шюке в ту или иную деревню или городок тут же вызывал множество всевозможных домыслов. Труп, который везут и везут и все никак не похоронят, приводил всех в ужас! Не раз и не два при обращении викария к местным жителям с какой-нибудь просьбой, ему наотрез отказывали: боялись перевозимого им трупа. А то, что катафалком с пресловутым мертвым епископом управлял представитель Церкви, еще больше подливало масла в огонь. Шюке в конце концов решил скрывать, кого он везет, и стал говорить в одном случае, что это труп солдата, в другом — дворянина, затем — женщины или ребенка… Но это не помогало. Даже в монастырях, где он по дороге останавливался, к нему относились крайне настороженно. Когда — где-то между городишками Ла-Пен-о-Муен и Фретеваль — повозка наскочила на пень и у нее сломалась ось, монах не смог найти никого, кто бы согласился ему помочь, и он был вынужден ремонтировать повозку своими силами. После этого инцидента Шюке пришлось ехать еще медленнее и он продвигался вперед не более чем на два лье[49] в день.

Вскоре добавилась еще одна неприятность. В Драгуане монахи Мео и Абель недостаточно тщательно запечатали гроб епископа. Холод хотя и замедлил разложение трупа Акена, но это все-таки происходило. Из повозки стал доноситься мерзкий трупный запах, и бедняга Шюке уже не мог прятаться внутри повозки на ночь, чтобы защититься от ветра и снега. Пару раз он пытался на ночь выставлять гроб на землю, однако потом отказался от этой затеи, потому что запах мертвечины стал привлекать волков. Тогда измученному викарию пришла в голову отчаянная мысль. Он вскрыл гроб и потратил целый день на то, чтобы заполнить свободное пространство внутри гроба землей. Для этого ему пришлось с большим трудом голыми руками выгребать землю из-под снега. Подобная уловка позволила уменьшить трупный запах. Но дня через четыре запах появился вновь, став еще более гнусным, чем раньше. Те разбойники, которые поначалу не верили утверждениям Шюке, будто он везет труп, и пытались заглянуть в повозку, очень быстро убеждались в том, что монах не врет. Постепенно запах стал таким сильным, что уже было невозможно заехать на постоялый двор или хотя бы проехать по улице города. Приближаясь к очередной деревушке — она называлась Даммартен, — викарий понял, что ему нужно предпринять какие-то нестандартные действия.

Он спрятал свою повозку в лесу, среди густой поросли, неподалеку от речки, так, чтобы ее не было видно со стороны дороги. Затем он выпряг лошадей и, ведя их в поводу, пешком двинулся в деревню.

В Даммартене Шюке постучал в дверь постоялого двора.

— Вам нужна комната для ночлега? — спросил хозяин.

— Нет. Я тут проездом. Я хотел бы попросить у вас немного овса для моих лошадей.

— Ваших лошадей? И сколько же, черт возьми, их у вас?

— Три.

Хозяин постоялого двора очень удивился, увидев монаха, путешествующего с тремя лошадьми, но без повозки.

— Мою повозку отняли разбойники, — поспешно объяснил Шюке, чтобы развеять сомнения собеседника. — А где находится дом местного священника?

Ему указали на маленький дом, расположенный через две улицы от церкви.

Когда Шюке постучал в дверь этого дома, ему открыл молодой, лет семнадцати, дьякон. Он пригласил викария войти. Внутри дом оказался каким-то неестественно безупречным. Пожалуй, слишком чистым. Над очагом висел огромный котел, однако огня никто не развел. Не было в очаге и пепла. Казалось, что в этом доме никто не живет.

— Я — викарий Шюке. Еду в Париж. А где кюре этого прихода?

— Отца Сенелье нет в деревне.

— А когда он вернется?

— Я этого не знаю, святой отец. Наш кюре… приезжал сюда лишь один раз. В прошлом году. Так что его здесь практически не бывает.

Дьякон пояснил, что здесь, в северной части королевства, столица и Лувр притягивают амбициозных священников и очень многие приходы, такие, как, например, этот, брошены на произвол судьбы их священниками, решившими потолкаться в Париже среди себе подобных, пытаясь снискать себе лучшую долю.

— А кто же тогда заботится об этом доме и опекает верующих в отсутствие священника? — спросил Шюке.

— Я, — коротко ответил юноша.

— А богослужения? Ты ведь не имеешь права проводить богослужения, сын мой. Кто же тогда проводит богослужения?

— В деревне Гомерфонтен, что в двух лье отсюда, есть старый кюре. Наши верующие ходят в ту церковь для причащения и исповедания.

— Как тебя зовут?

— Августодуненсис, святой отец. Но меня можно называть просто Август.

Шюке присмотрелся к молодому дьякону. Его плечи были еще по-юношески щуплыми, однако голос и взгляд свидетельствовали о том, что это уже достаточно зрелый человек. Похоже, он очень серьезно относился к своей роли в этом приходе и ничуть не смущался.

— Мне нужна твоя помощь, — сказал викарий. — Это не займет много времени. Мне потребуется этот большой котел, ковш, много уксуса, топор и кремень, чтобы высечь искру и развести костер. Помоги мне собрать все это и отнести в лес.

— В лес? Но…

— Не спорь. Ты должен мне помочь. Чуть позже ты поймешь, что к чему.

Август подчинился. Он собрал все, что попросил Шюке, и они вдвоем положили эти вещи на маленькую повозку и впрягли в нее мула. Затем они покинули деревню, стараясь не привлекать к себе внимания.

Вернувшись к тому месту в лесу, где была спрятана его повозка, викарий тут же собрал много хвороста и развел большой костер. Набрав с помощью дьякона в котел воды из ближайшей речки, он поставил котел на огонь. Когда вода начала закипать, Шюке вылил в котел взятые у дьякона три большие бутылки уксуса. Дьякон все еще не мог понять, что вообще происходит.

И тут Шюке откинул полотнище своей повозки. Август почувствовал запах разлагающейся плоти и увидел гроб. Шюке одним рассчитанным движением снял с гроба крышку. У юноши глаза на лоб полезли от удивления. Тело Акена частично прикрывала земля, однако было отчетливо видно, как в нем что-то шевелится, словно мертвец чуть заметно дышал. Это копошились черви. Стараясь отводить взгляд от этого ужасного зрелища, викарий вкратце рассказал юноше о том, что послужило причиной его поездки, о тех невзгодах, которые ему пришлось перенести по дороге, и о том, чей труп он везет.

— Я не могу въехать в Париж с трупом, который пришел в такое состояние. Меня тут же забросают камнями, или, еще хуже, толпа может расправиться с останками епископа. Так что у меня нет выбора.

В юности викарию довелось присутствовать при обработке останков одного человека, сразу после смерти причисленного к лику святых. Его внутренности были удалены, а скелет — разделен на несколько частей, каждую из которых заключили в церковную раку. Затем их отправили в различные регионы в христианские храмы, объявив, что эти мощи имеют чудодейственную силу. Это необычное действо так поразило воображение юного Шюке, что он на всю оставшуюся жизнь запомнил мельчайшие детали этой процедуры, в том числе сопровождавшие ее звуки и запахи…

Шюке и Август совместными усилиями вытащили и перевернули гроб, вывалив его содержимое на снег. Земля рассыпалась, и разлагающееся тело Акена открылось взорам, вызывая неимоверное отвращение. Побуревшая и потрескавшаяся кожа была покрыта беловатым гноем, в котором кишели черви. Впрочем, черви были видны повсюду. Они уже выели живот епископа, и теперь там зияла огромная дыра. Отпадала необходимость извлекать из трупа сердце и внутренние органы Акена: от них уже почти ничего не осталось. Черви первым делом, по-видимому, набросились на содержимое размозженного черепа епископа, затем основательно поработали и над остальными органами. Запах от останков Акена был просто жутким.

Юный дьякон вполне мог бы отказаться от участия в подобной операции. Но он решил, что воздать должное покойному епископу — дело почетное. Он одобрил решение, принятое викарием, и энергично принялся помогать ему.

Шюке, сморщившись от отвращения, кончиками пальцев снял с тела епископа его серебряный нагрудный крест, два ценных ожерелья и — тут уж пришлось потрудиться — три больших кольца, надетых на отекшие пальцы Акена.

Затем Шюке взял позаимствованный у Августа топор и решительно принялся рубить конечности епископа в районе суставов.

С помощью дьякона викарий собрал разрубленные на части руки и ноги Акена и бросил их в кипящий котел.

Пришлось долго ждать, прежде чем воздействие уксусного раствора дало нужный результат. Плоть мало-помалу стала отделяться от костей и кусками всплывать на поверхность. В ней можно было различить волокна мышц и нервов. Шюке время от времени зачерпывал ковшом эти желеобразные останки и выбрасывал их в кусты. Когда куски плоти перестали появляться на поверхности кипящей воды, викарий принялся за туловище Акена. Ему потребовалось изрядно поработать топором, чтобы удалить плоть с груди и с боков. Отделив то, что еще оставалось от внутренних органов, викарий бросил скелет в котел.

Опять пришлось долго ждать. Август регулярно подкладывал хворост в костер. Прошло два часа. На поверхности во множестве стали появляться куски плоти и внутренностей. Когда Шюке выбрасывал всплывшие куски, тут же появлялись другие, так что этой процедуре не было видно конца. Помучавшись еще немного, Шюке решил ускорить этот процесс.

С помощью дьякона он приподнял котел и полностью вылил его содержимое на землю. Розоватая зловонная жижа разлилась по снегу, растапливая его, и стала медленно стекать по склону к речке. Кости Акена, лежавшие на оголенной влажной земле, были похожи на кучу хвороста. Некоторые из них стали совершенно гладкими и белыми, на других же еще виднелись остатки плоти.

Викарий и дьякон перетащили кости к речке и, опустившись на колени, принялись в полном молчании мыть в чистой проточной воде одну за другой кости его преосвященства Акена.

Когда наступила ночь, Шюке собрал кости епископа и сложил их в прямоугольный ящик, чуть меньше метра в длину. Он был сколочен из грубых досок и служил викарию своего рода сундуком для личных вещей. Шюке пришлось потрудиться, чтобы суметь запихнуть в этот ящик кости епископа все до одной.

Затем они с Августом вернулись в Даммартен. За все время этой операции они не перекинулись и словом. Придя в дом кюре, они развели огонь в очаге и уселись рядом за стол. Им необходимо было согреться. По-прежнему не было произнесено ни слова. Руки у обоих были во многих местах обморожены. Так они долго сидели молча, наслаждаясь распространяющимся от очага теплом.

Наконец Шюке сказал, что ему пора уезжать. Перед тем как уйти, он крепко обнял молодого дьякона. Любые напыщенные слова, сказанные на прощание, показались бы никчемными, а потому Шюке предпочел выразить свою благодарность молча. А еще он достал из складок рясы снятый им с груди епископа большой серебряный крест и протянул его Августодуненсису.

— Спасибо тебе, — сказал Шюке. — Я уверен, что его преосвященство Акен, мой покойный патрон, где бы он сейчас ни находился, по достоинству оценил твое усердие и твое мужество и благословил тебя за это. Возьми этот крест на память о нем.

Через некоторое время, несмотря на то что стояла уже глубокая ночь, викарий отправился на постоялый двор и забрал своих лошадей. Заплатив хозяину постоялого двора за оказанные услуги, он уехал.

Больше его в Даммартене никогда не видели.

9

Через два дня после того как Энно Ги устроил себе наблюдательный пункт возле обнаруженного им оврага, его терпение было вознаграждено: на рассвете он наконец-то увидел первого местного жителя. Это был подросток, поспешно вылезший из оврага и направившийся по тропинке в лес. Он прошел, не сбавляя шага, совсем рядом от дерева, на котором спрятался кюре. Подросток был один.

Энно Ги намеревался действовать быстро и решительно. Как только подросток оказался на достаточно большом расстоянии, кюре и Марди-Гра спустились на землю и пошли вслед за подростком.

Мальчик направлялся к болоту. Энно Ги следовал за подростком на некотором расстоянии, внимательно наблюдая за ним.

Незнакомцу было лет пятнадцать. Он шел по тропинке, довольно неуклюже двигая своими длинными руками и ногами. На нем была довольно странная одежда, состоящая из разнообразных звериных шкурок, привязанных к телу при помощи множества веревочек. Казалось, эту необычную одежду не так-то просто снять. Священнику еще никогда не доводилось ни видеть подобное одеяние, ни даже слышать о чем-то подобном.

Подросток опустился на колени у края болота. В руках он держал кожаный бурдюк для воды. Взяв лежавший на берегу продолговатый камень, он разбил ледяную корочку, затянувшую ранее пробитое отверстие. Энно Ги заметил, что мальчик ведет себя совсем не как ребенок, беспечно наполняющий бурдюк водой. Казалось, что он совершает свои движения в соответствии с каким-то ритуалом: он время от времени делал паузы и все его движения были четкими и скоординированными. Мальчик опустил бурдюк в болото, смело окуная туда руки, хотя вода наверняка была ледяной. Затем он вытащил бурдюк, наполнившийся вонючей жидкостью, и также поспешно отправился по тропинке назад, к оврагу. Он прошел буквально в трех локтях от Энно Ги и Марди-Гра, спрятавшихся под нижними ветвями одной из елей.

Священник снова пошел вслед за мальчиком и следовал за ним вплоть до края оврага.

Из-за деревьев стало появляться солнце. Марди-Гра увидел волка, стоявшего немного поодаль. Волк, казалось, нервничал. Похоже, в овраге происходило что-то значительное.

Под искусственным небом оврага чувствовалось какое-то движение — там кто-то ходил взад-вперед. И тут наконец Энно Ги увидел свою паству. На этих людях были такие же странные одежды, как и на мальчике: они состояли из звериных шкурок, привязанных к телу веревочками. У мужчин были длинные волосы и взъерошенные бороды, наполовину скрывавшие лица. Перемещения обитателей оврага позволили Энно Ги лучше понять устройство их жилища. Толстые веревки, являющиеся каркасом созданного над оврагом своего рода навеса, крепились к деревьям, стоящим по краям оврага по всему его периметру. Центральная часть этой конструкции не имела никаких подпорок и, так сказать, висела в воздухе. Как раз посередине «навеса» ходивший к болоту подросток и поставил свой бурдюк с водой. На поверхности один за другим стали появляться местные жители — и мужчины, и женщины. Каждый из них смачивал себе лоб болотной водой из бурдюка. Так же, как и движения мальчика возле болота, их жесты были похожи на какой-то религиозный ритуал. Чувствовалось, что происходящая церемония вызывает у ее участников напряженность, даже страх. Энно Ги заметил, что на женщинах были такие же одежды, как и на мужчинах. Лишь одна из них была одета в обычное просторное блио из плотной материи. Эта женщина была беременна. Кюре сосчитал людей в овраге. Там оказалось семеро мужчин, одиннадцать женщин и двое детей. Однако, если верить расчетам Шюке и его собственным (исходя из количества хижин в деревне), жителей должно было быть больше. Действительно, вскоре появились еще четверо мужчин. Правда, они сильно отличались от остальных жителей. Первый из них выделялся высоким ростом и величественной осанкой. На его голове красовался массивный деревянный шлем, вырезанный по форме его черепа, а на груди висело множество металлических и костяных украшений. Борода у него была более длинной и ухоженной, чем у других мужчин. Жители деревни боязливо уступали ему дорогу. Вслед за ним шли трое мужчин с бритыми головами и без бород, одетые в длинные и очень плотные балахоны светлого цвета. Каждый из них нес полотняный мешок. Энно Ги подумал, что это, скорее всего, местные жрецы — хранители религиозных традиций племени. Они опустились на колени перед принесенным подростком с болота бурдюком с водой. Энно Ги удалось расслышать, как они произнесли несколько фраз, но он совершенно не понял местного наречия.

Трое бритых мужчин открыли свои мешки и с торжественным видом стали доставать из них какие-то обломки и окунать их в бурдюк с болотной водой. Все окружающие с самым серьезным видом наблюдали за этой процедурой.

Энно Ги узнал эти обломки.

— Они были в деревне, — пробормотал он. — Я так и думал. Трое таинственных жрецов с торжественным видом окунали в болотную воду не что иное, как обломки разбитых кюре глиняных статуй. По всей видимости, этому ритуалу, с виду весьма незатейливому, местные жители придавали очень большое значение.

— Не знаю, какие такие особые свойства они приписывают этой грязной вонючей воде, — сказал Энно Ги, — однако вполне очевидно, что они считают ее священной.

Хорошо спрятавшись на краю оврага, кюре и его товарищ долго наблюдали за этой молчаливой церемонией.

Энно Ги потребовалось еще три дня, чтобы выработать стратегию дальнейших действий. Все это время он тщательно скрывался от местных жителей, однако сам внимательно наблюдал за ними с дерева, ставшего ему и Марди-Гра надежным убежищем.

На рассвете четвертого дня Энно Ги приступил к осуществлению разработанного им плана. Каждое утро уже известный ему подросток ходил к болоту за водой для своих «священников». В это утро Энно Ги и Марди-Гра, неожиданно набросившись на мальчика из засады, заткнули ему рот, чтобы подросток не кричал, связали его и затащили на свое дерево.

Затем они тщательно замели за собой следы.

Вскоре в лесу снова воцарилась обычная утренняя тишина…

Наверху, на дереве, кюре и великан покрепче связали руки и ноги подростка и засунули ему новый кляп в рот. Марди-Гра пришлось изрядно помучиться, прежде чем он сумел стащить с мальчика его странное одеяние из привязанных к телу веревочками шкурок. Кожа подростка была очень липкой и покрытой лишаями. Теперь кюре точно знал, что местные жители не снимают свое одеяние из шкур в течение всей зимы. Это было либо сложившейся традицией, либо каким-то правилом, предписанным религией этих людей. Энно Ги наложил на кожу мальчика целебные мази и затем укрыл его своей запасной рясой и толстыми покрывалами.

Юный пленник напряженно разглядывал своих похитителей и то место, куда его заволокли. Поначалу он попытался сопротивляться и кричать, но вскоре понял, что у него ничего не выйдет. На лбу подростка проступили капельки пота. Он крепко сжал челюсти, как человек, подвергаемый пыткам.

Энно Ги тут же начал свой допрос, еще заранее тщательно продумав, как он будет это делать и что конкретно он должен узнать. Первым делом он попытался успокоить пленника. Кюре было необходимо как можно быстрее освоить язык местных жителей и их манеру общаться. Этот мальчик был единственным, кто сейчас мог ему в этом помочь, если не добровольно, так по принуждению.

Энно Ги стал произносить короткие, повсеместно употребляемые слова. Начал он со слова «Бог» — произнес его так, как оно звучало на латыни, — затем, ступенька за ступенькой, прошелся по всей этимологической лесенке этого слова, включая провансальские говоры, в частности романские и каталонские наречия, вплоть до звучания этого слова на современном французском языке. К великому удивлению кюре, мальчик никак не отреагировал ни на один из произнесенных им вариантов слова «Бог». Слегка разочарованный, Энно Ги выбрал более простое и однозначное в своем толковании слово — «кушать». Начав с его произношения на латыни (edere), кюре проделал с этим словом ту же процедуру, что и с предыдущим, стараясь не выдать ни малейшим жестом, что он имеет в виду. Когда Энно Ги произнес это слово на окситанском наречии, мальчик, напряженно смотревший на кюре, вдруг заморгал. Священник тут же показал жестом, что значит это слово. Мальчик понимающе кивнул головой.

Кюре, продолжая свои попытки, вскоре заметил, что мальчик понимает лишь те слова, которые произносились на окситанском наречии. Постепенно подросток догадался, что от него требуется, и стал подыгрывать священнику.

Однако радоваться Энно Ги было еще рано. Когда он пытался составлять из простых слов какую-нибудь фразу или хотя бы словосочетание, то наталкивался на практически полное непонимание со стороны подростка. Таким же провалом закончилась попытка кюре использовать глаголы. Какое-то непонятное грамматическое препятствие не позволяло этим двоим людям найти общий язык.

Энно Ги в конце концов почувствовал, что ничего не добьется, если не позволит подростку самому что-нибудь сказать.

Кюре вытащил кляп изо рта мальчика. Великан подсел поближе, нарочито обнажив лезвие своего тесака, готовый в любой момент заткнуть рот подростку, если тот вздумает кричать.

Священник достал перо и листки для письма.

После того как кюре и мальчик обменялись несколькими отдельными словами, пленник наконец произнес целую фразу.

Кюре тут же записал на слух только что услышанное от мальчика — это были слова, похожие на «терять», «знать», «отец», «первый».

Юноша продолжал произносить какие-то фразы, которые внимательно слушающий его кюре тщательно записывал, стараясь как можно лучше различить произносимые звуки.

И лишь когда Энно Ги исписал целых пять страниц, он снова заткнул рот мальчика кляпом.

Затем священник отсел в сторону и принялся анализировать исписанные им листки, один за другим. На это у него ушла вся ночь.

К утру, смело поэкспериментировав с различными вариантами значений слов и в полной мере проявив свои лингвистические способности, которыми так восхищались парижские профессора, Энно Ги наконец-то разобрался, что к чему.

Результат ночного бдения намного превзошел его самые невероятные догадки. Хотя Энно Ги и не был склонен чему-то удивляться в этой жизни, тем не менее он не смог скрыть своего потрясения, причиной чего стало сделанное им неожиданное открытие.

— Этот мальчик использует слова, родственные окситанскому наречию, — сказал кюре великану. — Хотя в их произношении и делении на роды произошли некоторые изменения, они явно окситанского происхождения. Однако построение фраз подчиняется грамматическим правилам классической латыни!

Подобное слияние двух настолько исторически далеких друг от друга языков было просто удивительным. Трудно было даже представить, что оно произошло без видимых причин, соединив нынешний провинциальный диалект с древним языком.

Затем Энно Ги попытался самостоятельно построить предложения, основываясь на выясненных им диковинных грамматических правилах.

После неоднократных попыток священнику в конце концов удалось обменяться с мальчиком первыми осмысленными фразами. Отныне они уже могли хоть как-то понимать друг друга.

Пропажа подростка вызвала переполох среди местных жителей. В конце концов они отправили на поиски мальчика пятерых мужчин. Возглавил эту небольшую вооруженную экспедицию человек, носивший деревянный шлем и украшения. Все пятеро дошли до болота, не заметив по дороге то место, где прятались Энно Ги и великан.

На берегу болота кюре кое-что для них подготовил.

Мужчины нашли у болота лишь одну вещь, имевшую отношение к мальчику, — бурдюк для воды. Он был пуст и валялся на снегу.

Однако внимание мужчин привлекло совсем другое: они заметили на льду огромное кровяное пятно. Такие пятна обычно остаются после совершения жертвоприношения. Пробитое во льду отверстие еще не успело затянуться льдом и было похоже на огромный открытый рот. Края этого «рта» были забрызганы кровью. Болотная вода тоже приобрела красноватый оттенок. Зрелище было просто жутким: казалось, что эта «пасть» сожрала свою жертву.

Человек в деревянном шлеме схватил бурдюк мальчика и, сопровождаемый своими спутниками, быстрым шагом направился в находящийся в овраге лагерь. Рассказ о том, что они увидели на болоте, вызвал у их соплеменников полную растерянность и оцепенение. Воцарившуюся тишину нарушил одинокий женский вопль — по-видимому, весть о случившемся дошла до матери подростка. Затем все жители разошлись по своим жилищам.

Выслушав рассказ священника об особенностях языка местных жителей, Марди-Гра занялся еще одним делом. Он взял содранную с мальчика одежду, теперь представлявшую собой кучу разносортных шкурок, связанных между собой при помощи множества маленьких веревочек, и, кое-как смастерив из этих клочков подобие одежды, наполнил ее влажной землей и прошлогодними листьями, стараясь придать ей форму тела человека. Когда чучело было готово, великан направился с ним к оврагу.

На следующее утро обитатели оврага обнаружили в самом центре своего убежища чучело исчезнувшего юного водоноса. Наблюдая за происходящим в овраге из своего укрытия, Энно Ги увидел, что все уже внешне знакомые ему местные жители собрались вокруг чучела, пребывая в полном замешательстве.

Однако на этот раз кюре увидел и одного нового персонажа — двадцать пятого по счету жителя деревни. Он шел медленно, опираясь на длинный посох, превышавший его рост на несколько голов. Как и у всех его соплеменников, у него была темная борода и длинные волосы. Однако он держался еще более величественно, чем жрецы и человек в деревянном шлеме. На нем был огромный балахон, сшитый из полинявших кусков материи желтого и красного цветов. Всем своим видом этот человек походил на местного мудреца. Энно Ги наблюдал за ним с самодовольной улыбкой: кюре предвидел, что здесь есть такой человек, и ждал его появления.

Обитатели оврага почтительно расступались перед мужчиной с посохом. Тот подошел к чучелу и долго смотрел на него в полном молчании. Затем он обратил свой взор к небу. Утреннее солнце вот-вот должно было выглянуть из-за верхушек деревьев. Когда его первые лучи наконец-то проникли в овраг, так называемый вождь племени неожиданно воткнул нижний конец своего посоха в снег в нескольких сантиметрах от чучела. Затем он двинулся вдоль длинной тени, отбрасываемой посохом на снег, и, дойдя до того места, где тень заканчивалась, сделал отметку на снегу.

Энно Ги тщетно пытался понять, что означают эти действия.

Мудрец поднял руки к небу.

— Ор да лиа!

Он три раза прокричал эти слова, и, несмотря на глухо звучавший голос, мудреца услышали все его и без того обескураженные соплеменники. Эхо донесло выкрикиваемые слова до того дерева, где сидел кюре, и покатилось дальше по лесу. Энно Ги прекрасно расслышал эти слова.

— Ордалия!..[50] — прошептал он.

Его лицо снова осенила улыбка, широкая и самодовольная. Ничего не понимающий Марди-Гра лишь озадаченно посмотрел на кюре.

10

Когда Жильбер де Лорри и Эймар дю Гран-Селье прибыли в Рим, там ярко светило солнце. Потеплело, и на барельефах и сооруженных в коринфском стиле колоннах стал подтаивать снег. Хотя Эймар впервые оказался в Риме, этот город, похоже, не произвел на него особого впечатления и он равнодушно скользил взором по мраморным сооружениям и украшающим их мозаикам. Его настроение еще ухудшилось, когда они прибыли к цели своего путешествия. Жильбер, напротив, был вне себя от радости. Обратный путь занял лишь на неполные сутки больше времени, чем дорога во Францию. Юноша уже предвидел, как удивятся его товарищи, когда узнают, что он сумел так быстро выполнить порученную ему задачу. Жильбер выглядел уставшим, его лицо огрубело от ветра и мороза, но он приближался к дворцу молодцеватой походкой человека, совершившего геройский поступок. Благодаря слегка отросшей бородке он уже не казался очень юным. В своей запыленной и стоптанной обуви, потертом плаще и засалившихся штанах, обтягивающих окрепшие от физической нагрузки ноги, Жильбер впервые чувствовал себя «не мальчиком, но мужем».

Приказ, в котором излагалось порученное Жильберу задание, перед отъездом ему вручил Сарториус от имени папской канцелярии, но, по мнению Жильбера, он наверняка исходил от самого Папы Римского.

Ему даже не пришлось разворачивать этот документ у входа во дворец: одного вида печати Папы на пергаменте хватило, чтобы привратник мгновенно вышел из своего полусонного состояния и проворно шмыгнул в маленькую дверцу, и уже через несколько секунд появился дежурный стражник и проводил Жильбера и Эймара в приемную канцлера Артемидора.

Это была та самая огромная комната, в которой познал тяжесть унижения Энгерран дю Гран-Селье. Стражник жестом указал юношам на стол, находившийся у двери в кабинет его высокопреосвященства.

Жильбер и Эймар подошли к тщедушному человеку, сидящему за скромным секретарским столом. Это был не кто иной, как Фовель де Базан.

Увидев протянутый ему Жильбером приказ, дьякон почему-то встревожился. Он посмотрел на Эймара и побледнел.

— Однако вы быстро управились, мой юный друг! — Секретарь канцлера удивленно взглянул на Жильбера.

Юноша решил ничего не отвечать на эту реплику: он воспринял ее как комплимент. Открыв свою сумку, он достал из нее ларец, переданный ему перед поездкой Сарториусом.

— Вот остаток тех денег, которые я получил по дороге, — сказал Жильбер. — И еще неиспользованные чеки. Всего осталось более двадцати дукатов.

Базан открыл ларец и пересчитал деньги.

— Замечательно! — воскликнул он.

Дьякону еще никогда не доводилось видеть, чтобы кто-то экономил выделенные на поездку средства, да еще и возвращал остаток. Однако он не поблагодарил Жильбера. Наоборот, его голос стал звучать резче:

— И кто ж это вам приказал быть таким добросовестным?

Вопрос прозвучал как упрек.

— Вы почти на две недели опередили и без того сжатый график, установленный с учетом зимних условий, — сказал дьякон. — Мы не ждали вас здесь так рано. Вы отдаете себе отчет в том, какими могут быть последствия вашего поступка?

Чувство гордости за самого себя, которое просто распирало Жильбера, тут же улетучилось. Его действительно никто не просил привозить Эймара как можно быстрее. Он вспомнил о том, какого числа ему надлежало возвратиться в Рим согласно выданному ему письменному приказу.

Жильберу стало ясно, что совершенный им поступок, еще совсем недавно казавшийся ему чуть ли не подвигом, на самом деле мог дискредитировать его в глазах начальства. Юноша не знал, что и сказать. Однако ему тут же пришел на помощь Эймар.

— Вы считаете, — сухо произнес он, обращаясь к дьякону, — что при таком холоде можно позволить себе придерживаться графика, установленного людьми, сидящими в теплой канцелярии? Этот юноша прекрасно справился с данным ему поручением. Он доставил меня в Рим. Поэтому лучше объясните мне, перед кем я должен здесь предстать.

Впечатление, которое Эймар произвел на дьякона, было просто поразительным. Надменность Базана словно ветром сдуло: он отвел взгляд в сторону и даже не нашелся, что на это ответить.

— Вы ведь знаете, кто я такой, не так ли? — спросил Эймар.

— Да, — ответил Базан.

— По чьему распоряжению меня привезли в Рим? По вашему?

— Нет. По распоряжению нашего канцлера, его высокопреосвященства Артемидора. Именно он займется…

— Я полагал, что мое дело находится в ведении Папы Римского, — прервал дьякона Эймар. — Его, и никого другого!

— Да… Однако Папа передал это дело канцлеру… Именно ему!

— Однако и вы ведь знаете, кто я такой!

— Я — первый дьякон его высокопреосвященства.

— Да, конечно… Мой отец все еще в Риме?

— Я не могу вам этого сказать.

Неожиданный приезд сына Энгеррана дю Гран-Селье в Рим вызвал у канцлера такую же негативную реакцию, как и у его секретаря. Эймара ждали здесь не раньше чем на следующей неделе. Еще заранее было решено, что он предстанет перед тем же комитетом, что и его отец. Поскольку такого злостного еретика ни в коем случае нельзя было допускать в Рим, предполагалось расставить на основных дорогах, ведущих в город, достаточное количество стражников, которые должны были перехватить Эймара и сопроводить его в надежное место. Однако его преждевременный приезд свел на нет все эти тщательные приготовления.

Базан попытался, как мог, ослабить гнев канцлера. Артемидор не мог позволить себе дожидаться следующего собрания комитета, на котором комиссия должна была заслушать дело Эймара: содержать младшего дю Гран-Селье в Риме, соблюдая должный уровень секретности, было затруднительно. Канцлеру ничего не оставалось, как самому принять этого злополучного типа.

Де Базан проводил Эймара в частный дом своего патрона, находившийся напротив дворца Латран. Перед этим секретарь отпустил де Лорри. Тот хотел было тут же вернуться в казарму стражников, однако ему не позволили это сделать и почему-то отвезли его в дислоцирующийся к северу от Рима гарнизон, о котором Жильбер никогда раньше не слышал.

В доме Артемидора Эймара проводили в гостиную. Узорчатые шторы и кипрские ковры были просто огромными. Обычно канцлер любил принимать гостей в своей спальне (как это было принято у правителей на Востоке и у европейских магнатов), но он не захотел впускать человека с одиозным прошлым в комнату, где он, кардинал, спал.

Вскоре в гостиной появился и сам канцлер. На нем был плащ из лосиной кожи, на котором ярко выделялась красная лента — могущественный талисман, отгоняющий злых духов и бесов.

— Добрый день, ваше высокопреосвященство, — поприветствовал канцлера Эймар.

Артемидор ответил на приветствие кивком головы и присел на диван.

— Имейте в виду, ваше высокопреосвященство: я хотел бы, чтобы мое дело было рассмотрено в срочном порядке, — заявил Эймар, не дожидаясь, пока канцлер начнет разговор.

Артемидор поднял брови.

— Подобная просьба делает вам честь, — сказал он. — Можете быть уверены, что она будет исполнена. А зачем же еще вас привезли в Рим?

— Мой отец, по всей видимости, попросил об аудиенции у Папы Римского, чтобы я — или он сам — мог выступить в мою защиту. Я рассчитываю, что меня будет судить трибунал в ограниченном составе, который без долгих проволочек отлучит меня от Церкви и приговорит к сожжению на костре или же отправит в крестовый поход, чтобы я мог там умереть достойной смертью.

— Крестовый поход? Вот те раз! — кардинал, не сдержавшись, хохотнул. — И зачем бы мы стали принимать такое решение?

— Вы частенько заставляете провинившихся становиться крестоносцами… чтобы они искупили свои грехи или чтобы вы могли избавиться от присутствия этих людей, отправив их за тридевять земель.

— Друг мой, участие в священной войне уже давным-давно не искупает ничьих грехов… и тем более не спасает ничьих душ… Это всего лишь позволяет отсрочить выплату долгов, ввести в заблуждение простодушных людей и — иногда — спасти подмоченную репутацию. Однако в вашем случае участие в крестовом походе было бы абсолютно бесполезным делом.

— Значит, мне предстоит умереть. Пусть будет так. И покончим с этим!

— Спокойнее, мой юный друг, спокойнее. Уж слишком вы пылкий.

— Не надейтесь, что я буду раскаиваться. Не знаю, что обещал вам мой отец, однако я со своей стороны не собираюсь отмежевываться от своих грехов. Итак, что вам от меня нужно?

— От вас — ничего. А вот ваш отец сумел выполнить то, что от него требовалось.

— А именно?

— Ну… передать вас в наши руки.

Артемидор начал теребить толстыми пальцами застежки на своей одежде.

— Давайте поговорим начистоту, — сказал прелат. — Вы своим преждевременным приездом в Рим застали нас врасплох, а потому мы принимаем вас здесь не совсем так, как следовало бы. Данный разговор между мной и вами вообще не планировался, однако…

— Я вас слушаю.

— Я не единственный, кто участвует в рассмотрении вашего дела и кто организовал ваш приезд сюда. Кроме меня к этому делу имеют отношение несколько важных особ. Планировалось, что вы сначала предстанете перед этими особами, при этом должен был присутствовать и я. Тогда каждый из нас смог бы поговорить с вами и задать вам различные вопросы, чтобы лучше вас узнать и, возможно, понять. Это мы умеем делать.

На губах Эймара появилась откровенно презрительная усмешка.

— Я знаю, ваше высокопреосвященство. Когда я служил под командованием графа де Беллема в его полку в Шарлье, члены военного трибунала тоже пытались меня понять и как-то повлиять на меня, чтобы я стал более исправным воином. Они сломали на этом свои зубы. Вижу, вам тоже неймется перевоспитывать людей. Искупить мои грехи? Это невозможно — вы же сами это сказали. Умереть? Слишком уж просто. Перевоспитать меня? Именно на этом вы и остановились… Мне заранее известны все эти нравоучения, и я их ненавижу. Поэтому ваши усилия ни к чему не приведут.

— Я в курсе того, что произошло, когда вы служили под командованием графа де Беллема. Мне все известно о вашей военной карьере. Вы не подчинились решению, принятому по вашему вопросу, и вернулись домой. Несколько недель спустя вы поступили в семинарию, чтобы, как вы тогда говорили, помогать бедным во имя Христа. Так ведь?

Эймар ничего не ответил.

— Часто говорят, что человек может помочь другому человеку только в том, что имеет отношение к его телу. Что же касается души человека, то и целой жизни не хватит, чтобы помочь ему… Это тема для серьезной дискуссии. Я не знаю, насколько вы компетентны в данном вопросе, однако принято различать телесную оболочку и духовное начало. Такой подход я понимаю и соглашаюсь с ним, тем более что он принят священниками и признан догматами отцов Церкви. Разделение тела и духа — давняя догма. Однако вам, с глазу на глаз, я могу признаться, что такой подход содержит в себе принципиальную ошибку, и вы быстро поймете, в чем она заключается. Мы отнюдь не такие амбициозные, какими вы нас считаете, друг мой, судя по вашим предыдущим словам. Наоборот, мы вполне отдаем себе отчет в том, что совершаем. «Тело и дух — едины, и они объединены в душу» — вот наше принципиальное положение. Вы убедитесь в том, что тело может творить с душой то, о чем дух сам по себе не мог бы даже и мечтать…

Эймар слушал не моргая.

Артемидор дернул за висевший позади него шнурок. В дверях тут же появился мужчина. Это был великан (настоящий Геракл!), одетый во все черное.

— Эймара дю Гран-Селье ждут в монастыре. Отвези его туда.

Затем в комнату вошел де Базан.

— Фовель, — сказал прелат, — позаботьтесь о том, чтобы они выехали из города незаметно.

Кардинал в последний раз обратился к Эймару:

— Желаю вам удачи, сын мой. Мы возобновим этот разговор при нашей следующей встрече. Я уверен, что тогда вы будете разделять мои взгляды о единстве души и тела. То, что вас ожидает, не может не повлиять на такого человека, как вы.

Мужчина в черном усадил Эймара в повозку, окна которой были заколочены, а двери плотно закрывались. Затем его два дня и три ночи куда-то везли. Пищу и питье ему подавали прямо в повозку, а естественные потребности он отправлял, стоя на ее подножке.

Когда они наконец прибыли на место назначения, то оказалось, что они находятся на противоположной стороне Апеннинского полуострова, у побережья Адриатического моря. Все вокруг было затянуто густым утренним туманом. Рядом находилась гора, к вершине которой вела, петляя, узкая тропинка. По этой тропинке можно было двигаться только пешком. Человек в черном жестом показал Эймару, что тот должен подняться на гору по этой тропинке.

Вскоре Эймар разглядел сквозь туман длинные крепостные стены, непонятно зачем возведенные в такой безлюдной местности. Тропинка была каменистой. Через полчаса Эймар и его спутник вышли на протоптанную дорогу, ведущую к крепости, которая оказалась не феодальным замком, как поначалу подумал Эймар, а огромным монастырем. Этот монастырь был так же хорошо укреплен, как и императорский замок, и все его строения находились в прекрасном состоянии. В тянувшихся на несколько стадиев[51] стенах не было видно ни ворот, ни бойниц.

Эймар окинул взглядом открывшуюся сверху панораму, но не увидел ни деревень, ни отдельных домов, ни какого-нибудь порта, ни даже хотя бы лодки в море.

Человек в черном подвел своего пленника к восточной стене крепости. Там они подошли к неразличимым издали крохотным воротам. Они были такими маленькими, что казались просто смехотворными по сравнению с огромной крепостной стеной. Спутник Эймара произнес: «Слава Богу!» — и ворота тут же открылись. Эймар и человек в черном вошли внутрь крепости.

За воротами никого не оказалось. Дю Гран-Селье удалось лишь увидеть, как в одной из крытых галерей мелькнула коричневая ряса удаляющегося человека.

В сопровождении своего таинственного охранника Эймар миновал массивную деревянную колоннаду и затем прошел через несколько вестибюлей и тихих пустынных коридоров…

Наконец человек в черном остановился в большом зале. Все внутри этого зала было белого цвета, а его окна выходили на монастырский сад. Солнечный свет проникал внутрь помещения через большие прозрачные витражи на окнах. На свинцовых переплетах витражей виднелись какие-то фигурки. По-видимому, это были сцены страстей Христовых, однако эти фигурки были неокрашенными, и это лишало их объемности и реалистичности. Чтобы понять, что это за изображения, нужно было либо иметь наметанный глаз, либо напрячь свое воображение… Эймар засомневался: действительно ли там были изображены библейские сцены?

В глубине зала открылась дверь. В помещение вошли и тут же направились к Эймару двое мужчин. Один из них — монах — был маленьким и худым, с выстриженной на голове тонзурой. Второй имел не совсем обычную внешность: на нем было длинное красное одеяние, обернутое вокруг тела, как римская тога. Под ней виднелась рубашка желтого цвета. А еще у этого человека были голые ступни и полностью обритый череп.

— Добрый день, сын мой, — сказал монах. — Я — отец Профутурус, аббат этого монастыря. Добро пожаловать в обитель Альберта Великого.

Он посмотрел на человека в черном. Тот, ни слова не говоря, вышел из зала.

— Сын мой, несмотря на то что я настоятель этой обители, я вряд ли смогу рассказать вам о том, что вас здесь ждет. Я так же не знаю этого, как и вы. У каждого человека, попадающего сюда, — своя история. Своя история есть и у вас. Возможно, вас ждет успех, а может быть, вы потерпите неудачу. Позвольте представить вам этого человека. Его зовут Дрона. Он — один из наших самых выдающихся профессоров. К сожалению, он не говорит по-французски, да и вообще ни на одном европейском языке. С ним можно общаться только на его родном языке. Впрочем, это не так уж важно. Вам нужно будет следовать тем указаниям, которые он будет давать вам жестами.

— Указаниям? По поводу чего?

— По поводу всего, сын мой.

Человек в забавной красной тоге положил свою тяжелую руку на плечо Эймара.

— Дрона — ваш наставник, — сказал аббат.

11

На следующий день после того как Энно Ги услышал об ордалии, все жители собрались в овраге на эту церемонию. Небо было безоблачным, и лишь отдельные снежинки кружились в воздухе. Трое жрецов племени соорудили костер. Несколько жителей, принеся с болота «священную» воду, окропили ею центр оврага и, кроме того, наполнили большой чан, который затем установили над костром. Процедура ордалии началась.

— Именем красного огня, который делает камень белым, а дерево — черным, — провозгласил мудрец в красно-желтом балахоне, — именем святой воды, которая заживляет кровавые раны и очищает сердце от черноты, именем наших семи святых матерей я призываю богов спуститься к нам…

Все присутствующие были разделены жрецами, человеком в деревянном шлеме и «его преподобием», на несколько групп. После того как «его преподобие» произнес заклинания, жители упали на колени, склонили головы и прижали кулаки к сердцу. Воцарилась тишина. Все чего-то ждали.

Когда вода в чане начала закипать, мудрец провозгласил:

— Вода болот проснулась!

Затем он очень осторожно положил в чан два больших сухих листа.

Как только они коснулись кипящей воды, от чана пошел густой дым. Через некоторое время листки распались на пять частей.

— Пять богов спустились к нам, — торжественно заявил мудрец.

Жители еще сильнее согнули свои спины и уперлись лбами в землю, демонстрируя смирение и страх.

В чане с кипящей водой листочки продолжали изменять свою форму. Время от времени они становились похожими на очертания чьего-то лица. Все обитатели оврага принялись яростно что-то бубнить — очевидно, они произносили молитвы. Мудрец взял деревянную миску и осторожно зачерпнул из чана воду с кусочком листа, теперь похожим на лицо божества. Когда он поднял обрывок на всеобщее обозрение, молитвы зазвучали еще истовее. Мудрец очень аккуратно положил это воплощение божества на снег. Это была церемония прихода — такими действиями верховный жрец подтверждал приход небесных богов в мир людей. Затем он повторил те же самые действия и с другими кусочками.

Всмотревшись в изображения, положенные им на снег, он «узнал» богов Справедливости, Болот, Звезд, Леса и Возраста и громко перечислил их, чтобы услышали все присутствующие. Жрецы сняли чан с костра и поставили его на снег.

— Именем охраняющей нас воды! — неожиданно воскликнул мудрец. — Боги, ответьте нам: находится ли сейчас среди мертвых душа нашего исчезнувшего брата?

Словно бы в ответ на его слова, чан вдруг задрожал, издав зловещий звук… Даже сам мудрец отшатнулся назад, словно испугавшись подобной реакции. Для жителей этот звук означал крик блуждающей души пропавшего мальчика.

Снова воцарилась тишина. Все присутствующие замерли от благоговения и ужаса.

Мудрец взял разложенные им на снегу кусочки листков, изображающие лики богов, и бросил их в костер. К небу тут же взвился спиралью густой черный дым. Все племя напряженно смотрело на этом дым. Он некоторое время покрутился на месте, словно дух, пытающийся принять какую-то форму, а затем вдруг сильно увеличился в размерах и резко взмыл ввысь. В его серых завитках можно было различить огромную фигуру величественного бога: его туловище, руки, лицо с темными впадинами глаз отчетливо проступили сквозь дым. Все присутствующие были не в силах оторвать взгляд от этого поразительного видения. Их лица стали мертвенно-бледными.

Все ждали, что этот огромный бог подаст какой-то знак, проявит свою волю.

Бог не заставил себя долго ждать. Он протянул руку в южном направлении, причем протянул ее так решительно и так далеко, что вся его фигура вытянулась в ту же сторону и постепенно снова стала похожа на самые обычные клубы дыма… И вдруг обитатели оврага услышали треск, он донесся откуда-то извне.

Все почувствовали какое-то движение.

Очень быстрое.

И закрутили головами, оглядываясь по сторонам. Однако все, что находилось возле оврага, было неподвижным.

И вдруг один из мужчин вскрикнул.

Все участники церемонии буквально оцепенели. В том месте, где священный дым терялся среди деревьев, они увидели чей-то четкий силуэт.

Это был Энно Ги.

Кюре решительно направился прямо к центру оврага, туда, где находились мудрец и жрецы. Энно Ги был один. В правой руке он держал свой посох. По мере его приближения те из жителей, которые не отличались храбростью, бросились наутек и спрятались в укрытиях.

Во время проведения церемонии ордалии кюре наблюдал за ее участниками издалека. Он быстро сумел разобраться в происходящем. Все это было сродни античному мифу или языческой легенде: используемые в ходе ордалии листки были не чем иным, как клочками старого прогорклого пергамента, которые, разлагаясь, уже почти превратились в серу; зловещий звук, изданный чаном, был вполне обычной реакцией горячего металла, поставленного на снег; лики богов были плодом подстегиваемого происходящим воображения, так же, как и фигура бога, очертания которой проступили в черном дыме. Бог вовсе не протягивал «руку» — это просто ветер погнал дым в том направлении. Однако Энно Ги решил незамедлительно воспользоваться ситуацией, чтобы связать свое появление с Божьей волей. Ужас, который охватил в этот момент обитателей оврага, должен был послужить кюре надежной защитой. Однако Ги ошибся.

Человек в деревянном шлеме не очень обрадовался непредвиденному появлению незнакомца. Он решительно бросился к Энно Ги.

Но тот протянул вперед руку, и человек в деревянном шлеме рухнул ничком на снег.

Тогда на кюре попытался наброситься еще один человек, затем еще один. И все они неизменно падали на снег, даже не успев дойти до Энно Ги. Наконец эта его сверхъестественная сила заставила жителей прекратить попытки напасть на него.

— Ты — один из богов? — неожиданно спросил Ги мудрец.

Кюре понимал, что ему надо отвечать быстро и что его жизнь сейчас зависит от того, что он ответит.

Спускаясь в овраг, он рассчитывал напугать местных жителей своим неожиданным появлением и своей «магической» силой. В любом христианском приходе королевства подобные действия вселили бы ужас в паству и заставили бы ее повалиться перед ним на колени. Однако местный мудрец и его жрецы держались стойко, как мраморные колонны под порывами ветра. Кюре нужно было предпринять что-то еще.

— Нет, — ответил Энно Ги на местном языке. — Но я знаю то, чего не знают ваши идолы.

Он поднял руку и указал на край оврага. Там появился мальчик, похищенный Энно Ги и Марди-Гра. Мальчик, все еще одетый в рясу кюре, быстро спускался по склону.

При виде воскресшего из мертвых лицо мудреца перекосилось: Энно Ги только что подверг сомнению авторитет богов, которым поклонялись обитатели оврага.

Кюре продолжал:

— А еще я знаю много другого: то, чего не знаете вы…

Жрецы переглянулись. Больше уже никто не пытался напасть на кюре. Сердце Энно Ги радостно екнуло: он понял, что вышел победителем в первой схватке. Но только в первой! Ему удалось выиграть какое-то время. Вся его стратегия была направлена на достижение именно этой, одной-единственной цели — выиграть время… чтобы можно было поговорить с людьми… и послушать, что они скажут.

12

Викарий Шюке въехал в Париж через ворота, расположенные у моста Гран-Пон. Он благополучно миновал пункт уплаты дорожной пошлины и караульный пост. С высоты холма Сент-Женевьев ему открылась вся панорама Парижа. Когда-то бабушка и дедушка рассказывали Шюке об этом удивительном городе. Однако столица с тех пор сильно изменилась. За время правления сменявших друг друга трех королей ее население выросло вдвое, крепостные стены стали более мощными, а каменные здания постепенно вытеснили деревянные.

Шюке пришлось покружить по городу, чтобы наконец протиснуться со своей повозкой и тремя лошадьми туда, куда ему было нужно. Большинство улочек были слишком узкими, и он не мог по ним проехать, не опрокинув при этом прилавки торговцев, не сбив с ног согнувшихся под тяжестью груза носильщиков, не наехав на спящих на мостовой бездомных нищих или даже не заблокировав все движение.

Несмотря на холод, торговые улицы кишели людьми, и вонь на них стояла несусветная. Викарий подумал, что, пожалуй, запах разлагающегося тела Акена не так уж сильно шокировал бы парижан. Пару раз он проезжал мимо виселиц, на которых болтались казненные. Ко лбу каждого из них был прикреплен какой-то листок. Согласно установленному правилу, никто не имел права прикасаться к повешенному до тех пор, пока веревка не продавит шею казненного. Из-за такого запрета трупы болтались на виселицах в течение нескольких дней, а то и недель. Издаваемый ими зловонный запах смешивался с запахом разложенных на прилавках фруктов, человеческих испражнений и помоев, стекавших по улицам ручьями.

Шюке с трудом нашел дорогу к резиденции архиепископа. Несмотря на рясу и тонзуру Шюке, парижане зачастую умышленно показывали ему неверное направление лишь для того, чтобы зло подшутить и поиздеваться над «святошей». В столице к священникам не испытывали большого уважения.

После долгих мытарств Шюке все же удалось добраться по улице Фур к мосту Понт-о-Шанж. На берегу Сены он увидел огромное строение, в котором и находились все представители епископальной власти королевства, хотя сам Париж относился к архиепископству Сане. Подъехав к обитой металлическими заклепками двери, викарий оставил свою повозку местным конюхам.

Войдя в дверь и направившись по маленькой галерее в центральную часть здания, Шюке почувствовал, что попал из одного мира в другой. Этот мир был спокойным и сверкающим чистотой, тогда как тот, из которого явился викарий, — шумным и грязным. В резиденции совершенно не было слышно уличного шума.

Во внутреннем дворе был разбит большой сад. Все кусты, деревца, цветы и даже трава были посажены и подстрижены так аккуратно, что казались нарисованными на художественной миниатюре. Газонам и клумбам был придан вид различных существ — людей и животных. Шюке понял, что все это имело определенный смысл. Одна прогулка по такому маленькому райскому саду навеяла бы больше размышлений о человеческой жизни, чем целый ворох дорогостоящих рукописей. На ветках деревьев и на траве не было видно ни инея, ни даже снежинок. Садовники ежедневно со всей тщательностью очищали сад от снега и инея, чтобы придать ему весенний вид. Фигурно подстриженные хвойные деревья были необычайно стройными и ярко-зелеными. Такое количество зелени в разгар зимы казалось просто чудом.

На крыше строения Шюке заметил огромную голубятню. Сквозь отверстия в стенках были видны почтовые голуби, холеные и упитанные.

Шюке пошел дальше, неся в руках ящик с останками Акена. Он решил до поры до времени не говорить никому, что находится в этом ящике, если даже его и спросят.

Наконец он вошел в приемный покой. Посетителей принимал молоденький монах-доминиканец.

— Я — брат Катремер, — сказал он. — Чем я могу быть вам полезен?

— Меня зовут Шюке. Я — викарий епископа и прибыл из епархии Драгуан.

— Драгуан? Никогда не слышал. Что вы хотите?

— Я приехал сообщить о смерти…

Шюке заколебался. Он не хотел использовать слово «убийство» в разговоре с этим, незнакомым ему, человеком.

— …о кончине его преосвященства Акена, нашего епископа.

Доминиканец записывал то, что ему говорил Шюке.

— …и я также хотел бы встретиться с его преосвященством Альшером де Моза, — добавил викарий.

Это имя не произвело на юного доминиканца ни малейшего впечатления. Он лишь назвал викарию номер комнаты, расположенной в западном крыле здания.

— Обратитесь к Корентену То, комната номер 3193. Это наш старший архивариус. Ему известны все имена священников и все приходы в нашем королевстве. Он отыщет сведения по вашей епархии и, конечно же, подскажет вам, где находится этот ваш преподобный де Моза. А еще сходите в регистрационную контору на втором этаже, чтобы они сделали запись о смерти вашего епископа и выполнили соответствующие формальности. Отнесите им документы по вашей епархии — это позволит ускорить процедуру.

Шюке поблагодарил доминиканца и направился в архив.

Викарий вошел в комнату, на двери которой значился номер 3193. Это было помещение архива. Комната оказалась очень странной: в ней было лишь четыре стола, за которыми сидели писари, а еще здесь было очень много дверей. В комнате не было ни шкафов, ни свободных стен, ни каких-либо украшений — лишь два маленьких узких окна. Все остальное пространство стен занимали покрытые лаком деревянные двери. Шюке насчитал двенадцать дверей. В этом помещении, освещенном длинными тонкими канцелярскими свечами, пахло сургучом.

Старший архивариус сидел за маленьким столом, склонившись над раскрытыми фолиантами. Это был человек невысокого роста, с поседевшими висками, колючим взглядом и бодрым выражением лица.

— Акен… из Драгуана? — переспросил архивариус после того, как Шюке рассказал ему, откуда он приехал. — Драгуан… Это не там ли в прошлом году в реке были найдены три изрезанных на куски тела?

Шюке вздрогнул.

— Именно так. Вы помните об этом?

— Да… мужчина и двое детей. Ужасная история.

Он махнул рукой, словно отгоняя от себя мрачные мысли.

— Что я могу для вас сделать, друг мой?

— Я приехал, чтобы сообщить о смерти нашего епископа. Монах в приемной посоветовал мне взять у вас материалы по нашей епархии, и потому мне хотелось бы…

Лицо Корентена То вдруг перекосилось.

Двое из его писарей, корпевшие над пергаментами, но при этом краем уха слушавшие весь разговор, подняли головы.

— Вам нужны материалы по епархии Драгуан? — спросил архивариус и покачал головой. — Пойдемте со мной.

Корентен То открыл одну из многочисленных таинственных дверей. Для этого он выбрал соответствующий ключ из связки, висевшей на поясе его рясы. За дверью оказалась узенькая каменная лестница, ведущая в подземные помещения резиденции. Он стал резво спускаться по ней и вскоре дошел до комнаты с низким потолком, в которой ровными параллельными рядами стояли полки, забитые рукописями. Архивариус взял зажженный факел, прикрепленный к стене у основания лестницы, и повернулся к Шюке, с трудом поспевавшему за ним.

— Более года назад, — сказал Корентен То, — из совета при архиепископе мне сообщили об инциденте, происшедшем в епархии Драгуан, а именно о трех трупах, найденных в реке. Как водится в таких случаях, у меня затребовали материалы по данной епархии для проведения соответствующего расследования.

Корентен То поднял факел и жестом указал на огромную подземную библиотеку.

— У нас тут пятнадцать комнат, в которых хранятся церковные архивы королевства. Все, что касается податей, назначений на должности, снятия с должностей, тех или иных мероприятий, различных инцидентов, — все хранится здесь. А еще здесь находятся дубликаты приходских архивов.

Шюке окинул взглядом простирающиеся перед ним узкие пыльные коридоры. Корентен То также сообщил, что в этих архивах нет ничего секретного и что с разрешения архиепископа к ним можно легко получить доступ. Самые свежие из хранящихся здесь материалов обычно отстают от текущей жизни епархий на несколько лет, поэтому на этих полках вряд ли можно обнаружить какую-либо сенсационную информацию. Тем не менее архивариус всегда тщательно следил за тем, чтобы среди этих документов ничего не пропало и чтобы сюда никто, преследуя злой умысел, не добавил какие-либо поддельные документы.

— По распоряжению своего начальства я тогда спустился сюда, чтобы разыскать материалы по епархии Драгуан. К своему удивлению, я обнаружил, что здесь нет абсолютно никакой информации об этой епархии. Вообще ничего нет.

Корентен То, продолжая свой рассказ, пошел по проходу среди полок.

— Мне дали однозначно понять, что дело попахивает скандалом и неприятностями для меня лично. Я ответил, что данные материалы, возможно, были ошибочно поставлены на другую полку или даже оказались в другой комнате. Чего, попрошу вас заметить, никогда еще не бывало. Впрочем, ладно. Шесть дней я и мои подчиненные потратили на то, чтобы просмотреть все архивы архиепископства. Подчеркиваю: все архивы. Но мы так и не нашли ни одной записи, в которой упоминалась бы эта таинственная епархия. Ее словно никогда не существовало. Я уже принялся составлять покаянное письмо, в котором сообщал о тщетности своих поисков, когда мне принесли приказ от самого архиепископа, предписывающий продолжать поиски во что бы то ни стало. Это было странное требование, но я подчинился. Благодаря этому приказу у меня появилось кое-какое время на то, чтобы разобраться, что же могло произойти во вверенной мне службе. Чуть позже я снова спустился в эту комнату и, как вы думаете, что я обнаружил? Вот это!

Старший архивариус остановился перед одной из полок, на которой стояли фолианты, названия которых начинались на букву «Д». Он придвинул свой факел поближе к полке, чтобы осветить заголовки находящихся на ней материалов. Там, между «Драб» и «Дрезер», стояли три огромных тома, перевязанные широкими кожаными ремнями, и на каждом из них было написано: «Драгуан».

— Представляете мое недоумение и негодование! — воскликнул старший архивариус. — Тот, кто сыграл со мной эту злую шутку, нашел, по всей видимости, способ попасть во вверенные мне подвальные помещения без моего ведома. Однако он напрасно посчитал меня простаком. Я прекрасно знаю все эти архивы — лучше, чем кто-либо другой. Я просмотрел эти три неизвестно откуда появившиеся тома с надписью: «Драгуан». То, что я в них нашел, полностью совпадало с содержанием материалов, относящихся к епархиям Маградо и Сен-Жорж! Вся информация была просто скопирована и кое-как собрана в кучу, чтобы придать ей вид подлинных архивных материалов. Это был самый настоящий подлог, о котором я немедленно сообщил своему начальству. Однако там, наверху, заявили, что главное — это то, что архивные материалы теперь в наличии. А что касается вероятного подлога, то это уже неважно! Когда я попросил дать мне документы, относящиеся к тем трем трупам, мне уклончиво ответили, что этих документов в архиепископстве уже нет. Точка! Я так ничего и не понял. Впрочем, моя работа состоит не в том, чтобы расследовать какие-либо дела, а в том, чтобы классифицировать относящиеся к ним материалы. Не более того.

— А вы никогда не слышали о его преосвященстве Акене, епископе епархии Драгуан?

— Это имя мне ни о чем не говорит. Однако, если оно связано с деятельностью Церкви в нашем королевстве, оно должно фигурировать и в моих архивах. Я, наверное, смогу найти упоминания о нем. Во всяком случае, надеюсь, что смогу. А что конкретно вас интересует?

— Наш епископ был скрытным человеком. Я совсем ничего не знаю о его прошлом, и мне хотелось бы разыскать его родственников, чтобы… передать им его личные вещи.

Корентен То посмотрел на ящик, который держал Шюке.

— Понимаю. Посмотрим, чем я смогу вам помочь.

Они вернулись в комнату, где сидели писари.

— У меня есть еще одна зацепка, — сказал Шюке. — Насколько мне известно, кое-что об Акене мне может сообщить некто Альшер де Моза. Вы знаете этого человека?

Корентен То, улыбнувшись, пожал плечами.

— Друг мой, его преосвященство де Моза известен очень многим людям! Во всяком случае тем, кто хоть немного пожил на этом свете. Де Моза отошел от дел лет семь назад. Он сейчас уже человек довольно преклонного возраста. Вы, безусловно, застанете его дома. Сомневаюсь, чтобы он куда-то уехал из города.

Архивариус написал викарию адрес Альшера де Моза, а еще вручил ему талон на поселение в гостинице архиепископства.

— Судя по вашей забрызганной грязью обуви и вашей заросшей тонзуре, вы еще не нашли себе пристанище в Париже. По этому талону вы сможете поселиться в гостинице архиепископства и жить там все время вашего пребывания здесь. Зайдите ко мне завтра к концу дня. Я, скорее всего, сумею найти какую-нибудь информацию о вашем епископе.

Шюке поблагодарил старшего архивариуса и вышел из комнаты.

Однако, когда он был уже в коридоре, Корентен То вдруг нагнал его.

— Послушайте, мне вот что интересно… Вы — первый человек из всех, кого я встречал, кто может наконец-то кое-что сообщить мне об этой странной епархии Драгуан. Что в ней такого особенного? Что там такое в ней происходит, из-за чего вдруг кто-то начинает скрывать относящиеся к ней архивные материалы, причем даже от такого старого и безобидного архивариуса, как я?

Шюке на мгновение задумался. Перед его мысленным взором вихрем пронеслись события последнего времени и их участники: Человек в черном, убийство Акена, письма епископа, на которые тот так и не получил ответ, обнаружение забытой Богом деревни, три трупа в реке Монтею, приезд загадочного священника Энно Ги. А еще много, очень много других загадок, на которые верующие епархии тщетно пытались найти ответ… Все это казалось каким-то кошмарным сном.

— Ничего, — коротко ответил викарий.

Он даже придал своему голосу оттенок удивления.

— Уверяю вас, Драгуан — это крохотная епархия, в которой никогда ничего значительного не происходит. Я вообще не понимаю, из-за чего все всполошились.

Архивариус покачал головой, показывая тем самым, что и он этого не понимает. Затем он развернулся и пошел в свою комнату.

Шюке направился в регистрационную контору, разместившуюся на втором этаже. Там он в письменном виде сообщил о смерти епископа. Его тут же спросили, нельзя ли чем-то подтвердить данную информацию. Тогда он достал три кольца епископа, которые являлись символом его полномочий и теперь должны были перейти к преемнику Акена. Шюке ничего не рассказал об ужасных обстоятельствах кончины его патрона. Когда у него поинтересовались, нет ли у него с собой материалов по епархии, он посоветовал обратиться с данным вопросом к Корентену То.

Благодаря полученному от архивариуса талону Шюке удалось устроиться в гостинице архиепископства. Его разместили на четвертом этаже. Осмотрев предоставленную ему комнату, викарий мысленно отметил, что она больше по размерам и уютнее, чем келья епископа в Драгуане. Впрочем, здесь эта комната считалась самой что ни на есть обыкновенной. Из окна открывался вид на Сену и парижские крыши. Солнце стояло еще высоко, а потому жизнь в городе кипела вовсю. Шюке вознамерился было тут же отправиться искать дом, в котором жил де Моза, однако, взглянув на мягкий матрас на кровати, передумал. Сколько раз по дороге в Париж он мечтал о чистых простынях! Ему частенько приходилось спать сидя, от чего у него то и дело затекали ноги. Шюке затолкнул свой ящик под кровать и растянулся на постели прямо в одежде. Так он и проспал до середины следующего дня.

13

В монастыре Альберта Великого процесс очищения Эймара дю Гран-Селье начался с обычной анкеты. Эймар сначала даже подумал, что это просто какая-то шутка. В анкете были вопросы о его имени, возрасте, особенностях характера его родителей, о его родной стране, его титуле, его самом раннем воспоминании, о названии того места, где он сейчас находится, об имени короля Франции и Папы Римского, а также о том, что ему снилось в его последнем сне.

Сын Энгеррана ответил на эти вопросы очень быстро. Он оставил пустым лишь место для ответа на последний вопрос. Он сказал, что ему никогда ничего не снится. Дрона лишь пожал плечами, когда человек в черном (он все время находился рядом) перевел эти слова на его диковинный язык.

Затем Эймара отвели в подземелье и поместили в узкой келье, высеченной в горе. Его заставили раздеться донага и затем привязали к вертикальной деревянной доске, установленной перед высеченной в скале абсолютно пустой нишей.

Кроме Эймара, наставника Дрона и человека в черном, в келье не было никого и ничего. Оглянувшись по сторонам, Эймар не увидел ни плети, ни палки, ни щипцов.

Вскоре отворилась дверь и в келью вошел монах, волоча за собой стул. Он, даже и не взглянув на голого Эймара, расположился с абсолютно равнодушным видом в нескольких шагах от юноши. В руках у монаха была маленькая книжка. Он переглянулся с Дрона, открыл книжку и начал громко читать.

Страницы этой книги содержали еретические тексты, святотатственные высказывания и прочую чертовщину… Медленно, хорошо поставленным голосом, почти нараспев, монах вещал о всяких ужасах. Эймар не смог сдержать улыбку: он узнал некоторые широко известные отрывки, которые по его указанию торжественно зачитывались при проведении устраиваемых им тайных церемоний, в том числе во время его «венчания» с «Девой Марией». В тайных еретических обществах подобные сатанинские тексты пользовались такой же популярностью, как и апокрифические евангельские тексты.

«Не ахти какая пытка», — подумал сын Энгеррана.

Дрона кивнул стражнику. Тот направился к двери и впустил еще троих монахов. Они занесли в келью огромный чан, наполненный жидкостью темно-бурого цвета.

Эймар, прочно привязанный к доске толстыми ремнями, не смог воспротивиться, когда один из монахов раскрыл ему рот и зафиксировал челюсть в открытом положении с помощью специальных удил, которые он закрепил на уровне затылка юноши. Другой монах тут же засунул Эймару в рот длинную трубочку и пропихнул ее до нижней части пищевода. Затем эти мучители принялись вливать юноше через трубочку непосредственно в желудок странную жидкость из чана.

Это оказался раствор, вызывающий рвоту. Он тут же подействовал. Как только первая порция жидкости попала в желудок Эймара, все его тело охватили сильные спазмы и он начал безостановочно исторгать содержимое своего желудка. Вместе с желчью едва не выскакивали и его внутренности. При каждом приступе рвоты доску, к которой был привязан Эймар, наклоняли немного вперед, чтобы рвота стекала в каменную ванну.

А монах с книжкой, сидя на стульчике, продолжал свое чтение с неизменно равнодушным видом.

В течение целой недели Эймара ежедневно подвергали подобному «очищению».

Ему пришлось проглотить многие и многие литры раствора. Наутро каменная ванна очищалась от вчерашней рвоты.

С каждым днем вонь в келье становилась все сильнее, а пытка — все мучительнее…

В ходе этой процедуры юноша иногда чуть не захлебывался собственной рвотой. Однако Дрона четко выдерживал ритм: доску с Эймаром наклоняли над ванной и рвота выливалась изо рта юноши без каких-либо усилий.

В течение всей этой недели ему не давали ни есть, ни пить, мучая по восемь часов в день. Если Эймар терял сознание, его приводили в чувство с помощью крепких напитков, и пытка возобновлялась.

Один и тот же монах постоянно читал вслух все ту же книжку. Когда он доходил до конца, с невозмутимым видом начинал читать сначала.

В конце каждого дня пыток Эймара отвязывали от доски и бросали в темную келью. Он тут же в изнеможении проваливался в тяжелый сон, несмотря на ломоту во всем теле и спазмы в желудке. Утром его будили, привязывали к доске, и промывание желудка возобновлялось.

За это время юноша сильно изменился: он стал ужасно худым и бледным, его ногти размягчились, волосы выпадали целыми прядями, гортань и ротовая полость иссохли, и их поверхность стала похожа на кожицу сушеных фруктов.

Во время этих пыток у него иногда пропадала способность видеть, слышать и даже ориентироваться в окружающем пространстве. Муки, сопровождающие отрыгивание желчи, — вот и все, что он ощущал в такие моменты. Доска, к которой его привязывали, тоже стала доставлять ему мучения. Именно ощущение соприкосновения с этой доской выводило его из бессознательного состояния, в которое он периодически впадал. При каждом раскачивании доски Эймар ощущал, как кровь приливает к его черепу, мускулы сжимаются, а скелет скрипит, словно сколоченная из деревяшек марионетка…

В ходе пыток у юноши проявлялись новые формы мировосприятия, возникали доселе незнакомые ему и не связанные друг с другом ощущения: вначале он чувствовал, как тошнотворная жидкость вливается в желудок, затем — как пульсирует кровь, затем — как перемещаются внутренности и кости, затем — как лихорадочно трепещет сердце. Эти ощущения охватывали его одно за другим, произвольно сменяя друг друга, и ему казалось, что все это происходит не с ним, а с кем-то другим, а он — лишь сторонний наблюдатель чьих-то мучений. По-видимому, важной частью «очищения» было то, что он все время отчетливо слышал, как монах читает отрывки из книги. Эймар не мог заставить себя не слушать эти тексты, как не мог и воспротивиться тому, чтобы раствор, вызывающий рвоту, обжигал его внутренности, а его кости скрипели при каждом покачивании доски. Монотонный и певучий голос монаха-чтеца доставлял теперь Эймару не меньше мучений, чем промывание внутренностей. Он уже не просто слышал произносимые монахом слова — он видел сцены, описываемые этими словами, слышал звуки, сопровождающие эти сцены, чувствовал запахи. Перед его мысленным взором появлялись упоминаемые монахом персонажи и те места, где они находились…

В последний день процедуры очищения Эймара бросили в новую келью, выстланную соломой. Там его оставили на некоторое время, чтобы он смог немного набраться сил.

Впервые за все время пребывания в монастыре ему дали поесть. Монах, одетый во все белое, протягивал юноше одну за другой малюсенькие просфоры, смоченные освященной водой. Эймар с огромной радостью их проглатывал: они ослабляли пожар, бушевавший у него внутри. Протягивая просфору, монах громким голосом читал псалмы о милосердии, снисходительности и величии Господа.

Еще через три дня Дрона снова заставил юношу заполнить анкету. Ослабевший и измученный, Эймар смог ответить только на первые четыре вопроса. Ему так и не удалось вспомнить имена короля и Папы Римского. А какое в этот день было число, он уже не знал…

На следующий день Эймара отвели в новую келью, которая была просторнее, чем предыдущая. Там его тело тщательно побрили — с головы до пят. Ему связали запястья и подвесили за них на веревке, прочно прикрепленной к потолку. Ступни юноши едва касались пола, и он почти не мог двигаться. Ему было больно находиться в таком положении, однако он чувствовал себя настолько слабым, что просто ни на что уже не реагировал.

Снова появился монах-чтец, по-прежнему со стулом и книгой. Эймар поначалу его даже не заметил. Однако, когда раздался голос монаха, читающего книгу, юноша почувствовал инстинктивный приступ тошноты.

Начался второй этап мучений.

Раздался жуткий свист, и Эймар ощутил, что его спину словно чем-то обожгло, — его стеганули широким кожаным ремнем. Юноша взвыл от боли. А еще монахи стали прикасаться к его бледной коже раскаленными лезвиями ножей, натертыми воском. Эти прикосновения следовали одно за другим, да и удары ремнем сыпались безостановочно. Монах-чтец продолжал читать свою книгу. В голове юноши все перемешалось, и он уже толком не осознавал, что заставляет его кричать: то ли физическая боль, то ли произносимые монахом фразы, вызывающие у него ассоциации с предыдущими мучениями.

Когда двумя часами позже Эймара наконец отвязали, все его тело было залито кровью.

Его швырнули в келью. Вечером снова появился монах в белом и начал кормить юношу освященными просфорами и читать псалмы.

Эймара держали в одиночестве в келье в течение трех дней. Этого времени как раз хватило на то, чтобы затянулись его раны.

Затем юношу снова подвергли пытке ремнем и ножами.

Еще через несколько дней Эймара опять заставили заполнять анкету, однако на этот раз он не смог ответить ни на один вопрос. Он уже ничего не помнил: ни кто он такой, ни где он находится… Все графы анкеты так и осталась пустыми.

Последний день процедуры «очищения» прошел в большой келье. Миновал уже месяц с тех пор, как Эймар прибыл в монастырь. Юношу, как обычно, раздели донага и подвесили за запястья. Кроме наставника Дрона, человека в черном, монаха-чтеца и еще троих монахов, Эймар увидел еще одного человека, которого сразу же узнал. Это был отец Профутурус.

Перед юношей выставили все те предметы, которые использовались для пыток в течение нескольких последних недель: чан с раствором, вызывающим рвоту, ножи, плеть, горячий воск, щипцы, крюки, доску.

Эймар смотрел на все это, и его отсутствующий взгляд блуждал по келье. А еще он тихонько читал псалмы. Когда он находился в келье в полной темноте и тишине, он обнаружил, что стоит ему только начать читать те псалмы, которые он все время слышал от дававшего ему просфоры монаха, — и тут же у него во рту опять появлялось приятное ощущение от смоченных освященной водой просфор. Это был единственный способ, с помощью которого можно было ослабить мучения.

Монах-чтец занял свое обычное место в келье и открыл книжку. Как только Эймар увидел это, он инстинктивно затрясся в судорогах. Его повернули лицом к стене. Позади себя юноша услышал, что монахи берут в руки ножи и щипцы.

…Эймар почувствовал, как его вдруг охватили все испытанные им муки: он ощутил прикосновения плети, лезвия с горячим воском, почувствовал, как густая кровь течет из открывшихся ран…

Он взвыл, не в силах сдержаться, уже совсем не владея собой. Его тело судорожно скрючилось от боли… Его артерии набухли… Сухожилия на его шее, казалось, вот-вот разорвутся… Юноша закричал и словно бы со стороны услышал, как кричит… Он мучился и как бы со стороны наблюдал за своими мучениями… Боль в его теле была очень острой. Она длилась ровно столько, сколько монах читал первую страницу книги.

Однако монах-чтец вдруг замолчал и закрыл свою книгу. Эймар, еле переводя дух, бился в конвульсиях, подвешенный на веревке. Он ощущал, как горячая кровь течет у него вдоль спины…

К юноше подошел отец Профутурус. Взяв Эймара за подбородок, он приподнял его голову. Юноша дрожал. Его глаза закатились от боли.

— Что ты понял? — сурово спросил аббат.

Дю Гран-Селье растерянно посмотрел на аббата. Он ничего не слышал… почти ничего…

Профутурус дернул Эймара за подбородок — на этот раз довольно грубо.

— Давай, говори! Что ты понял?

Эймар по-прежнему растерянно таращился на аббата: он не понимал, о чем тот у него спрашивает.

Аббат вздохнул с некоторым разочарованием. Затем он повернул все еще подвешенного за запястья юношу вокруг оси.

— Смотри.

Эймар дю Гран-Селье вдруг словно очнулся от какого-то кошмарного сна. Он увидел, что находившиеся за ним монахи даже и не трогались с места, что к расположенным за ним орудиям пыток никто и не прикасался и что на его теле не было ни капли крови.

— Ну? — спросил Профутурус. — Отвечай! Что ты понял?

Эймар с трудом дышал. Ему казалось, что его голова вот-вот расколется на части. Он был абсолютно уверен: его только что пытали. Да-да, он только что явственно ощущал холод лезвия ножа, вонзающегося ему под кожу.

— Что ты узнал? — не унимался аббат.

Узнал? Понял?.. Быть может… Его самые последние мучения были вызваны одним лишь чтением этого текста… а не… всего лишь той мыслью… мыслью, заложенной в тексте… Злом, скрывающимся в этом тексте… Его тело само решило мучиться… само… без ведома души…

Перед внутренним взором Эймара вдруг возник чей-то лик… чья-то фигура… канцлер Артемидор!

— Тело может творить с душой то, о чем дух сам по себе не мог бы даже мечтать!

Чуть позже Эймара привели в жилую комнату и перевязали ему раны. Юноша долго находился в состоянии отрешенности, словно вне своей телесной оболочки. И долго ничего не помнил. Дрона выдал ему новое облачение — длинное белое одеяние, какое носили новообращенные.

— Когда-нибудь вы осознаете себя прежним, — сказал ему Профутурус во время последовавшей беседы. — Мы лишили вас памяти о том, каким вы были, всего лишь на время. Но когда она к вам вернется, вы воспримете себя уже очищенным благодаря тому, через что вы прошли. Ваше прошлое предстанет перед вами уже в новом свете. Чистом свете.

Эймар поинтересовался, закончились ли назначенные ему испытания…

— Скоро закончатся, — сказал аббат. — Но я знаю, что вы уже готовы к тому, чтобы с радостью выполнить все, что от вас потребуется. Все, что мы делаем, — для вашего же блага.

Эймара передали в руки троих монахов, носивших, так же, как и он теперь, длинные одеяния из чистейшей льняной материи. У этих монахов были просветленные — ангельские — лица. Эймар почувствовал себя окруженным заботой и вниманием. Теперь он безмятежно и счастливо улыбался. Трое монахов первым делом поздравили его с очищением. Они помолились вместе, затем монахи дали Эймару просфоры, и снова все вместе произнесли молитву во славу Господа. Эймар пребывал в состоянии эйфории. Он пытался, как мог, выказать всю свою любовь к Господу. Трое монахов были глубоко тронуты этими его усилиями.

А чуть позже они кастрировали Эймара.

14

А на окраине епархии Драгуан юный Флори де Мён все еще прятался на дереве и ухаживал за раненым Премьерфе. После ухода Энно Ги и Марди-Гра ученик кюре ревностно выполнял все, что ему наказал его учитель. Он не слезал с дерева, обрабатывал раны Премьерфе, пытался согреться, натягивая на себя множество покрывал, экономно расходовал еду и воду. Ризничий свернулся клубком, вдавившись всем телом в выдолбленную в стволе нишу. Хотя его раны и были смазаны снадобьем Энно Ги, они так и не затянулись. Два целебных листа, оставленные мальчику для лечения ризничего, вскоре были израсходованы, а раненый по-прежнему находился в полусознательном состоянии.

Флори внимательно прислушивался к тем звукам, которые произносил в бреду Премьерфе. Ризничий постоянно что-то бормотал, но при этом с его губ не слетало ничего членораздельного, а потому от «Книги о сновидениях» не было никакого толку. Флори, тем не менее, прочел это странное произведение, по которому вроде бы можно было истолковывать сны. Он искал в нем что-нибудь о явившихся к нему в видениях феях… То, что произошло с ним когда-то в лесу, по-прежнему терзало его сознание… те голубоватые полупрозрачные силуэты, не произносившие ни слова… К его большому удивлению, это событие, которое он считал уникальным, фигурировало в книге, приписываемой пророку Даниэлю. Флори с жадностью принялся читать комментарий: «Изящные женские фигуры — это всегда предупреждение. Они появляются, чтобы предостеречь того, кто сбился с пути, ибо ему грозят несчастья…»

«Предупреждение?» — удивленно подумал Флори, ничего не понимая.

В течение нескольких дней, проведенных им в холоде и одиночестве на дереве, мальчик неоднократно осматривал окрестности из своего укрытия, ожидая снова увидеть лесных фей. Но они больше не появлялись.

По словам Энно Ги, Премьерфе должен был выздороветь к концу четвертого дня. Однако на пятый день утром ризничий умер. Мальчик был в полной растерянности: ни Марди-Гра, ни Энно Ги по-прежнему не появлялись, а провизии у Флори осталось дня на три, не больше. Да и что ему было делать с трупом? С такой глубокой раной в паху, как у Премьерфе, труп очень быстро начал разлагаться, распространяя зловоние.

На следующий день мальчик уже не мог этого терпеть. Он развязал веревки, удерживающие ризничего на дереве, и тот полетел с высоты на землю. За все дни, которые Флори провел на дереве, он не увидел в округе ни единой души. Лес все время был молчаливым, без признака присутствия людей. Мальчик тихонько спустился на землю, прихватив с собой одну из веревок, которыми были привязаны вещи кюре. У него не было никаких инструментов, чтобы выкопать могилу, а грунт был ужасно холодным и твердым. Флори дотащил на спине труп до одного из имевшихся в округе многочисленных болотцев. Там он ухитрился разбить покрывающий его толстый слой льда. Привязав веревкой к трупу большущий камень, мальчик столкнул Премьерфе в отверстие, проделанное им во льду, и тот исчез в вонючей болотной жиже. Затем Флори скрепил две ветки в виде креста и положил их на воду. Импровизированный крест стал тихонько покачиваться на воде, поглотившей труп. Когда вода на поверхности превратится в лед, вмерзший в него крест станет похож на те кресты, которые кладут на могилы.

Флори вернулся на свое дерево и, собрав все личные вещи Премьерфе, завернул их в обрывок ткани. Вскоре наступил вечер. Мальчик заснул, устроившись в выемке ствола, хотя там еще оставался трупный запах.

Ночью Флори проснулся, почувствовав, что кто-то карабкается по дереву. Мальчик затаил дыхание. При свете луны ему удалось разглядеть лицо — великан Марди-Гра вернулся!

Марди-Гра сообщил Флори о том, что произошло с ним и с кюре за последнее время. Он рассказал об обнаруженном ими овраге, о церемонии ордалии, об эффектном появлении Энно Ги перед местными жителями, а так же о том, как он, Марди-Гра, помогал кюре в этом представлении при помощи своей пращи: спрятавшись среди деревьев на высоком краю оврага, он молниеносным броском камня сшибал с ног всех, кто пытался приблизиться к кюре, в тот момент, когда Энно Ги протягивал к ним руку…

— Он сейчас с ними. Еще перед ордалией он приказал мне пойти к тебе, как только тот мальчик, которого мы похитили, вернется в овраг.

— И что теперь? Что нам нужно делать?

— Ждать, — сказал Марди-Гра. — Мы должны ждать…

Жители вернулись в Эртелу на следующий день после ордалии, однако Энно Ги еще два дня оставался в овраге под пристальным наблюдением троих жрецов. Ему не давали ни пить, ни есть: они поначалу думали, что имеют дело с духом. В конце концов Энно Ги удалось разубедить их в этом и они отвели кюре в деревню, однако предварительно обильно окропили его своей «священной» болотной водой.

Семь новых небольших статуй беременных женщин уже стояли у порогов домов вместо тех, которые разбил Энно Ги. Кюре несколько раз порывался подойти к ним поближе, чтобы посмотреть, отличаются ли они от предыдущих, и, если это так, рассмотреть, чем именно отличаются, однако ему ни под каким видом не позволяли подходить к статуям. Даже самые робкие жители деревни ревностно отгоняли его, чужака, от «священных статуй».

Тем не менее его впечатляющее появление, возвращение пропавшего мальчика и то, что он совсем не боялся жителей и явно обладал сверхъестественной силой, уже дали ожидаемые результаты. Личность кюре была выше понимания этих людей, а потому вокруг него возникла аура таинственности. Энно Ги однажды даже услышал, как один из жителей шепотом предположил, что он, наверное, посланник Небес, своего рода посредник между людьми и богами. Кюре невольно улыбнулся: именно в этом, по его мнению, и заключалась основная функция священнослужителя.

Лишь двое жителей деревни относились к Энно Ги более-менее терпимо. Это были похищенный им мальчик и его мать. Мальчика звали Лолек, а его мать — Мабель. Бывший пленник неоднократно рассказывал о том, как его похитили. То, что Энно Ги не причинил ему никакого вреда и даже подлечил коричневые болезненные пятна, покрывавшие кожу мальчика, произвело сильное впечатление на жителей деревни, особенно на его мать. Она жила со своим сыном на окраине Эртелу, в маленькой хижине, дверь которой, в отличие от всех других, была для кюре всегда открытой.

Эта женщина совсем недавно стала вдовой.

Вечером того дня, когда Энно Ги позволили вернуться в деревню, его отвели в хижину «мудреца» и усадили на лежащее на полу плоское полено лицом к пятерым мужчинам, напряженно разглядывающим его. Это были трое жрецов, мудрец и человек в деревянном шлеме. Кюре уже знал имена двоих из них: мудреца звали Сет, а человека в деревянном шлеме — Тоби.

Комната была довольно просторной. Пол представлял собой хорошо утоптанную сухую землю. Вдоль стен стояли грубо сколоченные полки, заставленные керамическими бутылками, чашками с сухими травами и деревянными бочонками. Энно Ги подумал, что они, наверное, наполнены той гнусной болотной водой, перед которой преклоняются жители деревни.

В углу комнаты священник заметил деревянную доску, похожую на те, которые он видел на заснеженном кладбище. А еще он заметил длинный посох (с его помощью Сет накануне определял, где разводить костер) и красно-желтый балахон Сета.

«Подсудимый» посмотрел на своих пятерых «судей». Он лишь теперь обратил внимание на то, что сидящие перед ним были довольно молодыми людьми. Присмотревшись, кюре подумал, что никому из них, скорее всего, нет и тридцати лет. Даже Сету. Длинная борода последнего и его величественная осанка поначалу ввели кюре в заблуждение. Ему тогда казалось, что этот человек — почтенный старейшина деревни, преисполненный мудрости и пользующийся уважением соплеменников в силу своего возраста. Он, несомненно, был самым старшим среди собравшихся здесь пятерых мужчин. Но вряд ли он был старше Энно Ги. Глаза, лоб и скулы Сета выдавали его молодой возраст.

«У них тут что, во всей деревне нет ни одного старика?» — подумал Энно Ги, вспоминая внешность тех жителей, которых ему уже довелось увидеть вблизи.

— Зачем ты явился к нам?

Первым задал вопрос Сет. Еще входя в хижину, Энно Ги понял, что ему предстоит подвергнуться допросу двоих людей — Сета и Тоби. Затем эти пятеро, очевидно, поговорят с каждым из жителей деревни и у каждого узнают мнение по поводу пришельца.

— Зачем ты явился сюда? — повторил Сет.

— Я был послан к вам.

— Кем?

— Тем, кто желает вам добра.

Эти слова вызвали удивление у присутствующих.

— Кто он? Кто тот, кто прислал тебя?

— Вы его не знаете. Но он вас знает.

В юности Энно Ги доводилось сталкиваться с профессором Гасом Брюле, хитроумным монахом-доминиканцем, который в пух и прах разносил все аргументы своих учеников на занятиях по риторике. Если он кого-то допрашивал, то это было серьезным испытанием для ума ученика. К каким риторическим тонкостям, намекам и ухищрениям приходилось прибегать человеку, чтобы умудриться обойти расставляемые этим преподавателем ловушки и в конце концов получить его одобрение! «Сложные ответы — простыми словами» — таким было золотое правило, установленное Брюле. Задача состояла в том, чтобы заставить допрашивающего задавать себе самому больше вопросов, чем допрашиваемому.

— То добро, о котором ты сказал… что это?

— Правда.

— Правда? Какая?

Кюре ответил не сразу. Он знал, что в любой религии умение подвергать что-либо сомнению — роскошь, доступная лишь самым образованным людям. А местные жители, представляющие собой маленькую, уже пятьдесят лет оторванную от внешнего мира группку людей, имели, по всей видимости, примитивное мышление и такое мировосприятие, когда всему давалось однозначное объяснение, а части соединялись в единое целое неразрывными связями. Энно Ги не мог позволить себе сейчас рисковать, навязывая свои идеи, которые, чего доброго, могли оскорбить религиозные чувства местных жителей.

— Я пока не знаю, — наконец сказал он. — Та, которую мы выясним вместе. Именно для этого меня и направили к вам.

«Судьи» явно не знали, как истолковать его ответы. Воцарилось молчание. Однако то, что эти пятеро дикарей погрузились в размышления, было, конечно, на руку кюре. С того момента когда этот пришелец, по мнению местных жителей, перестал представлять для них угрозу и вызвал у них интерес к своей особе, он был в безопасности. По крайней мере на время.

Вскоре допрос возобновился. Кюре стали расспрашивать о его одежде, о том, чем он питается. «Судьи» интересовались, спит ли он, как они, дышит ли он, как они, состоит ли он из мяса и костей, как они. Затем его спрашивали: что первично — Солнце или Луна, насколько глубоки болота, почему бывает тепло и бывает холодно, сколько времени он может обходиться без еды…

Подобных вопросов кюре не боялся, а потому чувствовал себя пока в относительной безопасности. Он опасался того, что ему могут начать задавать более конкретные вопросы.

— Ты прибыл сюда не один, — сказал Сет. — Те двое, они тоже были посланы сюда, как и ты?

— Да.

— Где они сейчас?

— Они еще вернутся…

Во взглядах жрецов читалось беспокойство.

— …как только вы поймете, что я не представляю для вас опасности, — договорил кюре.

Следующий допрос состоялся в хижине Тоби.

Перед Энно Ги сидели все те же пятеро «судей».

Атмосфера здесь была более натянутой и тревожной, чем в хижине Сета. На стенах висело оружие, изготовленное из дерева и железа. В полумраке помещения были видны украшения, изготовленные из костей животных. «Очевидно, трофеи», — подумал кюре. Это была хижина воина и охотника.

Энно Ги опять усадили на обрубок бревна.

Тоби начал допрос, указав своим длинным прямым мечом на лоб кюре.

— А ты смертен?

— И да, и нет, — ответил кюре. Озадаченные «судьи» заерзали на скамьях.

— Часть меня может погибнуть, — продолжал кюре. — Другая часть — бессмертна. Вот почему я сказал «и да, и нет».

— Часть тебя? Какая?

Тоби осторожно коснулся черепа кюре кончиком своего меча.

— Эта?

Он опустил меч ниже и указал им на правое плечо кюре.

— Эта?

Затем он указал мечом на сердце…

— Эта?

…и, наконец, на печень.

— Или эта?

Несмотря на угрожающий тон Тоби, Энно Ги оставался невозмутимым.

— Ты не можешь ни увидеть ее, ни коснуться ее, — ответил он. — Она невидимая и неосязаемая.

— Невидимая и неосязаемая… Но она существует?

— Да.

— Где?

— Где-то внутри меня.

Тоби нахмурил брови.

— Если бы это было так, мне нужно было бы просто проткнуть тебя то в одном месте, то в другом, и в конце концов я наткнулся бы на нее…

— Ты ошибаешься.

— Если я не могу ее потрогать, значит, она не существует.

— Как сказать! Те слова, которые ты сейчас произносишь, они существуют? Откуда они исходят?

Энно Ги указал на рот Тоби.

— Оттуда?

Затем кюре указал на его легкие.

— Или оттуда? А когда ты мысленно разговариваешь сам с собой и слышишь, как в твоей голове звучит твой голос, откуда появляется твой голос? Кто издает звуки?.. Не знаешь? И я не знаю. Эта неведомая часть есть во всех нас. Мы знаем, что она есть, однако мы не можем ни дотронуться до нее, ни определить, где именно она находится.

Тоби был человеком с примитивным умом. Ему не нравились подобные запутанные рассуждения, и он решил направить разговор в другое русло, а именно поговорить о том, обладает ли Энно Ги какими-нибудь сверхъестественными способностями: может ли он зажечь огонь на расстоянии, видеть ночью, согнуть клинок пальцами, стать невидимым, предсказывать будущее, понимать язык животных?

— Ты можешь разговаривать с богами?

— Со всеми — нет. С одним конкретным богом — да.

Присутствующие тревожно переглянулись. Даже сам Тоби, похоже, был ошеломлен подобным ответом.

Тем не менее он заявил, что верит Энно Ги только в одном: в том, что его сюда «прислали». Он воспринимал этого человека как своего рода испытание, которому решили подвергнуть жителей деревни их боги. Энно Ги был созданием, порожденным Злом, и жителям деревни надлежало его изобличить.

— Ты — всего лишь видение, — сказал Тоби. — Ты принял такой же облик, как у нас, чтобы тебе легче было нас обмануть. Но на самом деле в тебе скрывается некий Дух. Он прячется под твоей внешностью. Под теми странными одеждами, которые ты носишь. Они чем-то отдаленно напоминают одеяния Отца, но…

Энно Ги тут же ухватился за появившуюся зацепку.

— Отца? Какого отца?

Тоби воспринял этот вопрос как оскорбление. Он резко замахнулся своим оружием, готовый обрушить его на кюре. Его остановил раздавшийся голос Сета:

— Прекрати! Давайте объясним ему, кто такой Отец. Он должен узнать о нем. Отец — это тот, кто предсказал Великий пожар и кто понял силу болот.

— Кто-то из вас его знал? — спросил Энно Ги. — Кто-то из вас его видел?

— Отец жил в Первый Век, — сказал Энно Ги. — Из ныне живущих никто его не застал.

— Он оставил что-нибудь после себя? Какие-нибудь предметы?

— Говорят, что священная книга была продиктована ему после Разрыва, — ответил мудрец.

— Книга?

Глаза Энно Ги засветились. Он понял, что ему теперь нужно: найти некую книгу…

Обсуждение дальнейшей участи пришельца назначили на новолуние. Было собрано все население деревни, кроме детей. Благодаря этому Энно Ги понял, как тут определяют статус мужчин и женщин. До тех пор пока девушки не рожали, их не считали женщинами. Именно так обстояло дело с маленькой Сашей — девочкой тринадцати лет, которая была беременна и выделялась тем, что на ней не было традиционных одежд этой деревни. Мальчикам, чтобы стать мужчинами, нужно было пройти специальный обряд посвящения. Этот обряд предстояло пройти и Лолеку. Он знал, что день посвящения уже назначен для него жрецами, и с нетерпением ждал окончания зимы, после которой он и пройдет священные испытания. А пока его считали ребенком и он не мог участвовать в собрании, созванном для обсуждения дальнейшей участи Энно Ги.

Жители деревни разделились на три лагеря.

Одни из них — во главе с Тоби — считали, что Энно Ги представляет для деревни опасность, что он злой дух в облике человека, а потому от него нужно избавиться как можно скорее.

Другие разделяли мнение Сета, полагавшего, что сначала нужно толком разобраться, что к чему, а потом уже принимать решение. Все же пришелец утверждал, что послан сюда для их блага.

— Давайте понаблюдаем, что он понимает под этим благом. Как только заметим что-нибудь неладное — сразу же его прикончим.

Третьи — самая немногочисленная группа жителей — осторожно высказывали предположение, что, возможно, этот человек — ниспосланный богами Спаситель и он явился сюда таким удивительным образом, чтобы раскрыть еще неведомые им тайны… Такой точки зрения придерживались немногие, однако вместе со сторонниками Сета они численно превосходили тех, кто был на стороне Тоби.

В конце концов было решено пока не трогать Энно Ги и предоставить ему свободу действий, но, если он хоть чем-нибудь проявит свои злонамеренные умыслы, его следует немедленно принести в жертву…

Узнав о результатах собрания, Энно Ги решил привести в деревню своих товарищей. Не став спрашивать мнения местных жителей по этому поводу, он сходил за Марди-Гра и Флори и привел их в Эртелу.

Что упустил из виду кюре — так это то, как жители будут реагировать на умопомрачительную внешность Марди-Гра. Маленький огонек доверия, который затеплился в душах некоторых из них, тут же погас.

Кюре и его товарищи решили не селиться в одном из заброшенных домов, чтобы не «осквернить» его, а стали лагерем у окраины деревни, неподалеку от дома Мабель и Лолека.

Флори рассказал своему учителю о том, как умер ризничий, а Энно Ги поведал мальчику и великану о своих открытиях и, главное, о своих дальнейших планах.

— Мое представление об этой деревне в корне переменилось, — сказал он. — Все мои прежние предположения оказались ошибочными. Я думал, что натолкнусь здесь на верующих в Христа, которые за эти годы лишь немного сошли с истинного пути и мало-помалу погрязли во всяких суевериях… Я полагал, что моя задача будет состоять в том, чтобы войти к ним в доверие, а затем постепенно вернуть их в лоно Церкви. Но я ошибался. Эти люди разговаривают на языке непонятного происхождения, и в укладе их жизни не найти и следа тех обычаев, которые еще с древних времен существуют в этих местах. У них свои религия, мифология, мировосприятие и летоисчисление, и я пока не все понимаю, но, похоже, они являются весьма самобытными. А еще я уверен в том, что пока ничего не смогу здесь сделать по восстановлению веры. Мне прежде всего придется выяснить, что происходило здесь после 1233 года. Задача теперь состоит не в том, чтобы приручить этих язычников, а в том, чтобы позволить им приручить нас и затем ждать своего часа…

15

При помощи адреса, полученного от архивариуса Корентена То, Шюке удалось разыскать в Париже Альшера де Моза. Этот человек жил в простеньком особняке, расположенном в тупичке Жеан-Бут-Дьё, между студенческим городком и кварталом Кино. Карниз над его дверью украшал герб Франции.

Шюке без труда удалось договориться о том, чтобы хозяин особняка принял его. Альшеру де Моза было уже лет девяносто, и его уже почти никто не навещал. Те посыльные, которые иногда появлялись в его доме, приходили сюда лишь затем, чтобы сообщить о предсмертном состоянии или же смерти одного из его друзей или родственников.

Хозяин принял Шюке в своей маленькой гостиной. Викарий теперь имел вполне приличный вид: в архиепископстве он побрился и привел в порядок свою тонзуру, а еще надел новую рясу.

Де Моза сидел на кресле-качалке, наклонившись вперед, в двух шагах от огромного очага. От отблесков пламени его серая кожа приобрела такой же цвет, как у надгробных камней. Несмотря на меховые шубы, в которые он был укутан, старик все время дрожал. Эрманн, его личный секретарь, признался Шюке, что его хозяин, по всей видимости, не доживет до конца зимы.

Викарий рассказал Альшеру де Моза о цели своего визита и о смерти епископа Акена.

Де Моза уже плохо слышал, да и говорил совсем невнятно. Он часто повторял одно и то же… Его память уже стала хаотичной, и он помнил лишь отдельные моменты из прошлого. Де Моза был знаком с Акеном с ранней юности, но об их совместной жизни и дружбе у него остались лишь отдельные блеклые воспоминания, не привязанные к какой-либо дате и не связанные между собой. Он вспомнил, как когда-то находился с Акеном на какой-то террасе в Испании, кроме того, в одной из библиотек Амстердама, а еще бродил с ним по тропинкам вокруг аббатства Морван…

— Я также помню его младшую сестру… — сказал де Моза. — Восхитительная девушка! Очаровательная!

О том, что представлял из себя Акен как церковник, старик не помнил ничего. Ему вспомнилось что-то о вступлении епископа в армию императора Фредерика, однако секретарь Эрманн тут же шепнул Шюке, что де Моза путает прошлое Акена со своим собственным.

— Роме де Акен, — после долгой паузы вдруг пробормотал старик.

Шюке вздрогнул: он впервые услышал имя своего патрона. Роме! Роме де Акен…

Речь старика становилась все более запутанной: он говорил о Ливане, о Греции, о секретной миссии в Гренаде, о занятиях с Гийомом д'Оксером, о женитьбе Акена на племяннице английского принца… Все это казалось какой-то чушью. Когда Шюке упомянул название епархии Драгуан, это не вызвало у старика абсолютно никаких ассоциаций.

Разговор становился бессмысленным, и викарий пребывал в явной растерянности. Рассказ об убийстве епископа тоже вряд ли смог бы оживить память де Моза. Шюке напряженно размышлял, пытаясь напоследок найти хоть какую-нибудь зацепку…

Письма!

Шюке повернулся к секретарю.

— Я знаю, что ваш патрон писал его преосвященству Акену. У вас сохранилась эта переписка?

Эрманн вышел и вскоре вернулся с большим сундуком, набитым какими-то листками. Это были послания, полученные и сохраненные Альшером де Моза на протяжении его карьеры. В сундуке хранились десятки стопок писем, перевязанных бечевками. Каждая стопка содержала корреспонденцию от того или иного отправителя. Шюке и Эрманн вместе перерыли содержимое сундука, пытаясь найти письма от Акена. Викарий сильно удивился, увидев, какие люди поддерживали переписку с Альшером де Моза: среди них были все выдающиеся личности европейской дипломатии. Шюке увидел три письма, написанные Тибо V, королем Наварры, а также Шарлем д'Анжу, братом короля Людовика Святого. Однако викарий лишь мельком взглянул на эти письма. На лицевой стороне одной их стопок он наконец узнал подпись своего бывшего патрона. Стопка была довольно увесистой: она содержала штук сорок писем, а то и больше, и все они были разложены в хронологическом порядке. Монах не поверил своим глазам: первое из писем было датировано 1218 годом! Шестьдесят шесть лет назад!

— Можно мне их забрать? — спросил Шюке. — Я хотел бы унести их с собой, чтобы просмотреть.

Альшер, насупившись, с недоуменным видом посмотрел на эту кипу писем.

— Вы мне не верите… — сказал он. — Тогда возьмите. Возьмите их все… Вы увидите, что я сказал вам правду… Возьмите все… Я уже стар, но я все еще отдаю себе отчет в том, что говорю…

Эрманн не стал противиться подобному жесту со стороны своего патрона.

Шюке вышел из дома де Моза с довольным, но задумчивым видом. Под мышкой он нес пачку писем.

Вернувшись в архиепископство, викарий увидел, что к двери его комнаты прикреплена записка, написанная рукой Корентена То. Архивариус сообщал о том, что ему удалось узнать о епископе Акене. Биография Акена, писал Корентен, была составлена в обычной форме и не представляла особого интереса.

Шюке вошел в свою комнату и прочитал весь текст записки.

Акен родился в 1206 году в Труа. Он был шестым сыном Пона де Акена, который некоторое время являлся коннетаблем[52] короля Людовика VIII. В 1223 году младший Акен стал дьяконом в Париже. Затем он побывал в Орлеане, Тулузе и Утрехте, где проходил обучение. Он занимал различные посты на юге Франции и в Испании — то пост помощника настоятеля монастыря, то пост архидьякона. Начиная с 1231 года во французских архивах о нем нет никакой информации вплоть до 1247 года — тогда уже он стал епископом. Он выхлопотал, чтобы ему дали должность неподалеку от Рош-о-Муен. Как ни странно, в течение восьми лет его регулярно переводили с одного места на другое, и все время по его личной просьбе. Поскольку он каждый раз просил о переводе в то или иное весьма отдаленное и не слишком привлекательное место, его просьбы выполнялись. Акен работал неподалеку от Тайбурга, в Мюре, возле Оша, и даже в Сен-Васте. В конце концов в 1255 году он осел в Драгуане и с тех пор больше никуда не переезжал. В архиепископстве его считали человеком, отличающимся непостоянством, однако никто никогда не подвергал сомнению его праведность. Акен был, судя по всему, ничем не примечательным епископом.

Архивариус также писал в своей записке, что в отсутствии какой-либо информации об Акене в период с 1231 по 1247 год нет ничего загадочного. Подобное довольно часто случалось в отношении тех священников, которые оказывались в Англии или Ирландии, потому что в этих двух странах практически не велись архивы, да и отсутствовал централизованный церковный орган управления. Даже сама инквизиция так и не смогла как следует обосноваться в Англии, а потому зачастую там терялись и следы священников, и следы преследуемых ею подозреваемых. Тот факт, что имя Акена вдруг снова начало фигурировать в архивах, но уже когда он стал епископом, тоже не нес в себе ничего особенного: церковная иерархия в Ирландии отличалась от иерархии Римско-католической церкви, однако она признавалась Папой Римским. Представлялось вполне вероятным, что священник смог за каких-нибудь пятнадцать лет достичь такого высокого сана, а затем решил вернуться во Францию.

Корентен радовался тому, что наконец сумел найти хоть какую-то достоверную информацию, относящуюся к епархии Драгуан. Он желал Шюке всяческих успехов, еще раз выражал свои соболезнования по поводу смерти епископа и заявлял о своей готовности и впредь оказывать Шюке содействие в его поисках.

Шюке отложил в сторону записку архивариуса и тут же принялся за чтение писем, принесенных из дома де Моза. Дата каждого из писем была обозначена свинцовым грифелем внизу первой страницы. Первое письмо было написано четко, аккуратно и, безусловно, немного по-детски: Акену тогда было всего двенадцать лет. Шюке отложил письма из верхней части стопки, не читая. Раздираемый любопытством, он стал дальше рыться в стопке, выборочно просматривая письма. После двух десятков ничем не примечательных посланий он наткнулся на письмо, датированное 1232 годом. Это письмо было написано как раз в начале таинственного периода в жизни Акена — так сказать «ирландского» периода, если верить предположениям архивариуса. Шюке быстро просмотрел его содержание. Манера изложения в этом письме отличалась нервозностью и немногословностью.

Викарий присмотрелся к письму. На нем была печать Акена (Шюке хорошо ее знал, потому что не раз ею пользовался), однако вместо привычных символов епархии Драгуан — оленя и юной девы — на оттиске был хорошо различим орел у основания креста. Это были символы Папы Римского Григория IX! Шюке посмотрел на подпись и обратный адрес. Это письмо было прислано из Рима.

Из Рима?!

16

Возглавляемое Профутурусом братство получило во владение монастырь на берегу Адриатического моря восемь лет назад. Монахи навели порядок в этом старинном аббатстве, переданном им решением канцелярии Папы Римского, и укрепили его стены. Они построили три новые часовни и множество подземных ходов. Затем семнадцать официальных членов ордена разбились на три группы для осуществления пожизненного и непрерывного богослужения, что не так часто случалось в Западной Европе. Согласно установленному в ордене правилу, в монастыре непрерывно должно было проходить богослужение.

Эймар дю Гран-Селье по своей собственной инициативе решил принимать участие во всех богослужениях, проводимых в монастыре, как в дневных, так и в ночных. Он без передышки переходил от одной службы к другой, выступая то в роли певчего, то в роли дьякона, то в роли простого молящегося, то в роли церковного сторожа. Это было не очередным испытанием, предусмотренным процедурой «очищения», а, скорее, ее последствием: Эймар испытывал настоятельную необходимость погрузиться в священные тексты и безостановочно молиться. Он теперь спал ночью не более двух часов, причем располагался отдохнуть в углу ризницы, чтобы даже во сне слышать церковные песнопения.

Постепенно к нему возвращалась память о его прошлом. Теперь он легко смог бы ответить на вопросы в анкете наставника Дрона. Он помнил свое имя, свой приезд в монастырь и — лучше всего — те страдания, через которые прошло его тело. Эймар не стал другим человеком, но у него теперь были другие убеждения. Он чувствовал, что эти убеждения насильно проникли в него — через пот, через кровь, через каждую клеточку его терзаемого тела.

Но на этом испытания еще не закончились. Отец Профутурус и Дрона терпеливо доводили до конца свою работу по «очищению». Они подвергали Эймара искушениям. Однажды они оставили двери монастыря распахнутыми настежь, однако Эймар даже не обратил на это внимания. А еще его искушали деньгами, оружием, вкусной, но не освященной пищей… Все было напрасно: Эймара невозможно было оторвать от скамеечки для молитв.

Теперь вполне уже можно было поверить, что сын Энгеррана изменился до неузнаваемости, что он стал буквально обновленным человеком. Однако у его наставников была совсем другая цель.

Как-то раз они привели к Эймару одного незнакомого монаха, специально вызванного в монастырь. Это был общительный и симпатичный человек, однако во время богослужения он умышленно позволял себе весьма сомнительные высказывания, недостойные верующего человека. Слушая эти богохульства, даже самые безобидные, Эймар испытывал отвращение, однако внешне он никак не реагировал на провокации своего соседа. Монах несколько дней находился возле Эймара, все больше и больше изощряясь в богохульстве. Эймар старался не слушать высказываний этого монаха и концентрироваться на молитвах. Монах не унимался, стараясь вызвать хоть какую-то реакцию у Эймара.

В конце концов Эймар не выдержал. Он с невиданной яростью бросился к стоявшему в церкви бронзовому подсвечнику, схватил его и замахнулся, чтобы обрушить подсвечник на голову монаха. Глаза у Эймара налились кровью. Потребовались усилия пятерых человек, чтобы удержать его.

Отец Профутурус со стороны наблюдал за этой сценой.

Он был в восторге. Инстинкты Эймара не отмерли. Сущность его натуры осталась неизменной: он по-прежнему был агрессивным, злобным, импульсивным, несдержанным, способным на что угодно… Просто направленность его агрессии стала совсем другой.

Проведенное наставником Дрона «очищение» удалось на славу.

17

В Эртелу не один лишь Энно Ги пытался изучать жизнь и быт местных жителей. Флори де Мён тоже проводил свои собственные изыскания. Ничего не сказав ни своему учителю, ни Марди-Гра, он занялся своего рода «переписью населения» деревни, включая сторонников Тоби, которые большей частью сидели по своим хижинам, стараясь не попадаться на глаза трем «злым духам»…

Мальчик то слонялся между домами, то сидел, спрятавшись где-нибудь между деревьями или возле болота, пока не наступала темнота. Через несколько дней он уже знал в лицо каждого из двадцати пяти жителей Эртелу. Ничто не ускользнуло от его внимания.

Результаты этих усилий его разочаровали.

Флори, в общем-то, искал девушек, на которых он наткнулся в лесу вскоре после своего приезда в эти края… Он до сих пор толком не знал, была ли та встреча видением или реальностью…

Если они были из плоти и крови и если они жили не в этой деревне, то где же тогда они могли прятаться?

А Марди-Гра тем временем возобновил работу по восстановлению маленькой церкви. Жители деревни испытывали неописуемый страх перед этим великаном и шарахались от него, как от какого-то чудовища.

Однако Марди-Гра не обращал на это внимания. Он энергично принялся воссоздавать то, что было разрушено отчасти временем, отчасти местными дикарями. Его упорство и физическая сила творили просто чудеса.

Один из местных жителей несколько дней подряд наблюдал издалека за усилиями Марди-Гра. Этого человека звали Агриколь. Ему было лет двадцать, а его примечательной особенностью была реденькая всклокоченная бороденка. Носил он такие же одежды, как и другие жители деревни. Этот человек в теплое время года тоже занимался плотницкими работами. То мастерство и сноровка, с какими великан работал с деревом, вызвали у него восхищение, и он в конце концов предложил свою помощь.

Марди-Гра практически не мог разговаривать с Агриколем: великан не знал ни одного слова на окситанском наречии, да и латинский язык был ему неведом. Тем не менее они стали вдвоем заниматься ремонтом церкви.

Через некоторое время между этими двумя мастеровыми выработался своеобразный язык жестов.

Агриколь удивился той привязанности, которую проявлял к Марди-Гра волк, регулярно навещавший великана. Агриколь при помощи Флори, уже начавшего осваивать местное наречие, объяснил Марди-Гра, что местные жители с большим почтением относятся к этим полуволкам-полусобакам, живущим в лесу.

— Они живут стаями, — рассказал он. — Логово у них где-то в сторону Роше, но мы их никогда не видим. Только главный самец позволяет себе приближаться к нам. Это загадочные животные. Мы с ними тесно связаны. Говорят, что именно благодаря этим волкам нашим предкам удалось избежать пламени и что эти волки одно время жили вместе с нашими предками.

— В самом деле? — спросил Флори. — А у вас есть какие-нибудь подтверждения этому?

— Конечно, — сказал Агриколь. — Все подтверждения имеются у жрецов.

Энно Ги в сопровождении юного Лолека направился в овраг, служивший убежищем местным жителям. Ему хотелось поближе рассмотреть это загадочное сооружение, расположенное посреди леса.

Придя туда, он стал ощупывать вертикальные опоры, отдирая большие куски земли. Взяв один из них, он долго мял его пальцами. Так он щупал землю в разных частях оврага, в том числе и в его центре.

В конце концов его лицо вытянулось от удивления.

— Это углубление не было вырыто. Здесь раньше находилась вода. Это был какой-то водоем.

Энно Ги повернулся на месте и направился по тропинке, ведущей к уже известному маленькому болотцу. Эта была та самая тропинка, где кюре и великан в свое время набросились на Лолека. Она начиналась на дне оврага. Кюре внимательно рассмотрел отверстие, по которому жители попадали внутрь сооруженного в овраге убежища.

— Это отверстие явно было сделано искусственным путем, так же как искусственным путем был осушен и этот водоем, — добавил кюре. — Кто-то намеренно спустил отсюда воду. На этой тропинке еще видны следы воды, которая когда-то текла по ней. Именно поэтому лесная тропинка такая необычно широкая. Все это сделали люди. Много людей.

Энно Ги повернулся к мальчику.

— Ты знаешь, кто все это сделал?

Лолек ответил, что подобный вопрос ему кажется дурацким. Это убежище существовало всегда. Его никто не строил. Сколько помнили себя жители деревни, это убежище всегда было в их распоряжении.

Кюре подошел к горизонтальным креплениям, маскировавшим дно оврага. На них был уложен ковер из искусно переплетенных ветвей. Однако ветви были живыми: они давным-давно пустили корни и продолжали расти и крепнуть.

— А навес и толстые веревки, которые его поддерживают? — спросил Энно Ги, показывая на внушительные по размерам конструкции.

— То же самое, — сказал Лолек. — Я никогда не слышал, чтобы наши предки строили это убежище. Они его просто здесь нашли — вот и все.

Энно Ги подошел к краю оврага и показал пальцем на вбитые в стволы деревьев скобы, на которых виднелись веревочные узлы.

— И крепления сделали не вы?

— Нет.

— А оружие? Оружие из железа, которое я видел в хижине Тоби… Откуда оно?

— Не знаю, — ответил Лолек. — Мы получили его от наших отцов, а они — от своих отцов… Оно — как лес или как дождь: люди могут его использовать, но им не дано его создать. Это все сотворила сама природа…

Священник посмотрел на огромную конструкцию из веревок и ветвей, простиравшуюся у него под ногами. Сколько же ей лет? И кем были те искусные архитекторы, которые придумали и соорудили подобное чудо? И зачем нужна подобная конструкция в этом глухом лесу, в часе ходьбы от такой заурядной деревушки, как Эртелу?

— А еще здесь хранят «молниевый камень», — добавил Лолек.

— Молниевый камень? Какой еще молниевый камень? — удивленно спросил кюре.

На самом деле Энно Ги прекрасно знал это выражение. Оно возникло еще во времена древних греков — так называли метеориты.

Кюре на секунду подумал, что, может быть, именно падение метеорита вызвало появление этого огромного кратера, впоследствии превратившегося в овраг, но затем он покачал головой. Это было слишком маловероятно.

— Покажи его мне, Лолек.

«Молниевый камень» был округлой формы и довольно больших размеров. Его поверхность покрывали гнилой мох и одеревеневшие грибы. Камень хранился в маленьком шатре, находившемся как раз за тем шатром, в котором жил в убежище Сет. Энно Ги опустился на корточки…

— Интересно, — задумчиво произнес он.

Кюре счистил слой гнили с поверхности камня. Лолек тут же сделал несколько шагов назад.

— Нельзя… Если узнают…

Но Энно Ги продолжал очищать камень. Вскоре его пальцы натолкнулись на что-то пористое и влажное… Это была древесина.

— Сундук, — сказал Энно Ги. — Его углы стерлись от времени, и куб принял округлую форму. Это и не камень, и не метеорит!

Несмотря на то что было плохо видно, священник кончиками пальцев сумел нащупать щель между корпусом и крышкой, а затем одним рывком приоткрыл крышку. Из сундука дохнуло затхлостью.

За прошедшие годы воде удалось просочиться вовнутрь сундука через его прохудившиеся стенки. Сундук был практически пустым: в его углу лежала лишь маленькая почерневшая стопка листков.

— Какие-то древние записи, — прокомментировал Энно Ги.

Он скользнул пальцами в середину этой темноватой липкой массы. Пальцы пронзили ее, будто это был ком мягкой гончарной глины. Отдернув руку, кюре сбросил верхнюю часть стопки. В ее середине виднелся фрагмент записей, сохранившийся благодаря лежавшей на нем стопке других листков. Этот лист был желтоватым и разбухшим, его поверхность сильно съежилась. Тем не менее на этом древнем пергаменте можно было разглядеть какое-то изображение. Энно Ги взял лист и вышел наружу, чтобы лучше рассмотреть свою находку.

Это был рисунок. Очень древний. Кюре стал смотреть на него под различными углами, стараясь понять, что же на нем изображено. В конце концов он решил, что там, должно быть, нарисованы металлические доспехи. Энно Ги сумел разглядеть нагрудник, шлем, наручи и поножи. Однако вид изображенного боевого облачения был каким-то странным, даже нелепым: на нагруднике виднелись выступы и другие детали, которые делали его просто непригодным для схватки с врагом. Все это больше походило на декоративные доспехи с символическими элементами. Такое облачение годилось скорее для парада. Возле рисунка было написано несколько слов — то ли был указан масштаб изображения, то ли размеры. Надписи были сделаны нервным и небрежным почерком…

Священник засунул рисунок в складки своей рясы.

— Не рассказывай ничего в деревне, — строго сказал он Лолеку. — Еще будет время об этом поговорить… как только я смогу это объяснить. Мне нужно как следует в этом разобраться.

18

После встречи с Альшером де Моза викарию Шюке пришлось ждать до следующего утра, чтобы снова увидеться с архивариусом. Корентен То принял его в отдельном кабинете, смежном с комнатой, в которой сидели писари. Здесь не было ни исписанных листков, ни пачек с архивными материалами. В этом кабинете архивариус решал щекотливые дела, а еще иногда запирался вечером, когда нужно было поработать в одиночестве.

— Вы получили мою записку? — спросил он.

— Да, — ответил Шюке. — Благодарю вас.

Викарий рассказал о своем нелегком разговоре с де Моза.

— Я так и думал, — сказал архивариус. — У стариков редко бывает хорошая память, а потому на нее не стоит полагаться.

Шюке снова заговорил о том, что ему вчера сообщил архивариус. Он вспомнил о его предположении о том, что отсутствие в архивах упоминания об Акене объясняется долгим пребыванием епископа в Англии или Ирландии.

— Это и в самом деле наиболее вероятно, — сказал Корентен То. — После того как информация о наших священниках попадает в учетные записи архиепископства Парижа или Рима, мы редко теряем их след. Континентальная часть Европы покрыта густой сетью монастырей и аббатств. Что касается монахов клюнийского, цистерцианского[53] и францисканского орденов, то там у нас имеются почти безупречные каналы информации. Но эти каналы отсутствуют на английских и ирландских островах. То, что произошло с вашим епископом, обычное дело. Он ведь после возвращения во Францию несколько раз получал назначение в ту или иную епархию — значит, у него была безупречная репутация.

— А какие еще объяснения можно было бы дать отсутствию информации о священнике?

— Их может быть несколько: отречение от веры, смена имени, тайный брак. Но в подобных случаях он уже никогда не смог бы достичь сана епископа!

Архивариус на некоторое время задумался.

— А еще одним объяснением может быть отшельничество, — наконец сказал он. — Если ваш патрон обосновался в какой-нибудь пещере и молился там пятнадцать лет, не сочтя нужным предупредить об этом свое начальство, то, безусловно, это не нашло никакого отражения в архивах. Подобное случалось не так уж и редко, хотя обычно после такого многолетнего затворничества невозможно подняться выше приходского священника.

— А Рим?

— Причем здесь Рим?

— Из разговора с де Моза я понял, что епископ Акен, возможно, работал некоторое время во дворце Латран. При Папе Григории IX.

Шюке пока не хотел говорить об увиденном им письме. Он ждал, как отреагирует архивариус. Корентен То покачал головой.

— Бедняга де Моза явно утратил память! При Папе Григории IX? Как он мог забыть ту ненависть, какую испытывал этот Папа по отношению к Франции еще со времен короля Филиппа Августа? Де Моза ведь сам прошел через эту дипломатическую войну. Григорий никогда бы не потерпел ни одного француза среди своих людей. Так что это все чушь.

Тогда, ничего не говоря, Шюке достал из складок своей рясы датированное 1232 годом письмо Акена с печатью, свидетельствующей о том, что оно было написано в Риме.

Архивариус с ошеломленным видом просмотрел письмо.

— Где вы его нашли?

— Это письмо мне дал его преосвященство де Моза.

— А вы уверены, что это почерк вашего патрона?

— Абсолютно.

— Очень интересно…

— И как вы можете это объяснить?

— Никак. Никак не могу объяснить. Вы прочли это письмо?

— Да. Но мало что из него понял: в нем не говорится ни о том, чем занимался Акен при Папе Римском, ни о том, как он там оказался.

Архивариус решительно засунул письмо в один из то ли ящиков, то ли сундуков, предназначенных, очевидно, для хранения секретных документов.

— Но… — запротестовал Шюке.

— Пусть это письмо пока побудет у меня, — перебил его Корентен То. — Мы вернем его вам чуть позже.

Глаза архивариуса заблестели: в его взгляде появилось что-то плотоядное…

— Де Моза давал вам еще какие-нибудь письма такого рода? — спросил он.

Викарий отрицательно покачал головой.

— Нет, только это. Я даже не знаю, есть ли у него еще подобные письма.

Шюке, конечно же, не хотелось расстаться с другими письмами, которые были для него единственными зацепками, по которым можно было хоть что-то узнать о прошлом его бывшего патрона. Он решил не отдавать письма архивариусу, по крайней мере до тех пор, пока он не прочтет их все.

Архивариус стал рассуждать о том, как можно было объяснить это загадочное присутствие французского священника в Риме.

— Мне представляется возможным только одно объяснение, — сказал он. — Тайное наблюдение. Шпионаж. В противном случае француз при дворе Папы Григория не мог не остаться незамеченным.

— Так что, мой патрон был шпионом?

— Да. Однако важным является установление не того, что он там делал, а того, почему он это делал. Был ли он французским шпионом, сообщавшим секретную информацию о событиях, происходивших при дворе Папы, или же он был предателем, продавшимся Риму, чтобы вредить королю Филиппу?

Наступило долгое молчание.

— В вашей епархии Драгуан не так уж все тихо и мирно, как вы пытались меня уверить, — наконец сказал архивариус, улыбнувшись. — Там убивают невинных путников, подлинные архивные документы про епархию куда-то пропадают, а тут еще оказывается, что у вашего епископа — темное прошлое. Я думал, что мне следует забыть о произошедшем в Драгуане инциденте, однако я был неправ. Что вы теперь собираетесь делать?

— Не знаю, — ответил Шюке.

— Лично я советую вам продолжить поиски, — сказал Корентен То. — Мы знаем, что ближайшие родственники покойного епископа живут в городе Труа. Поезжайте туда и поговорите с ними. Расспросите их. Я со своей стороны могу оказать вам кое-какое содействие.

Шюке недоверчиво посмотрел на архивариуса…

— И зачем вам это нужно? — спросил он.

— А затем, что у нас с вами теперь общие интересы. Мы оба хотим выяснить, что же на самом деле произошло. Вы — в память о своем патроне, а я — чтобы разобраться с инцидентами в Драгуане, а то еще, чего доброго, мое начальство решит, что я утаиваю информацию о них. Мы можем объединить наши усилия, и это поможет нам быстрее выяснить, в чем же состоит правда. Без какой-либо посторонней помощи.

— Что касается меня, то я уже принес вам это письмо, — сказал Шюке, показывая пальцем на сундук с секретными документами. — Вы уже мой должник. Но чем вы можете мне помочь?

Корентен То выпрямился на стуле, всем своим видом показывая, что ему понятны сомнения викария.

— Я могу помочь вам без труда добраться до Труа. Могу дать вам надежного человека, который будет защищать вас. А еще могу дать вам денег. Это уже кое-что, не правда ли? Кроме того, если мне самому удастся что-нибудь выяснить, то я тут же поставлю вас в известность. Ну теперь вы со мной согласны?

На следующее утро в келью Шюке постучался человек, присланный архивариусом. Он принес кошелек с деньгами и предложил помочь беспрепятственно миновать пункт уплаты дорожной пошлины на выезде из Парижа. С уплатой этой пошлины в столице было довольно строго. А еще этот человек принес мирские одежды — для большей безопасности викария.

Они вдвоем вышли через ворота, ведущие к Сене. Повозка и три лошади викария остались в архиепископстве.

Вскоре эти двое затерялись на улицах Парижа.

19

Когда Энно Ги был пятнадцатилетним семинаристом в Саржине, ему — единственному среди семинаристов — удалось заметить аморальную связь между старым аббатом и одним из его учеников. Для этого ему не нужно было ни подглядывать за ними во время их «шалостей», ни прислушиваться к тому, о чем шепчутся в трапезной: он догадался об этом, просматривая свои записки.

В то время у юного Ги была мания записывать в свой diarum[54] все те события, которые происходили с ним самим и с окружающими. Методика ведения этих записей (они были распределены по темам и датам) позволяла Ги безошибочно предсказывать возвращение перелетных птиц, изменение местоположения звезды, а также предугадывать поступки того или иного из их профессоров или же, как произошло в этом случае, догадаться о пристрастиях аббата. С течением времени эти записи стали вестись настолько эффективно, что путем их простого сопоставления можно было понять кое-что о человеческих ухищрениях и даже тщательно скрываемых тайнах. Нужно было просто проанализировать, что и когда делали те или иные люди. Ги никогда никому не рассказывал, о чем ему удавалось таким образом догадаться: его интересовала не столько сама правда, сколько логика и метод, при помощи которых эту правду удавалось выяснить. Как только он понимал, что его записи способны кого-либо скомпрометировать, он тут же их уничтожал. А еще он использовал один способ, почерпнутый им с маленькой арабской картинки: он погружал листки в горячую воду, а затем — в фунгицидный раствор. Раствор постепенно разъедал чернила, и они исчезали с поверхности пергамента, в результате чего семинарист получал чистые листки, на которых снова можно было писать. Тем самым записанные им секреты периодически исчезали при помощи данной методики, придуманной ученым арабом по имени Ибн Уда.

Страсть к записыванию своих наблюдений никогда не покидала Энно Ги и всегда приносила ему пользу. Находясь в Эртелу, он, как обычно, вел дневник наблюдений, и благодаря этому кюре уже через несколько дней был в курсе, какие невидимые рычаги управляют жизнью деревни, знал о ее внутреннем устройстве, непонятном с первого взгляда.

Поначалу жизнь в деревне представлялась священнику весьма хаотической. Эти полудикие мужчины и женщины, казалось, не отличались ни склонностью к порядку, ни цивилизованностью поведения. Однако вскоре деревенская жизнь, на некоторое время взбудораженная появлением чужаков, вернулась в обычное русло и священнику удалось разглядеть в ней определенную упорядоченность: он определил супружеские пары, семьи, дружеские узы, группировки… Денег здесь не существовало, и вся торговля представляла собой либо обмен, либо заем чего-либо. Подобная автаркия[55] порождала атмосферу доверия и честности, давно уже исчезнувшую в более развитых цивилизациях. Вся работа считалась общим делом, причем каждый получал свое задание и всегда его выполнял. Кюре также обнаружил, что время и ресурсы, необходимые для выполнения конкретной работы, распределялись также строго, как это было принято в клюнийских монастырях: каждому давали задание и устанавливали точный срок его выполнения, который не подлежал пересмотру. Все работы: уход за статуями, пополнение запасов продовольствия, наведение порядка, охрана, изготовление одежды из шкур, религиозные церемонии и так далее — выполнялись безропотно и добросовестно. В этой схеме организации жизни, безусловно, присутствовала и религиозно-мистическая составляющая: церемониальные обряды совершались в строго определенные часы, а местные жители регулярно общались с жрецами. После того как Энно Ги исписал несколько страниц, фиксируя результаты своих наблюдений, он уже мог предугадывать, куда пойдет и что будет делать в то или иное время тот или иной человек.

Каждый раз когда Энно Ги хотел о чем-то расспросить Мабель или Лолека, ему приходилось это делать в перерывах между теми общественными работами, в которые были вовлечены эти двое, или же ночью. Именно во время таких долгих ночных разговоров Энно Ги, общаясь с Мабель, получил первое представление об образе мыслей жителей этой загадочной деревни.

Для них не существовало ни истории, ни вообще отдаленного прошлого. В их понимании отсчет времени велся с момента появления огромного огненного шара, который опустошил прежний мир и уничтожил созданных богами людей. Огненное месиво постепенно трансформировалось в новый мир, и начался год первый.

Их предки прошли через этот катаклизм и сумели пережить его лишь благодаря болотам. Именно вода болот чудесным образом сдержала распространение Великого пожара и тем самым уберегла этот клочок земли от катастрофы.

— Великий пожар уничтожил очень многих из наших предков, — рассказала священнику Мабель. — Тогда удалось уцелеть лишь семи женщинам. Они — наши Матери.

— Над вашими могилами, — сказал Энно Ги, — я заметил надгробия, на которых нацарапаны какие-то черточки. Что они означают?

Мабель пожала плечами.

— Откуда нам знать? Их рисуют жрецы. Только они знают, в чем смысл этих черточек.

— И что, у вас нет даже никаких предположений?

Мабель и ее сын ответили, что нет. Кюре вдруг вспомнил, что эта женщина совсем недавно овдовела.

— А в каком возрасте умер ваш муж?

— В каком возрасте?.. Не знаю…

— Большинство людей, которых я видел здесь, принадлежат практически к одному поколению… Ваш муж был одного возраста с Сетом и Тоби?

— О нет! Нет… — запротестовала Мабель. — Нет… Он был намного старше… много-много старше…

Энно Ги добросовестно записывал все эти сведения на свои листки.

Марди-Гра разбудил своего хозяина посреди ночи. На всю деревню раздавались чьи-то крики.

— Маленькая Саша вот-вот родит, — сказал великан.

Кюре выбежал из хижины. Все жители собрались на берегу большого болота. Энно Ги пробрался в центр толпы. Там, возле самой воды, он увидел беременную девушку, уложенную в полуголом виде на снег. Ее окружили трое жрецов. Она извивалась и кричала от боли. Жрецы периодически зачерпывали из болота ковшиком воду и смачивали этой ледяной водой лоб и внутреннюю поверхность бедер девушки. Энно Ги даже вздрогнул от негодования. Он схватил руку стоявшего рядом с ним Лолека.

— Если они будут продолжать это делать, — сказал он, — девушка умрет еще до того, как ребенок издаст свой первый крик.

— Это священный обычай, — ответил мальчик. — В другое время года роды проходят прямо в болоте, чтобы ребенок родился в священной воде и явился на свет уже очищенным. Зимой, конечно же, это невозможно, поэтому жрецы обливают болотной водой мать и новорожденного, чтобы имитировать процедуру родов в священной воде.

— Но мать в таких условиях не сможет выжить, — настаивал священник.

— Очень часто они умирают на следующий день от переохлаждения или же их лоно не закрывается после рождения ребенка. Но не мы это придумали. Если бы боги хотели, чтобы все было по-другому, они попридержали бы плод в чреве матери до более подходящего времени года.

На следующий день кюре, как и все жители деревни, участвовал в похоронах юной Саши, которая умерла, так и не сумев родить. Церемония проходила на уже знакомом Энно Ги маленьком кладбище.

Присутствующие вели себя довольно спокойно. Смерть девушки рассматривалась как грустное событие, но она не вызывала у них такого горя и отчаяния, как потеря близкого человека у христиан. Возле жрецов Энно Ги заметил загадочный предмет, скрытый под красно-желтым покрывалом. По своей расцветке это покрывало было похоже на балахон Сета.

Умершая была абсолютно голой: ни одежды, ни савана. Эта откровенная нагота — круглый живот все еще вздымался над телом девушки — сильно шокировала Энно Ги и его двоих товарищей. Но жители деревни, похоже, не видели в этом ничего неприличного. Мужчины, как здесь было заведено, вырыли глубокую яму, чтобы труп можно было расположить в могиле в стоячем положении.

Священника удивила еще одна деталь: Сет вставил между век усопшей две щепки, чтобы у нее остались открытыми глаза даже под землей.

Энно Ги спросил у Лолека, зачем это делается. Мальчик ответил, что это древний обычай, целью которого являлась подготовка ко дню возвращения мертвых.

— Когда ее душа вернется в этот мир, — пояснил Лолек, — и найдет свое тело, оно будет уже готовым, даже глаза будут открытыми.

Лицо Энно Ги расплылось в широкой улыбке. Ему понадобилось больше двух недель, чтобы наконец обнаружить в этой деревне первый признак, первый росток, имеющий, безусловно, христианское происхождение.

«Воскрешение плоти».

Священник на это уже даже и не надеялся.

20

Шюке шагал по улицам Парижа нога в ногу с охранником, предоставленным в его распоряжение архивариусом Корентеном То. Они шли по кварталам города, пользовавшегося самой что ни на есть дурной славой. Лишь мирская одежда монаха позволяла ему проходить здесь без особых приключений: «святош» в этих кварталах не очень любили.

Присланный архивариусом охранник объяснил викарию, что он ищет баржу, собираясь на ней без всяких приключений подняться по реке до города Труа. Однако в такое время года плавать по Сене решались обычно лишь контрабандисты. Охранник знал один постоялый двор, где можно было навести справки о курсирующих по реке суденышках. Шюке удивился, увидев, что этот человек, находящийся на службе в архиепископстве, чувствует себя как рыба в воде в квартале с такой сомнительной репутацией.

Несмотря на возникшие в его душе опасения, викарий все же согласился с охранником. В общем-то, сама идея путешествия по реке была прекрасной. Ему не пришлось бы тратить на путешествие столько времени и усилий, сколько он потратил, добираясь из Драгуана в Париж.

— Нужно найти баржу понадежней. На это у нас может уйти несколько дней, — сказал охранник.

— А почему бы архиепископу не выделить нам какое-нибудь суденышко?

— А потому что он просто не в курсе. О вашем деле в настоящий момент известно только старшему архивариусу и мне.

Они зашли в небольшое убогое заведение, называемое постоялым двором «Белый сокол», и сняли одну комнату на двоих. Охранник тщательно осмотрел задвижку двери.

— В этом квартале мы легко найдем авантюристов, которые нам и нужны.

Шюке упорно таскал с собой свой таинственный деревянный ящик.

— Неразумно расхаживать здесь с таким вот предметом, в котором, по всей видимости, есть что-то ценное, — предостерег викария охранник.

Шюке в ответ молча открыл ящик и показал его содержимое…

Обитатели этого квартала были колоритными фигурами, не уступающим персонажам какого-нибудь приключенческого романа. Здесь можно было встретить мнимых слепых; дрессировщиков пантер, ютящихся в комнатушках вместе со своими животными; старых моряков, зарабатывающих на жизнь перепродажей того, что привозилось с южных морей; сутенеров, предлагающих свой «товар»; скупщиков краденого, уже подыскивающих к весне себе клиентов. Подобные районы можно было отличить от остального города по нескольким бросающимся в глаза признакам: здесь было гораздо больше торговцев, попрошаек на перекрестках, рыжеволосых потаскушек, военных патрулей… Этот маленький мирок сильно преображался именно зимой, поскольку как раз в это время года в Париж стекалось самое большое количество всяких бродяг и проходимцев.

Вскоре охранник викария узнал, что из Нуайана в Эну должна отправиться плоскодонная баржа. Попав на нее, можно было бы высадиться в Труа. Баржа возвращалась в Эну порожней, а потому ее хозяин искал какой-нибудь небольшой попутный груз, чтобы можно было, не привлекая внимания, перевезти его и тем самым покрыть расходы на обратную дорогу.

— Это как раз удобный случай, — сказал охранник викарию. — На пустом судне всегда безопаснее. Тем самым можно избежать придирчивого досмотра Речной стражи. Интересующая нас баржа называется «Финикия». Сегодня вечером мы выедем из Парижа в Нуайан. У меня есть пропуск. Без него охранники ворот у моста Гран-Пон тщательно обыскали бы вас и тут же позвали бы сержанта.

— Почему?

— Потому что есть две вещи, которые торговая администрация запрещает вывозить из Парижа: деньги и трупы. Из-за останков вашего епископа у нас могли бы возникнуть большие неприятности.

Те письма, которые Шюке взял у Альшера де Моза, сейчас лежали у него за пазухой. Охранник знал о содержимом ящика викария, но он пока ничего не знал о существовании этих писем.

Викарий и его охранник вернулись на постоялый двор «Белый сокол». В общем зале на первом этаже Шюке увидел монаха, преспокойно стоящего среди какого-то сброда.

— Я думал, что на монахов здесь косо смотрят, — сказал викарий.

— Да, но это не монах. Он просто нацепил рясу, но на самом деле это всем известный проходимец. Я его хорошо знаю. Подождите меня, он может быть нам полезен.

Охранник протиснулся в центр толпы. «Монах», увидев его, обрадовался. Они вполголоса перекинулись парой фраз и затем поднялись на второй этаж, в комнату, которую охранник снимал вдвоем с Шюке.

Викарий остался в общем зале. Взгляды, которые окружающие бросали на него, встревожили Шюке: он вдруг стал бояться, что кто-нибудь из присутствующих неожиданно подойдет к нему и начнет расспрашивать, кто он такой и какого черта на них глазеет. Викарий решил выйти на улицу и сделать вид, что прогуливается.

Однако, подойдя к пересечению улиц Манто-Блан и Бриз-Миш, он почувствовал, что здесь еще опаснее, и покрепче вцепился в свой ящик.

Сделав два круга по близлежащим улочкам, Шюке решил вернуться на постоялый двор. Однако там ему довелось стать свидетелем странной сцены: он еще издалека заметил на углу дома, как раз напротив постоялого двора «Белый сокол», троих мужчин, один из которых был типом жуликоватого вида, а в двоих других викарий, к своему большому удивлению, узнал писарей, которых он до этого видел у архивариуса Корентена То. Писари показали своему собеседнику пальцем на постоялый двор и сунули ему какой-то сверток. Этот третий был, судя по его весьма замызганной одежде, уличным бродягой. Он тут же стремительно направился к постоялому двору «Белый сокол». Монахи остались ждать. Прошло пять минут. Шюке стоял как вкопанный, не зная, что ему следует предпринять. Возможно ли, чтобы эти двое явились сюда по распоряжению архивариуса?

Наконец оборванец вышел с постоялого двора и кивнул ожидавшим его писарям. Они перекинулись несколькими фразами и разошлись. Писари при этом довольно сильно нервничали. Они разделились, и каждый пошел своей дорогой.

Эта странная сцена сильно обеспокоила викария. Писари, несомненно, искали его, Шюке. Но что нового они должны были ему сообщить? И откуда они узнали, что он находится именно здесь? После некоторых колебаний викарий пошел на постоялый двор.

В общем зале было по-прежнему полно людей, однако ни охранника, ни мнимого монаха среди них не было. Шюке поднялся на второй этаж. Дверь в его комнату была незапертой. Войдя внутрь, викарий увидел, что его охранник и мнимый монах лежат на полу и у обоих было перерезано горло.

Дорожный мешок охранника был вывернут наизнанку. Деньги, выданные на дорогу Корентеном То, были похищены. Убийца также отодрал подкладку на рясе викария. Он явно что-то искал…

Шюке не стал долго думать. Схватив мешок, он сбежал вниз по лестнице и, не оглядываясь, стремительно зашагал по лабиринту улочек.

Положение викария становилось тяжелым. У викария больше не было денег на дорогу, не считая той суммы, что еще оставалась от взятого в Драгуане. Не было пропуска. Не было охранника. Возвращаться в архиепископство было бы неразумно: вдруг именно архивариус организовал это жуткое убийство? Что, если он навел справки у секретаря Альшера де Моза и узнал, что у Шюке есть и другие письма, и он хотел завладеть ими любой ценой?

Шюке нужно было покинуть Париж как можно быстрее. Обратившись к тем людям, с которыми он успел познакомиться благодаря своему охраннику, викарий попытался узнать у них о том, как можно было покинуть город, не подвергаясь при этом осмотру на пункте уплаты дорожной пошлины.

Это обошлось викарию недешево: ему пришлось расстаться с двумя большими драгоценными камнями второго ожерелья, которое он в свое время снял с трупа Акена и хранил, чтобы передать его родственникам покойного епископа.

Шюке направили к перевозчику древесины. Тот в свою очередь свел викария с поставщиком бревен, у которого отказались принять их очередную партию, потому что они уже подгнили, и теперь эти бревна надо было вывести из Парижа. Шюке протиснулся в одно из свободных пространств между штабелями бревен.

Прячась, как какой-нибудь заурядный преступник, викарий из Драгуана через несколько часов оказался за пределами Парижа, сумев избежать проверки на пункте уплаты дорожной пошлины.

На следующий день Шюке прибыл в Нуайан. Там он легко нашел у причала баржу под названием «Финикия», хозяин которой, как и говорили информаторы охранника, поджидал попутный груз. Из всех барж только она не была поставлена на зиму на прикол.

Перед разговором с хозяином баржи Шюке предпочел снова облачиться в рясу. У него не хватило храбрости прикидываться контрабандистом.

— Куда едем? — спросил хозяин баржи у Шюке, после того как тот обратился к нему.

Этого человека звали Франсуа Куртпуен, однако он любил называть себя Финикийцем. Он, правда, внешне был совсем непохож на античного моряка, однако обладал такой же деловой хваткой, как и эти торгаши из давно ушедших времен.

— Мне нужно попасть в Труа, — сказал Шюке. — Причем быстро.

— Это можно. Я имею в виду, что можно попасть туда, а вот насколько быстро — это уже второй вопрос. Вы кюре?

— Викарий.

— А это же еще лучше. Так ведь? Я имею в виду… в церковной иерархии?

Шюке отрицательно покачал головой.

— Я не против того, чтобы взять на борт священника. Это даже благоприятствует коммерции, — признался Финикиец. — Я как-то раз подвозил аббата, и после этого мне сразу же удалось заключить три выгодные сделки подряд. Но сейчас я иду порожняком. Ну почти порожняком. Поэтому придется считать вас обычным пассажиром. У вас есть деньги?

— Я могу заплатить.

— Вы что, в бегах?

— С чего вы взяли?

— У меня есть кое-какой жизненный опыт, — ответил торговец. — Это будет вам стоить пятнадцать экю.

Шюке даже вздрогнул: от взятых им в Драгуане денег оставалось всего лишь десять экю.

— У меня нет таких денег, — сухо сказал он. — Семь экю, больше я дать не могу.

Финикиец лукаво посмотрел на Шюке: он любил торговаться.

— Семь экю и еще что?

— У меня больше ничего нет.

— Как сказать…

Куртпуен посмотрел на маленький деревянный крест, висевший на груди Шюке.

— Я соглашусь на ваши семь экю, но вдобавок мне нужно полное тройное отпущение грехов: для меня и моих детей. Что скажете?

— Не покупается прощение Господне.

— Неужели? С каких это пор? А разве на выходе из церкви у нас не просят сделать пожертвование, святой отец? Те, которые уклоняются от этого, редко получают благословение своего кюре. Это хоть и не торговля, но чем-то ее напоминает. Если вы мне платите семь экю, то я теряю восемь экю от реальной цены. Можете мне поверить: я еще никогда столько не жертвовал в пользу Церкви. Я ведь вас не подкупаю, викарий, — я жертвую в пользу Церкви натурой. Разве вы что-нибудь на это можете возразить? Вам неплохо живется на деньги верующих. Включите мои восемь экю в ваши дорожные расходы.

Шюке одолевали сомнения по поводу того, хватит ли у него мужества на такое отпущение грехов…

— Я согласен, — наконец сказал он с горечью в голосе.

— Кроме того, вы благословите мое судно, да?

— Хорошо.

— Ну, тогда платите.

Шюке отсчитал монеты. Финикиец взял их с равнодушным видом. Викарий уже хотел было взойти на борт баржи, но Куртпуен вдруг остановил его.

— Подождите-ка! Теперь давайте поговорим о товаре.

— Каком товаре?

Куртпуен показал пальцем на деревянный ящик Шюке.

— Что там, внутри, кюре?

Шюке вздрогнул и еще крепче вцепился в ящик.

— За товар приходится платить пошлину, — добавил Финикиец. — Если у вас там лишь тряпье, я оставлю вас в покое. Но если вы везете дорогостоящие товары, за которые я буду нести ответственность, то придется платить.

— То, что я везу, вас не касается.

— Если вы так говорите, я вам верю. Но тогда вы подниметесь на борт, а ящик останется здесь, в Нуайане. Даже контрабандисты не отказываются показать мне то, что они везут. Если это совершенно открыто делают даже воры, то что в этом зазорного для церковника?

Шюке оказался в затруднительном положении: он не знал, как отреагирует на содержимое его ящика хозяин баржи. Вполне возможно, что из суеверия он откажется взять его на борт. Викарий начал издалека: он едет к живущим в Труа родственникам своего бывшего патрона. Ему нужно передать им останки умершего епископа.

— Какие останки? — подозрительно спросил Куртпуен.

Шюке открыл свой ящик. Финикиец даже присвистнул от удивления.

— Вот те раз! Это в корне меняет дело, святой отец. Перевозить скелет — это вам не шуточки. Я, знаете ли, не такой храбрец, чтобы брать на борт мертвеца!

Шюке уже подумал, что дело плохо, когда — тем же самым возмущенным тоном — Финикиец выпалил без пауз, буквально на одном дыхании:

— Это означает еще десять экю. И не вздумайте спорить, иначе вы так и останетесь на берегу вместе с прощением грехов!

Шюке ничего не оставалось, как только достать из потайного кармана еще один камень из ожерелья епископа.

Теперь Финикиец оказывался в явном выигрыше. Он тут же стал необычайно любезным и заверил своего пассажира, что они отправятся в путь в ближайшее время. Шюке поднялся на борт.

Судно было тридцати пяти футов в длину. У него были две хлипкие мачты. На палубе имелась будка, в которой могли спрятаться от непогоды три человека. Все остальное пространство предназначалось для размещения грузов и тягловой лошади (чтобы подниматься вверх по реке, Куртпуен использовал это сильное животное, которое шло по берегу и тянуло за собой баржу).

Шюке прождал час. К барже никто не подходил. Лишь перед самым отплытием викарий увидел, как подъехал вооруженный всадник и начал разговаривать о чем-то с Куртпуеном. Они обменялись несколькими быстрыми фразами, и затем всадник уехал, не обращая внимания на Шюке.

— О чем он у вас спрашивал? — поинтересовался Шюке.

— Это солдат из Речной стражи. Он, как обычно, спрашивал, что я везу на «Финикии». Тут такой порядок.

— Вы ему сказали обо мне?

— Я ему сказал, что на судне — кюре, который едет в Труа к каким-то там родственникам.

— А ящик? Вы ему рассказали о ящике?

Финикиец посмотрел на Шюке.

— Я ему рассказал только о том, о чем он спрашивал. Ни больше, ни меньше. У меня есть кое-какой жизненный опыт.

Затем он, убедившись, что дует попутный ветер, завел свою лошадь на борт, отвязал швартовочные веревки, и «Финикия» отправилась в путь — со скоростью улитки.

День был пасмурным. Над поверхностью реки все время вился легкий туман. Пока Куртпуен размещал свою лошадь так, чтобы избежать крена баржи, Шюке прислонился спиной к лееру и поставил ящик с костями епископа себе на колени. Он впервые за долгое время почувствовал себя в безопасности.

У него все еще была пачка писем, взятая у Альшера де Моза. Защищенный от холодного ветра леером, обшитым досками, викарий развязал веревочку из пеньки, которой были перевязаны письма, и, таясь от Финикийца, продолжил чтение, начатое еще в архиепископстве в Париже.

Он развернул очередное письмо, которое оказалось датированным 1226 годом. Роме де Акену тогда было двадцать лет. Письмо было прислано из Эрфурта, расположенного на землях, подвластных императору.[56] Его несколько обезличенный стиль — вежливый, но формальный — был свойственен всем письмам за период с 1227 по 1230 год. Письма были однотипными, менялось лишь место отправления: Аугсбург, Тьене, Альби, Гаранс, Потерн. В основном эти письма содержали красочное описание людей, с которыми приходилось сталкиваться молодому Акену, и различных местностей, где ему приходилось бывать.

Первая неожиданность, первая действительно любопытная деталь и, прежде всего, первое упоминание какого-то имени появилось в одном из писем, датированных 1230 годом. Акен в то время находился в Испании, в деревне, расположенной неподалеку от города Гранада и от земель, все еще находящихся во власти мусульман. Он рассказывал в письме о своей случайной встрече с загадочным человеком по имени Малапарт. Артем де Малапарт. В письме молодого Акена викария сильно заинтриговал один отрывок: «Мой дражайший брат Альшер, — писал Акен, — да будет благословенен этот человек, которого послало мне само провидение. Благодаря ему я очень изменился и мои глаза наконец-то открылись». Викарий перечитал этот отрывок несколько раз.

Следующим по хронологии было то письмо, которое осталось у архивариуса в Париже. Это было первое письмо, посланное из Рима.

Если это письмо еще ничего не говорило о причинах пребывания Акена в городе Папы Римского, то следующее послание, датированное 1231 годом, было более информативным. Акен стал сопровождать Малапарта в его поездках. Шюке догадался, что его бывший патрон пошел в услужение к этому загадочному человеку. Малапарт был вызван в Рим Папой Григорием IX. По инициативе понтифика создавалась специальная комиссия, задача которой состояла в выработке официальной позиции Церкви по отношению к охватившей Западную Европу полемики, вызванной появлением новых переводов трудов Аристотеля. Многие из утверждений этого философа явно противоречили христианским канонам. Созданной Папой комиссии, состоящей из трех ученых — в их число входил и Малапарт, — предстояло тогда изучить возникшую проблему и выработать окончательную позицию Рима по данному вопросу.

Аристотель? Шюке прервал чтение. За пятнадцать лет своей работы под началом Акена он слышал это имя один-единственный раз. Это произошло вскоре после его приезда в Драгуан, когда он был всего лишь иподиаконом. Епископ тогда частенько обсуждал с ним школярские вопросы, чтобы проверить его компетенцию. В тот день Акен и Шюке говорили о спасении души.

— Появившись среди людей, — говорил Акен, — Христос указал нам путь. Лишь благодаря ему у каждого из нас сейчас есть возможность спасти свою душу.

Епископ сконцентрировался в своих рассуждениях на деяниях и учении Спасителя. После появления Иисуса спасение стало доступно всем. Абсолютно всем. Нужно было лишь уверовать в его учение и пойти по указанному им пути…

Слушая рассуждения епископа, Шюке не удержался, чтобы не задать один простой, продиктованный здравым смыслом вопрос:

— А как же быть с теми людьми, которые жили до Христа? Если спасение стало возможным лишь с появлением Сына Божьего в облике человека, то тогда получается, что души всех ученых, мыслителей, праведников античности не могли быть спасены? Перед ними были закрыты врата Царствия Небесного лишь из-за того, что их одним-единственным грехом было то, что они родились слишком рано и потому не знали об Иисусе Христе?

Это замечание отнюдь не смутило епископа. Акен совершенно спокойно дал Шюке стандартное объяснение, получившее уже широкое распространение и поддержку: великие мыслители древности, жившие до появления Иисуса Христа, были, сами того не осознавая, христианами.

— Сами того не осознавая?

Акен вкратце изложил историю отцов Церкви, сформировавших в свое время христианский образ мышления. Все они изначально были приверженцами эллинского мировоззрения. Уверовав в Христа, они принялись за переформулирование великих греческих философских учений в терминах христиан, будучи просветленными своей новой верой и духовно обогащенными наследием Христа. Эта огромная работа, для выполнения которой потребовались усилия нескольких поколений, оказалась беспрецедентным интеллектуальным испытанием для многих людей. Всевозможные уловки, подчас очень хитроумные, позволили обнаружить ошибки в учениях античных философов, а также пробелы в христианском вероучении. В основу трудов Августина Блаженного, например, была положена христианизация идей Платона. Между написанных им строк, среди выдвинутых Платоном идей, в описанных им сомнениях Сократа этот великий епископ Гиппонский обнаружил ценности, идеалы и наставления, активно пропагандируемые Церковью. Таким же образом многие античные авторы были провозглашены христианами по своему мировоззрению, пусть даже они никогда и не слышали о Сыне Божьем. Труды ученых, которые не удалось интерпретировать в христианском духе, были занесены в список книг, запрещенных католической церковью, как ошибочные или же еретические.

— Мы сейчас, в общем-то, живем в очень интересную эпоху, — добавил Акен. — Церковь уже давным-давно поздравила себя с полной победой над платонизмом, упустив при этом из внимания самого серьезного из своих противников — философскую школу Аристотеля, ученика Платона.

— Аристотеля? Автора «Логики»?

— Ты весьма кстати упомянул его «Логику», — сказал Акен. — Эта работа долгое время считалась единственным его произведением, дошедшим до наших дней. Все остальные якобы пропали.

— Я об этом уже слышал, — сказал Шюке.

— Да, но сейчас ситуация изменилась. Его труды были найдены. Когда мусульман изгнали с территории Испании, там остались собранные ими библиотеки. В этих библиотеках обнаружили целое собрание сочинений Аристотеля, переведенное на арабский язык с греческого оригинала тринадцатью столетиями раньше! Оно все это время сохранялось в архивах Вавилона и Суз, но почти никто об этом не знал. Благодаря такому стечению обстоятельств его учение сегодня как бы заново родилось — свежее, оригинальное и неожиданное. Его философия на нас буквально с неба свалилась! С момента этой находки мы пытаемся поступить с Аристотелем так же, как отцы Церкви поступили с Платоном. К сожалению, учение Аристотеля более сложное и далекое от нашего мировоззрения, чем учение его наставника Платона. И оно практически по всем вопросам противоречит фундаментальным положениям нашей веры.

— Тогда зачем с ним вообще возиться? — спросил Шюке. — Почему бы нам не поступить с ним так, как с другими античными мыслителями, не одобренными отцами Церкви: просто забыть о нем. Мы могли бы провозгласить Аристотеля еретиком и обходиться без его измышлений, как обходились раньше. Разве, к примеру, когда-то не отвергли тексты евангелиста Иоанна?

— В самом деле, в самом деле… Однако труды Аристотеля имеют по сравнению с текстами святого Иоанна то преимущество, что ими интересуются не столько теологи, сколько ученые. Платон считал, что человек не может познать истину. Он утверждал, что она принадлежит к другому миру и мы в земной жизни можем воспринимать лишь ее проявления. Аристотель же полагал, что изучить и понять можно что угодно. Если истина прячется внутри предметов или живых существ, то он был уверен, что у человека есть и возможность, и право проникнуть в эти тайны. И если эта проблема поставлена перед каким-либо ученым, что сейчас и было сделано, то потом уже невозможно пытаться уклониться от начатой дискуссии.

— Вы настроены против Аристотеля?

— Я не против того, чтобы, например, изучать какие-либо болезни или свойства растений, чтобы затем использовать полученные знания в медицине. Но как можно относиться к тем, кто, начав с малого, затем готов пойти на бог знает какие эксперименты? Жизнь — творение Господа, воплощение его воли. Пытаться проникнуть в тайны жизни — означает пытаться проникнуть в тайны Бога и тем самым нанести оскорбление ему. Например, как можно относиться к тем, кто сейчас при помощи призмы пытается познать свойства света? Света! Они что, забыли, что свет был третьим творением Господа? И первым его творением, по поводу которого он сказал: «Это хорошо». Как можно верить тем, кто говорит, что свет нужен нам лишь для того, чтобы освещать путь, когда становится темно? Свет ведь появился по воле Господа! Как можно относиться к тем, кто изучает механизм зачатия и рождения? Они что, сжигают алхимиков и колдунов лишь для того, чтобы затем легче было подвергнуть нас придуманным ими же искушениям?

Это был единственный случай, когда Акен и Шюке разговаривали о спасении души в общем и об Аристотеле в частности.

Устроившись удобнее, викарий снова принялся читать письма своего бывшего патрона. Письмо, написанное в 1232 году, сообщало Альшеру де Моза о трагическом завершении деятельности комиссии. В результате своих исследований все трое ученых сделали выводы в пользу сторонников учения Аристотеля. Они вскоре узнали, что, сами того не осознавая, пошли против тайной воли Папы Римского, который хотел всего лишь использовать авторитет этих ученых, чтобы как можно более убедительно пресечь притязания исследователей, так называемых новых докторов, и недвусмысленно осудить учение Аристотеля. Однако выбранное им для этого идейное орудие обратилось против него самого, а потому Григорий IX разогнал комиссию и бесцеремонно выпроводил всех троих ученых мужей.

В письме от 3 февраля 1232 года Роме де Акен пространно осуждал решение Папы Римского и сетовал на подобное «удушение мысли». Такая жесткая позиция удивила Шюке. Акен, заявляя это, проявил себя как яростный защитник методики познания и утверждения о «познаваемости истины», о которых писал Аристотель. Это было абсолютно противоположным тому, что говорил Акен тридцатью годами спустя, будучи уже епископом в Драгуане.

Викарий услышал крики — какой-то человек стоял на берегу реки и пытался докричаться до хозяина «Финикии»:

— Куртпуен!

Финикиец подвел свою баржу к берегу. Там перед ним предстал довольно бедно одетый молодой человек, назвавшийся Дени Ланфаном.

— Меня направил к тебе д'Артуа.

— Д'Артуа? Солдат Речной стражи? — спросил Куртпуен.

— Да, из Нуайана.

Юноша забрался на баржу, прихватив с собой большую плетеную корзину.

— Я поплыву вместе с вами, — сказал он. — У меня есть кое-какие дела в Эне, ты меня туда доставишь.

Финикиец согласился. Он даже не заикнулся о плате. Дени Ланфана направила к нему Речная стража, так что о плате за проезд в данном случае не могло быть и речи.

Вновь прибывший заметил Шюке, сидевшего в носовой части баржи. Еще только завидев юношу на берегу, викарий спрятал свой ящик и пачку писем.

— Добрый день, святой отец, — сказал юноша, обратив внимание на рясу викария. — Вы…

— Шюке… Брат Шюке.

Ланфан слегка поклонился, приветствуя викария.

— Рад познакомиться, брат Шюке…

21

В Эртелу Энно Ги по-прежнему занимался изучением (при помощи своего дневника) повседневной жизни «паствы». За несколько прошедших дней ему удалось заметить, что трое жрецов, а также Сет и Тоби каждую неделю бесследно исчезали из деревни на несколько часов.

Также заметив, что все жители в течение этих нескольких часов — а то и более продолжительного времени — сидели в своих хижинах, кюре подошел к жилищу Сета как раз в такой час. Он обошел вокруг хижины. От нее не была протоптана ни одна тропинка в сторону леса.

Тогда кюре осторожно подошел к входной двери и, приоткрыв ее, не без удивления увидел, что хижина пуста.

Кюре заметил, что у края лежавшей возле одной из стен огромной шкуры оленя земляной пол был неутоптанным и сырым. Священник подошел поближе и, приподняв шкуру, посмотрел под нее. Под шкурой оказалась большая легкая крышка, изготовленная из смеси земли и сухой травы. Постучав по ней, кюре услышал глухой звук. Тогда священник без особых усилий приподнял и сместил этот фальшивый пол и увидел небольшое отверстие, открывавшее отвесный лаз в подземелье.

Кюре без тени сомнения спустился туда. В глубине, на дне лаза, земля представляла собой жидкую грязь.

«Сделан очень давно, — подумал кюре. — Уровень воды в окружающих болотах постепенно поднимается, и в конце концов этот ход затопит».

Глаза кюре постепенно привыкли к полумраку. Через маленькие отверстия в полотке лаза внутрь попадал тусклый свет, который из-за лежавшего на поверхности земли снега казался голубоватым. В шею кюре подул холодный сквозняк.

Это подземное сооружение удивило Энно Ги. В Западной Европе существовало много разветвленных подземных ходов — под большими аббатствами, под крепостями или же между составляющими единую линию укреплениями. Они всегда создавались в целях обороны или для обеспечения возможности организованного отступления. Но зачем же здесь, в Эртелу, создавать подобную систему? Чтобы обороняться? От кого? В этой деревушке никогда не было больше пятидесяти жителей… В ней никогда не было каких-либо ценностей… Подобные сооружения — их, кстати, довольно трудно построить — не имели тут никакого смысла.

Энно Ги пошел дальше по подземному ходу. Воздух в нем был довольно свежим: стало быть, система вентиляции этого хода была хорошо продумана.

Продвигаясь вперед, Энно Ги в конце концов заметил вдалеке слабый мерцающий свет. Он направился туда и увидел небольшое сводчатое помещение, расположенное чуть ниже уровня хода. В центре этого помещения находились трое жрецов, Сет и Тоби. Они стояли кружком вокруг большого камня. Кюре заметил сверху, что на камне было расстелено желто-красное покрывало — то самое, которое он уже видел на похоронах Саши. На покрывале аккуратной стопкой лежали какие-то листки.

Помещение было хорошо освещено смоляными факелами. Черноватый дым поднимался к своду и затем тянулся в сторону разбегающихся в разные стороны подземных ходов.

Энно Ги, почувствовав, что его легко могут заметить, повернул назад и пошел по длинному, постепенно поднимающемуся вверх ходу, следуя за потоком воздуха. В конце концов он оказался перед перегородкой, похожей на ту, что была на полу жилища Сета. Прислушавшись и не услышав снаружи ничего подозрительного, кюре слегка надавил на перегородку.

Пройдя через открывшийся лаз, он оказался внутри какого-то неизвестного ему жилища. Там было темно, все окна и дверь были забаррикадированы. Единственным отверстием, через которое попадал свет, была традиционная для местных домов дыра в крыше.

Энно Ги, подойдя к входной двери, надавил на нее руками, и она открылась. Он снова оказался на поверхности, посреди огромного облака пыли, вырвавшегося из дверного проема. Теперь Энно Ги был далеко за пределами деревни, а именно возле той самой хижины, которая первой попалась ему на глаза, когда он вместе с Флори и Марди-Гра пробирался в Эртелу. Той самой заброшенной хижины.

Энно Ги долгое время стоял на месте и размышлял о том, что он увидел. Эти подземные ходы оказались гораздо длиннее и глубже, чем он ожидал…

В следующую ночь Энно Ги и двое его товарищей тайно выбрались из деревни.

Несмотря на темноту, священник нашел в заброшенной хижине лаз, ведущий в подземелье. Он зажег свой факел лишь тогда, когда они все оказались под землей. Флори и Марди-Гра шли вслед за кюре, ошеломленные его открытием.

Энно Ги довел их до сводчатого помещения. Там он зажег факелы жрецов.

— Никто не заметит этот свет? — забеспокоился Флори.

— Мы находимся под лесом, — пояснил кюре, — довольно далеко от деревни.

Он показал на стены помещения. Видневшиеся на них корни служили подтверждением того, что над ними — лес.

Большой камень и красно-желтое покрывало все еще находились в центре помещения. Энно Ги аккуратно поднял покрывало и увидел под ним деревянный сундучок без замка. Священник открыл его.

— Этому сундучку повезло больше, чем тому, что находится в овраге, — сказал кюре. — Он не так сильно пострадал от времени.

Кюре приблизил пламя факела к лежащим в сундучке листкам.

— Этот манускрипт не так часто читали, — сказал он. — Листы не потерлись, да и сложены они аккуратно.

Энно Ги осторожно перевернул несколько листков. Почерк был размашистым, с высоким написанием букв. Он совсем не походил на тот почерк, который кюре видел на рисунке, обнаруженном им в «молниевом камне» в овраге. Каждая страница была исписана полностью, как делают писари, у которых каждая страница на счету. Священник вполголоса прочел несколько страниц.

— Удивительно… Это удивительно! — произнес он.

Он стал выборочно читать отрывки, переворачивая страницы по нескольку за раз, а затем вернулся к началу.

— Здесь написано на латыни. Довольно неумело. Словно тот, кто писал, еще только изучал этот язык.

Энно Ги открыл еще один листок.

— Вот тут довольно корявые переводы… «Тимей» Платона, отрывок из первой главы поэмы «Метаморфозы» Овидия. Космологические писания… рождение мира, эфир, хаос, появление человека… Очень плохие переводы, противоречивые. Человек, написавший эти строки, не очень хорошо знал латынь, а потому частенько добавлял от себя окситанские слова и обороты — так ему легче было переводить предложения. А тут, — Энно Ги взглянул на другой отрывок, — изложен перечень имущества монаха. Число его рубашек, курток, ряс, веревок для подпоясывания… А вот тут, — через некоторое время продолжил кюре, — похоже, написаны псалмы…

Остальные листки в пачке были пустыми. Некоторые из них начали разлагаться и покрываться налетом серы.

— Чьи это тексты? Кто их написал? — спросил Флори. — Косм, последний кюре?

— Возможно.

— Или же кто-то еще, появившийся здесь позднее…

— …и воспользовавшийся изолированностью деревни и доверчивостью ее жителей.

— Для чего? — недоумевал Флори.

Энно Ги засомневался. Он еще не говорил своим товарищам о возникших у него подозрениях. Кюре посмотрел на Флори и Марди-Гра.

— …чтобы, например, провозгласить себя пророком… А может, даже богом?

— Богом?

— Здесь идеальные условия для подобной мистификации. С давних пор.

— Тогда почему осталось так мало от этого человека? Кроме этих текстов…

— Со времени деяний этого человека, если они вообще имели место, могло пройти уже лет сорок, а то и больше. Я над этим уже думал. В те времена на юге страны было полно войск Папы Римского и французского короля. Они сжигали на своем пути все деревни, которые уже не находились под влиянием Римско-католической церкви. Убежище, которое я обнаружил и осмотрел в овраге, вполне могли когда-то соорудить солдаты. А кто ещё, кроме военных, стал бы осушать водоем, чтобы затем расположиться там лагерем? Кто еще мог оставить после себя рисунки доспехов? Если наш лжепророк все-таки жил здесь, то вполне возможно, что, хотя он и чувствовал себя в безопасности в этой всеми забытой деревушке — ведь все вокруг думали, что ее жители умерли во время эпидемии, — тем не менее, подвергся нападению этих «крестоносцев». Если в нескольких лье от деревни стояло лагерем войско, то пресловутый Великий пожар, о котором до сих пор говорят местные жители, мог быть всего лишь карательными действиями военных.

— Но о подобных действиях, — воскликнул Флори, — должны быть записи в архивах Папы Римского или же короля!

— Все это происходило в эпоху, когда далеко не все заносилось в архивные документы.

— И кто же был этим лжепророком? Косм? Я думал, что он погиб во время эпидемии. Может, кто-то, еще неизвестный нам?

— Им вполне мог быть епископ Акен, — сказал Энно Ги.

— Акен?

— А почему бы и нет? Он служил в этой епархии долгое время. Его убийство вскоре после обнаружения деревни представляется весьма странным. Если между этими событиями есть какая-то связь, то мы ее вскоре обнаружим. Исходя из нашего предположения, человек, который завладел умами местных жителей, был, скорее всего, могущественной и харизматичной личностью. Как и все другие лжепророки, он начисто стер у людей все предыдущие верования. Новые боги любят, чтобы их считали первыми и единственными. Именно подобным стремлением и объясняется отсутствие каких-либо следов христианского прошлого этой деревни, а также тот страх, который заставлял жителей никогда не покидать ее окрестностей.

Энно Ги посмотрел на стопку листков.

— Надо бы внимательно все это прочесть. Автор этих строк должен, так или иначе, выдать себя.

22

Все оставшееся время путешествия викария по реке непрерывно шел снег. Зима, такая суровая с первых же дней, напоследок решила еще раз завалить снегом французские земли. Шюке, Куртпуен и Дени Ланфан день и ночь не выходили из маленькой будки на палубе «Финикии», укрываясь от непогоды. Лошадь Финикийца плелась по берегу и с трудом тянула за собой баржу.

Перед прибытием в Труа Шюке пришлось сдержать свое обещание и объявить Куртпуену о тройном полном отпущении грехов, а также отпустить грехи и своему нежданному спутнику, который не преминул воспользоваться таким случаем. Исповедь Ланфана показала, что он — человек бессовестный, легко дававший ложные клятвы с целью наживы и готовый взяться за какую угодно работу на какого угодно хозяина. Бедняга Шюке слушал покаяния и машинально, словно какой-то механизм, отпускал грехи, не сомневаясь при этом, что подобная выторгованная индульгенция не будет иметь для Небесных Сил никакого значения. Долгие дни, проведенные на реке, показались викарию еще более мучительными, чем его путешествие в одиночку с гробом Акена.

С момента появления Ланфана на барже Шюке все время опасался, что его специально прислала Речная стража. Когда юноша стал расспрашивать викария о его прошлом и о причинах, побудивших его совершить путешествие, Шюке тут же сочинил абсолютно новую свою биографию и никак не связанные с реальностью причины отправиться в Труа. Кем бы ни был на самом деле этот Дени Ланфан, то, что ему рассказал Шюке, никак не пригодилось бы ему. Впрочем, этот юноша совсем не был похож на соглядатая. Но все же события последнего времени сделали викария подозрительным и он не доверял больше никому и ничему.

Наконец Шюке сошел на берег возле города Труа. Баржа поплыла дальше вверх по реке, в Эну. Ланфан остался на «Финикии» вместе с Куртпуеном. Шюке был рад, что наконец распрощался с этим типом.

По-прежнему валил снег. Бродя по узким улицам Труа, Шюке стучался не в одну дверь, пытаясь узнать, где находится особняк или же усадьба семьи Акен. Везде ему давали один и тот же неутешительный ответ: никто ничего не знал об этом семействе. Лишь только церковный сторож, ютившийся в пустующем здании епископства, указал викарию на монастырь Сестер Марты, находившийся у северной окраины города. Там викарий мог обратиться к настоятельнице по имени Дана, которая была знакома с семейством Акен. Сторож предположил, что либо члены этой семьи уже умерли, либо уехали из этой местности.

Женский монастырь находился в старой крепости, производившей впечатление суровой и неприступной твердыни. Учитывая мощные зубчатые стены и бастионы, крепость казалась уж слишком странным местом для размещения монашек.

— Что вы ищете, святой отец?

Аббатиса Дана оказалась пожилой женщиной с суровым, но благородным лицом. Она была неместная: когда аббатиса говорила, чувствовался легкий итальянский акцент.

— Я — викарий его преосвященства Роме де Акена из епархии Драгуан, — сказал Шюке. — Я приехал, чтобы передать вещи моего патрона его родственникам.

— Роме де Акен умер?

Шюке кивнул.

— Да хранит Бог его душу, — прошептала аббатиса.

— Мне сказали, что в Труа его родственников больше нет. Это правда?

— Да, именно так. В этой семье было слишком много служителей Церкви, а потому потомства не осталось.

— Но… разве не осталось их усадьбы, или какого-либо дома, или наследника семьи Акен?

— Все, что принадлежало этой семье, завещано нашему монастырю, святой отец.

— А вы были знакомы с моим патроном?

— Да. Но без разрешения Эсклармонды я не стану вам ничего о нем говорить.

— А кто эта женщина?

— Сестра Роме, — ответила аббатиса. — Она теперь проживает здесь, в этом монастыре.

При этих словах Шюке вздрогнул, как от удара хлыстом. Сестра Акена! Викарий вспомнил о юной девушке, о которой упоминал Альшер де Моза.

— А можно мне с ней встретиться? — поспешно спросил он.

— Сомневаюсь. Сестра Эсклармонда ведет жизнь затворницы. Она ни с кем не видится и никогда не покидает свою келью. Я попробую, учитывая сложившиеся обстоятельства, убедить ее встретиться с вами, однако не гарантирую, что мне это удастся. Сегодня четверг и мы начинаем молиться перед Страстной неделей. Приходите в следующий понедельник.

Шюке ни за что не хотел ждать так долго.

— Сестра, — твердо сказал он, — я привез с собой останки его преосвященства Акена.

Восковое лицо аббатисы впервые изменило свое выражение. Она на некоторое время задумалась.

— Я должен его похоронить, — продолжал Шюке. — Я не могу ждать.

Аббатиса согласилась с тем, чтобы он пришел завтра.

Шюке отправился искать какой-нибудь постоялый двор. В монастыре Сестер Марты запрещалось находиться мужчинам, а идти в гостиницу епископства викарию не хотелось. Он предпочел затеряться среди других путников. Ему удалось найти пристанище на постоялом дворе Бека. Шюке заплатил за ночлег двумя оставшимися у него экю и немедленно пошел вверх по лестнице в свою комнату. Находясь на верхней площадке лестницы, он услышал, как кто-то еще вошел в здание. Он не видел, кто это, однако тут же узнал голос вошедшего. Это был Дени Ланфан.

23

Фовель де Базан сидел за своим письменным столом в огромной приемной Артемидора во дворце Латран в Риме. На одной из деревянных скамей томился в ожидании отец Профутурус.

— Канцлер вас скоро примет, — доброжелательно сказал дьякон.

Аббат кивнул.

В этот самый момент в глубине зала появились трое францисканцев и толстенький доминиканец. Трое монахов в подвязанных веревками рясах были как раз теми францисканцами, с которыми два раза пересекался Энгерран дю Гран-Селье: сначала в этой самой приемной во дворце Латран, а затем на вилле у Шендоле, где Энгерран встретился с Артемидором и организованным им комитетом. У монахов по-прежнему были суровые и властные лица. Дьякон с плохо скрываемым страхом смотрел, как они приближались.

— Вот этот человек вчера обратился к нам, — сказал первый францисканец, показав на сопровождающего их доминиканца.

— Я — отец Мерль, из посольства Франции в Риме, — представился доминиканец.

Он был низенького роста, с подвижными глазами и ранними залысинами надо лбом.

— У него два послания из Парижа, — пояснил францисканец, — а еще кое-какие вопросы, которые, по нашему мнению, больше касаются канцелярии, чем нас.

— О чем идет речь? — спросил де Базан.

— Мне нужно навести кое-какие справки для архивариуса епископства Парижа, — сказал Мерль. — По поводу некоего Роме де Акена, бывшего епископа Драгуана, находившегося в Риме при Папе Григории IX…

Несмотря на то что де Базан уже поднаторел в дипломатии, он не смог сдержаться и швырнул свое перо на стол.

— Подождите здесь, — сказал он.

Затем он исчез за дверью, ведущей в кабинет канцлера.

— Я думаю, вы пришли по адресу, — произнес францисканец.

Все трое францисканцев повернулись и вышли из приемной канцлера, оставив своего спутника одного.

Профутурусу пришлось еще долго ждать аудиенции у Артемидора: отца Мерля немедленно пригласили в кабинет канцлера.

— Это что еще за история? — гневно набросился Артемидор на своего секретаря, после того как доминиканец ушел. — Я думал, что вопрос по материалам о Драгуане в Париже окончательно разрешен!

— Я тоже так думал, ваше высокопреосвященство.

— По какому праву этот архивариус пытается проводить какие-то расследования? И как они узнали о смерти епископа? С какого времени у них возникли подозрения, что он некогда находился в Риме? И как об этом узнал этот доминиканец?

— Французы, так же как и англичане, весьма искусны в применении перенятых нами на Востоке способов доставки корреспонденции. Они обмениваются письмами очень быстро. Даже зимой.

— Поставьте в известность Жорже Ажа. Именно он должен решить эту проблему.

Канцлер стукнул кулаком по столу.

— О господи! Как я ненавижу, когда прямо у меня под носом начинают ворошить истории едва ли не столетней давности!

Де Базан весьма благоразумно отреагировал на вспышку гнева своего патрона: он в знак полного согласия с ним слегка наклонил голову.

Вскоре в кабинет канцлера наконец-то пригласили и отца Профутуруса.

— Итак, святой отец, — сказал все еще мрачный Артемидор, — как обстоят наши дела?

— Все идет просто чудесно, ваше высокопреосвященство.

— Что там с Эймаром дю Гран-Селье? Он выжил?

— Да, он оказался живучим.

— В каком он состоянии?

— К нему вернулись чувства… и вера.

— Хорошо. А память?

— Он снова стал осознавать, кто он такой и что с ним произошло. Пока его психика довольно податлива.

— Что значит «пока»? У вас есть какие-то сомнения в этом?

— Он — очень непростой человек, ваше высокопреосвященство, и способен буквально на все. Я даже не знаю, сможем ли мы долго удерживать его в нужном для нас состоянии. Если мы хотим как-то его использовать в своих целях, то это надо сделать быстрее. Он постоянно стремится быть независимым. Подчиняться кому бы то ни было — это не для него.

— Вы испытывали его?

— Несколько раз. Неизменно с положительным результатом.

— В чем он может быть нам полезен?

— Как в хорошем, так и в плохом: он способен на все. При должной подготовке он станет превосходным орудием в наших руках.

— Вы с ним разговаривали?

— Еще нет. Я ждал ваших распоряжений, ваше высокопреосвященство.

— В данном вопросе я полагаюсь на ваше мнение, Профутурус. Расскажите ему, чем мы занимаемся. Дайте ему какое-нибудь задание!

— Кто должен его опекать?

— Пусть это будет Мерси-Дьё. Так надежнее.

— Наш подопечный несколько раз упоминал о каком-то юноше, который сопровождал его в Рим.

— Да, вспоминаю. Ну и что?

— Он уверен, что именно ему он обязан своим возрождением.

— Того юношу зовут Жильбер де Лорри.

— Именно он, по мнению Эймара, помог ему обрести веру.

— Если вы посчитаете нужным его использовать, — прервал Профутуруса Артемидор, — то смело делайте это. Он — ваш.

Профутурус в знак благодарности слегка поклонился.

— А что думает об Эймаре Дрона? — спросил канцлер.

Аббат заколебался.

— Он еще толком не разобрался, ваше высокопреосвященство, и до сих пор не знает, создали ли мы наше лучшее орудие или же нашего самого опасного врага. Этот безбожник обрел веру, но как-то уж слишком кардинально изменился. Как бы он в один прекрасный день не выступил против нас.

— Для этого нужно, чтобы мы дали ему повод. А мы не дадим. Будьте осторожнее, Профутурус.

— Конечно, ваше высокопреосвященство…

24

На следующий день после своего приезда в Труа Шюке на рассвете вышел с постоялого двора Бека и направился в женский монастырь. Он постарался при этом сделать так, чтобы его никто не заметил и не пошел за ним вслед. Внезапное появление Дени Ланфана подтвердило подозрения викария, а потому он хотел закончить свои дела в этом городе и уехать отсюда как можно быстрее. По-прежнему шел сильный снег. Из-за снегопада, пожалуй, будет не так-то легко добраться до Драгуана.

Викарий прождал два долгих часа возле комнаты настоятельницы, держа свой ящик и пачку писем.

Аббатиса так и не появилась. Вместо нее пришла Мелани — девушка из города, работавшая служанкой при монастыре, и, не говоря ни слова, отвела викария в ту часть монастыря, куда посетителей обычно не пускали. Галереи были пусты: для монахинь наступило время молитв. Девушка завела Шюке за апсиду небольшого храма. Находившаяся там крутая каменная лестница вела в подземелье. Мелани жестом показала викарию, чтобы он спускался вниз.

— Вы не дадите мне факел? — спросил Шюке.

— Нет. Сестра-затворница уже не способна выносить яркий свет. Она не выходила из своей кельи в течение семи лет.

— А я смогу ее там найти?

— Насколько я знаю, святой отец, внизу кроме нее никого нет.

Юная служанка повернулась и ушла. Шюке, немного поколебавшись, стал на ощупь спускаться вниз.

«Эсклармонда… — подумал он. — Странное имя для затворницы…»

Викарий продвигался вдоль стены, касаясь ее плечом. Окончательно растерявшись и уже опасаясь, что заблудился, он начал громко звать монахиню.

— Я — брат Шюке, сестра… где…

— Я здесь.

Шепот монахини прозвучал словно в пещере. Женщина находилась рядом с викарием. То, что она оказалась так близко, напугало его, и он замер на месте. Шюке так сильно прижал к себе ящик с останками Акена, что углы ящика впились ему в бока.

— Я вас слушаю, сын мой, — снова послышался голос.

— Я… я служил под началом вашего брата, его преосвященства Акена… Он уже покинул нас и…

Шюке запнулся: он впервые намеревался сообщить об убийстве своего патрона. Викарий ни слова не сказал об этом ни архивариусу, ни людям в регистрационной конторе, ни Альшеру де Моза, ни охраннику. Но теперь он уже не мог сдержаться и вкратце рассказал о том, какой ужасной смертью умер епископ.

После долгого молчания снова послышался голос затворницы:

— Аббатиса Дана сказала мне, что вы привезли останки моего брата. Где они?

Она произнесла эти слова совершенно спокойно, как будто рассказ Шюке ее ничуть не взволновал.

— Они сейчас здесь, со мной, — ответил Шюке.

Снова наступило долгое молчание. Темнота была кромешной, и, как ни пытался викарий разглядеть хоть что-нибудь, он так и не смог различить контура.

— Подойдите, — сказал голос, — и дайте мне то, что вы принесли.

Несмотря на сопровождавшее любые звуки эхо, Шюке понял, что затворница находится справа от него, шагах в трех.

Он стал медленно продвигаться к ней, пока не наткнулся на деревянную ступеньку.

— Очевидно, вы принесли мне лишь его мощи, — предположила Эсклармонда. — Поставьте их на этот табурет.

Шюке поставил свой ящик на табурет и отступил назад.

Последующие несколько минут были самыми тяжкими за все время его странствий с останками Акена. Он услышал в гулкой тишине подземелья, как Эсклармонда открыла ящик и стала перебирать кости своего брата — одну за другой… Она ласкала их? Или благословляла?.. Шюке не услышал ни всхлипывания, ни вздоха, хотя, наверное, Эсклармонде сейчас было очень тяжело. Насколько викарий знал, она не видела своего брата и не получала от него известий из Драгуана более тридцати лет…

Шюке не решался заговорить первым. Наконец он услышал, как закрылась крышка ящика, затем сестра Эсклармонда сказала ему:

— Мой брат оставил указания насчет того, как его следует похоронить. Аббатиса Дана передаст вам его бумаги. Скажите ей, что я выйду из своей кельи в связи с похоронами епископа. Но только для ночного бдения у гроба и заупокойной службы. Мне сейчас очень трудно говорить с вами, сын мой. Оставьте меня…

Шюке не стал упираться. Он, несмотря на темноту, слегка поклонился и направился к выходу из подземелья.

— Благодарю вас, — вдруг снова прозвучал странный голос. — Я вижу по вашим глазам, что вы добрый человек и что вы любили моего брата.

Викарий вздрогнул и еще быстрее пошел к выходу. Он наконец расстался с останками своего бывшего патрона.

25

После возвращения стражника Жильбера де Лорри в Рим сопровождаемого им Эймара дю Гран-Селье тут же увели. Однако в казарму охранников дворца Латран Жильбер не вернулся: его в тот же день перевезли в гарнизон, расположенный в Фальвелле, неподалеку от Рима. Там его тщательно допросили двое военных и двое священников. Они интересовались тем, что с ним происходило во время поездки во Францию и что он узнал о сыне Энгеррана. Это был необычный, очень обстоятельный допрос, и Жильбер на всякий случай обдумывал каждый свой ответ. Он рассказал о тяжелом характере Эймара, его грубом поведении, отказе благословить похоронную процессию в деревне Лакретель-сюр-Аржан, плевке на гроб с покойным, предостережениях со стороны его матери, странном постоялом дворе Романа, физической силе и выносливости Эймара и, наконец, о странной молчаливости, нападавшей на Эймара время от времени, и о его подозрительных взглядах. Двое военных и двое священников буквально замучили Жильбера вопросами, пытаясь как бы невзначай выведать у него информацию о тех или иных моментах из прошлого Эймара, про которые Жильбер, в общем-то, ничего не знал.

Через три дня его наконец оставили в покое и он вернулся к военной службе, теперь уже в гарнизоне в Фальвелле.

Он пробыл там несколько недель. Это был какой-то необычный гарнизон: как заметил Жильбер, в нем находилось уж слишком много монахов. Жильбера повысили в звании, но за этим повышением крылись, скорее всего, какие-то политические соображения, а подобный подход всегда вызывал негативную реакцию у военных. Жильберу не позволяли видеться абсолютно ни с кем из его прежних знакомых. Когда в один из дней в Фальвеллу должен был приехать по какому-то делу стражник из дворца Латран, Жильбера де Лорри на весь день отправили из гарнизона по какому-то делу.

Жильбер вел теперь довольно праздную жизнь. Ему не давали никаких поручений, даже самых пустяковых.

Наконец, по прошествии шести недель, в гарнизон приехал прелат в повозке с символикой Папы Римского. Посланник привез приказ, согласно которому он должен был забрать отсюда Жильбера.

— Я возвращаюсь в Рим? — поинтересовался юноша. — Я выполнил свою задачу еще месяц назад. Почему мне до сих пор не позволяют вернуться к обязанностям стражника дворца Латран?

Прелат сурово посмотрел на Жильбера.

— Ты еще не выполнил свою задачу. Сегодня ты поедешь со мной и снова будешь находиться рядом с Эймаром дю Гран-Селье. Собери свои вещи.

Этим прелатом, приехавшим в Фальвеллу за Жильбером, был не кто иной, как аббат Профутурус.

Постепенно Эймар все лучше приспосабливался к повседневной жизни монастыря. Он разделял скудный рацион монахов и принимал участие во всех работах. Сын Энгеррана просто наслаждался этим незамысловатым замкнутым образом жизни и беспрестанными молитвами так, как некогда получал удовольствие, богохульствуя и участвуя в оргиях. Он частенько молил Небо о том, чтобы оно помогло ему сохранить чистоту души.

Через два дня после своего возвращения из Рима отец Профутурус вызвал к себе Эймара.

— Теперь, когда твое очищение завершилось, чем бы ты хотел заниматься?

— Служить моей Церкви, — ответил бывший аббат Порога.

— Хорошо. Но еще нужно разобраться, как именно…

Ни слова больше не говоря, аббат повел Эймара в ту часть монастыря, куда его еще никогда не пускали. Массивное высокое здание без окон было окружено оградой в восточном стиле. Великан, частенько сопровождавший Эймара, — человек в черном — уже ждал их у маленькой входной двери здания.

Они вошли. Эймар увидел огромный зал длиной где-то в один стадий. Здесь находились десятки столов, отделенных один от другого перегородками. За столами сидели монахи — очень много монахов — и чем-то сосредоточенно занимались. Эймар раньше не видел никого из этих людей. Они жили здесь словно взаперти, не показываясь остальным обитателям монастыря.

При входе в зал бросались в глаза две большие фрески: первая из них изображала греческую богиню Панакию, вторая — Иисуса Христа.

— Вот тут мы и работаем, — сказал Профутурус. — Не спрашивай ни о чем. Я сам тебе все объясню.

Аббат повел дю Гран-Селье в глубь зала вдоль столов, за которыми трудились монахи.

Первый из них сидел перед множеством выполненных чернилами рисунков, офортов, миниатюр и табличек. Склонившись над одной из миниатюр, монах смотрел на нее через большое увеличительное стекло.

— Это — брат Астаргуан. Он изучает попадающие нам в руки рисунки еретиков. Кроме откровенно кощунственного содержания, некоторые из них несут в себе замаскированные с помощью секретных кодов послания, которыми еретики обмениваются под благовидным предлогом создания иллюстраций для украшения церквей.

Эймар взглянул на рисунок, рассматриваемый монахом, — это было прекрасно выполненное изображение распятого Христа. Астаргуан слегка соскоблил слой краски на туловище распятого Господа. Справа от сердца Христа, где всегда изображалась нанесенная римскими солдатами кровоточащая рана, теперь было видно отвратительное влагалище. Между его красноватыми краями было написано какое-то имя.

Профутурус подтолкнул Эймара к другому столу.

— А здесь работает брат Фриц, бывший врач, член ордена госпитальеров.[57]

Перед братом Фрицем сидел на табурете полуголый человек с блуждающим взглядом.

— Он исследует заразившихся чумой, — сказал аббат. — Особенно тех, кому удалось выжить. Мы заметили, что те, кто не умер от этой болезни, впоследствии уже не заражаются ею.

— Такова воля Божья?

— Может, да. А может, и нет… Фриц пытается в этом разобраться. Как бы то ни было, такие люди нам очень нужны. В тех районах, где начинается эпидемия чумы и жители покидают свои дома, появляются банды мародеров, которые без зазрения совести, не страшась эпидемии, разграбляют наши церкви и захоронения. В качестве контрмеры мы по возможности посылаем в подобные регионы стойких к заболеванию людей, чтобы они защищали наше имущество, пока не закончится эпидемия. А здесь, — продолжал Профутурус, подойдя к следующему столу, — брат Терон изучает свойства света и воды. Особое внимание он уделяет радуге. Как тебе известно, в Библии написано, что Бог создал радугу в ознаменование завершения пережитого Ноем Всемирного потопа. Терон пытается доказать, что это явление сверкающего испарения на самом деле служило Создателю для того, чтобы удалить излишек воды, затопившей мир…

На следующем столе лежали мертвые животные — либо со снятой шкурой, либо рассеченные на части. Старый, ссутулившийся от возраста монах жестом поприветствовал аббата и двоих его спутников.

— Артуи де Бон — один из наших самых старых и самых заслуженных ученых. У него такой же неоспоримый авторитет, как у ученых мужей античности. Он изучает тайны природы целых сорок лет. Именно он посредством своих опытов обнаружил, что саламандра не боится огня, а мясо павлина не портится при хранении. Именно он сделал известный опыт со скорпионом, и это прославило его еще в самом начале его карьеры. Он первый заметил, что скорпион, окруженный со всех сторон огнем, не пытается пробиться сквозь огненное кольцо и не дожидается, пока пламя пожрет его. Некоторое время «поразмыслив», скорпион жалил сам себя имеющимся у него на хвосте шипом и тем самым убивал себя своим же ядом. Сколько вопросов порождает подобное удивительное волеизъявление со стороны этой Божьей твари! У нее что, есть сознание? Мышление? Или даже душа? Так или иначе, подобными интереснейшими исследованиями мы обязаны Артуи де Бону. Впрочем, и многими другими.

Профутурус пошел дальше по залу. Брат Жув исследовал способы уравновешивания трех видов настроения человека. Англичанин Гийом Кандиш изучал огнестрельное оружие, используемое на Востоке и вообще в Азии. Он продемонстрировал один из имеющихся образцов. Это устройство называлось «переносной пушкой». Она представляла собой длинную, где-то с третью часть длины копья, стальную трубку на деревянной опоре. Эта трубка могла, извергая огонь, выплевывать свинцовый шарик на невероятно большое расстояние. Эймар был поражен мощью этого оружия, способного разнести в клочья голову человеку без необходимости приближаться к нему вплотную. Человек в черном вскинул на плечо одну из переносных пушек, чтобы показать, как с ней следует обращаться.

И все остальное, что Профутурус продемонстрировал в этом зале Эймару, было ошеломляющим. Данный монастырь, с виду казавшийся местом, где люди лишь молятся Господу, на самом деле был более серьезным исследовательским учреждением, чем те, которые финансировались противниками Рима.

— Мы сохраняем нашу деятельность в строжайшем секрете, — сказал Профутурус, вернувшись с Эймаром и человеком в черном в свой кабинет, — потому что, несмотря на нашу истинную религиозность, немногие церковные учреждения одобрили бы то, что мы здесь делаем.

— А на кого вы работаете?

— На очень могущественных людей. Именно тех, которые выбрали тебя и с которыми ты, возможно, скоро опять увидишься.

— Мы живем в очень нелегкий для нашей Церкви период, — продолжал аббат. — В последнее время нам приходится с корнем уничтожать многочисленные еретические секты. В борьбе за веру свою роль сыграли и крестовые походы на Восток, однако мы сейчас осознаем, что этого уже недостаточно. Мусульманская религия расползается по миру. Еретики тоже дают о себе знать. Их научные знания в настоящее время представляют еще большую угрозу, чем вражеские солдаты. Здесь, в этом монастыре, мы создали своего рода лабораторию, генерирующую идеи. Мы изучаем разные явления, как те, которые соответствуют нашему вероучению, так и те, которые противоречат ему и поэтому могут быть использованы нашими противниками. Эти изыскания проводятся в обстановке полной секретности. Доводов, выдвигаемых нашими теологами, уже недостаточно для того, чтобы защитить от нападок нашу Церковь. По нынешним временам нам необходимо обладать знаниями, не уступающими по своей глубине знаниям наших врагов, чтобы умело отбивать их атаки, когда они пытаются использовать науку для дискредитации наших священных текстов. Ересь — это, в сущности, блажь образованных людей, которые стремятся привлечь на свою сторону доверчивое и простодушное население. А еще это блажь ученых и мыслителей, которые пытаются либо доказать, либо опровергнуть существование Бога вместо того, чтобы просто в него верить.

— Я не вижу, чем я могу помочь вам в этой борьбе, — сказал Эймар. — У меня нет никаких знаний, необходимых для этого.

— Но мы не ограничиваемся тем, что работаем в «лаборатории».

Профутурус сделал знак человеку в черном. Тот открыл дверь и впустил в кабинет аббата незнакомого Эймару монаха.

— Познакомься, Эймар. Это — Драго де Чанад.

Вошедший поприветствовал Профутуруса поклоном.

— Драго вернулся из Арьежа, — сказал аббат Эймару и обратился к монаху: — Объясни нашему другу, каким было твое последнее задание.

— Две деревни, расположенные возле Сюрвина, вступили в спор по поводу мощей местного святого, только что канонизированного Церковью. Такого рода споры случаются нередко, однако на этот раз жители и той, и другой деревни заявили, что именно у них находятся подлинные мощи этого святого.

— Аналогичный спор уже имел место в VI веке по поводу мощей очень почитаемого святого Бенуа де Нюрси, — добавил Профутурус. — Два могущественных монастыря — Мон-Кассен и Флёри-сюр-Луар — стали спорить о том, у кого из них находятся останки Бенуа. Однако эти монастыри были расположены довольно далеко друг от друга: первый находился в Италии, а второй — во Франции. Поэтому Церковь тогда могла позволить себе подождать с разрешением этого конфликта. В конце концов и те, и другие мощи были раздроблены на кусочки и разосланы по разным местам, и тем самым ссора прекратилась. Однако проблема, которой пришлось заниматься Драго, оказалась более сложной — эти две деревни находятся очень близко одна от другой.

— Подлинность тех или иных мощей определяется тем, какие чудеса они творят, — сказал Драго. — Я первым делом определился, на стороне какой деревни нам следует выступить, выбрав ту, которая в большей степени поддерживает политику Папы Римского, а затем сымитировал величайшее чудо, якобы сотворенное имеющимися у них мощами, чтобы произвести впечатление на население и прекратить дальнейшие споры по поводу подлинности мощей этого святого.

— Подобные меры, к которым прибегает Церковь, могут показаться ребячеством, — пояснил аббат, — однако такие вот споры довольно часто приводят к опасным волнениям среди населения. И провоцируют их те, кто хочет пошатнуть авторитет Рима… Даже в деревнях возле Арьежа, где речь шла о малозначимом святом, нам пришлось продумать свои действия вплоть до мелочей.

— Завтра я уезжаю в деревушку Дженнанно, находящуюся возле горы Мон-Ра, в землях Сполет, — сказал Драго де Чанад. — Там необходимо восстановить местную церковь.

— Это намного проще, — заметил Эймар.

— Ошибаешься, — ответил Профутурус. — Жители Дженнанно в большей мере поддерживают императора, являющегося нашим противником. Местные жители попали под влияние религиозных общин, которые критикуют Церковь, заявляя, что наличие у нее богатств противоречит сказанному в Писании. Тем не менее мы хотели бы восстановить имеющийся в Дженнанно ветхий храм. Однако мы не можем передать местному епископу значительную сумму денег, необходимую для проведения работ. Это вызвало бы еще больше нелепых домыслов и злословия по поводу богатств Рима.

— Поэтому мне необходимо организовать некое чудесное видение, — продолжил рассказывать Драго о своем плане. — Сама Дева Мария явится жителям и призовет их вернуться в ряды сторонников Папы Римского. Чтобы усилить их мотивацию, она укажет им на секретное место, где находится когда-то давно зарытый в землю сундук с золотом. Жители используют это золото, чтобы восстановить местный храм в знак их единения с Римско-католической церковью и приверженности традиционной вере.

После столь откровенных высказываний Драго наступило долгое молчание.

— Церковь иногда использует подобные приемы, сын мой, — коротко подытожил рассказанное Драго отец Профутурус. — Мне хотелось бы, чтобы ты помог Драго в этом деле. Это будет твоим первым заданием и твоим первым выражением благодарности по отношению к тем, кто решил дать тебе еще один шанс. Тебя будет сопровождать Мерси-Дьё… — Он указал на человека в черном. Эймар впервые услышал его имя. — …и некий известный тебе молодой человек, которого мы уже подготовили для участия в мистификации в Дженнанно, — закончил Профутурус.

Человек в черном приоткрыл входную дверь. За ней стоял юноша, которого Эймар дю Гран-Селье сразу же узнал. Это был Жильбер де Лорри.

26

После встречи Шюке с сестрой Эсклармондой аббатиса Дана позволила ему войти в хранилище, где находились сохранившиеся вещи семьи Акен.

— Члены этой семьи передали свое имущество нашему монастырю еще восемь лет назад, — сказала она. — Кое-что из ценного мы продали, а вырученные деньги потратили на благотворительность. В этом хранилище находятся папки с различными записями и кое-какие семейные сувениры. У Роме де Акена было несколько братьев. Здесь все лежит вперемешку. Чтобы что-то найти, вам придется потрудиться. В этом хранилище находятся также вещи и других семейств. Не перепутайте.

Шюке поначалу попадались лишь документы, либо не представлявшие никакого интереса, либо непонятно к чему относившиеся. В них не было никакой информации, непосредственно касавшейся судьбы Роме де Акена. Это были большей частью малозначительные семейные записи. Единственным документом, привлекшим внимание викария, было совместное завещание братьев Акен. Каждый из них завещал свою часть семейного имущества тому из братьев, кто переживет остальных. Они все стали священниками, однако их личное имущество, находящееся в Труа, не имело никакого отношения к тому, чем они впоследствии владели в своих приходах, и должно было оставаться в общей собственности. У завещания имелось приложение, составленное позднее, в котором излагалась воля братьев: Симон, самый старший, завещал расплавить его золотые украшения и сделать из них распятие, которое надлежало преподнести в качестве дара верующим в Баньё; Феликс завещал потратить принадлежавшие ему средства на оплату ежегодных богослужений в течение тридцати лет после кончины их матери; Адам в 1242 году сделал запись о том, что он полностью отказывается от своей части наследства. Что же касается Роме, то Шюке увидел только одну запись: «Я, как и мой брат Адам, отказываюсь от семейного имущества и каких-либо прав на него. Я прошу тех, кто переживет меня, только об одном: чтобы обо мне помолились, чтобы на установленном на моей могиле надгробии не было написано мое имя и чтобы там была лишь вот эта фраза, произнесенная Pater Noster:[58] „DIMITTE NOBIS DEBITA NOSTRA“».[59]

Вот и все. Шюке еще раз посмотрел на дату этой приписки к завещанию, сделанной его бывшим патроном: 1248 год. Как раз в это время Акен покинул Рим и таинственный период его жизни закончился. После этого Роме де Акен служил в различных маленьких епархиях.

Когда наступил вечер, аббатиса Дана распорядилась перенести останки Акена в приемный зал монастыря. Там вокруг ящика, служившего гробом, были расставлены свечи для всенощной молитвы. Этот зал предназначался для приема сестер, приезжавших из других монастырей, и был единственным хоть как-то украшенным помещением, контрастировавшим с общим суровым убранством монастыря. Вокруг длинного дубового стола стояли девять стульев с затейливой резьбой на спинках. Шюке пришлось потратить несколько часов на то, чтобы сложить из косточек скелет своего бывшего патрона и разместить его на столе. Это невеселое занятие напомнило викарию работу профессора Амелена с тремя трупами, найденными в реке Монтею в Драгуане: он, Шюке, теперь тоже пытался восстановить скелет из отдельных разрозненных частей. Освобождая кости от плоти, он ударами топора сильно их изрубил, и сложить из них целостный скелет было довольно трудно, тем более что Шюке слабо разбирался в анатомии. Дана дала ему несколько освященных полотен, которые он использовал в качестве савана, накрыв ими кое-как собранный скелет.

Похороны епископа были проведены так, как это обычно делалось, невзирая на то, что от трупа остались лишь разрозненные кости и что епископ, в общем-то, умер несколько недель назад.

Как было договорено, в субботу, после захода солнца, сестра Эсклармонда вышла из своей кельи. Она была с головы до ног укутана в плотные траурные одеяния, защищавшие ее глаза от света и скрывавшие ее лицо. Эсклармонда пришла в приемный зал, где находился гроб ее брата. Она должна была принять участие в традиционной всенощной молитве за упокой души усопшего. Кроме нее, в зале находились Шюке и аббатиса Дана.

Ночь прошла в молчании. Все трое непрерывно молились. Наутро было запланировано богослужение. Перед самым рассветом Эсклармонда прервала свои молитвы и, держа в обеих руках четки, неожиданно заговорила.

Шюке ошеломила сумбурная речь этой женщины. Сестра Акена говорила об искуплении грехов своего брата, о приближающемся конце света, до которого ее брату не суждено было дожить, о невыполненном им предназначении в этой жизни, о надежде на то, что он все-таки будет спасен… Викарий не понял прозвучавших в ее речи намеков, а неоднократное упоминание ею Апокалипсиса просто шокировало его.

— Мой брат знал об этом, — сказала она, — он знал, что этот день уже близок…

Епископ Акен никогда не поднимал данную тему в своих разговорах с Шюке. Викарий точно это помнил, а потому утверждения Эсклармонды показались ему необоснованными. Тема конца света была популярна среди простого народа и среди любителей посмаковать жуткие слухи, однако Акен никогда об этом не говорил…

Стоило ли обращать внимание на подобные домыслы затворницы? Эсклармонда открыто заявляла, что ученые уже установили дату Апокалипсиса и что Акен знал эту дату… Она утверждала, что этот час близок.

Эсклармонда лихорадочно цитировала святого Иоанна: о тысяче лет ожидания второго пришествия Христа, о пробуждении Зверя, нисхождении на землю Небесного Иерусалима, о Страшном суде…

Шюке вспомнил, как говорили о том, что в 1000 году мир рухнет. Позже это событие ожидали в 1033 году — году тысячелетия мучений Христовых. Ни в том, ни в другом году не было никаких признаков конца света вопреки пророчествам евангелистов.

Эсклармонда словно догадалась о сомнениях Шюке.

— Нигде не говорилось, что тысячу лет ожидания перед наступлением Апокалипсиса следует отсчитывать от рождения Христа или же его воскрешения, — заявила она. — Новый Иерусалим, о возникновении которого в последние дни этого мира предсказывалось в Евангелии… От расцвета Церкви… расцвета Церкви! Посчитайте сами…

Посчитать? От расцвета Церкви? Церковь, безусловно, не считала началом своей истории ни дату рождения Иисуса, ни год, когда его подвергли мучениям… Но тогда какую дату считать моментом рождения христианской религии? Да и возможно ли это вообще? Какой-то абсурд…

Шюке ничего не мог понять. А покойный Акен? Викарий вспомнил о том утре, когда в Драгуане был убит Акен. Перед его взором снова предстали иоаннитские иллюстрации, лежавшие на столе его патрона… все эти апокалиптические изображения…

Богослужение состоялось в большой часовне монастыря Сестер Марты. Оно было проведено священником Жеаном из Труа.

Шюке смутился, узнав, что жителям города стало известно о предстоящих похоронах и что они теперь занимались подготовкой места для погребения. Викарий предпочел бы, чтобы информация об этом событии не выходила за стены монастыря.

Кроме Шюке, при захоронении останков Акена присутствовал священник из Труа и несколько могильщиков. Эсклармонда после богослужения сразу же вернулась в свою келью, а монахини снова занялись своими повседневными делами.

Шюке смотрел, как гроб Акена постепенно покрывается землей, перемешанной со снегом. Над засыпанной могилой, как и завещал епископ, была установлена надгробная плита — без имени, без даты, лишь с одной фразой:

Епископ Драгуана наконец-то был похоронен, унеся с собой в могилу все свои тайны.

Шюке пока не мог покинуть Труа: погода совсем испортилась. С момента его приезда в этот город непрерывно шел снег.

Викарий рассказал аббатисе обо всем: об убийстве его патрона, о странных происшествиях в Париже, о своих предположениях о том, что прошлое епископа связано с политикой. Шюке высказал опасения по поводу того, что за ним, по всей видимости, следили, и сообщил о появлении шпиона на постоялом дворе Бека… Он умолял аббатису нарушить главный запрет монастыря по поводу присутствия здесь мужчин. Шюке просил, чтобы ему предоставили убежище, так как он считал, что только в стенах монастыря будет находиться в безопасности.

Как ни странно, аббатиса сразу согласилась.

Шюке выделили келью, находившуюся вдалеке от тех помещений, в которых жили монахини. Ему разрешили находиться в монастыре, однако категорически запретили общение с монахинями. Единственным человеком, с кем он мог разговаривать, была служанка Мелани. Она не была монахиней, а в ее обязанности входило прибирать в келье викария и помогать ему.

При условии образцового поведения и соблюдения действовавших в монастыре правил Шюке разрешалось пробыть здесь до весны.

Обрадованный викарий поблагодарил аббатису. Он знал, что в стенах этой древней крепости будет находиться в безопасности: чтобы осмелиться вторгнуться в монастырь, нужно иметь поддержку необычайно могущественных людей.

— Наш монастырь Сестер Марты, — сообщила аббатиса, чтобы подбодрить Шюке, — подчиняется, как и некоторые другие монастыри, непосредственно Папе Римскому. Французское духовенство, так же как и светская власть Франции во главе с королем, не могут ничего предпринять против нас, не рискуя при этом осложнить свои отношения с Римом…

27

В Эртелу Энно Ги и двое его товарищей уже несколько дней ждали, когда же наконец перестанет идти снег, мешавший им продолжать расследование. Энно Ги решил как можно ближе сойтись с жителями деревни. Он отказался от своего традиционного церковного одеяния и попросил у Мабель дать ему сохранившуюся одежду ее покойного мужа. Кюре облачился в эту странную одежду, состоявшую из кусков шкур и веревочек, и стал почти неотличим от местных дикарей. Это новшество весьма удивило жителей деревни. Энно Ги потребовал от своих товарищей, чтобы они последовали его примеру.

Обильный снегопад парализовал жизнь деревни Эртелу. Как и все королевство, она погрузилась в своего рода зимнюю спячку…

Эймару, Жильберу и Мерси-Дьё также досталось от холода и снега, парализовавших Западную Европу. Они, сопровождаемые Драго де Чанадой, ехали в деревню Дженнанно, находившуюся возле горы Мон-Ра в землях Сполет. С собой они везли большой набитый золотом сундук (ему предстояло стать «даром Девы Марии»), всяческие приспособления и средства, необходимые для организации впечатляющей мистификации, и юную комедиантку по имени Мо, нанятую Профутурусом на роль Девы Марии.

Когда они наконец подъехали к Дженнанно, снег валил вовсю, делая невозможными какие-либо приготовления. Поэтому им пришлось на время укрыться в пещере в горах и ждать более благоприятной погоды.

В епархии Драгуан, в доме каноников, монахи Мео и Абель решили временно не совершать даже те немногие церковные церемонии, которые им позволено было проводить ввиду смерти епископа и отъезда викария. Крыши некоторых домов в городе просели под тяжестью толстого слоя снега.

Жена ризничего Премьерфе пребывала в трауре. Она потеряла всякую надежду снова увидеть мужа.

Мео и Абель после долгих раздумий распечатали секретное послание, написанное ими на следующий день после отъезда Энно Ги и уничтожения ими архивов Акена, и сделали в нем приписку: они высказали предположение, что этот безрассудный священник, отправившийся в проклятую деревню, если и не был убит ее дикими жителями, то наверняка погиб от стужи.

Эти двое монахов, так же как и все остальное население Драгуана, с нетерпением ждали прихода весны, чтобы вновь приступить к своим повседневным делам…

28

Далеко-далеко от Драгуана, в Италии, в местечке Вальперса, десять лучников из гарнизона Фальвелля были расставлены на большом расстоянии друг от друга на холме, возвышавшемся недалеко от Рима. Сменяя друг друга, лучники несли дежурство с утра до вечера.

Несмотря на холод и снег, они не отрываясь смотрели на небо, покрытое тучами. Один из них находился возле небольшой рощицы. Это был четвертый день наблюдения. Длинная стрела с оперением была прижата его пальцами к тугой тетиве. Дальность стрельбы из его лука была необычайной. Солдат не шевелился. Он ждал, как хищный зверь, нападающий из засады.

Вдруг он молниеносным движением натянул свой лук. Все произошло в считанные секунды. Стрела взвилась на головокружительную высоту и с силой ударила в маленькую серую точку, еле заметную в небе из-за густого снегопада. Пораженная цель упала более чем в двухстах метрах от стрелка.

Солдат бросился бежать по заснеженному полю. Сбитая им птица упала с другой стороны рощицы, и ему потребовалось несколько минут, чтобы ее найти.

Стрела пронзила птицу насквозь. Но лучника это не волновало. Он снял с левой лапы птицы железное колечко. К нему был прикреплен мешочек из водонепроницаемой кожи, в котором лежало письмо. Солдат быстро просмотрел письмо, и его застывшее от мороза лицо расплылось в улыбке.

Он выполнил возложенную на него задачу. Эта птица вылетела из посольства Франции в Риме, а конечной целью ее полета была большая голубятня архиепископства в Париже. Письмо, которое она несла, было написано рукой отца Мерля и предназначалось архивариусу Корентену То. В нем шла речь о подозрениях, которые возникли относительно тайной деятельности канцелярии дворца Латран, и о загадочном Роме де Акене, епископе Драгуана, бывшем участнике таинственного сообщества «Мегиддо»…