Провинциздат

14

– Я как секретарь партийного бюро считаю себя обязанным выступить и дать партийную оценку всему происходящему в нашем издательстве, – начал Неустоев и многозначительно обвел взглядом аудиторию, на секунду задержав его на Андрее. – Во всех этих делах партийной организации предстоит определиться на будущее, с тем чтобы исключать факты всевозможных нарушений. Надо признать, что ранее контроль над этим вопросом со стороны партбюро прежнего состава был ослаблен. Положение надо исправлять. На партбюро было принято решение поручить комиссии по осуществлению контроля деятельности администрации и члену бюро – председателю поста народного контроля… (Это еще кто такой? Первый раз слышу! – удивился Андрей.) …проверить все и доложить партбюро, в том числе и по гонорарам за книги отца Лошаковой, ее сестры и ее самой за составление и литзапись. Товарищи разберутся во всем, хотя уже и сейчас видна нескромность товарища Лошаковой, допустившей по своей редакции издание и оплату сразу трех книг, авторами, составителями и литзаписчиками которых являются три члена семьи. Тут выступал Андрей Леонидович – привел факты нескромности и других сотрудников Провинциздата. Впредь мы такого не допустим, в этом могу заверить коллектив…

«Все, что ли?..» – с надеждой подумал Андрей и, вероятно, все, кто не по своей воле засиделся в тесном для такого количества людей кабинете. Но Тихон Тихоныч не уходил с трибуны.

– Я вынужден еще на некоторое время задержать всех. Вопрос очень важный. В ходе проведенного мною расследования выяснились еще более возмутительные факты, касающиеся некоторых сотрудников и, как ни горько мне об этом говорить, членов партийного бюро. Речь идет прежде всего о Зое Ивановне Монаховой.

Тут уж все с любопытством угнездились поплотнее на своих едва не покинутых сиденьях и воззрились на Неустоева, а Монахова уставилась на Тих-Тиха с неподдельным изумлением.

– Выяснилось и было подтверждено документально, – с непривычной четкостью вещал Неустоев, – что Зоя Ивановна, будучи старшим редактором редакции массово-политической литературы, допускала грубые нарушения производственной и партийной дисциплины. В частности, она постоянно искусственно завышала объемы сборников, в которых была составителем, то есть, допустим, по плану объем десять листов, а книга выходила пятнадцать листов, соответственно, в полтора раза вырастал и составительский гонорар. Затем, будучи на протяжении многих лет секретарем нашей партийной организации, товарищ Монахова утаивала свои дополнительные доходы от партии и с огромных сумм не уплачивала членские взносы. – Мухоловкин, словно не веря собственным ушам, крутил глазами с Неустоева на Монахову и обратно, сама же она сидела с лицом каменной бабы, будто речь шла о ком-то другом. – И наконец, являясь уже не один год работающим пенсионером, Зоя Ивановна при этом подавала сфальсифицированные справки в собес и получала полную пенсию, то есть допускала прямые нарушения закона. Я думаю, что новому составу партбюро надлежит досконально разобраться с подобными фактами и полностью устранить их возможность в нашей дальнейшей работе, – весомо закончил Неустоев и сел.

15

Сидящие в президиуме смотрели прямо перед собой и молчали, а взгляды зрителей скрестились на – впервые в истории Провинциздата! – подвергнутой публичной экзекуции Монаховой. Андрей тоже наблюдал за ней. Лицо Зои Ивановны расцвечивалось бледно-розовыми пятнами чахоточного румянца. Она медленно поднялась и, не проходя к трибуне, прямо из-за стола президиума заговорила – тоном печально-укоризненным:

– Я собиралась с первого февраля уйти на пенсию… Но теперь вижу, что сделать это мне не позволяет мой партийный долг…

«Процедура покаяния, что ли?..» – заинтригованно подумал Андрей.

– Мой партийный долг… – повторила Монахова, – требует от меня остаться и навести порядок, оздоровить обстановку в нашем коллективе…

«Это после всего, что сейчас прозвучало!? Никак старуха малость свихнулась от переживаний?..»

– Пока есть люди, – тихим, но внятным голосом продолжала Зоя Ивановна, – которые зачеркивают наши многолетние достижения, – тут впервые голос ее дрогнул, – я обязана оставаться на передовых рубежах, – неожиданно сникла она и села.

Все обалдело молчали.

Что это ему напоминает? – попытался сообразить Андрей. Ага – вот что!..

Памятная картинка из раннего детства. Он в гостях у деревенского дядюшки. Курице отсекают голову, и – ошеломляющие кадры! – она, безголовая! – опрометью мчится по кругу – раз, другой, третий… – и лишь затем падает замертво…

Не чересчур ли оптимистичен такой образ? Может быть, не безобидную квочку стоило тогда припомнить Андрею, а античную Гидру, что взамен отрубленной головы моментально отращивала две новых?! Но эта здравая мысль посетит его еще нескоро.

Глава десятая. Кульминация

1

На следующий день Андрей ехал на работу с предчувствием нового этапа в провинциздатской жизни. Не могло же вчерашнее собрание пройти бесследно, получив огласку на высших ступенях иерархической лестницы. Встреча с Неустоевым на углу Конноармейской и Первой Конной по пути в издательство, казалось, подтверждала это предчувствие. Тот спозаранок торопился куда-то с туго набитым портфелем. Андрей радостно поприветствовал Тихона Тихоныча и искренне поздравил его со смелым и столь эффектным выступлением. Похоже, Тих-Тих был польщен – и когда Андрей простодушно спросил, откуда тому стали известны уличающие Монахову подробности, покровительственно усмехнулся и, без обычных ужимок, раскрыл свой источник:

– Мы бы еще нескоро все узнали, если б не Лошакова.

– Лошакова?..

– Ну да! Я ж когда припер ее к стенке с этими родственниками, она оскорбилась и оправдывается: «Что я, хуже других? Вон ваша Зоя Ивановна… – почему Зоя Ивановна моя, я так и не понял, – не только что составление, она плановые объемы завышает…» – и как понесла, как понесла, всю подноготную своей наставницы выдала. Заложила старшую подругу по полной программе. Так Камила Павловна и навела меня на след. А дальше все несложно было проверить – и со взносами, и с пенсией… Ладно, Андрей Леонидович, мне бежать надо – несу в апком протоколы нашего собрания…

«Значит, вон оно как у них принято! – размышлял Андрей, медленно переставляя ноги по тротуару. – Топи других, чтоб самой выплыть!..» И ему почему-то вдруг послышался кровожадный рев бравого моряка: «И за патлы ее, за патлы!» – и предстал перед глазами пенистый гребень, захлестывающий беззащитную девушку…

Сказанное Неустоевым неожиданно прояснило для Андрея и собственный успех в расчистке провинциздатских конюшен. Он-то двигался ощупью, полувслепую, разматывая цепочку злоупотреблений и жульничества издательской «элиты», почти блефовал – а оказалось, что эта-то линия и верна, поскольку каждый из них знал о себе все – и не мог знать, что из этого всего известно Андрею, а это заставляло их нервничать, допускать промахи, причем такие, каких он заранее ждать от них не мог, да чего там – даже паниковать: чем, как не паникой, вызвана была попытка Лошаковой перевести стрелки на столь чтимую ею прежде Монахову!..

2

В редакцию Андрей приковылял с получасовым опозданием – и наткнулся на ехидно-загадочную улыбку Трифотиной.

– К вам тут молодая женщина приходила, Андрей Леонидович.

– Кто такая?

– Дочка Зои Ивановны…

Он не сразу сообразил, что речь идет о его давней сопоходнице Наташе. Андрей не видел ее с той поры, когда она организовала его первый визит в Провинциздат, и даже ковыряясь в криминальном журнале учета авторских договоров, как-то не сопоставил абстрактную для него фамилию Капустина с реальным человеком, которому она принадлежала. Ну да, в девичестве же у Наташи была какая-то другая фамилия, причем не совпадающая с материной, – то ли Русакова, то ли Рудакова…

– «Где тут стол Амарина?» – спрашивает, – продолжала Неонилла Александровна, – что-то положила вам в левый верхний ящик, вернее не положила, а швырнула. Дверью хлопнула и убежала. Чем это вы ее так завели, Андрей Леонидович?

Андрей машинально выдвинул ящик. Стопка разорванных на мелкие клочки бумажных листков; знакомый почерк – ну да, его собственный. Он пошурудил стопку и догадался: письма! Письма, что он посылал ей из армии…

Опять сюжет сбивается на примитивную мелодраму! Выходит, жизненный это все-таки жанр! Добро б еще письма были любовные – тогда этот театральный жест можно бы счесть хоть чуточку уместным. И о чем он ей мог тогда писать?.. Ладно, дома разберемся. Он сгреб обрывки и сунул в портфель. На миг ему отчетливо припомнилась славная девчоночка, так настойчиво добивавшаяся его внимания. Конечно, в пылу схватки с провинциздатскими монстрами разве вспомнил он о ней хоть на мгновение! А ведь она, наверно, искренне хотела ему помочь с этими его первыми, отвергнутыми Лошаковой рассказами…

Стоп! – оборвал он себя. Долой сантименты! Разве он виноват, что Наташина мама стала его врагом, а потом на поверку оказалась еще и мелкой мошенницей!? На войне как на войне! И страдают от боевых действий прежде всего те, кто к ним непричастен. Грустно это, но ничего не попишешь!..

Ну, а коли военные действия продолжаются, пора открывать новый фронт. Сколько может валяться без движения рукопись друга-поэта! Редсоветом давно одобрена – стало быть, пора готовить ее к изданию. Андрей быстренько набросал коротенькое редзаключение и отнес в машбюро, а когда получил отпечатанные странички, пробежал глазами текст – опечаток у Свекольниковой обычно не случалось, – поставил подпись и молча положил на стол Лошаковой.

Камила Павловна с момента появления Андрея в редакции сидела над бумагами, не поднимая головы. И сейчас не пошевелилась, подчеркнуто его не замечая. Ну что ж – это его вполне устраивало. До обеда он занимался вычиткой корректуры, а в перерыв остался в редакции наедине с Трифотиной. Так бывало нередко. Туляковшин ходил обедать домой; Лошакова подкреплялась в столовой расположенной поблизости мебельной фабрики; Андрей же перебивался до вечера кружкой чая с захваченным из дому бутербродом.

Зато для Неониллы Александровны обеденная трапеза являлась эмоциональным пиком рабочего дня и всесторонне разработанным ритуальным действом. Вообще, как давно заметил Андрей, еда была для нее главной радостью жизни и основным способом снятия стресса. Собственно, жевала Неонилла Александровна почти безостановочно, а всякого рода перекусочная снедь припрятывалась и в ящиках рабочего стола, и в нише под ним, и в тумбочке, и между рамами на подоконнике. Провизия длительного хранения сберегалась в общественном холодильнике, втиснутом, как когда-то упоминалось, аж в авторской комнате. Ну и, наконец, деликатесы, лакомства и разносолы сиюминутного назначения приносились в объемистых кошелках и авоськах.

Звуковая палитра поглощения пищи менялась в зависимости от времени суток. С утра, как правило, процесс сопровождался разгрызаньем, хрустеньем и хрумканьем, чередуемыми с бульканьем, хлюпаньем и глотаньем. Обеденная же пора начиналась с увертюры шуршащих свертков, а затем озвучивалась симфонически многообразно: стандартное будничное чмоканье уступало основную партию значительно превосходящему по децибелам чавканью, а роль ударных инструментов выполняли столовые приборы, входящие в соприкосновение с банками, кастрюльками, масленками, солонками, перечницами, сахарницами, а иногда и заменяющей литавры гусятницей.

«Прием пищи успокаивает нервную систему», – говаривала Неонилла Александровна. И действительно – после частых словесных схваток c Лошаковой аппетит ее усиливался многократно.

Застольные удовольствия чередовались с процедурами самообслуживания: дальние походы – к холодильнику; в санузел, где отмывалась посуда, – также занимали немало времени, и Андрей приучил себя не замечать челночное снованье мимо его стола по-утиному переваливающейся, топоча при том каблучками, бесформенной фигуры, тем паче что зрелище желейно трясущихся при ходьбе наплывов и складок ее дряблой кожи не вызывало у него прилива эстетических восторгов.

Эффект насыщения выражался у Трифотиной повышением жизненного тонуса и произрастающим из него благодушием, поэтому толковать с ней о чем-либо, не рискуя нарваться на грубость, следовало именно в такие моменты.

Отметив про себя, что в звуковом сопровождении акта чревоугодия обозначилась рельефная пауза, Андрей собрался было спросить о своей одобренной редсоветом рукописи, но его упредили:

– Ну, и чего вы добились, Андрей Леонидович, своими разоблачениями? – неожиданно прозвучал ее вопрос, заданный тоном не то что не благодушным, а прямо-таки враждебным.

– Не знаю, Неонилла Александровна, – ответил он миролюбиво. – Поживем – увидим.

– Ничего вам изменить не удастся! – заявила она с каким-то злорадством. – Только себе навредили, и другим навредили…

Вторая часть упрека была ему непонятна, но выяснять подробности резко расхотелось: неприязненный тон редактрисы лишь высветил, насколько антипатична ему эта прожорливая дама. Ведь даже тогда, когда она вроде бы поддерживала его, полностью избавиться от этого ощущения он так и не смог.

Андрей молча пожал плечами, встал из-за стола, чтобы пойти прогуляться…

– И книгу вашу никто здесь издавать не будет! – бросила она ему вслед.

«Какая вожжа ей под хвост попала?..» – недоуменно подумал Андрей, спускаясь по лестнице.

3

Ответ поджидал его на улице, где на него налетела возвращающаяся с обеда Сырнева.

– Андрей Леонидович! Спасибо вам, вы один за меня заступились!

– Ну уж, заступился, Вероника Сергеевна! Просто сказал что думал.

– Теперь они с нами поодиночке расправляться будут, – лихорадочно продолжала та. – Трифотина первая под пресс попала. Ее сегодня директор с утра обрабатывал.

– Как это обрабатывал? И откуда вы об этом узнали?

– Маруся ушла за почтой, в приемной никого не было, я под дверью стояла, все-все слышала.

«Да ей бы в разведке служить!» – подумал Андрей.

– Он ей говорит: «Мы вас, Неонилла Александровна, еле отстояли, когда на вас в прокуратуру писатели жаловались. На учете по расширению жилплощади вы у нас стоите? Стоите. А с вашей стороны служебного рвения не чувствуется. Работаете кое-как, старший редактор одну за другой докладные мне пишет, жалуется. А у нас и не одна вы в расширении нуждаетесь…» Трифотина в ответ ни слова. Вышла красная, как из кипятка вынутая. Только это ее не за плохую работу пропесочил Никифор Данилович. Она всю жизнь так работает, даже корректуры и те по диагонали вычитывает, все давно привыкли. Это за то, что она вас поддерживала. Так что вы ее теперь берегитесь – своя рубашка к телу бли-же…

– Ладно, как-нибудь переживем, Вероника Сергеевна! – натянуто улыбнулся Андрей и механически зашагал в сторону Второй Конной, хотя зачем ему туда – и сам не знал.

4

Дома ему долго пришлось повозиться, чтобы разложить в нужной последовательности клочки своих писем и перечесть их. В общем-то ничего интересного. Явно строчились по обязанности, из привычки не оставлять любую корреспонденцию неотвеченной. Привлек его внимание лишь полузабытый стишок, сочиненный скуки ради на каком-то дивизионном совещании и обращенный к товарищу по ссылке Лешке Мясищеву, выпускнику химфака. Замкнутый, поглощенный собственными мыслями, парень все свободное от постылой службы время изучал топологию и склонен был к неординарным социально-философским выкладкам. Изредка выпадали вечера, когда Мясищев приходил в общежитскую комнату Андрея и они бурно обсуждали проблемы, казалось, непредставимые среди ракетных площадок, затерянных в таежных сибирских болотах… О тех вечерах и поминалось в стишке, не слишком гладком, сделанном под Вознесенского, но чем-то и сейчас цепляющем автора:

Лешка Мясищев, великий инквизитор!

Мирно спящих муравьев развороши!

Для меня твои вечерние визиты –

Пробуждение для мозга и души.

Дождь звенящий после жаркой адской топки,

Грозовой пружинно-пляшущий озон…

Из бутылок вышиблены пробки –

Джинн на воле посреди запретных зон!

Ах, веселая пирушка философии

В век тлетворно-затхлой оргии чумы!..

Рассужденья неуместнейше высокие –

Ну зачем с тобой затеяли их мы!..

В наше время неуверенно-беспечное

Ни к чему стремиться рьяно в глубь проблем.

Никому все это незачем и не к чему:

Кто желает вкусно есть – тот глух и нем.

Топологию – на службу бухучету;

Божий дар – в подливку жирную котлет!..

Все пристойно, только знаешь – ну их к черту!

Ведь засохнем и подохнем, если нет.

Обезьянее желание быть сытыми

Силой разума победно заглушим!

Благороден риск быть вдребезги разбитыми

В смертной битве за спасение души!

Изберем себе судьбу земных скитальцев,

В сотый раз изобретем велосипед…

Только б выдержать в толпе неандертальцев!

Только выжить, только выстоять успеть!

Семьдесят второй год… Тогда он выдержал. Но оказалось, что неандертальцев и без погон пруд пруди. И не с ними ли он меряется силами сейчас?!.

5

Вопреки жертвенно-трагическим планам Монаховой, ее проводили-таки на всецело заслуженный отдых с первого февраля. Возглавить массово-политическую редакцию доверили Калерии Сирхановне Викентьевой, а на вакантное место взяли свежего человека по фамилии Перелатов.

А спустя несколько дней опустело руководящее кресло в редакции производственной и сельскохозяйственной литературы. Сразу после скандального собрания тяжко заболел Леонид Аркадьевич Шрайбер. То ли на нервной почве – от переживаний последних месяцев, то ли в силу естественных причин, у него сдвинулся дремлющий еще с войны в околосердечной области осколок. Операция не помогла, и добродушный ветеран войны и труда, о ком никто в Провинциздате не сказал бы худого слова, приказал долго жить. Когда директор навестил его в больнице накануне операции, добросовестнейший Леонид Аркадьевич больше всего сокрушался о том, что подвел коллектив и поставил под угрозу февральский график сдачи рукописей в производственный отдел. «Простите меня, Никифор Данилович, что я не успел закончить редактуру «Интенсификации технологии»…» – так передал директор последние слова несчастного ветерана.

Андрей подумал: нет ли и его косвенной вины в случившемся? У него так и стояли перед глазами удрученная поза Шрайбера на собрании и тоскливо-обреченный взгляд. И опять царапнула недавняя мысль: первыми жертвами войны становится самые беззащитные и безобидные…

После похорон временно исполняющим обязанности старшего редактора поставили Неустоева, а вскоре в редакции появился новый сотрудник, Анатолий Васильевич – тот самый «машинист», чьи профессиональные и человеческие достоинства расхваливала Трифотина в памятный первый день августа минувшего года.

Фамилия у него была говорящая – Беспородный, однако, в противовес ей, во внешности и манерах порода очень даже чувствовалась. Подполковник в отставке, он сохранил офицерскую подтянутость, юношескую живость в движениях и активный, дружелюбный интерес ко всем и всему вокруг себя. К тому же оказался общительным, веселым, с огоньком в глазах, да еще заядлым курильщиком и азартным шахматистом. Словом, точек сближения с новым сотрудником нашлось немало. Андрея он по-приятельски называл на «ты», но сам Андрей из-за разницы в возрасте отвечать тем же не решался.

На перекурах Беспородный охотно делился байками и историями из своей весьма разносторонней биографии. Андрей узнал немало примечательного. В конце сороковых, двадцатилетним парнем, Беспородный год провел за решеткой (в подробности он не вдавался, но Андрей догадался, что попал под репрессии вместе с родителями), однако после сумел поступить в военное училище и по его окончании был отправлен служить не куда-нибудь, а в Австрию. Там его взяли под колпак соответствующие органы, уличив в оригинальной провинности. Рассказчик со сдавленным смехом процитировал давнюю обвинительную формулировку: «Проявлял нездоровый интерес к буржуазному образу жизни, что выразилось в неоднократном посещении Венской оперы». Похоже, суровых последствий такое пятно в биографии все-таки не возымело и, судя по дальнейшим вехам послужного списка, карьере сильно не повредило. И в партию он благополучно вступил, и военным журналистом отпахал не одно десятилетие, и квартирный вопрос решил вполне благополучно, попав после дембеля на постоянное место жительства в южный, высоко котирующийся среди отставников краевой центр…

Так что у Андрея появился на работе если не близкий приятель, то добрый товарищ. Стало малость повеселее.

6

К середине февраля страсти недавних недель поулеглись, и в Провинциздате воцарилась привычная рутинная атмосфера. Все погрузились в повседневные праведные труды. Стимулировало, вероятно, сотрудников и приближающееся кульминационное событие года – тринадцатая зарплата.

Выдалось однажды утро, когда Андрей по случайному стечению обстоятельств прибыл в редакцию первым. Ему и принесла Маруся свежую почту. Распечатывал и просматривал ее директор, а потом корреспонденция распределялась по соответствующим подразделениям.

Сверху не слишком объемистой стопки лежал плотный конверт с новой книжкой. Сопроводиловка из типографии извещала:

«Высылаем авторский экземпляр книги О. Бальзака «Шагреневая шкура».

Шкура, значит… Мда-а! И как же переправить автору его собственность?..

Следующее письмо в стопке, с грифом Главка, моментально сбило его с веселой волны:

Уважаемый товарищ Амарин!

Мы вторично отрецензировали рукопись А. Казорезова «Плешивый овраг». Ознакомиться с рукописью мы попросили члена Союза писателей тов. Чехова А. П. Рецензент предложил снять повесть «Судьба водовоза», а в остальном рукопись, судя по рецензии, готова к редактированию.

Начальник Главка – И.Г. Горбатый.

10 февраля 1986 г.

Вот так Чехов А. П.! Неуж еще и Антон Палыч?.. Ну, нет! Настоящий Антон Павлович мог оценить помянутую рукопись лишь как материал для пародии либо фельетона. Значит, и в Главке нашлась мохнатая рука то ли у самого Анемподиста, то ли у его провинциздатских покровителей. К кому же обращаться теперь?..

Часа через полтора, встретившись на перекуре с Беспородным, Андрей узнал, что именно ему директор, в присутствии Лошаковой, поручил редактировать рукопись Казорезова. Испытывая симпатию к человеку, которого считал незаурядным, Андрей рассказал ему всю предысторию. Не то чтобы он надеялся найти в нем продолжателя, так сказать, своей линии, но предполагал, что поможет новому редактору определиться: с каким барахлом придется тому иметь дело.

У Беспородного была привычка в разговоре постоянно слегка подхихикивать, будто все, о чем он говорил, не стоило воспринимать чересчур серьезно. По ходу рассказа Андрея он не только похихикивал, но и поахивал, однако ж в итоге заметил, что не находит рукопись такой уж скверной – «не хуже, чем у других» – и в том, чтобы издать книжку в урезанном до двенадцати печатных листов объеме, какой она приобрела после повторного рецензирования в Главке, «большого греха не видит».

Ладно, пусть хоть так, смирился Андрей. В самом деле – не может же новый в Провинциздате человек с первой порученной ему работой поступить так, как это вышло у него самого. К тому же ему наверняка объяснили, почему это сотруднику производственной редакции поручают делать не-профильную книгу.

7

Двадцать седьмой партийный съезд открылся в заранее назначенный день, но мечтавший дождаться этого знаменательного события главный редактор «Подона» Суицидов недотянул до него всего лишь сутки.

– Оч-чень приличный человек был, – удостоила его сочной эпитафии Трифотина, реакция же других коллег осталась Андрею неизвестной.

А когда высочайший форум завершился, забурлили, как водится, ми-тинги и собрания счастливых граждан, спешащих одобрить, встать на трудовую вахту и принять. С последним, впрочем, назревала все большая напряженка.

Провинциздат, ясное дело, не мог остаться в стороне, и в двадцатых числах марта назначили профсоюзное собрание. Помимо одобрения свежих партийных директив, планировалось и мероприятие, имевшее большую практическую ценность, а именно: выборы председателя профкома взамен выбывшего Шрайбера. Рекомендовали на это место Анатолия Васильевича Беспородного.

В эти дни в поведении Камилы Павловны наблюдалась повышенная активность. То есть она и всегда-то была достаточно подвижна, но тут ее обуяла некая телефонная мания, заставлявшая в усиленном режиме менять местоположение. Она вела долгие, зачастую вполголоса, переговоры с неизвестными Андрею абонентами, причем частенько бегала, чтобы позвонить, в унаследованную Викентьевой бывшую монаховскую келью, а иногда и на третий этаж – в бухгалтерию. Из-за такого броуновского движения в ее загадочных переговорах порой возникали непредвиденные сбои. К примеру, разговаривает она с кем-то у Викентьевой, а звонок раздается в родной редакции, и тогда трубку поневоле берет кто-то другой. Как-то трубку поднял Андрей, и его попросили передать Камиле Павловне, что ей звонил из столицы какой-то Шпундик от Анатолия Владимировича. Андрей, естественно, транслировал ей эту информацию, и его начальница почему-то жутко смутилась…

Зачастил к ней с визитами и собкор центральной газеты «Безвестия» Гуанов – фигура совершенно анекдотическая. Будучи земляком ГПК, он рвался в писательский союз и навыпускал уже десятка полтора фотоальбо-мов, изображавших классика в разных жизненных ситуациях: «ГПК на рыбалке», «ГПК на охоте», «ГПК путешествует» и т. п. Второй тематический пласт писательских изысков Гуанова составляли фотоальбомы, посвященные лошадям, но опять-таки не всяким-разным, а упомянутым в произведениях корифея. На этом поприще Гуанов соревновался с художником-иллюстратором Панкратовым. «Наши кентавры» – такое прозвище дал им восторженный репортер после посещения выставки, где экспонировались работы обоих. В финансовом отношении состязание шло ноздря в ноздрю, но в части признания со стороны коллег Панкратов имел несомненное преимущество. Его в свое время без всяких проблем приняли в союз художников, а вот с вступлением Гуанова в писательский союз дело не клеилось. С одной стороны, конечно, не дремали завистники, не догадавшиеся вовремя застолбить золотую жилу. С другой же, имелись и резонные формальные препятствия. Союз-то – писателей, а не фотографов. И ссылка претендента на то, что, дескать, и вся текстовая часть альбомов написана им самим, в расчет не принималась. Он уже неоднократно подавал заявление в союз, но писательское собрание неизменно его проваливало.

Надо отметить, что формалистике осоюженные писатели и вообще придавали болезненное значение. Был печальный случай, когда талантливый литератор и знаток искусства, издавший в столице несколько блестяще на-писанных биографий художников, также был забаллотирован на приеме. Бледенко выдвинул тогда такой остроумный довод: «Он пишет о художниках, так пусть идет и вступает в союз художников». Бледенке моментально ответил Дед: «А если бы к нам пришел Тургенев с «Записками охотника» – ты бы его отправил в Общество охотников и рыболовов»?..

Раньше Гуанов появлялся в редакции не слишком часто, а тут вдруг чуть ли не каждый день стал припираться. Длиннобудылый и притом сутулый, он крюком сгибался над лошаковским столом и украдкой бросал на Андрея из-под пышной негритянской копны взгляд любознательного дауна.

Андрей догадывался, что вся эта лошаковская суета со звонками и визитами каким-то боком касается его, но повышенного интереса не только не проявлял, но и не чувствовал: до того все это ему надоело!

В день профсоюзного собрания Андрей решил наконец прояснить ситуацию с другом-поэтом. И, после длительного перерыва, вновь сцепился с Лошаковой. Правильнее, конечно, сказать, она с ним сцепилась. Сам-то он всего лишь вежливо спросил, ставить ли в апрельский график подготовленный им поэтический сборник.

– Что вы мне своих друзей проталкиваете! – без разминки завелась Камила Павловна. – Свою книжку пропихиваете – мало? Так теперь еще… – Что «теперь еще», сформулировать ей так и не удалось.

– Так если у меня друзья талантливые – что ж им, из-за дружбы со мной от ворот поворот давать? Человек печатался практически во всех центральных журналах, о его публикациях только ленивый не писал, к тому же наш земляк – да мы сами его уговаривать должны, чтоб он у нас издался!

– А вы читали, что о нем критики пишут?

– Читал. Пишут разное, и хорошее, и злобное, но талант его никто под сомнение не ставит.

– Да все его стихи анти… – Она прикусила язык, удерживаясь от чересчур хлесткого определения. – Идеологически невнятные, – нашла она подходящую замену.

– То есть?..

– Без всяких «то есть»! Его сборник в Провинциздате печататься не будет…

Тут Лошакову позвали к телефону аж в бухгалтерию и она ускакала с девичьей прытью. Явно он выбрал неподходящий момент для объяснений с нею.

Тем временем зазвонил телефон и в редакции. Андрей, думая о своем, автоматически снял трубку.

– Это пишатель Индюков говорит, – прошамкал прокуренный голос.

– Кто-кто?.. – не разобрал Андрей.

– Пишатель Индюков.

– Да кто вам сказал, что вы писатель! – Андрей с досадой бросил трубку.

8

Всю зиму отопление в Провинциздате едва ощущалось, и в морозные дни спасаться приходилось кустарными обогревателями типа «козел», строго запрещенными пожарной охраной. Андрея же выручала его всепогодная куртка с капюшоном, – как уже упоминалось, синяя на белой подкладке. В ней и за столом сидеть было удобно, и по отсекам провинциздатского трюма передвигаться без проблем. Куртка стала для него личной зимней униформой. Естественно, что и на собрание он поплелся, не снимая ее: еще чего – в директорском кабинете самый колотун и есть: помещение-то большое, аж с четырьмя окнами.

Председателя профкома выбрали без долгих церемоний, зато следующий и основной пункт повестки дня вызвал поток начальственных речей. Как конкретно этот пункт назывался, Андрей так и не понял, чаще всего пережевывались набившие оскомину слова «ускорение» и «перестройка».

Прислушался он, когда слово предоставили Камиле Павловне. Выступала она эмоционально, но сумбурно. Казалось, бормашина то набирает, то сбавляет обороты, но так и не может просверлить нужное отверстие. Начала Лошакова с того, что, выполняя решения какого-то там пленума и встав на трудовую вахту в честь приближающегося съезда, редакция в минувшем году своевременно выпустила все юбилейные издания. Потом с особым пылом толковала «об умении и неумении каждого работника выполнять свои непосредственные обязанности, о его компетентности». В чем же она заключается, по Лошаковой? Оказывается, первый показатель качества редактирования – это сверхнормативная правка. Андрей за год службы наконец разобрался, что сие обозначает. По договору с типографией издательству позволялось вносить в корректуру правку, не превышающую трех процентов объема. То же, что правилось сверх означенной нормы, подлежало дополнительной оплате. Потому-то малограмотный Цветиков и попадал чаще других в передовики: он практически вообще ничего не правил у своих патриотических авторов. Но еще более поразительным выглядел другой показатель качества редактирования, названный Лошаковой: редактор поощрялся премией в том случае, если он максимально сократил объем редактируемой рукописи.

– А если нет сокращения объема, – завершила свою мысль Камила Павловна, – то редактор должен лишаться премии.

– Тогда максимальную премию должен получить тот, кто сведет объем рукописи к нулю! – вырвалось у Андрея.

Его выпад был проигнорирован, и он решил больше не подавать голоса. Нетерпеливо разминал в пальцах сигарету, мечтая поскорее выбраться из заточения. Отметил только про себя удивительную концовку лошаковской речи: она покаялась в том, что, к сожалению, ни одно из юбилейных изданий не вышло в срок.

Андрей подумал, что ослышался. Протокол собрания вела Свекольникова; она записывала все слово в слово.

– Можно маленький вопрос по ходу? – поднял он руку, глядя на председательствующего Беспородного.

Тот кивнул.

– Я прошу прощенья, если что-то не так понял, но хотелось бы уточнить. Виктория Ксенофонтовна, посмотрите, пожалуйста, в самом начале выступления Камилы Павловны, где она говорит о юбилейных изданиях – что там сказано?

Свекольникова дисциплинированно зашуршала листами протокола и моментально нашла нужные строки:

– Здесь, – повела она пальцем по странице. – «Редакция в минувшем году своевременно выпустила все юбилейные издания».

– Спасибо! А теперь в самом конце выступления – там что о них говорится?

Старшая машинистка вернулась к недописанной странице и прочитала:

– «К сожалению, ни одно из юбилейных изданий не вышло в срок».

– Вот такие антиномии чистого разума, – развел руками Андрей. – Так может кто-нибудь мне объяснить, как это они своевременно вышли, а в срок не вышли? – задал он риторический вопрос и непроизвольно вдохнул аромат размятой, готовой к употреблению сигареты.

– Зачем мы вообще его слушаем! – завизжала Лошакова. – Он никого не уважает, он над всеми издевается, стоит тут перед нами в куртке, мня сигарету!.. – взбесившаяся бормашина досверлила последнюю живую ткань зуба и заглохла, увязнув в челюсти…

Беспородный деликатно, но твердо произнес:

– Ну как зачем, Камила Павловна? На профсоюзном собрании каждый имеет право выступить, высказать свое мнение.

Лошакова шумно выдохнула и спущенным воздушным шариком распласталась на стуле, Андрей же решил подлить масла в огонь:

– Ответ на мой вопрос и так ясен. Теперь несколько слов по существу сегодняшней повестки. Все только и повторяют: «Ускорение!», «Перестрой-ка!» – а человек с улицы зайдет к нам – и что он увидит? Стенд в коридоре под названием «Книги Провинциздата в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году»! А сейчас какой? Восемьдесят шестой! Так что у нас ускорение в обратную сторону получается. И не только цифирку давно пора заменить на нашем стенде, это-то дело нехитрое! – а изменить в корне всю политику издательства. Тогда, может, что-то и перестроится!

На этом прения увяли. Торопливо приняли заранее заготовленное, из общих фраз составленное решение, и собрание закрылось.

Беспородному оказалось по пути с Андреем до автобусной остановки. На ходу они обменивались впечатлениями о прошедшем собрании.

– Что ты так взъелся на Камилу Павловну? – как всегда подхихикнув, спросил новый председатель профкома. – Она же все-таки женщина, пожалел бы ее…

– Женщина?.. – полувопросительно повторил Андрей. – Ну да, конечно… – Он запнулся: довод собеседника показался ему не вполне корректным, но все же немного смутил. – Да знаете, Анатолий Васильевич, я ее, честно говоря, и не воспринимаю как женщину. То есть, в дверь, само собой, пропускаю впереди себя, и разговариваю стоя, если она стоит… А потом что ж – если женщина сознательно совершает подлости, так с этим смиряться надо, что ли?.. Вообще, – на ходу оформил он неясную прежде мысль, – все они для меня существа среднего пола: что Лошакова, что Трифотина, что Викентьева… Понимаю, у вас может быть другой взгляд на эти вещи, но вы еще, наверно, просто мало сталкивались с нашими милыми дамами.

– И все же я на твоем месте был бы к ним поснисходительней, Андрей.

– Да и я бы по доброй воле с ними не связывался – сами вынуждают...

Так они и остались каждый при своем мнении.

9

Кисельным мартовским утром, когда уличный туман, казалось, обволакивал и все предметы в помещении, а Андрей клевал носом над нудной кор-ректурой, в редакцию заглянул Цибуля.

– Андрей Леонидович, зайдите ко мне на минутку, – пригласил он с загадочной полуулыбкой.

У себя в кабинете Цибуля усадил его за стол и спросил:

– Так вас можно поздравить?

– С чем?..

– А вы разве не знаете? Вот, посмотрите. – Он протянул Андрею до-вольно пухлую зеленую брошюру.

Это был годовой план столичного издательства. Ага, значит, и до Провинцеграда дошло!

Андрей пролистал книжицу и нашел страницу со своей фамилией. Теперь и он не смог сдержать торжествующую улыбку. Вот он, триумф! Его враги посрамлены: лучшее издательство страны возвещает миру о книге Андрея, да не какой-то плюгавенькой пятилистовой малютке, пределе мечтаний местных дебютантов, а о полновесном сборнике в пятнадцать печатных листов, еще и с двойным тиражом.

– Знать-то я знаю, – снисходительно ответил он Цибуле, – договор у меня давно на руках, и аванс получен. Но плана еще не видел. Так что спасибо за добрую весть.

Цибуля осторожно запер дверь на ключ и открыл сейф.

– Ну, давайте пропустим по чарке за ваш успех.

Такого еще не бывало! По слухам, Василий Иванович принимал допинг тайком и исключительно в одиночестве. Выходит, он втихомолку симпатизирует Андрею?.. Нет, не стоит рассиропливаться. До сих пор никакой реальной поддержки от главного Андрей не получал.

Они выпили по стопке «Русской». В глазах Цибули сразу появился живой блеск. Он налил по второй. Когда опрокинули и эти, заговорщически улыбнулся и доверительно сообщил:

– Тут мне недавно Индюков звонил… Как раз перед собранием. Аж заикался от испуга. «Василий Иванович! Кто это там у вас в художественной редакции сидит?» – «А что случилось, Аполлон Михайлович?» – «Я звоню Камиле Павловне, говорю: «Это писатель Индюков». А мне грубый голос отвечает: «Какой вы писатель!». – Тут Цибуля улыбнулся чуть ли не одобрительно и налил по третьей. Закуска меж тем не просматривалась. Глаза главного редактора замаслились. Он склонился над столом и продолжил рассказ: – Я ему говорю: «Это вы, наверно, номером ошиблись, Аполлон Михайлович». Да… Сильно вы его напугали, Андрей Леонидович. – Последнее было произнесено как бы с некоторой завистью.

Андрей развеселился.

– Надо было Индюкову сказать, что это ему с Парнаса ответили, – выдал он в качестве комментария.

– С Парнаса?.. – Цибуля издал короткий понимающий смешок и поднял стопку. – Ну, давайте, за вашу книжку!

На третьей стопке аудиенция закончилась.

А немного погодя Андрей увидел, что зеленую брошюру нервно перелистывает Лошакова. Что ж теперь она придумает?

Как вскоре выяснилось, придумано все было заранее. Через неделю Цибуля таким же таинственным манером вызвал Андрея в свой кабинет, и не-давняя сцена зеркально повторилась, за исключением финала. Только в этот раз он получил многострадальную собственную рукопись с подписанным главным редактором заключением, которое, если не считать вводной фразы, цитировало рецензию неведомого сотрудника Института мировой литературы, громившую Андреевы рассказы – те самые, что вошли в анонсированную зеленой брошюрой книгу. Рукопись возвращалась автору на очередную доработку. Сейф в присутствии Андрея не открывался, хотя сегодня давешняя тройная доза больше пришлась бы кстати.

Андрей потом размышлял: готовились ли заранее два действия разыгранной комедии как садистский трюк, или же Цибуля таким способом пытался подсластить пилюлю – но однозначного вывода так и не сделал.

10

Все-таки он потерял бдительность: невозможно же все время держать нервы скрученными в стальной трос, жить в положении сжатой пружины, двигаться, как по рингу, в молниеносной готовности уходить от удара и наносить свой, вести бой с тенью, с призраками, с ветряными мельницами…

И предостережения Васильева забылись. Ну, не забылись, так осели в пассивном отсеке памяти. И когда однажды в конце дня в редакцию заглянула секретарша и скомандовала:

– Амарину к начальнику управления, – Андрей ничего худого не заподозрил, даже не дрогнуло лицо, как это бывает от дурного предчувствия.

Лошаковой в комнате не было, Туляковшин, как обычно, и головы не поднял, а Трифотина что-то всполошилась:

– Зачем это вас вызывают, Андрей Леонидович?

– Понятия не имею, – не глядя на нее, сквозь зубы буркнул он.

В приемной у дверей начальственного кабинета ожидали Беспородный и Тих-Тих.

– Вас тоже? – удивился Андрей.

Беспородный только успел ободряюще подмигнуть Андрею: мол, не дрейфь, отобьемся…

Тут в приемную завалил и руководящий тандем: директор с главным, а за ними – Лошакова, и Андрей понял, что готовится что-то неладное. Но что именно?..

Андрей никогда не испытывал трепета перед начальственными кабинетами, столь присущего испокон веков на Руси простым смертным, но, попадая в создаваемое другими поле такого трепета, он, вероятно, в какой-то доле заряжался этим полем (а может, и гены, пусть чуть-чуть, едва-едва, но отравляли кровь эманацией, осколками распада, недорастворенными шлаками тысячелетнего рабства…), и невидимый порог кабинета как бы вырастал до размеров комингса, словно требуя по флотской технике безопасности от входящего не только повыше задрать ногу, но и – главное! – не забыть нагнуть голову, чтобы не дай бог лоб не расшибить.

Чтобы избавиться от этого ощущения, нужно было волевое усилие – не чрезмерное, но осознанное, и еще с армейских времен Андрей пользовался не раз испытанным приемом: во время начальной паузы (а она следовала почти всегда, как бы естественным путем обозначая – подчеркивая! – дистанцию между хозяином кабинета – непременно занятым делом, неизмеримо более важным, нежели то, ради которого пришел посетитель, даже им самим вызванный, – и переступившим порог) он сосредоточенно и всесторонне изучал интерьер начальственного апартамента.

Так же поступил он и сейчас, благо что объект наблюдения выдался любопытный.

Поражали прежде всего его размеры. Казалось невероятным, чтобы та-кой необъятный простор таился средь непропорционально узких и тесных коридоров, клетушек, чуланов, его окружавших, – словно прячась где-то в неевклидовом пространстве. Было бы подходящим сравнение кабинета начальника Провинцеградского краевого управления печатных дел Аристарха Елпидифоровича Пульпенко с футбольным полем, правда, не классических размеров, а скорее, площадкой для дыр-дыра, или, как это сейчас официально называется, – мини-футбола. Прямоугольник начальственного стола, располагавшегося у стены, противоположной входной двери, примерно соответствовал параметрам штрафной площадки. Перпендикулярно к нему и до, условно говоря, центрального круга тянулся узкой полосой стол, предназначенный, вероятно, для ближайших советников начальника.

Его массивная голова, глубоко всаженная в еще более монументальную глыбу плеч, составляла с ними единый монолит, контур которого образовывал равностороннюю трапецию, а та, в свою очередь, – ежели продолжить сравнение на футбольной основе – смотрелась раскоряченными воротами; а если вернуться к более адекватной ситуации канцелярской атрибутике – была здорово похожа на черное пресс-папье с литым набалдашником.

И наконец, в левом углу у ближней стены, «на нашей половине поля», примерно там, где боковая линия впадает в сектор углового флажка, прорастал одной ногой из паркетного пола овальной формы полированный столик для посетителей.

Вокруг него и разместилась вся провинциздатская делегация, причем получилось так, что

дир, Цибуля и Лошакова оказались спиной к окну, зато вполоборота лицом к начальнику; Беспородный и Андрей лицом к окну, а к начальнику вполоборота затылком (вот интересно – случайно так вышло или преднамеренно: ведь заоконная яркость все время била в глаза, и когда Андрей поворачивался в сторону Пульпенки, то поначалу мог различить лишь силуэт его, и получалось, что он как бы ослеплен начальственным величием!), а Неустоев – тот и вовсе спиной, и уж этакое недопустимое нарушение приличий так морально на него давило, бедного, что как он только себе шею не скрутил, тщась соблюсти неписаный, но предписанный этикет.

Но и теперь Андрей не догадывался, что же будет дальше, хотя и не сомневался, что его ждет какой-то непредвиденный удар.

А затактовая пауза длилась, и глаза устали глядеть на яркое, и застылость мимики от мимолетной тревоги сменилась гримасой искренней и не желающей скрывать этого скуки; он перевел взгляд на темно-серый ящик бакинского кондиционера, набитого пылью, брезгливо поморщился, вольно откинулся на спинку стула и (о ужас, трепещите, ревнители комильфотности, пуристы приличий, жрецы субординаций!) сладко потянулся, передернул лопатками, а затем, пряча зевок в ладонь, вопросительно повернул голову «к воротам противника».

И в этот момент пресс-папье качнулось вперед, потом вернулось в исходное положение, и из набалдашника, как из репродуктора, что-то бубукнуло, гулко, но неразборчиво, типа: «Разрешите мне…»

«…горячо и сердечно», – мысленно подсказал ему Андрей следующую фразу. Тут голос репродуктора как бы очистился от ржавой трухи и прозвучал вполне внятно:

– …сердечно и горячо поздравить коллектив с приближающимся Днем международной солидарности трудящихся.

«Что-то новое, – подумал Андрей, – поздравлять у себя в кабинете? Никак перестраивается гран-шеф?.. Но почему такой странный подбор делегатов?.. И до праздников еще целых две недели…»

– …время ускорения научно-технического прогресса, коллегия Главпечати отметила… необходимо укрепить редакцию производственной и сельскохозяйственной литературы… принято решение для этой цели… опытного квалифицированного редактора Амарина перевести в редакцию производственной и сельскохозяйственной литературы… а в редакцию детской и художественной литературы принять редактором товарища Бодалова… с перспективой…

«Чего-чего?.. – до Андрея все еще не доходило, – его к сельхозникам? Значит, вот какой изобретен трюк, вот оно то, о чем предупреждал доброжелатель Васильев? А ведь и верно: он успокоился, решил, что уже победил, а они не мытьем так катаньем…

Он был растерян. Не столько даже неожиданностью, сколько бессмысленностью, иррациональностью происходящего. Почему? С какой стати? Что общего может быть между ним и сельхозредакцией?..

Тут вдруг Тих-Тих, который в продолжение последних фраз Пульпенки все порывался что-то возразить и усиленно, рывками выворачивал шею с верхней частью туловища назад, словно дергая штопором засевшую в горлышке пробку, наконец вырвал ее и приподнялся со стула.

– Зачем это делать?!. – отчаянно, но в то же время вполголоса завопил он. – Почему Амарина в сельхозредакцию, он филолог, как он будет нам… «Книга свиновода», «Разводите уток», «Искусственное осеменение крупного рогатого скота»?..

Пульпенко досадливо скривился, и голос его словно тоже сморщился:

– Тихон Тихоныч… мы вас планируем на заведующего редакцией, вы сейчас исполняете обязанности… Вы же опытный работник. Это решение апкома, – гран-шеф через силу выдавливал из себя слова, будто удивляясь: зачем лишний раз объяснять общеизвестные истины. – Сейчас перестройка! – вдруг с каким-то живым испугом выкрикнул он. – Всем сейчас трудно, – и тут его бубнящий голос вдруг сорвался и зазвенел искреннейшей болью. – Всем руководителям трудно, – уточнил он и всерьез пригорюнился.

Андрей следил за происходящим с каким-то отупением и, перебирая в уме доводы против творящейся нелепости, с равнодушным отчаянием осознавал, что все они окажутся бессильными перед безликой формулой: это решение апкома… Выпрыгнула и такая мысль: а что – ну и пусть, все-таки там мужики, ребята неплохие, хоть от этого бабья избавлюсь. Подумаешь, свиноводы – писал же он о доярках… Но, не успев обдумать ее, Андрей, неожиданно для себя, а для остальных, наверно, и подавно, неспешно поднялся с места и отмашкой руки остановил что-то все еще лепечущего Тих-Тиха:

– Погодите, Тихон Тихоныч, раз уж тут так, за здорово живешь, без меня меня женили, я сам скажу несколько слов по этому поводу. – Кажется, голос его вовсе не дрожал и не пресекался от волнения, похоже, он даже и вовсе не волновался: ведь он считал, что изменить его слова не смогут ничего – что ж переживать-то зря. Но молча проглотить подсунутую ему тухлятину было все же выше его сил. – Так вот. Подоплека этого фокуса всем присутствующим ясна, и нечего из нас дураков здесь делать (Андрей не старался выбирать выражения). А особенно не стоит вешать лапшу на уши насчет перестройки…

– Нет, вы слышите, как он разговаривает! – проныла, всплеснув руками, Лошакова. – Это с вами, Аристарх Елпидифорович… А что нам приходится выслушивать!.. Вот такая у нас дисциплина, – горько сникла она.

– Суть дела, – не обращая на нее внимания, продолжал Андрей, – в том, что графоманы из Провинцеградской писательской организации почуяли угрозу для своих карманов. Как же – молодой никому не известный редактор попытался преградить им доступ к заветной кормушке. Выкинуть на улицу – тямы не хватило, тогда изобрели такой вот способ.

– Это… Андрей… как его?..

– Андрей Леонидович, – заботливо подсказал дир.

– Андрей Леонидович, – повторил Пульпенко, и столь непритворное страдание излучили его глаза затравленного тайного пьянчуги, которому каждая лишняя минута разлуки со спрятанной под подушкой бутылкой такая пытка, что садисту впору продлить ее хоть на миг еще… – Что мы будем тут обсуждать – есть решение апкома, – и он, как сказали бы в давние времена, скорбно возвел очи горе.

– Мне неизвестно такое решение! – теперь голос Андрея звенел яростью, но не той, безудержной, неуправляемой, когда человек перестает владеть собой и его несет волна эмоций, а уверенной в своей правоте и силе, яростью убежденности, не отступающей ни перед какими препятствиями… – Мне неизвестно такое решение, – повторил он. – И мне как-то слабо верится, чтобы такой могучий орган собирался и выносил решение по поводу моей ничтожной персоны. Так что решал, по-видимому, не апком, а какой-то апкомовский клерк типа этого Джихаряна, Джирханяна или как его… – Андрей выделил голосом слова, недавно произнесенные начальником управления, – и сделал это в угоду банде подонских кудесников пера!

– Вот! Вы слышите? – в ужасе пискнула Лошакова, но Пульпенко не откликнулся на ее зов. Видимо, он смирился с неотвратимостью Андреева напора и терпеливо ждал, когда напор этот иссякнет сам собой. И Андрею расхотелось обосновывать свою мысль о местных графоманах и их ставленнице и кормилице Лошаковой, заботливо тиражирующей сочиненную ими макулатуру. Все и так всем понятно.

– Короче, – переключился он на суть дела. – Я считаю, что та рекомендация апкома, о которой здесь было сказано, – ошибочна. Более того – вредна. Я литератор, и переводить меня в сельскохозяйственную редакцию нелепо и бессмысленно.

– А где же вы хотите работать? – вдруг неожиданно, даже, вероятно, для самого себя, вырвалось у Пульпенки.

Андрей удивился вопросу, ответ на который так очевиден:

– Там же, где и сейчас – в редакции художественной литературы.

– А что думает по этому поводу директор?

Дир услужливо вскочил и по-кроличьи сложил лапки.

– Решение принято – надо исполнять. Мы солдаты.

Пульпенко сделал жест, обозначавший: ну вот, мол, зрелый руководитель все понимает правильно, и стал выдвигаться из кресла, собираясь, очевидно, закончить совещание, или как там называлась эта дурацкая процедура; Тих-Тих, изогнув рукояткой штопора голову, недоуменно пыхтел; Цибуля, сидевший все время не шелохнувшись и не проронив ни звука, все так же изображал бюст самому себе; дир с долейсекундным запозданием дублировал все движения начальника, а Лошакова испустила вздох облегчения, посчитав, наверно, что все прошло более безболезненно, чем могло бы… Андрей все же решил оставить последнее слово за собой:

– Я еще выясню, законно ли такое решение. Меня принимали на работу не в издательство вообще, а именно в редакцию художественной литературы, – и сел, полагая сказанное достаточным. Сотрясать воздух теперь уже не имело смысла. Нужно предпринимать что-то другое. Да вот хотя бы взять в бухгалтерии справочник по трудовому законодательству и выяснить, имеют они право перевести его в другую редакцию или самодеятельность разводят…

И тут вдруг медленно, и при этом криво и сосредоточенно улыбаясь, встал Беспородный и голосом сдавленным и тихим, но очень убедительным остановил начавшееся движение:

– Постойте! – он махнул рукой, глядя перед собой на полированную столешницу, вроде бы советуясь со своим отражением, потом резко дернул головой вниз, будто приняв совет к сведению, и четким, как на плацу, движением выполнил поворот направу! – держа при этом стул за спинку, и поставил его перед собой как опору для рук, словно собирался выполнять какое-нибудь упражнение из комплекса утренней либо производственной гимнастики – ну, там, отжимание или, может, махи правой ногой назад – вправо – в исходное положение, левой назад – влево – в исходное положение – и таким образом стал к руководству лицом. – Мне как председателю профкома… – Пульпенко раскрыл было рот, чтобы перебить Беспородного, но, вероятно, забыл его имя-отчество – и просигнализировал беспомощным взглядом диру; тот, привстав, мягко подсказал, но, видно, время, чтоб остановить, было упущено, и голос Беспородного набрал силу: – Я, как председатель профкома, имею право высказать свое мнение… – и опять мина смирения перед неизбежным сковала физиономию начальника, и вновь пресс-папье установилось на отведенной ему подставке.

«Уж что-что, а право вы имеете», – вспомнил Андрей крылатую фразу.

Беспородный застенчиво улыбнулся.

– Мне за свою довольно долгую жизнь много пришлось пережить всякого. И было у меня несколько случаев, которых я стыжусь. Да, стыжусь, – повторил он, и голос его слегка осип. – Когда я молча соглашался, и совершалась подлость. И я предавал… да, предавал… хороших людей. И я не хочу, – он усилил нажим, – еще раз становиться участником подлого дела. Да! Мы здесь все сейчас прекрасно понимаем, что творим подлое дело. И все это придумано, чтоб облегчить жизнь Камиле Павловне. Все мы знаем, что Амарин квалифицированный редактор художественной литературы, что он на своем месте. Там кому-то могут не нравиться его резкие высказывания, манера себя вести, куртка может не нравиться, но это к сути дела не относится. И акция, которую тут нам преподносят как решение высоких инстанций, – форма расправы с неугодным сотрудником. Я, как председатель профкома, категорически против! – Беспородный уже почти орал, глаза блестели бешено, губы подрагивали, – категорически против! Те, кто принимал такое решение, – они что, спросили мнение коллектива, профсоюзного комитета, партийной организации? Со мной лично никто не говорил об Амарине, с Тихон Тихонычем тоже… Вот… – и Беспородный резко оборвал свою речь и сел на место.

– Ну что, товарищи (глубокий вздох облегчения), я вас больше не задерживаю. – Пресс-папье качнулось вперед и припечатало резолюцию.

11

Внутри у Андрея все, что называется, бурлило и кипело, но он привык держать лицо непроницаемым, и очевидно, в его выражении не было ничего необычного, потому что Трифотина, изнывающая, естественно, от любопытства, с порога так и вцепилась в Андрея жадным вопросом:

– Ну, что там было? – но, получив в ответ равнодушное Андреево:

– Да так, ничего особенного: горячо и сердечно поздравили с приближающимися праздниками, – поверила ему и даже как бы ободрила союзнически:

– Я и говорила, что ничего они не смогут сделать.

Андрей захватил сигареты и вышел на балкончик, где, разумеется, уже курил Беспородный.

– Сейчас бы по сто пятьдесят дернуть, – с нервным смешком высказался тот. – Ничего-ничего, этим дело не кончится.

– А где Тих-Тих?

– Он остался в кабинете. Хочет все-таки убедить Пульпенку.

Они обменялись еще несколькими взаимоободряющими репликами, ругательствами в адрес начальства; оба не собирались сдаваться и надеялись теперь, что и Неустоев будет на их стороне, а тот все не появлялся. Они выкурили еще по одной сигарете – Тих-Тиха все не было.

Вернулись с балкона на лестничную площадку. Мимо них с третьего этажа вольным парусом порхнула Лошакова – видно, бегала поделиться приятной новостью с милподругами в машбюро и бухгалтерии.

Беспородный с Андреем переглянулись – не отравиться ли по третьей, но тут дверь на первом этаже хлопнула деревянным, спустя несколько се-кунд грохнул чугун, так что стекла задрожали, и на площадку второго этажа прикосолапил Неустоев. Он будто не развинтился еще из своего штопорного состояния: шея у него по-прежнему тянула голову влево-назад, но в целом вид у него был отнюдь не трагический, а скорее деловито-озадаченный.

– Поехал в апком, – сообщил он, имея в виду Пульпенку. – Я ему как порассказал о наших делах, так он за голову схватился. Он, оказывается, ни о чем понятия не имел, что у нас творится – ни о награде лошаковской, ни о Монаховой…

Когда Андрей вернулся в редакцию, Трифотина сидела в одиночестве.

– Что? Всех она вас победила? – плеснула тоном злорадным и ядовито-сочувственным одновременно.

– Да? Вы так полагаете? – рассеянно ответил Андрей.

Тут зазвонил телефон на его столе.

– Алле?.. – бросил он в трубку. – Амарин у телефона.

– Привет, Андрей… – голос незнакомый… – Это Виталий, редактор вашей книги.

– А, здравствуйте, Виталий! – переменил тон с озабоченного на радостный Андрей. – Слушаю очень внимательно.

– Андрей, тут такая неприятная штука случилась, – лениво-сочувственно произнес невидимый собеседник. – Из Главка нам переслали письмо насчет вашей будущей книги. Вот я вам его сейчас зачитаю… Читаю: «Прошу обратить внимание на издательский план текущего года… Позиция номер пятьдесят два… Очень странно, что в план такого уважаемого издательства попала рукопись с невнятной идеологией, принадлежащая автору с сомнительной репутацией…»

Андрей ничего не понимал.

– А чье письмо? Кем подписано?

– Подписано: «Сотрудник Провинцеградского книжного издательства Сырнева Вероника Сергеевна»…

– Как-как? – не поверил Андрей.

– Сырнева. Вы такую знаете?

– Знаю… Но… Да не могла она такого написать! С какой стати!?

– Ну, я читаю то, что написано. Будь это анонимка, мы не стали бы вообще обращать внимание. А так – надо как-то реагировать.

– И что ж теперь будет?

– Я думаю, ничего особенного не будет. Как говорится, на всякий чих не наздравствуешься. Тем более книжка уже в производстве… И все-таки хорошо бы иметь какую-то отмазку – на всякий случай. Нам-то надо ответ Главку давать.

– Ну, я поговорю с ней. Только не могла она такого написать. Может, кто-то прикрылся просто ее фамилией?..

– В общем, разберитесь там на месте. Пусть бы эта Сырнева нам так и написала: мол, к данному письму отношения не имею. И желательно побыстрей. Всего хорошего…

Просто бред! С какой бы дури Сырнева стала писать такое письмо! Или все-таки?.. Может, он невзначай чем-то ее оскорбил? Да нет же! И на собрании как бы заступился за нее…

Как там было сказано в письме?.. Что-то про невнятную идеологию?.. Знакомое выражение! Где-то оно ему недавно уже резало слух… или глаз?..

Ах да, конечно! Как же он мог забыть!..

Глава одиннадцатая. Развязка

1

В Провинцеградском писательском доме – собрание по ускорению и перестройке, куда приглашены провинциздатели.

На дворе апрель; постылый восточный ветер высушил все городские потоки, слякоть с их дна и берегов моментально превратилась в пыль, которая хрустит на зубах, но предвестьем более радостных ощущений просвечивают в пылевой мгле пушисто-зелеными нитями ивы Пушкинского бульвара.

Некий сдвиг намечается в природе, и даже кажется, что конь, которому Поэт читает стихи, слегка воротит унылую морду в сторону и норовит сквозануть куда подальше в поисках неископыченного весеннего луга.

Болтая о чем придется, Андрей с Беспородным приближаются к скульптурной группе. Ее вид наводит Андрея на недавние воспоминания:

– Тут меня «Вечерка» позапрошлым летом послала материал делать о пушкинском празднике… юбилей какой-то… А! – сто восемьдесят пять лет со дня рождения. Прихожу минут за пятнадцать до начала – не протолкнешься!.. Ну, думаю, вот она, всенародная любовь!.. Вынимаю блокнот – чего-нибудь поспрошать – ко мне три девицы резко: «Вы за какой район отмечаете? – Я глаза вылупил: как понять? – А, это не наш», – и ходу. Послонялся, вижу, все кругом тусуются, а какие-то со списками стоят и отмечают. Жара, между прочим, зверская, кто-то додумался на три часа мероприятие назначить – в самое пекло. Отошел чуть, сел на лавочку. Рядом какой-то охламон красномордый поворачивает рыло: «Пиво будешь?» Гляжу, у него сумарь черный хозяйственный, а там баллон упакован трехлитровый. «Да нет, говорю, не хочется». – «Ну, а я буду. – Бошку запрокинул и хряпнул пару глотков – литра на полтора, крякнул и мне: – Ты посиди тут, посторожи, – поставил сумку и прямиком в подворотню напротив. Потом выходит, мотню застегивает, – пошли, – кивает, – отмечаться». «Зачем?» – спрашиваю. «Ты что, беременный?.. Не шурупишь? Объявляли: кто не явится – в колхоз загремит», – и пополз. То еще мероприятие!..

Андрей прервал болтовню, заметив, что по Первой Конной к ним приближается руководящее ядро Провинциздата: дир, Цибуля и Лошакова.

– Пропустим их, – предложил он Беспородному. – Неохота лишний раз сталкиваться.

Пока трио пересекало проспект, Андрею вспомнился недавний спор с Беспородным, когда тот дружески советовал быть поснисходительней к провинциздатским дамам.

– Кстати, – обратился Андрей к товарищу. – Знаете, Анатолий Васильевич, какой новый благородный поступок в активе вашей Камилы Павловны?

– Ну уж, моей, – хмыкнул тот. – Что там еще она тебе подстроила?

– Донос в столичное издательство. Причем хитро как придумала: подписалась чужой фамилией – Сырнева.

– Чего, на самом деле? – наморщил лоб Беспородный. – А ты как об этом узнал?

– По почерку! – не вдаваясь в подробности, ответил Андрей.

– И что теперь?

– Да обойдется, надеюсь. Вероника Сергеевна по моей просьбе написала в издательство, что никакого отношения к той кляузе не имеет. Тем дело и кончилось.

– Да, сволочная все-таки баба Лошакова, – вынужден был признать Беспородный.

Тем временем они добрались до ворот писательского дома.

2

Городские власти, ценя заслуги подонских письменников в прославлении побед развитого социализма, от щедрот своих уделили им, пополам с композиторами, изящный двухэтажный особнячок былых времен в стиле барокко. В центре уютного дворика, выложенного плиткой под мрамор, с беседками и вьющейся зеленью, из бассейна с фонтаном торчал двухметровый столбик, служивший постаментом крылатому коньку, который резко отличался от знаменитого монстра-родственника на площади Советов не только миниатюрностью и воздушностью, но и полным отсутствием первичных половых признаков. Беспородный, впервые попавший сюда, удивленно вскинул брови:

– Это он что – символизирует творческую импотенцию своих хозяев?

– Наверно, – кивнул Андрей. – Да и как может быть иначе, если бедной животине даже жажду утолить нечем. Тут же под ним фонтан подразумевался. Бассейн есть, а воды в нем, сколько сюда хожу, ни разу не видел.

Парадную стену вестибюля украшала фотогалерея всей полусотни бойцов эскадрона, увенчанная золотыми буквами крылатой фразы Главного Подонского Классика, утверждавшей, что пишут изображенные по велению собственных душ, а души их без остатка принадлежат любимой партии.

Добрая часть помянутой полусотни, впрочем, по причине преклонных лет давно уж не сидела в седле, но продолжала регулярно тиражировать трофеи былых походов, отнимая под их воспроизведение львиную долю бумажных запасов Провинциздата. Патриархи, однако, мало-помалу отправлялись в лучший мир, но с выдержкой и достоинством, добросовестно отбыв в бренном до восьмидесяти, а то и с гаком. Лишь почивший недавно Самокрутов малость недотянул до почетного юбилея. Зато на пять лет старший его Индюков бодренько сосал сигарету, стоя под трибуной, выгодно отличаясь своим бравым, хотя и мумиеподобным видом от на десять лет отставшего Крийвы, только что отметившего семидесятипятилетие, который, тяжело отдышиваясь, привалился грудью к красной скатерти президиумного стола… Именно эти два ветерана накатали прошлой осенью телегу в апком с требованием убрать Андрея из издательства.

Ни с тем ни с другим Андрею не приходилось вступать в личное общение (если не считать недавнего телефонного звонка «на Парнас»), поэтому ненависть их к нему была заочной, однако ж поразительной ему казалась точность их выбора, их чутье, позволяющее так безошибочно определять врага, даже не зная его в лицо. Конечно-конечно-конечно – он и сам никогда не промахивался с такими: чужеродность – чего? – молекулярного состава, группы крови, биоэнергетической ауры, духа движущейся мертвечины – о нет, вне зависимости от возраста – ибо не такой же ли дух исходил от Казорезова, Лошаковой, иных многих… или нет, не так – дух нелюди – вот что невидимым барьером, мгновенно либо погодя, смотря по интенсивности, наверное, отделяло его от этих биологических особей. И пожалуй, они тоже чуяли этот барьер, коль так без промаха определяли именно в нем нужную мишень.

Он уже не раз задумывался над тем, каковы же конституирующие признаки этой нелюдской породы. И догадывался, что прежде всего – ощущение собственной неполноценности, ущербности, бездарности; затем – агрессивность, заставляющая топтать тех, кто от них отличается, в основе которой, вероятно, подспудный страх, что на фоне не таких их собственная несостоятельность может стать для всех явной; затем – самая грозная и опасная для нормальных людей способность объединяться, невзирая на внутренние распри, зависть и взаимную злобу, в стаи для того, чтобы физической массой задавить врага. Что еще?..

Неразборчивость в средствах, основанная на отсутствии совести, ложь как главный фундамент существования, ложь на всех уровнях, в глаза и за глаза, опровергающая сама себя, отвергающая доводы не только справедливости и чести, но и элементарной логики…

Так кто ж они – из породы нелюдей и недолюдей? Безумцы? Вне всякого сомнения, но особого рода, чье безумие не мешает подносить ложку ко рту, а не к уху, грести под себя все что можно и всеми когтями, подличать не просто по свойству души, а шкурной выгоды ради… Социобиологический механизм энтропийных сил?.. Подручные дьявола?.. Или, по терминологии друга-поэта, – агенты черного космоса?..

Кто бы ни были они, он, Андрей, так или иначе не может не противостоять им. Их много, а он один? Что поделаешь – нет иного выбора. Стать таким, как они, он все равно не сможет, даже если б захотел. Чепуха! – как можно этого захотеть, ведь это равносильно самоубийству. И потом – вовсе он не один! Ведь те, кто до него пытался выстоять в этой вековечной схватке – не будем называть имен и дат – везде, всегда прежде и всегда после – они с ним, они его поддержат самим фактом своего существования, и то, что они живы для Андрея, хотя Бог знает когда ушли из земной жизни, разве не довод неопровержимый в пользу того, что он должен не сдаться, не сломиться, выстоять!..

3

Сборище выказывало намерение начаться – просторный конференц-зал на первом этаже был заполнен примерно наполовину, причем совсем не оставалось свободных кресел в задних рядах, а ближе к сцене виднелись лишь отдельные головы: обычно к мероприятиям приурочивали раздачу подписных дефицитных журналов мод, и публика, чтобы без помех любоваться глянцевыми картинками, забивалась подальше.

Посреди стола президиума монументально пузырилась фигура Серафима Ильича Крийвы. Вокруг нее возились, передавая друг другу бумажки, два представителя поэтической гвардии: свежеиспеченный командир Григорий Мокрогузенко (только что сменивший на этом посту Бледенку) и угодивший к нему в замы Шмурдяков.

Андрей с Беспородным уселись в свободном ряду примерно на полпути до сцены. Сзади группа писателей бурно обсуждала возникшую экспромтом внутрицеховую проблему:

– У Быкова стихи про коня – как он хрипит и носом водит, несется в лаве боевой. Кувалда ему исправил на ноздри: у коня не нос, а морда.

– Не морда, а храп.

– А у Льва Николаевича нос в «Холстомере».

– Не в морде дело.

– А как же Толстой?

– Толстой тоже мог ошибиться…

Теоретическую дискуссию прервал Мокрогузенко. Вяло улыбаясь и обнажив вампирьи резцы, он представил массам удостоившего их посещением нового секретаря апкома по идеологии (все с воодушевлением похлопали), после чего запустил на трибуну своего зама с, как выразился председатель, «информационным докладом». Шмурдяков, поправив руками пышный кок, начал с сетований на то, что вот, дескать, растет средний возраст бойцов, из-за чего все труднее созывать их на сходки – поэтому в сегодняшнем положении эскадрона «что-то не соответствует реальным действительностям» (редкие сочувственные вздохи в зале). Совсем беда с юной порослью: «нет ни одного, кто отвечал бы установке ЦК ВЛКСМ, которая предписывает считать молодым писателя до тридцати пяти лет». Однако общие показатели по приему в целом неплохие: «статистика указывает, что мы принимали по одному и двум десятым писателя на год за семьдесят лет, а это второй результат в стране» (невнятные аплодисменты).

Дальше речь зашла о социальной справедливости:

– Некоторые писатели жалуются, что члены правления больше издаются и получают путевок в дома творчества. Да, тут есть доля истины: одни и те же люди и в правлении, и в парткоме, и в бюро. Нам надо как можно больше людей посадить в кресла – это и будет социальная справедливость (отдельные аплодисменты).

После Шмурдякова слово было предоставлено высокому гостю. Новый вождь подонской идеологии прежде подвизался в роли провинцеградского мэра. Язык у бывшего мэра ворочался бойко, но содержание речи как-то расплывалось. Пока он излагал маловразумительные общие установки, все внимали ему, но вполуха и оживились лишь тогда, когда идеолог произнес нечто критическое в адрес внимающих. Смысл фразы был примерно таков: он впервые встречается с данной аудиторией и ничего плохого сказать о ней не хочет, но в то же время и похвалить сидящих в зале ему не за что, потому что пока не ощутил их помощи апкому в деле ускорения и перестройки… И, как только он произнес эти слова, в зале обвалился потолок…

Впоследствии Андрей пытался истолковать это событие как некий символ, однако же ничего у него не вышло. И почему произошел обвал, так и не выяснилось. Собственно, потолок-то и не весь рухнул, а только в средней части зала, и пострадал лишь один из присутствующих, к тому же не член союза (пожилой пародист Конкин, кстати, совсем недавно выпустивший тонюсенькую книжечку в той самой кассете молодых дарований, что скрепя сердце подписал в печать Андрей) – шишку ему набило. И все же впечатление было оглушающее.

Секретарь апкома от неожиданности сел (сохранивший самообладание Шмурдяков успел-таки подмахнуть стул к трибуне), а Мокрогузенко, наоборот, вскочил на ноги и, белея на глазах, срывающимся голосом пролепетал:

– Правление не виновато, только недавно ремонт сделали…

Переполох, впрочем, быстро миновал. Сидящие в средних рядах (их и было-то с десяток) передвинулись ближе к президиуму, и собрание продолжило свою работу в условиях, приближенных к боевым.

Происшествие как бы подчеркнуло последние слова секретаря апкома, и ближе всех принял их к сердцу, как оказалось, Казорезов. Он тараном попер из задних рядов к трибуне, навалился на нее и заявил:

– Вот тут товарищ секретарь сказал, что мы не ускоряемся, не перестраиваемся. А зачем мне, например, перестраиваться? А что, моя «Мурь», мой роман о создателях Котлоатома, – не за перестройку, что ли!?

Андрей едва ли не восхитился нахальством своего врага. Ай да Анемподист! Нигде не пропадет! По-видимому, и секретарь был шокирован нежданным натиском и не нашелся что ответить: то ли он просто не знал о существовании упомянутой «Мури», то ли еще не оправился от потрясения, вызванного рухнувшим потолком.

Казорезов с видом победителя освободил трибуну, а на его место с трудом взгромоздился Серафим Ильич Крийва. Он промокнул платком вспотевшую плешь, расправил сивые усы и заговорил с ухватками заправского оратора. Соответствующие способности у него действительно имелись: фразы ложились размеренно и гладко, паузы выдерживались выразительные, жесты вынуждали и даже принуждали к согласию с оратором. Тем не менее ничего существенного произнесено не было, и слушатели сосредоточились только тогда, когда Крийва объявил:

– А я утверждаю, что правление обязано обеспечить ускорение писательского процесса!

Все насторожились.

«Это и в самом деле занятно, – подумал Андрей. – Каким же образом?»

– Правление должно составить таблицу, – развивал свою мысль оратор. – Против фамилии каждого члена союза указать срок, к которому писатель планирует закончить свой роман, или часть его, или главу. Раз в месяц – будь добр, представь рукопись в правление. Покажи, сколько сделал. Не представил вовремя – вот тут с тебя надо спросить: почему не уложился в срок, на каком основании не ускоряешься, нарушаешь партийные устаноки!

Впереди Андрея сидел комиссар подонского эскадрона поэт Хрящиков – крепыш с голым черепом, глубоко всаженным в плечи, прозванный за эту особенность внешнего облика Кувалдой. Андрей поневоле наблюдал за его затылком и замечал, как по ходу собрания меняется цвет его лысины. Поначалу она была желтоватой, после обвала потолка стала напоминать розовую ветчину, а во время выступления Крийвы сделалась малиновой.

– Серафим Ильич, – недоуменно спросил он, растерянно вставая с места. – Как же так – вы говорите: каждый месяц представлять рукопись, – а у нас по плану в летние месяцы бригады сформированы на обеспечение уборочной страды.

– Кто задействован на уборке – тем ставить в таблице пометку, срок перенести: это причина уважительная.

– Ага, – успокоился Хрящиков и черкнул что-то в блокноте. – Тогда понятно. – Лысина его вновь приобрела ветчинный оттенок.

– Они это что – всерьез? – дохнул под ухо Андрею Беспородный.

– А вы как думали! – отозвался тот…

4

Когда повестка дня была исчерпана и все с наслаждением стали потягиваться, озираясь на выход, Шмурдяков, тряхнув коком, потребовал внимания. Сиденья в ответ разочарованно заскрипели.

– Слово для краткой информации предоставляется секретарю апкома.

– Как, опять?.. – пробурчал Андрей себе под нос.

– Товарищи! – успокаивающе поднял руку идеолог. – Я вас долго не задержу. А информация, думаю, всем вам будет интересна. Речь пойдет о нашем старейшем в крае издательстве – всем вам хорошо известном Провинциздате. Выполняя директивы съезда… с целью оздоровления обстановки в коллективе, в свете указаний по обновлению руководящих кадров… апком принял решение… – Внушительная пауза. – За многолетние трудовые заслуги, большой вклад в дело идеологического воспитания масс… вынести благодарность директору Провинцеградского книжного издательства товарищу Слепченко Никифору Даниловичу…

Дир поднялся с места, раздались жидкие хлопки.

– Я еще не закончил, товарищи! – остановил движение оратор. Уткнулся в лежащую перед ним бумажку и повторил: – Вынести благодарность… и проводить его на заслуженный отдых с первого июля сего года.

Директор продолжал стоять в позе ожидания; вихры-антенны шевелились от едва заметного сквозняка, словно пытаясь уловить более четкий сигнал. В этот момент он представился Андрею роботом, готовым исполнить любую команду – даже если она потребует от него… ну, скажем, пойти и утопиться…

Но вместо ожидаемой команды последовало мягкое приглашение:

– Да вы садитесь, Никифор Данилович.

Дир послушно сел.

– А кто будет новым директором? – спросили из зала.

– Апком рассматривает кандидатуры. В ближайшее время решение будет принято… Кроме того, – продолжал читать по шпаргалке секретарь, – для укрепления журнала «Подон», где временно отсутствует главный редактор, перевести многоопытного работника товарища Лошакову Камилу Павловну на должность заведующей отделом прозы журнала…

5

Андрей встряхнул головой, пытаясь привести мысли в порядок и переварить услышанное. Значит, что ж это получается?.. С директором понятно. Его «уходят», слухи о том бродили еще с зимы. А Лошакову, стало быть, тоже убирают?.. Недалеко, правда, на третий этаж, и вряд ли можно считать это повышением, но тем не менее – в Провинциздате ее больше не будет. А он сам, выходит, сохранил статус-кво?.. Вот и сбылась мечта Камилы Павловны, чтоб ее с Андреем «рассадили»…Так что же – казавшаяся напрочь проигранной позиция в итоге осталась за ним?..

Оглушенный нежданными новостями Андрей машинально распрощался с куда-то спешившим Беспородным, в общей толпе выперся во двор. У бассейна с Пегасом его придержал радостно возбужденный Васильев.

– Виктория, Андрей Леонидович! – воскликнул он. – Революция победила! Над Провинциздатом встает заря новой эры!..

– Да уж!.. – довольно мрачно ответил Андрей. – Революция-то штука коварная. Окажется новая власть лучше старой или хуже – большой вопрос… Но если без шуток, то в любом случае так, как раньше, уже не будет.

– Что ж – дерзайте! Горизонт перед вами пока чист.

Васильев стиснул ему руку и ушел, а Андрей остался у постамента, под бесполым Пегасом, тщетно пытающимся взлететь над сухим бассейном.

Нет, здесь не место для крылатого коня, но он-то не в силах подыскать себе другое. Андрею легче: что ему стоит расстаться с постылым Провинцеградом и рвануть за хвост удачу там, где его уже признали и оценили!

Но…

Если все уедут, кто тогда здесь оживит бесплодную пустыню! Наверно, и Дед, и Мэтр, и Васильев тоже могли сбежать, однако рискнули остаться.

Торные пути не ведут к вершинам.

Здесь твой Родос – с мертвой, каменной, изнывающей без влаги почвой.

Здесь и прыгай – кто-то ведь должен пробить выход для подземных ключей…

Ох, допрыгаешься, Андрей!..