Провинциздат

Сказанное Трифотиной подтвердила и заведующая производственным отделом Ольга Петровна Грошева. Это была дама высокая и статная, несмотря на худобу; в овале лица прорисовывалось у нее нечто лошадиное, а во взгляде – что-то собачье, нет, не в ругательном, а в буквальном значении этого слова: похожее на то выражение, что можно увидеть у провинившейся собаки, заискивающей перед хозяином; а в общем она была довольно миловидной, хотя и несколько отцветшей. Рассказала она и о других любопытных событиях, его касающихся. Пока он был в отпуске, состоялось отчетно-перевыборное партийное собрание. Монахова попросила заменить ее на посту секретаря партбюро: в феврале ей исполняется семьдесят лет – и она решила, наконец, уйти на пенсию. Секретарем выбрали Неустоева. Кроме того, в повестке дня стоял вопрос о моральном климате в коллективе редакции детской и художественной литературы. Докладывала Викентьева. По ее словам, все дело в редакторе Амарине, который нарушает производственную дисциплину и – дословно: «просто терроризирует Камилу Павловну».

– Так что вы будьте начеку, Андрей Леонидович, – завершила Грошева и томно потупила взор. «Еще одна в союзницы набивается, что ли?» – не понял Андрей.

– А Викентьева-то какое отношение ко всему этому имеет? – вслух удивился он.

– Так она ж лучшая подруга Лошаковой, – объяснила Грошева. – К тому же ближайшая сотрудница Монаховой.

Раньше он почти не замечал Викентьевой – и ни разу не говорил с ней более или менее подробно. Разве что, припомнил, холодком болотным на него всегда веяло, когда она ощупывала его своим взглядом очковой змеи.

Итак, вырисовывалась следующая диспозиция: на его стороне два хлипких и, как он предполагал, не слишком надежных союзника: Сырнева и Грошева… кто еще?.. Трифотина?.. Что-то не верится. А на другой… не счесть врагов?.. Но не отступать же теперь, когда все уже определилось! Да и чем он рискует? Тоненькой книжицей? Мелочь в сравнении с той, что скоро выйдет там, в метрополии? Служебной карьерой? На черта она ему нужна!..

Сырнева, кстати, сообщила ему и еще одну занятную новость. С неделю назад в издательство вломился (именно этот глагол она употребила) Мартын Бекасов. Восстав, так сказать, из гроба, в который его загодя определили провинциздатские верхи, он навел на всех ужас, подобный тому, что вызывает шаровая молния.

– Входная дверь как будто взорвалась! – захлебываясь как всегда словами, с интонацией восторженного трепета рассказывала Сырнева. – Половицы тряслись, стекла дрожали… А как он орал, Андрей Леонидович, как орал! У меня аж внутри все похолодело. С директором чуть сердечный приступ не случился, Лошакова валерьянку пила, один Цибуля как истукан стоял. Только повторял все: «Да вы успокойтесь, Мартын Николаевич, вам же вредно волноваться…» Куда там, он от Цибули отмахнулся – и опять на директора: «Почему моей книги нет в плане? Что вы тут о себе возомнили! У меня о Самокрутове очерк в книге, меня сам ГПК поддерживал. Да один мой звонок – и всю вашу кодлу разгонят!..» Так и сказал, Андрей Леонидович: «всю вашу кодлу», – с придыханием повторила Вероника Сергеевна. – Они потом дня три в себя прийти не могли…

Вот это Мартын так Мартын! Выходец с того света! Стало быть, «утечка информации» так на него подействовала, что он и о болезни своей забыл… Ну, дай ему Бог здоровья!

7

Стопроцентное подтверждение рассказа Сырневой Андрей получил незамедлительно. Лошакова, определяя ему график работы до конца года, начала именно с бекасовской «Колоброди», буркнув в порядке примечания:

– Можете готовить к сдаче в набор своего подзащитного.

Андрей удовлетворенно кивнул – и тут же получил другого рода указание:

– А к декабрю должна быть закончена работа над рукописью Казорезова.

– Я же положил вам на стол редзаключение на эту рукопись. Она для издания непригодна.

– Это не редакторское заключение, а какая-то критическая статья! Вы у нас не критиком, а редактором работаете… – загудела на малых оборотах бормашина. – Вы получили указание от руководства – и будьте любезны выполнять!

– Если вы требуете от меня готовить к производству недоброкачественный товар, то, пожалуйста, дайте мне это ваше указание в письменном виде.

Лошакова метнулась к своему столу и через минуту вручила Андрею редакционный бланк, на котором значилось:

«Прошу сообщить дату сдачи в набор работы А. Казорезова «Плешивый овраг».

Андрей поморщился и ниже ответил:

Как следует из написанного мною редзаключения, работа А. Казорезова не может быть издана в силу недостаточных идейно-художественных достоинств и на основании распоряжения Главка. Прошу сообщить, какой работой ее заменить в декабрьском графике сдачи рукописей в набор.

Получив ответ, Лошакова бегло просмотрела его и, захватив с собой, покинула редакцию. Через несколько минут Андрея потребовал к себе директор.

– Андрей Леонидович, – без предисловий сухо начал дир. – Мы уже выясняли с вами насчет книги Казорезова. Она стоит в плане будущего года и должна выйти в соответствии с графиком.

– В моем редзаключении, – так же сухо ответил Андрей, – достаточно подробно проанализирована эта работа и сделан вывод о том, что она не пригодна для издания. То же самое было сказано в контрольной рецензии Главка.

– Если вы встали на путь нарушения трудовой дисциплины, придется передать эту работу другому редактору.

– Передавайте. Но я в любом случае дело так не оставлю.

– Камила Павловна, пожалуйста, возьмите у Андрея Леонидовича работу Казорезова.

– Хорошо, Никифор Данилович, – пролепетала Лошакова и встрепенулась по направлению к двери.

Андрей вышел вслед за ней, закрывая дверь, полуобернулся – и опять не смог определить, что же так яростно растирает ногой под столом непривычно возбужденный директор.

В редакции он молча отдал казорезовскую папку Лошаковой, сел за стол и в десять минут написал под копирку:

«Партийному бюро партийной организации

Провинцеградского книжного издательства

редактора редакции детской и художественной литературы

члена КПСС Амарина А. Л.

Докладная

Считаю необходимым поставить партийную организацию в известность о нижеследующем.

В начале 1985 года старшим редактором К. П. Лошаковой мне было поручено редактирование включенной в проект плана выпуска 1986 года рукописи А. З. Казорезова «Ломбард-1» объемом 20 учетно-издательских листов. Тогда же я узнал, что эта рукопись затребована Главком на контрольное рецензирование.

Ознакомившись с данной рукописью, я сообщил старшему редактору о низком идейно-художественном уровне представленных автором текстов и высказал мнение, что отправлять рукопись в таком виде в Главк нельзя, так как она будет забракована. Однако К. П. Лошакова с моим мнением не согласилась, а рукопись была отправлена на контрольное рецензирование. В результате издательством было получено письмо, подписанное начальником Главка И. Г. Горбатым (№ 06-2213-16/97 от 28.03.85), в котором содержалось распоряжение руководству издательства: «Рукопись из плана исключить, позицию считать резервной».

К тому времени, вопреки моему мнению, по настоянию К. П. Лошаковой рукопись А. З. Казорезова была включена в график сдачи рукописей в производственный отдел.

После получения вышеупомянутого письма начальника Главка А. З. Казорезов был ознакомлен с этим письмом и рецензией. Рукопись была ему возвращена.

Полагая, что распоряжение начальника Главка выполнено и рукопись А. З. Казорезова исключена из плана, я обратился к старшему редактору за разъяснением: какая рукопись вместо исключенной из плана будет поставлена в мой производственный график. Из ответа К. П. Лошаковой следовало, что издательство будет выпускать книгу А. З. Казорезова.

26 июля 1985 года А. З. Казорезов представил в издательство новую рукопись под названием «Плешивый овраг» объемом 19 авторских листов, в которой 9 листов составили тексты из забракованной рукописи, 10 листов – новые. Проанализировав рукопись, я пришел к выводу, что она, как и прежняя, к изданию непригодна по причине низкого идейно-художественного уровня. Поскольку старший редактор продолжала оказывать на меня давление с целью добиться моего согласия на издание недоброкачественной книги, 15 августа 1985 года я написал по этому поводу докладную главному редактору В. И. Цибуле (копия докладной прилагается). Спустя полтора месяца (8 октября) я получил от главного редактора устный ответ, из которого следовало, что издательство все равно выпустит в 1986 году книгу А. З. Казорезова.

После этого все вышеизложенное я довел до сведения директора издательства Н. С. Слепченко. Директор подтвердил, что книга А. З. Казорезова по-прежнему находится в плане выпуска на 1986 год.

Таким образом, в план выпуска 1986 года включена рукопись низкого идейно-художественного уровня, и сделано это в нарушение недвусмысленного распоряжения Главка.

Считая такой факт недопустимым, прошу партийное бюро вмешаться и воспрепятствовать грубому нарушению администрацией издательства исполнительской дисциплины, которое может привести к тиражированию текстов низкого идейно-художественного уровня, что особенно недопустимо сегодня – в свете повышенных требований партии к качеству выпускаемой продукции.

15 октября 1985 года. А.Л. Амарин.

Второй экземпляр Андрей спрятал в портфель, а первый, вместе с копией своего редзаключения, отнес в редакцию производственной и сельскохозяйственной литературы новому секретарю партбюро Тихону Тихоновичу Неустоеву.

Примерно через час в редакции появилась крайне взволнованная Монахова и ринулась к Андрееву столу.

– Андрей Леонидович, что вы нам принесли?! – по ее тону можно было предположить, что принесенное было если не бомбой замедленного действия, то, по крайней мере, чем-то омерзительно неприличным.

Андрей неторопливо поднялся с места и мирным дружелюбным голосом удивленно ответил:

– Да я вам, Зоя Ивановна, вроде бы ничего не приносил. Я написал докладную и отдал ее секретарю партбюро товарищу Неустоеву.

– А он передал мне!

– Зачем? – искренне удивился Андрей. – Вы ведь, кажется, уже не секретарь?

– Я член партбюро и председатель комиссии по контролю за деятельности администрации.

– Ну простите, этого я не знал. Тогда все правильно. Вот и проконтролируйте, пожалуйста. Выясните, почему администрация издательства не выполняет требований вышестоящей инстанции.

– Да что нам эта инстанция! – задыхаясь от возмущения, воскликнула она. – У нас свой апком есть!

– Ну, вам видней, как там одно с другим совмещается. Разбирайтесь сами. А у меня, простите, есть дела и поважней.

Монахова набрала воздуха, чтобы сказать что-то еще, но, вероятно, не нашла подходящих слов и рванулась обратно к двери.

После ее ухода в редакции установилась тишина, которую принято называть предгрозовой.

8

Тем не менее на следующее утро ничто не обещало скандала. Напротив, началось оно с неординарных развлечений. Ткнувшись в свою редакцию, Андрей обнаружил, что дверь заперта. Странно. Никого еще нет, что ли? Ключа за стеклом на щите тоже не было. Он сунулся с вопросом к секретарше Марусе – та, загадочно улыбаясь, шепнула:

– Погуляйте пока. Там у вас Неонилла Александровна с прокурором уединились…

Вот оно как! Выходит, не зря Бобчинский на что-то намекал… И Кречетова с самого лета не появлялась в Провинциздате. Неужели и впрямь слухи о вымогательстве взятки подтвердились и Трифотину решили взять за жабры?..

Вскоре, однако, замок щелкнул и дверь выпустила плюгавенького человечка, который смущенно кланялся, целуя через порог ручку Неониллы Александровны, а та, тоже как бы смущенная, но на самом деле, скорее, приятно-возбужденная, произносила что-то радостно-невразумительное, по обыкновению звонко причмокивая. Тут к плюгавенькому человечку с двух сторон подбежали директор и главный редактор, не менее приятно-возбужденные, чем вышедшая в коридор парочка, подхватили его под руки, стали зазывать каждый в свой кабинет, но тот, любезно расшаркиваясь, отнекивался, ссылался на занятость, и только повторял как заведенный: «Спасибо, спасибо, спасибо...»

Смысл этой сцены оставался Андрею непонятен до тех пор, пока его не просветила всезнающая Сырнева. Прокурор-то оказался не просто прокурором, а еще и руководителем народного хора ветеранов, составителем сборника песен «Куда течет Подон», гранки которого вчера только поступили из типографии. Так что посетил Трифотину не грозный блюститель закона, а скромный начинающий автор, впервые в жизни выпускающий собственную книгу.

«Ну и ну!» – сказал сам себе Андрей, выходя из производственного отдела в приемную. На столе секретарши он увидел толстенную посылку, обшитую мешковиной, на которой бросалась в глаза надпись: «Ценность – 400 рублей». Обратный адрес был местный. «Не слабо, – подумал он, – вместо того чтоб привезти самому или с кем-нибудь передать, ежели вдруг инвалид, – угрохать столько денег на пересылку…»

Он рассказал о посылке Туляковшину – тот пошел посмотрел, и у него аж глаза заблестели коллекционерской страстью от предвкушения какого-нибудь необычного графоманского опуса.

Когда через несколько минут содержимое посылки легло на стол к главному, тот, видимо, был потрясен увиденным, потому что собственноручно и сразу же принес ее Туляковшину (Лошакова с утра секретничала в монаховской келье), а он поделился «лакомством» с Андреем.

Это и в самом деле было зрелище! Два толстенных самодельных фолианта листов по пятьсот каждый представляли собой не первый и второй экземпляры рукописи, как предположили Туляковшин с Андреем поначалу, а два тома.

На титульном листе первого каллиграфически выведено было разноцветными фломастерами:

О ЛЮБВИ ЛЮБАВЫ И ИВАШКИ

Лирико-исторический роман-легенда

Следующая страница содержала три посвящения:

XXVII съезду КПСС

Международному фестивалю молодежи

40-летию Организации Объединенных Наций

Дальше следовало три страницы с тремя ксерокопированными портретами. Подписи уведомляли, что первый из них изображает автора, два других – центральных героев романа.

В первой главе идиллическая пастораль влюбленной пары древних русичей (в наиболее лирических местах некоторые строки, – вероятно, чересчур, по мнению автора, откровенные, – были старательно замазаны белилами) сметалась нежданным татарским нашествием, после чего Любава попадала в полон, а Ивашка отправлялся вызволять ее оттуда. Затем действие, как можно было определить на беглый взгляд, развивалось параллельно: странствия Ивашки и страдания Любавы в плену, причем композиционные приемы автора по новаторству были, пожалуй, ни с чем не сравнимы, во всяком случае прежде Андрей не встречал ничего даже отдаленно похожего. Герой, например, попадал в древнюю Болгарию – действие прерывалось, следовала энциклопедическая справка об этой стране, сопровождаемая рекламными фото из журнала «Вокруг света», которые сменялись вырезками из научных и популярных изданий, всесторонне освещающими прошлое и настоящее дружественной страны, и занимала эта информация страниц этак пятьдесят.

Героиня тем временем, тоскуя по возлюбленному, вела нескончаемые беседы со своей товаркой по несчастью: чтобы утешить друг друга, они рассказывали былины, каждая из которых приводилась полностью и, естественно, тоже занимала десяток-дюжину страниц…

Нельзя сказать, что перелистывание этого рукотворного шедевра очень уж развеселило Андрея – скорее, просто развлекло, но он расслабился и, когда его, прервав забаву, вызвали к главному, никак не готов был увидеть там Казорезова, а тем паче объясняться с ним, и даже непроизвольно вздрогнул. Может быть, это не заметили со стороны, даже наверняка не заметили, потому что в последние месяцы, даже расслабляясь, он кое-какие пружинки держал на взводе, но как бы там ни было, заметили этот вздрог другие или нет, Андрей все-таки растерялся и, не имея заранее подготовленной линии поведения, вынужден был импровизировать на ходу. Он вопросительно взглянул на Цибулю, но тот не выдал никакой преамбулы, а Казорезов сразу пошел в атаку:

– Где редзаключение!? Я узнаю, что редзаключение на мою книгу гуляет по Провинциздату, ходят всякие слухи, а меня водят за нос! Я требую дать мне редзаключение! – с каждым выкриком Анемподист возбуждался все больше и на последних словах верещал, будто его начинали резать. И чем сильнее ярился Казорезов, тем спокойнее становился Андрей. Теперь он знал, как себя вести.

– Вы меня вызывали, Василий Иванович? – мимо распаленного Анемподиста, спокойно, словно происходящее его не касалось, спросил Андрей.

– Я на вас доброжелательно рецензию писал, – продолжал взвинчивать тон Казорезов, – я вам помочь хотел, как молодому литератору, а вы мне теперь мстите!..

Хотя Андрей и отметил боковой извилиной искаженную логику последнего высказывания (как это – мстить за доброжелательность?), он, все так же глядя мимо Анемподиста, досадливо поморщился и деловым, озабоченным тоном заявил:

– Василий Иванович, если у вас ко мне дело, так говорите поживее, а то мне недосуг выслушивать тут чужие истерики.

Сидящая у стены Лошакова застыла с открытым ртом, Казорезов осекся, а Цибуля голосом робота, у которого иссякает питание, процедил:

– Андрей Леонидович, дайте нам, пожалуйста, редзаключение на рукопись Анемподиста Захаровича.

Стоя вполоборота в дверях, Андрей бросил:

– Оно у секретаря партбюро, насколько мне известно, – и размеренным шагом отправился к себе.

Через несколько минут по коридору разнесся многоногий топот, верещанье Казорезова, но более спокойное, и в ответ ему оправдывающееся мямленье Тих-Тиха, потом шаги с ускорением к выходу, хлопанье деревянной створки, взвизг в тоне угрозы с лестницы и завершающий чугунный удар нижней двери.

9

Дома Андрея ждало письмо из столичного издательства. Он распечатал конверт со смешанным чувством тревоги и надежды…

Писал редактор, тот самый, с кем ему не довелось познакомиться в сентябре. Почерк корявый, но кое-как разобрать можно…

«В Ваших новых вещах не увидел ничего кроме литературной грамотности…»

«Вы страдаете пороком многих начинающих – скорописанием…»

«Считаем Вас перспективным автором, но нужно посидеть еще годик, написать что-нибудь новенькое…»

Он перечитал раз, другой, третий… Смысл не менялся. Неведомый ему редактор без всяких доводов – разве что у них там начинающим полагается быть малограмотными?.. – отверг его новые вещи, которые Андрей считал главными и лучшими в будущей книге.

Такого удара он не предвидел.

Глава восьмая. Документы

ОТ АВТОРА

Приведенные ниже документы (за исключением, естественно, первого) попали на глаза Андрею через годы после описываемых событий. А в то время, которое в них отражено, он знал об их существовании лишь понаслышке. Для удобства читателя, чтобы ему не теряться в догадках о подоплеке последующих перипетий, воспроизвожу эти документы в отдельной главе, полностью сохраняя стилистику и правописание подлинников.

1

РЕДАКТОРСКОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ

на рукопись А. Казорезова «Плешивый овраг».

Повести и рассказы

(общий объем – 19 авторских листов)

В рукопись А. Казорезова, представленную после доработки в соответствии с рецензией Главка, включены две повести («Судьба водовоза» и «Тайна затонувшей субмарины») и двенадцать рассказов. Большая часть представленных текстов уже тиражировалась Провинциздатом. Следовательно, А. Казорезов по сути дела собирается переиздать старые свои произведения с добавлением нескольких новых рассказов.

В повести «Судьба водовоза» рассказ ведется от лица главного героя по фамилии Макухин (профессия – плотник, отчество – Терентьевич, имя и возраст не обозначены). В предисловии раскрывается общий замысел автора: «…рассказать о людях одного колхоза, вернее – одной полеводческой бригады… Только заранее говорю, – предупреждает автор, – это не повесть с непременным сюжетом и сквозным действием. В каждой новелле свои события со своими главными и второстепенными действующими лицами».

Памятуя о хрестоматийном пушкинском завете судить художника по законам, им самим над собой признанным, уточним детали авторского замысла:

а) изобразить характеры жителей современного села;

б) установка на повествование о конкретных делах;

в) отсутствие сюжета и сквозного действия;

г) событийная завершенность каждой новеллы, из которых складывается повесть.

Попробуем определить: о каких же сюжетно завершенных в каждой новелле событиях идет речь.

В первой главе бригадир комплексной бригады Хлыстов предлагает Макухину стать водовозом. Во второй главе Макухин помогает кузнецу Лубянкину ремонтировать водовозку. В третьей – получает на конюшне лошадей, в четвертой – везет воду на птицеферму; в пятой – сажает на грядке тюльпаны. В главах с шестой по девятую – возит воду, в десятой – работает ночью на току; в одиннадцатой – посещает сторожа на бахче, в двенадцатой, – рискуя жизнью, тушит пожар на колхозном поле; в тринадцатой – участвует в празднике по случаю окончания полевых работ, и, наконец, в заключительной, четырнадцатой, – помогает ставить памятник героям гражданской войны, после чего возвращает лошадей на конюшню.

Как сказано в рецензии Главка: «… метод построения подобных произведений ясен. Без героического тушения пожара на колхозном поле они обойтись не могут».

Отметим также, что оказывается несправедливой авторская оговорка об отсутствии сюжета и сквозного действия. Сюжет, как мы видим, имеется, равно как и сквозная фигура героя-рассказчика, который, работая водовозом, встречается с разными людьми.

Но вот прием повествования от первого лица используется некорректно. Этот прием предполагает изображение людей и событий, с которыми рассказчик соприкасается непосредственно. Но уже во второй главе повествовательная логика нарушается.

Макухин и кузнец Востряков ремонтируют водовозку. Неожиданно рассказчик сообщает: «Почему-то вдруг вспомнилось (sic!) мне первый день его появления в кузнице». И затем следует подробный рассказ о том, как Востряков начинал осваивать свою профессию. Когда это было? Неизвестно. Откуда об этом знает рассказчик? Объяснений нет. То есть повествователь уходит в сторону, а за него излагает сам автор.

Дальше – больше. В третьей главе живописуется любовная история Игната Осинова и Натальи Курочкиной. Откуда ее подробности вплоть до мелочей и переживаний участников стали известны рассказчику?

В восьмой главе сначала дается подробный полилог собравшихся на току колхозников. После двух страниц их разговоров рассказчик как ни в чем не бывало сообщает: «Тут и я приехал». Тогда откуда ж ему дословно известно, что говорили до его приезда? Примеры таких несообразностей можно продолжить.

Часто автору недостает логики и в повествовании, и в поведении персонажей.

В первой главе рассказчик сообщает, что его (плотника) назначают водовозом. Почему? Вот как это объясняет бригадир Хлыстов: «…без водовоза нам, Макухин, не обойтись… Вода нужна для питья людям, и для варева. На птицеферму надо ее возить». Неужели Макухин сам не знает, для чего нужна вода? И почему плотник менее необходим бригаде, чем водовоз?

Бригадир говорит Макухину: «Сегодня никуда не езжай, накорми лошадей, а завтра отвезешь на птицеферму воду». Выходит, завтра их кормить уже не нужно? И кто сегодня повезет воду на птицеферму?

«Евдокимов шел, наклонясь вперед, чтоб не терять вертикальность». Что ж это за наклонная вертикаль такая?

«Где объявится кукушонок, другим птицам несдобровать, всех из гнезда выбросит. А который останется – пропадет с голоду». Так ведь если всех выбросит – кто ж тогда останется?

Или совсем уж загадочное сообщение: «Из кустов вышел безногий Аким». На чем же он вышел? На руках?

Как тут не вспомнить предупреждение классика: «Слова коварны и часто выражают не то, что хотел сказать автор».

Примеры нарушения повествовательной, да и обычной житейской логики можно продолжать и продолжать…

Пейзажная зарисовка: «И вот уже в чистом небе показалось первое еще легкое, но уже настоящее весеннее облачко – высокое, кисейное, какие часто бывают в ясные дни ранней осени». Так весеннее облачко или осеннее?

Портретная характеристика: «Хлыстов блистал сорочкой первой свежести, тянулся ввысь стройностью линий отутюженных брюк…». Завидная опрятность! Вот только как это все представить читателю? Брюки на голову надеты?

Евдокимов страдает: его Ирина вышла замуж за другого. Когда новый муж ее бросил, она говорит Евдокимову: «Но только знай, что я была замужем». Но ведь он и так прекрасно об этом знает, так же как и читатели.

Тот же Евдокимов говорит Макухину по поводу лошадей: «Наверно, думаешь, что я дал их тебе нарочно? Нет, не нарочно. Знал я, что ты их вЫходишь». Так это ж и значит нарочно, т. е. с определенной целью!

«Чувствует себя счастливым далеко не каждый человек, а лишь тот, кто нашел свою половину – друга или любимого, а еще лучше и того и другого». Тут и комментариев не требуется.

Подобные примеры можно множить и множить.

Таким образом, ни одна из задач, поставленных перед собой автором в предисловии, не выполнена. В изображении людей и событий нет конкретики, опреде-ленности, сколько-нибудь заметной логики. Происходящее оказывается чаще всего никак не мотивированным и не понятным читателю.

Пытаясь рассказать о людях современного села и их делах, автор даже не упоминает о реальных проблемах сегодняшнего дня. Ему не удалось создать ни одного живого, полнокровного характера, зримо обозначить узнаваемые приметы нашего времени.

Соответствует содержательной стороне рукописи и ее стилистический уровень. Язык автора характеризуется обилием безграмотных оборотов, которые сочетаются с омертвевшими штампами и книжными красивостями, давно утратившими какую-либо информативность. Так, скажем, для передачи мимики, эмоционального состояния персонажей автор пользуется готовыми словесными блоками, встречающимися настолько часто, что не составляет особого труда провести их простейшую классификацию. Цитаты даются с абзаца и без кавычек.

Улыбка

На его широкоскулом лице с приплюснутым носом сияла добродушная улыбка.

На его лице засияла тихая улыбка.

Его лицо расплылось довольной улыбкой.

Засветилось лицо счастливой улыбкой.

На его бледном лице до смешного выглядела наивная улыбка.

Сказал со светлой улыбкой.

Ирина вдруг погасила улыбку.

Женщины, погасив улыбку, посмотрели на него.

Взгляд

Его сосредоточенный взор заметно светлел.

Голос был строг, однако глаза смеялись.

Глядел на всех сиявшими глазами.

Глаза засветились радостью.

Улыбчиво взглянул в глаза.

Как завороженный глядел на него со сморщенным носом.

Посмотрел мне в глаза с открытым выражением лица.

С открытым выражением на румяном лице.

Прелестным нарядом она манила взор.

Долго ел их колючими глазами староста.

Степан ел Ивана колючими глазами.

Стрельнула колючими глазами молодица.

Она сидела в конце стола с гордой осанкой и каким-то равнодушно-надменным выражением лица, стреляла карими глазами в говоривших. Я нацеленно поглядел на нее с застенчивой улыбкой на губах.

Взглянула на меня с таким ледяным равнодушием и презрительным высокомерием.

Радость

Радостно запрыгало у Митрохина сердце.

У него радостно прыгало сердце.

У них было на душе как нельзя радостно.

Сладкая радость так и пронизала Виктора.

Обошел вокруг, радуясь своему чуду, и пошел домой с приятной думой.

Слезы, грусть, гнев и др.

У Веры защемили от слез глаза.

Его самого давили слезы, а на душе было так больно, чего никогда еще не испытывал.

Мысли Веры, словно разогнавшись, катились своей горькой дорогой.

Как ни злился в душе Виктор, а горькая правда брала свое.

Закричал от душевной боли.

Тогда я, как бы доказать свое присутствие, крикнул с душевной болью.

От боли в сердце задергались щеки.

Повысила плачевный голос.

У Витьки так и загорело в груди.

Расхлебывать заваренное дело.

Видел и чувствовал неловкость.

Почувствовал к своей Любушке чувство неполноценности.

Весь немел от любви.

Витька не внял внимания.

Заразился рыбной ловлей.

Первая езда на тракторе, как первая любовь, навсегда запала ему в душу.

Процитированные примеры не являются какими-то частными огрехами, устранимыми в процессе редактирования, – они органически присущи авторской манере.

Все сказанное выше наглядно подтверждается и при анализе повести «Тайна затонувшей субмарины». По замыслу это приключенческая повесть, адресованная в первую очередь молодому читателю. Поскольку в произведениях такого жанра важную роль играет сюжет, обратимся прежде всего к событийной основе повести. Если выстроить действие в естественной последовательности, получится следующее.

В последние месяцы Великой Отечественной войны у побережья нынешней Калининградской области затонула гитлеровская подводная лодка. На ее борту находилась карта-схема подземных хранилищ, где были спрятаны фрагменты знаменитой Янтарной комнаты. Легенда о затонувшей субмарине жива в памяти местных жителей, и разыскать ее пытается группа юных водолазов из кружка, руководимого опытным подводником Матвеем Гамаюновым. В то же время за хранящимися на подводной лодке документами охотится агент ЦРУ с тройной фамилией: Флейшман-Браун-Куропаткин. Какое из этих имен подлинное, читателю узнать не доведется, последнее же – псевдоним, под которым он ведет шпионскую деятельность на советской территории. Ему в помощь туда же засылают еще двух агентов для захвата документов с затонувшего корабля. В поединке чекистов с диверсантами наши, разумеется, выходят победителями. Агенты схвачены. Документы попадают по назначению. Юные водолазы удостаиваются высоких правительственных наград.

Уже из этого беглого пересказа видно, что сюжет строится на увлекательной интриге, позволяющей создать динамичное повествование. Удается ли это автору?

Нет сомнения, что в построении занимательного сюжета автору не обойтись без фантазии, вымысла, известной доли условности. Однако условность эта не должна выходить за определенные рамки, противоречить историческим фактам, жизненной достоверности, логике и здравому смыслу. Другими словами, знакомясь с вымышленными автором событиями, читатель ни на минуту не должен усомниться в том, что они могли произойти в действительности. И если с этих позиций вникнуть в содержание повести, обнаружится немало деталей, в правдоподобие которых поверить трудно. Недостаточно мотивированы некоторые узловые моменты в развитии сюжета.

Для читателя остается загадкой, каким образом вражеской разведке становится известно о поисках, предпринятых юными водолазами. Во многом условна обстановка, в которой развивается действие. Она характеризуется пространственно-временной неопределенностью. Время действия не обозначено ни датами, ни реалиями. И опять, как и в случае с повестью «Судьба водовоза», приходится говорить о нарушениях элементарной логики и здравого смысла. Так, агент ЦРУ Фельдман (он же Смит и Федоров) размышляет о путях бегства из советской страны и приходит к такому решению: «А что если стремительно рвануть наоборот – в глубь страны? И уже где-то там у черта на куличках перейти границу? Этим маневром он крепко обескуражит чекистов…» Думаю, что Фельдман-Смит-Федоров обескуражит не только чекистов, но и читателя, которому трудновато будет представить, что можно пересечь границу, направившись «в глубь страны».

При чтении повести бросается в глаза и режет слух неестественность прямой речи персонажей. Такое впечатление складывается, в частности, потому, что автор не указывает, на каком языке говорят герои. Иногда, впрочем, он вспоминает об иноземном происхождении диверсантов. Видимо, поэтому в их речь вкрапливаются иноязычные слова, что приводит к появлению образцов макаронического стиля:

«– Мерси… – язвительно вздохнул Браун. – Завтра в шесть. О-кей…»

Любопытно, что подобным стилем изъясняются и наши соотечественники: «Хэлло, бабуся!», «Адью, фройляйн! Привет драной кошке».

Майкл отзывается о девушке, не пришедшей к нему на свидание:

«– Здоровую подложила свинью, свинья! Хорошо, что пост-фактум…»

Такая повышенная экспрессивность повествования сочетается с красивостями и штампами, с выражениями стилистически небезупречными, смысл которых маловразумителен. Приведем лишь некоторые примеры.

Всевозможные шевелюры от абсолютной лысины до пышной копны волос.

Полковник Рюмин был ветераном милиции Приморска. Еще в войну лежал здесь в госпитале – да так и остался».

Кто бросил этот раскаленный уголь на его сердце (говорится о непогашенном окурке. – А. А.)?

Глаза Аллы мгновенно позеленели.

Гитлеровцы позеленели от ярости.

В позеленевших глазах ее накипали слезы.

Алла взорвалась… угасла... отвернулась…

Юный диверсант крепко нагадил как наступающим частям, так и всему советскому народу.

Но особенно неестественными, изначально пародийными выглядят под пером автора сцены в бункере Гитлера. Привожу без кавычек и комментариев образчики:

Собралась вся знать. На столы был подан коньяк, награбленный в оккупированных странах Европы.

– Слушайте, Геринг, перестаньте спать на совещании.

– Мой фюрер, я размышляю.

– А почему храпишь?

– Мой фюрер, чтобы не мешали размышлять.

– Ева, иди не бойся, иди смело, он тебя не укусит: у него нет зубов, а вместо зубов – протезы, и все из золота.

– Ну как, красота Европы? – так шеф называл Еву.

– Да ничего, только мусолит, как старый кобель, обгрызая кость.

Ну и, наконец, подкупает свежестью и оригинальностью финальная фраза повести: «Жизнь бодро шагала в свое светлое мирное завтра».

Все сказанное о повестях автора в полной мере можно отнести и к включенным в рукопись рассказам.

Подведем итоги. Как видно из проведенного анализа, А. Казорезов представил в издательство рукопись, уровень которой определяется вторичностью, жизненной недостоверностью, низким качеством письма. Издавать такую рукопись не только нецелесообразно, но и недопустимо в свете требований сегодняшнего дня к качеству выпускаемой продукции. Рукопись должна быть отклонена и возвращена автору.

Редактор А. Л. Амарин

2.10.85 г.

2

Председателю

Провинцеградской краевой писательской организации

т. Бледенко П. В.

Слепченко, Цибуле, Лошаковой

члена Союза писателей Казорезова А. З.

Заявление

Получив редакторское заключение редактора детской и художественной литературы Амарина А. Л. на мою включенную в план юбилейную книгу, выражаю свой возмущенный протест и заявляю нижеследующее:

Развернутое редакторское заключение Амарина А. Л. написано с злобным нахрапом с целью уничтожить и дискредитировать все мной написанное за двадцать лет упорной работы. Тем самым редактор Амарин А. Л. решил отомстить мне за то, что я написал доброжелательную рецензию на рукопись его книги.

Считаю, что при таких отношениях редактор не может продолжать редактирование редактуры моей книги.

Я сам более десяти лет проработал редактором в журнале «Подон», но никогда не сталкивался с таким агрессивным поведением со стороны молодого автора по отношению к старшим товарищам, обросшим авторитетом и чьи произведения уже вошли в весомый фонд подонской литературы.

Налицо также бессовестное злоупотребление служебным положением, когда редактор уничтожает профессионального писателя, чтобы разгрести место в издательском плане для своей сырой пока и требующей серьезной доработки книжки. Злоупотребление проявилось также в том, что редактор, не показав автору редзаключения, самовольно передал его для разбирательства в партийное бюро Провинциздата.

Из всего вышесказанного можно видеть о том, что Амарин А. Л. не соответствует должности редактора и не имеет права вести работу по работе с произведениями подонских авторов.

О моем заявлении я обязан поставить в известность высоких инстанций.

29.10.1985 А.З. Казорезов.

3

ПРОТОКОЛ № 13

заседания правления

Провинцеградской краевой писательской организации

ПРИСУТСТВОВАЛИ: Бледенко П. В., Индюков А. М., Кречетова И. С., Крийва С. И., Мокрогузенко Г. Н., Мурый Н. П., Суицидов М. А., Хрящиков И. А., Шмурдяков И. В.

Повестка дня:

О заявлении члена Союза писателей А. З. Казорезова по поводу протеста на редакционное заключение на его книгу редактора Провинциздата А. Амарина.

СЛУШАЛИ: информацию П. В. Бледенко, который после информации зачитал заявление писателя А. З. Казорезова. Затем было зачитано редакторское заключение т. Амарина А.

ВЫСТУПИЛИ: директор Провинциздата т. Слепченко Н. Д., старший редактор редакции детской и художественной литературы Провинциздата т. Лошакова К. П. Они рассказали о недостойном поведении т. Амарина А. Л. при работе над рукописями писателей А. Скрипника, А. Казорезова, В. Жмуделя, о его агрессивных требованиях издать собственную книгу.

ВЫСТУПЛЕНИЯ ЧЛЕНОВ ПРАВЛЕНИЯ:

А.М. Индюков: Я хочу сказать прямо. Мы разбираем дело небывалое в истории нашей писательской организации! Кто такой этот Амарин? Как он попал на работу редактором? Это авантюрист и хулиган, склочник и рвач. Мне известно, что он буквально терроризирует редактора Лошакову. Мы не можем такого позволить. Лошакова – редактор высококвалифицированный, уважаемый всеми писателями, много делающий для нашей писательской организации. И я хочу задать вопрос прямо директору. Как вы могли принять на работу такого грубого и малограмотного редактора? Писатели не могут работать с такими с позволения сказать редакторами. Мы настоятельно рекомендуем директору издательства незамедлительно убрать т. Амарина с редакторского кресла. А книгу Казорезова издать необходимо в срок.

И.С. Кречетова: Я согласна с высказываниями т. Бледенко и т. Индюкова. Я считаю, что у молодых литераторов надо воспитывать чувство почтительности по отношению к творчеству старших коллег. Как редактор и человек т. Амарин позволил себе нетактичные высказывания в их адрес. И еще хочу добавить, что такие непозволительные оценки творчества старших товарищей присущи не только т. Амарину, но и другим молодым литераторам. Этого допускать нельзя.

С. И. Крийва: Откуда вообще взялся этот т. Амарин? Что он написал заметного? Поведение т. Амарина показывает его как карьериста и склочника, злостно использующего свое служебное положение для активного проталкивания в печать своей ничтожной книжонки. Издательство допустило грубую политическую ошибку, что приняло на работу такого безграмотного человека. У т. Амарина нет никаких прав работать редактором, таких людей необходимо гнать с работы. Особое возмущение у нас вызывают его нападки дискредитировать старшего редактора Лошакову. Мы обязаны защитить честь и достоинство т. Лошаковой и требуем убрать т. Амарина из Провинциздата. А также потребовать, чтобы книга А. Казорезова обязательно вышла согласно утвержденного плана.

Н.П. Мурый: Что же это происходит, товарищи? Мы проявляем к моло-дому автору т. Амарину доброжелательное отношение, а он нас всех дискредитиру-ет. Что это за редакторское заключение нам сейчас зачитали? Оно совершенно не-профессиональное. Взяты произвольные примеры из рукописи, и на их основании уничтожается все творчество нашего уважаемого коллеги. Я считаю, что такому редактору не место в Провинциздате, заслуженно пользующемся репутацией профессионального отношения к писателям. Доверять такому редактору мы не можем.

М.А. Суицидов: Моему возмущению нет границ. Я хочу спросить директора Провинциздата: что же это у вас за дисциплина, если рядовой редактор позволяет себя так вести? Получается, что у вас командует не директор, а всех учит как жить т. Амарин? Но это же совершенно безграмотный человек. Что за нелепую пи-санину нам тут зачитывали! И это можно назвать редакторским заключением? А на защиту т. Лошаковой мы все должны встать как один. Надо оградить ее от развя-занного против нее т. Амариным террора. Книгу А. Казорезова необходимо немедленно передать другому редактору, чтобы она вышла в соответствии с утвержденным нами планом.

И.А. Хрящиков: Я присоединяюсь к мнению моих товарищей. Мы не можем позволить, чтобы складывающиеся десятилетиями отношения между Провинциздатом и нашей писательской организацией были порушены таким незрелым авантюристом как т. Амарин. Особое возмущение вызывает злобная травля, которой он подвергает многоуважаемого редактора т. Лошакову. Согласен, что нужно поручить редактирование книги А. Казорезова квалифицированному редактору.

Ответственный секретарь правления Шмурдяков.

Решение

Правления Провинцеградской

краевой писательской

организации от 31 октября 1985 г.

СЛУШАЛИ: Заявление члена Союза писателей Казорезова А. З. по по-воду протеста на редакционное заключение на его книгу редактора Провинциздата т. А. Амарина.

ПОСТАНОВИЛИ:

1. Правление оставляет в силе решение о выпуске книги писателя А. З. Казоре-зова в связи с его юбилеем и просит директора издательства т. Слепченко Н. Д. принять к сведению мнение писательской организации при осуществлении плана выпуска художественной литературы в будущем году.

2. Правление выражает единодушное недоверие редактору издательства т. А. Л. Амарину, беспардонные действия которого и его редакционное заключение на рукопись члена Союза писателей писателя А. З. Казорезова выказывает его несостоятельные бездоказательные грубые высказывания, отсутствие профессиональной подготовки, агрессивное и необъективное отношение к автору. Правление предлагает т. Слепченко Н. Д. отстранить работника издательства т. Амарина А. Л. от работы с рукописью писателя А. З. Казорезова и передать ее другому объективному и квалифицированному редактору. Правление отмечает также, что т. Амарин А. Л. допускал оскорбительные высказывания в адрес творчества т. Скрипника А. и других видных писателей. В связи с этим правление настоятельно рекомендует администрации Провинциздата в кратчайшие сроки решить вопрос о несоответствии т. Амарина А. Л. занимаемой должности.

3. Правление выражает свою всестороннюю поддержку старшему редактору редакции детской и художественной литературы т. Лошаковой К. П., отмечая ее высокую квалификацию, принципиальность, объективность, постоянный творческий контакт с авторами. Правление единодушно выступает в защиту т. Лошаковой К. П. и просит администрацию Провинциздата не допустить ее дискриминации со стороны т. Амарина А. Л., поставить заслон развязанному им настоящему террору, направленному на злобное запугивание всеми нами уважаемого работника, обладающей множеством заслуг перед писательской организацией Провинциздата.

Глава девятая. Зимние перипетии

1

Андрей ничего не знал о закулисных событиях, известных читателю из предыдущей главы, но если бы и знал, они вряд ли зацепили бы его сознание. Письмо незнакомого столичного редактора настолько выбило его из колеи, что все прочие раздражители не воспринимались и бои местного значения отодвинулись на задний план.

Почему, почему так все переменилось в отношении к нему у благосклонных до сей поры издателей? Кто такой одним небрежным махом зачеркнул его новые тексты, которые сам он считал лучшими в будущей книге?..

Теряясь в догадках, он отправил растерянное письмо другу-критику, надеясь, что тот сможет хоть что-то ему объяснить.

Всего через неделю пришел ответ. Друг рассказал о возникших на пути Андрея препятствиях Анатолию. Тот по собственной инициативе вызвался навести справки в издательстве. По словам Анатолия, все не так драматично, как представилось Андрею. Редактор, недавно занявший это место, реально хочет выпускать Андрееву книгу. Новые рассказы ему не понравились, но узнав, что автором интересуется сам Анатолий, он предложил ему отрецензировать их, и ежели мнение рецензента окажется благоприятным, то готов изменить свое.

А еще через неделю Анатолий прислал письмо Андрею – доброе, заботливое, обнадеживающее. Он писал, что прочитал его рукопись, в том числе и новые рассказы, их требуется слегка «дотянуть», как он выразился, – и тогда все пойдет. Тут же следовали емкие и дельные советы по «дотягиванию», которое не требовало коренных изменений и долгих сроков.

Письмо Анатолия зарядило Андрея рабочим энтузиазмом. Он махнул рукой на все прочие дела и с пылом погрузился в собственную прозу. Работалось легко еще и потому, что Анатолий уловил в его рассказах те линии, которые он и сам считал недопроявленными, когда торопился успеть до отпуска закончить все, и сейчас ему не приходилось ломать себя и насиловать, потакая чужим прихотям, а нужно было лишь довести до совершенства собственные не до конца реализованные задумки.

Он уложился в две недели, отправил написанное чудом найденному заступнику и… вернулся в окружающий мир…

А в нем, оказывается, уже незаметно обосновалась зима…

2

За год с лишним пребывания в Провинциздате Андрей более или менее освоил основные технологические приемы редакторской работы. А вот обширную документацию, сопровождающую все этапы производственного процесса, изучил далеко не в полной мере. Документации этой скапливалось немеряно. Оставим в стороне всякие графики, планы, нормозадания и т. п. Не будем останавливаться даже на самых увлекательных, архивных документах, что хранились в толстенных коленкоровых папках, маркированных по алфавиту. (Хотя они-то заслуживают внимания: это был свод редзаключений, рецензий и прочей писанины, касающейся представленных в издательство рукописей; изучая на редком досуге пожелтевшие, в следах тараканьей жизнедеятельности странички, Андрей с удивлением узнал, что и до него, десятилетия назад, находились редакторы, пытавшиеся воспрепятствовать серости и бездарности атакующих Провинциздат авторов, в том числе и самых ныне именитых – того же Бледенки; но, судя по нынешнему положению, ничего у добросовестных предшественников не выклевывалось: бюрократическая контора по производству макулатуры работала бесперебойно.)

Сосредоточим внимание лишь на одной небольшого формата конторской книжице, которая называлась «Журнал учета авторских договоров».

Но прежде чем обратиться к ней, раскроем важную статью бюджета редактора, игравшую бодрящую роль в оплате его пыльного труда.

Помимо ежемесячной зарплаты, квартальных и годовых премий, редактор имел право раз в год выступить в качестве так называемого составителя. Эта работа приравнивалась к авторской, хотя и оплачивалась по более низким, чем за оригинальные произведения, расценкам, ибо составитель создавал новую книгу из уже существующих произведений. Например, коллективный сборник молодых прозаиков, в котором Трифотина напечатала рассказ Андрея. Соорудить такой сборник – дело довольно трудоемкое: отобрать из множества претендентов подходящих, скомпоновать их тексты в едином тематическом русле. Другое дело – когда сборник готовился из уже проверенных, так сказать, временем ингредиентов. Тут работа требовалась чисто механическая: посредством клея и ножниц. И Андрею досталась именно такая: для серии «Школьная библиотека» – малюхонькая брошюрка из трех рассказов Станюковича, объемом всего-навсего три печатных листа. (Разъясним в скобках для непосвященных. Печатный лист – это единица измерения текста, насчитывающая сорок тысяч печатных знаков, к последним же относится любой типографский значок – буква, цифра, знак препинания, а также пробел между словами. В описываемую докомпьютерную эру печатный лист умещался приблизительно на 22–23 машинописных страницах.)

В оценке редакторского труда главным был тот же показатель, что и для сочинителей, – валовый. Ежемесячное нормозадание составляло 7 печатных листов поэзии, либо 9 листов оригинальной (в смысле не печатавшейся ранее) прозы, либо 15 листов переизданий. За выполнение этой нормы редактор получал зарплату. Составление же оказывалось приработком – и немалым, когда книга имела солидный объем. Трехлистовая, что поручили составить Андрею, разумеется, барышей ему не сулила. Ну да ладно: он пока в статусе начинающего, а принцип чур за новенького штука общепринятая, и пусть его; да и работы-то, по правде говоря, особой не требуется: слепил вместе три рассказика, вычитал расклейку, исправил кое-какие типографские опечатки – и готово. Но все-таки любопытно: а как с этим составительством у его коллег по редакции?

Задавшись этим вопросом, он и пролистал журнальчик учета авторских договоров. У всех, включая начальницу, годовой объем составительства оказался примерно одинаковым – по пятнадцать листов. Аж в пять раз больше, чем у него! Ну что ж – все они с большим стажем, возражений нет. Но на одной из страничек взгляд Андрея зацепился за еще одну знакомую фамилию – Бельишкин. Как он недавно узнал, она принадлежала отцу Лошаковой. Причем значился он в журнале не как составитель, а как полновесный автор десятилистовой книги «Стремнина классовой борьбы», воспевающей, как и следовало ожидать, любимого им мастера исторического пера Индюкова. Еще, стало быть, гонорар за десять печатных листов в семейную копилку – да не по составительским, а писательским расценкам. А вот та же фамилия мелькнула снова, только теперь в женском роде – Бельишкина Раиса Павловна – составитель сборника публицистических статей и очерков «Котлоатом – любовь моя!» – двенадцать листов. Наверняка тоже какая-нибудь родственница старшего редактора; судя по отчеству, – возможно, сестра. Это что ж получается?.. Семейный подряд? Или промысел?.. Помнится, что-то ему и Сырнева на сей счет втолковывала. Но он в тот раз особенно не вникал в ее сумбурный монолог.

Андрей спросил ее: что там она рассказывала о сестре Лошаковой? Вероника Сергеевна подтвердила его догадку – и с жаром обладателя тайного знания добавила:

– Да вы думаете, Лошакова одна такая, Андрей Леонидович? На этом сочном лугу вся головка провинциздатская пасется. Дочка Зои Ивановны, жена Цибули, сын Викентьевой… всех и не упомнить.

– Что-то я в журнале учета таких фамилий не встречал, – усомнился Андрей.

– Так у родственников же другие фамилии! Цибулиной жены – Урчанская, монаховской дочки – Капустина…

Вот оно что!.. Ну конечно – как же он сам-то не сообразил?

После разговора с Сырневой Андрей еще раз скрупулезно просмотрел столь занимательный журнальчик – и не единожды встретил там названные Вероникой Сергеевной имена.

Итогом его разысканий стал список постоянных участников семейного промысла, куда, помимо Лошаковой, вошли многолетняя партийная вожачка и серый кардинал Монахова, ее заместительница в партбюро и подчиненная по службе Викентьева, а также главный редактор Цибуля.

3

Вскоре после сделанного открытия Андрея пригласил для приватной беседы новый секретарь партийного бюро Тихон Тихонович Неустоев. Прежде они практически не общались: никаких точек соприкосновения не имели, если не считать того, что Андрей именно Неустоеву отдал докладную по поводу рукописи Казорезова. О Неустоеве Андрею было известно, что до прихода в Провинциздат тот служил редактором районки да еще выступал в местной прессе, в том числе и на страницах «Подона», с рецензиями на книги здешних письменников. Рецензиями, на вкус Андрея, стандартными и примитивными, типа: автор отразил то-то и то-то, а кое-что другое недоотразил и т. п. Тем не менее с десяток лет назад Неустоев входил в обойму подонских младокритиков, печатался в соответствующих сборниках и участвовал в выездных семинарах. Но, вероятно, давненько забросил это малоперспективное на провинциальной почве занятие и полностью сосредоточился на редактировании сельскохозяйственной литературы. Работал он не разгибая спины, окружающих почти не замечал, но, в отличие от вечного передовика Цветикова, за свою завидную усидчивость и прилежание поощрений не удостаивался; напротив, постоянно получал нарекания за пресловутую сверхнормативную правку.

К себе в редакцию Неустоев привел Андрея в обеденный перерыв, когда другие сотрудники отсутствовали, усадил напротив себя за стол, похлопал отечными, покрасневшим от напряжения глазами и, шумно дыша, объявил:

– Андрей Леонидович, хочу поговорить с вами о моральном климате в коллективе вашей редакции. Партбюро считает, что обстановка там у вас нездоровая, дисциплина хромает. Камила Павловна жалуется, что вы ее травите…

– Чего-чего делаю?.. – переспросил Андрей.

– Травите, – растерянно повторил сбитый с мысли Неустоев, – ну, грубите, спорите с ней, не выполняете ее указаний.

– А-а-а… – как бы с облегчением протянул Андрей, – вон вы о чем, а я уж подумал: каким таким ядом – мышьяком или цианистым калием? Вы ее больше слушайте! Брехня это во всех смыслах, Тихон Тихоныч!

– Вот я и раньше замечал, – с раздражением заметил Неустоев, – какие вы допускаете резкие непродуманные высказывания. На собраниях, на Днях качества. Умней всех себя считаете, что ли? Так тут есть люди не глупее вас.

«Явно на себя намекает», – догадался Андрей, снисходительно улыбнулся и ответил:

– Ну, знаете, Тихон Тихоныч, чтобы заметить нелепости и несуразицы нашей издательской жизни, семи пядей во лбу не требуется. Это по плечу любому здравомыслящему человеку, и вам в том числе.

– Что вы имеете в виду? – не понял Неустоев.

– Да то же, что и вы, наверно. Взять хотя бы эту травлю, о которой вы только что упомянули. Как вы ее себе представляете? Лошакова – загнанная лань, а Амарин – кровожадный злодей с обрезом? Да Камила Павловна сама кого хошь с потрохами съест и не поморщится. Вы ж ее, поди, лучше меня знаете.

– Да, конечно, – поспешил согласиться Неустоев. – У Камилы Павловны характер не мед, но раз уж она заведующая редакцией, то с вашей стороны неэтично…

– А кормить своих родственников из издательского корыта – это этично?

– Как кормить?.. – выпучил глаза Неустоев.

– Авторством, составительством. У самой Лошаковой «Мать ваша земля» составлена – пятнадцать листов. Папаши ее монография – десять. Раиса какая-то Бельишкина, не знаю, кто это такая…

– Сестра Лошаковой, – машинально вставил Неустоев.

– Ну вот, вам она, оказывается, известна, – еще двенадцать листов. А вы мне тут про этику рассказываете…

– Откуда у вас такие сведения?.. – озадаченно наморщил лоб Неустоев.

– Сведения общедоступные. Возьмите журнал учета авторских договоров – и сами убедитесь…

Неустоев устало призадумался. Андрей же, воспользовавшись паузой, перешел в наступление:

– Еще вы про дисциплину тут мне напоминали. Так Лошакова ж первая ее и нарушает. Вы ведь читали мою докладную насчет Казорезова. Демонстративное невыполнение директив вышестоящего органа…

– Да с этим мы уже все решили, – как от чего-то малосущественного, отмахнулся рукой Неустоев. – Рукопись вернули Казорезову на доработку… («Как, опять? – мысленно ахнул Андрей. – Да сколько ж можно-то?!») После этого пошлем на повторное рецензирование в Главк… У нас с вами сейчас о другом должна голова болеть… – Неустоев зажмурился и принялся яростно тереть виски, очевидно, чтобы предотвратить гипотетическую головную боль. – Тут в издательство комиссию посылают из апкома по указанию Комитета, а вы нам плюс к тому отношения со всей писательской организацией испортили, Никифора Даниловича в тяжелое положение поставили, народ баламутите…

– Да бросьте вы, Тихон Тихоныч! – возмутился Андрей. – Что за бредни! Какой народ? Что за тяжелое положение. Я-то тут при чем?

– Разве не вы посылали письмо в Комитет?

– Никаких писем я никуда не посылал. Все, что я сделал, – это та самая известная вам докладная, а вы вокруг элементарного дела какую-то свистопляску закрутили!..

Неустоев схватился за голову.

– Я с вами больше не в состоянии разговаривать, Андрей Леонидович, – безнадежным тоном произнес он, упершись взглядом в поверхность своего стола. – Пусть Никифор Данилович сам с вами разбирается… И на черта мне это секретарство! – с тихим отчаянием он вяло стукнул кулаком по разбухшей от бумаг папке. – Тут работы выше крыши, а они…

Андрею стало жаль своего собеседника.

– Тихон Тихоныч, – мягко сказал он. – Вы же порядочный человек. К тому же литературный критик. Неужели вы сами не понимаете, что Казорезов – никудышний писатель.

– Да все они в нашем Союзе не Львы Толстые! – вскрикнул Неустоев. – Ладно, идите, – устало махнул он рукой и суетливо стал перебирать бумаги на столе.

4

Перед дверью своей редакции Андрей услышал доносящиеся изнутри возбужденные голоса. Войдя, увидел стоящего перед столом Лошаковой Кныша и уловил концовку его последней фразы:

– …опять, говорит, бодягу издавать придется. Да что это за отношение к писателю!.. – Заметив Андрея, Кныш указал на него пальцем: – Ага, вот и он сам. Что это за гадости вы говорили о моей рукописи? – в упор спросил он.

Андрей опешил. Ему не припоминалось, чтобы он устно отзывался о творениях Кныша, да и вообще делился с кем-то своими впечатлениями. Вероятно, молва экстраполировала его неосторожно произнесенные вслух оценки других сочинителей, а Кныш где-то от кого-то услышал и отнес на свой счет. Как бы там ни было, обычно меланхоличный и деликатный Фрол Фролыч оскорбился не на шутку, аж побагровел от возмущения.

– Да не употреблял я слово «бодяга», – запротестовал Андрей. – Все мои слова по поводу вашей работы сказаны в редзаключении. Больше ничего…

С редзаключением дело обстояло так. Сборник Кныша по уровню письма, безусловно, на несколько порядков превосходил нелепые опусы Казорезова, так что намерения отвергнуть рукопись Фрола Фролыча у Андрея не было изначально. Однако две новые повести на излюбленную автором лошадиную тему оказались достаточно сырыми, и в редзаключении Андрей предложил автору конкретные направления по доработке, хотя и существенной, но не требующей кардинального вмешательства в уже имеющийся текст.

– Давайте сюда это ваше редзаключение, – потребовал Кныш.

– Вот, пожалуйста, – протянул ему Андрей соединенные скрепкой машинописные листы.

Кныш, продолжая стоять между редакторскими столами, послюнявил пальцы, бегло пролистал страницы; заглянул в конец – и объявил, обращаясь к Лошаковой:

– Так, все ясно! Я иду к директору.

И направился к выходу. Лошакова кинулась следом. А через несколько минут туда же вызвали Амарина и Трифотину.

– Меня-то зачем? – возмутилась Неонилла Александровна. Она еще не успела убрать со стола банки и тарелки после обильного обеда и принялась суетливо заталкивать их в нишу стола и тумбочку, шурша обертками и роняя вилки с ложками.

5

Столы в кабинете директора располагались по привычному номенклатурному стандарту, образуя букву Т, где начальственный представлял собой перекладину, а остальные – восстановленный к ней перпендикуляр.

Лошакова с Кнышом сидели визави, но вполоборота к руководителю. Андрею с Трифотиной пришлось составить второй ряд: он сел позади Лошаковой, а Неонилла Александровна угнездилась за широкой спиной Фрола Фролыча.

Директор нервно жевал фильтр погасшей сигареты.

– Неонилла Александровна, вы читали редзаключение Андрея Леонидовича? – без предисловий начал он.

– Нет, – удивленно чмокнула Трифотина. – У меня и своей работы невпроворот.

– Тогда я попрошу вас прочитать сейчас, – тоном приказа произнес дир и ткнул злополучный документ за спину Кныша.

– Вслух читать?..

– Не надо вслух. Нам оно уже известно.

Пока Трифотина изучала пятистраничное Андреево сочинение, остальные сидели как в рот воды набрав и почти недвижно. Лишь директор попытался зажечь, не вынимая изо рта, окурок, обжег губы и с досадой кинул изжеванный фильтр в пепельницу. Андрей лениво размышлял, что конкретно означает это представление, и догадывался, что ему лично ничего хорошего оно не сулит.

Наконец Трифотина добралась до последней страницы, удовлетворенно чмокнула и уставилась на директора вопросительно:

– Ну, и что вы от меня хотите, Никифор Данилович?

– Узнать ваше мнение.

– Нормальное редзаключение. Толковое. С конкретными предложениями автору по доработке.

– Да какое ж нормальное! – встряла Лошакова. – Ведь там же молодой редактор от уважаемого писателя, члена Союза с двадцатилетним стажем, камня на камне не оставил… («Что за нелепый образ! – кисло скривился Андрей. – Кныш у нее из камней сложен, получается…») Он же ему как мальчишке указания дает!..

Директор жестом остановил ее стоны.

– Я считаю, что редзаключение Андрея Леонидовича написано в недопустимом, оскорбительном для автора тоне. Фрол Фролыч наш давний автор. Он просит, чтобы его книгу передали для редактирования вам, Неонилла Александровна.

Андрей с любопытством наблюдал за Трифотиной. Она посерьезнела, призадумалась, даже покраснела. Казалось, некие противоречивые чувства не позволяют ей сразу подыскать нужный ответ. Краснота еще резче выступила на ее лице и шее – и вдруг Неонилла Александровна звонко, без обычного чмоканья, заявила:

– Знаете, Никифор Данилович, это мы, старые рабочие лошади, привыкли идти на поводу у наших авторов. Такие уж они у нас талантливые, такие неприкасаемые, а тут пришел новый человек, со свежим взглядом. Может, ему виднее, как правильно, чем нам? Может, это нам у молодого поколения стоит кое-чему поучиться?..

Вот уж точно – такого заявления Андрей от Трифотиной не ждал. А остальные – тем паче. Неужто она и впрямь на его стороне?..

Повторилась, в редуцированном варианте, недавняя немая сцена. Наконец ошарашенный директор, будто не веря услышанному, переспросил:

– Так вы что, Неонилла Александровна, отказываетесь?

– Да, Никифор Данилович, – так же звонко подтвердила Трифотина. – Не дело это – потакать авторам и от редактора к редактору перефутболивать рукописи. Так нам и вовсе на голову сядут. Редзаключение Андрея Леонидовича самое что ни на есть рабочее. Фрол Фролыч – опытный прозаик, все редакторские пожелания без особой натуги выполнит, если, конечно, лениться не будет, – игриво улыбнулась она повернувшему к ней голову Кнышу.

– Неонилла Александровна! – чуть не взмолился тот. – Мы же с вами столько книжек вместе сделали. Никогда никаких проблем не возникало…

– И с Андреем Леонидовичем сделаете, – заверила его Трифотина – и подвинула редзаключение ему под локоть. Кныш обреченно вздохнул и упрятал документ в свой портфель.

Возникла новая пауза. Седые вихры директора двумя антеннами растопырились в стороны от лысины, обозначая полную растерянность руководителя, но, похоже, никаких направляющих сигналов свыше не принимали.

Кныш поднялся.

– Ладно, пойду я, Никифор Данилович, – сказал он довольно миролюбиво. – Дома на досуге покумекаю. А вы тут тоже подумайте без меня.

– Да, мы подумаем и решим, Фрол Фролыч, – оживился и дир, будто слова Кныша навели его на здравую мысль. Он пригнул к лысине свои антенны, как если бы они уже сработали на прием и больше не требовались. – И вы тоже идите работайте, махнул он в сторону двери, обращаясь к обеим дамам.

Когда все вышли, дир жадно схватил новую сигарету, зажег ее, закусил фильтр (как удила – подумал Андрей) и неприязненно бросил:

– Так, Андрей Леонидович. Я убедился, что мы с вами не сработаемся. Пишите заявление по собственному желанию.

Хотя Андрей и не ожидал такого поворота темы, он ответил, не задумываясь ни на секунду:

– Да нет у меня пока такого желания! Когда появится – тогда напишу непременно. А пока… Вам нужно – вы и увольняйте. Если найдете к тому законные основания.

И, нарушая субординацию, без начальственного разрешения, Андрей встал и бодрым шагом направился к двери. Прикрывая ее за собой, заметил, что сегодня дир шурует ногой под столом с особой яростью.

В коридоре Андрея поджидала Сырнева.

– Андрей Леонидович, неужели вас в самом деле увольняют? – с ужасом спросила она.

– Увольняют? Кто вам такое сказал?

– Да все говорят!

– Ну и ладно. На всякий роток не накинешь платок. Вы мне лучше про другое скажите: что это за привычка у директора – ногой под столом тереть?

– Ой, сколько я здесь работаю, все уборщицы на него жалуются: харкает на пол, а потом размазывает…

На следующее утро в редакцию явился нарядный, спокойный, даже какой-то благостный Кныш. Поздоровался, как ни в чем не бывало подошел к Андрееву столу и сказал:

– Давайте мою рукопись, Андрей Леонидович. Я тут помозговал над вашими предложениями – теперь и сам вижу, что книжка только выиграет. Все по делу сказано.

«Если у человека есть хоть проблеск таланта – с ним всегда можно общий язык найти», – растроганно подумал Андрей.

6

Вскоре у Андрея состоялся новый разговор с Неустоевым. Они встретились в коридоре, и Тихон Тихоныч, как всегда отрешенно озабоченный, вдруг стукнул себя пальцами по лбу.

– Все забываю вам сказать, Андрей Леонидович. Значит, что… Я проверил сведения насчет Лошаковой. Ну, про составительство с сестрой там… Короче, комиссии по контролю за деятельностью администрации поручено разобраться со всем этим делом. Мы на партбюро решили и вас включить в состав комиссии. Подойдите к Зое Ивановне – распределите с ней, кто чем будет заниматься… – закончил он и заторопился в сторону санузла.

«Оригинальный ход, – Андрей тряхнул головой, чтобы привести мысли в порядок. – Это что же получается: Зоя Ивановна сама с собой разбираться будет?»

Он сунулся в монаховскую каморку и встретил враждебно-настороженный взгляд.

– Тут мне Тихон Тихоныч поручил… – начал было он.

Монахова не дала ему договорить:

– Вопрос уже под контролем, – выдавила она. – Ваша помощь не требуется.

– Ну что ж, – покладисто кивнул Андрей. – Надеюсь, и мне ваша тоже не потребуется.

Коли секретарь партбюро оказал ему высокое доверие – стало быть, оправдаем его. Он с блокнотом в руках проштудировал еще раз журнал учета авторских договоров и составил такую бумагу:

В партийное бюро парторганизации

Провинцеградского книжного издательства

члена комиссии по контролю за деятельностью администрации

Амарина А.Л.

Докладная

Комиссии по контролю за деятельностью администрации совместно с группой народного контроля было поручено партийным бюро проверить факты получения гонорара в издательстве рядом лиц, которые являются близкими родственниками сотрудников издательства, занимающих руководящие должности.

Прежде всего должен заявить партийному бюро, что председатель комиссии З. И. Монахова не допустила меня к проводящейся проверке, и я вынужден был проводить ее самостоятельно. Поэтому факты, собранные мною, вероятно, неполны.

Вот что удалось установить.

На протяжении ряда лет к выполнению творческих работ в издательстве привлекаются близкие родственники руководящих сотрудников издательства. Так, 22 июня 1982 г. директором по предложению старшего редактора З. И. Монаховой был заключен издательский договор на книгу «Материнская слава» с составителем Н. В. Капустиной, родной дочерью З. И. Монаховой; 23 декабря того же года был заключен договор на составление книги «Рулевые партии» с самой З. И. Монаховой, а одним из авторов этой книги стала опять-таки ее дочь Н. В. Капустина. В настоящее время сдана в производство очередная книга серии «Подон на пути к развитому социализму» – в числе авторов снова Н. В. Капустина.

29.03.1983 был подписан договор на книгу «Самокрутовская борозда», автор которой П. М. Бельишкин являлся отцом ст. редактора К. П. Лошаковой, 20.07.84 с ним же подписан договор на книгу «Стремнина классовой борьбы». 13.05.85 заключен договор на книгу «Котлоатом – любовь моя!», редактор Лошакова, составитель ее родная сестра Бельишкина.

4.07.83 договор на книгу «Берегите матерей!» подписан с женой главного редактора В. И. Цибули Н. А. Урчанской.

По оформительской линии с издательством постоянно сотрудничает сын редактора К. С. Викентьевой.

Таким образом, налицо использование служебного положения в корыстных целях со стороны вышеперечисленных сотрудников издательства.

А.Л. Амарин.

7

С середины промозглого, туманно-слякотного декабря по коридорам и клетушкам Провинциздата замелькало новое лицо. Принадлежало оно апкомовскому клерку с забавной фамилией Мухоловкин.

Так случилось, что Андрей встретился с ним раньше всех, когда в компании двух слегка поддатых грузчиков курил на лестничной площадке – балкончик по случаю ненастной погоды был заперт. Незнакомец вид имел непрезентабельный, даже несколько замухрышистый, и никто не обратил на него внимания, полагая одним из многочисленных самодеятельных авторов. Но тот с сановными замашками подошел к курящей группке, с каждым вежливо и в то же время покровительственно поздоровался за руку, и только затем двинулся разыскивать начальство. Именно по этому демократическому рукопожатью невзирая на лица Андрей и угадал в пришедшем посланца из высоких сфер. Вероятно, так там учили налаживать контакт с простым народом.

Должность Мухоловкина называлась инструктор, а отправил его разбираться с обстановкой в неблагополучной организации апкомовский клерк более высокого ранга по фамилии не то Джихарян, не то Джирханян. Эти сведения Андрей почерпнул у Сырневой. Производственный отдел лишь узкое пространство приемной отделяло от директорского кабинета, что при достаточно остром слухе позволяло узнавать многое не пред-назначенное для чужих ушей.

Миссия апкомовского эмиссара однозначно свидетельствовала о том, что отправленная в августе жалоба Сырневой всемогущему Комитету дошла по назначению. Мухоловкин несколько дней о чем-то в закрытом режиме совещался с директором, собирал партбюро, а после стал вызывать для частных бесед едва ли не всех сотрудников издательства. Партревизору предоставили для этой цели кабинет главного редактора, и бесприютный Цибуля тоскливо слонялся целыми днями по чужим редакциям, большую часть времени просиживая в курилке художников, носившей неофициальное название «заунитазье», ибо расположена была за тыльной стенкой санузла.

Дошла очередь и до Андрея побеседовать с представителем апкома.

Хотя хозяина кабинета выставили на время за дверь, кисло-застойный никотиновый дух не выветрился из тесного помещения. И некурящему Мухоловкину, видать, несладко приходилось тут гостевать. Во всяком случае физиономия у него имела выражение кисло-брезгливое (может, и от природы такая, скорректировал Андрей свое первое умозаключение; да и разбираться в провинциздатских склоках, похоже, тоже дело малоувлекательное).

Инструктор, как и полагалось в партийных органах, носил униформу из серого костюма, светлой сорочки и темного галстука. Как правило, у всех виденных Андреем собратьев Мухоловкина брюки всегда были изжеванными, воротничок сорочки – третьей свежести, а галстук засаленным и со сбитым вбок узлом. А на нем самом униформа эта еще и болталась как на вешалке. И вообще выглядел он замученным и запуганным. Андрей даже посочувствовал несчастному: службишка не сахар – на подхвате у боссов. Впрочем, это для них он мальчик на побегушках, а для провинциздатской камарильи – грозный представитель карающего органа.

– Андрей Леонидович? – Мухоловкин из-за Цибулиного стола настороженно метнул взгляд в вошедшего и сверился с каким-то списком.

– Так точно, – бодро ответил Андрей, тряхнув армейской закалкой.

– Апком озабочен нездоровой обстановкой, сложившейся в вашем коллективе, – как по заученному забарабанил клерк. – Дошло до того, что работники издательства пишут жалобы в Комитет. Что вам об этом известно?

– Ничего конкретного. А на кого жалобы?

Мухоловкин проигнорировал вопрос.

– А что вы можете сказать о старшем редакторе Лошаковой?

– Сказать-то я могу много чего. Но все, что считал нужным, уже написал в своих докладных главному редактору и партийному бюро. Если вы изучали тему, то, видимо, об этих документах знаете.

– Я знаю, что у вас с ней конфликт. В чем причина?

Андрей принялся было подробно рассказывать всю историю с рукописью Казорезова и ролью Лошаковой в этой истории, но довольно скоро заметил, что собеседник его почти не слушает. Ну конечно! – сообразил он. – Разве этого клерка и тех, кто его прислал, интересует суть предмета! Да и Комитету этому самому разве есть дело до реального положения вещей в Провинциздате? Ведь у этих партийных бонз как заведено – поступил сигнал с места, значит, здешнее руководство не владеет ситуацией, коли допускает, чтобы беспокоили верховную власть. Стало быть, нагоняй провинциалам за что? Не за творящиеся на местах безобразия, а лишь за то, что позволили вынести сор из избы, то бишь доверенной подонским барам вотчины…

– Короче, – оборвал себя Андрей. – Лошакова дает зеленый свет всяким графоманским сочинениям и тормозит все талантливое и оригинальное. Гонит макулатуру, если в двух словах. А это, как вы знаете, противоречит сегодняшним директивам партии, – закончил он на доступном инструктору жаргоне.

Мухоловкин пробухтел в ответ что-то невнятное и поставил в своем блокноте галочку.

– Можете идти, – просипел он, не поднимая головы и шаря глазами по своему списку – определенно подыскивал, кто там следующий на очереди.

8

Дотошный Мухоловкин вел свое, если можно так выразиться, расследование чуть ли не до Нового года, но так и не успел управиться, поэтому итоговое собрание коллектива назначили аж на 20 января. А производственный процесс тем временем ни шатко ни валко продолжался, и произошли некоторые насторожившие Андрея события.

Неожиданно резко изменилось отношение к нему Трифотиной, что было особенно загадочным после ее пылкого заступничества в дирек-торском кабинете. Но главное – изменилась ее оценка рукописи Андрея, совсем недавно удостоенной определения «шикарная проза».

Укоризненно чмокая, она потребовала от него коренной переделки того самого рассказа, который он летом, скрипя зубами, дорабатывал в соответствии с указаниями Лошаковой. Ситуация действительно складывалась нелепая. С одной стороны, Андрей понимал, что дописанные тогда страницы слабые и неудачные, а с другой – они же как бы теперь считаются одобренными старшим редактором. Ну, уберет он их, потом рукопись снова попадет на контроль к Лошаковой – и что тогда? Какой-то пинг-понг получается! Он попытался, сбивчиво и сумбурно, объяснить двусмысленность положения Трифотиной, но та или в самом деле ничего не поняла, или сделала вид, или же просто-напросто не захотела понять. Но как бы там ни было, а противоречие оказалось практически неразрешимым. Более того, Лошакова, заметив, что Неонилла Александровна плотно занята Андреевой рукописью, громогласно объявила, что книга Амарина хотя и стоит в проекте плана будущего года, но редактору работать над ней преждевременно, так как предварительно ее должен обсудить редсовет по прозе.

Вот так сюрпризец! Новая палка в колесо!

Система редсоветов была еще одной странностью издательской жизни. Казалось бы, в штате Провинциздата квалифицированный редакторский состав (о чем с гордостью заявлял когда-то на Дне качества Шрайбер), мало того – каждая рукопись еще и рецензировалась нанятыми для этой цели людьми со стороны (чаще всего членами Союза писателей, для которых это служило неплохим подспорьем к гонорарам), так нет же – зачем-то понадобилось, чтобы планируемые к изданию рукописи получали еще и предварительную общественную, так сказать, оценку – этим самым редсоветом.

В работе поэтического редсовета Андрею уже поучаствовал. В ряду других там обсуждалась и вытащенная им на свет Божий рукопись друга-поэта. Она, кстати, получила одобрительные отзывы от «ребят с Пушкинского» (так называли в обиходе членов писательского союза, расположенного на одноименном бульваре) – и что же? Да ничего! Выяснилось, что Бледенко категорически запретил включать ее в проект плана. Какая ж цена тогда этому общественному органу?

А одобрительной оценки своей рукописи от имеющегося состава редсовета по прозе, куда входили не только явные союзники Васильев и Дед (впрочем, Дед сейчас хворал, и его вряд ли будут тревожить); не только имевшие с ним прежде дело Золотарев, Суперлоцкий, Мурый, но и все еще сомнительный Кныш, и уж бесспорно настроенный против Казорезов, – Андрей вряд ли мог ожидать. Однако ж деваться некуда – пусть обсуждают, коли так принято.

9

Послепраздничная неделя выдалась куда веселее самих праздников. Сначала она подарила Андрею дистанционную поддержку друга. В «Литеженедельнике» вышла его статья о молодой критике, где первым в ряду перспективных авторов Подонья значился Андрей Амарин. В Провинциздате наверняка читали эту статью, но никаких откликов Андрею услышать не привелось. Зато в писательской организации она вызвала ого-го какой резонанс, но узнал об этом он не сразу, а лишь после редсовета.

Но еще важнее оказалась новость, полученная от Анатолия. Столичный редактор, даже не читая переданную ему рецензию, объявил: коли такой видный писатель рекомендует Амарина и считает, что после доработки рассказы готовы к публикации, то книга Андрея будет включена в план наступившего года… А через несколько дней он получил конверт увеличенного формата, откуда выпал первый в его жизни издательский договор! Так что на этом фоне редсовет становился мелочью, не заслуживающей внимания.

Однако результат обсуждения на редсовете превзошел его самые оптимистические прогнозы: все – исключая, естественно, Казорезова – единодушно высказались за скорейшее издание его книжки, причем в большем, чем представил автор сборника, объеме. Казорезову же пришлось вроде как оправдываться перед остальными: мол, он в свое время рецензировал рукопись и менять мнение не может из принципа.

– Да все понятно, Анемуша, – лениво ответил ему за всех Кныш, и на том процедура закончилась.

Когда остальные разошлись, у Андрея состоялся разговор с задержавшимся специально Васильевым. Они вышли на лестничную площадку.

– Ну что, Андрей Леонидович, вас можно поздравить? Сплошные удачи. На каждом шагу только и слышишь – Амарин, Амарин…

– Спасибо на добром слове, – озадаченно отозвался Андрей. – Но я не совсем понимаю…

– Так у нас же вчера в Союзе собрание было. Петр Власович целую речь посвятил вашей личности.

– С какой такой радости?

– Статья вашего друга о провинциальной критике с упоминанием имени Амарина вызвала болезненный ажиотаж в нашей среде. Товарищ Бледенко, причем в присутствии высоких курирующих персон, громогласно возмущался этой статьей и сыпал грозные филиппики в адрес всех упомянутых лиц, но главным образом – в ваш.

– Вот странно! Мне казалось, что статья совершенно безобидная – и уж к Бледенке точно никакого отношения не имеет.

– Нет, Андрей Леонидович! Он как раз решил, что очень даже имеет. Тезисно его обвинения сводились к следующему: как это так! Прославить на всю страну не членов Союза, не имеющих книг крытиков, в то время как ни словом не упомянут выдающийся крытик и литературовед современности Серафим Ильич Крийва? Амарин же вообще человек «некомпентентный», правление уже писало письмо директору Провинциздата с требованием убрать его из редакции художественной литературы, однако сие до сих пор не сделано…

– Когда это они писали такое письмо?

– Да еще осенью. Разве вы не знали?

– Понятия не имел…

Так вот почему директор добивался от него заявления по собственному желанию! На него давили из правления!

– А еще вкупе с Индюковым в апком телегу погнали…

– Выходит, со всех сторон обложили… – пригорюнился Андрей.

– Так что бдительности не теряйте, – предостерег Васильев. – Итогом редсовета тоже не шибко обольщайтесь. Вон вашего друга-поэта редсовет единогласно рекомендовал – а Петр Власович ни в какую.

– На него-то из-за чего взъелись?

– Папа запретил. Он же сын Серафима Ильича, разве вы не знали?

– Знал, конечно. Но чтобы отец родному сыну рогатки ставил – как-то в голове не укладывается. Хотя они ж вместе тыщу лет не живут.

– Серафим Ильич считает, что сын подрывает его авторитет главного ГПКведа – своими скандальными публикациями и шумом в центральной прессе по этому поводу.

– Но я все равно попробую пробить его сборник.

– Попробуйте, Андрей Леонидович, но боюсь, ничего у вас не получится.

10

Несмотря на предостережение Васильева, настроение у Андрея оставалось после удачного редсовета приподнятым, даже несколько легкомысленным. Главное же – его то и дело будоражила мысль о том, что никто ведь вокруг еще ничего не подозревает, а у него заключен договор с лучшим издательством страны, и это тайное знание давало ему ощущение снисходительного превосходства над окружающими. Поэтому, когда всех в конце рабочего дня загнали в директорский кабинет на какое-то внеплановое профсоюзное собрание, он и к этому мероприятию отнесся с веселым добродушием. К тому же и повод оказался совершенно юмористическим: коллективное вступление в общество трезвости.

Антиалкогольная кампания набирала обороты. Талоны, очереди, истребление виноградников, запрет корпоративных междусобойчиков… Недавно даже по линии цензуры поступили «новые интересные ограничения».

Это было излюбленное выражение провинциздатского куратора от «литовцев» Гулькина, который периодически являлся в издательство для инструктажа: что можно, чего нельзя. И начинал всегда с фразы: «Хочу вас обрадовать: поступили новые интересные ограничения». Правда, на последней встрече он отступил от шаблона и начал с того, что в знак уважения к труженикам культурного фронта он, собираясь к ним, по настоянию жены сменил рубашку, носимую первые четыре дня рабочей недели. Так вот: ограничил он всякое упоминание в любых книгах и брошюрах о существовании алкогольных напитков. Тогда еще Неустоев испугался: «А у меня в плане стоит «Книга виноградаря», – и получил суровое указание немедленно зловредную крамолу из плана исключить.

А теперь, стало быть, общество соответствующее образовалось. Андрей разгулялся совершенно по-мальчишески. Как выяснилось, преждевременно.

Зоя Ивановна привычным менторским тоном разъяснила суть партийных установок, а затем предложила всем тут же на месте записаться в общество трезвости и раздала бланки соответствующего заявления. Выяснилось попутно, что вступившие обязаны будут платить членские взносы в размере одного рубля в год.

Тут вдруг капризным голосом запротестовала Ольга Петровна Грошева:

– Это общество добровольное, Зоя Ивановна. Я не могу позволить себе платить этот рубль. У меня две дочери, и мужа нет. Я и так – партийные взносы плачу, в ДОСААФ плачу… охрана природы, охрана памятников… – Грошева запнулась.

– Общество книголюбов, – добавил кто-то из задних рядов.

Тут и Андрей не усидел на месте.

– А я вообще не понимаю, – объявил он, – с какой такой стати должен вступать в это общество. Я и так алкоголизмом не страдаю. Когда мне нужно выпить – выпью, не нужно – не пью. Кто это за меня будет определять!? Если у нас в коллективе имеются алкоголики, пусть они и вступают. И не в рубле суть, а в том, что это личное дело каждого.

– Да вы не поняли, – зашевелился вдруг Цветиков. – Это не для алкоголиков общество, а совсем наоборот – для тех, кто сознательно принимает трезвый образ жизни.

Андрея будто чертик подтолкнул:

– Егор Иванович, вот вы мне скажите, как специалист: американский президент пьет или нет?

– При чем тут американский президент?

– Да при том, что надо бы предварительно выяснить. Вдруг он окажется трезвенником! Тогда получится, что мы со своим обществом пропагандируем чуждые нам буржуазные ценности.

Цветиков раскрыл было рот, но не нашелся что сказать. За него ответила Монахова:

– Что за неуместные шутки, Андрей Леонидович! – торжественно-зловещим тоном воскликнула она. – Вы член партии – и позволяете себе высмеивать партийные директивы!?.

– Покажите мне такую директиву, где сказано, что все поголовно обязаны вступать в это ваше общество!

– Да это само собой понятно.

– Ну если вам понятно, то вы и вступайте, а я пока воздержусь, – отрезал Андрей и, единственный из присутствующих на собрании, вернул бланк заявления пустым.

Знал бы он, к чему приведет эта глупая история!

11

На следующий день – как раз накануне назначенного Мухоловкиным общего собрания по разбору жалобы Сырневой в Комитет – Неустоев с утра известил Андрея, что его вчерашняя выходка будет обсуждаться партийным бюро.

Вот так номер! Из пустого анекдота решили сделать предлог для расправы над ним?!. Он прикинул свои шансы выкрутиться: кто там, в этом бюро, кроме Неустоева? Монахова, Викентьева, директор, Цветиков… Цибуля?.. Или главный редактор в партбюро не входит? Черт его знает! Кстати, Цибуля-то в обществе трезвенников – это еще абсурднее анекдот! Как же он-то, бедняга, проживет на сухом пайке?..

Что ж, при таком составе судей разве что Тих-Тих может за Андрея заступиться. Да и то вряд ли: чего доброго самого обвинят в нарушении партийных установок. Значит, машиной голосования судьба Андрея предрешена. Что конкретно они могут ему сделать? Как минимум объявят какой-нибудь выговорешник, а это уже первая ступень на пути к вожделенному увольнению, которого так настойчиво добиваются ребята с Пушкинского во главе с Бледенкой и Индюковым.

Андрея охватило возбуждение… нет, не лихорадочное, а то, что подстегивает игрока в напряженной шахматной партии. Материальный перевес на стороне соперника, вражеские фигуры нагнетают давление на короля. Нужна какая-то неожиданная комбинация, которая внесет разброд в ряды противника, собьет с толку, поставит в тупик…

Ну, положим, какую бы чушь они ни несли на этом внеплановом партбюро, он найдется что им ответить, но как извернуться в почти проигранной позиции?..

Да очень просто! Навязать им контригру, заставить беспокоиться о собственной шкуре!..

Обычно Андрей перед любой аудиторией выступал в жанре импровизации, без всяких заранее заготовленных бумажек, но тут – особый случай. Чтобы волнение ему не помешало, чтобы ничьи реплики не сбили с мысли – нужна домашняя заготовка, не зря ж он писатель! Придется использовать прием стилизации да подобрать доступные их пониманию термины и словесные блоки.

Он достал блокнот – и перо понеслось по бумаге…

12

В директорский кабинет Андрей вошел уверенной и непринужденной походкой. Поздоровался, бегло огляделся – и увидел стул в дальнем от начальственного стола углу кабинета. Приготовленная для него скамья подсудимых? Пусть будет так. Он небрежно опустился на стул, откинулся на спинку, закинул ногу за ногу – и ощупал заветный блокнот.

Председательствовала почему-то Монахова, а Неустоев сидел сбоку с отрешенным по обыкновению видом.

– Андрей Леонидович, – глухо начала Зоя Ивановна, – мы пригласили вас на партбюро, чтобы выслушать объяснение вашего вчерашнего безобразного поступка на профсоюзном собрании. Вы в присутствии беспартийных членов нашего коллектива допустили высказывания, направленные против линии партии. Чем вы можете объяснить свой антипартийный поступок?

Ага! Теперь, стало быть, слово за ним. Тем лучше!

Андрей встал, глубоко вздохнул, открыл блокнот и – громко, четко, выразительно – начал читать:

– Как информировал меня секретарь нашей партийной организации, а теперь любезно подтвердила многоуважаемая Зоя Ивановна… – полупоклон в сторону Монаховой (относящейся к ней вставки в заготовке, разумеется, не имелось), – я вызван на заседание партийного бюро для того, чтобы дать объяснение сказанному мною на вчерашнем собрании.

Возможно, постороннего человека, не знакомого с порядками, царящими в нашем издательстве, сам факт такого вызова привел бы в недоумение. Почему следует объяснять элементарные вещи: член коллектива имеет свое мнение, которое он и высказывает в соответствии с правом, предоставленным ему советской конституцией? Потому, что это мнение не совпадает с мнением директора и некоторых членов партийного бюро? Но и устав нашей партии дает право и вменяет в обязанность коммунисту открыто высказывать свое мнение, отстаивать его, а также открыто критиковать любого члена партии, независимо от занимаемого им поста.

Итак, повторяю, постороннего человека подобная постановка вопроса могла бы удивить. Но то – постороннего. Меня же это не удивляет. Не удивляет оттого, что те лица в издательстве, которые мое пребывание в коллективе по многим причинам считают для себя неугодным, попытались найти повод, чтобы обвинить меня в несуществующих грехах и сделать первый шаг по устранению меня из коллектива. Подыскивается предлог для того, чтобы расправиться с коммунистом, который осмеливается открыто критиковать порядки, существующие в коллективе, неблаговидную деятельность некоторых членов партийной организации, а также высказывает несогласие со стилем и методами работы партийного бюро, противоречащими современным требованиям и установкам Центрального Комитета партии, его Политбюро и Генерального секретаря.

К сожалению, мне, по не зависящим от меня обстоятельствам, не удалось присутствовать на отчетно-выборном партийном собрании, где я собирался выступить и показать неудовлетворительность работы нашей партийной организации. Как раз в тот период я был в трудовом отпуске. И, к еще большему сожалению, за истекшее с той поры время мне ни разу не удалось выступить и на последующих собраниях, поскольку ни на одном из них не рассматривались вопросы внутрииздательской жизни, а они давно назрели.

Это ли не показатель прямого невыполнения требований ЦК о направленности партийных собраний на первоочередное рассмотрение вопросов повседневной производственной деятельности? Не выполняет наша парторганизация и установок Комитета на повсеместное развитие критики и самокритики, на внедрение гласности. Мы регулярно читаем и слышим по радио и телевидению сообщения «В Политбюро ЦК КПСС», и в то же время рядовые коммунисты издательства понаслышке узнают о том, что происходит в нашем партийном бюро.

Так, когда я предложил на партийном собрании, прежде чем утверждать план работы на год, дать возможность каждому коммунисту внимательно изучить его, чтобы внести в него свои предложения, членом партбюро Монаховой в ответ было заявлено, что этого делать не нужно, что достаточно того, что план обсудила комиссия во главе с нею.

Когда на партбюро разбирался вопрос о моральном климате в редакции художественной литературы, от обсуждения были отстранены члены этой редакции, в том числе и член партии. Причем о ходе этого обсуждения я был проинформирован спустя длительное время. В результате на заседании партбюро в мое отсутствие были допущены и занесены в протокол клеветнические измышления в мой адрес, в частности со стороны заместителя секретаря парторганизации Викентьевой.

Таким образом, сегодняшний вызов меня на бюро я расцениваю как попытку расправы за критику с неугодным некоторым лицам сотрудникам.

На этом заготовленный Андреем текст заканчивался. Он, напряженно дыша, оглядел своих судей. Никто из членов партбюро высказаться не решался. Все сидели молча, с опущенными головами. Лишь понурый Цветиков исподлобья посмотрел в сторону Андрея и, встретившись с ним взглядом, испуганно отвернулся. Тут Андрея, как вчера на собрании, словно кто-то за веревочку дернул:

– А товарищу Цветикову приношу свои извинения. – Тот вскинул голову. – Не обижайтесь, Егор Иванович, это я просто пошутил вчера, вижу теперь, что не очень удачно.

Старик прямо-таки растаял от этих слов и взглянул на Андрея чуть ли не с благодарностью.

– Ладно, Андрей Леонидович, – взял вожжи в руки Неустоев. – Вы пока идите, а мы тут посоветуемся и сообщим вам о своем решении.

Андрей равнодушно пожал плечами и, прогулочной походкой, направился к выходу. Разумеется, он не стал подслушивать под дверью, а вышел покурить на лестничную площадку. Когда сигарета догорела, синклит еще заседал. Поскольку рабочее время истекло, Андрей собрал свой портфель и отправился домой.

Наутро выяснилось, что никакого решения партбюро так и не приняло.

– Зоя Ивановна консультировалась в апкоме, и там ей сказали, что вступление в общество трезвости дело сугубо добровольное, – оповестил Андрея Неустоев. – Так что мы ограничились прошедшим обсуждением.

Чем же вызван резкий поворот все вдруг? Надеждой, что он, в преддверии сегодняшнего собрания, примет предложенную ничью и не будет больше возникать? Значит, вчерашняя домашняя заготовка сработала? Или это очередная уловка, чтобы притупить его бдительность? А может, и то, и другое, и что-то еще, ему не известное?.. Да нет! Скорее всего, просто сдрейфили. Значит, он выбрал верную тактику – и отступать от нее не станет!

Тих-Тих меж тем переминался с ноги на ногу, будто имел что еще сообщить Андрею, но отчего-то колебался.

– Вы на сегодняшнем собрании будете выступать? – спросил он наконец.

– Смотря по обстановке, – ответил Андрей.

– А расследование в комиссии по контролю уже закончили?

– От расследования как такового меня председатель комиссии отстранила. Изучил журнал учета договоров – вот и все.

Неустоев посмотрел на Андрея несколько загадочно – взглядом владеющего важной информацией человека, которого так и подмывает ею поделиться. Но, похоже, маятник его намерений качнулся в обратном направлении, и ничего больше Тихон Тихоныч не сказал.

13

В конце рабочего дня директорский кабинет, который последнее время стал регулярно действующим конференц-залом, заполнился сотрудниками всех издательских подразделений – вплоть до грузчиков и шоферов, обычно не привлекаемых к таким мероприятиям. Припозднившимся стульев не досталось, кое-кому пришлось занять стоячие места на галерке, то есть в приемной. Кислороду явно на всех не хватало, добавить же его из-за окон не позволял холод в помещении – батареи отопления едва теплились, а температура на дворе была, как и положено в январе, минусовая.

Когда все кое-как разместились, дир вяло пробормотал несколько слов о причине сегодняшнего собрания и предоставил трибуну высокому гостю.

Мухоловкин, похоже, ощущал торжественность момента. По такому случаю он сменил галстук и сорочку (невольно подражая тем Гулькину, отметил про себя Андрей), но выгладить брюки, увы, так и не удосужился. Впрочем, когда он встал за трибуну, брюки от обзора скрылись.

– Товарищи! – начал инструктор писклявым тенором, – вся страна готовится новыми трудовыми свершениями встретить приближающийся съезд…

Андрей давно приучил себя пропуcкать мимо ушей новоязовские лозунги, но функционеры партийного ведомства, само собой, обойтись без них не умели или не имели на то позволения. Его неудержимо повело в дремоту. Вспомнился случай, как в армейскую пору на каком-то совещании грузный майор, заснув, свалился со стула, изрядно развеселив скучающую публику…

Ага, вот уже что-то ближе к предмету:

– …Провинциздат как на важное идеологическое звено… Верный помощник апкома… нездоровая обстановка…

Ну, кажется, доплыли…

– …все конфликтные вопросы решать на месте, а находятся люди, которые осмеливаются беспокоить Комитет, не приняв мер в своем родном коллективе. Проведенное мною расследование позволяет видеть о том, что старший редактор Лошакова допустила много недоработок в своей работе, но и нельзя все за ее счет относить. Это, будем говорить, так сказать, недоработка всего коллектива, администрации, партийной организации, профсоюзного комитета, комитета комсомола, комитета народного контроля… – Оратор запнулся, вспоминая, вероятно, исчерпан ли до конца список провинившихся комитетов. Так и не вспомнив, сменил пластинку: – Также автор письма обвиняет товарища Лошакову в том, что она допустила привлечение к получению гонораров в издательстве своих родственников. Конечно, и среди родственников бывают люди грамотные, которых можно привлекать, но если их слишком много, то… – Мухоловкин остановился, подыскивая вывод из посыла об изобилии родственников, но так и не нашел и обратился к лежащей на трибуне шпаргалке. Продолжил с того места, куда упал взгляд: – Нам удалось установить, что там и отец, и сестра, и сама старший редактор, то такое сочетание свидетельствует о неэтичности завредакцией и не может быть оправдано. В то же время наказывать товарища Лошакову теперь, когда ее и так лишили награды, не совсем объективно. Надо решить в коллективе.

На этом призыве Мухоловкин выступление завершил и с унылым видом покинул трибуну.

– Так, товарищи, какие будут мнения, кто желает выступить? – по выражению лица директора чувствовалось, что он совсем не жаждет слу-шать другие выступления, но нельзя же совсем без прений!

Первой руку подняла Монахова. Ну конечно! Кто же, как не она!

– Товарищи! – грустно-озабоченным тоном начала Зоя Ивановна. – Минувший тысяча девятьсот восемьдесят пятый год был трудным, насыщенным годом. Он принес нам множество юбилеев. Необходимо было все юбилеи отметить хорошими книгами. Партбюро эти вопросы держало под контролем. Автор письма ставит в вину Камиле Павловне провал книги, посвященной юбилею Главного Подонского Классика. Анализируя дело с подготовкой рукописи, надо было или перенести ее выпуск на более поздний срок, или же приложить максимум усилий для своевременного выпуска. В этом вина редакции и ее старшего редактора. Администрации следовало своим приказом отметить виновников срыва невыхода главной книги к юбилею. Что касается вопроса представления Камилы Павловны к правительственной награде, нужно отметить, что решение бюро было принято поспешно. В этот год не нужно было представлять Лошакову к награде. Партбюро своим постановлением от восьмого августа тысяча девятьсот восемьдесят пятого года отменило прежнее решение, заместителю секретаря Шрайберу указано на беспринципность в данном вопросе, и просило апком отозвать направленные документы. Так что в письме Вероники Сергеевны нового нет ничего. Многие факты извращены, и сложившаяся обстановка не способствует творческой работе коллектива.

Монахову сменила за трибуной верная Викентьева. Выражение лица у нее было похоронно-трагическое, что дополнительно подчеркивалось черным платьем.

– Товарищи! Сегодня мы обсуждаем случай очень прискорбный. Член нашего коллектива о внутренних делах нашего коллектива написал не куда-нибудь, а в Комитет! Для чего? С какой целью? Это письмо написано не из желания помочь преодолеть ошибки и трудности, возникшие у Камилы Павловны в работе над книгой, а с целью дискредитировать ее. В то время как книга, кстати, высоко оцененная Главком… (Как это Главк мог высоко оценить несуществующую книгу? Совсем у нее, что ли, шарики за ролики закатились? – поразился Андрей.) …рождалась с таким трудом, все ошибки фиксировались недобрым взглядом Сырневой. Свою личную неприязнь к Камиле Павловне она проявила таким жестоким способом. Но особенно негуманно с ее стороны, просто бесчеловечно, – затрагивать имя всеми ува-жаемого отца Лошаковой. Мне стыдно за вас, Вероника Сергеевна! – проку-рорским тоном бросила Викентьева и вернулась на свое место в президиуме.

«Интересно, кроме членов партбюро никто не будет высказываться? – подумал Андрей. – Других выступлений сценарием не предусмотрено?.. Придется, значит, ему все-таки ввязываться в драку. До чего ж надоело!»

– У меня вопрос к представителю апкома, – поднял он руку.

Мухоловкин неприязненно взглянул на него:

– По всем фактам мы с вами при личных беседах все выяснили.

Что выяснили? При каких таких беседах, когда она всего одна была? Ну да в сторону детали!

– Так то были личные беседы, а сейчас у нас собрание!..

– Это не играет значения.

– Тогда я сам выступлю! – отчеканил Андрей и, не дожидаясь приглашения, вразвалку пошел к трибуне. Он оглядел аудиторию, с отвращением втянул в себя спертый воздух – хоть бы форточки приоткрыли, задохнемся ж скоро! – и заговорил: – Вопрос я собирался задать такой: как это можно лишение кого-то несуществующей награды считать наказанием? Тогда мы все тут наказаны – никому ж другому медалей тоже не обломилось. Элементарная логика подсказывает, что отсутствие поощрения отнюдь не является наказанием. А теперь о сути дела. Для начала по поводу Камилы Павловны, – метнул он задиристый взгляд на свою начальницу. – В письме товарища Сырневой, как мы сегодня узнали, в частности речь шла о том, что администрацией Провинциздата был представлен к награде человек недостойный. Вовсе не хочу обидеть товарища Лошакову – я не называю ее вообще недостойным человеком, а лишь не достойным правительственной награды. Однако партийное бюро также сочло возможным представить Камилу Павловну к награде. И награда была бы вручена недостойному человеку, если бы не действия рядового члена коллектива, воспрепятствовавшие этому. А если бы Сырнева не обратилась в апком и затем в Комитет? Мне как коммунисту стыдно, – на этих пафосных словах Андрей придал голосу мелодраматический надрыв, – стыдно, что ни один член партии в нашем коллективе не подал голос против несправедливости. Однако после вмешательства апкома партбюро приняло новое решение, отменяющее награду. Так где же партийная принципиальность? Разве члены партбюро и администрация не знали обо всех фактах, вскрытых в письме Сырневой?

– А почему ж вы сами не выступили против награждения? – выкрикнула с места Викентьева.

– Да сам-то я, работая в коллективе сравнительно недавно, просто-напросто не знал многих фактов, известных мне теперь. Вероника Сергеевна меня просветила. А самое главное – моего мнения ни по этому вопросу, ни по каким-либо другим никто и не спрашивал. Теперь у меня другой очень серьезный вопрос – о партийной ответственности. В письме говорится, что все юбилейные издания вышли с нарушением графиков. Это подтвердилось при разборе дела. Должен ли кто-то нести за это ответственность? Я не могу согласиться с выводами товарища Мухоловкина о том, что никто не виноват. Так не бывает. И Комитет требует от каждого из нас нести персональную ответственность за порученное дело. И уж тем более, я никак не могу объяснить письмо Сырневой какими-то якобы существующими личными счетами с Лошаковой, на что намекала тут товарищ Викентьева.

– Я не намекала! – возмутилась та.

– Правильно! Я неточно выразился: не намекали, а выдали открытым текстом. Теперь о самом, на мой взгляд, интересном моменте. Подтвердился изложенный в письме факт о привлечении к составительской работе родной сестры Лошаковой. Товарищ Мухоловкин назвал этот факт «неэтичным». Что это за нежная такая формулировочка? Я не могу с ней согласиться. Речь идет о денежных выплатах. Партийная оценка этого факта может быть выражена словосочетанием «злоупотребление служебным положением». А это явление не только недопустимое, но и несовместимое со званием коммуниста. Так нас учит партия.

– Для меня партия дело святое! – завопила, вскочив с места, Лошакова.

– Оно и видно, – кивнул Андрей. Камила Павловна попыталась что-то еще выкрикнуть, но Андрей повысил голос и заглушил начальницу: – Тем не менее, ни администрация, ни партийное бюро на факты злоупотребления служебным положением со стороны товарища Лошаковой никак не реагировали. Почему?.. – Он сделал эффектную паузу и обвел глазами аудиторию. Тишина стояла зловещая, а духота стала угнетающей. – Да потому, что это кое-кому невыгодно. – Кивок влево от трибуны, в сторону президиума. – Ведь случай с Лошаковой далеко не единичный в издательстве. Вот в течение одного года Камила Павловна, как уже говорилось, сама оказывается составителем, выпускает книгу своего отца, подписывает договор на составительство с родной сестрой. Так она ж не одна такая! Если посмотреть договоры последних лет, то можно обнаружить, что в качестве составителей выступают жена главного редактора коммуниста Цибули, автором является дочь старшего редактора коммуниста Монаховой, в качестве художника-оформителя подвизается сын редактора, заместителя секретаря партбюро Викентьевой… – Взгляд Андрея упал на сидящего наклонившись вперед, будто его вот-вот стошнит, Шрайбера, лицо которого выражало тоскливый ужас. А ведь о нем-то ни слова не было сказано! То ли он ожидал услышать и свою фамилию, то ли, напротив: ничего не знал о происходящем, и теперь у него открылись глаза… – Все это свидетельствует о том, – продолжил Андрей после небольшой заминки, – что для ряда сотрудников издательства оно стало своего рода кормушкой. Дело, конечно, житейское. Еще классик умилился: «Ну как не порадеть родному человечку!». Но можно ли это признать в наши дни нормальным явлением, и должен ли кто-либо нести за это ответственность? – Андрей выразительно посмотрел на Мухоловкина, на других сидящих в президиуме… понял, что вопрос задал риторического свойства, и ему опять стало скучно. – Короче, – обрубил он сам себя: – Я считаю, что факты, изложенные в письме Вероники Сергеевны, в основном подтвердились и они, безусловно, требуют вмешательства вышестоящих инстанций в дело наведения порядка в коллективе издательства.

Не успел он вернуться на свое место, как к трибуне бросилась старшая машинистка Свекольникова.

– После выступления Амарина не выступить нельзя, – зачастила она. – Меня очень возмутило выступление Амарина. Я ветеран труда, работаю в издательстве почти двадцать семь лет, и за все это время я не увидела в делах администрации и партбюро неблаговидных дел, что якобы у нас такая обстановка в издательстве, которая требует вмешательства вышестоящих инстанций. Вы, Андрей Леонидович, недавно в издательстве, а уже сделали такие выводы. Вы даже о писателях делаете свои выводы. Вот когда мы печатали рукопись Скрипника, вы высказали в машбюро такое мнение: была бы ваша воля, вы такого писателя не подпустили бы к издательству и на сто метров. Слышать такое мнение от редактора было очень неприятно и странно. А вопросы, изложенные в письме Сырневой, это наши внутренние издательские дела, которые можно и нужно было решить, выяснить в коллективе, а не писать в Комитет. Вы, Вероника Сергеевна, никогда не выступаете на собраниях, и для меня ваше письмо в Комитет непонятно… – закончила Виктория Ксенофонтовна и с молниеносной быстротой – так же, как она и работала, вернулась на свое место.

С крайней неохотой поднялся главный редактор. Изучивший его манеру выступлений Андрей особенно и не прислушивался, лишь отметил про себя, что сегодня даже отдельные фразы Цибули, обычно кажущиеся осмысленными, понять было почти невозможно.

– Эта книга – лицо издательства… – бубнил Цибуля. (Какая книга? Та, что набор рассыпали?) – Нельзя сказать, что вся вина Лошаковой. По книге «Мать ваша земля» – упущение администрации. (При чем здесь эта лошаковская «Мать ваша». Какое она отношение к юбилеям имела?) – В письме факты перепутаны, мягко говоря… Следует признать, что факты подтвердились частично…

Все это время виновница сборища отчаянно тянула руку, желая выступить, но в президиуме порыв Сырневой упорно не хотели замечать. Цибулю сменил директор, похоже, с целью закруглить утомительную процедуру

– По всем позициям письма, мне кажется, все ясно, – устало сказал он. – Всем нужно подумать, сделать выводы – как лучше сделать работу, соблюдать порядок. Я бы так сформулировал: своевременно рассматривать все случаи отступления от производственного процесса, этических и других вопросов. Все вопросы нужно выносить на суд коллектива. Я считаю, что сомнительно накапливать факты, молчать, а потом все это выплеснуть в подобном письме. Автор ко мне приходила, я ей советовал обсудить в коллективе. Согласен с позицией апкома. Думаю, нам всем нужно с ней согласиться…

– Почему мне не дают слова? – вскочила Сырнева. – Тут меня всячески поносят, как преступницу какую, а я даже выступить не могу?

Директор сник и уступил трибуну.

Глаза Сырневой блестели от слез обиды, голос дрожал.

– Те, кто упрекал меня, что я написала сразу в Комитет, не подняв этот вопрос в коллективе, неправы. Об этом я не раз говорила на Днях качества! Ни партбюро, ни администрация выводов не сделали. В результате Лошакову представили к награде. Я не согласна, что факты подтвердились частично. Вина Лошаковой в том, что график выпуска книги составлялся без учета реального положения дел. К юбилею Главного Подонского Классика редакция была совершенно не готова. Считаю нечестным обвинять кого-то в создании книги памяти классика. Ведь редакция не могла предложить других вариантов, выбора просто не было. Но и эту книгу издавать – преступление. Целый том некрологов! С ума сойти можно, прочитав ее! Это прямое разбазаривание денег. Коль оригинал поступил в корректорскую – значит, составителю Крийве выплачена определенная сумма. Почему же вовремя не остановили это безобразие? Администрация никаких мер не при-нимала… – Сырнева расплакалась и выбежала из кабинета. Кое-кто в публике с завистью посмотрел ей вслед. Другие с надеждой взирали на президиум, ожидая сигнала об окончании затянувшейся пытки…

И тут поднялся и воззвал к присутствующим о внимании Тихон Тихонович Неустоев.

– У-у-у, – разочарованно выдохнула аудитория. Кто-то в дальнем углу, не спрашивая разрешения, дернул на себя оконную раму – и вялая, едва уловимая струйка морозного воздуха неуверенно поползла по залу, напоми-ная о том, что где-то там, в невообразимой дали, люди могут свободно дышать…