Просто Давид

Глава I Дом в горах

Высоко, на склоне горы, на поляне стоял одинокий домик, построенный грубо, но надежно. Позади него зубчатые скалы рассекали северный ветер. Серо-белые на ярком солнце, они высились, словно башни. Перед домом была полого опускавшаяся крошечная зеленая лужайка, заканчивавшаяся еще одним крутым склоном с невысокими елями и соснами. Слева тропинка уводила в прохладные глубины леса. Справа гора вновь становилась пологой, открывая любимый вид Давида: уходящую вдаль долину, серебряное озеро с далеко отброшенной от него лентой реки и над ними — серые, зеленые и пурпурные горы, забиравшиеся друг другу на плечи, самые верхние упирались в огромный купол неба.

Рядом с домом не было дороги, только тропинка, ближайшим жильем были дома далеко внизу, на берегу реки, казавшиеся отсюда белыми пятнышками.

Внутри хижины большую часть боковой стены занимал камин. Был июнь, и в очаге лежал холодный пепел, но из крошечной кухни в задней пристройке доносился запах бекона, шкворчавшего на сковороде. Обстановка была простая и в то же время капельку необычная. Две койки, несколько грубых, но удобных стульев, стол, два пюпитра, две скрипки с футлярами и повсюду книги и разбросанные нотные листы. Не было подушек, занавесок или безделушек, говорящих о присутствии женщины. Но не было и ружья, звериной шкуры или рогатой головы — свидетельств мужской силы и искусства. Украшениями служили прекрасная репродукция «Сикстинской Мадонны», несколько фотографий, подписанных людьми, хорошо известными в большом мире за горами, и гирлянда из сосновых шишек, какую мог собрать ребенок.

Внезапно шкворчанье в кухоньке-пристройке прекратилось, и в дверях показалась пара мечтательных темных глаз.

— Папочка! — позвал обладатель глаз.

Ответа не последовало.

— Папочка, ты там?

На одной из коек что-то слегка пошевелилось и, кажется, произнесло несколько едва слышных слов. Мальчик прыгнул через порог и почти побежал к кровати в углу. Это был стройный паренек с короткими крутыми кудрями до ушей и ярким здоровым румянцем. Он нетерпеливо протянул длинные тонкие руки с изящными, как у девочки, пальцами.

— Папочка, иди же! Я сам, один, приготовил бекон и картошку, и кофе тоже. Быстрее, а то все остынет!

С помощью сильных рук мальчика мужчина приподнялся на кровати. Как и у сына, у него на щеках был румянец, но явно нездоровый. Глаза странно сияли, но низкий голос был нежным, как ласковое прикосновение.

— Давид! Это мой сынок Давид!

— Конечно, это Давид! Кто же еще? — засмеялся мальчик. — Пойдем! — И он потянул отца за руки.

Тогда мужчина поднялся, пошатываясь, усилием воли заставил себя выпрямиться. Его глаза уже не горели, и румянец сошел. Лицо вдруг стало старым и осунувшимся. Однако он довольно твердым шагом пересек комнату и вошел в кухоньку.

Половина бекона почернела, другая стала прозрачной и похожей на твердое желе. Картошка размокла и имела явный вкус пищи, которую варили, пока не выкипела вся вода. Кофе был чуть теплым и мутным. Даже молоко было кислое.

Давид грустно засмеялся.

— У тебя гораздо лучше получается, папа, — извиняющимся голосом сказал он. — Боюсь, сегодня я — диссонанс в этом оркестре! Почему-то половина плиты была горячее, чем другая, и кое-где бекон подгорел. А вся вода из картошки выкипела, хотя это было неважно, ведь я просто долил холодной воды. И еще я забыл молоко на солнце — теперь у него плохой вкус. Но в следующий раз точно получится лучше — все будет лучше.

Мужчина улыбнулся, но печально покачал головой.

— Следующему разу не бывать, Давид.

— Почему? Что ты имеешь в виду? Разве, — с беспокойством спросил мальчик, — ты больше не разрешишь мне попробовать?

Мужчина заколебался. Его губы дрогнули, будто с них готов был сорваться целый поток слов, но быстро сжались, и эти слова остались непроизнесенными. Вместо этого он сказал:

— Ну, сынок, не очень-то хорошо так говорить о своем ужине, да? А сейчас, с твоего позволения, съем-ка я бекону. Кажется, ко мне возвращается аппетит.

Если аппетит-прогульщик и вернулся, то оставался весьма недолго: мужчина съел очень мало. И нахмурился, увидев, как мало съел мальчик. Отец сидел молча, пока сын убирал остатки еды и посуду, и продолжал молчать, когда вместе с мальчиком вышел из дома и направился к скамеечке, обращенной на запад.

Если не было совсем уж сильной непогоды, Давид никогда не ложился спать, не взглянув последний раз на «Серебряное озеро». Так он называл маленький лоскут воды внизу в долине.

— Папочка, сегодня оно золотое — все золотое от солнца! — вскричал мальчик, бросив взгляд на свое сокровище. — О, папочка!

Это был долгий крик восторга, и, услышав его, отец вздрогнул, будто от внезапной боли.

— Папочка, я это сыграю. Мне нужно это сыграть! — воскликнул мальчик и побежал в хижину. Через несколько секунд он вернулся, держа скрипку наготове.

Мужчина смотрел и слушал. И пока он смотрел и слушал, его лицо было полем битвы, где боролись гордость и страх, надежда и отчаяние, радость и горе.

Давид далеко не впервые «играл» закат. Он всегда брался за скрипку, если что-то трогало его сердце. И всегда трепещущие струны могли сказать то, что не способен был выразить язык.

На другой стороне долины все голубые и серые горы стали пурпурными. Широкое небо, загоревшееся алым и золотым, походило на море расплавленного металла, по которому плыли нежно-розовые корабли-облака. Долина внизу с розово-золотым озером и такой же рекой на фоне тенистой зелени полей и лесов казалась зачарованной землей, где царила истинная красота.

И обо всем этом рассказывала скрипка Давида, и все это было на его обращенном вверх восторженном лице.

Когда последний розовый отблеск угас и последняя нота, подрагивая, утихла, мужчина заговорил. Его голос был почти грубым от напряжения.

— Давид, время пришло. Нам придется все это оставить — тебе и мне.

Мальчик обернулся. Его лицо все еще сияло мягким светом.

— Что оставить?

— Все — все это.

— Все это! Почему, папа? О чем ты? Это наш дом!

Мужчина устало кивнул.

— Это и вправду наш дом, но, Давид, ты же не думал, что мы сможем жить здесь всегда?

Давид тихо засмеялся и снова обратил взгляд к далекому горизонту.

— А почему не сможем? — спросил он мечтательно. — Разве найдется место лучше этого? Мне оно нравится, папочка.

Мужчина тревожно вздохнул и поежился. Этим вечером ноющая боль в боку была очень сильной, и перемена позы совсем не давала облегчения. Он был болен, очень болен, и знал об этом. Но он также знал, что болезнь, боль и смерть ничего не значили для Давида. Самое большее — это были слова, которых они всегда легко и почти бессознательно избегали. В первый раз отец задумался, мудрыми ли, в итоге, были некоторые его методы воспитания.

Шесть лет только он ухаживал за мальчиком и воспитывал его. Шесть лет мальчик получал пищу, одежду и книги по выбору отца. Шесть лет этот отец думал, строил планы, дышал, двигался и жил ради сына. Они были одни в маленькой хижине, и лишь изредка ходили через лес в маленький городок на склоне за одеждой и едой.

Отец мальчика тщательно это спланировал. Он хотел, чтобы в детстве и отрочестве Давид знал только добро и красоту. Его цель была не в том, чтобы мальчик не знал определений зла, несчастья и смерти — он намеревался лишить их определенности. Добро и красота должны были настолько заполнить мысли мальчика, чтобы не осталось места ни для чего другого. Таков был план. И пока отцу Давида удавалось его воплотить — так замечательно, что теперь, перед лицом собственной болезни и ее исхода, которого он страшился, он начал сомневаться в мудрости своего плана.

Глядя на восторженное лицо сына, он вспомнил, как Давид с удивлением расспрашивал его, когда в первый раз нашел в лесу мертвую белочку. Тогда мальчику было шесть лет.

— Что случилось, папа? Она спит и не хочет просыпаться! — воскликнул он. А потом, прикоснувшись к тельцу, сказал: — Она такая холодная! Ох, какая холодная!

В тот раз отец поторопился увести сына, уклонившись от ответа, и Давид, казалось, был доволен. Но на следующий день мальчик вернулся к теме. Его глаза были широко открыты и в них, кажется, был страх.

— Папа, что значит — быть мертвым?

— О чем ты, Давид?

— Мальчик, который приносит молоко, был сегодня с этой белочкой. Он сказал, она не уснула. Она… умерла.

— Это значит, что белочка, настоящая белочка, ушла.

— Куда?

— Возможно, в далекую страну.

— А она вернется?

— Нет.

— Ей хотелось уйти?

— Будем надеяться.

— Но она оставила свою меховую шубку. Разве шубка больше не нужна?

— Нет. Иначе белочка взяла бы ее с собой.

Услышав это, Давид замолчал и оставался странно молчаливым еще несколько дней. Однажды утром, когда они с отцом были в лесу, мальчик радостно вскрикнул. Он стоял у покрытого льдом ручья и смотрел на маленькую черную проталину, в которой была хорошо видна торопливая вода.

— Папочка, папочка! Теперь я знаю, что это такое — что значит быть… мертвым.

— Как… Давид!

— Знаешь, это как вода в ручье. Она уходит в далекие края и больше не возвращается. А холодную ледяную шубку оставляет позади, точно как белочка. Шубка больше не нужна. Вода обойдется без нее. Понимаешь? И она поет — послушай! Она поет, удаляясь. Она хочет уйти!

— Да, Давид. — И отец мальчика вздохнул с облегчением, потому что сын сам нашел разгадку тайны, причем вполне удовлетворительную.

Позже Давид вновь столкнулся со смертью — в книгах. На сей раз речь шла о человеке. Мальчик поднял голову, глаза были испуганные.

— А люди, настоящие люди, как мы с тобой, тоже бывают мертвыми? Они уходят в далекую страну?

— Да, сын, когда приходит время, они уходят в далекую страну. Говорят, ею правит великий и добрый Король.

Сказав это, отец Давида содрогнулся и стал со страхом ждать итога разговора. Но Давид только счастливо улыбнулся:

— Но они уходят с песней, папа, как тот ручеек. Ты же знаешь, я его слышал!

На этом дело разрешилось. Теперь Давиду было десять, и в его глазах смерть все еще не была чем-то ужасным. Это приносило отцу мальчика облегчение, однако именно это и пугало его.

— Давид, — сказал он мягко. — Послушай меня.

Мальчик обернулся с долгим вздохом.

— Да, папа.

— Мы должны уйти. В большом мире тебя ждут люди — мужчины, женщины, дети. Тебе предстоит сделать много прекрасной работы. А на вершине горы работать не получится.

— Почему? Мне здесь нравится. Я здесь жил всегда.

— Не всегда, Давид. Шесть лет. Тебе было четыре, когда мы переехали. Возможно, ты не помнишь.

Давид покачал головой. Он вновь мечтательно смотрел на небо.

— Я думаю, я хотел бы — хотел бы уйти — если бы мог уплыть на этом кораблике-облаке, — пробормотал он.

Отец вздохнул и покачал головой.

— Мы не можем уплыть на корабликах-облаках. Мы должны идти пешком, Давид, довольно долго, и выходить надо очень скоро, — добавил он с жаром. — Я должен вернуть тебя — вернуть к друзьям, пока не…

Он поднялся, шатаясь, и попытался сделать несколько шагов. Руки и ноги его дрожали, кровь била в виски. Эта слабость была ему отвратительна. С яростью, рожденной ужасом, он повернулся к сидящему рядом мальчику.

— Давид, надо идти! Мы уйдем завтра!

— Отец!

— Да, да, идем! — Он спотыкался, словно слепой, но все же смог добраться до двери хижины.

Давид тихо сидел, после встал и пошел за отцом.