II

Ну, и затемно едут они в маршрутке.

Тянутся новостройки, топорщатся палисады,

город ворочается между рекой и рекой.

Девочка спит в цигейковом полушубке.

Приезжий не без досады

решает, кто он теперь такой

и какой

он дед бессмысленному созданию,

прямолинейному, как весло.

И как его сюда занесло.

И как оправдать ее ожидания

и пару дней перекантоваться,

куда судьба его заведет.

Девочка спит.

И куда деваться,

покуда нечто произойдет?[1]

Маршрутка рыщет.

Время идет.

Быстро теплеют черствые сиденья.

В рукавах и ушах собираются сновиденья.

Тяжелей варежки, влажней глаза,

хочется курить, хочется в уборную,

и автобус забирается за

воду надутую, злую, черную.

В ногах корзина с дремотной курицей,

почти не видимой в полумгле.

Конечная. То, что кажется улицей,

стынет по грудь в земле.

Потепле —

ло,

и совсем светло.

Над землей небеса небывалой прелести.

Как в стеклянных стаканах вставные челюсти,

за оградами избы лежат в воде.

Девочка, птица, корзина, пьяница

бредут до последнего дома, где

история и останется.

То есть – где остановится.

Такая вот крестословица!

В доме чисто, как перед поминками.

Стеночки обклеены картинками.

Под окном железная кровать.

Значит, тут и будем бомжевать.

И упал мужик, как сброшенная ноша,

снится ясный день, степенная беседа,

внучка на него покрикивает: «Деда!»,

курица зовет: «Алеша!»

Загрузка...