Провинциздат

– Так что вы с ним построже, Андрей Леонидович, – закончила она.

Прочитав рукопись, Андрей отметил, что, пожалуй, впервые пожелание Лошаковой совпало с его собственным ощущением. Конечно, у него не было возможности задробить всю рукопись, так как в главковской рецензии были названы десятка полтора стихотворений как основа будущей книжки. Но можно было по крайней мере ими и ограничить объем, сэкономив хоть клочок бумаги…

18

Бекасов так и не выполнил своего обещания подумать над тем, чтобы убрать из будущей книги панегирические очерки о «старших товарищах». Более того – он вообще перестал появляться в редакции. А Лошакова к тому же, – заметив, что Андрей чаще корпит над бекасовской «окрошкой», чем над поэтическим «несъедобьем», – как-то вскользь обронила, что с «Колобродью» торопиться не стоит, до юби-лея еще далеко, а вот на кассету надо приналечь. Такая установка пока-залась Андрею странноватой. Бекасов воспринимался всеми как кандидат в подонские классики, прежние его книжки шли на сплошной зеленый, а уж юбилейную, казалось бы, тем паче надо выпекать в форсированном режиме... Лошакова, когда поручала Андрею вести рукопись, еще съехидничала в том духе, что неужели ж редактор и здесь найдет к чему придраться. А уж с автором у нее прослеживались особо доверительные отношения, панибратского, можно сказать, свойства. Не бекасовская ли рецензия повлияла на отношение к нему заведующей?

Впрочем, такое предположение выглядело, пожалуй, чересчур заносчивым со стороны Андрея. То есть не исключено, что неуправляемость Бекасова сыграла какую-то роль в потере им режима наибольшего благоприятствования, но главная причина коренилась совсем-совсем в ином…

Уяснил ее Андрей не сразу.

В последние дни к Трифотиной зачастила Ирина Кречетова, у которой тоже вызревала юбилейная книжка. Неонилла Александровна принимала авторессу с приторной доброжелательностью, они о чем-то чуть ли не ворковали справа от Андрея; потом стали периодически исчезать из редакции, а возвращались чем-то возбужденные, склеротически розовые, утрачивая обоюдную умиленность, и не слишком удачно пытались это скрыть.

Не то чтобы Андрей специально следил за всей этой их взаимной психофизиологией, но коль уж рядом она пульсировала, волей-неволей что-то в глаза и уши бросалось.

Однажды, в отсутствие Трифотиной, взвинченная неизвестно чем Кречетова чересчур экспансивно заговорила с Андреем о кассете, которую он строгал; потом, без видимой логики, с неким надрывом спросила, а не хотел ли бы он стать редактором ее книги. А когда он, растерявшись, пробормотал что-то невнятное: мол, не ему это решать, – она вдруг сбивчиво принялась рассказывать, что навещала в больнице Бекасова, что он очень плох, предполагают самое худшее, что у него ужасно раздулся живот, весь твердый, что он и вставать уже не может и жутко переживает, как его книга…

После этого разговора Андрей пристальней заинтересовался «делом Бекасова» и, улучив момент, полистал забытый Лошаковой на столе план выпуска будущего года. И что же?.. Как это ни поразительно, фамилии Бекасова он там вообще не обнаружил.

Так вот в чем фокус-то! Они узнали, что человек обречен, а раз так, то проку с него ноль, и, значит, долой его из плана! Есть живые, нужные, на что-то пригодные – чтоб их использовать, а этот – уже труха?.. Ну, молодцы ребята!

Ладно, какой он никакой, Бекасов, но мужик талантливый, выживет или помрет, не от нас зависит. Но пусть он узнает о том, что в Провинциздате его уже похоронили.

И в один из очередных визитов Кречетовой Андрей, как бы невзначай, как бы упоминая о чем-то мимолетном и малосущественном, при встрече с ней на лестничной площадке равнодушно поведал:

– Вы знаете, Ирина Петровна, а ведь книги Мартына Николаевича в плане нет.

Глава пятая. 1 августа 1985 года (время служебное)

1

Уподобив мир театру, а людей актёрам, Шекспир, однако, не определил жанра, в котором развивается жизненная драма – то ли полагая это очевидным, то ли подразумевая присутствие в ней всех без исключения. Находя справедливым оба предположения, Андрей для себя, в рабочем, так сказать, порядке, считал главным жизненным жанром трагикомедию и всегда, как от вкусового провала, кисло морщился, ежели в ней прорезались элементы мелодрамы. Он с недоверием относился ко всяким там роковым случайностям, счастливым совпадениям и прочим её аксессуарам. В то же время он знал, что у Бога всего много, а значит, допускал и сугубо мелодраматические изгибы судьбы. Именно таким узлом нелюбимого жанра стал для Андрея день 1 августа 1985 года, когда, по его расчётам, истекал срок ответа издательства с оценкой его доработанной рукописи.

Ровно в восемь тридцать Андрей вошёл в кабинет директора и молча положил перед ним заготовленный документ:

Директору

Провинцеградского книжного издательства

Н. С. Слепченко

редактора детской и художественной

литературы Амарина А. Л.

Докладная

30 ноября 1984 года мною была предложена издательству рукопись книги рассказов объемом 7 авторских листов. После того как я уведомил Вас об этом, она была вручена старшему редактору редакции детской и художественной литературы К. П. Лошаковой. Нормативные сроки прохождения рукописи были нарушены, однако после моего вторичного обращения к Вам и Вашего личного вмешательства дело сдвинулось с мертвой точки: рукопись была прочитана К. П. Лошаковой и отрецензирована писателями М. Н. Бекасовым и Д. К. Мурым. Обе рецензии одобрительные. К. П. Лошакова объявила мне, что видит в рукописи книгу, и определила конкретно ее содержание: повесть и 3 рассказа общим объемом до 6 учетно-издательских листов. Я попросил К. П. Лошакову дать мне письменное редакторское заключение. 18 мая 1985 года К. П. Лошакова в беседе со мной зачитала основные положения черновых набросков редзаключения (машинописный текст его так и не был мною получен), вернула первый экземпляр рукописи с редакторскими пометками на полях и высказала свои требования по доработке. Хотя с большей частью замечаний я не был согласен, тем не менее, с целью найти возможность компромиссного решения, я произвел доработку и выполнил большинство требований старшего редактора.

2 июля 1985 года доработанная рукопись была вручена мною К. П. Лошаковой. Как следует из типового положения о подготовке рукописи к изданию, исправленную по замечаниям рукопись издательство обязано оценить в строго ограниченный срок, а именно: в течение 15 дней, с добавлением по 2 дня на каждый авторский лист. Объем доработанной мною рукописи составляет менее 6 авторских листов, следовательно, срок ее оценки истек 30 июля 1985 года, а так как письменное извещение в течение этого срока мне направлено не было, произведение считается одобренным. На этом основании прошу включить мою книгу в план выпуска 1986 года и заключить со мной письменный договор.

1 августа 1985 года (А. Л. Амарин)

Мельком взглянув на бумагу, дир кивнул и погрузился в кучу ведомостей, с видимым нетерпением ожидая момента, когда снова можно будет приникнуть к любимому «музыкальному» инструменту.

Андрей вернулся в редакцию, Лошаковой ещё не было, он положил на её стол редзак на Жмуделя, подошёл к окну, раскрыл его. Остатки утренней свежести крохотными невидимыми облачками ещё пробивались сквозь уплотняющийся бензиновый чад, но свирепо палящее солнце неотвратимо приближало момент, когда они расплавятся в липком удушающем жаре…

Ему почему-то вспомнилось трёхлетней давности утро, когда он вот так же стоял у раскрытого иллюминатора в своей каюте и дышал океанским аэрозолем, а по трансляции крутили давнюю мирейматьевскую песенку «Чао, бамбино, сорри», и его кольнула вдруг внезапная боль одинокости, оторванности, заброшенности, и он приглушил её сигаретным дымом…

«Почему никотин утешает? – мимолётно подумал он, доставая пачку «Провинцеграда», и отошёл от окна, зафиксировав в мозгу ещё одну мысль: – Хорошо, Лошакова, как и он, с насморком хроническим, хоть этот жуткий кондишн не включает».

Пока он курил на балкончике, Лошакова успела прийти и сделать начёс, а сейчас, когда он уселся за свой стол, заканчивала пудриться. Обычно лицо её при этом вид имело хищно-настороженный, но сегодня оно, кажется, несколько расслабилось, а вскоре Андрею стало ясно, что его начальница пребывает в неплохом настроении. Добродушно оскалившись, она с ходу углубилась в чтение лежащего перед ней редзака, сопровождая этот процесс то одобрительным хмыканьем, то сдавленным смешком, а закончив его, поощрительно-доброжелательно заметила:

– Да, Андрей Леонидович, это вы его хорошо раздраконили.

Наклоном головы Андрей дал понять, что высокое одобрение к сведению принято.

Потом они занимались каждый своим делом, и с каждой минутой влажная жара всё плотнее обволакивала тело, мозги и душу вязкой студенистой массой, и наконец Лошакова не выдержала и включила кондиционер, а Андрей, спасаясь от этого смертоносного орудия бакинского производства, пошел послоняться.

2

В коридоре Андрея поймал Шрайбер и зазвал в свой кабинет.

– Хочешь в Москву слетать на фестиваль?

Андрей промычал нечто невразумительное, так как не мог на ходу сообразить, что сулит или, напротив, чем грозит ему эта с неведомой для него целью поездка.

– Там же, говорят, сейчас кого ни попадя не пускают в столицу, – высказал он побочной важности замечание.

– Егор Иванович с авиаторами договорится. А там в Главк сходишь, документы отдашь, погуляешь по фестивалю, и вечером назад.

– Что за документы? – на всякий случай полюбопытствовал Андрей.

– Наградные материалы на Камилу Павловну.

– Наградные?..

– На издательство выделили по разнарядке одну медаль «За трудовое отличие». Решили представить Камилу Павловну.

– Кто решил?

– Коллектив… Партбюро… Ну, я на вас заполняю командировку. – Андрей не успел сказать ни да ни нет, как Шрайбер резко зацарапал авторучкой с чёрными чернилами по бумаге. Он держал перо в левой руке, сжимая его двумя пальцами с оторванными фалангами: похоже было, что это движется манипулятор робота. – Вот, отнесёте Марусе, она печать поставит, получите деньги – и вперёд.

Андрей машинально отнёс бумажку секретарше и пошёл перекурить это дело.

Вслед за ним на балкончик выскочила крайне чем-то возбуждённая Сырнева.

– Андрей Леонидович! Что – Лошакову к награде представляют?

– Да вроде бы, – через губу выдавил Андрей.

– Какие сволочи!..

– Кто?

– Все: директор, Цибуля, Монахова… И этот – тоже мне ветеран! За что, спрашивается, за что Лошаковой награда?! За то, что ни одной книги юбилейной в срок не вышло?.. Что в типографию брак сдаётся? Что к Главного Классика юбилею триста пятьдесят страниц набрали и набор рассыпали? С ума посходили: триста пятьдесят страниц некрологов в книгу собрать – кто ж это прочитать сможет!? За это награждать!? Да это издевательство над советской властью!.. – Сырнева торопилась, волновалась, проглатывала слова – возмущение распирало её.

– Да я не особенно в курсе всех этих подробностей, – попытался уклониться от диалога Андрей, ошарашенный пылким натиском старшего корректора.

– Вы много чего не знаете, Андрей Леонидович! Тут такое осиное гнездо, такая клоака!.. Так это вы повезёте в Москву документы?

– Посылают, – неопределённо ответил Андрей.

– А можно я с вами письмо передам в Главк?

– Какое письмо?

– Я всё напишу, всё как есть – кому они собираются награду давать! Как вы думаете – можно ещё остановить это дело?

– Я, честно говоря, понятия не имею, как это всё делается, с наградами. Наверно, раз маховик запущен, его уже не остановишь.

– Нет, я всё равно напишу! Вы передадите?

– Да пожалуйста, мне не трудно.

– Или не стоит писать?

– Видите ли, Вероника Сергеевна, – осторожно, на ходу соображая, что будет правильным, вслух рассуждал Андрей, порядком озадаченный тем, что Сырнева высыпала ворох своих эмоций именно на него, – я не знаю фактов, которые известны вам, не знаю, насколько они соответствуют действительности, но если вы во всём этом уверены, если считаете, что несправедливости надо воспрепятствовать, тогда… Тогда – и всё равно я не могу вам сказать: пишите. Это, мне кажется, вы должны решить для себя сами.

– Я напишу, Андрей Леонидович, я всё-всё напишу, а вы отвезёте?

– Ну хорошо, Вероника Сергеевна.

Сырнева рванулась прочь с балкона, а Андрей почувствовал, что сегодня события опережают возможность их осмысления, и в голове у него образовался сумбур.

Вот они, непридуманные возможности повернуть сюжет, и все могут украсить любую мелодраму. Вариант первый: он сам, как послушный раб, становится добрым вестником и гонцом для своей притеснительницы и врагини и в ответ на унижения и издевательства способствует упокоению драгоценной регалии на высокой (непременно высокой! – разве можно встретить в литературе какую-нибудь другую?) груди повелительницы. Вариант второй: гонимый и обездоленный восстаёт против угнетателей и привозит в Главк не только порученные ему документы, но и разоблачительные письма, с собственными гневными комментариями и дополнениями, и столичное начальство, потрясённое коварством и низостью своих провинцеградских вассалов, обрушивает на них верховную кару, и он, Андрей, торжествует победу. Вариант третий…

Но тут Андрея позвали в бухгалтерию получать командировочные, и разработать третий вариант он не успел.

3

Бухгалтерия помещалась в крайней комнате третьего этажа, над кабинетом Цибули. Была она общая для Провинциздата и «Подона», – видимо, поэтому подонцы и потеснились, допустив некоторую экспансию со стороны издателей.

Крохотным предбанничком к бухгалтерии приткнулось ещё так называемое машбюро, состоящее из старшей машинистки Виктории Ксенофонтовны Свекольниковой и её подчинённой Тани. Свекольникова работала в Провинциздате чуть ли не с его основания, мастерство её было феноменальным: она печатала вслепую, с виртуозной ловкостью, с невообразимой быстротой и, что особенно восхищало Андрея, почти без помарок. Таня тоже работала хорошо, но до Виктории ей было далеко.

Андрей пронырнул простреливаемое очередями двух электрических пишмашинок пространство и попал в бухгалтерию.

Здесь сидели три женщины: плановик, старший бухгалтер и кассир, и их орудия труда представляли собой более высокую ступень технического прогресса в сравнении с директорскими счётами: перед каждой мигала зелёными цифирками отечественная чудо-машинка «Электроника». Однако видимое действие на каждую женщину она оказывала по-разному.

Зав плановым отделом Наталья Васильевна Ныркова будто подзаряжается от машинки энергией, бодростью и жизнерадостным здоровьем – зрелой красой от неё так и пышет; а вот старший бухгалтер Елена Борисовна Хухмина – наоборот: «Электроника» словно от неё получает питание для своей жизнедеятельности – чахлая бледность и даже некоторая жертвенная измождённость отпечатались на её тонком лице со следами увядающей, разумеется, красоты на щеках и, естественно, остальной его площади. Кассир же Эмма, которая лет на восемь моложе своих коллежанок, как бы соединяет в себе несовместимые, казалось бы, особенности внешности той и другой: она крепка, налита щедро плотью, как Наталья Васильевна, и в то же время бледна, блёкла и словно выцвела от времени, как Елена Борисовна, – так что долгое время Андрей полагал всех трёх дам из бухгалтерии ровесницами.

Все они практически всегда, когда их доводилось видеть Андрею, отрешённо парили, нависая над своими столами, и самозабвенно что-то считали, считали, считали, пересчитывали, записывали, проверяли и считали опять.

Что считала кассир Эмма, догадаться было несложно, потому что два раза в месяц, а сверх того раз в квартал (премия) плюс к тому самый общелюбимый раз в год (тринадцатая) каждый провинциздатец и подонец, мусоля купюры, получал неопровержимое подтверждение незряшности кассирских счётных упражнений, а вот какие цифры выдавливали из своих аппаратов две другие сотрудницы бухгалтерии (плановика Ныркову обыденное сознание включало в их число)?..

Мало-помалу Андрей понял, что Наталья Васильевна составляет планы, но планы с такими загадочными названиями, которые простого смертного могли довести до умопомрачения. Ну ладно, у Андрея было филологическое образование, а вы, например, если у вас менее гуманитарное, знаете, допустим, что такое нормативная чистая прибыль? И чем деньги из фонда материального поощрения отличаются от таковых из фонда заработной платы? Знаете?.. Хорошо – так, может, вы тогда ещё и объяснить сумеете, куда девается прибыль от выпущенных издательством книг, ежели Андрей за квартал сдал в производство рукописи, что принесут миллион прибыли издательству, а массово-политическая редакция на пятьдесят тысяч дала убытков, а редакторам и там и там заплатили по сто сорок рублей в месяц? Тоже знаете? Ну и как, у вас ум за разум от таких фокусов не заходит? Вот вам и Наталья Васильевна! Нет, будь Андрей хоть семи пядей во лбу, такая арифметика не пришлась бы ему по зубам. А если вспомнить ещё план по количеству названий, план в условных печатных листах, в условных краско-оттисках?..

Чем занималась Елена Борисовна, Андрей понял быстрее. Елена Борисовна начисляла – авансы, получки, отпускные, премии, тринадцатые и прочие выплаты. Но главное – она ведала гонорарами. И если б с этой наукой ознакомился человек, далекий от литературных проблем, он счёл бы это священнодейством, а то и магией.

О магическое слово гонорар! Главный двигатель отечественной словесности! Лиши её гонораров, и останутся в ней лишь истинные художники да бескорыстно-наивные графоманы, и сразу видно станет, кто есть кто и что почём. А после – намного, разумеется, после: когда все, кому положено, поймут, что искусство создаётся единицами, а не эскадронами и ротами и приравнять перо к штыку значит напрочь уничтожить саму возможность творчества, ибо оно по определению акт созданья, – тогда и решить, как вознаградить художника: то ли так, как это заведено в цивилизованном мире – на коммерческой основе, то ли – раз уж заявлена претензия на роль духовного лидера человечества – и вообще освободить его от забот о хлебе насущном… Но это мы забрели не то что в посторонний, а вовсе уж в потусторонний сюжет…

Вернемся к Елене Борисовне. Начисляла она гонорары так. Главным и универсальным принципом был валовый. И первоклашке ведь понятно: написать две страницы ровно вдвое труднее, чем одну, – верно? А стало быть, чем толще книга, тем автор трудолюбивее и денег больше заработал, и чем больше он написал книг, – хороших и, главное, толстых, – тем и автору лучше. Попрекнул же Бледенко Деда на каком-то собрании провинцеградских художников слова: «Эх ты, одну несчастную книгу накалякал и переиздаёшь всю жизнь, а у меня только романов двенадцать штук…» – и пошёл загибать пальцы: «На семи ветрах», «Синий ветер», «Льды идут на дно», «Подводные ветры», «Глубинные торосы» и так далее…

Стало быть, первая заповедь Елены Борисовны – кто много написал, тому много и начисляй. Но это только первая, одной её, без сомнения, недостаточно для справедливой оплаты писательского труда. Нужна вторая: а кто ты такой? В необозримой гонорарной сетке, конгениальной в объёме и мудрости таблицам Брадиса, есть самые разные и опять-таки не усваиваемые скудным разумом простого смертного ставки. Вряд ли найдётся на свете человек, изучивший их все. И местные традиции, отсекая лишнее, пришли на помощь старшему бухгалтеру, выстроив самые употребительные по строгому ранжиру. Высший разряд: Главный Подонский Классик. Первый разряд: лауреаты – то есть Самокрутов, Калиткин и Индюков. Пытался внедрить себя в эту славную когорту и Бледенко, но остальные восприняли это как покушение на святыни, и Елена Борисовна – тут надо отдать ей должное: иерархическая чистота и стройность, видимо, сидели у неё в генах – твёрдо пресекла попытки, и довольно настойчивые, Петра Власовича брать не по чину.

За лауреатами следовали рядовые бойцы подонского эскадрона, кому наличие красных корочек членского билета давало в глазах Елены Борисовны право на ставку третьей категории. Дальше шли ещё два ранжирные ступеньки, которые на практике в Провинциздате не применялись. И наконец, в самом низу – нищенская, символическая, можно сказать, тарифная расценка для начинающих, точнее, для не принятых пока в эскадрон, а у них случалось уже и по две и по три книжки. И всё равно: не член – получай по низшему разряду, и на том спасибо скажи.

Но и определив, кто есть кто в табели о рангах, Елена Борисовна не заканчивала ещё сбор исходных данных для начисления – полагалось (что неукоснительно соблюдали) также выяснить, в который раз тиражирует свой труд автор. Ежели в первый, ему причиталось сто процентов, ежели во второй и третий, то уже только шестьдесят, а дальше и ещё меньше. То есть чем популярней оказывалась книга, тем меньше и меньше с каждым новым изданием платили её сочинителю. Сей утончённо мудрый порядок был установлен в те ещё времена и изобретён, по слухам, тогдашним верховным правителем с суровой воспитательной целью: тормошить заленившиеся таланты и не позволять им слизывать пенки с одного и того же шедевра, а регулярно строчить всё новые и новые.

Однако и этим не исчерпывалась предварительная информация для эквивалентной оплаты пиструда: учитывался ещё тираж обнародованной книги, но тут уже Андрей терялся в арифметических джунглях и не в состоянии был понять изощрённых тонкостей составителей гонорарной сетки…

Так что было что считать Елене Борисовне, было!..

4

Елена Борисовна с недовольной миной изучила командировочное и с неким оттенком высокомерия вопросила:

– Так вы только на один день едете?

– Да вроде бы.

– Чего ж я вам буду сейчас выплачивать – что у вас, на дорогу не хватит?.. Смотрите только билеты привезите, заполните авансовый отчёт, билеты приложите – тогда мы вам и оплатим… Да и денег сейчас у кассира нет, – прибавила она.

«Ох уж эти бухгалтера, – подумал Андрей, выходя в машбюро, – никогда у них денег нет. И логика потрясающая: на один день еду – нет, а если б на месяц – тогда нашлись бы, что ли?..»

Тут его притормозила Свекольникова:

– Андрей Леонидович, захватите вашу работу.

– Какую работу?

– Скрипника рукопись – у меня всё готово.

– Какого ещё Скрипника?

Свекольникова удивилась:

– Разве это не ваша работа – «Легенды подонского края» – нашего писателя-ветерана книжечка.

Андрей не удержал брезгливой гримасы. Он совсем позабыл, что на нём висит ещё и сборник этого старого маразматика.

– Я б таких писателей и на порог издательства не пускал, – опрометчиво буркнул он с досады, беря стопу машинописных страниц.

На лестнице он едва не столкнулся с пожилым мужичком, одетым явно не по сезону: в засаленное пальто с некогда меховым воротником и облысевшую шапку пирожком. Мужичок суетливо посторонился, снял шапку и вежливо спросил:

– Будьте любезны, где тут у вас бухгалтерия?

Андрей молча ткнул рукой вверх и пошёл к себе.

5

В редакции Трифотина, по-носорожьи топоча вокруг всё ещё недоразгребённой «подонской кучи», собирала сумки для предобеденного рейда по окрестным магазинам, место Туляковшина пустовало, а Лошакова сидела, мрачно насупившись, и смотрела прямо перед собой в одну точку. Из-под рук выглядывала Андреева докладная. «Ага, – смекнул Андрей, – вот что испортило ей настроение. Ну-ну…»

Трифотина протаранила дверь и скрылась, и Андрей с Лошаковой остались вдвоём. Минут пять их соединяло физически ощутимое Андреем поле напряжённой тишины, которое первой, не выдержав, разорвала начальница:

– Андрей Леонидович, – произнесла она с пружинящей мягкостью, – нам нужно с вами поговорить.

– Пожалуйста, – с готовностью отозвался он.

– Идите поближе, – пригласила она, жестом указывая на кресло рядом со своим столом. «Это ещё зачем? – не понял он. – Для пущей задушевности разве?» Но причин для отказа не было, и он занял предложенное ему место; правда, уселся не на сиденье, откуда ему пришлось бы сворачивать набок шею, чтоб видеть собеседницу, а на подлокотник – поза не очень удобная, зато головой вертеть не надо.

Не успел он приспособиться к этой почти акробатической позе, как дверь распахнулась и в комнату реактивным снарядом влетела Хухмина. Лицо её выражало неподдельный ужас.

– Камила Павловна, вы заключали договор с Рэем Брэдбери? – простонала она, задыхаясь.

Лошакова раскрыла рот и усиленно захлопала веками.

– Как с Рэем Брэдбери?.. С переводчиком, вы хотите сказать?.. – растерянно пролепетала она.

– Да не с переводчиком! С автором! Он к нам пришёл и требует гонорар!

– Но ведь он… давно умер?.. – неуверенно возразила Лошакова и с надеждой повернулась к Андрею: может, тот что-то понял?..

– Я, признаться, не слышал, чтобы Рэй Брэдбери умер. Надеюсь, что он в добром здравии. Но вот насчёт того, что он сам пожаловал за гонораром, я, откровенно говоря, сомневаюсь, – деликатно высказался Андрей и закусил губу, чтоб не рассмеяться: речь шла не иначе как о том чокнутом, с которым он столкнулся на лестнице.

– Да он у нас в бухгалтерии сидит! – завопила Хухмина, – вот его заявление. – Она протянула Лошаковой какую-то бумажку.

Через плечо начальницы Андрей прочитал:

Прошу выдать гонорар за мою книгу «451° по Фарен-Гейту».

Рэй Брэдбери.

«Чегой-то он Фаренгейта через дефис изобразил? – удивился Андрей. – А, ну да: на обложке ж перенос – вот он и перекатал один к одному».

До Лошаковой, наконец, что-то дошло.

– Елена Борисовна, да это какой-то жулик! Гоните его в шею!

– Но он же сказал, что это он Рэй Брэдбери! – не сдавалась Хухмина.

– А если он скажет, что Пушкин?! – вспылила Лошакова.

– Так что же делать? – всплеснула руками Хухмина.

– Елена Борисовна, а вы у него документы спросите, – посоветовал Андрей.

Хухмина непонимающе взглянула на Андрея, потом в глазах у неё мелькнул проблеск мысли, и она рванулась к двери…

Происшествие несколько разрядило предгрозовую атмосферу в редакции. Лошакова даже слегка повеселела, и Андрей расслабился.

– Андрей Леонидович, – совсем уж добродушным тоном продолжила прерванный разговор Лошакова, – скажите, что вы против меня имеете?

Андрей на секунду задумался, прежде чем ответить на этот неожиданный вопрос, и, видно, этого времени оказалось мало, чтобы обдумать все нюансы ответа и возможные его последствия, а из привычки к точности он начал не с самого главного и существенного (то есть с принципиального своего несогласия с той политикой, которую проводит Лошакова как заведующая редакцией художественной литературы, тиражируя серость и посредственность и отвергая всё самобытное и незаурядное), а в хронологической, что ли, последовательности. Это была тактическая ошибка, которая обошлась ему дорого, но мог ли он предусмотреть всё заранее?..

– Я против вас ничего не имею, Камила Павловна, скорее, это вы что-то против меня имеете, если судить по вашему отношению к моей рукописи.

Лошакова изобразила непонимание, и он стал подробнее объяснять, что имеет в виду:

– Вы получили рукопись и удосужились прочитать её только после моего обращения к директору, нарушив нормативные сроки прохождения; вы, имея две одобрительные рецензии, предъявили мне требования по доработке, с которыми я не был согласен, а когда я всё-таки их выполнил, снова на неопределённый срок отложили её в долгий ящик. Могу ли я расценивать всё это иначе, как нежелание издавать мою книжку?..

– Так, значит, всё дело в вашей книжке? – как бы уясняя что-то для себя, уточнила Лошакова.

– Да нет, не только, конечно, в книжке. С этого просто всё началось. По отношению ко мне я увидел, как вообще обращаются в Провинциздате с начинающими авторами – морочат им голову, какие-то нелепые требования предъявляют. Разве только во мне дело! А, например, Корзинкин? Год назад напечатали повесть – всем хороша была, а теперь зачем-то заставили переделывать – где ж тут логика… Графоманов всяких плодите, бездарного Казорезова терпите. Мало того, что эту жуткую «Мурь» издали, которую ни один нормальный человек читать не будет, – так теперь с «Ломбардом» этим: Главк и тот потребовал из плана исключить, а вы ему на какое-то пересоставление отдаёте…

Лошакова нервно вскочила и зачем-то подошла к окну. Пощупала ручку кондиционера, но так и не решилась его снова включить, затем протянула правую руку к своему шкафу, провела пальцами по корешкам и ухватила толстенный грязно-серый томище.

– Что вы знаете?.. – какая-то искренняя вроде бы горечь просквозила в её тоне. – Да от нас первый секретарь апкома требовал роман о Котлоатоме, да я десять раз заставляла Анемподиста переделывать, да я сама целые куски за него переписывала! (конгениальный соавтор, мелькнуло у Андрея) – она резко впихнула книжищу обратно на полку. – Ладно, – лицо её забавно сморщилась, приняв какое-то растерянно-щенячье выражение, – пусть это будет на моей совести…

Тут её неожиданное покаянье прервал телефон; потеснив Андрея коленями, она сняла трубку и угнездилась на своём сиденье.

– Мартын, – радостно заворковала она, расплываясь лицом, – как ты себя чувствуешь?.. Мы тут все так за тебя переживаем… – «Доходяга Бекасов, – догадался Андрей. – Скрипит ещё, а его тут уже, считай, отпели…» – Всё в порядке, ты в плане выпуска… Да кто тебе такое сказал?! – возмущённый рокот в голосе. – Как это нет? Вот, уточнённый план у меня на столе, – она суетливо зашелестела страницами. – Вот, пожалуйста, в разделе детской и юношеской литературы: Мартын Бекасов, «Колобродь», тридцать печатных листов, – и для убедительности она ткнула пальцем в одну из позиций плана.

«Потрясающе! – изумился Андрей. – Что за ворожба!» – он своими глазами видел, что Бекасов выкинут из плана, знал, что Лошакова преподносит дышащему на ладан Мартыну беспардонную ложь и сама знает об этом не хуже Андрея, как и о том, что Бекасов не видит её для пущей убедительности ткнутого в несуществующий пункт пальца, – так для кого же этот камуфляж – для самой себя, что ли?..

Впрочем, он догадывался, что существует особая порода людей, для которых постоянная ложь – привычка, и настолько укоренённая, что они сами каким-то мистическим образом не отличают её от правды. Но ему так и не удавалось осмыслить, как же можно вот так явно, ничуть не смущаясь, называть чёрное белым да ещё и, похоже, едва ли не искренне верить собственной лжи.

Всё-таки разговор Лошаковой с Бекасовым так подействовал на Андрея, что он не удержался от едкого замечания, когда обманутый Бекасов положил трубку:

– Как же так, Камила Павловна? Вы только что о совести упоминали и через минуту так непринуждённо и убедительно, – как бы это помягче выразиться, – дезинформируете тяжело больного человека… Надеетесь, он долго не протянет, никто вашу, кхм, дезинформацию не разоблачит – это понятно, но совесть-то тогда при чём?..

О!.. Быть может, бессознательно Андрей и провоцировал собеседницу на какой-то срыв, но такой злобы и ненависти, такой вспышки скрытой до того момента ярости он не ожидал.

– Встать! – истерически возопила она.

Ох, как он ощутил в этот миг просто физическое давление хлынувшего на него потока чёрной энергии, от которого его собственный адреналин брызнул в моментально загустевшую кровь, заставив сердце споткнуться, подмышки увлажниться, а кончики пальцев завибрировать в синхроне с подколенными чашечками, – но силы этой чисто физиологической реакции отнюдь недостало, чтобы заставить его потерять выдержку. Он прерывисто вздохнул, напряжённо улыбнулся и – поймал промельк яркой картинки из давней армейской поры, когда разъярённый замполит Коршун пытался взять его на горло, распекая за какую-то провинность, а он без особой натуги задавил этого плюгавого трусливого комиссаришку мощью своего баритона так, что на следующий день начальник штаба, презиравший своего политрука, с уважительным удивлением и даже некой завистью якобы журил молодого лейтенанта за его непочтительный по отношению к идеологу тон… Его ли, кто выстоял под ножом соседа-рецидивиста, выбьет из седла злоба истеричной бабы?..

– Встать, я вам сказала! – почти на визге выкрикнула Лошакова.

– Вам бы в гестапо служить, Камила Павловна, – с укоряющей улыбкой тихо заметил Андрей, выдержав небольшую паузу. – Я, конечно, зимовать здесь не собираюсь, но встану не по вашей команде, а просто потому, что сидеть тут не очень-то удобно. К тому ж и присел я сюда по вашему приглашению. Впрочем, вы меня не очень-то удивили своей непоследовательностью: это вполне в вашем логическом стиле – сначала позвать человека, а потом орать и требовать, чтоб он ушёл, – и Андрей спокойно и размеренно вернулся за свой стол, не спеша опустился на стул и склонился над рукописью Кныша.

Лошакова с минуту сидела, бурно вздымая грудь, затем, прыжком огрузневшей пантеры, метнулась из-за стола, притормозила, процедила угрозу:

– Мы с вами в другом месте поговорим, – и, на следующем рывке в сторону двери с естественной неизбежностью зацепив провод, грохнула на пол телефонный аппарат, затравленно дёрнулась, как запутавшийся в силке хищник, с трудом выпростала ногу, оглянулась, как бы раздумывая, поднять его или нет, в отчаянье махнула рукой, будто стукнула невидимый баскетбольный мяч, развернулась к двери, в два подскока достигла дверного проёма, где в то же самое мгновение обозначился овальный контур Трифотиной с двумя огромными туго набитыми хозяйственными сумками.

6

С нечленораздельным урчаньем, полуразвернувшись (Неонилла Александровна прытко сместилась в сторону), Лошакова выпихнулась в коридор, а Трифотина, одышливо сопя и причмокивая, испуганно вопросила:

– Что это… наша девушка… как скипидаром подмазанная? Это вы её так… накрутили?… – Проковыляла к своему столу. – И телефон на полу – всё ясно. Что тут у вас – очередная дискуссия состоялась?

– Да вроде того, – неохотно отозвался Андрей.

Трифотина покрутила головой и принюхалась, как следопыт, пробующий по одному ему ведомым приметам определить, что произошло. Внимание её привлёк не вровень задвинутый в ряд том «Мури».

– Опять насчёт Казорезова спорили?

– В том числе, – уклонился от подробностей Андрей.

Роясь в недрах бездонных своих сумок, Трифотина продолжала допытываться:

– Говорила, что работать с ним надо, помогать? Сама вон – наплодила полный шкаф графоманов – и у всех в соавторах. Один Самокрутов покойный без её помощи справлялся… – Трифотина загадочно улыбнулась. – Вы её ещё не знаете, Андрей Леонидович, наша девушка ох не промах! Двадцать лет назад она такая передовая была, над Солженицыным слёзы лила, а потом поняла, что к чему, и как-то мне проговорилась: «Надо, Неонилла Александровна, от этой жизни побольше урвать, второй не будет», – ну и пошла с тех пор вразнос… Главное – хапнуть побольше…

Откровения Трифотиной оборвало появление Маруси:

– Андрей Леонидович – к директору.

– Держитесь, – напутствовала его Неонилла Александровна.

7

Лошакова сидела спиной к двери директорского кабинета, её смятение и негодование метафорически выражал взъерошенный затылок.

– Присаживайтесь, Андрей Леонидович, – сухо пригласил директор.

«Начало сценария однотипное», – отметил про себя Андрей.

– Андрей Леонидович, – негромким сипловатым тенором продолжал дир, – Камила Павловна жалуется, что вы её оскорбляете.

– Не могу согласиться с этим утверждением, – спокойно ответил Андрей.

– Он обвинил, что я лгу умирающему Бекасову, – вдруг плаксиво загундосила Лошакова. – Я, я забочусь о тяжелобольном человеке, его нельзя расстраивать, а он – он меня оскорбляет, угрожает (Андрей встряхнул головой в недоумении: угрожает? Чем? Когда?)… Я забочусь о тяжелобольном человеке, – тупо повторила она, – это… это ложь во спасение! – выпалила она с мелодраматическим надрывом… (Ого, изумился Андрей, – какие мы выражения, оказывается, знаем, вот так да!)

Лошакова запнулась, а он молчал, твёрдо решив отвечать только на директорские вопросы – чтоб не дать втянуть себя в базарную склоку. Но дир взглянул на Андрея вопросительно, что следовало расценить как призыв высказаться по поводу лошаковской тирады.

Андрей снисходительно полуулыбнулся директору, как бы намекая тому, что оба они, неглупые мужики, понимают: нельзя всерьёз принимать неуправляемые женские эмоциональные выплески.

– Насчёт угроз – это, вероятно, художественная гипербола – я бы счёл ниже своего достоинства угрожать женщине; а что касается оскорблений, – по-моему, Камила Павловна сама себя оскорбляет собственной ложью.

– Вот, вы слышите? – сдавленно визгнула Лошакова.

– И уж никакой логики, – невозмутимо продолжал Андрей, – невозможно найти в утверждении о спасительности такого обмана. Ничего себе забота о человеке: сначала заживо похоронить автора – чем ещё можно объяснить исчезновение его книги из плана? – а потом врать ему – да ещё как убедительно, тыча пальцем в несуществующую строчку, – что всё в порядке, можно не волноваться.

– Андрей Леонидович, – увещевающе заполнил паузу дир, – Камила Павловна действовала из лучших побуждений.

– Книгу из плана выкинули тоже из лучших побуждений?

– Нет, вы видите, как он разговаривает – как он даже с вами осмеливается разговаривать! – трагически простонала Лошакова.

Дир пригладил один из торчащих над затылком вихров (второй по-прежнему щетинился антенной) и растерянно повёл глазами с Андрея на Лошакову и обратно.

Андрей тем временем попробовал выяснить, пользуясь присутствием их обоих, какое же решение принято по его докладной:

– Никифор Семенович, вот, кстати, пока Камила Павловна здесь, могу я узнать, что будет с моей рукописью?

– Я сделал Камиле Павловне замечание за нарушение нормативных сроков. В ближайшее время она вам даст ответ.

Андрей скептически улыбнулся.

– Так я могу идти? – спросил он, – надо же готовиться в командировку?

Лошакова встревоженно посмотрела на директора.

Тот замялся, потом кивнул.

– Идите, Андрей Леонидович, старайтесь держать себя в рамках – не надо обижать Камилу Павловну.

– Её обидишь, – пробурчал себе под нос Андрей и, брезгливо передёрнув спиной, направился к двери.

8

Трифотина с хищной жадностью набросилась на Андрея с расспросами – видно было, что она изнывает от любопытства.

– Что там, начальница наша, директору наябедничала? Что там у вас с ней стряслось?

Андрей с неохотой вкратце рассказал, из-за чего вскипятилась Лошакова.

Трифотина сочувственно зачмокала.

– Ай-я-яй, какая наша девушка заботливая! Вы ж понимаете – у неё только нужные авторы в почёте. Был Бекасов здоров – такая уж понимающая, участливая, а как со счетов списали – зачем он ей нужен, какая с него прибыль? Вы её ещё не знаете, Андрей Леонидович, – она без шкурного интереса никому помогать не станет. Ну, а директор небось её защищал?

– Да так… – неопределённо промямлил Андрей.

– И всегда будет на её стороне! Она же тут главный человек в издательстве, шахиня, без неё что директор, что главный – ни одного вопроса решить не могут. Она да ещё Зоя Ивановна.

– А почему ж так? – с более активным интересом спросил Андрей.

– Ну, Зоя Ивановна – понятно: у нее апком за плечами, а наша девушка… У неё, во-первых, папочка, профессор кислых щей…

– Какой профессор?

– Да Бельишкин, Пал Матвеич.

Андрей не поверил своим ушам:

– Тот, что монографию об Индюкове у нас издал?

– Не только об Индюкове. Он у нас всех классиков отпортретировал.

– И он отец Лошаковой?

– А вы не знали?

– Понятия не имел!

– Потому и все классики за неё горой. Особенно Самокрутов – самый щедрый покровитель был.

Андрей слушал Трифотину всё с большим любопытством, а та и сама увлеклась, просвещая его:

– Он раньше когда приедет – так весь Провинциздат трепещет, директор с Цибулей шлейф за ним носят, а она его на вокзале встречает, расфуфыренная, намазанная, с цветами, с тортом, – первая фрейлина классика… Вы думаете, к нему ещё кто-нибудь в поместье ездил редактированием заниматься? Вы думаете, квартира у неё откуда, муж её почему бросил? Где уж вам с ней тягаться, Андрей Леонидович!

– Так, значит… – не вполне ещё веря услышанному, пробормотал Андрей.

– Э-э-э, Андрей Леонидович, вы ещё ничего не знаете – у нас тут такая клоака («Второй раз за сегодня это слово, кто же это ещё так высказался? А, Сырнева!»)…

– Да-а-а… – протянул Андрей.

Неужели и правда – она, сравнительно ещё молодая женщина, а прежде ведь ещё моложе была – и с мерзким старикашкой, одной ногой в могиле стоящим, он ведь и тогда, когда Андрей его впервые увидел (Сколько лет с тех пор? Десять?) – и тогда уже ходячим трупом выглядел… Но чего не вытерпишь ради комфорта, денег, ради возможности топтать других, чувствовать свою власть!.. Так вот, оказывается, чем объясняется особое положение Лошаковой в Провинциздате – значит, и впрямь: не ему тягаться с этой «шахиней». Ну что ж, пусть он обречён на поражение – разве из этого следует, что надо сдаваться без боя. И неужто ум, талант, культура – так неотвратимо бессильны перед тупостью, подлостью, лицемерием, бездарностью, ложью?!. Может быть, – но лишь на узком временном отрезке, иначе мир вернулся бы уже в пещеры, а коли так – посмотрим!..

Пришёл с перерыва Туляковшин и, увидев на полу обломки телефонного аппарата, молча принялся за ремонт.

Вскоре после него в дверях возникла незнакомая фигура, встреченная радостным чмоканьем Неониллы Александровны:

– Анатолий Васильевич, уже принесли? Какой вы молодчик!

Посетитель напористо прошагал к её столу и стал вынимать из висящей на плече потёртой чёрной торбочки пачки машинописных страниц. Он был невысок и подтянут, одет в отечественные джинсы и светлую футболку – молодёжный ансамбль, хотя лицо указывало на возраст вполне солидный. Весь он был напряжён, как закрученная пружина, что выдавали слегка подрагивающие туго сведённые брови: чувствовалось, что редакционная обстановка стесняет его и он попал сюда ненадолго и лишь по необходимости.

– Вот, Андрей Леонидович, познакомьтесь – это Анатолий Васильевич, наш «машинист». А это наш новый редактор.

Они обменялись рукопожатием, рука «машиниста» была сухой и нервной.

– Анатолий Васильевич – военный журналист, сейчас в отставке, замечательно печатает на машинке…

Судя по всему, церемония представления смущала визитёра, он сослался на неотложные дела и торопливо исчез.

– Какой прекрасный человек, умница, такой вежливый, интеллигентный. Вот бы кому у нас редактором быть, а не таким, как эта, – брезгливо кивнула Трифотина на пустующее место Лошаковой.

«А где она, кстати, – подумал Андрей, – всё ещё у директора заседает?»

Он отправился в приёмную, где никого не оказалось. За дверью слышался плаксивый голос Лошаковой.

Андрей непроизвольно прислушался, но сейчас же одёрнул себя: да, конечно, в сотнях романов герои узнавали нужные им сведения именно таким путём, но он не мог им воспользоваться – какой-то внутренний тормоз не позволял, противно было.

В коридоре на него наскочила чем-то безумно возбуждённая Сырнева.

– Андрей Леонидович, я вас выдала – я сказала Наталье Васильевне, что это вы мне посоветовали написать, то есть я сказала, что я с вами советовалась, а она решила, что это вы меня надоумили, я вас очень подвела, да?

«Этого только не хватало», – досадливо поморщился Андрей, моментально сообразив, что теперь все будут считать его инициатором задуманной Сырневой акции.

Сырнева, в слезах, с отчаянием ждала, что он скажет.

Андрей прикусил губу и постарался скрыть досаду.

– Да ладно, Вероника Сергеевна. Какая теперь разница – пусть думают, что хотят.

Тут из директорского кабинета выкатился Шрайбер и, увидев Андрея, оживился:

– Ага, вы здесь, Андрей Леонидович, значит, так: ваша командировка отменяется – Камила Павловна сама повезёт документы.

Андрей кивнул и устало улыбнулся. Новый поворот сюжета?.. Примем его как должное. А что до командировки – так семь лет мак не родил, и голода не было!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ОТ АВТОРА

За грудой дел, суматохой явлений не успел предпослать первой части трафаретное извещение: насчет того, что, дескать, все события и персонажи вымышлены, а совпадения случайны и т. п. – ну, вы знаете.

Теперь на всякий случай исправляюсь и сообщаю – исключительно для тех, кто малость подзабыл школьную программу: солнце всходит на востоке, Волга впадает в Каспийское море, а герои литературного произведения суть фантомы, созданные авторским воображением, и никогда не существовали в действительности.

Ну вот… Как сказал Поэт: «хоть поздно, а вступленье есть».

Глава шестая. 1 августа 1985 года (время личное)

1

Знойной августовской порой в Провинцеград почти ежегодно наведывался друг-критик. И сегодня у Андрея была назначена встреча с ним после окончания рабочего дня.

О! Их соединяла особая дружба!..

Андрей иногда поражался прихотливой избирательности судьбы, которая так неразгадываемо свела на одном курсе захудалого и ничем кроме ранней истории не примечательного Провинцеградского университета славную троицу: друга-критика, друга-поэта и его самого. И год-то поступления какой был – 1966-й! Похоже, что повезло им остаться последними незамерзающими капельками отмирающей оттепели. И, наверно, благословенный филфак – не будем гадать о причинах – каким-то чудом сыграл для них роль рассыпающейся оранжереи, кое-где сохранившей островки микроклимата, позволившего им вызреть, не только не зачахнуть от повеявшей стужи, но и закалиться для будущих вяло-морозных годов…

После с трудом верилось, что все это было!

Собственный машинописный журнал, целых три выпуска! Главный редактор – друг-критик, завотделом поэзии – рифмическая пора! – Андрей; а друг-поэт лишь в роли автора: что-то не потрафило его самолюбию, отказался войти в редколлегию… После второго номера грянул разбор на факультетском партбюро: упоминание в стихах друга-поэта о тридцать седьмом годе – нельзя бередить такие раны, особенно тем, кто живет в самые благополучные времена; у всех прочих какая-то оторванность от жизни, за что и Андрею досталось – так что третий выпуск после этого обсуждения по инерции проскочил, и на том дело кончилось. Слабым утешением осталась факультетская стенгазета, где еще можно было развернуться. Эффектно плучился там Андреев любовный цикл с коллажем, на котором фотография автора, стряхивающего пепел с сигареты, помещена была на фоне снятого из космоса Земного шара… Через день после выхода стенгазету изъяли из употребления – но не из-за этого пижонского материала, а из-за невинных стишат Саши Петрова, где крамолой сочли грусть-печаль лирического героя; примерно такой довод привел декан: в октябре свершилась революция, а петровская «Октябрьская элегия» навязывает читателю не наши упадочные настроения…

Когда заглушили росток несчастного журнала, распущенная его редколлегия распустилась еще пуще и организовала утонченную литературную студию, где продолжалось пиршество вольного разума. Чего только не раскручивалось на этой непредсказуемой литстудии: от годового обзора «Современного мира» (как раз в ту пору его разгоняли) до штудий по серебряному веку; от обсуждения творений пишущих студийцев до просветительских докладов на сомнительные темы (Андреев – об экзистенциализме, с последующим отчетом о нем в стенгазете, озаглавленным «Европа, вынесенная за скобки»)…

Поначалу никто не вмешивался в их веселую и раскованную возню. Собирались в крошечной аудитории под чердаком, потрясали эрудицией восхищенных младшекурсниц, спорили до одури, подогревая себя батареями дешевейшего красного портвейна «Рубин» (0, 97 рубля в крепком варианте, 1,02 – в «сладком»)… Однако вскоре начальство заподозрило что-то неладное и подключило к студии своего человека. Тот, впрочем, оказался малым безобидным и покладистым, ничего им не навязывал, но исподволь старался разбавить достаточно узкий и элитарный круг студийцев «свежими силами». Их мощнейший наплыв случился как раз в день обсуждения Андреевых стихов, когда на филфак вдруг заявилась приглашенная втихаря куратором группа заводского литобъединения из соседнего города. Уровень гостей оказался умопомрачительным. В полнейшем недоумении выслушав Андреево чтение, они выпустили на трибуну какого-то не то слесаря, не то токаря, и тот возмущенно затараторил: да вы что, ребята, да что это за стихи такие, в каком мире живет автор? Где у него славные дела рабочего класса, тружеников наших великих строек?.. Да надо дать такому поэту лопату в руки – пусть поработает, узнает жизнь, а потом уже пишет… (Из таких рабочих поэтов, кстати, и вырос костяк Провинцеградской писательской организации.)

Вершиной подвигов студии – и финалом ее существования – стало празднование восьмидесятилетнего юбилея Пастернака. Изящный профиль-силуэт поэта с датами жизни, вывешенный на входной двери факультета, привлек на заседание студии массу гостей с мехмата и физфака…

Переполненная до краев аудитория; массивная свеча красного воска на столе, воплощающая ту, о которой читал стихи Андрей, озаренный колеблющимся пламенем; завороженное молчание публики… И в завершение – бессвязный лепет насмерть перепуганного деятеля из парткома, пытавшегося дать «политическую оценку» происходящему и дружно ошиканного студенческой массой…

Другу-критику эта история стоила аспирантуры; Андрея пихнули в распоряжение министерства обороны, отправившего его в двухлетнюю ссылку: сначала на Кавказ, а затем в сибирскую тайгу…

При всей разнице судеб и темпераментов, вопреки расстояниям, их дружба не осталась в славном прошлом. Академическая целеустремленность одного так не сочеталась с мальчишеской безалаберностью и бесшабашностью другого! Друг строго ограничил круг своих интересов чисто профессиональными, стремился к сознательной зашоренности – Андрей разбрасывался во все стороны, жадно ища все новых и новых впечатлений. Один упорно шел вглубь – другой безудержно размахивался вширь. Друг имел склонность к учительству и даже проповедничеству – Андрею неинтересно было наставлять кого-то: его одолевала жажда новизны для себя. Протаптывая литературные тропы, друг всегда шел ведущим – Андрея вполне устраивала роль ведомого…

Но при всех различиях жизненного склада они почти абсолютно совпадали во всем, что касалось литературы, без зазоров сходились во вкусах и пристрастиях и понимали друг друга с полуслова. Да и осмысление самой природы общества, в котором они жили, было у них близким, как и того, что вслух об этом говорить можно только с глазу на глаз…

2

Когда Андрей наконец вырвался из провинциздатского террария на волю, в первый момент даже уличный воздух показался ему живительным озоном. Конечно, эта иллюзия быстро развеялась: Конноармейская улица, изнанка города, перегруженная магистраль, забитая многотонными самосвалами, автобусами и прочей изрыгающей ядовитые газы машинерией, и всегда-то вызывала у пешехода потребность в респираторе, а уж сегодня ее распаренная изнурительным зноем атмосфера заставляла экономить на вдохе и отыгрываться на выдохе. При таком способе газообмена с окружающей средой долго продержаться не удалось бы, и Андрей постарался скорее скрыться в более пригодных для жизни кварталах.

На углу переулка Подвойского, украшая фонарный столб, висел аляповатый плакат с призывом-приказом: «Экономь воду!» и намалеванным ниже недозакрученным краном, роняющим три капли. Точнехонько под плакатом бил из водопроводного люка полуметровый фонтан и, даря мимолетную прохладу, широко растекался веселым ручьем в сторону проспекта Второй Конной армии. Андрей привычным приемом с разбегу перепрыгнул неиссякающий родник; увертываясь от пышущих жаром автомобилей, перебежал через дорогу и быстрым шагом двинулся вниз, в сторону парка имени Пресного.

Отцы-основатели Подонска заложили для центральной части города стандартную и удобную прямоугольную планировку. Говоря словами корифея советской поэзии (уже единожды бегло процитированного, хотя и без кавычек, в авторском предуведомлении): «На север с юга идут авеню, на запад с востока – стриты». Все авеню, то бишь проспекты и переулки, спускались к Подону, а стриты, именуемые просто улицами, составляли к ним перпендикуляры. Так что заблудиться в городе и приезжему довелось бы с трудом, кабы эта изначальная простота и стройность не нарушались не только «арыками» вроде только что форсированного Андреем, но и спонтанно возникающими разрытиями и траншеями, заборами и иными перегородками; тупиками, прерывавшими плавное течение улиц, которые затем, не меняя названий, вдруг появлялись вновь, как из-под земли, через несколько кварталов… Поэтому нередко в самых разных закоулках города можно было встретить заплутавшие автомобили. Они, подобно тараканам, слепо тыкались из угла в угол, пытаясь найти дырку для объезда нежданного препятствия или обогнуть безразмерную стену здания, выросшего поперек проезжей части.

Неимоверно озадачивали гостей города и особенности провинцеградской топонимики. Нет, изначально задумана она была без особых премудростей. Основой, как и следовало ожидать, служила лошадиная семантика: два главных проспекта носили имена Первой и Второй Конных армий; пересекали их улицы Конноармейская, Коннозаводская, Конногвардейская, Гужевая и Старопочтовая; ну, разумеется, как и везде, имелись улицы, названные в честь вождей центрального и местного значения. Но фокус заключался в том, что одна и та же улица без видимых причин на неприметном перекрестке превращалась, например, из Новободяновской в Маломихрютинскую, и уж тут понять что-нибудь непосвященному не было никакой возможности.

Случались и другого рода казусы. Так, лауреат Индюков жил на улице своего имени. Краеведы уверяли, что назвали ее в честь другого Индюкова, то ли революционера, то ли профсоюзного деятеля, но сам лауреат, когда его спрашивали, важно кивал и подтверждал, что да, конечно, в честь него самого…

Между прочим, от совсем старых времен остались улочки с именами и менее известных в позднейшую эпоху писателей. В таком упоительном районе жил в детские годы Андрей. Булыжные, в тоннеле из акациевых ветвей мостовые; бабули, торгующие на углах семечками; бочки с квасом, летние кинотеатры во дворах… И назывались эти улочки – Гоголевская, Ломоносовская, Державинская, Радищевская… Впрочем, для лирических отступлений сейчас не время…

Спустившись на два квартала от Конноармейской, Андрей повернул вправо на Пушкинский бульвар; вдоль ограды парка, откуда тянуло живым, хотя и все еще обжигающим воздухом, дошагал до проспекта Второй Конной армии, пересек его и остановился у входа в издательский комплекс «Киянки», где была назначена встреча с другом-критиком.

3

Размещенный в капитальном шестиэтажном доходном доме, выстроенном в начале века, комплекс этот с незапамятных времен служил пристанищем для трех основных провинцеградских газет: областных партийной и комсомольской и городской «Вечерки». Друг начинал когда-то корреспондентом молодежки, носившей тогда, как и сейчас, уже не угрожающе-боевое название «Большевистская дробь», а более миролюбивое: «Наследники Ильича». Он зашел навестить бывших сослуживцев.

На крыльце никого не было, и Андрей, чтоб не скучать в одиночестве, поднялся на второй этаж. Здесь он задержался у музейного стенда «Киянки». Центральное место в экспозиции занимал размашистый фотоснимок, изображавший ГПК в компании с Суицидовым и прочей свитой выходящими в подпитии из парадных дверей. Среди прочих запыленных экспонатов на видном месте помещалось удостоверение члена добровольной народной дружины, принадлежавшее нынешнему главному редактору Синюхе, и почему-то футляр от его же шариковой ручки. Особенно впечатлила Андрея фотокопия телеграммы тридцать седьмого года, присланной тогдашним грозным цекистом Артемом Артемовичем Артемовым и содержащей всего три слова: «Приехать не смогу». Из пояснительной надписи следовало, что партийный вождь приглашался на некое торжественное мероприятие, которое ему, видимо, оказалось совершенно по фигу. Но и такой пренебрежительный автограф босса с благодарным трепетом был увековечен в музейном фонде.

– Изучаешь витрину лизоблюдства?.. – не дожидаясь ответа, друг, как всегда стремительный и куда-то спешащий, повлек Андрея за собой к лестнице. – Нас ждет Мэтр, – сообщил он на ходу. – У Мэтра большие проблемы, и как раз связанные с этой сволочной газетенкой. Ты читал?

– Нет... – Андрею, не остывшему еще после головоломного дня, сложновато было так резко переключиться на чужие проблемы. – А что случилось-то?

– Его товарища собираются судить за распространение забугорной литературы. Вызывали, спрашивали: Мэтр, естественно, дал тому самую благоприятную характеристику. А теперь в «Киянке» его самого назвали клеветником и намекнули, что он тоже антисоветчик. Статья в партийной газете – начальство должно сделать оргвыводы. Теперь Мэтр под угрозой увольнения… Стоп! А это откуда взялось?..

Вдоль тротуара вниз по проспекту в сторону Подона несся, перехлестывая через бордюр, бурный поток. Над ним поднимался, вея миазмами, легкий зловещий парок с душком преисподней. Самое подходящее дополнение к адской жаре.

– Десять минут назад ничего такого не было, – пробормотал Андрей, соображая, как же перебраться на другую сторону. – Давай пройдем вверх: может, доберемся до источника и обогнем его. Да заодно надо и горючего в кабаке прихватить – в магазинах-то шаром покати… Погоди, а это что такое?..

У края тротуара трепыхался прибитый течением глянцевый листок с портретом. Что-то в нем показалось знакомым, и Андрей, зажав ноздри, наклонился рассмотреть.

– Ба, да это же Самокрутов! «К семидесятипятилетию классика подонской литературы», – прочитал вслух. – Юбилейный буклет. Откуда ж он приплыл?.. Ага – вон откуда!

На углу Пушкинского бульвара толпилось десятка два людей с авоськами и тележками, загруженными стопками перевязанных книг. Там, в неприметном подвальчике, ютился пункт приема макулатуры. Сдаешь двадцать кг и получаешь дефицитный томик – «Проклятые короли», «Анжелика», «Мегрэ» и тому подобное.

– Чего ж это – такого классика и даже в макулатуру не приняли? – усмехнулся друг.

– Весу маловато в буклетике – наверно, потому и не взяли.

– А как же – «томов премногих тяжелей»?

– Не тот, стало быть, случай.

Они пересекли Пушкинский, поднялись к цирку и остановились на углу улицы Пресного, бывшей Овсяной. Выяснилось, что поток выворачивал на проспект именно отсюда. Путь вверх, к гостинице и ресторану «Подонск», был тоже отрезан.

– Вам куда, молодые люди? – окликнул друзей веселый голос.

Рядом с ними, утопая до середины колес в зловонной луже, остановилось транспортное средство, какое вряд ли где можно было увидеть в середине восьмидесятых годов двадцатого века. Если бы Андрей не встречал его раньше, то поразился бы не меньше друга, ошарашенно разглядывавшего сквозь очки нежданное видение. Это была карета, выкрашенная нарядно блистающей серебрянкой, влекомая изящной, серой в яблоках, в тон экипажу, лошадкой, которая брезгливо отворачивала морду от поверхности текучей массы. Повозка эта предназначалась для катания детишек в парке, но сюда-то как попала?.. Похоже, она принадлежала цирку, и таким способом животное отрабатывало свой хлеб, то бишь овес…

Возница, одетый в сверкающую серебром же, да еще и с пестрыми крапинами ливрею, жизнерадостно скалил зубы:

– Ну так как? Едем или нет? Трамвая ждать долго, такси кусается, а у меня тариф щадящий: промежуточный меж тем и тем.

– Давай! – махнул Андрей другу. – Транспорт подходящий. – И объяснил кучеру: – Нам сначала до ресторана, чтоб взять, а потом по Пресного два квартала в сторону Первой Конной.

– А чего взять-то хотите?

– Ну не соку же! – удивился непонятливости возницы Андрей. – Этого добра в любом гастрономе навалом.

– Ладно, прыгайте скорей, пока Звездочка не задохнулась. Будет вам и не сок.

Звездочка, высоко поднимая копыта, форсировала не совсем водную преграду и повернула налево, а там, на сухой стороне, резво понеслась легкой рысцой вверх.

– А еще говорят, что в карете прошлого далеко не уедешь! – под цокот подков крикнул Андрей другу. Тот молча кивнул.

Через несколько кварталов остановились вблизи троллейбусной остановки, где никаких торговых точек не наблюдалось.

Андрей недоуменно посмотрел на возницу.

– Идите, там вас обслужат, – указал тот кнутом на одноэтажное строеньице с вывеской «Ремонт обуви».

Андрей машинально перевел взгляд на свои босоножки.

– Да нам вроде ни к чему.

– Вы же взять хотели.

– Что? Подметки?

Возница расхохотался.

– Можно и подметки. Но народ ходит сюда за бухлом.

Все еще подозревая кучера в неуместной шутке, Андрей с другом поднялись по ступенькам и вошли в помещение обувной мастерской. Резкий, но довольно приятный запах кожи и клея никак не вязался с обещанным товаром. Однако ж когда Андрей нерешительно начал:

– А где тут?.. – мастер в темно-синем халате перестал стучать молотком по набойке и, бегло оглядев посетителей, вежливо спросил:

– Что желаете?

– Нам бы это… – Андрей запнулся.

– Водку? Вино сухое, крепленое?

– А как насчет коньячку? – поддержал тему друг.

– «Плиска» в неограниченном количестве.

– Тогда две, пожалуйста.

Сапожник скрылся за перегородкой и через минуту вынес две пузатые бутылки болгарского коньяку. Получил деньги, пересчитал, кивнул – и невозмутимо продолжил вколачивать гвоздики в каблук.

– С каких это пор спиртное продают сапожники? – спросил друг, когда они вышли на улицу.

– Точно не знаю, – отозвался не менее озадаченный Андрей, – но надо же как-то с сухим законом бороться. Эврика! – осенило его: – Эта же мастерская прилеплена аккурат к стене ликеро-водочного завода. Маскировка для нелегальной торговой точки.

– Голь на выдумки хитра! – одобрительно заметил друг. – Интересно, а где тогда сигареты покупать? В аптеке? Хотя на них ведь пока нет запрета.

– Нет-то нет, да и в свободной продаже не встретишь. Подойди-ка вон к тому ларьку, где написано «Квас».

– Шутить изволите?

– А ты все-таки подойди.

Стоило посмотреть, с каким недоверием друг вертел в руках табачную пачку. Но она была самая что ни на есть натуральная, Подонской государственной табачной фабрики. Хотя сама фабрика находилась в другом квартале и никаких тайных ходов сообщения с квасной будкой не имела. Разве что подземный туннель.

– Сплошной сюр, – прокомментировал друг.

– Не бери в голову, – утешил его Андрей. – То ли еще будет.

4

В гости к Мэтру Андрея пригласили впервые. Раньше они были знакомы лишь заочно. Андрей воспринял это как знак недоступной ранее причастности к миру литературной элиты Провинцеграда – миру опальному, маргинальному, фрондерскому, и потому особенно манящему. Собственно, мир этот ограничивался узким кружком, и попасть в него доводилось далеко не всякому. Оказанную ему честь Андрей объяснял, с одной стороны, рекомендацией друга, а с другой, – вероятно, теперешним своим статусом редактора Провинциздата.

Друг же был вхож к Мэтру со студенческих лет, на правах воспитанника или, может быть, ученика, и черпал из богатейшей библиотеки наставника раритеты серебряного века и двадцатых годов; парижские, ардисовские и прочие закордонные книги, не говоря уж о крамольных перепечатках самиздата. Вся эта запретная роскошь через друга доставалась и Андрею, так что культурное энергетическое поле Мэтра не миновало и его.

Мэтр преподавал латынь в юридической академии, переводил французских экзистенциалистов, писал стихи, проходящие по разряду «книжной лирики», печатался в центральных журналах – за что, разумеется, был люто ненавидим сворой подонских виршеплетов.

Десять лет назад, примерно в пору памятной для Андрея встречи в пединституте с унесенным ныне фекальными водами подонским классиком, случилась скандальная история, попортившая Мэтру много крови. Его поэтическая книжка, выпущенная Провинциздатом, по наводке писсоюзовской верхушки попала под лупу апкомовских блюстителей идеологической стерильности. Те разглядели нежелательные аллюзии в стихах на древнеримские темы, о своих наблюдениях доложили главному боссу – и тот, долго не раздумывая, распорядился пустить под нож отпечатанный тираж. На том дело и заглохло бы в провинциальном болоте, да на беду перебдевших партчиновников, часть тиража уже разлетелась по стране. В короткий срок дюжина одобрительных рецензий появилась в самых разных центральных изданиях и – что самое для охранителей ошеломляющее – о книге было одобрительно упомянуто в партийном журнале. Тут уж, во избежание опасных нестыковок с вышестоящим мнением, срочно пришлось давать реверс – да книги-то нет! Мэтра вежливо пригласили к секретарю апкома по идеологии и предложили незамедлительно подготовить к печати новый сборник, пообещав выпустить его максимально оперативно.

Однако это не привело к изменению режима наибольшего неблагоприятствования. Издав обещанную книжицу, идеологи посчитали партийную задолженность погашенной – после чего доступ в Провинциздат и на страницы «Подона» был Мэтру заказан. А робкие попытки вступить в Союз пресекались на начальных этапах громоздкой системы приема. И это невзирая на регулярные публикации в центральных журналах и вопреки рекомендациям столичных знаменитостей. Но, как выразился когда-то по сходному поводу Самокрутов: «Столица нам не указ!»

Теперь же, как выяснилось, над опальным поэтом собралась новая гроза…

5

Мэтр обитал в дряхлом пятиэтажном доме на Пресного, усаженной столетними акациями, которые, впрочем, вряд ли могли служить достаточным звуконепроницаемым фильтром от трамвайного грохота.

Подъезд с висящей на одной нижней петле дверью ударил в нос аммиачным конденсатом, происходящим, похоже, не только от представителей кошачьих. По заплеванной, усыпанной окурками и шелухой от семечек лестнице с облупленными стенами в пятнах сажи друзья поднялись на третий этаж. Хозяин встретил их в полутемной прихожей, радостно поприветствовал, пожал руки и велел проходить не разуваясь.

В просторной и светлой, с высокими потолками гостиной Андрей увидел еще двоих гостей. В одном он узнал Валентина Васильева, бегло знакомого по редакции «Подона» той поры, когда Андрей пробавлялся писанием рецензий для Суперлоцкого; Васильев ведал тогда в журнале публицистикой. Не раз они встречались и в Провинциздате, куда тот приходил к своему постоянному редактору Туляковшину. Васильева можно было назвать литератором-многостаночником: начинал он как поэт, продолжал и сейчас выпускать стихотворные сборники, однако в последние годы сосредоточился на изучении революционной истории края, а собранный в архивах богатейший материал использовал для сочинения беллетристических, с достоверной бытовой фактурой романов о подонских революционерах-подпольщиках 1905 года.

Второго, самого старшего в компании, Андрей раньше видел только на фотографиях, но узнал сразу: это был не кто иной как Дед.

Несколько смущенный обществом малознакомых людей, Андрей поначалу чувствовал себя скованно. Но все держали себя по отношению к нему дружелюбно и на равных, а когда расселись за столом, откупорили сосуды с веселящими напитками, коим компактное расположение в центре стола и разномастные этикетки придавали сходство с цветочной клумбой, он и вовсе почувствовал себя среди своих.

– Откуда такое изобилие в стране сухого закона? – с шутливым восхищением спросил друг, добавляя к набору принесенную «Плиску».

– Места знать надо, – в том же тоне ответствовал Мэтр.

Друг принялся живописать собственные только что приобретенные познания в насущном вопросе, а хозяин тем временем наполнял бокалы и тарелки. Андрей же рассматривал обстановку. Паркетный пол, похоже, никогда не знал ни лака, ни мастики; квадратный стол, накрытый линялой клеенкой, вероятно, появился тут в допотопные времена; прочая меблировка вообще не замечалась, если и наличествовала; зато стены, от пола до потолка, были заставлены книжными стеллажами, а простенок между окном и дверью на балкон занимала портретная галерея классиков ХХ века – тех легендарных мастеров потаенной литературы, близость к которым выставлять напоказ даже сейчас было неприкрытым вызовом официальным вкусам.

После первого бокала друг спросил Мэтра о последствиях доносительской статьи в «Киянке».

– Кажется, решили спустить все на тормозах, – Мэтр натянуто улыбнулся и сделал глоток сухого вина. – Сегодня ректор вызывал на беседу. Сказал: продолжайте спокойно работать.

– Да, похоже, времена и впрямь начинают меняться, – заметил Васильев. – Но некоторым ох как трудно в это поверить. На последнем собрании в Союзе Бледенко радостно орал про тебя: «Наконец-то его вышвырнут с работы!»

Мэтр брезгливо поморщился и спросил:

– Говорят, он уходит с председательского поста?

– Это он уж сколько лет обещает! Мокрогузенко ждать заморился.

– Неужели нет более достойных кандидатов на смену?

– Кто ж их, достойных, утвердит, даже если и выберут на собрании? И выбирать-то особо не из кого. У Золотарева теперь, после той истории с плагиатом, репутация подмочена. Есть фигура, которая всех бы устроила, – Коля Мурый. Он так себя сумел поставить, что у него со всеми хорошие отношения.

– К тому же и в истории с Золотаревым проголосовал вместе со всеми за вынесение тому строгача, – вставил Мэтр.

– Ну да, и после, бия себя в грудь, каялся перед своим другом: прости, мол, что тебя предал, но я не мог поступить иначе, – продолжал Васильев. – И все-таки в председатели он не годится. Чересчур интеллигентным выглядит. Да и сам руками и ногами будет отмахиваться…

– Вроде бы в «Подоне» тоже какие-то перестановки намечаются? Поговаривают, что и Суицидов на покой собрался? – спросил Мэтр.

– Да. Он уже воз не в силах тянуть. Но слезно молил дать ему обязательно доработать до начала двадцать седьмого съезда. Мечта у него такая, идеологически выдержанная…

6

Звонок в дверь вызвал паузу в разговоре. Хозяин пошел открывать и вернулся с новым гостем:

– А вот и наш Бобчинский, – шутливо представил он вошедшего.

«Почему Бобчинский?» – не понял Андрей. Он узнал молодого автора, своего ровесника, не раз бывавшего в редакции у Туляковшина. Кажется, тот писал фантастику.

Названный Бобчинским, ехидно улыбаясь, держал на растопыренной ладони трехлитровый баллон яблочного сока.

– Вот что полагается пить порядочным гражданам! – заявил он, ставя банку на стол. – А вы тут подрываете линию партии, – и сам загоготал собственной шутке. Остальные лишь сдержанно улыбнулись.

Впрочем, усевшись за стол, шутник первым делом налил себе полный стакан портвейна.

– Ну, что новенького на литературном фронте? – спросил у него хозяин.

– Разгорается скандал с Трифотиной… – Андрей навострил уши. – Кречетова написала заявление в правление, обвиняет редактрису в том, что та вымогает у нее взятку за издание книжки. Дело дошло до прокуратуры. Кое-кого из писателей уже вызывали.

– Ты-то откуда все это знаешь? – спросил Мэтр. – Ты ведь не член Союза.

– Ну не зря ж он у нас Бобчинский, – объяснил Васильев. – Но заявление она написала, это точно. А что в Провинциздате говорят? – обратился он к Андрею.

– Да я ничего такого пока не слышал, – ответил тот растерянно. Погруженный в собственные проблемы, он последнее время не особенно вникал в чужие.

– Как вы вообще выживаете среди редакционных дам? – продолжил расспросы Васильев.

– Держусь пока.

– Испытание не для слабонервных.

– Да нет, все нормально.

– Говорят, у вас конфликт с Казорезовым?

– Пытаюсь поставить хоть какой-то заслон халтуре.

– Когда Казорезов в редакции «Подона» на прозе сидел, то издевался над молодыми авторами как закоренелый садист, – заметил Васильев. – Пусть теперь на собственной шкуре ощутит. Такого он, конечно, не ждал. Смотрите, Андрей Леонидович, вы таких волков раздразнили, как бы самому целу остаться.

– Ну а куда ж деваться-то?

– Бог вам в помощь, коли так.

– Анемподист смелый, пока отпора не получит, – впервые вступил в разговор Дед. – Года три назад на банкете в «Интуристе» он ляпнул что-то антисемитское. А стол держал Золотарев. Потребовал, чтоб тот извинился. Казорезов буром на него попер, так Вадик – он же высоченный, мощный, – за шкирку его сгреб – и в окно. Там, кто помнит, на первом этаже окна французские; жара как сейчас стояла, открыты нараспашку – Анемподист наружу вылетел и в бассейн с рыбками. Хорошо охладился.

– Мигайлов еще работает у вас? – поинтересовался у Андрея Мэтр.

– Работает. Но я с ним почти не общаюсь. На первых порах набивался ко мне в друзья, да чересчур уж он приторный тип…

– Мы с ним когда-то в коллективном сборнике печатались, – сообщил Мэтр. – Тогда он и меня чуть ли не облизывал. А после той истории с моей книжкой… – Андрей кивнул в ответ на вопросительный взгляд собеседника: мол, ясно, о какой книжке речь, – иду как-то по коридору в Провинциздате, поздоровался с ним, а он сделал вид, что не замечает. Тогда я его спрашиваю: «У вас со слухом проблемы – или с воспитанием?..»

Андрей понимающе улыбнулся.

Васильев спросил его о рукописи друга-поэта, которую читал недавно на правах члена редсовета.

– Пока все неопределенно, – заторопился с подробностями Андрей. – Рукопись провалялась мертвым грузом года два, не меньше. Я раскопал ее случайно, прозондировал отношение Цибули. Тот вроде бы за, но как-то уклончиво. Я сделал стихам осторожную рекламу, встретил скрытый протест со стороны Лошаковой, но добился обещания дать почитать членам редсовета. До того прочитала Трифотина, была в восторге, но сказала, что редсовет все равно не пропустит. Вот на этом этапе вы и подключились, – отнесся он к Васильеву. – Получил еще два-три благожелательных отзыва, после чего Лошакова вынуждена была обратиться за помощью к Мокрогузенке и Бекасову. О Мартыне я предполагал, что он обрушится и разгромит, однако тот, вопреки ожиданиям, сказал, что надо издать книжку в один лист: хотя ему такие стихи и чужды, и под Вознесенского они, но чтоб утереть нос столице. И Мокрогузенко с ним согласился. Так что практически все члены редсовета за…

– Хватит о наших провинциальных дрязгах, – сменил тему Мэтр. – Пусть столичный гость расскажет, что в культурных центрах деется.

– Да то же, вероятно, что и везде, – раздумчиво начал друг. – Все ж мы, поди, газеты читаем. Ну, а помимо прессы… Столица, как, наверно, и провинция, живет смутными надеждами на что-то тоже весьма смутное, зато приятное. Главные слухи – о кадровых перемещениях; в нашей сфере их почти нет, но они все еще предрекаются. Главный вопрос, витающий в воздухе: что именно сегодня дозволено? Сначала вроде бы начиналась эра критицизма, но нашумевшая статья в главном партийном органе вызвала такой гнев аппарата, что критицизм обозвали критиканством и велели не лезть в пекло поперек батьки. Моя последняя статья в «Литеженедельнике» пришлась как раз на этот слом – сначала требовали остренькой конкретики, с именами и названиями, а потом выбросили из нее все имена и всю конкретику, оставив только благородные рассуждения о чем-то тоже весьма благородном. Герой литдня – Феодосий Клистиркин. Он, выступая на партконференции, печалился, что ему не дали оспорить философскую концепцию «Заснеженной станции» и сказать правду о слабом романе нашего главного редактора, а также Октябрина Ландруса и кое-кого еще из именитых. Отвага Феодосия вызвала довольно единодушный протест. Столичный партийный вождь, по слухам, укорил его в демагогии и политиканстве. А на писательских сходках Феодосию пеняли на странноватый подбор имен. Основания такого подбора лежали на поверхности: генсека, опять же по слухам, раздражил своим нахальством неугомонный Октябрин; автор «Станции» что-то где-то сказал нелестное о Клистиркине; кое-то из раскритикованных претендует на нынешнее Феодосьево кресло…Интриган и политикан каких мало, Клистиркин вроде бы отбоярился и защитил свои позиции, но надолго ли? Вот такие ходят светские байки… И еще сейчас среди столичной образованной публики такое как бы поветрие – в партию вступать. С мыслью о том, что если туда придут лучшие, то она изнутри преобразуется.

– Вот в это я никогда не поверю, – запротестовал Мэтр. – Скорей наоборот: она этих людей под себя перелицует. Хотя и у нас вот Валентин недавно вступил. Тоже на преобразования надеется.

– Надеюсь, – не вдаваясь в подробности, подтвердил Васильев. – А вы тоже состоите в партии, Андрей Леонидович? Иначе как бы вас в Провинциздат взяли?

– Да я уж лет семь в рядах активных строителей самого передового общества, – весело ответил Андрей. – Но только без всяких там идеологических обоснований. Мне в мореходке предложили вступить – я и вступил. Причем по блату. Там же на служащих какая-то квота. А в райкоме однокурсница инструктором сидела. Вот она мне и устроила это дело. Отказываться резону не видел. К советской власти я лоялен. Кто его знает – когда там и какая другая будет. Всякая власть – от Бога, сказано в Писании. Вникать в политические тонкости мне скучно. А тут сразу визу открыли, мир повидал. Худо ли?..

– Париж стоит мессы? – с иронией спросил Мэтр.

– Вот именно! – простодушно согласился Андрей. – Опять же, как правильно Валентин Сергеевич сказал, – преодолен запрет на профессию. Мог бы я без партбилета в Кривулинске за месяц головокружительную карьеру зафигачить: из швейцаров гостиницы в литсотрудники апкомовского журнальчика? Я, конечно, гордиться своей партийностью не горжусь, но и особо стыдиться не собираюсь. Тем более что реально партия от своих рядовых солдат ничего кроме членских взносов не требует…

7

Затем застолье, по крайней мере для Андрея, перешло в новую фазу. После напряженного, нервного рабочего дня хмель быстро обволок его полупрозрачной пеленой, сквозь которую всех присутствующих и себя вместе с ними он видел как бы со стороны. Хозяин периодически передвигался вокруг стола легкой подпрыгивающей походкой и подливал гостям в бокалы. У него мефистофельский профиль, и такая же бородка с бакенбардами, отметил про себя Андрей, но при этом добрые и чуть виноватые глаза, очень выразительная мимика. Жидкие пряди волос почти не прикрывают темечко. Он тянет сигарету за сигаретой и разгоняет дым рукой – бесполезно: лицо окутано колеблющимся флером. Сидящий рядом Васильев деликатно уворачивается, но и его массивный, четкой филигранной лепки голый череп с закраинами волос на висках и затылке виден как сквозь аквариумное стекло. Густая овальная борода с едва заметными потеками седины странно не сочетается с рыжеватыми, закрывающими верхнюю губу аккуратно подстриженными усами. Дед тоже не курит, но предусмотрительно отсел подальше, и никотиновый чад почти не достает до него. Он, в отличие от Васильева и Мэтра, гладко выбрит, у него широкое, «лунявое» лицо с добродушным выражением: он похож не на видного писателя, а на пожилого мастерового, скажем, молотобойца – мощными плечами, отнюдь не рыхлыми, несмотря на почтенный возраст…

Голоса сидящих за столом слышатся не всегда внятно, но не из-за их косноязычия – просто внимание у Андрея рассеяно. Он попытался сосредоточиться.

– …котлеточником, – уловил он непривычное слово в рассказе Деда.

– Кем-кем? – переспросил Андрей, пытаясь понять, о чем идет речь.

Дед доброжелательно взглянул на него и повторил:

– Котлеточником. Так называли арестованных, которых несколько дней не кормили, а потом вызывали на допрос и в их присутствии со смаком уминали свежие котлеты. Когда от невыносимо вкусного запаха узник пускал голодную слезу, его обещали угостить такими же, если он чистосердечно раскроет следствию все известные ему фамилии и адреса агентов вражеских разведок.

– И кто таким был? Я, кажется, пропустил начало рассказа.

– Да у нас тут о Самокрутове речь зашла, – объяснил Мэтр. – В тридцать седьмом, когда посредством взаимных доносов основная масса Провинцеградской писательской организации благополучно друг друга пересажала, Самокрутов прославился как котлеточник. Он же и Владимира Дмитриевича посадил.

– Ну, это мне точно неизвестно, – мягко возразил Дед. – Хотя, по логике вещей, весьма вероятно. Ведь меня взяли через две недели после него. А он был моим преподавателем в пединституте.

– Но зато доподлинно известно, что именно Самокрутов на пару с Индюковым состряпали донос, когда Владимира Дмитриевича выдвинули на государственную премию. Как раз в пору борьбы с космополитами. Обвинили в том, что он скрывает свое иудейское происхождение.

– Да, – вздохнул Дед. – Это я знаю с полной достоверностью. От Форсонова. Он-таки заступился тогда за друга детства; вспомнил, как вместе куличи святили. Премии, правда, я так и не получил.

– А как вы вообще к Самокрутову относитесь? – осмелился вставить занимающий его вопрос Андрей.

Дед почему-то смутился.

– Как я могу к нему относиться, Андрей? Ну, разумеется, считаю полной бездарностью как писателя. Он всегда был средней руки газетчиком провинциального замеса. А его последние вещи вообще читать стыдно, особенно эту «Материнскую долю» – сплошные сопли-вопли, и ни одного живого человеческого слова.

– Поразительно, что даже после того случая с премией, – вернулся к прерванной теме Мэтр, – Самокрутов продолжал считать Владимира Дмитриевича своим другом. Именно его позвал на выручку, когда самого припекло хуже некуда. Расскажите, – предложил он Деду. – Пусть молодое поколение знает все о своих героях. Тут же этим славным именем улицу собираются назвать в нашем городе. Или уже назвали?

– Назвали, – подтвердил Васильев.

– Да история-то уж больно скабрезная, – поморщился Дед, – ну да ладно.

8

– Это было в тот год, когда Самокрутову присудили государственную премию… – начал Дед.

– Ту, что вам не дали? – перебил Андрей, которому хотелось поглубже вникнуть в повествование.

– Нет, – улыбнулся Дед. – Моя история позже случилась. Премии ведь каждый год присуждали. И вдруг вскоре после оглашения списка лауреатов приходит он ко мне и дрожащим голосом взывает о помощи. Что такое? «Володя! Я стал жертвой гнусной клеветы! Меня шантажируют, убить хотят! На тебя вся надежда…» Оказывается, в прокуратуре завели на него дело о растлении малолетних. Как я потом узнал, хода делу поначалу не давали, ждали, по-видимому, руководящих на сей счет указаний. Но тут на практику в прокуратуру попадают трое студентов-юристов…

– Да-да, – вставил Мэтр. – Они у меня учились: Угроватов, Скрынник и Потапова. Первого из них мы имеем удовольствие регулярно лицезреть по телевизору. Он ведет передачу «Торжество юстиции».

– Ну вот, – продолжил Дед, – молодежь заинтересовалась таким пикантным делом, тем более касающимся прославленного писателя. Стали копать. Обнаружили, что началось все с показаний кладбищенского сторожа. В какой-то склеп регулярно приводил малолетних девочек некий щупленький тип – с жидкими усишками, в очках, в шинели и полковничьей папахе. Не узнать Самокрутова по этому описанию было невозможно. Студенты установили за ним слежку. И отсняли целую пленку уличающих фото. Ну, а дальше затеяли незамысловатый шантаж. Пошли к нему, предъявили фото и потребовали выкуп. В размере той самой премии. Лауреат, естественно, наложил в штаны, запаниковал – и кинулся к своим друзьям в соответствующий орган: спасайте! Там ему велели назначить срок вымогателям, а они, мол, будут на страже. Но то ли он не вполне им доверял, то ли слабо соображал от страха, – стал просить меня, чтобы я был в этот момент у него для подстраховки. «Ты же бывший кузнец, артиллерист-фронтовик, с тобой мне никто не страшен…» В общем, подпустил елея. Привел к себе домой, вооружил пестиком от ступки и спрятал в шкафу…

– Пестиком!? Анекдот какой-то! – поразился Андрей.

– Пестик, надо сказать, увесистый был, медный. А боялся несчастный, что, пока там кураторы нагрянут, злодеи его порешить могут. Вот потому я ему и понадобился. Явился Скрынник, один. Получил деньги. Благополучно ушел. Ну а на улице его уж и повязали. Деньги лауреату вернули, дело прикрыли, студентов же собирались посадить. Да передумали.

– Скрынник держался на допросах крайне нагло и кричал: «Ладно, я сяду, но я молчать не буду, и рядом со мной будет сидеть лауреат государственной премии!» – припомнил острую детальку Мэтр.

– В итоге студентов исключили из Провинцеградской академии и… перевели в столичный университет. Так что карьера их не пострадала, – завершил свою новеллу Дед.

– А Самокрутов на том не успокоился, – добавил Мэтр. – Мои студенты рассказывали: своими глазами видели в парке Революционеров – у него ж там квартира рядом – так вот в парке этом, промеж кустов, с истошным воем носился, вывалив наружу свои достоинства, тот самый тип в папахе. А от него с визгом удирали девчата в пионерских галстуках. Кстати, вскоре кусты в парках стали вырубать – в целях борьбы за общественную нравственность. И тогда в «Литеженедельнике» появилась гневная статья нашего лауреата под заголовком: «В защиту зеленого друга».

9

Андрей, ни с кем не чокаясь, механическим движением вылил в глотку стопку коньяку. Требовалось срочно подавить тошноту, подкатившую к горлу от услышанного. Он еще больше захмелел и дальнейший застольный разговор воспринимал урывками, рассеянно разглядывая окружающих.

Банка с яблочным соком так и осталась нераскупоренной. «Наш Бобчинский» по-прежнему налегал на портвейн и периодически отпускал остроты, которым сам же и смеялся. Из всех присутствующих он держал себя наиболее развязно, даже амикошонски, и хозяина, несмотря на двадцатилетнюю разницу в возрасте, называл на «ты». Васильев и Дед почти не пили, изредка пригубливая красное сухое. Мэтр, напротив, смаковал все напитки подряд, но заметно не пьянел, лишь становился все оживленней и подвижней и перескакивал с темы на тему. Байки о его московских приятелях с громкими именами сменялись эпизодами местного происхождения; его повествование сопровождалось редкими репликами Деда и Васильева и восклицаниями Бобчинского: «А помнишь, ты рассказывал, как…»

– А помнишь, ты рассказывал, как Бледенко героически защищал берега Родины?

– Ну, это Владимир Дмитриевич лучше знает.

– Как защищал, не знаю, – отозвался Дед, – но он любит по пьянке бахвалиться, как спасался, когда их сбросили в море. Шлюпку перевернуло взрывной волной, он увидел, как за какую-то доску девчушечка-санитарка хватается. «Я подплыл к ней – и за патлы ее, за патлы!» – да с такой гордостью, будто великий подвиг совершил! Тем и выжил.

– А с санитаркой что? – не веря своим ушам, спросил Андрей.

– Вот и я так же спросил. «Пошла на корм рыбам», – торжествующе объявил Петр Власович.

– А почитай их биографии в справочнике, так все герои, – заметил Васильев. – Тот же Самокрутов – в пору Золотую Звезду давать!

– Не знаю, какие Самокрутов подвиги совершал, но видел, как он с семьей в эвакуацию отправлялся. Я с батареи на полчаса отлучился – своих проводить. Прискакал на вокзал – и он там. Чемоданов двадцать добра носильщики в вагон погрузили…

Но Андрея последняя нарисованная Дедом картинка не впечатлила. Перед его глазами все еще стояла морская волна, подбрасывающая кудрявую девушку на доске, и звучал в ушах кровожадный рев Бледенки: «И за патлы ее, за патлы!..»

Когда расходились, Васильев дружески предостерег:

– Не связывались бы вы с ними, Андрей Леонидович. Съедят они вас.

Андрей кивнул в знак признательности, но ничего не ответил.

«Съедят или подавятся, – подумал он, – но утопить себя, как ту несчастную девчонку, он не даст!»

Глава седьмая. Осенние перипетии

1

Ай да Сырнева! Такой дерзости Андрей от нее не ожидал.

Хотя Лошакова, во избежание осложнений, сама повезла в столицу документы о собственном награждении, к ее возвращению сливки провинциздатского общества кипели и бродили одновременно. Сначала Андрей не понимал, чем объясняется мышиное снованье из норы в нору то Монаховой к Шрайберу, то Викентьевой к Монаховой, то всех их троих друг к другу. Осторожно радостный настрой вернувшейся Лошаковой за четверть часа сменился трагическим выражением оскорбленной добродетели.

Взвинченная Сырнева металась по коридору, все старались обходить ее стороной; на Андрея она не смотрела, видно, переживая, что подставила его под удар. Но распиравшее ее возбуждение пересилило неловкость, и она все-таки поймала его, когда он курил на балкончике.

– Ну, Андрей Леонидович, разворошила я осиное гнездо. Что теперь со мной сделают!.. Только вы никому не говорите – ведь вы никому не скажете… – молящим тоном то ли утверждала она, то ли спрашивала.

– Вероника Сергеевна, я не знаю, о чем вы; разумеется, передавать я никому ничего не стану, но в общем-то, может быть, мне и не нужно знать ваши тайны, – все-таки его раздражала болезненная лихорадочность поведения Сырневой, она явно была человеком неуравновешенным, и в принципе он отнюдь не мечтал стать ее поверенным, хотя, конечно, любопытно было узнать, что же происходит в конторе.

– Нет, вы должны знать! – горячо воскликнула она, испугавшись, что он не захочет ее слушать: новость была такова, что ею необходимо было с кем-нибудь поделиться, – только вы никому-никому ни словечка, а то меня живьем съедят. Я позвонила Сермяжному, секретарю апкома по идеологии, и все-все ему высказала. Ой, как было страшно! Представляете, Суицидов болеет, и Оля-секретарша пустила меня в его кабинет… Андрей Леонидович, вы никому не проговоритесь?

– Нет, конечно.

– И я набрала Сермяжного по вертушке. Он так на меня кричал: откуда вы звоните, кто вы такая; но я ему сказала, что, если он меня не выслушает, я буду обращаться в Комитет. И я все-все ему выложила: про это награждение Лошаковой, про то, как провалили юбилейные издания. Он опять стал требовать, откуда я звоню, но я не сознавалась: просто, говорю, сотрудница. «Ладно, – буркнул, – я разберусь, не звоните больше и никуда не пишите». И вот вчера как все засуетились! Собрали партбюро, Шрайберу замечание за притупление бдительности, что подписал представление к награде, а Зоя Ивановна в кусты – она ни при чем, была в это время в отпуске, хотя, я знаю, они все вместе ее представляли. А Сермяжный звонил в Москву, документы возвращают, не будет ей награды! Ой, что они теперь со мной сделают!..

– Но они же не знают про ваш звонок.

– Все они знают – на кого ж им еще думать. Так что ж, Андрей Леонидович, это и все? Ладно, награды ее лишили, но отвечать кто-то должен за все наши безобразия? А как же те, кто представлял ее к награде – они так и останутся безнаказанными? Нет, я все равно буду писать в Комитет!..

2

Рабочие дни августа плавились в одуряющей жаре. Лошакова после возвращения из столицы старалась не замечать Андрея, а когда он все-таки спросил, какое же решение принято по его рукописи, сухо ответила, что ее включили в резерв плана будущего года, который будет уточняться в октябре. Это могло означать, что он достиг желанной цели, хотя, зная уже цену лошаковским словам, конечно, предвидел возможность очередного неведомого подвоха, но сейчас, вероятно, это был максимум того, чего он мог добиться, а до октября оставалось совсем немного времени.

Сырнева несколько дней стеснялась заговорить с Андреем, но дольше не выдержала и призналась, что все-таки отправила письмо в Комитет.

Тем временем Казорезов принес «пересоставленную и доработанную» рукопись. Пресловутый «Ломбард» был заменен незнакомой Андрею повестью, другая перекочевала сюда из прежней рукописи, добавилась кипа рассказов, а весь «кирпич» получил замысловатое название «Плешивый овраг».

На что он надеется? – не мог понять Андрей. Уж казалось бы, ясней ясного сказано в главковской бумаге: «рукопись из плана исключить, позицию считать резервной». Однако Лошакова заявила, в ответ на недоуменный вопрос Андрея, что Главк Главком, а Казорезов – видный подонский писатель, который имеет полное право выпустить к своему пятидесятилетнему юбилею книгу; что в Провинциздате и раньше бывали случаи, когда Главк не рекомендовал издавать, а Провинциздат, подходя требовательно и в то же время заботливо к автору, добивался улучшения рукописи и книга все-таки выходила; что так же следует поступить и в случае с Казорезовым – нужно умелой редактурой помочь автору устранить недостатки и обеспечить высокое качество будущей книги.

– Так что же, редактор должен сам писать за автора, что ли? – возмутился Андрей.

– Нет, не писать за автора, а подсказать ему, как улучшить рукопись, – последовал ответ. – А если, – добавила Лошакова, – если редактор не в состоянии это сделать, то придется передать рукопись другому редактору, более квалифицированному.

«Ага, – сообразил Андрей, – вон куда она гнет: хочет устранить его из этой истории. Что ж, может, оно и к лучшему, меньше морочить себе голову придется… Но ведь тогда – тогда в следующий раз ему подсунут какого-нибудь другого Казорезова, ничем не лучше этого, – и кончится чем? Тем, что ему вообще не с кем будет работать. Как же быть? Смириться и покладисто подписывать в печать всякую ахинею? Там же у них в Союзе на одного Бекасова – пять Казорезовых!..» Нет, какая-то легкая спинная судорога подсказала, что это ущербный путь. Будь что будет, но он не передаст эту убогую рукопись никому другому, а изучит ее всесторонне и выдаст такой редзак, из которого любому хоть на ноготочек смыслящему в литературе станет ясно, что это отъявленная и агрессивная графомания, и не более того.

Решив так, он перестал консультироваться с Лошаковой и погрузился в недра «Плешивого оврага».

3

К счастью, это муторное занятие ограничивалось рамками рабочего дня. А вернувшись домой, припав к собственному письменному столу, Андрей «дорабатывал» свою книгу для столичного издательства; точнее, дописывал три новеллы, требующиеся для «увеличения объема» – но это им, издателям, – а для него самые главные, выношенные, заветные, которые он не решился включить в первоначальный вариант сборника, полагая их чересчур нарушающими каноны, негласно предначертанные для дебютантов.

Приближался первый за время службы в Провинциздате отпуск, и этот вожделенный отрыв от опостылевших провинциздатских дел и конфликтов ожидался как первая ступень в его восхождении к манящей с юности цели: главное, чтоб состоялась книга там, а уж здешнюю мышиную возню он как-нибудь переживет.

Так, раздваиваясь на служебную и личную ипостаси, справлялся он кое-как с повседневными делами, иногда запаздывая с переключениями из одного регистра в другой. Частенько случалось, что, вникая в тексты кого-то из провинцеградских авторов, он увязал в чужом абзаце и, выйдя на перекур, возвращался с готовой фразой для собственного текста, а вернувшись за рабочий стол, украдкой, на первом попавшем под руку клочке бумаги, летящим пером нанизывал на нить струящейся мысли материализующие ее слова… И чье-то обращение к нему вызывало непроизвольный вздрог – и замедленное, как при рапидной съемке, возвращение в реальность…

Сейчас течение мысли прервалось появлением в редакции тщедушной старушенции с бойкими не по возрасту глазенками, шустро пробежавшимися по всем столам и в итоге твердо упертыми в Лошакову. Та обреченно вздохнула и указала посетительнице на кресло рядом с собой.

Старушонка уселась плотно, покряхтела, подбирая позу поудобнее, и достала из ветхой кошелки нечто завернутое в пожелтевшую газету. Долго шуршала, разворачивая, достала засаленную бумажку и протянула Лошаковой.

– Что вы мне это суете? – брезгливо поморщилась та.

– Это рекомендация Мокрогузенко, – продребезжала старушонка. – Он послал меня к вам.

– Что вы в нее – пирожки заворачивали? – проворчала Лошакова, берясь за уголок.

– Я детский врач, – плаксиво объявила старушка. – За все годы практики не допустила смертности. Пошлите меня туда, где мне издать за свой счет мою поэму «Я с Россией говорю». По пять книжек на каждую союзную республику.

– Что ж так мало? – съехидничала Лошакова.

– На больше пенсии не хватит.

– Вообще-то мы за счет авторов и не издаем. У нас издательство государственное.

– Я же вам сказала: я детский врач. За все годы не допустила смертности…

– Это прекрасно, – нетерпеливо перебила Лошакова. – Где ваша рукопись? Оставьте, мы рассмотрим и дадим вам ответ.

Выпроводив назойливую посетительницу (та, и шаркая к двери, оглядывалась и напоминала о своих заслугах перед отечественной педиатрией), Лошакова облегченно вздохнула и передала оставленный ей сверток Андрею.

– Пожалуйста, посмотрите и напишите отзыв.

«И чего там много шизанутых ходит сюда? – подумал Андрей. – Чуют что-то для себя родственное в этих стенах? – Он с тоской раскрыл липнущую к рукам общую тетрадь. – Еще и карандашом написано! Почерк, правда, довольно разборчивый…» Пролистав несколько страниц, он отодвинул ее и взялся за ответ. Для таких случаев у него заготовлен был вежливый трафарет отказа, лишь слегка видоизменяемый в зависимости от фигуры автора. Не особенно задумываясь, он писал:

«Глубокоуважаемая товарищ (Как там ее фамилия? Ого! Уж не псевдоним ли?!) Златокудрова!

Мы внимательно изучили рукопись Вашей поэмы «Я с Россией говорю» и благодарим за внимание к нашему издательству. Ваше поэтическое произведение подкупает искренне выраженными патриотическими чувствами, глубоким пониманием важности воспитания нашей молодежи в духе коммунистических идей. К сожалению, не всегда для выражения этих идей Вам удается найти соответствующую художественную форму. Нередко в Ваших поэтических строках не выдержан выбранный Вами стихотворный размер, не всегда соблюдены общепринятые правила рифмовки, имеется немалое количество орфографических и пунктуационных ошибок, не соблюдаются стилистические нормы. Поэтому мы вынуждены сделать вывод, что Ваша рукопись не обладает достаточными художественными достоинствами, которые позволили бы рекомендовать ее для издания в виде книги.

Рукопись возвращаем.

С пожеланиями творческих успехов – редактор А. Л. Амарин.

Он отнес письмо для перепечатки в машбюро и по пути подумал: так ли уж радикально продукция, предложенная Казорезовым, отличается от безобидной галиматьи «детского врача»? Ему вдруг до тошноты не захотелось тратить время и умственную энергию на пространное редзаключение. Есть ведь четкое указание Главка. Так? Лошакова не желает по каким-то причинам (личная заинтересованность?) это указание выполнять, то есть нарушает дисциплинарные требования. Стало быть, он обязан обратиться к ее непосредственному начальнику – главному редактору. Ладно, коль пришлось заняться сегодня писанием бюрократических бумаг, несложно сочинить еще одну.

Он вернулся за свой рабочий стол и быстренько набросал:

«Главному редактору

Провинцеградского книжного издательства

тов. В. И. Цибуле

редактора редакции детской и художественной литературы

А. Л. Амарина

Докладная

Ввиду того, что стоящая в моем декабрьском графике сдачи рукописей в производственный отдел рукопись А. Казорезова «Ломбард-1», согласно письму начальника Главка И. Г. Горбатого № 06-2213-16/97 от 28.03.85, подлежит исключению из плана выпуска литературы на 1986 год, прошу дать мне разъяснение, какою рукописью она будет заменена, чтобы я мог выполнить нормозадание IV квартала.

15.08.85 А.Л. Амарин».

Цибуля бегло просмотрел бумагу, равнодушно кивнул и отложил в сторону. «Ага, – сделал для себя вывод Андрей: – Он не спешит. А я тем более». И с легким сердцем вернулся к собственной рукописи.

4

Через неделю Андрея вызвали к директору.

Он завозился с бумагами, пряча следы своего «преступления». Не раз убеждался, что все лежащее на столе считается предназначенным для всеобщего обозрения.

Директор по обыкновению щелкал костяшками счет, закусив от усердия фильтр сигареты. Он молча указал Андрею на стул, занес в толстенную конторскую книгу результаты своих вычислений и задал вопрос:

– Как сейчас складываются ваши отношения с Камилой Павловной?

– Да вроде нормально.

– А с книгой Казорезова?

– Готовлю редзаключение.

– Это хорошо. Камила Павловна планирует ее на выход в декабрьский график.

– Как раз по этому поводу я писал докладную главному редактору. Я не понимаю: как можно включать в график выхода работу, которую вышестоящее руководство приказало исключить из плана.

Андрей чуть было не сказал, что его редзаключение должно как раз-таки воспрепятствовать выходу книги, но вовремя притормозил.

– Я читал вашу докладную. Там вы ссылаетесь на его забракованную Главком прежнюю рукопись. Сейчас он представил новую, доработанную. А у нас тут и своего руководства хватает. План принят на правлении краевой писательской организации, утвержден в апкоме… раз уж вы у нас редактором работаете, должны наше положение понимать… – Он помолчал и вдруг выдал неожиданную фразу: – Подонскую литературу надо любить.

– Да я как-то привык любить настоящую, – не удержался от реплики Андрей.

Дир посмотрел на него взглядом, выражавшим намек на сочувствие.

– Вы ж вот тоже хотите книжку у нас издать?.. А как мы можем пойти вам навстречу, если вы со всей писательской организацией испортите отношения?

«Ясненько, – сообразил Андрей. – Как говорится, баш на баш. Вы нам, мы вам».

– Что ж мне – все подряд в печать подписывать? Для чего тогда вообще нужен редактор?

– Как для чего?! – всплеснул руками дир. – Да чтобы помогать автору! Ведь у нас по советской конституции любой человек иметь право писать и печататься. А мы, идеологические работники, обязаны в этом содействовать. Одно дело – рукописи из самотека: там нужно строже подходить к отбору. А в писательской организации профессиональные литераторы. Как же мы можем отказать им в издании? Но и к самодеятельным авторам нужно относиться бережно, деликатно. Не давать им повода заявлять, что мы зажимаем свободу слова. А тут на вас очередная жалоба поступила. Вот, ознакомьтесь. – Он подал Андрею распечатанное письмо.

Карандашом, на покрытом масляными пятнами листке бумаги, было написано:

«К несчастью, я и мое поколение в основном не получили высшего образования, но в силу природного дарования я пишу стихи и сценарии. Мои произведения глубоконравственные, политически и идеологически осмысленны, дальновидные и одновременно вызывают живой интерес людей разных поколений.

Но в моих работах с глубоким политическим, экономическим и идеологическим смыслом есть грамматические ошибки. Это, конечно, существенный недостаток, но учитывая обстоятельства войны, наша партия расширила права, дала возможность публиковать стихи самодеятельных поэтов. Партия учла и отклонения самодеятельных поэтов от стилистики литинститутов (которых, кстати, до революции не было, и далеко не все может быть полезным вынесенное из литинститута).

О наличии у нас грамматических ошибок правительство знает хорошо. В основу расширения публикаций заложены высоконравственные, политически, экономически, идеологически выдержанные произведения, зовущие людей к раздумьям, к борьбе за чистоту идей, за мир, за добро, во имя жизни на Земле. Произведения должны у читателя вызывать чувство сопереживания и действия ума и мышц. Мои произведения вполне отвечают этим требованиям.

Партия хорошо знает исток наших бед и проблем в образовании, понимает нас и делает все, чтобы дарование наше нашло отражение в жизни. Наличие грамматических ошибок в рукописях предусмотрено даже законом и штатом корректоров.

А стилистика – пустое рифмование для формы, подвергнуто резкой критике. Главное мысль. И лучше автора никто не знает, почему пренебрегая стилистикой, автор выкладывает глубокий смысл в каждое слово, увеличивая глубину мысли.

Действия редактора расцениваю как безнравственный выпад, злоупотребление служебным положением и глубокую безидейную политическую близорукость.

Вы придерживаетесь стилистики, усвоенной в высшем учебном заведении для рифмы, а партия подвергла ее резкой критике.

На проспекте Первой Конной армии группе скучающей молодежи я предложила свое стихотворение для разминки ума. Ребята стояли с потухшими взглядами, озлобленно высмеивали прохожих. Я смело подошла к ним.

Видели бы вы эти глаза. Они вспыхнули как факелы при чтении этих стихов. А потом страстно выдохнули: «Вот здорово!». И посыпались вопросы: «А где их можно почитать? В какой книге?» Когда я ответила, нет моего сборника… в адрес издательства было высказано немало злых, недобрых выражений.

Сквозь соблазны россиянином ты будь!

Ребята попросили переписать эти стихи. И я с удовольствием разрешила переписать.

А поэтому поэму «Я с Россией говорю» я теперь обязательно передам в политбюро ЦК КПСС… И лопнет вся ваша ложь…

Златокудрова М. Д.»

– Никифор Данилович! – возмутился Андрей. – Да разве вы сами не видите, что у этой дамы явно не все дома. Я написал ей обтекаемый стандартный ответ, как всем типичным графоманам: что, мол, спасибо за внимание к нашему издательству, но рукопись не обладает достаточными художественными достоинствами, чтобы обрести форму книги… Все очень вежливо и деликатно…

– А теперь мы должны реагировать на жалобу. А то ведь она и впрямь по инстанциям начнет писать. Вот и подумайте, как ей ответить…

Андрей подумал – и не нашел ничего лучшего, чем посоветовать обратиться в редакции газет и журналов. А еще он понял, что как ни крути, а заканчивать редзаключение на «Плешивый овраг» придется. Но спешить он не станет: есть же нормативные сроки рассмотрения доработанной рукописи. Так что времени у него вагон.

5

А через три дня чугунная дверь проводила его гулким прощальным салютом, и весь сентябрь Андрей провел на вольной воле, почти не вспоминая о Провинциздате. Оставим за кадром его полет в столицу, когда и в накопительном отсеке аэропорта, и под иллюминатором в салоне он продолжал на ходу шлифовать абзацы и строки новых своих рассказов; его поход в знаменитое издательство, где по-прежнему доброжелательный, хотя и как обычно спешащий по неотложным делам зав-благодетель заверил, что все нормально, книга не за горами, уже назначен ее редактор; возвращение, новый перелет – в Крым, ласку Южного берега… Не будем живописать все эти праздничные события, поскольку они отвлекут нас от сюжета, в котором, как нетрудно догадаться, близятся новые крутые виражи…

Бегло высветим лишь два эпизода в столице.

Когда Андрей с другом-критиком обедали в ресторане Дома литераторов, к ним за столик подсел тот известный прозаик, чьи переданные другом слова о десяти годах предстоящей борьбы послужили напутствием Андрею в самом начале пути в литературу. Звали его Анатолий. Он с первого взгляда вызывал доверие и симпатию своей интеллигентностью, внутренним и внешним достоинством, несуетливостью и основательностью в словах и манерах. Новый знакомый подробно расспросил Андрея о ходе его дел в издательстве, заметил, что такое удачное и перспективное начало выпадает далеко не каждому, а позднее, в разговоре с другом, отозвался об Андрее как о человеке «крепком и талантливом». А еще посоветовал непременно встретиться с назначенным ему редактором. Выполнить этот совет Андрею, увы, не удалось: бархатный сезон – не только у него отпускная пора.

Второй же эпизод касался провинциздатских баталий. Андрей захватил с собой черновик редзаключения на «Плешивый овраг», чтобы показать другу-критику. И тот, прочитавши, скептически почесал в затылке и резюмировал:

– Да, конечно, все тут правильно, все справедливо… Но стоит ли связываться со всей этой бандой? Не лучше ли найти обтекаемый вариант, чтобы не ставить под удар судьбу собственной книги – да и вообще свою судьбу в Провинциздате.

– Скорее всего, ты прав, – ответил тогда Андрей.

Но когда он, загорелый, взбодренный морем, надышавшийся крымскими ароматами, с ощущением восстановленных душевных сил, вернулся домой… первое, что он сделал перед возвращением на работу, – отпечатал на машинке беловой вариант редзаключения, а переступив на следующее утро порог редакции, положил самый отчетливый экземпляр на стол Камилы Павловны Лошаковой.

6

То ли заряд отпускной энергии действовал, то ли просто хрустальный октябрь так благотворно контрастировал с удручающим августовским зноем, но даже атмосфера в Провинциздате показалась Андрею не такой гнетущей.

Лошакова встретила его появление со сдержанной неприязнью; Трифотина – с подчеркнутой радостью; Туляковшин же только равнодушно кивнул, не отрываясь от своего дела.

Радость Трифотиной проявилась еще рельефнее, когда они в обеденный перерыв остались в редакции вдвоем. Неонилла Александровна торжественно доложила ему, что ей поручили работу над рукописью его книги.

– Какая шикарная проза! – воскликнула она. – Почти как у Федора Абрамова.

Почему-то, какие бы дифирамбы ни пела ему эта дама, Андрей всегда сомневался: искренни ли они? Конечно, как и любой автор, он «покупался» на похвалы им написанному, но даже с учетом такой слабины в полной мере Трифотиной не доверял. Больше заинтересовала его другая история, поведанная редактрисой. Оказывается, пока он отсутствовал, Лошакова задумала некую реорганизацию:

– Надо, говорит, оздоровить обстановку в коллективе. А для этого рассадить редакторов попарно: ее с Туляковшиным, а нас с вами, Андрей Леонидович. Ходила с этой идеей к директору. Тот, конечно, ее затюкал: как это – по другим редакциям, что ли, рассаживать? Кто ж на такое согласится? Так ничем и кончилось.