Проверка моей невиновности

1

Кристофер Сванн осторожно направлял машину между желтевшими сухой кладкой парапетами на изящном старинном мосту, что переносил дорогу через ручей. Проехать по нему могла лишь одна машина, однако тихим утром вторника, вроде сегодняшнего, вероятность повстречать другой автомобиль была невысока. Через несколько сотен ярдов после моста он вкатился в саму деревеньку Ведэрби-Пруд. Заслышав его мотор (пусть и вел Кристофер тихую гибридную модель), с залпом жалобного кряка взлетели утки в одноименном водоеме. Кристофер ехал по берегу пруда, впитывая каждую неправдоподобную деталь: старое почтовое отделение, красная телефонная будка возле деревенской лавки, ряд домиков под опрятно подровненными тростниковыми крышами и пожилой местный обитатель, читавший «Времена»[16] на видавшей виды дубовой скамейке. Пусть деревня Ведэрби-Пруд и была широко известна своим обаянием и неиспорченностью, Кристофер не в силах был по-настоящему поверить глазам своим — казалось, он наткнулся на забытый уголок Англии, больше напоминавший декорации какого-нибудь кинофильма 1950-х, чем современную действительность. Он проехал по деревенской улице еще немного и ловко встроился на парковочное место перед хорошо сохранившимся постоялым двором XVII века, по-прежнему носившим свое первоначальное название — «Свежий латук».

Кристофер ненадолго задержался в машине, желая успокоиться, поскольку путь его сегодня утром сложился не без драмы. На самом деле по дороге в Ведэрби-Пруд он чуть не попал в ужасную аварию. Это произошло на крутом склоне, известном как Рыбный холм, сразу за Бродвеем в долине Ившэма. Кристофер преодолевал один из двух или трех серпантинных поворотов, ведших к вершине, когда другая машина обогнала его настолько впритирку и вклинилась перед ним настолько резко, что он едва не слетел с дороги в том самом месте, где по левую руку открывался крутой обрыв глубиной в несколько сотен футов. Кристофера это изрядно потрясло, и ему пришлось остановиться на обочине, и водитель белого фургона, следовавший за ним и ставший свидетелем всего инцидента, посидел с ним за компанию минут десять, пока Кристофер не пришел в себя. Люди бывают очень добры — и вместе с тем люди бывают бесшабашно неуклюжи. Ни та ни другая мысль не нова, но в то утро он осознал их с необычайной силой, а теперь осмыслял вновь, чувствуя, как его постепенно успокаивает прозрачный, умиротворяющий воздух этой милой старинной английской деревни. Вскоре он почувствовал себя готовым попытать удачу в местном пабе.

— Работает ли телевизор? — спросил Кристофер, и хозяин заведения, методично потянув за кран, налил ему пинту темного медноцветного местного пива — «Тракстоновское старое невыносимое». Кивнул на аппарат, висевший на стене над столом для «толкни полпенса»[17].

— Работает, — ответил хозяин, — но обычно в это время дня мы его не включаем.

— А вы не против, если я посмотрю новости? — спросил Кристофер. Заметив, что хозяин, казалось, несколько опешил от этой просьбы, добавил: — Все-таки вроде как особенный сегодня день.

— Особенный? — переспросил хозяин и потянулся за пультом от телевизора, лежавшим за баром. Он явно не понимал, о чем Кристофер толкует. — Что же в нем особенного?

Он включил телевизор, и через несколько секунд на экране появилось крыльцо дома номер десять по Даунинг-стрит.

— Так ведь у нас же новый премьер-министр, — пояснил Кристофер.

— Правда? И кто же?

— Вы действительно не в курсе?

— Не в курсе, — сказал хозяин паба, берясь за ветошку и протирая стойку, — и, честно скажу, мне без разницы.

— Но бесспорно же, — сказал Кристофер, — нравится нам это или нет, но то, кто возглавляет правительство, влияет на всех нас?

— Я б не смог даже сказать вам, кто у нас сейчас правит, — произнес хозяин. — И знаете почему? Потому что… — Тут он поднес руку с тряпкой к лицу Кристофера и энергично встряхнул ею, орошая лицо гостя брызгами. — Потому что Я… ПРАВЛЮ… САМ.

С этими словами он развернулся и исчез за дверью, оставив Кристофера у бара постигать это примечательное заявление в одиночестве.

В одиночестве он пребывал недолго, поскольку через минуту-другую на пороге дома номер десять возникла сама Лиз Трасс — шагнула к трибуне и начала свое обращение к нации, выражаясь со свойственной ей шероховатостью стиля.

— Я только что приняла от Ее Величества Королевы, — заговорила она, — любезное приглашение сформировать новое правительство. Позвольте отдать должное моему предшественнику. Борис Джонсон принес вам Брекзит и вакцину от ковида, а также встал на пути российской агрессии. История усмотрит в нем премьер-министра с громадными последствиями.

— Оно и верно, — произнес голос за спиной у Кристофера.

Он обернулся и увидел, как в паб зашли еще двое. Один оглядывал меню на баре, а второй уселся на стул рядом с приятелем и с умеренным интересом пялился на экран телевизора.

— Считаю за честь принять на себя эту ответственность в важнейшее для нашей страны время, — говорила новый премьер-министр.

— Как ты думаешь, Том? — спросил тот, кто изучал меню. — Закуски или основные?

— Что делает Соединенное Королевство великим, — продолжала премьер-министр, — так это наша глубинная вера в свободу, в предпринимательство и честную игру. Наш народ вновь и вновь проявлял стойкость, отвагу и решимость. Ныне мы имеем дело с суровыми общемировыми бурями, вызванными ужасающей войной России в Украине и последствиями ковида. Пришло время разобраться с трудностями, мешающими Британии. Нам необходимо быстрее строить дороги, дома и широкополосный интернет. Необходимо больше инвестиций и надежных рабочих мест в каждом городке и городе по всей стране. Необходимо уменьшать нагрузку на семьи и помогать людям справляться с жизнью. Я знаю, что у нас есть все, чтобы решать эти задачи… Разумеется, легко не будет. Но у нас получится.

— Задора в ней чуток есть, уж точно, — проговорил Том. — Нравятся мне женщины с волевым настроем.

— Голосовал бы тогда за нее, а?

— Я и голосовал. Лучшая из худшей шайки-лейки.

— Да не надо было и Бориса скидывать. Незачем.

— Нисколько незачем.

— Мы превратим Британию в нацию устремления… с высокооплачиваемыми рабочими местами, безопасными улицами, где у каждого и повсюду будут все возможности, каких человек заслуживает.

— Ты в имении был сегодня с утра, надо думать? — обратился человек с меню к Тому.

— Так и есть. Разведочку производил для его светлости. Он желает всю проводку там заменить.

У Кристофера резко пробудилось любопытство. Он изо всех сил старался разделить внимание между речью на экране и разговором в баре.

— Я уже сегодня приму меры — и буду принимать меры ежедневно, — чтобы это произошло.

— Ходят слухи, что у него кое-какие финансовые трудности.

— Это всем преуменьшениям преуменьшение.

— Вместе с нашими союзниками мы встанем за свободу и демократию по всему миру, осознавая, что нет нам безопасности дома, если нет безопасности за его пределами.

— И что ж он думает насчет гостиницы?

— Ее закроют до конца года, такое мое мнение.

«Это, — подумал Кристофер, — крупинка сведений особенно интересных».

— Как премьер-министр я намереваюсь выделить три начальных приоритета… Во-первых, Британия снова должна заработать. У меня есть смелый план роста экономики за счет сокращения налогов и реформирования. Я сокращу налоги, чтобы тем вознаградить тяжелый труд и поддержать рост предпринимательства и инвестирования. Я проведу реформу, чтобы, согласно моим целям, Соединенное Королевство работало, строило и росло.

— Закроют?

— У него попросту нет постояльцев.

— А как же большая конференция на этой неделе?

— Это гостиницу не спасет.

— Мы засучим рукава, чтобы обеспечить людям посильные счета за электричество и газ, а также чтобы обеспечить наше строительство больниц, дорог и широкополосного интернета.

— И что же он собирается делать?

— Закрыть гостиницу. Произвести полное переоснащение. Открыть помещичий дом-музей. Садоводческий центр, чайные залы. Прокат лодок на пруду, детей катать. Что угодно, лишь бы принесло деньжат.

— Во-вторых, я как следует возьмусь за энергетический кризис, возникший из-за путинской войны. Прямо на этой неделе приму меры к тому, чтобы разобраться со счетами за электричество и обеспечить наше будущее энергией.

— Как же он в таком случае собирается за все это платить, если у него деньги кончились?

— В-третьих, я приму меры к тому, чтобы можно было записываться к врачам и получать необходимые услуги НСЗ. Мы поставим наше здравоохранение на ноги. Добиваясь результатов в экономике, энергетике и НСЗ, мы поставим нашу страну на путь долгосрочного успеха.

— Что-то мне подсказывает — его светлость подается на гранты. «Английское наследие», «Национальный фонд»[18]… Ко всем, кто ему в голову придет.

— Не к лицу нам уступать трудностям, встающим перед нами. Какой бы сильной ни была буря, я знаю, что британцы сильнее. Наша страна построена людьми, которые знают свое дело. У нас громадные запасы таланта, энергии и решимости.

— По-моему, вилами на воде писано.

— Ну еще бы. Но что ж еще ему остается? Если так не выгорит, придется продавать. Потеряет всё.

— Потерять Ведэрби-холл? Но семья же им владела не один век.

— Я уверена, что вместе мы сможем выдержать бурю, сможем перестроить экономику и сможем стать современной блистательной Британией, какой, я знаю, мы можем быть.

Переваривая это духоподъемное обращение и одновременно содержимое только что услышанного разговора, Кристофер допил пинту и вернул стакан на бар. Кивнул на прощанье двоим посетителям — ни тот ни другой не откликнулись, — и, когда собрался покинуть «Свежий латук», Лиз Трасс завершила свою речь:

— Такова наша жизненно важная задача — обеспечить возможности и процветание всем людям и будущим поколениям. Я решительно настроена добиться результатов. Благодарю вас.

Двое за баром одобрительно закивали и с молчаливым тостом подняли за нее стаканы. Кристофер вышел из паба и поехал к Ведэрби-холлу.

2

Кристофер выехал из деревни и покатил по тихо вившемуся шоссе, пока примерно через три четверти мили не добрался до внушительных кованых ворот Ведэрби-холла слева от дороги. Никаких табличек, сообщавших, что здесь в последующие три дня состоится конференция «ИстКон», не было, но Кристофер и не ожидал их увидеть. «ИстКон», в общем-то, не держали в тайне, однако ни организаторы, ни делегаты публичность не жаловали.

Подъезд к гостинице обступали буки. В конце аллеи располагался полукруглый передний двор, где уже было припарковано немало внедорожников, «тесл» и других дорогих транспортных средств. Следуя указателю, Кристофер проехал на резервную парковку справа от величественного главного здания имения. Забрав чемодан, ноутбук и парадный костюм из багажника, он двинулся прочь от автомобиля, запирая его на ходу, остановился у главного входа и впервые окинул наконец взглядом все величие Ведэрби-холла при солнечном свете самого разгара дня.

Архитектурно он оказался смесью палладианского и местного стилей, построен из прекрасного старого котсволдского камня в начале XVIII века. Фасад безупречно симметричный, плющ и глициния устремлялись к двенадцати арочным окнам первого этажа. Шесть широких ступеней вели к арочному дверному проему с рустованным обрамлением. По центру арки на замковом камне запечатлена была простая надпись — день, когда завершилось возведение этого дома: 8 февраля 1724 года. Сланцевую кровлю там и сям акцентировали остроконечные щипцы медово-желтого кирпича с высокими печными трубами, вокруг которых, хрипло вереща и устремляясь к своим гнездам, кувыркались и кружили грачи. Медля у крыльца, Кристофер не мог не заметить, что коринфские колонны по обе стороны от парадного входа в плачевном состоянии, камень весь растрескался, сколот и исчерчен тремя столетиями дождей. Как раз когда Кристофер поворачивал ручку на тяжелой дубовой двери, кусок кладки где-то на фасаде отделился от стены и, приземлившись на дворовых плитах, разлетелся вдребезги.

Кристофер встал в очередь из четырех человек у стойки портье и, дожидаясь, пока его зарегистрируют, принялся разглядывать вестибюль. Казалось, у Ведэрби-холла кризис самоопределения. Вестибюль загромождали безликие предметы псевдостарины всех видов, размеров и эпох. Материал здания, может, и относился к началу XVIII века, однако четыре набора доспехов у стены были куда старше, тогда как набор гигантских шахмат и громоздкие напольные часы (остановившиеся на десяти минутах восьмого) походили на викторианские. Убранство в целом отдавало безысходностью. Плинтусы и карнизы разбухли от влаги. Целые пласты штукатурки отпали и оставили по себе бреши, которые поспешно замазали и выкрасили поверх. Тем не менее было во всем этом некое великолепие. Вопреки всякому здравому смыслу Кристофера всегда впечатляли эти бесстыжие памятники богатству, власти и престижу. И он оказался очень разочарован, когда через десять минут ожидания на регистрации ему сообщили, что его номер не в основном здании, а в современном флигеле в глубине владений.

Флигель этот возвели в 1980-х, пусть его лимонный котсволдский камень и приятно сочетался с главным домом. Именно здесь, в восьмидесяти довольно простеньких и тесных номерах — скорее студенческое общежитие, нежели роскошная гостиница, — и предстояло разместиться многим участникам конференции «ИстКон». Остальных распределили по другим гостиницам, подальше.

Так случилось, что Кристофер оказался перед дверью в свою комнату одновременно с другим гостем — коренастым лысоватым мужчиной в очках с массивной черной оправой, обрамлявшей беспокойные и отчего-то нервирующие зеленые глаза. Он, судя по всему, заселялся в номер напротив. Обоим поначалу не удалось справиться со своими ключ-картами.

— Никогда не запросто с этими штуками, а? — проговорил сосед, размахивая картой перед датчиком.

— Я уверен, есть какая-то уловка, — сказал Кристофер. — Просто я ею не владею.

— А! Вот, пожалуйста, — произнес сосед тоном тихого удовлетворения, когда замок его наконец щелкнул и открылся. Прежде чем втащить чемодан через порог, он протянул руку: — Я Хауард, кстати.

— Кристофер. Рад познакомиться.

Рукопожатие было кратким. Налаживать дружбу с этой личностью Кристофер не намеревался.

Войдя к себе в номер, он обнаружил, что из окна открывается приятный вид на луг, где в зарослях чертополоха и одуванчика удовлетворенно пасутся коровы. Перепадал отсюда и проблеск маленького декоративного пруда при Ведэрби-холле, у кромки которого на брезентовом стульчике сидел одинокий рыбак и взирал на воду в состоянии полной неподвижности. Кристофер поставил багаж на пол, положил костюм на кровать и уселся читать программу конференции, ожидавшую его на прикроватной тумбочке. Глянцевое издание в тридцать две страницы, со всеми подробностями о докладчиках, значившихся в расписании на ближайшие три дня. Большинство имен Кристоферу были, разумеется, известны. Колумнисты из «Ежедневной почты», «Наблюдателя» и «Неслыханного». Люди, начинавшие свои карьеры в журнале «Живой марксизм»[19] в 1980-е и с тех пор прильнувшие к либертарианству и рыночной экономике. Участники мозговых центров с мутными источниками финансирования — вроде Альянса налогоплательщиков или Института экономических дел[20], а также самой группы «Процессус». Имелась и щепоть парламентариев-консерваторов, один из них — достопочтенный Квази Квартенг, докладчик, который теперь, подумалось Кристоферу, вероятно, не сможет выполнить взятые на себя обязательства выступить перед ними в четверг, поскольку Лиз Трасс только что назначила его канцлером казначейства.

Но опять ему не сиделось, и он решил, что пора тщательнее осмотреть главное здание.

Вновь зайдя в гостиницу с парадного крыльца, он обогнул стойку портье — тут сейчас было люднее некуда — и двинулся путем, какой, судя по всему, вел прочь от толп. Быстро стало понятно, что первый этаж Ведэрби-холла являет собой лабиринт коридоров, перемежаемых лестницами, ведшими, казалось, во все стороны на разные этажи дома, виясь и закручиваясь под непредсказуемыми углами, а потому невозможно было догадаться, куда именно они выведут. Стены коридоров увешаны были мрачными семейными портретами и угрюмыми пейзажами. Ни с того ни с сего возникали странные альковчики, зачастую таившие в себе доспехи или стеклянные витрины, а те содержали в себе обшарпанные реликвии — например, в одной нашлась довольно опасная с виду коллекция восточных ножей. В другом подобном углублении замерло громадное чучело медведя гризли на задних лапах и с ошарашенным выражением на морде. Жилых комнат на этом этаже, похоже, не было — заглядывая в некоторые открытые двери, Кристофер повидал гостиные, обставленные диванами с ситцевой обивкой и низкими журнальными столиками, отделанную дубовыми панелями столовую с тремя длинными столами на козлах и хорами, две барные залы (одна, судя по всему, служила еще и залой для завтраков) и, наконец, библиотеку. То было помещение в глубине дома, и единственное окно его предлагало вид на огород, а за ним — на флигель и конюшни. Света через это окно попадало очень мало, а потому библиотека производила впечатление склепа, что лишь усиливали одинаково темные, торжественные корешки книг на полках, преимущественно викторианских томов; в основном то были переплетенные подшивки забытой периодики XIX века, а вдобавок к ним обязательные собрания сочинений Диккенса и Скотта. Озерца света проливались лишь из антикварных ламп, размещенных на трех столиках, расставленных с равными промежутками по библиотеке. И за одним таким столиком некто колотил по клавишам ноутбука, рядом в зрелищном беспорядке громоздились многочисленные бумаги. Поначалу сзади трудно было понять, мужчина это или женщина. Оказалось, однако, что была это немолодая женщина — заслышав шаги Кристофера у себя за спиной, она обернулась и бросила на него краткий вопросительный взгляд, после чего возвратилась к работе. Она его вроде бы не узнала, но единственного проблеска ее лица — в сочетании с запоминающейся прической коротко-сзади-коротко-по-бокам — хватило, чтобы убедить Кристофера, что они с этой женщиной знакомы, пусть с тех пор, как последний раз виделись, и прошло сорок лет. Он обогнул стол и обратился к ней напрямую:

— Прошу прощения… Ребекка, так? Ребекка Вуд?

Женщина подняла взгляд и сняла очки для чтения. В серых глазах мелькнул проблеск любопытства.

— Кристофер Сванн, — произнес Кристофер. — Из Святого Стефана. Помнишь?

Чтобы как-то откликнуться на это представление, мисс Вуд понадобилось несколько мгновений. А затем она откинулась на спинку, сплела руки, и на лице у нее появилась воинственная улыбка.

— Кристофер Сванн, — повторила она. — Мне б и в голову не пришло. Никогда бы не подумала, что именно тебе хватит смелости — наглости — объявиться здесь на этой неделе.

— Что ты этим хочешь сказать? — спросил Кристофер. Он уселся в кресло с кожаной спинкой и придвинулся чуть ближе к ее столу. — Это публичная конференция. Я заплатил за свое участие, как и все прочие. Я здесь как непредвзятый наблюдатель, не более и не менее. — Он глянул на груды документации у нее на столе и увидел, что отпечатана она почти вся на бумаге для заметок с логотипом группы «Процессус». — Все борешься за славное дело Роджера, я смотрю.

Ребекка не ответила.

— Четыре десятка лет преданной службы, — продолжил он. — Надеюсь, получишь ты с этого не только золотые часы в день выхода на пенсию.

И вновь поначалу никакого ответа. Ребекка перевернула несколько страниц и набрала еще несколько слов в ноутбуке.

— Работа сама по себе вознаграждение, — наконец произнесла она. — Мало что приносит столько удовлетворения, как посвящение себя цели, в которую веришь. Но такому цинику, как ты, этого, подозреваю, никогда не понять.

— Цинику?

— Именно. Вот кем тебя считали в Кембридже, и ничего, судя по всему, с тех пор не изменилось, если можно о чем-то судить по твоим… сетевым излияниям.

Вместо того чтобы отвечать на это, Кристофер задумчиво проговорил:

— Надо полагать, это непросто — работать на человека с такой… ну, с такой сложной жизнью. Он с женой номер три сейчас, верно? Или четыре?

Ребекка одарила его еще одним презрительным взглядом и продолжила стучать по клавиатуре.

— Надеюсь, Роджер хорошо с тобой обращается, вот и все, — добавил он. — Надеюсь, не воспринимает тебя как должное.

— Я понятия не имею, что ты имеешь в виду, — произнесла она.

— Просто думаю, — отважился Кристофер, — если ты собираешься продать свою душу ради кого-то…

Ребекка захлопнула ноутбук.

— Про душу мою ты не знаешь ничего. Вообще ничего. — Встав и опершись на стол, она продолжила: — То, что в очень далеком прошлом мы с тобой вместе учились в Кембридже, не означает, что мы обязаны разговаривать друг с другом сорок лет спустя. Ты мне в те-то времена не нравился, а сейчас не нравишься и подавно. Роджер — хороший человек, его мотивы и поступки ты постоянно толкуешь для своих читателей, уж какие они там у тебя есть, превратно. Если ты попытаешься хоть как-то помешать его работе со своими дурацкими притязаниями на так называемую самиздатскую журналистику, безразличие, которое я к тебе испытываю, превратится в нечто совершенно иное. Оно превратится в ненависть. Роджер, так вышло, — средоточие моей жизни. Я не собираюсь за это извиняться, а толковать ты это можешь как угодно. Мне в самом деле безразлично, что ты обо мне думаешь. Знаю же я одно: мне незачем стыдиться ничего из сделанного в моей жизни — что для Роджера, что для группы «Процессус».

Кристофер слушал эти слова бесстрастно, впитывая их, впуская их в себя, а затем сказал:

— Правда? — И продолжил: — Какая жалость, что больше нет в живых Пола Дейнтри и своими взглядами на это он не поделится.

Ребекка вытаращилась на него в ярости, не способная уместить в уме, что́ она услышала.

— Пошел вон, — только и сказала она.

Кристофер встретился с ней взглядом на миг-другой, а затем встал и покинул библиотеку. Она смотрела ему вслед не мигая. Выражение ее глаз описать можно было исключительно как смертоубийственное.

3

Следующие два часа Кристофер провел у себя в номере — писал заметки, а потом облачился в костюм и неспешно направился в основное здание на ужин.

Вестибюль вновь оказался запружен. Едва ли не тотчас определил Кристофер хозяина гостиницы — Рэндолфа Ведэрби, тот стоял в обществе шестерых или семерых гостей. Коренастый самоуверенный мужчина, чья копна темных вьющихся волос подозрительно походила на парик, Рэндолф (заставить себя считать его «лордом Ведэрби» Кристофер был решительно не в силах) вещал для этого кружка гостей, показывая на выразительные детали убранства и одновременно отвлекая их внимание от пятен сырости и осыпавшейся штукатурки. Судя по всему, происходила небольшая неофициальная экскурсия. Кристофер предположил, что участвовали в ней строго по приглашению. Тем не менее, топчась чуть поодаль от компании, он сумел незаметно к ней пристроиться, и когда все с Рэндолфом во главе отправились в Восточный коридор, Кристофер эдак невзначай проследовал за ними, а дополнительного участника похода никто вроде бы и не заметил.

Экскурсоводом Рэндолф оказался увлеченным. Он останавливался перед каждым семейным портретом и, просвещая гостей, предлагал развернутые биографии своих предков. Отыскался здесь, к примеру, Таркин, 7-й граф Ведэрби, в окружении потомства; все они, как впоследствии выяснилось, зачаты были конюшенным Джеймзом во время многочисленных отлучек графа в Индию, где он присматривал за своей чайной плантацией. Имелся и снимок Джолиона, 9-го графа Ведэрби, позирующего с двумя африканскими львами, которых он только что убил, — снимок этот был сделан за несколько секунд до того, как третий лев, таившийся в зарослях позади, выпрыгнул оттуда и откусил графу голову. Далее — Джульетта, 6-я графиня Ведэрби, позирует с попугаем, которому, согласно яростно оспаривавшемуся завещанию, ее полоумный супруг позднее оставил все имение. А вот стеклянная витрина с коллекцией японских кухонных ножей, стибренных у их законных хозяев Флорианом, 8-м графом Ведэрби, во время его пятнадцатилетнего пребывания в той стране, — красивый и вместе с тем смертоносный набор бритвенно-острых инструментов, предназначенных для шинковки, очистки и филетирования, и один из них оказался очень кстати, когда в 1893 году, после унизительного поражения на крокетной лужайке, граф решил совершить ритуальное харакири. Вкратце, по ходу экскурсии становилось все более очевидным, что история семейства Ведэрби в целом сводится к череде прискорбных эпизодов, в первую очередь характеризующихся насилием, душевным недугом и неукротимой страстью к эксплуатации всех и каждого, кто оказался слабее самих Ведэрби.

Однако оказалось, что нынешний граф вовсе не глух к современным тенденциям. Проходя мимо небольшой пустой витрины, у которой коридор резко поворачивал, он сказал:

— А вот в этой витрине когда-то размещался австралийский трофей, который 9-й граф привез с собой из Нового Южного Уэльса. Маленький бумеранг. Мы решили, что оставлять себе предмет, по праву принадлежавший аборигенному народу, неприемлемо. И поэтому в начале этого года мы его вернули.

Сколь великое ликование случилось в Ведэрби-холле, когда этот маленький предмет без всякой финансовой ценности был обнаружен в малоиспользуемом шкафу кем-то из персонала уборщиков, Рэндолф не заикнулся. Во времена, когда хозяева домов, подобных этому, за их сомнительные роли в колониальной истории Британии стали попадать в лучи все более пристального общественного внимания, сделать примирительный жест на публику, выгодно освещенный в СМИ, показалось замечательно удачным. Бумеранг отправили старейшинам народа вираджурай в обстоятельствах тщательно инсценированной фотосессии с участием самого Рэндолфа Ведэрби.

Возможно, граф и считал, что о том, на каком историческом счету его семейство, ему беспокоиться незачем, однако самодовольство его не пережило слегка нервного разговора с Кристофером ближе к концу экскурсии.

Группа собралась перед обширным полотном, на котором изображался галеон у причала в оживленной гавани. Картина таилась в затененном конце одной из угрюмых лестниц Ведэрби-холла. В свое время, должно быть, работа впечатляющая, однако века обошлись с ней немилосердно: краски поблекли, и небеса и море стали теперь едва ли не одинакового оттенка серого, а большинство мелких деталей уже и не разобрать. Впрочем, кое в чем Рэндолф не сомневался.

— Имя человека, стоящего вот здесь на полуюте, — сказал он, — Септимус Ведэрби, и назвали его так, потому что он был 5-м графом. (Познаниями ни в математике, ни в латыни семейство, судя по всему, не блистало.) Сомнений в этом никаких нет, потому что до сих пор можно разглядеть вышитый у него на жилете герб Ведэрби. Гавань определяется как Бристоль, а время — возможно, конец XVII века или же XVIII, ранние годы. Похоже, судно вскоре отправится в очередной вояж. Граф изображен смотрящим в телескоп в юго-западном направлении, а весь груз уже надежно убран в трюмы, и все готово к отплытию. К сожалению, название судна, когда-то различимое на носу, ныне прочесть трудно. Однако по оставшимся читаемым буквам можно довольно уверенно сделать вывод, что судно именовалось «Горацией».

Тут Кристофер, в ком проснулось любопытство, выступил вперед и сказал:

— Не возражаете, если я взгляну поближе?

— Конечно, не возражаю, — ответил Рэндолф.

Кристофер вгляделся в название, выведенное на носу корабля, а затем извлек телефон и навел его фонарик на тот же самый участок полотна. Через несколько секунд пристального изучения он отступил от картины и сказал:

— Что ж, я могу ошибаться, однако это, на мой взгляд, на «Горацию» не похоже.

— Правда?

— Больше похоже на «Генриетту».

Он вновь подсветил картину, чтобы и Рэндолф мог присмотреться поближе.

— Да, — согласился 11-й граф. — Да, возможно, «Генриетта». Ну, невелика разница…

— Как раз таки велика, — сказал Кристофер. — Еще как велика. Позвольте? — И, уже не спрашивая дальнейших разрешений, он сделал несколько снимков картины, особенно сосредоточившись на носу корабля.

— В чем же эта разница состоит? — осведомился Рэндолф.

— Потому что «Генриетта», — ответил Кристофер, продолжая отщелкивать один снимок за другим, — была одним из самых известных работорговых судов конца XVII века. — Он сделал еще три фотографии и выпрямился, обращаясь к Рэндолфу и не замечая, что лицо у того побелело. — Оно затонуло у берегов Ямайки в 1705 году, успев совершить едва ли не дюжину рейсов с живым товаром. До сего дня мы не знали, кто стоял за торговой компанией, владевшей этим кораблем. Что ж, похоже, тайну можно считать раскрытой.

Поначалу утратив дар речи, Рэндолф наконец вернул себе кое-какие речевые способности, однако не умение связывать слова в цельную фразу.

— Я… Но… но… Но я… Уверен, вы заблу… В смысле, вы, должно быть, ошиблись… Моя семья, Ведэрби, мы никогда… Мне кажется, у вас со зрением что-то…

Он еще раз всмотрелся в тот самый участок полотна, взбудораженно дрожа с головы до пят. Между тем кто-то из гостей выступил вперед и произнес:

— Позвольте-ка, Рэнди, а кто вообще такой этот малый? Когда мы встретились в вестибюле, нас было всего шестеро. Этот дружочек взялся словно из ниоткуда.

— Да, — подтвердил кто-то из друзей графа. — Он вроде как пристроился. Вот не было его, не было, и вдруг — взялся.

— Точно, — сказал Рэндолф, выпрямляясь и оборачиваясь. — Вы, к чертям, кто такой вообще?

— Меня зовут Кристофер. Кристофер Сванн. Участвую в конференции — как и вы все, надо полагать.

Обращаясь к небольшому кружку наблюдавших, Рэндолф сказал:

— Позвольте мне пару мгновений наедине с этим джентльменом? — И, когда все ушли, повернулся к Кристоферу и вымолвил: — Слушайте, скажу вам начистоту — по-моему, вы всё тут превратно поняли. Совершенно превратно.

Кристофер расплылся в мягчайшей улыбке.

— Мне так не кажется. Более того, если взглянуть на это фото… — он протянул Рэндолфу телефон, — название можно прочесть еще отчетливее. Я понимаю, вам от этого неловко. Никому не понравится напоминание, что богатства его семьи имеют в своей основе нечто подобное. Если это вас как-то утешит, скажу, что вы вовсе не единственный. Полагаю, множество людей постепенно прозревает насчет того, что роскошные музеи-усадьбы наши[21] в большинстве своем возведены на спинах рабов.

— Вот именно! — воскликнул Рэндолф, пытаясь нащупать свойский тон человека бывалого и с этим слегка недотягивая. — Ну что ж… слушайте, будьте славным малым и сотрите уж эти снимки у себя из телефона, а?

Кристофер минуту-другую обдумывал это.

— С чего бы?

— Да просто… Между нами, я сейчас подаю заявки на финансирование, чтобы немного привести это место в порядок, и… Ну, вы же понимаете, каков сейчас климат. Все с недавних пор такие чертовски пробуднутые. Им стоит только унюхать что-нибудь подобное — что угодно, связанное с работорговлей, — так они сразу все равно что твой умирающий лебедь.

— Хм-м. — Кристофер вновь улыбнулся. — Я, конечно, очень сочувствую. Но… Как-то вот все не идет из головы, что моим читателям эти снимки покажутся очень интересными.

Рэндолф сделался, если такое вообще возможно, еще белее белого.

— Читатели? Вы не журналист ли часом?

Кристофер кивнул.

— Теперь в основном онлайн. И тем не менее, с учетом пары сотен тысяч просмотров в месяц, я, похоже, занимаюсь чем-то правильным. — Он сунул телефон в карман пиджака. — За экскурсию в любом случае спасибо. Чрезвычайно познавательно. Не хотелось бы, чтоб те японские ножи оказались в каких попало руках, согласитесь?

Как раз за ужином в тот вечер Кристофер впервые мельком и увидел Эмерика Куттса и Роджера Вэгстаффа. Они сидели за главным столом, между ними — лорд Ведэрби, и, примерно когда подали основное блюдо, судя по их заговорщицкой близости, а также по взглядам, которые они время от времени бросали в его сторону, Кристофер уверился: он — предмет их разговора. Несомненно, они все сочли его источником неприятностей, каждый по-своему.

Наутро, после завтрака, его ждал сюрприз. Он шел мимо стойки портье на первое заседание конференции (которое предполагалось в зале, обустроенном в конюшне), и тут его окликнули:

— О, мистер Сванн?

Он обернулся и увидел, что его подзывает к себе администраторша.

— Да?

— Просто хотела сказать, что ваш новый номер готов к заселению.

Она протянула ему ключ, приделанный к тяжелому медному грузу с кистями.

Кристофер приблизился и неуверенно принял ключ.

— Мой… новый номер?

— Да. Девятый. На первом этаже. Можете вселяться хоть сейчас, если желаете.

— Но… что-то не так с тем моим номером?

— Нет. Просто лорд Ведэрби сказал…

Тут объявился сам лорд Ведэрби — ловко возник из кабинета где-то позади стойки портье.

— Доброе утро, мистер Сванн. Я счел, что вы предпочли бы располагаться в главном здании. В гуще событий, так сказать. Девятый номер — прекрасные старинные покои. Вам там будет очень удобно. А поскольку у нас случился неожиданный отказ от участия…

— Что ж… — Кристофер осознал, что опешил. — Это очень любезно, однако я вполне устроился во флигеле.

— Ваши вещи уже перенесли, — сказал граф.

— Правда?

— Да. Пока вы завтракали, я позволил себе отправить к вам человека с этой целью.

Кристофер промолчал, не понимая, что обо всем этом думать.

— Ключ от номера во флигеле можете не возвращать, — сказал лорд Ведэрби. — Он уже заблокирован.

Тон у него был безупречно учтивый, даже услужливый. Но когда он собрался вернуться в кабинет и на прощанье кивнул Кристоферу, взгляд его читался иначе. В нем была холодная непроницаемость с оттенком не учтивости, а чего-то совсем иного. Чего-то гораздо более опасного. Чего-то убийственного.

4

В десять часов в то утро конференция началась в единственно возможном порядке — с приветственной речи сэра Эмерика Куттса. И пусть он теперь был уже несколько стар и давным-давно покинул академический пост в колледже Св. Стефана, сила риторики в старом философе не угасла. Речь его в основном взята была из его наиболее известной книги «Как я стал консерватором». Кристофер с ней был знаком, но подозревал, что многие присутствовавшие в зале — в большинстве своем на немало лет моложе его самого — этот эпохальный труд одного из отцов-основателей движения никогда не читали. Но все равно слушали в зачарованном безмолвии, как профессор Куттс проигрывает знакомую пластинку. Катастрофа выборов 1945 года и приход к власти лейбористского правительства, намеренного устроить мощное, всеохватное государство всеобщего благополучия, опорой которого должна была выступить Национальная служба здравоохранения, — начало, иными словами, британской «культуры зависимости». Сокрушительные события Суэца в 1956-м с их смертельным ударом по британской уверенности в себе. Чудовищный выбор 1973 года о присоединении к Европейскому экономическому сообществу. Неостановимое укрепление профсоюзов, которые к концу 1970-х держали страну за горло. Почти все это Эмерику довелось наблюдать самолично. Адама Смита и Эдмунда Бёрка[22] он читал в юные годы и вскоре пришел к выводу, что в идеальном обществе долг политика сводится к тому, чтобы просто стоять в сторонке и как можно меньше лезть в равновесные, гармоничные дела свободного рынка. Однако к 1979 году Великобритания от идеального общества была далека. Уступив свою независимость сперва профсоюзам, а затем европейской бюрократии, страна оказалась в незавидном, отчаянном состоянии. Великий кризис требовал великой политической фигуры — и она, конечно же, выступила вперед.

— Я не был безоглядным обожателем миссис Тэтчер, — сказал профессор Куттс публике (кое-кто полушутя освистал это заявление). — Однако за десять лет мы очень сблизились. Она частенько вызывала меня к себе в номер десять за политическими рекомендациями, и у меня была возможность непосредственно посмотреть, как работает ее ум. Ей не хватало воображения — возможно, не хватало даже сопереживания. Определенные сферы жизни — например, культура, книги, музыка и искусство — ее не интересовали. (Кстати, в том и состоит настоящая причина того, почему столь многие творческие личности — особенно писатели — ее не выносили.) Но в большинстве черт она была непоколебимой — непоколебимой в приверженности собственной стране, непоколебимой в решимости служить британскому народу, но превыше всего непоколебимой была ее любовь к свободе. Никогда не забывайте, чего удалось добиться для Восточной Европы и Советского Союза ее неустанными усилиями… Свобода, — продолжал профессор Кутс, — есть самая суть того, что означает «быть консерватором». Это означает, конечно, свободу в рамках закона. Но если люди пишут законы несправедливые, для британского образа жизни не подходящие, нам нужна свобода лишать таких людей власти. Вот почему наше решение 2016 года покинуть Евросоюз оказалось единственным и сокрушительным ударом в пользу британской свободы со времен Великой хартии вольностей[23]. (Аплодисменты.) История XX века преподала нам страшнейшие уроки того, что может случиться, если во имя социалистического идеализма свобода окажется у нас отнята. Но уроки эти выучили не все. Современные левые постоянно ищут все новые и новые коварные способы ограничить свободы независимого индивида. Ныне кажется, что цель их — захватить полную власть над тем, что́ мы говорим, и даже над тем, что́ мы думаем. Культура отмены. Политическая корректность. Ползучая «пробуднутость». Если у вас какие-нибудь не те воззрения, вам нужно заткнуть рот и покарать вас. Но это не по-британски. Британцы верят в свободу мысли и свободу слова. Британцы говорят то, что у них на уме, и не станут иметь ничего общего с тем, кто пытается их остановить.

Эти соображения, а также подобные им приняты были скорее с одобрением, нежели с откровенным восторгом. Среди делегатов Эмерик Куттс был явно фигурой чтимой, пусть и не все отчетливо понимали, кто он такой. Зато гораздо больше и признания, и воодушевления досталось от публики следующему оратору — Роджеру Вэгстаффу, взошедшему к трибуне под продолжительные аплодисменты и приветственные крики.

Он сделал всего несколько вступительных замечаний, касающихся политических событий последних двух дней.

— Дамы и господа, — сказал он, — мы планировали иначе, однако так складывается, что эта конференция происходит в поразительной точке британской новейшей истории. Впервые за много лет у нас в премьер-министрах настоящий консерватор. (Аплодисменты.) Премьер-министр, которой не страшно решиться на снижение налогов, минимальное правительство и урезать вмешательство государства в наши жизни и наше предпринимательство. Премьер-министр, которая вернет Британию на ее рельсы!

После этих слов, которые опять оказались встречены бешеными аплодисментами и криками «Вперед, Лиз!», Вэгстафф взялся представлять первую коллективную дискуссию конференции — четырехсторонние дебаты на тему «Британская Национальная служба здравоохранения: есть ли у нее будущее?».

В дискуссии участвовали парламентарий-тори, журналист «Телеграфа»[24], врач-отщепенец, а ныне медиаперсонаж, соорудивший себе из этого выгодный второй источник доходов, — и сам Роджер. Кристофер внимательно слушал эту дискуссию и вел подробный конспект, но по истечении часа у него не возникло ощущение, что он узнал хоть что-то новое. Ему стало интересно посмотреть, решится ли Роджер, осмелев в этой обстановке, выложить начистоту все свое видение перспектив британского здравоохранения. Ответ на этот вопрос оказался таков: пока нет. В сегодняшней дискуссии фигурировало очернение НСЗ как «священной коровы», которую «фетишизируют» британские левые. Шел разговор о невозможно длинных списках-очередях, неэффективной бюрократии, хронической нехватке медперсонала. Большинство этих бед, заподозрил Кристофер, были сознательным результатом решений, измышленных для того, чтобы подготовить НСЗ к ее неумолимой участи — полномасштабной приватизации. Пока шла дискуссия, эту цель никто не выболтал, но Кристофер знал, что закулисно «Процессус» эту затею проталкивает мощно. Он видел предложения, изучал секретные электронные таблицы, определял американские фармацевтические компании, готовые влезть, как только дадут зеленый свет. Но знал он также, что «Процессус» пока выжидает: они пристально следят за общественными настроениями и полностью осознают, что британцы все еще не вполне готовы к такому радикальному и необратимому шагу. Вот что, по мнению Кристофера, придавало силу его положению: у него было доказательство их намерений, и он мог нанести немыслимый ущерб их проекту, заранее разоблачив его.

Вместо того чтобы слушать вторые дебаты, запланированные на то утро (пленарное заседание под названием «Что такое постбрекзитный консерватизм?»), Кристофер решил прогуляться в основное здание. Ему стало любопытно глянуть на новый номер, в который его так загадочно прописали. Путь он выбрал длиннее прежнего — пошел по тропинке вдоль декоративного пруда — и вновь заметил фигуру одинокого рыбака, сидевшего в созерцательном безмолвии и глазевшего на воду, которая, как и сам он, казалась бесконечно спокойной и бесконечно терпеливой. Кристофер задумался, каждый ли день рыбак сюда ходит.

Стремительно миновав вестибюль гостиницы, он взошел по впечатляющей дубовой лестнице посередине здания, ведшей на первый этаж. Там он оказался в просторном, мрачном и неприветливом коридоре с дверями по обе стороны. Номер Кристофера, девятый, отыскался в дальнем конце, в глубине дома. Две двери, предшествовавшие девятому номеру, как он заметил, были обозначены как «8/1» и «8/2». Наверняка смежные. Ключ к его новому номеру был поразительно тяжелым и в замок входил довольно неловко. Однако, повозившись с ним едва ли не минуту, Кристофер сумел проникнуть внутрь.

Первое впечатление на него произвел уже сам размер номера. Он был громаден — примерно в четыре, а то и в пять раз больше того, что во флигеле. Вдобавок его окутывала тьма — даже в этот час дня. Окна, являвшие некий ограниченный вид на огород, были маленькие и витражные, а потому света пропускали мало. Главный предмет обстановки — здоровенная кровать под балдахином. Вглубь уходила продолговатая узкая уборная; имелась и третья комната — или так Кристофер поначалу решил, поскольку она было довольно большая, там разместилась бы некрупная кровать или хотя бы диван. Однако отсутствие окон и наличие вешалок подсказали ему, что это на самом деле исполинский гардероб. И там уже висел его костюм. Все его вещи, как он обратил внимание, были педантично разложены по спальне, а туалетные принадлежности — ровным рядом на полке над объемистой раковиной. Все предметы мебели в основной комнате — древние и тяжелые, в точности таким же оказалось и громадное «ушастое» кресло, размещенное перед пустым камином, выложенным камнем. Он плюхнулся в это кресло и несколько минут посидел, размышляя. Комната была роскошная и удобная, это уж точно, хоть и не то чтобы радостная. При прочих равных предпочтительнее той, какую ему определили вчера. И все же он никак не мог взять в толк, отчего его переместили столь внезапно.

Было в этом нечто странное. Что же все-таки происходит?

В Ведэрби-холле баров было два. Тот, что в зале «Дунсиада», — оживленный и буйный. Тот, что в салоне «Аддисон»[25], — гораздо приятнее, однако по неведомой причине гости его сторонились. Кристофер, заявившись туда в тот вечер после ужина, примерно в десять, обнаружил, помимо комментатора из «Новостей ВБ» и колумниста из «Шипастого»[26], энергично целовавшихся в тихом углу, лишь еще одного обитателя — сэра Эмерика Куттса, сидевшего за столиком в одиночестве и щурившегося в мобильный телефон. Кристофер приблизился к столику и вежливо кашлянул.

— Сэр Эмерик? — проговорил он, когда профессор поднял на него взгляд. — Позволите ли взять вам еще стаканчик?

Прежде чем ответить на этот вопрос, Эмерик спросил:

— Мы знакомы?

— Да, знакомы — в некотором роде, — ответил Кристофер. — Я сейчас объясню. Вам того же?

Эмерик глянул на свой стакан так, будто забыл, что в нем было, и ответил:

— Да, вполне. Бренди с содовой.

Кристофер взял того же и себе и, вернувшись к Эмерику в его угол, поставил оба стакана с выпивкой на стол и уселся, приговаривая:

— Надеюсь, вы не возражаете, — уже постфактум.

— Отнюдь, отнюдь, — произнес Эмерик без особого энтузиазма. Воздел руку со стаканом, осторожно и неуверенно протягивая ее Кристоферу. — Ну, будем. И спасибо вам большое.

— Надеюсь, вы не считаете, — сказал Кристофер, — что к вам пристает совершенно посторонний человек. На самом деле мы с вами встречались — несколько раз. Но то было немало лет назад. Я учился в Святом Стефане в начале восьмидесятых.

— Начало восьмидесятых! Боже мой, это же погружение в античную историю.

— Я временами посещал ваши салоны.

Эмерик не откликнулся, а потому Кристофер добавил в порядке напоминания:

— Вы проводили салоны — у себя на квартире во Дворе Кайта[27].

Когда Эмерик вновь не отозвался, Кристофер задумался, не отказывает ли старику память. Но наконец возник ответ:

— Прямо-таки роскошно вы их, на мой взгляд, назвали — «салоны».

— Но они и были роскошны, — настаивал Кристофер. — Изумительно роскошны — для двадцатиоднолетки только что из школы в Сомерсете. — Размещая капкан, он добавил: — У вас там даже клавесин был, ну честное слово.

— Это был клавикорд, — поправил его Эмерик. (Стало быть, память у старого хрыча все-таки была по-прежнему достаточно остра.) — Обычно кто-то из теоретиков музыки исполнял что-нибудь. А иногда пела моя дочь. У нее был довольно славный голос.

— И как поживает Лавиния? — спросил Кристофер. — Держится, я надеюсь?

— Насколько мне известно, — проговорил Эмерик суховато. — Мы не очень-то часто видимся. Она пошла своим путем.

— В Америку, насколько мне известно.

— Именно. Вы неплохо осведомлены.

Кристофер протянул руку.

— Зовут меня Кристофер, кстати. Кристофер Сванн. На случай, если никак не удается вспомнить.

— Кристофер Сванн… — Эмерик откинулся на стуле, с трудом извлек что-то из памяти. — Это вы человек с блогом?

— Наверное, можно сказать и так, — ответил Кристофер.

— Хм-м. Я поглядывал туда раз-другой. С учетом ваших собственных подходов, вывод я могу сделать только один: вы явились сюда, чтобы пошпионить за оппозицией и написать о происходящем что-нибудь саркастическое, так?

— Я просто историк консервативного движения, — сказал Кристофер, — и какими бы ни были мои личные взгляды…

— А, Эмерик! — К ним за столик подсел Роджер Вэгстафф, ворвавшийся в бар с видом разгоряченным. — Простите, я задержался. Слишком много тех, кто желает со мной поговорить. — Он уже устроился — и вдруг осознал, кто это с ним рядом. — О господи, это ты, Сванн. Мне показалось, что я мельком видел тебя сегодня в толпе. Какого беса ты сюда явился?

— Полагаю, создавать неприятности, — произнес Эмерик.

— Ну, я надеюсь, вам он никаких не создает.

— Нет, нисколько. Мы тут совершенно цивилизованно пикируемся.

— Позволь взять тебе выпить, Роджер? — предложил Кристофер.

— Нет, спасибо. Нам с Эмериком нужно кое-что обсудить наедине.

— Что ж, я тогда допью и оставлю вас.

Он отпил немного от своего бренди с содовой — примерно три четверти еще оставалось у него в стакане — и с расслабленной улыбкой откинулся на стуле.

Роджер вперил в него ледяной взгляд, однако было ясно, что Кристофер с места не сдвинется.

— Да пожалуйста, — проговорил Роджер. — Не то чтоб оно было сверхсекретным. Квази пришлось отказаться, разумеется.

— Я так и предполагал, — сказал Кристофер. — Наша новая премьер-министр навьючила на него довольно изнурительную задачу — в разгар экономического кризиса найти, где можно урезать налоги. Главе казначейства будет чем заняться еще несколько дней. И кого же вы нашли ему на замену?

Роджер обратился к Эмерику:

— Договорились ли вы с вашим венецианским приятелем?

— Прекрасно договорились. Он с восторгом принял приглашение. Прилетит ранним рейсом и к обеду должен быть здесь.

— Великолепно. Сможете объявить перед завтрашней первой сессией?

— Конечно.

— У вас докладчик из Венеции? — спросил Кристофер.

— Вам там слева трудно это понять, — произнес Эмерик. — Отвернуться от Евросоюза не то же самое, что отвернуться от Европы.

— Вот именно, — сказал Роджер. — Лично я обожаю Европу.

— Ну конечно же, обожаешь, — сказал Кристофер. — Крайние правые там тоже процветают. Во Франции, в Италии, в Испании…

— Ой, да господи боже мой, Сванн, избавь нас от студенческой политики. Мы уже не в Святом Стефане. Во всяком случае, большинство из нас.

— Так или иначе, — сказал Эмерик, — докладчик, к которому я обратился, — не политик. Одно из моих опасений относительно этой конференции состояло в том, что никого не пригласили поговорить на темы культуры.

— Ну, вы же понимали, в чем состоит наша трудность, — сказал Роджер. — Любой писатель, актер или музыкант в стране — левак.

— Это правда, что консервативные голоса в искусстве представлены недостаточно, — сказал Эмерик. — Вот поэтому важно давать слово тем, кто таков и есть. Или был.

— Так кто же прилетит из Венеции? Джеффри Арчер? Эндрю Ллойд Уэббер?[28]

— Скажите мне, — произнес Эмерик, спокойно пропуская подначку мимо ушей, — слыхали ли вы о писателе Питере Кокерилле?

Кристофер помедлил. Имя казалось очень-очень смутно знакомым, но вспомнить, где прежде его слышал, он не мог.

— Боюсь, нет, — сказал он. — Вам придется меня просветить.

— Я тут задумался, — сказал профессор Куттс. — Он был довольно интересным романистом, писал в 1980-е. Вы упомянули, эм, «салоны», а поскольку его однажды приглашали докладчиком, я подумал, что вы, быть может, оказались среди публики.

— А… нет. Я не присутствовал — на той встрече. — Кристофер нахмурился. — Впрочем, кое-кто из моих друзей мог там оказаться. И вот сейчас я припоминаю, что он тогда произносил это имя.

Эмерик исторг горестный вздох.

— Я тоже, так вышло, тогда не смог присутствовать. Чрезвычайно прискорбно, я был… серьезнейше нездоров в тот вечер. Всегда сожалел об этом. Вы, значит, никогда его не читали?

Кристофер покачал головой.

— Что ж, рекомендую. Большинство считает «Адское вервие» его лучшей работой. Впрочем, последний его роман тоже замечателен. Перемена вектора — и значительный художественный эксперимент. Хотя чтение отнюдь не уютное.

— Что ж, предвкушаю его выступление, — сказал Кристофер. — Полагаю, он уже в летах.

— Увы, он явится не лично. Питер Кокерилл умер давным-давно. Всего через несколько лет после своего визита в Святой Стефан. Он покончил с собой.

— Понимаю. Какая трагедия. — Кристофер не знал, как еще отозваться на эти сведения с давностью не в один десяток лет. — Тогда… не понимаю… кто же будет выступать завтра после обеда?

— Профессор Ричард Вилкс. Ведущий в мире специалист по Кокериллу. Он преподает в Университете Ка-Фоскари. Профессор выступит с речью под названием… — Эмерик посмотрел на экран телефона и в него несколько раз потыкал, — «Мастер переизобретения. Темы обновления в романах Питера Кокерилла и их важность для консервативного движения».

— Что ж, это, во всяком случае, освежит общий настрой, — сказал Кристофер, про себя прикидывая, как воспримут подобную речь пылкие экономические либертарианцы, коих среди публики было, судя по всему, большинство. (К слову, о пыле — комментатор из «Новостей ВБ» и колумнист из «Шипастого» к этому времени уже покинули бар, чтобы продолжить свои занятия где-то в другом месте.) — Не известна ли вам случайно причина его самоубийства?

Эмерик улыбнулся наивности этого вопроса.

— Как вы, я уверен, понимаете, это очень сложное явление, редко подлежащее какому-то одному толкованию. На этот счет есть несколько теорий. Мы знаем, что к недостатку признания своих работ он относился с очень, очень большой горечью. С удовольствием могу вам сказать, что уже несколько лет наблюдается заметное возрождение интереса к нему — не в последнюю очередь благодаря усилиям профессора Вилкса. Однако тогда, в середине 1980-х, когорта молодых писателей выглядела совершенно иначе — Рушди, Исигуро, Макьюэн и так далее, — и все внимание доставалось им. Кокерилл чувствовал, что заслуживает того же и его карают за его политические взгляды. Он, знаете ли, отказывался гнуть модную антитэтчеровскую линию. Именно поэтому его и стоит читать. Если ничто из написанного мною вас не убедило, быть может, это удастся его романам. Мировоззрение, которое я пытался облечь в слова в своих очерках, он излагал в форме художественного повествования. Важность семьи, Бога; чувство национального единства и принадлежности. Он был редчайшим зверем — настоящим писателем и настоящим консерватором. Я считаю нас с ним во многих смыслах родственными душами.

— А ты? — спросил Кристофер, поворачиваясь к Роджеру Вэгстаффу. — Тоже поклонник?

— Не могу сказать, что читал его, если честно.

— Почему меня это не удивляет?

Сказано это было без выражения, вполголоса, словно бы самому себе. Тем не менее Роджер, к удивлению Кристофера, клюнул на живца.

— Не знаю, Кристофер. И почему же тебя это не удивляет?

— Ну, едва ли это вообще твое, верно?

— Мое?

— Мало похоже на твою политическую философию.

— Мою политическую философию? Ты понятия не имеешь, о чем толкуешь. Я такой же консерватор, как и Эмерик. Консерватизм — церковь широкая[29].

— То, что вы, ребята, затеваете последнее время, никакого отношения к консерватизму не имеет.

— «Вы, ребята»?

— «Процессус». Он, похоже, сейчас и есть более-менее главный двигатель всех инициатив британского правительства.

— Ой, ну и фантазер же ты, Сванн. И всегда таковым был.

— Я просто силюсь отыскать хоть какую-то связь между тем, что сказал Эмерик публике сегодня утром, и тем, о чем вы все толковали весь остаток дня.

— Да позволено мне будет внести маленький вклад в это сраженье слов, — вклинился Эмерик, — я лишь скажу, что меня совершенно устраивает то, как продолжают мое дело Роджер и его коллеги.

— Серьезно? — переспросил Кристофер, повертываясь к нему. — Серьезно? А продление полномочий парламента? А вранье королеве? А профуканное Белфастское соглашение?[30] Нарушенные международные конвенции какие только не? Высылка беженцев в Руанду? Установление свободных торговых зон? Даже ваша любимая миссис Тэтчер от такого содрогнулась бы.

— Позволь тебе напомнить, — произнес Роджер, — что у правительства есть демократический мандат на все это — от британского народа.

— Чепуха. Британский народ уже вышел бы на улицы, кабы знал, что́ тут обсуждается. Приватизация НСЗ, ради всего святого…

— Еще одна твоя фантазия. Никто сегодня утром ни слова о приватизации не сказал.

— Разумеется, нет. Даже теперь вы боитесь выступить открыто и объявить об этом. Прежде надо загнать Службу поглубже в гроб.

— Тебе самому никогда не хотелось роман написать? Художественный вымысел, похоже, как раз твой конек.

Кристофер помолчал, словно осознавая, что ему предстоит сделать необратимый шаг. А затем произнес:

— Я его читал, между прочим.

— Читал? Что читал?

— «Реферат второго августа».

Воздействие этих слов на Роджера оказалось электрическим. Он буквально окаменел. С ужасом вытаращился на Кристофера. Совершенно опешил. Несколько мучительных мгновений оставался совершенно неподвижен и безмолвен.

— Ты же так его называешь, насколько я понимаю? — продолжил Кристофер. — Видимо, потому что в тот день он был завершен и разослан.

Вернув себе дар речи, Роджер сказал:

— Я не имею ни малейшего понятия, о чем ты вообще говоришь.

— Серьезно? Что ж, возможно, мне стоит спросить у Ребекки. Надо полагать, печатала его и забивала в него все данные она?

— Будь любезен, ее в это не втягивай. Эта женщина служит мне верой и правдой почти сорок лет.

— В профессиональном смысле или в личном? Я заметил, у вас тут смежные номера. Восемь/один и восемь/два, верно?

Лицо у Роджера полиловело от гнева. Тоном сверхъестественного спокойствия он произнес:

— Так, Кристофер, оставь нас с Эмериком сейчас же. Нам есть что обсудить, а этот разговор окончен.

— А, вот и она, твоя фирменная фразочка!

— Моя фирменная фразочка?

— Еще в Кембридже ты так говорил, когда проигрывал в споре. Что в большинстве случаев и происходило. Ты вообще не изменился.

— Да и ты. Конченый неудачник по жизни, я всегда предполагал, что с тобой так и выйдет. И такой же блажной, как и прежде, — потому что могу заявить тебе категорически, что никакого «Реферата второго августа» не существует.

Из внутреннего кармана пиджака Кристофер вытащил флешку и положил ее на стол перед Роджером.

— Что ж, тогда это очень странно, — сказал он. — Потому что вот здесь его копия.

Долго-долго эти двое, Роджер и Кристофер, глядели на миниатюрное устройство для хранения информации, лежавшее на столе между ними. Блефовал ли Кристофер? Мог ли он действительно раздобыть подобные тайные сведения? Этого никак не узнать.

Так или иначе, в тот вечер они не обменялись более ни единым словом. Кристофер откланялся Эмерику и удалился из бара. Роджер проводил его взглядом. Губы он сжал плотно и не выдал никакого прощального оскорбления, никакой последней угрозы, но огонь у него в глазах горел. Сэр Эмерик Куттс заметил это, и в голосе у него, когда он заговорил со своим другом и протеже, звучало беспокойство с примесью веселья.

— Батюшки, Роджер, кажется, мне еще не доводилось видеть, чтоб вы кого-то оделили таким взглядом.

Худо-бедно изображая удаль и бесшабашность тона, Роджер спросил:

— Это каким же?

Эмерик на миг задумался и наконец подобрал le mot juste[31].

— Ну, откровенно говоря, пришлось бы назвать его… уничтожающим, — сказал он.

5

Следующий день ознаменовали три значительных события: из Венеции в Ведэрби-Пруд прибыл профессор Ричард Вилкс; в возрасте девяноста шести лет скончалась Ее Величество королева Елизавета II; Кристофер обнаружил исчезновение своей флешки.

Перепалка с Роджером выбила его из колеи гораздо сильнее, чем он готов был показать. Когда уходил из бара, его трясло, и он был все еще взбудоражен даже у двери девятого номера. Оказавшись внутри, плюхнулся в комковатое ушастое кресло у камина и выпил виски из бутылочки, найденной в мини-баре. Прежде чем снять пиджак и повесить его в гардероб, он совершенно точно — поклялся бы — похлопал по внутреннему карману и удостоверился, что флешка на месте: он почувствовал ее надежный осязаемый контур. Однако наутро, обнаружив, что ее там нет, усомнился. Вспомнив, что последний раз ее в самом деле видел, когда та лежала между ним и Роджером на столе в баре в разгар их спора. Он умылся, оделся и поспешил в салон «Аддисон», но, разумеется, никакой флешки там не нашлось. Бар оказался закрыт, и спросить, отдали ее бармену или тот обнаружил ее сам, было не у кого.

Все это вызывало немалое беспокойство. Дело не в том, что на пропавшей флешке хранилась единственная копия того файла. В «облако» Кристофер ничего не загружал, поскольку не доверял ему, однако в случае этого файла у него имелась запасная копия на ноутбуке и еще одна — на домашнем стационарном компьютере. Но при всем этом ему не нравилось, что необъяснимо исчезла сама флешка, — нисколько не нравилось, и он решил продолжить поиски в обеденный перерыв.

На первом утреннем заседании в четверг явка была очень хорошая, докладчица — некая знаменитость, а в здешних кругах даже кумир. Она вела статусную колонку в одной национальной газете, звали ее Джозефин Уиншоу (дочь легендарной журналистки и медиамагнатки Хилари Уиншоу[32]), а тему ее доклада легко могли предсказать те, кто следил за ее материалами в последний год или около того. «Истинная пандемия в Британии: вирус умов, вирус пробуднутости».

На сцене Джозефин представил сэр Эмерик, предвосхитивший ее выход таким объявлением:

— Как вы, возможно, слышали, дамы и господа, — или, более того, могли предполагать, даже если не слышали, — один из гостей, ожидавшихся во второй половине сегодняшнего дня, вынужден был отказаться от участия в конференции. Между ним и докладчиком, согласившимся в срочном порядке занять освободившееся место, общего очень мало. Однако то, что́ новому докладчику предстоит сообщить, на мой взгляд, не менее важно, чем то, что мог бы сказать нам новый казначей. Его зовут профессор Ричард Вилкс, и прямо сейчас он летит к нам из Венеции, где преподает английскую литературу в Университете Ка-Фоскари… Надеюсь, вас не обескуражит то, что тема доклада у профессора Вилкса не впрямую политическая. Он будет говорить о жизни и работе романиста Питера Кокерилла. Если это имя вам незнакомо, позвольте порекомендовать тем нашим делегатам, у кого найдется несколько свободных минут, обратить внимание на собрание гостевых книг этой гостиницы, представленное в библиотеке. Книги эти велись с 1920-х и предлагают восхитительную перекличку исторических имен XX века. Здесь останавливался Уинстон Черчилль, а также Эдуард VIII и мисс Уоллис Симпсон. Гостили Ивлин Во, Бенджамин Бриттен и Питер Пирс[33]. (Эти три последних имени, подумал Кристофер, проблески узнавания вызвали не у многих из публики.) А две ночи — тринадцатого и четырнадцатого мая 1985 года — останавливался здесь еще один почтенный писатель — Питер Кокерилл. «Какая честь, — написал он в книге, — быть гостем в одном из величайших загородных имений былой Англии. Лорд Ведэрби… — это отец нынешнего графа, — оказался достаточно щедр, чтобы пригласить меня лично, и устроил мне долгую и исчерпывающую экскурсию по дому, включая его самые чарующие тайные уголки и закоулки». С точки зрения некоторых, и сам Питер Кокерилл, возможно, относится к «тайным уголкам и закоулкам» современной английской литературы. Однако для многих из нас — особенно тех, кто трудится в славной традиции британского консерватизма, — его работа несколько важнее этого. А потому прошу вас, призываю вас явиться и послушать, что имеет сказать нам профессор Вилкс. Доклад обещает быть чрезвычайно насыщенным и необычным.

Сэр Эмерик далее добавил к своему объявлению несколько фраз о Джозефин Уиншоу, однако необходимости в многословии и не было, поскольку публика — в том числе те, кто стоял в проходах или смотрел на телеэкраны в дополнительном зале, — были уже полностью подготовлены к ее появлению.

Джозефин, тридцати двух лет, вышла на сцену в платье кобальтовой сини, дополненном жемчужным колье и хрустальной брошью в виде сцепленных колец («Гуччи», для тех, кто в курсе). Когда предсказуемые овации стихли, она сразу же перешла к своей спорной теме. Первая половина названия ее речи провоцировала достаточно, однако Джозефин уделила ей всего несколько минут: по ее мнению, опасности пандемии ковида в 2020 году были преувеличены, а карантин нанес неприемлемый ущерб британской экономике, но вообще-то его можно было избежать, если бы все были чуточку менее щепетильными насчет смертей нескольких тысяч пенсионеров, которые все равно померли бы немногими месяцами позже.

Но затем она взялась за суть дела. Беда британского общества, то, что его действительно истощает и ему мешает, — это пробуднутость. Что такое «пробуднутость», она в итоге так и не объяснила. Да и незачем, поскольку ее публика и так это знала. Джозефин же явила такую манеру обращения с этим словом, что гордился бы и Шалтай-Болтай Льюиса Кэрролла: слова были ей служанками, и она употребляла их так, чтоб они означали именно то, что она хотела. И поэтому все у Джозефин было пробуднутое. Ну или по крайней мере, все, что делала и говорила британская элита, было пробуднутым, пусть даже эту самую элиту тоже нельзя было толком определить. В общем, не в том она была настрое, чтобы всякие там тонкости терминологии ее стесняли. «Би-би-си» пробуднутые. Это ослепительно очевидно. Англиканская церковь пробуднутая. Уж это-то ясно. Судебная система пробуднутая. Тут и говорить не о чем. Едва ли не все печатные СМИ пробуднутые, едва ли не все сетевые СМИ пробуднутые, и, очевидно (вернее даже, это настолько очевидно, что и произносить-то не стоит), вся академическая среда глубоко, смертельно, непоправимо пробуднутая. Оплачивать свою телевизионную лицензию — пробуднутость. Прививаться — пробуднутость. Желание вернуться в Евросоюз — пробуднутость. Раскладка мусора по разноцветным бакам — пробуднутость. Спасать планету — пробуднутость. Подавать бездомным, доброжелательно принимать иммигрантов и хотеть для социальных работников зарплату, на которую можно прожить, — пробуднутость, пробуднутость и, соответственно, пробуднутость. Вставать на одно колено — пробуднутость, ездить поездом — пробуднутость, особенно если можно туда же прилететь самолетом, питаться овощами — пробуднутость, покупать авокадо — пробуднутость, читать романы — пробуднутость.

На этом этапе ее выступления Кристофер начал витать умом — извлек телефон и принялся сочинять краткое электронное письмо Джоанне.

С трибуны же не давали передышки. Прислушиваться к экспертам — пробуднутость. Верить в науку — пробуднутость. Оксфорд и Кембридж — пробуднутые. Северный Лондон — пробуднутый. Чай-латте — пробуднутый. Чечевица — пробуднутая. Жизнь без машины — пробуднутость. Езда на велосипеде на работу — пробуднутость. Работа из дома — исключительная пробуднутость, нечто едва ли не пробуднутейшее из всего, что можно, по мнению Джозефин, себе позволить.

Ответ от Джоанны прилетел стремительно.

«Национальный фонд» — пробуднутый. Ассоциация пеших туристов — пробуднутость. КОПЖОЖ, КОЗП и НОПЖОД[34] — все пробуднутые. «Канал 4» — пробуднутый. «Радио 4» — пробуднутое. «Радио 3»[35] — пробуднутое. Кого ни возьми из национального достояния, кто б ни пришел в голову, от Ричарда Аттенборо и Джуди Денч до Мэгги Смит и Стивена Фрая, — все пробуднутые, пробуднутые, пробуднутые и пробуднутые. Принц Чарлз пробуднутый дальше ехать некуда. Принц Гарри и того пробуднутее. У Меган Маркл пробуднутость полностью зашкаливает. Байден — пробуднутый. Демократы — пробуднутые. Голливуд — пробуднутый. Болливуд — пробуднутый…

В этой точке выступления Кристофер уже уловил его суть и ощутил потребность глотнуть свежего воздуха. Встав и выбравшись из своего ряда мимо остальных делегатов — они все как один завороженно слушали и энергично кивали, — он вышел из конференц-зала через заднюю дверь и вновь решил немного размяться, пройдясь по берегу декоративного пруда. До чего спокойное это место, идеальное для тихих размышлений, — и снова никто не мешал его мыслям, если не считать все того же одинокого рыбака на складном стуле. Кристофер, проходя мимо, приветственно кивнул, но затем, поддавшись внезапному порыву, остановился, повернулся и решил перекинуться с ним парой слов.

— Удачное ли утро нынче? — спросил он.

Рыбак покачал головой.

— Нет. Сегодня утро неудачное.

— Какая жалость. На что надеетесь? Щука, окунь, форель?

— Трудно сказать.

— Ну, сколько обычно ловится — в средний день?

— Нисколько.

— Вообще?

— Вообще. Ни одной не видел, ни одной не поймал.

— О. — Кристофера это признание несколько обескуражило. — Скажите, а давно ли вы сюда ходите?

— Почитай, пять лет, наверное.

— И ни одной поклевки?

— Ни единой.

— Вот те на. Выходит, это вроде как… тщетное занятие.

Человек обдумал сказанное, а затем пожал плечами.

— Вся жизнь тщетная на самом-то деле, верно же, если вдуматься?

Кристофер обдумывал этот неоспоримый тезис личной философии на пути обратно в основное здание. Там, когда он остановился у стойки портье, чтобы узнать, нет ли для него каких-нибудь сообщений, администраторша спросила:

— Вызнали чего толкового из него?

— Из кого?

— Из Деда Боба Хопкинза. Я видела в окно, вы с ним разговаривали.

— А. Ну… да, кой-чего, надо полагать, вызнал. Есть над чем подумать, во всяком случае.

— Бедолага юродивый, — произнесла регистраторша. — Вот в чем беда.

— Юродивый?

— Да, и я вам скажу, в чем тут потеха: рыбы в том пруду нету. Ни единой. И никогда не было. Туда никого не запускали, понимаете? А он все равно приходит что ни день, в любую погоду. Лорд Ведэрби позволяет. Очень он добрый в этом смысле, его светлость. Никакого вреда не видит от Деда Боба, так почему ж не пустить его посидеть день-деньской у воды?

— И впрямь — почему? — отозвался Кристофер. И повторил задумчивее: — Действительно — почему?..

Разговор вроде бы завершился, и Кристофер пошел вверх по лестнице на первый этаж.

В два пополудни Кристофер решил принять ванну. Флешка по-прежнему не нашлась, однако по электронной почте прибыл повод отвлечься от этой загадки — письмо от Джоанны, к которому прилагались изображения в высоком разрешении — снимки всех страниц из рукописи Брайена, относившиеся к Питеру Кокериллу. Кристофер удивился, до чего их много. Довольно шатко установив ноутбук на антикварную латунную подставку на ванну, Кристофер расположился в горячей мыльной воде и принялся читать, полотенцем для рук время от времени стирая с монитора оседавший пар.

Начав читать, Кристофер первым делом поразился, сколько всего вобрали в себя мемуары Брайена. Он не отдавал себе отчета, до чего подробны воспоминания его покойного друга об их студенческих днях — и до чего ясны. Не успел Кристофер приступить к чтению, как его тотчас перенесло в ранние 1980-е, в квартиру Эмерика Куттса в колледже Святого Стефана и в диковинную, взбудораженную атмосферу тех салонов, которые он иногда (но не в тот раз) посещал и сам.

Далее следовало краткое отступление о Кокерилле в целом: как зазвучало его имя в XXI веке (преимущественно благодаря усилиям профессора Ричарда Вилкса) и какое место занимает роман «Адское вервие» в корпусе его работ. Повествование возобновилось описанием того, как Питер Кокерилл цитирует старую народную песню под названием «Лорд Рэндалл», ставшую эпиграфом к этой книге.

Тут Кристофер отвлекся на звук, донесшийся из спальни, — во всяком случае, казалось, что исходит он оттуда. То был звук тихо открывшейся двери, а затем примерно тридцать секунд спустя дверь закрыли. Кристофер резко выпрямился в тепловатой воде и обратился в слух. Но никаких новых звуков не последовало. Однако ситуация все равно требовала расследования. Он выбрался из ванны, натянул белый пушистый банный халат и осторожно вступил в спальню.

— Эй? — подал он голос.

В комнате никого не было.

Объяснение Кристоферу в голову приходило только одно: должно быть, в номер заглянула горничная или коридорный — может, со свежими полотенцами или парочкой нелепых маленьких шоколадок, какие гостиничные управляющие любят класть гостям на подушки. Но тут он вспомнил, что, перед тем как залечь в ванну, он закрыл дверь на цепочку, и та была по-прежнему где полагается. Значит, этим путем проникнуть никто не мог. Шум ему наверняка почудился. Внутренние стены в доме были довольно толстые, однако все равно возможно, что звук открываемой и закрываемой двери донесся из соседнего номера. Теперь, после того как он про это подумал, звук и в самом деле помнился ему как приглушенный.

Кристофер выбросил это из головы и, пусть и чувствовал себя слегка не в своей тарелке, устроился в кресле, чтобы дочитать страницы из мемуаров Брайена. Дочитал до конца — со всевозрастающей завороженностью. Последняя сцена оказалась особенно примечательной, она явила причуду в поведении Питера Кокерилла, показавшуюся Кристоферу совершенно необычайной. Возможно, даже уникальной.

В половине пятого он вновь вернулся к конюшням. Ему было интересно послушать доклад профессора Ричарда Вилкса, и он разочарованно — однако без удивления — обнаружил, что это пока самая немноголюдная встреча за всю конференцию. В зале было полупусто.

Докладчика представлял сам Роджер Вэгстафф, и начал он с извинений за перемену в программе.

— В сегодняшней завершающей сессии мы собирались заслушать достопочтенного Квази Квартенга, члена парламента. Однако, да будет вам известно, во вторник наш премьер-министр назначил Квази канцлером казначейства. — Для пущего веса Роджер выдержал паузу. — Пусть эта новость уложится у вас в сознании, дамы и господа. Когда Лиз и Квази в 2013 году работали над книгой «Британия раскрепощенная» — их манифестом слабо регулируемой экономики с низкими налогами, — от них отмахивались как от белых ворон и маргинальных мыслителей. Взгляните на них теперь! Два величайших государственных поста наконец-то заняты теми, кто соображает, кто действительно понимает, что это значит — быть консерватором в Британии в 2022 году. У нас получилось, дамы и господа! Цитадель была взята штурмом, и вот мы внутри!

За этими словами последовал всплеск аплодисментов, и продолжался, пока Роджер не вскинул руки, чтобы утихомирить слушателей.

— Что ж, сегодня в ознаменование этого часа мы все можем выпить по бокалу-другому шампанского. Сам я именно так и поступлю. Меж тем, насколько нам известно, Квази намеревается претворить в жизнь новый мини-бюджет примерно через две недели, и поэтому легко вообразить, до чего драгоценно сейчас его время. Он просит передать, что глубочайше и искреннейше сожалеет о своей неявке… Но будьте покойны, дамы и господа! Ибо отыскалась отважная душа, согласившаяся в последний миг закрыть собою брешь. И до чего… до чего иначе — и смело — предлагает он нам взглянуть на суть современного консерватизма. «Мастер переизобретения. Темы обновления в романах Питера Кокерилла и их значение для консервативного движения». Кто из нас хоть раз не желал бы послушать материал именно на эту тему? Что ж, дамы и господа, ждать более не придется. С громадным удовольствием я передаю слово профессору Ричарду Вилксу, только что сошедшему с трапа самолета из Италии, он поведает нам об этом поразительнейшем и — я уверен, по завершении мы все будем понимать причину того — важнейшем предмете.

Под россыпь учтивых аплодисментов профессор Вилкс застенчиво вскарабкался на сцену, вцепившись в устрашающе толстую пачку бумажных листов. С виду он был очень похож на то, что Кристофер ожидал бы от профессора гуманитарных наук, пережившего обычный возраст ухода на пенсию. (Согласно Википедии, ему было шестьдесят девять, но дать можно было лет на пять побольше.) Потрепанный костюм из серой фланели, темно-синий галстук, седые, несколько длинноватые волосы, педантично остриженная бородка, признаки неотвратимой сутулости от долгих лет, проведенных согбенно над книгами и перед компьютерными экранами. Единственная слегка выбивающаяся деталь — которой он, быть может, надеялся придать себе эдакий ухарский вид — джемпер с V-образным вырезом, решительно зверского ярко-красного цвета. Этот оттенок красного оказался в самом деле до того ослепительным, что Кристофер поначалу прямо-таки отвлекся.

Профессор взобрался на кафедру и обозрел ряды лиц, обращенных к нему, ждущих первого изречения. Казалось, начинать он не торопится. Несомненно, несколько десятилетий речей, произнесенных перед зачарованными собраниями студентов, создали в нем привычную уверенность в том, что его будут слушать. И тут:

— «Прошлое, — возгласил он громко и внезапно, — единственный мертвый предмет, что сладостно пахнет».

За этим заявлением последовала долгая и отягощенная смыслами пауза. И вот наконец профессор продолжил:

— Вы наверняка узнали эти слова как цитату из великого британского поэта Эдварда Томаса[36]. Мы, консерваторы, смотрим на прошлое, мы учимся у прошлого, мы ищем в прошлом вдохновения. Нам оно, без сомненья, «сладостно пахнет». Но стоит ли нам сосредоточивать внимание на «мертвом предмете»? Более того, прав ли вообще был Эдвард Томас на сей счет? Вправду ли прошлое вообще «мертво»? Иногда предмет, кажущийся мертвым, бывает гораздо живее, гораздо более преисполнен жизни и возможности, чем мы могли заподозрить. Иногда иллюзия смерти может быть проявлением чего-то совершенно иного. Провозвестником обновления и преображения. Сегодня я желаю объяснить, как эта парадоксальная мысль выражена и, более того, приведена в действие в работе и краткой — чрезмерно краткой — жизни романиста Питера Кокерилла… Позвольте начать, — продолжил профессор, своим вступлением ошарашив публику до полного безмолвия, — с некоторой биографической детали. Питер Кокерилл родился в 1948 году в глостерширской деревушке Брэдбёрн. Он родился в семье рабочих и был у них единственным ребенком; брак его родителей распался в юные годы Питера, когда его отец Джордж, инженер в инструментальной мастерской Бристольской авиастроительной компании, располагавшейся в нескольких милях от их дома, оставил супругу Бетти ради другой женщины и переехал к ней в Лондон. Поскольку Джордж был церковным старостой и столпом местной общины, скандал сотряс деревню и возымел большое отсроченное воздействие на самого Кокерилла. У него, единственного чада, отношения с матерью сделались с тех пор исключительно близкими. Питер был не по годам развитым мальчиком с интересами, необычными для его возраста и классового происхождения. Он заслужил возможность учиться в местной школе для одаренных детей и подростком пристрастился к модернистской литературе, с головой погружаясь в романы Джеймса Джойса и Сэмюэла Беккета. Попутно он развил в себе страсть к местной истории, к церковной архитектуре, к восстановлению и сохранению деревенских традиций и фольклора. Он получил стипендию на учебу в оксфордском колледже Баллиол, где всерьез принялся писать. Его первый роман «О времена!» увидел свет, когда Кокериллу не было и тридцати. За ним последовал экспериментальный «Мотет в четырех частях», а тремя годами позже появилось «Адское вервие» — книга, по общему согласию являющая собой его эстетический прорыв. Этот роман, почитаемый одними как ма́стерская романтическая трагедия и приводимый другими как свидетельство жестокости и женоненавистничества в его работах, завершается тем, что автор описывает как «всемогущий апозиопезис», в коем он отрицает художественный вымысел как таковой и обещает, что в будущем станет говорить лишь «правду в форме романа». Таким образом, Кокерилла можно считать первопроходцем в том литературном жанре, который ныне известен широкой публике как «автофикшн», и его первая проба в этом жанре — автобиографический роман «Моя невиновность», опубликованный в 1987 году. Однако оказалось, что это его последняя книга, и причина ее известности с ее значительными литературными достоинствами имеет мало общего. На последней странице рассказчик заявляет о своем намерении покончить с собой, и действительно за несколько месяцев до того, как роман увидел свет, Кокерилл совершил этот ужасный шаг… Но зачем вообще говорить об этом писателе на политической конференции? Затем, что его романы, взятые совокупно, предлагают очень редкое выражение консервативного видения в художественной форме. Кокерилла не замечали при жизни. Им пренебрегали как «молодым ретроградом». Он отказывался следовать антитэтчеровской линии, что в 1980-х было, казалось, необходимым условием, чтобы к тебе как к творцу относились серьезно. И все же…

Однако профессор Вилкс, прилетевший из самой Венеции, чтобы выступить с этим докладом, успел проговорить менее четырех минут, когда его прервали — и самым драматическим манером. Кто-то ворвался в зал и вручил Роджеру Вэгстаффу клочок бумаги. Через несколько секунд Роджер взбежал на сцену и, извинившись перед докладчиком за вторжение, повернулся к публике и сказал:

— Дамы и господа, похоже, нам придется досрочно завершить сегодняшние слушания. С великим сожалением — с глубочайшим сожалением — я принес вам самую чудовищную, сокрушительную новость: сегодня в половине третьего пополудни Ее Величество королева Елизавета II скончалась.

Засим последовала едва ли не самая глубокая тишина, какую Кристоферу доводилось слышать. Даже сам он, закоренелый антироялист, оценил торжественность происходящего. Королева пробыла на престоле ровно семьдесят лет. Все семь десятилетий политических перемен — и трудно представить более бурный период, чем последние десять лет или около того, — она обеспечивала своего рода непрерывность. Во всяком случае, образ непрерывности. Скверно управляемая и терзаемая политическими раздорами Британия и без того переживала трудное время. На коротком пробеге эта кончина лишь все усложнит.

С того мгновения и далее Ведэрби-холл охватило настроение торжественности, и особенно осязаемо оно было, когда все собрались в большом столовом зале на прощальный ужин всей конференции. Самому лорду Ведэрби выпало произнести два тоста, первый — в память о королеве Елизавете, а второй — за долгую жизнь и доброе здравие Его Величества короля Карла III; это титулование далось не очень-то легко устам многих трапезников, кто в последние два дня напропалую хулил нового Короля за чрезмерную пробуднутость. Граф добавил несколько заключительных слов:

— Позвольте мне предложить еще один тост, дамы и господа, поскольку до того, как было объявлено о сегодняшнем трагическом событии, я уже собирался поделиться с вами более личной и более оптимистичной новостью… Нетрудно представить, что мы здесь, в Ведэрби-холле, проводим множество конференций, но принимать эту доставило нам особое удовольствие. Предложив пристанище «ИстКону-2022», я в самом деле чувствую, что вношу свою малую лепту в достойное дело. Выражаю личную благодарность в первую очередь Роджеру Вэгстаффу — не только за организацию этой конференции, но и за то, что он вдохновляет нас всех, — и, конечно, великолепному сэру Эмерику, всегда стоящему за всё, что есть в политической жизни доброго и истинного, все его долгие годы… Именно ввиду того, что нахожусь среди братьев по духу, я чувствую себя в силах объявить вам предстоящее. Некоторые из вас, возможно, заметили, что, если стоять у главного входа в этот дом, на замковом камне наддверной арки значится дата — восьмое февраля 1724 года. В этот день в постройку Ведэрби-холла был заложен последний камень, и здесь поселились мои предки. Я с гордостью могу сказать, что это величественное здание более или менее пережило три столетия. На протяжении одного из этих столетий оно использовалось как гостиница. Однако ныне эта эпоха подходит к концу. Скажу больше: вы в Ведэрби-холле — последние гости. В эти выходные гостиница закроется, и начнутся полтора года реконструкции. Легко не будет. Не будет и дешево. Мы станем полагаться на гранты от таких организаций, как «Английское наследие» и «Национальный фонд», а в нынешнем климате быть уверенными в том, что они поступят правильно или разумно, не приходится. «Вирус умов, вирус пробуднутости», как замечательно поименовала его мисс Джозефин Уиншоу, заразил каждую организацию в этой стране, и, чтобы заручиться их поддержкой, необходимо пройти все мыслимые проверки на липовую идеологическую чистоту. Впрочем, если только что-нибудь не пойдет всерьез наперекосяк (показалось ли тут Кристоферу или лорд Ведэрби, произнося эти слова, прицельно взглянул на него?), я уверен, наша заявка преуспеет. Ведэрби-холл вновь откроется для публики, и та сможет навещать его как фамильный особняк, каким он когда-то был. Скажу больше: мы настолько уверены в успехе, что назначаем дату торжественного открытия. И дата эта совпадает с трехсотой годовщиной закладки этого самого замкового камня. Восьмое февраля 2024 года.

Слушавшие за столом непроизвольно встали и зааплодировали.

— Благодарю вас, благодарю, — проговорил граф, вскидывая руки, дабы утишить воодушевление. — Я прошу вас лишь об одном, друзья мои и спутники, — выпьем еще раз. За восьмое февраля!

— За восьмое февраля! — повторили все, осушая бокалы.

Тут вошли официанты и внесли первое блюдо сегодняшнего меню из пяти перемен: мозаику из обжаренного на сковороде фуа-гра с яблоком, сельдереем и трюфельными бенье.

После ужина Кристофер вновь навестил салон «Аддисон», заметив профессора Вилкса, направившегося туда же несколькими минутами ранее. Всеми забытый профессор дружеских отношений с делегатами конференции, судя по всему, в изобилии не завел и сидел в одиночестве за тем же угловым столиком, за которым Кристофер ссорился с Роджером Вэгстаффом накануне вечером. За соседним столиком — тоже в одиночестве — размещался миниатюрный Хауард, человек, недолго пробывший Кристоферу соседом по флигелю. Но Кристоферу по некой невнятной причине инстинктивно не понравился этот вороватого вида коротышка, и в ответ на его улыбку и приветственный жест, выражавший надежду, он ограничился лишь учтивым кивком, после чего направился прямиком к профессору Вилксу и представился.

Профессор пил большой виски и охотно принял предложение Кристофера заказать ему еще один.

— Мне очень жаль, что вы не смогли сделать днем свой доклад, — сказал Кристофер после того, как они чокнулись стаканами. — Я его ждал. Должен признать, профессор, чем больше я узнаю о Кокерилле, тем более интригующим он кажется.

— Прошу вас, зовите меня Ричард. И это очень любезно с вашей стороны. Текст доклада у меня с собой, если желаете взглянуть.

Профессор выудил сложенные страницы из кармана пиджака и пододвинул их Кристоферу. Он сам явно был в настроении поболтать и, вместо того чтобы предоставить Кристоферу читать, продолжил:

— Довольно-таки обескураживающе вот так впустую приехать в эдакую даль. Но, разумеется, это судьбоносный день. Это решение было необходимостью — из почтения к Ее Величеству.

— Так бы и сам Кокерилл к этому отнесся?

— Разумеется. Он понимал, до чего важна для конституциональной ткани монархия.

— Вчера вечером я нашел в одном сетевом архиве кое-что из ваших первых журналистских работ, — сказал Кристофер. — Из «Стража»[37], в начале 1980-х. В ту пору вы не были таким уж завзятым монархистом.

Ричард вскинул на него острый взгляд, а затем улыбнулся.

— Правда? Оно до сих пор где-то болтается? Не думаю, что сам я найду в себе силы смотреть на это. Какую только незрелую чушь не исторгает человек в таком возрасте.

— Кое-что там вполне неплохо, как мне показалось. Подробный очерк о Рушди. Тонкий разбор Эмиса-младшего.

Ричард хохотнул.

— Ну, тех двоих я ни слова не читал, насколько мне помнится. Дело в том, что все мы искали не то и не в тех местах, где надо.

— А где надо?..

— У Кокерилла, разумеется. — Он отпил, как показалось Кристоферу, довольно приличный глоток виски. — Я тогда не удосужился даже прочитать его — просто отмахнулся, подобно многим другим, как от дурацкого старомодного придурка-тори. Но настал какой-то год где-то в восьмидесятых, и я сочинил очередное типичное нечто, какое нравится кропать высокомерным юным критикам: мол, английский роман мертв, никто из наших писателей ничего не соображает, надо брать пример с Америки, надо брать пример с Европы, ля-ля-тополя. И в ответ на это Кокерилл взял и написал мне — и прислал экземпляр «Адского вервия» и сказал: «Слушайте, сдается мне, что у нас с вами есть согласие». Так вот, я прочел эту книгу, и… что ж, оказалось, он прав. Она стала совершеннейшим откровением. И тогда я прочел все его романы и осознал: в свете того, что делает он, книги, какие выдавали на-гора остальные, поверхностны и бестолковы.

— То есть книга действительно способна изменить жизнь? Она изменила и вашу политическую позицию?

— Он показал мне, что до той поры у меня не было политической позиции. Антитэтчеритство на уровне коленного рефлекса, как и у всех моих современников.

— Ну, его посмертной репутации вы явно послужили. Две книги о нем написали, насколько я помню?

— Три. Хотя много больше я горд тем, что мне удалось добиться переиздания одного из его романов в серии современной классики у «Пингвина».

— «Адское вервие», верно?

— Именно.

— Вы с ним лично были знакомы?

— Нет, мы никогда не встречались.

— Какая жалость. А одному моему другу выпало.

Это сообщение подействовало на Ричарда ошарашивающе. Он вдруг резко посерьезнел. Сделал очередной в их безостановочной череде щедрый глоток виски и сказал:

— Правда? Каким же образом?

— Мы тогда были аспирантами в Кембридже. Кокерилл приезжал читать — на один из салонов к Эмерику.

— Ах да. Сэр Эмерик и впрямь мне об этом рассказывал. Он очень стремился пригласить его, был в свое время одним из немногих его публичных почитателей. — Ричард уже опорожнил свой стакан и принялся — судя по всему, не умышленно — отхлебывать у Кристофера. — Он очень жалел, что не смог в тот раз присутствовать. С ним тогда, кажется, приключился аппендицит.

— Вполне возможно. Так вот, на моего друга он, судя по всему, произвел сильное впечатление. Он провел в обществе Кокерилла пару часов и среди прочего упоминает одну необычную черту, а именно…

Как раз на этом разговор прервался с появлением Роджера Вэгстаффа в сопровождении верной Ребекки, отягощенной неизменной охапкой папок и документов. Ни тот ни другая радости по поводу присутствия здесь Кристофера не выказали, но все равно уселись. Казалось, они собираются воспользоваться нынешней (правда, стремительно угасавшей) трезвостью Ричарда, чтобы он заполнил им какие-то бумажки.

— Очень неловко беспокоить вас этим, профессор Вилкс, — сказала Ребекка, выкладывая перед ним длинный и замысловатый формуляр. — «Процессус»… — она глянула на Кристофера язвительно, — большой сторонник того, чтобы все было выше среднего в смысле оплаты. Боюсь, вам придется заполнить вот это в трех экземплярах, вписать все ваши банковские данные. Вы не против заполнить это все сейчас? Лучше отделаться побыстрее и забыть, как мне всегда кажется.

— Конечно-конечно, — пролепетал Ричард. Наморщил лоб и взялся за поставленную задачу.

Пока Ричард щурился на мелкий шрифт формуляра, Ребекка удалилась к бару за напитками: виски профессору Вилксу, джин-тоник себе и Роджеру, Кристоферу ничего. Он отметил этот жест пренебрежения и нашел себе занятие — заглянул в начало лекции. Надеялся перечитать первое сказанное — о смерти и обновлении, но, судя по всему, эти мысли пришли к профессору запоздало, в распечатанном тексте их не нашлось вовсе, если не считать написанного от руки напоминания:

Поэтому Кристофер сосредоточил внимание на основном тексте доклада и принялся усваивать сведения, содержавшиеся в первых нескольких биографических абзацах. Он как раз добрался до начала третьей страницы, когда к нему подошел бармен.

— Кстати, сэр, мне очень жаль, но ваша флешка так и не нашлась. Вы уверены, что оставили ее здесь вчера вечером?

— Нет, вовсе не уверен, — ответил Кристофер. — Но даже не могу предположить, что еще я мог с ней сделать.

— Ой да, — сказал Роджер. — Наслышан. Какая досада.

— Стоило нам только о ней поговорить, — с саркастическим упором отозвался Кристофер.

— В каком кармане она у тебя лежала? — спросил Роджер. — Из чистого интереса.

— В этом, — ответил Кристофер. — Во внутреннем левом.

Он прижал руку к карману снаружи — впервые после того, как прикасался к нему несколько часов назад, — и, к своему удивлению, почувствовал знакомые жесткие очертания. Сунул руку в карман, и пальцы сомкнулись на этом предмете. Он медленно вытащил его и изумленно воззрился. То была его флешка, в целости и сохранности, — там же, где он ее обычно и держал.

— Бог ты мой, — произнес Кристофер, не в силах глаз отвести от нее. — Но как же так…

Роджер жестоко рассмеялся и обменялся ухмылками с Ребеккой.

— Тайна разгадана, — сказал он. — Я бы на твоем месте виски-то отставил сегодня, дружище. Молодец Ребекка, что не взяла тебе ничего, вот правда.

Кристофер не знал, что и подумать. Яростно копался в памяти и прикидывал, как такое вообще могло произойти. Не обчистили ли ему умело карманы, а затем с той же ловкостью вернули украденное на место? Таково, похоже, единственное возможное объяснение. Однако пришло ему на ум вот еще что… Ну, сегодня днем, тот звук открывшейся и закрывшейся двери, пока он лежал в ванне… Не связан ли он как-то со всем этим?

Когда Ричард — с некоторой трудностью и после нескольких фальстартов — все же заполнил в трех экземплярах платежный формуляр, Роджер и его помощница покинули салон «Аддисон», не утрудившись попрощаться. По настоянию Ричарда и категорически вопреки голосу здравого смысла Кристофер заказал еще два больших виски. Разговор их возобновился, постепенно делаясь все громче, а затем все путанее, а еще позднее — все бессвязней. Ричард, обняв Кристофера за плечи так, будто они дружат всю жизнь, пожаловался, до чего трудно в нынешней академической среде быть мыслителем-консерватором.

— Скрутон соображал, между прочим, — заплетался он языком. — Слоджер Крутон. То есть Роджер Скрутон. Он говорил, что ученые-консерваторы… мы как гомосексуалы у Пруста. Мы не решаемся заявить о себе, а потому приходится распознавать друг друга по определенным знакам[38]. Тайным знакам. Вы случайно не читали его? Не Пруста. Скроджера Лутона. То есть Лоджера Скротума. Гениальный человек. Совершенно гениальный. Что вы скажете насчет еще парочки больших виски, кстати? Наверняка уже моя очередь…

Определить точно, сколько еще они пробыли в баре, Кристофер бы не взялся. Он, несомненно, заметил, что речь у Ричарда становится все более и более сумбурной. Но как раз когда его попытки произнести имя Квази Квартенга не увенчались успехом и после седьмого захода, Кристофер решил, что теперь точно хватит. Он помог почти совершенно обездвиженному ученому встать на ноги и вернул ему текст доклада, который Ричард запихнул в карман пиджака.

— Очень мило с вашей стороны, — промямлил он в ответ. — Очень порядочно. Кажется, я немного перебрал.

С державшимся за него Ричардом Кристофер, спотыкаясь, выбрался из бара и свернул направо в коридор. Давно перевалило за час ночи, и нулевой этаж гостиницы, казалось, полностью обезлюдел. Кристофер прокладывал путь к стойке регистрации и главной лестнице, но не успели они там оказаться, как Ричард подергал его за руку и потащил к одному из альковов, зиявших по обе стороны коридора. Как раз в той нише висело полотно, на котором изображался работорговый корабль «Генриетта». Кристофер заметил, что картину сняли, от нее остался прямоугольник чище и белее остальной стены. Рядом с тем местом, где висела картина, имелась маленькая дубовая дверца. Ричард потянул ее на себя и открыл. За ней виднелась крутая узкая лестница, по которой он тотчас принялся карабкаться, хотя уже на третьей ступеньке споткнулся и упал.

— Не ушиблись? — спросил Кристофер, помогая ему встать.

— Все хорошо, хорошо, в полном порядке, — сказал Ричард.

— Вы знаете, куда идете?

— Срезаю дорогу, — сказал Ричард. — Он полон сюрпризов, дом этот.

И, что примечательно, профессор оказался прав: через несколько поворотов и изгибов лестница привела их на первый этаж, где-то посередине между номером Ричарда (№ 7) и Роджера Вэгстаффа (№ 8/1). И как раз когда Ричард извлек ключ от своего номера и попытался открыть дверь, Кристофер понял, до чего профессор пьян. Ключ в замок ему не удавалось даже вставить, какое там повернуть, и в этих попытках ключ падал на пол трижды. Наконец Кристофер отобрал ключ и отпер дверь сам. Когда дверь открылась, Ричард постоял в дверном проеме не одну секунду, покачиваясь из стороны в сторону, явно не уверенный, входить ему или нет. Кристофер положил руку ему на поясницу и слегка подтолкнул. Ричард прошатался три шага вперед и вновь замер. Кристофер вздохнул. Впереди предстоит сколько-то трудных минут.

В конце концов Ричард оказался на кровати. Умыться или почистить зубы у него не получилось. Перегаром от виски разило сокрушительно. При содействии Кристофера он смог частично раздеться — снять хотя бы брюки и пиджак. Он уже был где-то между бодрствованием и сном. Что-то невнятно бормотал себе под нос, а может, и обращался к Кристоферу, — впрочем, разобрать удавалось мало что.

— Сдитссь, чего не… Сдитссь у камина…

Не понимая, зачем ему велят это сделать, Кристофер осторожно опустился в кресло перед очагом.

— Не уходите пока… Посидите со мной немного, будьте паинькой… Не очень я… Немного мне… Может, чуть перебрал… Не уходите пока…

И вот так Кристофер остался в комнате еще минут на пять или около того. За это время произошло нечто странное. Пьяные бормотания Ричарда затихли. Вместо них Кристофер услышал, что с кровати доносится нечто иное. Поначалу он не сообразил, что это — или что означает. А когда осознал — точнее, когда на него начало наползать подозрение, что он понимает, что́ происходит, — сперва окаменел от изумления и нерешительности. Но это продлилось недолго. Вскоре он уже точно знал, что́ должен делать. Он извлек телефон, открыл приложение «Голосовые заметки» и нажал на «запись».

Последним человеком, который видел Кристофера живым, была Ребекка Вуд. С ее привычной точки обзора в библиотеке она заметила его примерно в 9:45 в пятницу утром, он шагал к огороду, где Ричард Вилкс сидел на корточках и изучал растения салата «айсберг». Огород располагался чуть поодаль, но профессора Ребекка узнала по приметному ярко-красному джемперу. У мужчин, по ее словам, состоялся «очень оживленный» разговор, продлившийся минуту или две, и затем она увидела, как Кристофер возвращается в гостиницу один. Вскоре после этого профессор пришел в библиотеку. Ребекку попросили описать вид профессора в те мгновения, и она, обдумав вопрос, ответила, что на ум ей пришло знакомое выражение.

— И каково же оно? — спросили у нее.

На что Ребекка ответила:

— Выражение таково: «Кабы взгляд убивал…»

6

Тело Кристофера Сванна обнаружила в девятом номере на первом этаже Ведэрби-холла в 11:17 утра в пятницу горничная, заметившая, что из-под двери номера сочится кровь. Нападавший одиннадцать раз ударил его ножом янагиба — длинным инструментом с тонким лезвием, взятым из набора японской кухонной утвари на цокольном этаже. Дверь в его номер была заперта изнутри, все окна тоже закрыты и заперты изнутри. На первый взгляд никакого объяснения, как убийца смог или смогла проникнуть в номер и покинуть его, не имелось. Несмотря на жестокость нападения, нашлось свидетельство того, что Кристофер некоторое недолгое время еще оставался жив после нападения: он сумел доползти до стола, взять ручку и нацарапать на бумажке для записей следующее сообщение:

И вот так, вторично за эту злополучную неделю, слушания «ИстКона» оказались прерваны. Захватывающую дискуссию с названием «Почему свободные рынки и национальная общность — вещи нераздельные» пришлось свернуть, участников разослали по своим номерам, конференц-зал в конюшнях закрыли, всем сообщили, что покидать Ведэрби-холл, пока не приедет полиция и не выдаст свои указания, нельзя.

Детектив-инспектор Верити Эссен, которой утром того дня, когда убили Кристофера, исполнилось шестьдесят четыре года и триста шестьдесят три дня, направлялась на празднование собственного выхода на пенсию — и тут поступили известия о совершенном преступлении. Ее друзьям и коллегам, уже ждавшим ее в гостевой комнате отделения полиции Оксфордшира с наполненными бокалами шампанского и канапе в руках, пришлось праздновать в отсутствие виновницы торжества. А детектив-инспектор Эссен поспешила на открытую парковку. На удивление проворна была она для женщины своего возраста и телосложения — коренастая и округлая, с фигурой, обретенной за целую жизнь услаждения хорошей едой с вином и того лучше, однако держалась с изяществом и жизнелюбием, производившими впечатление на всякого, кто с ней знакомился. Эти качества в сочетании с ее склонностью к черной одежде, а также с копной густых ослепительно белых волос придавали ее облику что-то от эксцентричного стряпчего из какого-нибудь романа Диккенса. На парковке ее поджидал верный помощник — детектив-сержант Джейкс. Вместе они запрыгнули в ее винтажную черную «ламборгини», которую на немалой скорости повела она к Ведэрби-Пруд, а ДС Джейкс меж тем излагал ей подробности дела, которые ему уже удалось выяснить.

— Вокруг самой конференции имеется некоторая скандальная шумиха, — сообщил он. — Несколько статей в прессе. Речь о крайне правом крыле партии тори. А также множестве тех, кто даже еще крайнее.

— Все вполне безобидны, без сомнения, — произнесла ДИ Эссен и фыркнула. — Незачем походя обзывать людей фашистами просто потому, что они с нами в чем-то не согласны.

— Убитый, — продолжил ДС Джейкс, пренебрегши упреком, — уже публиковал у себя в блоге некоторые остро критические сообщения о конференции.

— Понимаю. То есть у него там было изрядно врагов. Политических врагов.

— Именно.

— И сколько же людей участвовало в конференции?

— В общей сложности… — ДС Джейкс сверился со своими записями, — двести семнадцать зарегистрированных участников.

ДИ Эссен вписалась в крутой поворот шоссе, безрадостно хихикнув.

— Опля, — сказала она. — Одна жертва, двести семнадцать подозреваемых.

На деле же случай оказался — по первичной оценке, во всяком случае, — существенно менее запутанным, чем представлялось.

Доктор Шумахер, судебно-медицинский эксперт, уже присутствовала и расторопно занималась своим ремеслом. По ее мнению, смерть наступила между десятью и десятью тридцатью. Тем временем констебль направил ДИ Эссен к записке на столе, которую Кристофер накарябал за секунды до смерти. Она быстро осмотрела записку, а затем, обращаясь к ДС Джейксу, промолвила:

— Выясните, кто занимал номер восемь дробь два, а? Это по соседству. И кто бы ни был этот человек, не отпускайте никуда. И найдите хозяина, лорда Ведэрби, отправьте его ко мне.

Пока ее коллега осуществлял порученное ему, ДИ Эссен провела быстрый осмотр помещения. Отметила положение тела и расстановку мебели, проверила запоры на окнах и дверях — все оказались надежны, ни один, со всей очевидностью, в последнее время не пытались испортить или взломать. Менее чем за пять минут верный сержант Джейкс вернулся с содержательными сведениями о постояльце номера 8/2. Бумажку с написанным на ней именем он вручил начальнице. Та глянула на имя, кивнула и, сложив бумажку, поместила ее к себе в записную книжку.

— Его светлость скоро явится, — заверил ее ДС Джейкс.

— Славно.

Она отвела сержанта в сторону и сообщила ему вполголоса:

— Здесь мы имеем дело, Бернард, с тем, что теоретики детективного жанра именуют «убийством в запертой комнате». Никаких зримых способов проникновения внутрь или выхода. И все же убийство совершено, и убийца внутрь как-то попал, а затем выбрался наружу.

В комнату вошел лорд Ведэрби. Он тотчас увидел ужасный труп, неловко лежавший ниц на залитом кровью ковре, и сделался смертельно бледен. ДИ Эссен кивнула ему и продолжила шептаться с сержантом.

— Так вот, посредственный писатель подобных детективов, — сказала она, — изобретет какое-нибудь маловероятное ухищренье вроде тайного коридора. Очевидно, нам следует подойти к этой задаче, не прибегая к подобным фантазиям.

— Разумеется.

ДИ Эссен повернулась к графу, которому констебль предложил стакан воды, и вид у графа теперь сделался несколько лучше.

— Ваша светлость, — произнесла она. — Вам как хозяину этой гостиницы должно быть известно ее внутреннее расположение. Наш убийца, судя по всему, проник в эту комнату не через дверь, не через окно. Не придет ли вам на ум какое-нибудь еще объяснение?

Лорд Ведэрби, надув щеки, выпустил воздух.

— Что ж, я бы предположил, — сказал он, — что они, должно быть, воспользовались потайным коридором.

ДИ Эссен и ДС Джейкс переглянулись.

— Так-так, — произнесла первая. — Изволите ли развить эту мысль?

Лорд Ведэрби подвел их к гардеробному чулану в углу комнаты.

— Когда-то этим коридором на самом деле пользовались слуги — из кухонь так носили еду, — пояснил он. — Этот коридор начинается у меня в кабинете внизу — там прежде размещалась кладовая дворецкого, — и ведет сюда. — Потянувшись к стенной облицовке в задней части чулана (пространства, где они запросто помещались втроем), он отыскал канавку в деревянной панели, нажал на нее и тем самым открыл легкую дверцу, та плавно распахнулась вовне, в темный коридор. Щелкнув выключателем, лорд Ведэрби зажег одинокую голую лампочку, достаточно яркую, чтобы озарить весь коридор. Слева тот упирался в узкую лестницу, уходившую вниз, справа имелись еще две двери по обе стороны коридора.

— А эти куда ведут? — тотчас заинтересовавшись, спросила ДИ Эссен.

— Эта — в общую гостиную между комнатами восемь дробь один и восемь дробь два. Вторая — в седьмой номер, через камин.

ДИ Эссен проверила, нет ли на каменных плитах пола следов, и таковых там не оказалось.

— Полагаю, это крепко упростит вам задачу, — сказал граф.

— Отчего же? — спросила она, все еще занятая поиском следов.

— Ну, оттого что это сужает круг подозреваемых до трех. Доступ к этому коридору из номеров есть всего у трех человек.

ДИ Эссен выпрямилась из согбенного положения и одарила его пронзительным взглядом.

— У трех, лорд Ведэрби? Кажется, вы сообщили мне, что начальная точка этого коридора находится у вас в кабинете внизу — там, где раньше была кладовая дворецкого?

— Кхм… — Его светлость, казалось, внезапно растерялся и изрядно распыхтелся и раскряхтелся. — Что ж, да, так оно, надо полагать, и есть.

— Более того, — сказала сыщик, — мне кажется, имело бы смысл вам отвести нас туда немедля.

Они протопали втроем по узкому коридору, в конце которого имелась дверь, ведшая влево. Открыв ее, лорд Ведэрби уже собрался ввести ДИ Эссен к себе в кабинет, но она его остановила.

— Это, похоже, не конец коридора, — сказала она. И он действительно тянулся еще сколько-то, а затем поворачивал за угол и исчезал из виду.

— Не конец, — согласился лорд Ведэрби. — Он длится еще несколько сотен ярдов. Там есть дверка, из которой выходишь прямо на берег пруда.

— Это предстоит расследовать, — произнесла ДИ Эссен отчасти самой себе и двинулась за графом к нему в кабинет, а ДС Джейкс замыкал шествие.

Инспектор взяла на заметку все особенности комнаты, обставленной негусто: на столе почти ничего, не считая ноутбука, на полках картонные скоросшиватели, а у одной стены три серых конторских шкафчика.

— Эта комната, кажется, сгодится мне сегодня как опорный пункт. Мне нужно побеседовать со всеми ключевыми подозреваемыми — в том числе с вами. Но перво-наперво я бы хотела потолковать с вашим шеф-поваром.

— Моим шеф-поваром? — отозвался лорд Ведэрби. — Право слово, мне кажется, вы зря потратите время. Он был занят все утро и оказаться в девятом номере никак не мог.

— Вполне возможно, что и так, — сказала ДИ Эссен. — Но мне надо поговорить с ним об обеде. Я попутно заметила, что в меню есть фазан, а сержант Джейкс подтвердит, до чего придирчива я к тому, как фазана готовить.

ДИ Эссен и ДС Джейкс обедали отдельно — в комнате, расположенной рядом с салоном «Аддисон». Фазан оказался хорош, и сопровождала его бутылка отличного бургундского, которую ДИ Эссен выпила целиком и полностью.

— В день моего выхода на пенсию, — сказала она, — не вижу, с какой стати мне беспокоиться насчет пития на службе. Как бы то ни было… — произносила она это все, набивая себе рот хлебом, каким промокала соус со своей тарелки, — не думаю, что случай окажется запутанный. Все уже указывает на одного конкретного человека. Отметьте, например, что жертве удалось что-то написать незадолго до гибели. Что вы об этом думаете?

— Не уверен, — сказал ДС Джейкс. — Первый символ… каков? Зачаток некоей буквы? Надо полагать, r… или p, или n.

— Мне кажется, n.

— Но отчего он ее не дописал?

— Что ж, — проговорила Верити Эссен, промокая губы салфеткой. — Допустим, у нас четверо подозреваемых — людей, у кого был доступ к коридору, ведшему в комнату к убитому. Иными словами, постояльцы в номере семь, а также в номерах восемь дробь один и восемь дробь два. Вдобавок сам лорд Ведэрби, разумеется. Итак, представьте, если можете, что вас только что заколол кто-то из этих людей — человек этот покинул комнату, а в вас еще теплится жизнь, на несколько мгновений. Хватит только на то, чтобы дотянуть до стола, взяться за ручку и что-нибудь написать. Ни времени, ни сил писать имя убийцы у вас нет, что бы вы тогда написали?

— Наверное, его инициалы. Или ее.

— Именно! И тут мы натыкаемся на одну из неповторимых черт этого дела. Что общего у всех четверых подозреваемых? Номера восемь дробь один и восемь дробь два и гостиную между ними занимают Роджер Вэгстафф и Ребекка Вуд. Весьма деликатный расклад, должна я заметить, для двух коллег-сослуживцев. В седьмом номере Ричард Вилкс, пожилой ученый, прилетевший вчера аж из Венеции, чтобы прочесть доклад, который оказался прерван через четыре минуты после его начала по причине смерти Королевы. В кабинете внизу у нас хозяин гостиницы Рэндолф Ведэрби. Четверо подозреваемых. Все они — к сожалению для нашей жертвы — имеют в точности одни и те же инициалы.

— А! Ну конечно. То есть выводит он половину буквы R, осознаёт, что это никак не поможет определить убийцу, и должен быстро придумать другой намек.

— Именно. Намек, указывающий — довольно-таки прямо, на мой взгляд, — на одного подозреваемого в особенности. На Ребекку Вуд.

ДС Джейкс обдумал сказанное.

— Хотя вряд ли этого хватит, чтобы выдвинуть ей обвинение в суде.

— Что ж, есть и еще кое-что против нее. Криминалисты были сегодня утром очень расторопны. С ручки двери, ведущей из тайного коридора в комнату жертвы, уже сняли следы. А у четверых подозреваемых — отпечатки пальцев. Есть четкое соответствие.

— Ребекка?

ДИ Эссен кивнула.

— Хм-м. Изобличительно, — произнес ДС Джейкс. Но, мгновенье подумав, добавил: — Или во всяком случае было бы, если б нашлись какие бы то ни было отпечатки на ручке ножа. Но, насколько я понимаю, их там нет. С чего бы убийце стараться не оставить отпечатков на орудии убийства — и при этом оставить их на дверной ручке?

— Совершая убийство, думаешь не всегда собранно.

— Верно.

За десертом (пирог баноффи с солено-карамельно-шоколадной подливкой) ДС Джейкс обрисовал другие существенные детали, которые ему удалось выявить. К примеру, любопытный факт: Кристофера Сванна без его ведома переселили из его номера во флигеле в более просторный и дорогой номер в главном здании. Еще один факт: со сцены преступления исчез его мобильный телефон. Имелась также и занимательная история (изложенная работниками бара в салоне «Аддисон») о его потерявшейся флешке и ее внезапном и неизъяснимом появлении на прежнем месте. А еще ДС Джейкс вдобавок пообщался с Дедом Бобом Хопкинзом — рыбаком, который в любую погоду сидит у берега декоративного пруда, — и застал его в великом возбуждении: сегодня он впервые за «почитай пять лет» не то чтобы в самом деле поймал рыбу, однако отчетливо слышал, как она прыгает в воде всего в нескольких ярдах от него. Нечто, вполне вероятно, не имеющее отношения к делу, однако, безусловно, необычное, если учесть, что рыбы в пруду нет вообще, и это широко известно.

— Подозреваю, тому есть очень хорошее объяснение, — сказала Верити. — Пойдемте разберемся.

Она стремительно осушила круглый бокал бренди, и, тем завершив обед, они с ДС Джейксом вернулись в кабинет к лорду Ведэрби, который граф несколько неохотно уступил им как комнату для опросов. Начали они с того, что открыли дверь в тайный коридор и повернули в нем на сей раз не направо — тогда бы они выбрались наверх, — а налево. И двинулись коридором, что делался все у́же и темнее, особенно когда под острым углом свернул вправо. Согнувшись едва ли не вдвое, при свете фонариков на мобильных телефонах они проковыляли две сотни ярдов, если не больше, а паутина вязла у них в волосах и из-под ног разбегались пауки. Черная кирпичная кладка стен начала поблескивать от влаги. Наконец от внешнего мира их не отделяло уже ничего, кроме деревянной дверки, сбитой из четырех древних досок, прогнивших едва ли не насквозь. По краям дверки пробивался яркий дневной свет. Верити толкнула ее наружу, и оказалось, что открывается она довольно легко — едва ли не будто недавно это проделывал кто-то еще. Коридор вывел их на самый берег декоративного пруда, и два-три фута травы, отделявшие порог от воды, были зримо истоптаны. ДИ Эссен повернулась к ДС Джейксу и сказала:

— Что ж, не кажется мне, что нынче утром тут прыгала рыба, а вам? Зато мне кажется, что если б дно пруда обследовал водолаз, он бы, вероятно, отыскал мобильный телефон убитого. Такова, в любом случае, моя догадка. А теперь, на мой взгляд, пора как следует потолковать с нашей первой подозреваемой.

7

Проводя в тот день первый неформальный опрос, ДИ Эссен и ДС Джейкс применили свою привычную процедуру. Она села за стол (в данном случае — стол лорда Ведэрби), а объект опроса разместился напротив. За дальним концом стола меж тем ДС Джейкс устроился с открытым ноутбуком, внимательно слушая, иногда вмешиваясь, иногда производя самостоятельные поиски в интернете, когда того требовало направление, в котором развивался опрос.

Верити начала с шаблонных вопросов.

— Мисс Вуд, будьте любезны, расскажите, были ли вы знакомы с Кристофером Сванном до того, как он явился сюда на этой неделе для участия в конференции?

— Отдаленно знакомы, да, — ответила та.

— В каком качестве вы его знали?

— Мы вместе учились в Кембридже в начале 1980-х.

— Близко ли вы были знакомы друг с другом в то время?

— Нет.

— Поддерживали ли вы отношения позднее?

— Нет.

— Впервые ли вы виделись с тех пор, как учились вместе в Кембридже?

— Да.

— Приязненно ли вы относились друг к другу прежде?

— Понятия не имею, приязненно он ко мне относился или нет. На личном уровне мои чувства к нему были полностью нейтральны.

— На личном уровне.

— Да.

— Был и иной уровень?

— Позднее Кристофер стал открытым критиком нашего движения. По правде говоря, я считала его политические взгляды возмутительными.

Верити позволила себе скупую улыбку и сказала:

— Что ж, поскольку вы подняли эту тему, давайте поговорим о вашем «движении», как вы его именуете. Как долго вы исполняете свои обязанности в группе «Процессус»?

— Двадцать шесть лет и три месяца, — без запинки ответила Ребекка.

— С ее основания, иными словами, — вставил ДС Джейкс.

Ребекка глянула на него так, словно до сего мига не осознавала его присутствия.

— Да.

— И как долго вы знакомы с Роджером Вэгстаффом? — спросила Верити.

— Примерно сорок лет.

— Вы также встретились в Кембридже, верно?

— Вполне.

— И все это время ваши отношения были сугубо профессиональными или еще и личными?

Лицо у Ребекки обрело пунцовый оттенок.

— Ума не приложу, что вы хотите этим сказать, а также какое это имеет значение.

— Значение это имеет совершенно отчетливое. Из-за вашей близости с мистером Вэгстаффом, судя по всему, вас разместили в одной из нескольких комнат, откуда есть доступ к коридору, ведущему в номер жертвы.

— Не представляю, о чем вы говорите, — сухо произнесла Ребекка Вуд. — Думаю, это правда — то, что мы с Роджером друзья, а также коллеги.

— Вы стали друзьями, учась в Кембридже?

— Я бы сказала так, да.

— А он сказал бы так?

— Уверена, вы сами зададите ему этот вопрос, когда придет время.

— Были ли вы когда-либо любовниками?

— Никогда, — сказала Ребекка, и если и был хоть какой-то оттенок сожаления в том утверждении, она смогла хорошенько его скрыть.

— Кто бронировал для вас номера в этой гостинице?

— Я бронировала.

— И почему же вы забронировали номера так, как забронировали, — то есть соседние спальни с общей гостиной?

— Это представляется наиболее практичным деловым решением, если учесть, что нам предстояла большая совместная работа.

— Высказал ли Роджер какие-либо возражения?

— Нет.

— А была его жена осведомлена об этом решении?

— Ума не приложу. Мы с Роджером никогда не обсуждаем его семейные дела.

— Разумеется. Итак, не сомневаюсь, вы прекрасно знаете, мисс Вуд, что в гостиной, соединяющей номер восемь дробь один с номером восемь дробь два, висит портрет Персиваля, 6-го графа Ведэрби, выполненный в натуральную величину. Вам известно, что находится за этим портретом?

— За портретом?

— Да. Он отходит от стены, на петлях.

— Вы меня поражаете. Я не имею привычки снимать со стен картины в гостиничных номерах.

— Соглашусь, это было бы примечательное увлечение. И все-таки, если б так и поступили, вы бы обнаружили дверь, ведущую в коридор.

— Понимаю. Коридор для слуг, надо полагать. Довольно обычное дело, особенно в домах такой старины.

— Пожалуй, да. Однако интересно здесь то, что посредством этого коридора убийца легко мог проникнуть в комнату жертвы.

— До чего удобно для него.

— Или для нее.

Ребекка нетерпеливо вздохнула.

— Я понимаю, куда нас ведет этот опрос, но позвольте уверить вас: пока вы не заикнулись о нем сейчас, знанием об этом коридоре я не располагала никаким.

Верити цокнула языком и пригвоздила Ребекку заботливым взглядом.

— Я обязана предупредить вас, что в том положении, в котором вы теперь оказались, не говорить правды — очень скверная затея.

— Утверждать очевидное совершенно ни к чему.

— Быть может, есть к чему. — Выдержав сообразно внушительную паузу, Верити пояснила: — Наша команда криминалистов нашла всего один набор отпечатков пальцев на двери, ведущей в комнату мистера Сванна из тайного коридора. И они ваши.

Последовало долгое безмолвие. Ребекку эти слова явно потрясли. Она вспыхнула, затем прикусила губу и некоторое время словно бы решала, как поступить далее. Наконец, выражая отчаяние всею собой, она пожала плечами и сказала:

— Что ж. Признаю́. Я пользовалась этим коридором — и этой дверью. Я пользовалась ими дважды. Но не сегодня утром. И без всяких насильственных намерений.

— Как интересно, — произнесла Верити. — Прошу вас, объяснитесь.

Ребекка вдохнула.

— Мистер Сванн завладел некими… закрытыми сведениями, касающимися группы «Процессус».

— Служебными?

— Многое из того, что они делают, — многое из того, что, вернее, мы делаем, — необходимо облекать в слова крайне осторожно, прежде чем предлагать общественности.

— Например, приватизацию НСЗ, — вставил ДС Джейкс.

Ребекка повернулась к нему и сказала:

— Группа «Процессус» — организация общественно полезная, а Роджер Вэгстафф — филантроп и патриот. Однако британское общество, увы, держится за определенные структуры из-за сильной сентиментальной привязанности и не всегда понимает, что́ ему на пользу.

— Разумеется, нет, — сказал сержант. — И, между прочим, не удивительно ли удачно: то, что, по вашему мнению, пойдет обществу на пользу, обычно приносит еще и несусветный барыш кому-то конкретному?

— Спасибо, Бернард, — сказала Верити, вскидывая руки. — Мы здесь не для того, чтобы обсуждать политику. Мы здесь для того, чтобы узнать о том, как мисс Вуд пользовалась тайным коридором. Прошу вас, — добавила она, возвращаясь к своей опрашиваемой, — постарайтесь по возможности свести все к этому.

— Так или иначе — через свою… нечистоплотную сеть связей — Кристофер раздобыл реферат, который мы составили. Или же утверждал, что раздобыл.

— Было ли название у того документа?

— Внутри организации, да, он был известен как «Реферат второго августа». Назван по тому дню, когда был составлен. И как-то раз вечером на этой неделе — насколько я помню, в среду вечером — Кристофер в баре навязался — другого слова не подобрать — к Роджеру и сэру Эмерику и взялся выхваляться, вполне открыто, что у него есть копия реферата и что он собирается его обнародовать в этом своем нелепом блоге. В заданных обстоятельствах Роджер счел вполне оправданным — и я, должна сказать, с ним согласилась — принять меры к тому, чтобы выяснить, правду он говорит или нет.

— И какие же меры?..

— Ну… я тогда понятия не имела, что между номером Кристофера и нашим — в смысле, и моим, а точнее, и гостиной, которая была у нас с мистером Вэгстаффом общей, — есть коридор. А вот он, похоже, знал…

— Он?

— Роджер. Предполагаю, лорд Ведэрби устроил ему экскурсию по зданию. И он попросил меня — лучше сказать, предложил — в смысле, я согласилась… найти способ проникнуть в комнату к Кристоферу в ту ночь, забрать флешку, которая, как нам было известно, была у него в кармане пиджака, и проверить ее содержимое.

— Значит, глубокой ночью в четверг вы выкрали флешку у мистера Сванна?

— Нет, я ее не крала. Я вернула ее в тот же день после обеда.

— Вторично воспользовавшись тайным коридором?

— Да.

— И мистер Сванн вас не видел — ни в первый раз, ни во второй?

— В первый раз он спал. Во второй — лежал в ванне. Как мне кажется.

— Вам кажется?

— Мне нужно было лишь оказаться у него в гардеробной. Дальше в номер я не проходила. — Она поглядела на Верити и сержанта и на лицах у них никакого особого участия не обнаружила. — Я понимаю, что мой поступок может показаться дурным… — добавила она.

ДС Джейкс фыркнул так, что это вполне подразумевало согласие.

— Я, несомненно, вижу, — сказал он, — что ваша приверженность группе «Процессус» в целом и Роджеру Вэгстаффу в частности довольно-таки необычайна. Мало кто способен совершить столь… нечистоплотный поступок, служа своему нанимателю.

Ребекка не отозвалась.

— Предполагаю, имя… — он заглянул в монитор компьютера, — «Пол Дейнтри» вам хорошо знакомо?

На этот вопрос она откликнулась поначалу ошарашенно, а затем с настороженным раздражением.

— Ну право слово, сержант, вам больше нечем заняться, кроме как поднимать эту древнюю историю.

— А вот я-то это имя ни разу не слышала, уж точно, — сказала Верити. — Просветите меня, Бернард.

— Разумеется. И, уверен, мисс Вуд поправит меня, если я что-то понял неверно.

(Ребекка промолчала.)

— Итак, некоторое время назад, в начале 1990-х, до того, как посвятить свою жизнь политике круглосуточно, мистер Вэгстафф работал в лондонском Сити. У него там был собственный хеджевый фонд. «Вэгстафф и Хенли», вот как он назывался. Мисс Вуд служила в нем секретаршей, верно?

— Совершенно не так. Я была администратором офиса.

— Ах. Приношу извинения. В 1994-м фонд нанял молодого стажера по имени Пол Дейнтри. Смышленый малый, как ни поверни. Только что из Оксфорда. Уже знал довольно много всякого о предпринимательстве, и то, что он увидел, начав работать в фонде, ему не очень понравилось. Более того, он донес на мистера Вэгстаффа финансовому омбудсмену — за инсайдерские сделки. Очень серьезное обвинение, и говорить незачем.

— И сведения целиком сфабрикованные, — сказала Ребекка.

— Так вот, — сказал ДС Джейкс, пренебрегши этой репликой, — дело дошло бы до суда, но держалось оно на показаниях мистера Дейнтри, и, как ни прискорбно, с ним произошел несчастный случай. Он уже нашел себе работу в другой фирме и как-то раз вечером, уходя из конторы, располагавшейся на четвертом этаже здания на Грешэм-стрит, упал с лестницы. Умер на месте, бедняга. Сломал шею.

— И какова связь, Бернард?

Ребекка завозилась на стуле.

— Начинается, — произнесла она обреченным тоном.

— Возможно, прямой связи никакой, — сказал сержант. — Но наши записи содержат свидетельские показания, и свидетель заявил, что он видел, как человек, по описанию совпадающий с мисс Вуд, покидает сцену несчастного случая.

— И? — произнесла Ребекка. — Не останавливайтесь, расскажите своей начальнице, что же произошло дальше.

ДС Джейкс сглотнул.

— Ну, состоялось опознание, и на нем…

— Продолжайте, — настаивала Ребекка.

— На нем свидетелю опознать мисс Вуд не удалось.

— Именно, — с нотой торжества сказала Ребекка. — Более того, человек, которого свидетель выбрал из предложенных на опознании вариантов, оказался вовсе не женщиной. «Свидетель» не знал, о чем говорит. И это произошло двадцать восемь лет назад, ради всего святого. Двадцать восемь лет. И ни единого доказательства, связывающего меня или Роджера с гибелью того бедного мальчика. То, что вы сейчас обращаетесь к той истории, не только неуместно, но еще и оскорбительно. Инспектор, имеются ли у вас ко мне какие-либо полезные вопросы? Если нет, я бы предпочла уйти.

— Всего один-два, мисс Вуд, — сказала Верити. — Где вы были сегодня утром между десятью и десятью тридцатью?

— Я была в библиотеке, работала.

— Есть ли свидетели?

— Да. Зашла девушка и принесла мне кофе. И еще этот лектор, Вилкс.

— А! Вы видели и профессора Вилкса в эти полчаса?

— Да. Сперва я увидела его на улице, вместе с Кристофером Сванном. Они были в огороде. Примерно в девять сорок пять.

— Он разговаривал с мистером Сванном?

— У них происходил… очень оживленный разговор, я бы сказала.

— Постойте-ка, — сказала ДИ Эссен. — Огород почти в ста ярдах от библиотечного окна. Вы уверены, что с мистером Сванном разговаривал именно Вилкс?

— Да, уверена, — ответила Ребекка.

— Отчего же?

— На нем был его ярко-красный джемпер, — сказала Ребекка. — Никакой одежды такого цвета ни на ком больше не было.

— Хорошо, — сказала ДИ Эссен. — Продолжайте. Что случилось дальше?

— Они расстались, — ответила Ребекка. — Кристофер вернулся в гостиницу и, надо полагать, вошел через заднее крыльцо. Вилкс остался в огороде еще на несколько минут. После чего тоже поспешил в гостиницу тем же путем. Он искал Кристофера.

— Откуда вы это знаете?

— Он вскоре после этого зашел в библиотеку и спросил, не знаю ли я, где Кристофер.

— И как бы вы описали его вид в тот миг?

Ребекка поджала губы.

— На ум приходит фраза: «Кабы взгляд убивал…»

ДИ Эссен и ДС Джейкс коротко переглянулись. Формулировка у Ребекки казалась подобранной с некоторым тщанием, если не сказать — расчетом.

— Хорошо, — произнесла Верити. — Теперь вот еще что. В последние мгновения перед смертью Кристофер Сванн успел оставить записку. В ней он, похоже, пытался дать намек на личность убийцы. Знаете, что он там написал?

— Скажите же.

— Он написал цифры «восемь/два». — Ребекка промолчала, и Верити добавила для полной ясности: — Это номер вашей комнаты в этой гостинице.

— Это я осознаю.

— Намек, иными словами, указывает в вашу сторону.

Повисла долгая пауза. Такой поворот событий на Ребекку никакого действия, казалось, не возымел.

— Какой вывод вы бы сделали? — спросила Верити.

— Ответить вам я могу, лишь основываясь на моем знании натуры Кристофера Сванна, — ответила Ребекка. — И вывод мой состоит в том, что его зловредность пережила и его самого.

8

— Надолго я вас не задержу, ваша светлость, — сказала ДИ Эссен.

— Рад это слышать.

— И мы бы хотели поблагодарить вас за предоставление вашего кабинета.

— Вовсе не за что. Содействовать силам правопорядка — всегда и удовольствие, и долг.

— Позволите ли спросить первым делом, где вы находились сегодня утром между десятью и десятью тридцатью?

— Преимущественно здесь. По временам — у стойки портье. В тех, кто способен засвидетельствовать мои перемещения, недостатка не будет.

— Оставались ли вы в этом кабинете один?

— Да, но никогда не дольше чем на пять минут или около того.

— Одна минута на то, чтобы добраться до девятого номера, — произнес ДС Джейкс, словно рассуждая вслух. — Одна минута на то, чтобы совершить преступление. Две минуты добраться до пруда. Одна минута, чтобы сюда вернуться. Да, такое возможно.

— Оставляя в стороне ваши оскорбительные намеки, — сказал лорд Ведэрби, — что там за походы убийцы к пруду?

— Мы предполагаем, что такое могло произойти, — сказала Верити. — Скажите мне вот что: часто ли пользуются той дверью, которая ведет из коридора во внешний мир?

— Ею никто не пользовался много лет.

— Так вот, сегодня утром она пригодилась. И к тому же Дед Боб Хопкинз утверждает, что сегодня слышал, как в пруду плеснула рыба.

— В том пруду рыбы нет.

— Мне это известно. Что же тогда он слышал?

— Похоже, кто-то мог в воду бросить что-то.

— Именно таков был ход и моей мысли. Но, прежде чем мы перейдем к этому, — одна ваша администраторша сообщила мне сегодня любопытную вещь. Она сказала, что Кристофера Сванна изначально разместили во флигеле гостиницы, но в среду утром вы без его ведома переселили его в главное здание. Правда ли что-то из этого?

Граф пожал плечами.

— Очевидно, что-то перепуталось. Насколько я понял, он сам попросил его переселить.

— Как бы это ни объяснялось, убийце оно, несомненно, упростило жизнь, поскольку теперь у него появился тайный ход в номер жертвы.

— Если кто-то помешан на убийстве, инспектор, такой человек, я убежден, найдет способ так или иначе совершить его, хоть с доступом к потайному коридору, хоть без.

ДИ Эссен попробовала применить другую тактику.

— Были ли вы знакомы с Роджером Вэгстаффом до этой недели?

— Мы несколько раз списывались, а также натыкались друг на друга на торжествах, в таком вот духе.

— Были ли вы друзьями?

— Не то чтобы.

— Политическими братьями по духу?

— Мне нравится то, что он отстаивает, и то, как он за это борется.

— И что же он отстаивает, по вашему мнению?

— Трудно свести к нескольким словам. Свободу личности, наверное. Личную суверенность.

— Вы считаете, что свобода — нечто такое, за что надо воевать? В Великобритании, в 2022 году?

— Мерзкий сейчас общий дух. Придирчивый, пуританский. Нам постоянно велят что-нибудь. Не садитесь за руль, не летайте самолетом. Не жалуйтесь, если каждый второй диктор-новостник на телевидении черный, или лесбиянка, или и то и другое. Нельзя быть расистами, нельзя быть сексистами. Мне это не нравится — и не нравится британцам. Не нравится нам, когда нами командуют.

— Командуют? Довольно странно слышать подобную жалобу от наследственного пэра и члена Палаты лордов. Кто же командует, если не подобные вам?

Лорд Ведэрби рассмеялся.

— Помилуйте, инспектор, если вы считаете, что подобные мне в наши дни чем-то заправляют, вы недостаточно внимательны. Консерваторы ныне — самое теснимое меньшинство в стране.

— Уж во всяком случае, партия, которую вы поддерживаете, находится у власти уже более десяти лет, верно?

— К партии это никакого отношения не имеет. Настоящая власть совершенно в других руках. Она у СМИ, у суда, у академии, в ключевых институциях.

— И кто же правит ими, не подскажете?

— Либеральная элита, очевидно.

— Коей Кристофер Сванн был, вероятно, характерным представителем?

— Должен признаться, — небрежно промолвил лорд Ведэрби, — я об этом малом до прошлой недели даже не слышал. И до сих пор мало что о нем знаю. Судя по всему, он выпускал какую-то интернет-газету, где обнародовал свои соображения. Эдакий фантазер, по всеобщему мнению. Похоже, зуб у него на Роджера был уже некоторое время. Приехал сюда создавать неприятности. Что ему, бесспорно, удалось, пусть и не совсем так, как он собирался.

— Разговаривали ли вы с ним напрямую на этой неделе?

— Не упомню такого, нет.

— Это странно, — вмешался ДС Джейкс. — Потому что я уже поговорил со свидетелем, участвовавшим, по его словам, в неформальной экскурсии по гостинице, которую вы вели после обеда во вторник. Верно ли это?

— Возможно.

— А также мне было сказано, что вы говорили с самим Сванном. У вас состоялся разговор о полотне, висевшем в одном из коридоров. Ничего не приходит на ум?

— Да, теперь припоминаю и… Да, кажется, что-то подобное имело место.

— Не вспомните ли, о каком произведении искусства шла речь? — спросила ДИ Эссен.

— Да, вспоминаю — сейчас, в нашем разговоре. — Лорду Ведэрби, судя по его виду, становилось все более не по себе. — Это было изображение корабля, принадлежавшего одному из моих предшественников.

— Пятому графу, насколько я понимаю, — сказал ДС Джейкс, взглянув на бумажку с записью на столе перед собой.

— Верно.

— Это была «Генриетта», не так ли? Печально известное работорговое судно.

— Так предположил мистер Сванн, да. По моему мнению, в этом есть большая доля простой догадки с его стороны.

— Мой свидетель утверждает, что мистер Сванн казался довольно уверенным в своем определении. А также он намекал, что, возможно, пожелает обнародовать что-то на эту тему.

Тут лорду Ведэрби ничего не оставалось, как выкладывать все начистоту.

— Ну да, он действительно сказал что-то в этом роде, и, должен отметить, его настрой показался мне крайне возмутительным. К подобным упрекам в исторической… нечистоплотности моя семья относится очень серьезно. Вам известно, к примеру, что в этом году мы обнаружили в своем ведении предмет аборигенной культуры и приложили много усилий, чтобы как можно быстрее вернуть его тем, кому он по праву принадлежит?

— Разумеется, — сказала ДИ Эссен. — Мы все читали об этом в местных газетах.

— Вот именно, будьте любезны.

— Это был бумеранг, — добавила она. — А поскольку вы не уплатили почтовые расходы в необходимом объеме, он через две недели вернулся прямиком к вам.

Лорда Ведэрби в последние несколько месяцев изрядно вышучивали на эту тему, а потому в ответ он предложил безмолвие и каменное лицо.

— Возвращаясь к теме спорного полотна, — сказал ДС Джейкс. — Мы надеялись взглянуть на него сами, однако нам сообщили, что его убрали из экспозиции.

— Оно нуждается в чистке, — сказал лорд Ведэрби.

— Хм-м. Что ж, похоже, мистер Сванн сделал несколько снимков картины на свой мобильный телефон, но — страннейшее дело — его телефон исчез.

— Правда?

— Да, и это, судя по всему, единственный предмет, который убийца забрал с места преступления.

Пока происходил этот обмен репликами, настроение у лорда Ведэрби менялось существенно, однако он все же сумел сказать, сохраняя беззаботный вид:

— Изрядно вам подбирать не подвязанных концов еще, верно?

ДИ Эссен поднялась и протянула руку.

— Благодарю вас за столь охотное сотрудничество, ваша светлость.

Лорд Ведэрби тоже встал и вяло потряс руку инспектору.

— Совершенно не за что.

— Удачи вам с реконструкцией. Удалось ли заручиться необходимыми средствами?

— Не вполне. Я все еще жду отклика из одного-двух мест.

— Что ж, я уверена, все сложится хорошо. За волшебную дату!

— Волшебную дату?

— За грандиозное новое открытие. Восьмого февраля 2024 года, кажется?

— Верно — восьмого февраля.

— Восемь дробь два, — произнес ДС Джейкс, методично набирая что-то у себя в ноутбуке. Он поднял взгляд и увидел, что лорд Ведэрби удивленно глазеет на него. В порядке пояснения он добавил: — Восемь дробь два — так, мне кажется, быстрее всего записать эту дату, разве нет?

— Да, — ответил лорд Ведэрби, пятясь вон из собственного кабинета и переводя настороженный взгляд с инспектора на сержанта и обратно. — Да, надо полагать, так и есть.

9

Прежде чем начать следующий опрос, Верити позволила себе немного покоя.

Она вышла во двор Ведэрби-холла, окинула быстрым взглядом огород — и дало ей это мало что, — после чего отправилась к декоративному пруду, где некоторое время постояла у мутной серо-зеленой воды, потерявшись в мыслях.

В целом она была женщиной, к самосозерцанию не склонной, но самосозерцания в эти послеполуденные часы, казалось, не избегнуть. Она обнаружила, что есть нечто глубинно благостное в местах, подобных Ведэрби-холлу, в этих величественных и несколько самодовольных домах и садах. Большинство делегатов конференции уже разъехались — задерживать их не было причин, — и ухоженные просторы имения преисполнялись пьянящего покоя второй половины позднелетнего дня. Трудно было поверить, что в подобных декорациях всего несколько часов назад свершилось ужасающе насильственное действо. Разумеется, за свою сорокалетнюю карьеру Верити видела много подобных деяний, но к ним так и не привыкла, а теперь впервые осознала, до чего же хочется ей на пенсию и с каким упоением размышляет она о будущем, когда ей больше не доведется увидеть ни единого трупа. Она сможет вновь наслаждаться пейзажем, слушать пение птиц и ловить ускользающий аромат полевых цветов на лугу — и все это перестанет быть лишь декорациями к насилию, кровопролитию и злодейству. До чего же, мягко говоря, неудачно, что финальное ее дело оказалось у нее на столе в тот самый день, когда ей полагалось все это оставить. Дело, более того, казавшееся по текстуре своей отличным от всего, с чем Верити приходилось разбираться прежде, хотя отчего ей так казалось, она толком объяснить не могла. Возможно, причина в общей зловещей странности, словно бы охватившей на этой неделе всю страну. До чего странно, к примеру, что после семидесяти лет на престоле королева Елизавета умерла всего через два дня — два дня — после первой встречи с новым, незнакомым и непроверенным премьер-министром. Какова была она, та встреча? Неужели Лиз Трасс не только не сумела заметить, что Ее Величество на пороге смерти, но и что дверь нараспашку, а королева уже преодолела бо́льшую часть пути за эту дверь? Что, в конце концов, происходило в эти дни на вершине британской политики? Все, казалось, оторвалось от реальности. Сплошная растерянность. Даже, возможно, лучше сказать — замешательство. (Верити, заядлая читательница, обожала слова, и ей нравилось крутить их в уме, по-всякому обустраивать, смотреть на них под разными углами — в точности как на факты в уголовных расследованиях.) Поверх этого общенационального беспокойства, у каждого имелись свои личные тревоги. В случае Верити тревоги связаны были со здоровьем ее супруга. Собрался ли он наконец поговорить с врачом? Залучить кого бы то ни было из их поликлиники для телефонного разговора, казалось, стало задачей совсем невыполнимой. Она сверилась со своим телефоном — не написал ли Марк. Написал, но в сообщении было только: «Мне кажется, мы должны как-то почтить», чего она даже и не поняла.

Верити положила телефон в карман, вздохнула и медленно повернула прочь от пруда. Было что-то безвременное и успокаивающее в неподвижности его вод, и оставлять пруд ей не хотелось. Но убийство ждало раскрытия. Быть может, раскрыв его, она привнесет во все некий порядок. Быть может, тогда ее станет меньше снедать это настойчивое, неопределенное беспокойство, возобладавшее сейчас над жизнью и страны, и лично каждого в ней, и ту и другую сделав в равной мере неустойчивой.

Она отправилась обратно к Ведэрби-холлу.

— Профессор Вилкс, благодарим вас за терпение и за то, что согласились уделить время. Спешу заверить, опрос будет очень кратким.

Профессор Вилкс был растерян — и расстроен. Он уже пропустил свой рейс в Венецию. Ему не удалось забронировать ничего взамен, поскольку никто не мог толком объяснить ему, что происходит. Он не понимал, почему ДИ Эссен непременно должна его опросить. Неужели в этом чудовищном убийстве его держат среди подозреваемых?

— Мы хотели поговорить с вами исключительно по двум причинам. Первая: пусть я и уверена, что вы не отдаете себе в этом отчета, но вы один из очень немногих постояльцев этой гостиницы, у кого была возможность совершить это преступление.

— Возможность? Какая возможность? О чем вы говорите?

— Удивило бы вас то, что в этом здании есть потайной ход, соединяющий ваш номер — седьмой — с девятым номером?

— Да, — ответил профессор Вилкс, посвятив миг-другой усвоению этой новости. — Меня это удивило бы еще как.

— Едва ли вы упустили из виду, что ваш номер располагает чрезвычайно зрелищным камином.

— Едва ли, несомненно.

— Высота его, если вдруг вам интересно, составляет пять футов и три дюйма. Достаточно, чтобы человек, не пригибаясь, мог в него войти, если б пожелал.

— Но зачем бы ему желать того?

— Затем, что если б он вошел туда и повернул направо, то обнаружил бы узкую нишу, а в ней — дверь.

— Потайной ход, хотите сказать.

— Да. Вы сами его не обнаружили?

— Нет. Должен признаться, мне не взбредало в голову зайти в камин.

— Ну разумеется. С чего бы?

Поскольку начальница после этого вопроса умолкла, выбор другой линии расследования ДС Джейкс взял на себя.

— Второе, о чем мы бы хотели спросить вас, мистер… э-э, профессор Вилкс, — показания свидетельницы, сообщившей нам, что она видела, как вы беседовали с мистером Сванном незадолго до убийства. Вы были, насколько нам известно, в огороде, и свидетельница сказала, что между вами и мистером Сванном происходила ссора.

— «Оживленный разговор» — такой оборот она употребила, — поправила его Верити. — Кроме того, вы, судя по всему, имели еще один разговор — довольно долгий и задушевный, насколько мне известно, — в баре вчера вечером.

— Ну, не уверен, что определил бы его как «задушевный», — возразил профессор Вилкс. — Мы говорили преимущественно о литературе и политике. Вынужден признать, я злоупотребил моим любимым односолодовым виски — в Венеции его не так-то просто добыть, знаете ли, — и, насколько я помню, мистер Сванн был достаточно любезен и помог мне добраться до номера. Он в самом деле показался очень приятным человеком. Какая трагедия. У кого же могло возникнуть желание сотворить нечто подобное?

— И тем не менее сегодня утром вы с ним повздорили, — подсказал ДС Джейкс.

— Ну… что тут можно сказать? Во-первых, да будет вам известно, у меня было чудовищное похмелье — воистину кошмарное, — и я был, вероятно, несколько… гневлив — исключительно по этой причине. Он подошел, думаю, спросить у меня совершенно приятным тоном, не попадался ли мне случайно на глаза его мобильный телефон. Он, судя по всему, потерял его и решил, что, быть может, оставил его у меня в номере утром, когда оба мы были не в лучшей форме. Так или иначе, на меня что-то нашло, и я решил, будто он заявляет, что это я взял его телефон. Вот почему наш разговор — издали — мог показаться довольно… скажем так, раздраженным.

— Наша свидетельница, — сказала Верити, — утверждает, что вы явились в библиотеку в поисках мистера Сванна.

— Я к тому времени уже успокоился и хотел извиниться.

— Не такое у нее сложилось впечатление. Скорее обратное.

Профессор Вилкс пожал плечами.

— Значит, впечатление у нее сложилось превратное, — сказал он.

ДИ Эссен кивнула и отозвалась дружелюбно:

— Что ж, такое нередко бывает расценено ошибочно. Насколько я понимаю, значительную часть вашей лекции вам вчера прочитать так и не удалось?

— Как ни печально. Она оказалась… что ли, оттеснена к обочине, можно сказать, событиями национального масштаба.

— Вполне так. Тем не менее мне было бы интересно взглянуть на нее. Не при вас ли случайно ее текст?

— Наверху, в моей комнате.

— Бумажная распечатка — та самая, по которой вы читали?

— Да.

— Не будете ли так добры оставить ее нам, пока вы здесь?

Профессор Вилкс эту просьбу удовлетворить согласился. После этого ДИ Эссен взяла его венецианские контактные данные и, получив заверения, что он в обозримом будущем Венецию не покинет, сообщила ему, что он совершенно свободен.

10

То был последний опрос того дня. Уровень энергии у ДС Джейкса — признавшего, что он «ждал этого опроса», — казалось, не упал нисколько. ДИ Эссен же устала, и все это дело ей до странности опротивело. Она вспомнила, что муж ее Марк готовил сегодня, в день ее выхода на пенсию, особый ужин — говядину «Веллингтон» с лесными грибами и подливой из мадеры, — и Верити остро захотелось оказаться дома с мужем в их домике в Стоу-он-де-Волд, пить до ужина херес, устроивши повыше ноги, — перед телевизором с какой-нибудь утешительной телепрограммой. Она надеялась, что этот опрос не затянется надолго, но в то же время намеревалась, как всегда, ничего не упустить.

— Мистер Вэгстафф, — начала она, — это убийство, как мы считаем, произошло между десятью и десятью тридцатью сегодня утром. Можете ли вы отчитаться о своих передвижениях в это время?

— Конечно. Ровно в десять в конференц-зале начиналась первая сессия. Я представил докладчиков и слушал дискуссию.

— То был, — уточнил ДС Джейкс, — круглый стол на тему «Почему свободные рынки и национальная общность — вещи нераздельные»?

— Именно.

Роджер сидел, откинувшись на спинку и непринужденно сцепив руки на коленях. Явив свое непробиваемое алиби, смотрелся он самодовольным до невозможности.

— Боюсь, — сказала, однако, Верити, — тут имеется нестыковка, и ваши воспоминания, вероятно, не вполне точны. Несколько свидетелей заявляют, что вы покинули зал в конюшне сразу после того, как представили докладчиков, и примерно двадцать пять минут вас в зале не было.

Слегка потрясенный ее словами Роджер нервно почесал в затылке и наконец признался:

— Да. Да, вы правы. Я забыл. Сэр Эмерик Куттс сегодня утром уезжал, и я вернулся в гостиницу проститься с ним и его поблагодарить.

— Так и есть. — Верити сверилась со своими записями. — Он выписался из гостиницы в четыре минуты одиннадцатого, а такси увезло его в десять тринадцать.

— Ну да, я проговорил с ним почти все то время. Он это подтвердит.

— Почти все то время?

— Да. Убить кого бы то ни было некогда.

— Двое свидетелей определяют время вашего возвращения в конюшни как десять двадцать пять.

— Возможно.

— Так что же вы делали в оставшиеся двенадцать минут между отъездом сэра Эмерика и вашим возвращением в конюшни?

— Не знаю. Наверное, я… пошел в туалет, скажем? — Встретив невозмутимый взгляд двух сыщиков, он добавил: — Послушайте, такого рода подробностями с другими людьми обычно не делятся, но… поскольку это, судя по всему, имеет значение, мне пришлось просидеть там довольно долго. Полагаю, вчерашнее фуа-гра. Прошло, кажется, всего меня насквозь.

— Свидетелей, очевидно, нет, — сказала Верити, записывая несколько слов к себе в записную книжку. — Итак, полагаю, мы — потенциально — установили возможность. Двинемся дальше. Вы были знакомы с мистером Сванном более сорока лет, верно?

— Ну, мы познакомились в Кембридже сорок лет назад, но с тех пор общались очень мало.

— Я полагаю, оттого, что сильно недолюбливали друг друга.

— Не уверен, что я его недолюбливал.

— Он казался вам докучливым?

— Видите ли, к тому, кто посвящает чуть ли не всего себя нападкам на вас и вашу работу, как-то не проникаешься. К счастью, никто и не читал толком, что там Кристофер пишет, а потому он всегда был не более чем… малым раздражителем.

— Столь ли малым? Он допекал вас достаточно, вы готовы были даже выкрасть у него что-то.

Роджер вскинул брови.

— Вы стянули у него из кармана флеш-карту, насколько мне известно.

— Я этого не делал.

— Я знаю. Это сделала мисс Вуд. По вашему указанию.

— Она и вернула ее по моему указанию.

— Рискованное и нечистое дело, как ни поверни. Можете ли вы объяснить свои мотивы?

Роджер Вэгстафф помедлил, а заговорил вовсе не для того, чтобы дать прямой ответ.

— Цель группы «Процессус», — начал он, — мыслить инновационно, за рамками привычного. И предмет всегда один и тот же: трудиться на благо простых британцев. Вопрос, которым некоторые из нас задаются уже несколько лет, о модели всеобщего здравоохранения, разработанной более семидесяти лет назад, когда продолжительность жизни была ниже, население справлялось с совершенно иными недугами, а диапазон доступных нам лекарств и методов лечения был гораздо у́же сегодняшнего, — так вот, эта вот модель, она все еще… соответствует ли потребностям? Мне этот вопрос не кажется нерезонным. Мы задавались этим вопросом уже некоторое время и наработали по данной теме немало материалов. То, что, по заявлению Кристофера, имелось у него на руках, действительно содержало… ну, некоторые сведения, чувствительные к срокам оглашения. Необходимо было понять, блефует он или нет.

— И блефовал ли?

Роджеру ничего не оставалось, кроме как признать:

— Нет.

— Стерли ли вы тот файл с его флеш-карты или что-то в нем поменяли?

— Нет.

— Разумеется. В этом не было смысла. Вы знали, что у него наверняка где-то есть копия.

— Само собой, — сказал ДС Джейкс. — Итак, документ, который раздобыл мистер Сванн, назывался «Рефератом второго августа», верно?

— Да, — сказал Роджер, судя по тону, нисколько не довольный тем, что сержанту известно это название.

— И какова же природа «сведений, чувствительных к срокам разглашения», которые он содержал?

Ответ Роджера вновь оказался с креном в обтекаемость и пространность.

— В том, чтобы привлекать частные компании к обеспечению услуг НСЗ, ничего нового нет. Это происходило при целой череде правительств — и лейбористских, и консервативных. Мы считаем, что этот процесс необходимо ускорить, но мы также отдаем себе отчет, что к радикальным преобразованиям в организации сентиментализированной и превращенной в священную корову системы здравоохранения публика относится нервно. Этот реферат действительно выступал в защиту реформ значительно большего масштаба, нежели прежде. Оборудование, медикаменты, недвижимое имущество — само здравоохранение, уж раз на то пошло, — передается конкурирующим компаниям из частного сектора, способным обеспечить все гораздо гибче и действеннее, чем некий громоздкий централизованный монолит. Во всем этом есть совершенно здравый практический и финансовый смысл…

— Финансовый, вы сказали? — ДС Джейкс уцепился за слово.

— Да, безусловно. Все в конечном счете сводится к деньгам. Надо быть очень наивным, чтобы это отрицать.

— Или идеалистом, — проговорила Верити.

— Мы же не станем ловить семантических блох, правда?

— Фигурировали ли в реферате названия каких-либо компаний, которые могли бы оказаться вовлечены в это… оптимизационное начинание? — спросил ДС Джейкс.

— Да.

— Среди этих компаний имелись ли американские?

— Некоторые — да.

— А среди них не было ли компаний — основательниц группы «Процессус»?

— Это я раскрыть не готов.

— Из каких именно источников вы получаете финансирование?

— Оно поступает из многих разных источников. У нас есть поддержка по всему миру.

— Можно ли описать этот реферат, — спросил ДС Джейкс, — как предложение по полномасштабной приватизации Национальной службы здравоохранения?

Пренебрегая вопросом, Роджер обратился к Верити — из двух опрашивавших она казалась ему менее неприязненной:

— Соотносится ли что-то из этого с вашим расследованием? Я думал, вы пытаетесь раскрыть убийство.

— Полагаю, сержант Джейкс пытается установить мотив, — отозвалась она. — Мне кажется, мистер Сванн добыл сведения, которые могли, по самой меньшей мере, опозорить вашу организацию, а возможно, и повлиять на ее финансовое положение. — Она предоставила Роджеру Вэгстаффу несколько секунд, чтобы он усвоил сказанное, после чего перешла к следующему вопросу: — Лорд Ведэрби — ваш друг, как я понимаю?

— Знакомый, я бы сказал.

— Вы, судя по всему, провели с ним немало встреч в подготовке к этой конференции.

— Немало, да.

— И эти встречи проходили в дружелюбной обстановке?

— Да.

— Кто предложил переселить мистера Сванна в девятый номер утром в среду? До того времени мистер Сванн был размещен во флигеле.

— Не могу этого сказать.

— Не вы ли сами? Мне понятно, что приглядывать за мистером Сванном было бы удобнее, окажись он так близко от вас.

— Вовсе нет. До чего гнусное предположение.

— А благодаря тайному ходу вы, по сути, получили доступ в его номер.

— И что? Я же сказал вам, что никакого отношения к этому не имею. — Лицо у Роджера становилось с каждой секундой все краснее.

— Но вы знали о тайном ходе, — настаивала Верити. — Потому что велели мисс Вуд воспользоваться им и выкрасть флеш-карту.

Лицо Роджера теперь сделалось таким же красным, как джемпер Ричарда Вилкса, и тон у него, загнанного в угол, сделался еще более взбешенный.

— Хорошо, я знал о нем. Мне по-прежнему глубоко отвратительны ваши…

— Как вы о нем узнали?

— Мне его показал лорд Ведэрби. Когда я впервые приехал в гостиницу.

— Когда это произошло?

— Примерно год назад, — крикнул он — раздражение и стыд напрочь уничтожили все его запасы учтивости. Он встал. — Слушайте, с меня хватит. Этот разговор окончен.

— Ну, — сказала Верити, — это решение на самом деле принимать не вам, но да ладно. — Она тоже встала. — Хорошо, мистер Вэгстафф. Вы свободны. А потому, к счастью… — она протянула ему руку, и он предельно неохотно пожал ее, — и мы тоже.

Прежде чем расстаться, Верити и ее помощнику предстояло кое-что обсудить и сверить кое-какие записи. Вместо того чтобы задерживаться в Ведэрби-холле, где сама атмосфера, казалось, сделалась довольно удушающей, они поехали (ДС Джейкс за рулем) в саму деревню Ведэрби-Пруд и оставили машину рядом с мостом из желтого песчаника, столь изящно переброшенным через ручей, струившийся у окраины деревни. Они перешли ручей и двинулись по проселку, уводившему прочь от деревни. Было почти семь, и вечернее солнце затопляло поля и живые изгороди теплом и мирным светом. Верити поймала себя на том, что тихая красота пейзажа отвлекает ее и мысли плывут прочь от дикости утреннего убийства, от скользких, уклончивых ответов четырех подозреваемых, от застойного духа потайного хода и жуткого зрелища в девятом номере. ДС Джейкс же, напротив, только об этом и мог говорить — и уже, казалось, достиг заключения о том, кто именно повинен, поскольку бурлил особенной неприязнью к Роджеру Вэгстаффу, злокозненным поползновениям группы «Процессус», непрозрачности их финансирования, зловещей вездесущности их представителей в теле- и радиопрограммах, их близким связям с ненасытными американскими технологическими фирмами и поставщиками услуг здравоохранения. Верити толком и не слушала, а просто позволила ему болтать, сама же наслаждалась знакомыми любимыми звуками и запахами английской глубинки. И лишь когда он сказал что-то о «большой фарме» и она подумала, что он имеет в виду сельского здоровяка, гнавшего свое рассеянное стадо по проселку впереди них, она осознала, что цели у них совершенно противоположные и пора отправляться домой.

11

Очереди на поклон к гробу королевы Елизаветы, торжественно помещенному в Вестминстерский зал, официально позволили выстраиваться в пять пополудни в среду 14 сентября. Верити с Марком влились в нее примерно через шестнадцать часов — утром в четверг, 15 сентября.

Встать в эту очередь предложил Марк. «По-моему, надо как-то почтить», — написал он жене в день убийства, и, разумеется, таков был очевидный способ это сделать. Верити согласилась на это предложение вполне с готовностью — пусть и не будучи столь пылкой роялисткой, как ее супруг, королеву она тем не менее обожала и считала, что ее уход после семидесяти лет на престоле нужно так или иначе отметить. Кроме того, очередь теперь уже, по любым оценкам, была часов на девять и можно вволю поразмышлять. В последние несколько дней ей никак не удавалось собраться с мыслями, и она надеялась, что этот паралич можно исцелить радикальной переменой обстановки.

— Перво-наперво, — сказал Марк, когда они вышли из метро на станции «Тауэр-Хилл», — надо найти конец очереди.

— В смысле, начало, — сказала Верити. — Конец — это когда мы доберемся до гроба, ясно же.

Они некоторое время обсуждали это, пока череда регулировщиков направляла их по Тауэрскому мосту к Поттерз-Филдз, оказавшемуся крошечным парком между мостом и «Сити-холлом», на южном берегу реки. Тут явлен был первый знак того, что британское государство, последние несколько лет охаиваемое критиками за его дряхлость и упадок, способно развить полезную кипучую деятельность, когда того требует королевская оказия. Стальные заграждения расставили так, чтобы получился извилистый коридор, по которому скорбящие могли переминаться в медленной очереди, и всем выдавали по розовому браслету, украшенному геральдическими LISQ[39]. Благодаря этим браслетам, как им объяснили, можно выпадать из очереди, чтобы сходить в туалет или за едой.

— Это займет чертову прорву времени, — сказала Верити, принимая у мужа сиденье-трость. — Я рада, что ты догадался их прихватить.

Имелось сиденье-трость и у Марка. Чулан у них под лестницей полнился подобным деревенским инвентарем — тростями, «барбурами», зелеными «веллингтонами», кепками, удочками, карманными фляжками, жокейскими шлемами. Им обоим нравилось читать «Сельскую жизнь» и даже «Лошадь и гончую»[40], но для Верити этим все и ограничивалось, а вот муж, подозревала она, втайне жалеет о запрете на лисью охоту.

— Не говоря уже об этом, — торжествующе сказал Марк, извлекая упомянутую фляжку из кармана пиджака.

— О-о, молодчина. Бренди или «Лагавулин»?

— Бренди. Я решил, что рано или поздно нам нужно будет подкрепиться.

— Славно. Можно я прямо сейчас глотну?

— Да ну, Верити, девять утра же.

— Твоя правда. Я подумала, может, оно немного расслабит мне клетки мозга, вот и все. Что-то никак не могу продвинуться с этим делом.

— Ну, у нас впереди уйма времени, чтоб об этом разговаривать. Если нужен тебе слушатель, ни в чем себе не отказывай.

За последние несколько лет и впрямь немало было дел, которые Верити расплела бы с трудом, если бы не помощь мужа. И не потому что наделен он был блестящим умом — скорее, как верный доктор Ватсон при Холмсе, он здорово умел комментировать и задавать вопросы именно на том уровне тупости, где они приносят пользу. Пока они продвигались на запад вдоль Темзы — поначалу довольно шустро, что вселяло надежду, — он с радостью делился мнением о деле, которое Верити ему довольно подробно обрисовала.

— По-моему, — сказал Марк, — все ведет к Ребекке Вуд или лорду Ведэрби. У обоих есть мотив — а у профессора Вилкса его нет, насколько нам известно, — и подсказка, оставленная самим убитым, может касаться и той и другого. Ни на Вилкса, ни на Роджера Вэгстаффа она не указывает, и этого должно быть достаточно, на мой взгляд, чтобы отмести обоих.

Он остановился, чтобы вытащить из кармана телефон и сфотографировать собор Святого Павла, в утреннем свете смотревшийся особенно здорово.

— Выходит так, — сказала Верити, — что у лорда Ведэрби мотив даже весомее, чем тебе кажется. У тяжкого безденежья гостиницы есть причина, и она не имеет никакого отношения к упадку туристического промысла. Я собрала кое-какие сведения по Рэндолфу Ведэрби. У него скверное игорное пристрастие. Он вытягивает деньги из своего предприятия и почти все просаживает в казино в Монте-Карло. Ездит туда примерно раз в месяц. В результате предприятию не просто требуется финансовое вливание — оно на грани банкротства.

— Ну, это, может, и так, — сказал ее супруг, — но я все думаю о том, что подсказка гораздо очевиднее указывает на Ребекку, чем на Ведэрби. Если она означает номер ее комнаты, тогда это прямое указание. В его же случае это лишь косвенный намек на дату, которую тот назвал накануне вечером.

— Это не просто какая-то дата, — возразила Верити. — Как я уже сказала, у лорда Ведэрби есть мощный мотив, а дата отлично его отражает. Если Кристофер Сванн действительно хотел указать на Ведэрби такой подсказкой, она просто гениальна. Батюшки, какие славные цветы. До чего люди чуткие, а?

Особенность этой очереди была в том, что каждые несколько ярдов в случайных точках на своем пути скорбящие оставляли подарки и обустраивали стихийные мемориалы. Излюбленные предметы — плюшевые мишки и цветочные букеты. Мемориал, к которому Верити привлекла внимание мужа, представлял собой особенно роскошную композицию из лилий, роз и гортензий. Верити взяла в руки букет и, глубоко вдохнув, впитала запах цветов, после чего почтительно вернула на мостовую.

— Роскошно, — проговорила она.

Марку не терпелось продолжить разговор.

— Это-то допустим, — сказал он, — но все, что ты мне рассказывала об этой дамочке Ребекке, подталкивает меня подозревать именно ее. К примеру, история с парнем, который полетел с лестницы прямо перед тем, как собрался все разболтать. Ее, значит, так в итоге и не разоблачили, но это черт-те какое совпадение: кого-то точь-в-точь похожего на нее заметили на месте преступления. И она замужем никогда не была, верно? Очевидно, влюблена в Вэгстаффа с первого дня знакомства. Сорок лет, безответная любовь… Что ж, такое может странно подействовать на человеческий дух. Она, вероятно, способна на что угодно — на этом этапе жизни.

— Ой ли? — сказала Верити, разочарованная в муже. — Мне к твоим недостаткам добавить еще и нетерпимость к женщинам средних лет? То, что ты сейчас выдвинул, — чистейшей воды женоненавистническая чушь. Ребекка мне истеричкой не показалась нисколечко.

— Я это слово не употребил ни разу.

— Так и не требовалось.

Громадина псевдоелизаветинского здания по левую руку от Верити напомнила ей, что они идут мимо театра «Глобус», — или, точнее, полуидут-полустоят, поскольку их изначально быстрое продвижение вперед замедлилось, и очередь теперь замирала каждые пару минут, простаивала еще сколько-то, а затем неизъяснимо двигалась вновь, словно автомобильный поток, копящийся у перекрытия одной полосы движения на оживленной магистрали. По какой-то причине получалось гораздо утомительнее, чем медленный, но постоянный шаг, и оба они почувствовали облегчение, когда миновали галерею Тейт, прошли под мостом Блэкфрайерз и, пока приближались к зданиям Южного берега, простор позволил очереди рассредоточиться и ускориться.

— Нутром чую, — сказала Верити, — это дело окажется убийством на политической, а не на личной почве. В смысле, я понимаю, что в случае Ребекки одно, возможно, переплетается с другим, но… не знаю… то, что все случилось на этой конференции… Были там, в Ведэрби-холле, на этой неделе довольно странные субъекты, не изволь сомневаться.

Марк оделил жену неодобрительным взглядом.

— Не похоже это на тебя — называть кого-то «странным» только потому, что тебе не нравятся их политические взгляды.

— Здесь далеко не только это, — сказала Верити. — Я отсмотрела видеозаписи всех дебатов, и эти люди кажутся мне будь здоров крайними.

— Крайними? Что это нынче значит?

— Ну, у меня сложилось впечатление, что они все очень злые и довольно одержимые. Одержимые своего рода представлением о… беспримесности. — Она помолчала, осмысляя собственный выбор слова. — Да, о беспримесности. Все должно быть беспримесно. Бескомпромиссно. Хорошо, вышли мы из Евросоюза, но необходимо добиться, чтобы это был полный выход из Евросоюза. Получили обратно свой суверенитет, но необходимо добиться, чтобы это был полный суверенитет. Нам нужна свободная торговля, но она не может быть просто свободной, необходимо добиться, чтобы она была полностью свободной: вообще никаких правил, никаких ограничений. Мне кажется, эти люди по-своему едва ли не анархисты. И вдобавок, да — там еще и гнев. Надо полагать, если ты одержим беспримесностью, то будешь вечно зол и несчастен, поскольку ничто на свете не бывает беспримесным, жизнь попросту устроена иначе. Неспособные принять компромисс вечно будут недовольны. Но то, что они были такие злые, выглядело прямо-таки странно, если учесть, что партия, которую все они предположительно поддерживают, последние двенадцать лет находится у власти.

— Может, они жалеют, что выбрали себе в вожаки Бориса, — заметил Марк.

— Вероятно. Некоторые даже говорили, что он, на их вкус, чересчур либерален. Но в любом случае по поводу Лиз Трасс все были очень воодушевлены. Если б она там появилась, с ней, думаю, обращались бы как с Мессией.

Уже два с половиной часа прошло с тех пор, как они получили свои браслеты на Поттерз-Филдз, и оба уже начали уставать. Добравшись до Джубили-Гарденз, они разложили стулья-трости, воткнули их в дерн и устроились поудобнее, а Верити открыла сумку для пикников и оценила провизию, запасенную супругом по этому случаю. В наличии имелись кофе, красное и белое вино, холодная курица, зеленый салат, помидоры черри, хрустящий белый хлеб, арденнский паштет, стебли сельдерея, крабовая паста и несколько сыров на выбор.

— Как славно смотрится, — раздался голос рядом с ними. — Чуток шикарнее, чем то, что мы принесли, уж всяко.

— Вам чего-то из этого приглянулось? — великодушно спросила Верити.

— Ой нет, вовсе нет. Я не напрашивалась.

Собеседницей оказалась блондинка за пятьдесят, облаченная в стильные светлые джинсы и футболку с громадным портретом королевы. Компанию ей составляла еще одна блондинка, помоложе — надо полагать, дочь, — на ее легкой куртке красовалась красно-бело-синяя розетка с надписью: «Королева всех наших сердец». Они сидели на траве и ели из большой упаковки чипсы с сыром и луком. Вид у обеих был изнуренный.

— Не беспокойтесь, — сказала Верити, — мы все там будем рано или поздно.

— Это точно, — отозвалась женщина. — И оно того будет стоить.

— Издалека ли приехали?

— Из Хэррогейта.

— Вполне себе поход, стало быть.

— Ну, никак нельзя было пропустить — не приехать и не отдать дань уважения, верно же? Она стала такой большой частью наших жизней, за годы-то.

Верити осмыслила сказанное. Стала ли королева «большой частью» ее жизни? Присутствием — быть может. Присутствием, которое всегда осознаёшь, но внимание твое оно едва ли привлекает — как обои или фоновая музыка, однако Верити решила, что блондинке такое сравнение не понравится.

— Сказать вам правду, — проговорила она, — я в свое время была очень против королевской семьи. Родители у меня хиппи, и я росла в представлении, что все это пустая трата времени и денег, некое пятно в конституционном пейзаже. — Она посыпала солью куриную ножку и задумчиво в нее вгрызлась.

— И что же заставило вас передумать? — спросила блондинка.

— Не могу точно сказать, — ответила Верити, поскольку толком никогда об этом раньше не задумывалась. — Как сейчас помню, произошло это где-то в пору Серебряного юбилея. В 1977-м. Большое уличное празднование тогда случилось, со всеми нашими соседями, и хотя родители не хотели, чтоб я участвовала, но я все равно пошла и подцепила парнишку-соседа через три двери от нас, и мы замечательно провели время. Мне было всего девятнадцать, я слегка тормозила с развитием, и, видимо, таков был нелепый мой вариант протеста против родительских ценностей.

— Что ж, — отозвалась женщина, — к счастью, мы с Лусиндой в том, что касается королевских дел, всегда были заодно. Правда же, Луби-Лу?

Дочь в знак согласия со сказанным выдала улыбку ужаса и адресовала Верити быстрый умоляющий взгляд. Нет, она не держала табличку «Спасите меня», но явно могла бы.

Верити хохотнула и сказала:

— Ну, с моими родителями все получилось существенно хуже. Во-первых, я вышла замуж за человека, руководившего «Консервативным кружком» у меня в колледже в Оксфорде, а следом, просто чтоб забить им этот гвоздь по шляпку, пошла работать в полицию. Вы точно не хотите бедрышка пожевать?

На сей раз блондинка поддалась искушению, и они с дочерью быстро разделались с предложенными им кусками курицы.

— Жена моя преувеличивает, — сказал Марк. — Ее отец был леваком, но очень почтенным. После войны его мать помогала обустраивать Национальную службу здравоохранения, и сам он в итоге стал довольно выдающимся юристом. Права человека и все такое. Хиппи он не был никоим образом. А жена его была прекрасной художницей. В свое время выставку ее устроили в Хэйуорде.

— Ну, она участвовала в выставке. Теперь преувеличиваешь ты.

— Я считаю, права человека — это морока, — сказала блондинка. — Народ вечно вокруг них суету разводит.

Ни Верити, ни Марк не понимали, как на это замечание отозваться, а поскольку очередь внезапно и с поразительной скоростью задвигалась, они решили свернуть трапезу и вновь влиться в поток у «Лондонского глаза». Углядев на них браслеты, сикхская семья из пяти человек безропотно потеснилась; оттуда до Вестминстерского моста они дотоптались еще за двадцать минут. Теперь вид самого Вестминстерского дворца ободрял их и предлагал считать, что путь едва ли не завершен, однако с той точки и далее продвижение было медленнее всего. Они сошли по ступеням моста и обнаружили, что толпа на пешеходной тропе у Темзы сделалась заметно плотнее. Удавалось пройти всего несколько ярдов за раз, после чего все могло замереть на две минуты, а то и больше.

Вскоре движение очереди почти замерло: люди начали останавливаться, чтобы осмотреть «Стену памяти ковида» по левую руку. Стена, состоявшая из двухсот с лишним тысяч вручную раскрашенных красных сердец, начала свою жизнь как стихийное произведение народного искусства во время первой волны пандемии в 2020-м — каждое сердце символизировало человека, скончавшегося в результате ковида. Даже Марк подобрался поближе к сердцам, и на некоторое время они с Верити оказались разлучены. Потеряли друг друга минут на пять, но затем у нее получилось его углядеть — так вышло, что его унесло вперед, но Верити застряла в плотном сгустке людей и двинуться никуда не могла. А когда ей удалось наконец протолкаться туда, где Марк только что был, того унесло еще дальше, и теперь он, похоже, беседовал с какой-то пожилой чернокожей женщиной; они шли рядом и вместе разглядывали Стену сердец.

За и над Стеной в пейзаже главенствовала громоздкая больница Святого Фомы. Именно в ней пятью годами ранее умер отец Верити. Она отказывалась сентиментализировать его смерть, целиком и полностью осознавая, что невечность родителей — всего лишь один из обыденных ужасов, с которыми необходимо смиряться в средние свои годы, и все же имелись кое-какие воспоминания о последних днях отца, какие не могла она выбросить из головы, и не в последнюю очередь — его двадцатидвухчасовое ожидание на каталке в больничном коридоре, когда, чтобы подкрепиться, ничего, кроме бутылки воды и сэндвича, ему не предложили. Все эти часы она наблюдала, как угасает в нем боевой дух, но он ни словом не пожаловался на персонал, при общей чудовищной бесхозяйственности вроде бы старавшийся изо всех сил. «Твоя мама небось в гробу переворачивается…» — выдавил отец в одном из их последних разговоров.

— Вот ты где! — выкрикнул Марк, проталкиваясь сквозь толпу, чтобы воссоединиться с женой.

Его новая приятельница была все еще с ним. Ее звали Эллен Паркер, из Чикаго, и в Лондон приехала проводить отпуск — впервые в одиночку после того, как от ковида годом раньше умер ее муж. Марк, похоже, ей сочувствовал, и дальнейшие пару часов они стояли в очереди рядом. За это время, пусть и были они от цели недалеко, сама цель стала казаться едва ли достижимой. Перешли реку по Ламбетскому мосту и вступили в Сады у башни Виктории — теперь до Вестминстерского зала, где лежало тело королевы, им оставалось менее полумили. Но вновь возникли стальные ограждения, разделив сады на многие сотни ярдов импровизированного коридора, и продвижения словно бы не происходило никакого. Пять вечера, они провели в очереди уже восемь часов. Верити некоторое время учтиво кивала Эллен, половиной ума воспринимая, что та говорила (планы на остаток поездки по Британии, рассуждения о том, что обо всем происходящем сказал бы ее покойный муж), а второй половиной пытаясь сосредоточиться на деталях убийства. Впрочем, все сильнее и сильнее не давала ей покоя мысль о больнице Святого Фомы, и она закипала внутри от подавленного гнева на пренебрежение, какое претерпел ее отец в последние свои дни и часы.

— Знаешь, возможно, и впрямь стоит присмотреться к Роджеру Вэгстаффу, — сказала она Марку. Они душевно распрощались с Эллен (та решила проталкиваться вперед), а они вновь извлекли свои трости-стулья, воткнули их в траву и насладились пятнадцатью минутами необходимого отдыха. — Может, действительно есть некое движение к приватизации НСЗ, и Кристофер Сванн собирался обнародовать доказательства тому.

Муж погладил ее по руке.

— Отвлекись от этих мыслей. Ты сказала, что сегодняшний день поможет тебе взглянуть на все рационально. А не измышлять чокнутые конспирологические теории.

Он протянул Верити фляжку, и жена отпила бренди. Вид у нее был пристыженный.

— Ты прав, — признала она. — То, что произошло с моим отцом, не должно иметь к этому никакого отношения. — Следующие слова она адресовала самой себе, тоном решительного осуждения: — Факты, Верити, идиотка ты эдакая. Сосредоточься на фактах.

Умолкла. Десяток скорбящих по дюйму продвигался мимо них к Вестминстерскому залу. Марк произнес:

— Ладно, вот тебе факт.

Она выжидающе воззрилась на него.

— Ну, может, и не факт, а новое толкование. Но вообще-то оно действительно относится к Роджеру Вэгстаффу.

— Давай же, выкладывай.

— Мне подумалось, пока мы с Эллен смотрели на сердечки на Стене. Как там назывался файл, который Сванн вроде как раздобыл?

— «Реферат второго августа». При чем тут это?

— На многих тех сердечках люди, понимаешь, оставили даты. Даты, когда они утратили своих близких. Мы даже видели одно, где написано, что человек потерял обоих родителей. Эллен показала мне его и сказала: «Только представьте себе: потерять и мать и отца, одного за другим, за семь дней».

— Ужасно, да… И?

— Ну, даты там написаны вот так: четыре дробь пять дробь двадцать-двадцать и четыре дробь двенадцать дробь двадцать-двадцать. Что это тебе говорит?

— Четвертое мая и четвертое декабря, очевидно.

— Именно. Интервал в семь месяцев. Но она решила, что это значит пятое апреля и двенадцатое апреля.

— А. Ну конечно. Потому что американцы так записывают даты. — Верити задумалась. — Кристофер Сванн, впрочем, американцем не был.

— Но… но ты же мне сказала, что у него была жена-американка и он там жил много лет? Может, он по-прежнему писал даты на американский манер.

— Может. В этом случае восемь дробь два означает…

— Второе августа, — сказал Марк в тот же самый миг, когда это же сказала его жена.

Позднее, когда они ехали по трассе М4 обратно в Стоу-он-де-Волд, Марк попытался выразить сложную смесь чувств, какие он пережил, стоя у гроба королевы. То был, как он объяснил, сплав горя, ностальгии по былым дням, восхищения всем, что она свершила, и огромной патриотической гордости, все это слилось в нечто, показавшееся ему глубочайшим и вмиг переполнившим его неким духовным переживанием. Верити слушала мужа, выказывая все признаки внимания, и не проговорилась о том, что она-то — в положенные ей две минуты безмолвного отдания дани уважения — размышляла о том, откуда скорбящие берут уверенность, что в ящике действительно тело королевы, а также о том, каковы были точные обстоятельства ее кончины. Все это хотя бы ненадолго вытеснило у нее из головы мысли об убийстве Кристофера Сванна. Однако теперь эти мысли вернулись — да еще как. Девять изнурительных часов в очереди оказались, как выяснилось, нисколько не на пользу делу, как Верити на то рассчитывала. Никакого продвижения, никакой ясности. Все те же четверо подозреваемых, трое — с мотивом и трое (спасибо Марку за вмешательство) — возможные объекты Кристоферова загадочного намека. Единственный «четвертый лишний», как ни поверни, — профессор Ричард Вилкс. Но даже тут с жертвой преступления имелась связь: Ричард Вилкс был ведущим специалистом по романисту Питеру Кокериллу, а всего за день до того, как его убили, Кристофер Сванн написал своей старой подруге Джоанне и попросил ее прислать ему страницы из рукописи, где шла речь о посещении Кокериллом их кембриджского колледжа в начале 1980-х. С чего это он? Что надеялся обнаружить? Верити просмотрела содержимое ноутбука Кристофера и прочитала присланные страницы. И они оказались занимательными. В ней пробудилось желание прочесть всю рукопись целиком. А также опросить Кристоферову университетскую подругу Джоанну Мейдстоун. А может, и его приемную дочь. Вероятно, ключ ко всему делу найдется совсем не в девятом номере Ведэрби-холла, а в истории студенческой дружбы, уходящей корнями аж в 1980-е.

Вероятно, настало время навестить Грайтёрн.

12

Пока детектив-инспектор Эссен опрашивала мать и Рашиду, Прим сидела у себя в спальне наверху. Свернулась на кровати лицом к стене и посмотрела три серии «Друзей».

Узнав неделей ранее об убийстве, Джоанна едва ли не тотчас устремилась мысленно к приемной дочери Кристофера. Его сестра Лидия, жившая в Эдинбурге, — единственная близкая родственница, но они с Рашидой были едва знакомы. Джоанна сочла, что правильным и сострадательным будет пригласить Рашиду пожить у них столько, сколько та захочет. С тех пор они как некая семейная четверка пытались справляться с повседневными задачами и вести себя так, будто жизнь по-прежнему имела налет нормальности. Джоанна возилась с приходской канцелярщиной, а Прим продолжала выстаивать свои смены в аэропорту Хитроу, трудясь в команде «Хей! Терияки» — японской сети быстрого питания. Рашида редко покидала свою спальню. Никто не понимал толком, что она там делает, хотя раз-другой, слушая под дверью, Прим улавливала, что Рашида с кем-то разговаривает. Скорее всего, с Элспет, которая собиралась прилететь из Америки на похороны. Между тем шли дни, и все жаждали новостей.

Прибытие ДИ Эссен, таким образом, оказалось событием значительным. Чего она от него ждет, Прим не знала. Но ей в любом случае полегчало, когда выяснилось, что с ней эта жизнерадостная, приветливая, суматошная женщина с седыми волосами и розовыми щечками разговаривать не планирует. И представила, что, когда опросы завершатся, инспекторша уедет и оставит их в покое. А пока в утешенье ей даны были «Друзья», и она могла вновь погрузиться в сладостное избегание, где всамделишная жизнь словно бы растворяется, а на ее месте возникает успокоительный мир кофеен, стильных квартир, остроумных разговоров и материального благополучия, где худшее злоключение, какое может стрястись с кем бы то ни было, — сходить на чуточку неловкое свидание или пролететь мимо продвижения по работе. Первые две серии проскочили — Прим их даже не заметила (в любом случае знала их наизусть), и она уже была на середине двадцать первой серии в сезоне номер пять — «Которая про мяч», — и тут в комнату вошла Рашида и села рядом.

Прим оторвалась от экрана и потеснилась на кровати, но ни она, ни Рашида не заговорили. Просто просидели остаток серии молча. Там Джои и Росс начинают перекидываться в квартире мячом, и занятие это так зачаровывает их, что они уже не в силах остановиться. В некотором смысле сама суть «Друзей». Телевидение как противотревожная терапия.

Последние кадры-под-титрами — монтаж того, как Чендлеру бросают разные предметы и он их все роняет, — обычно рассмешили бы их в голос. Но Рашида в тот вечер казалась еще более притихшей, а когда серия закончилась, Прим впервые заглянула подруге в глаза и увидела там ужасную печаль. Смерть Кристофера она все еще не оплакала. Прим и ее родители обсуждали между собой, не впала ли Рашида в некое отрицание, не поддерживает ли, живя со своей утратой, маску равновесия или даже безразличия. Если оно и так, сегодня эта маска начала трескаться.

— Ты как? — спросила Прим.

Рашида вздохнула и опустила голову на ладони.

— Черт, не знаю. Все это… Меня вдруг и впрямь накрыло. Похоже, я это не выпускала наружу. Может, не лучший вариант, но… обычно как раз то, что надо. А вот сегодня… — Она потерла глаза. — Не знаю, никогда не угадаешь, от чего сорвешься, а? От чего угодно может быть, вот правда. От самой малости.

— Что-то произошло? — спросила Прим.

Рашида выпрямилась и шмыгнула носом, пытаясь собраться.

— Помнишь, я говорила, что одно время получала те мейлы, в которых говорилось, что мне пришло голосовое сообщение? А когда я их прослушивала, там были… Ну, даже не знаю, как это описать. То же, что и дикпики, только аудио, скажем так.

— Да, помню. Но я думала, они прекратились.

— Ну так вот, я еще один мейл получила. Похоже, на прошлой неделе пришел, но увидела я его только сегодня.

— Ох. От того же мужика?

— Я его не открывала.

— Ой, Раш, какой ужас. — Отважившись, Прим заключила Рашиду в объятия и попыталась прижать к себе, но Рашида не отозвалась. Ответного жеста не последовало. — В самом деле надо сообщить полиции.

— У меня сейчас с полицией достаточно всяких дел, вот уж спасибо-то. Это последнее, чего мне надо.

Прим покончила с объятием, уж каким оно там вышло, и отклонилась чуть в сторону.

— Инспекторша тебя уже опросила?

— Да, только что.

— И как?

— Нормально.

— О чем она спрашивала?

— Ой, да просто обычное. Всякое разное о прошлом Криса. — Тут она нахмурилась, словно что-то вдруг открылось ей. — Ей одно вроде как не давало покоя. Как он записывал даты.

— Даты?

— Ну, в смысле, как записываешь даты цифрами. Она хотела знать, он это на американский манер делал или на английский. Сперва месяц или сперва число.

— Странно. И что ты ей сказала?

— Я ей сказала, что и не помню толком, но, наверное, на американский, поскольку он там жил очень долго.

Они задумались над сказанным, но ни той ни другой ничего на этот счет в голову не пришло. После чего Рашида встала, теперь уже более-менее собранная, краткая судорога чувств прошла — или же оказалась надежно подавлена.

— Ну, в общем, — проговорила она, — мне велели позвать тебя к ужину. Похоже, дама из полиции его с нами разделит.

Верити оставаться на весь вечер не планировала, но когда Джоанна это предложила, согласилась не задумываясь — не бывало такого, чтобы Верити отвергла приглашение на ужин. Готовил Эндрю — жарил свиную ногу, замоченную в горчичном соусе и приправленную розмарином и чабрецом. Подал к блюду на выбор либо провансальское розовое, либо легкое и душистое мюскаде, и на пятерых они распили семь бутылок. Верити, по мнению Джоанны, выпила по меньшей мере две, не говоря уже о трех хересах, которыми закинулась до трапезы. После Джоанна с трудом восстанавливала, о чем они вообще разговаривали, хоть и помнила, что обсуждали прощание с королевой и то, как Верити с супругом отстояли в очереди весь вчерашний день, — а еще они болтали о том, каким премьер-министром может оказаться Лиз Трасс. В основном старательно обходили стороной Кристофера и ужасные события в Ведэрби-холле. Как раз Джоанна-то и коснулась нечаянно этой темы — заикнувшись о том, что церковный интернет-сайт отключили и поэтому ее электронный адрес не работает.

— Уже больше недели, — сказала она.

— Правда? — переспросил Эндрю. — Так долго?

— Да. Началось за день до того, как Кристофер… Ну, за день до того. Поскольку он отправил мне сообщение и попросил прислать ему те страницы по электронной почте.

Верити немедленно ухватилась за эту возможность.

— Кстати, — сказала она, — этот писатель, Питер Кокерилл, — не упоминали ли вы, что у вас здесь имеются какие-то его книги?

— Да, — ответил Эндрю. — Парочка, думаю, есть. Схожу, принесу.

Он скрылся в библиотеке и через несколько минут вернулся с двумя книгами, первая — слегка потрепанный роман в переплете.

— «Адское вервие», — прочла Верити, бережно принимая томик у Эндрю. Оглядела переднюю и заднюю обложки, затем открыла книгу на титульной странице. — Подписанный экземпляр, ни много ни мало. Пусть дарственная надпись и малость… формальная. Известно ли нам, кем был Томас?

— Один из университетских друзей Джоанны.

— Это экземпляр Томаса? — ошеломленно произнесла Джоанна. — Мне казалось, я его вернула сорок лет назад.

— Очевидно, нет, — отозвался ее муж.

— Но это же ужасно! Надо выслать ему книгу незамедлительно. У нас есть его адрес?

— Мне кажется, если б она ему и впрямь была нужна, он бы уже давно сам спохватился.

— Стоит ее читать, как по-вашему? — спросила Верити.

— Я бы сказал, зависит от вашего вкуса, — сказал Эндрю. — На мой взгляд, книжка мерзкая. Труд человека, откровенно недолюбливающего женщин. Обложка, мне кажется, говорит за книгу. Вполне плод своего времени.

— И это его второй роман, насколько я понимаю?

— Третий. После он написал еще один — вот этот. — Эндрю протянул ей вторую книгу, в гораздо более современной и стильной мягкой обложке. Называлась она «Моя невиновность». — Это переиздание, несколько лет назад вышло, — пояснил он. — Выпустило маленькое независимое издательство. Хорошо у них получилось, по-моему.

— Дай-ка взглянуть, — попросила Прим, принимая у отца книгу и с некоторым интересом вчитываясь в текст на задней стороне обложки. — Он знаменитый, этот мужик?

— Я бы не сказал, что прямо-таки знаменитый. Но ему в некотором роде повезло. Во всяком случае, о нем помнят. И печатают.

— Я не врубаюсь, — проговорила Рашида. — Есть какая-то связь между этим писателем и гибелью Криса?

— Возможно, — отозвался Эндрю. — Призрачная. За день до гибели твой отец написал Джоанне. Ему надо было узнать… Давай ты объясни, дорогая.

— Твой отец не упоминал ли при тебе одного нашего друга по имени Брайен? — спросила Джоанна.

— Не помню, если честно.

— Ну, он с нами учился в университете. И в прошлом году, как раз перед своей смертью, написал книжечку о своих годах в Кембридже. Я получила рукопись, и твой отец отправил мне с конференции мейл, поскольку ему пришло в голову, что этот писатель может быть там упомянут. И оказалось, действительно так и есть. Вот я и отправила ему сканы соответствующих фрагментов.

Рашида уложила в голове сказанное, и вид у нее сделался растерянный.

— Странно это — что он попросил о таком, — сказала она.

Верити подалась вперед и взяла книжку в мягкой обложке у Прим.

— Взгляните-ка — еще одна связка, — проговорила она. — «С предисловием профессора Ричарда Вилкса».

— Это кто? — спросила Прим.

— Один из гостей Ведэрби-холла.

— Из ваших подозреваемых? — резко спросила Рашида, но Верити не ответила.

— Кстати, — сказал Эндрю, — мой друг Виктор на этом романе заработал в прошлом году небольшое состояние.

— Да? — заинтересовалась Верити. — Как так?

— Ну, на рынке коллекционеров с книжкой связана своего рода легенда. Во время публикации — в 1987 году, кажется, — прошел слух, что был небольшой проверочный тираж. Примерно сто штук или около того. Но, похоже, они все исчезли.

— Исчезли?

— В прошедшие годы некоторые утверждали, будто видели такой экземпляр, но никто его не предъявил. «Проверка „Моей невиновности“» — так стали в нашем деле называть нечто невозможное, вроде «тридцать второго июля» или «птичьего молока». Но вот в прошлом году Виктор, у которого лавка на Сесил-корте[41], судя по всему, заполучил один такой экземпляр. Бог знает каким образом. И, насколько я понимаю, продал его, не прошло и двух дней, — за пятьдесят тысяч.

Верити почтительно присвистнула, а Прим вытаращилась.

— У кого нашлось столько денег, чтоб выложить за книжку?

— У того, кто не собирался ее читать, подозреваю. Виктор не выдает мне имена своих клиентов, разумеется, но, возможно, то был какой-нибудь олигарх или техасский нефтяной миллиардер. Кто-то, кого волнует исключительно денежная ценность. Такой запрет этот пробный экземпляр в стеклянный шкаф вместе с Шекспировым «Первым фолио»[42] и никогда больше к ним не притронется.

После этого беседа переключилась на другие темы. Эндрю предложил сперва немного портвейна, а затем и немного бренди. Джоанна неуклонно накрывала свой бокал ладонью и приговаривала:

— Нет-нет, мы все выпили слишком много.

Даже Прим и Рашида не нажимали, а вот Верити воздержания не выказывала и приняла по два-три бокала и того и другого. Ими она запивала липкий пудинг со сливочной тянучкой, какой продолжала подкладывать себе щедрыми порциями даже после того, как все остальные давно с трапезой покончили. И лишь когда время близилось к полуночи и сам Эндрю от выпитого уже отчетливо ощущал дурноту, он наконец собрался и сказал:

— Слушайте, Верити, вы же не собираетесь садиться за руль после всего этого, верно?

Вид у Верити был совершенно бодрый, она оставалась в здравом уме и твердой памяти и, по всей вероятности, способна была пройти сложный водительский экзамен не сходя с места, но она хихикнула и ответила:

— Ах. Очень разумно. Возможно, в таком состоянии выкатываться на дорогу не стоит.

— Не беда, — сказала Джоанна. — У нас предостаточно свободных комнат. Можете остаться на ночь здесь.

— Ну, это очень мило с вашей стороны, — сказала Верити. — Пожалуй, так лучше всего и сделать.

Все пятеро встали из-за стола и принялись собирать тарелки и бокалы. Затея эта оказалась не особо удачна: Рашида едва ли не сразу расколотила рюмку для хереса, а Прим беспечно взмахнула рукой, и деревянная салатница покатилась по кухне.

— Давайте утром этим займемся, — сказала Джоанна. — Идемте, Верити, я вам покажу комнату.

— Знаете, сделаю-ка я вот что, — произнесла Верити, не уступая попытке Джоанны взять себя за руку и устремляясь к коридору, прочь из кухни, — почитаю-ка я ту рукопись, прежде чем улечься. Ничего? Я просто устроюсь с ней, с вашего позволения, в библиотеке.

— Уверены? Вы же, наверное, очень устали.

— Нет-нет, как по мне, так вечер только начался. Если не затруднит, сделайте мне тройной эспрессо и принесите, когда готов будет, — и дело в шляпе. И, может, еще тех вкуснейших с виду шоколадок, которые я в буфете приметила.

Остальные воззрились на нее с чувством, близким к благоговению. И Прим, и Рашида начали думать, что нашли себе образец для подражания.

— Разумеется, — проговорила Джоанна с видом откровенно ошарашенным. — Сию минуту.

— Дело просто в том… понимаете ли, мысли несутся, поднят зверь[43], куй железо, пока горячо, — и все такое прочее.

— Я поставлю кофе, — сказала Прим.

— А я пригляжу, чтобы вам было удобно, — сказал Эндрю.

Он отвел Верити в уставленную книгами комнату, и вскоре гостью устроили в кресле с пачкой рукописных листов, скрепленных пружиной, а сверху наладили хороший свет для чтения. Кофе, шоколадки и остатки бренди заняли свое место прямо под рукой, на столике сбоку.

— Ну, спокойной ночи, — сказал Эндрю.

— Обо мне не беспокойтесь, — сказала Верити. — Я с этим управлюсь, глазом моргнуть не успеете.

Он уже собрался было оставить ее, но тут она спросила:

— Кстати, вы не получали электронных писем от Кристофера перед тем, как он погиб? Может, мейл с приложением или что-нибудь в этом роде?

— Нет. Мы были едва знакомы, сказать вам честно. Вряд ли он вообще знал мой электронный адрес.

— Разумеется. Я просто подумала, что раз у жены вашей электронная почта не работала, он мог бы попытаться послать что-то вам…

— Очень в этом сомневаюсь.

— Тогда кому же, интересно?

Эндрю пожал плечами.

— Не знаю. Дочери, может.

— Ах да. Возможно. Ну, спокойной ночи.

Эндрю кивнул, еще раз глянул на их ясноглазую, совершенно бодрую гостью и отправился наверх к остальным своим домочадцам. Тем временем детектив-инспектор Эссен устроилась поудобнее и открыла папку с рукописью. На глаз казалось, что впереди чтения страниц на сто.

В дальнейшие годы мемуары Брайена Углена приведет в полный порядок сама Джоанна, она же добавит туда сколько-то поясняющих сносок и в частном порядке опубликует как нетолстую книгу в твердом переплете. Материал же, с которым предстояло иметь дело Верити в ту ночь, пусть и был сырой и неотредактированный, принципиально от опубликованного позже варианта не отличался.

Верити отхлебнула кофе и погрузилась в чтение.