Проза. Поэзия. Сценарии

Я пел, сбивая бег неверного брегета

Всегда на новый лад.

Привычки избежал холодного привета

И лести невпопад.

Что в том, когда венец привычки долгожданный

Украсит старика?

Для сердца лучший дар ― любовь, что постоянна

Лишь в том, что коротка.

И вот, ты молодой, не знавший поощренья,

Сжимаешь стопку книг

И ждешь, какие сны, маневры и движенья

Откроют новый миг.

Поэтому и смерть страшит меня, но сладко

Умильный щурит глаз.

Я слышу трубный глас, что шепчет мне украдкой:

«Свиданья близок час!

Оставь закрытой дверь, оставь вино в бутыли,

Оставь строку пустой,

Оставь холодный труп покоиться в могиле;

Я дивный образ твой!»

Я вечно без гроша, для всех слыву богатым;

Душа моя нежна, для всех она черства.

Мой дом стоит как цирк ― под вычурным плакатом,

И ветру не сорвать прилипшие слова.

Так хочет ангел. Он мою скрывает славу,

Растит ее вдали от криков и наград.

Он внутренним крылом чинит свою расправу:

Я жить хочу, ― твердит, ― умрешь, я буду рад.

Мой ангел, дайте мне продолжить здешний бой;

Никто вас не найдет: я верен, друг крылатый!

Весь город из-за вас чернит меня молвой,

Но пусть полдневный зной растопит ваши латы.

Усните. Вам не след искать моей вины.

Бьет море о зубцы искрящиеся кубки,

Шампанское гремит, теснятся буруны,

Вздымая кружева прилипшей к телу юбки.

Так омовенья ждет во все века герой,

И море предо мной ― дракон не самый скверный.

О, мне б захохотать! О, мне б лишиться скверны!

И душу обнажить, покрытую корой.

Только я лишусь обузы

Или паузу возьму,

Ангел мой, подобье музы,

Вновь ведет меня во тьму.

Только я хочу раскрыться

Как подснежников букет,

В сердце, что устало злиться ―

Ангел гневно вопиет.

Этот ангел, зверь отвратный,

Не задремлет ни на миг.

Он решает безотвратно,

В чем же я его должник

Наследники мои узрят в моем движенье

Пружин и рычагов тугие сопряженья

И благородный шаг восторженно поймут.

Но те же, что теперь столпились вдоль дороги,

Не верят ничему, и, бесконечно строги,

Навязывают мне любезный им маршрут.

«Как, вы, создатель „Словаря“ и „Мыса“,

Такое пишете! Мы в том не видим смысла».

Все ходят по прямой, всем страшен поворот!

Но лишь за гробом нашим песни наши вечны,

Звездой горит стопа, на Путь ступая Млечный,

И спелым кажется наш кисло-сладкий плод.

Ангел мой, к тебе с повинной

Я приду, тебя забыв:

Утонул благой порыв

В башмаках, покрытых глиной

Глина ― человечий сор,

Глина ― дольняя подушка.

Ты же взял меня на мушку ―

Воин девяти сестер.

В картах ангельских хранится

Мой таинственный маршрут,

Только стоит уклониться,

Грозный ангел ― тут как тут.

Ангел льдистый, кисло-сладкий

Снежный, огненный кумир,

Тяжкий, легкий ― как эфир

В металлической перчатке.

Мне нужно все забыть: рогатый ангел мой ―

Как Моисей в пустыне ―

Лицо мое крушит в атаке лобовой

Неведомое ныне.

На ложе сотворим смешенье рук и ног,

Чтоб в нежном том смешенье

Злой ангел разлучить и различить не смог

Себя и отраженье.

Поставим над гербом, как рыцарский венец,

Наш поцелуй жемчужный;

Откроется душа, и ангел, наконец,

Сочтет борьбу ненужной.

Я, холодно сказав «прости» своей судьбе,

Стихами сотворенной,

Свободно заживу и растворюсь в тебе ―

Такой же растворенной.

И мы теперь один глубокий полный вдох,

Мы статуя литая,

Мы многоглавый зверь, мы многорукий бог

Из пагоды Китая.

Я ненавижу, ночь, когда твое дыханье

Ласкает мой висок.

Я вижу: входит Смерть, и скорого свиданья

Нам назначает срок.

Я умер, ты жива: и сна как не бывало ―

Что может быть страшней? ―

Наутро приподнять пустое покрывало

Над мраком простыней.

Как? Птица нежная, во сне застывши строгом,

Оставила свой кров?

Свой кров, что в нашем теле был ― четвероногом

И с парою голов.

Где радость бы смогла еще на миг продлиться

И пережить восход,

Ведь ангел облегчить мой путь всегда стремится

И за руку ведет.

Как легок, легок я под тяжкой головою

Что камень мне, что пух.

Останься же со мной ― глухой, немой, слепою.

Хотя пропел петух.

Отъята голова, она пронзает взглядом

Неведомый закон,

Корнями уходя, и далеко и рядом,

В иной, нездешний сон.

О, как бы я хотел, чтоб ветерок туманный

Хранился поутру,

Из горна нежных губ клубился неустанно,

Пока я не умру.

Когда выходишь ты из грез наполовину,

Из тяжкой тины снов за нитью тянешь нить,

Сплетая день и ночь в неверную картину,

И тщишься тяжкий ум от смерти оградить;

Я думаю, как зверь, влюбившийся в пеана

Навек его забыл, как только тот ушел.

Но я хочу пойти за нежной флейтой Пана

В твоих полночных грез туманный шумный дол.

Пока ты рядом спишь, найду я там влюбленно

Бегущих за тобой несметные стада.

Вернувшись поутру, ты так недоуменно,

Ответишь мне: «Я снов не вижу никогда».

Подруга лживая и неживая,

В какой же коридор,

В какой же коридор ты, засыпая,

Крадешься, будто вор?

Я вижу, как лица глухие стены

Преодолела ты,

Оставив мне клочки кудрявой пены ―

Обводы красоты.

Я жму твою ладонь, твою целую щеку,

Но ты недвижный труп:

Ты вышла из себя так тихо, так высоко ―

Поверх каминных труб.

У ложа любви я прошу передышки. В тени

Отдохнем. Поболтаем. Пусть ступни невинно и гордо

Останутся в стойле ― как сонные кони. Они

На шею друг другу положат усталые морды.

Мне страшно, что во сне ты можешь притвориться

Спокойной и живой;

Ведь сновиденья ― Нил, ты мумия царицы

В личине золотой.

Куда бежит твой взгляд из-под роскошной маски

И царского венца,

Лишь ночь прольет бальзам, любовный, черный, вязкий

Нубийского жреца?

Царица ты моя, ты, юная казарка,

На веком воспари,

Сорви с лица покров, безжизненный и яркий,

Что вогнут изнутри.

На море я смотрю, когда оно так странно,

Всю ярость растеряв, скользит у наших ног

И вьется кружевом молочно-белых строк,

Клянется нам в любви, восторженно и пьяно.

Я погружаюсь, пеною стеснен игристой,

Повязан по рукам струящимся свинцом,

А ты как будто обретаешь дом:

Венеры колыбель была в пучине чистой.

Что мне смертельный яд, тебе ― бокал пьянящий

В твоем купании я вижу только ложь

И в море, и во снах, где вольно ты плывешь ―

Увы! Ты знаешь, спутник я неподходящий.

Ты, прежде чем нырнуть в пучину сновиденья,

Колеблешься порой.

Ты, верно, думаешь, что в это же мгновенье

Я прыгну за тобой?

Не бойся, наши сны живут не по соседству,

В кошмаре вижу я

Как ты идешь туда, где живы мое детство

И мертвые друзья.

Ты знаешь все леса, поляны и жилища

Моих любимых снов.

А для меня твое глухое узилище

Закрыто на засов.

Но если мне попасть надолго доведется

Во тьму твоих тенёт,

Я с дрожью буду ждать, что свет тебя коснется

И настежь распахнет.

Когда под землей мы пребудем с тобою ―

Внизу, говорят, ―

От тел неизвестной дотоль ворожбою

Нас освободят,

Мы ввысь или вниз (там земные значенья

Утратит язык)

Пойдем, обретая бескровные тени

Не ввек и не вмиг.

Изменится все, мы изменимся сами

Да, наоборот!

И сумрачный сон, окруженный стенами,

Врата распахнет.

Я первым умру, войду в твои грезы

И тут же пойму

Как ты, не меняя полуночной позы,

Сбегала к нему.

На солнце смотреть могу, не мигая,

Тебя оно жжет.

Единственный раз я не проиграю,

Коль мне повезет.

Когда мы сойдем в роковые меандры,

Подземных долин,

Наверное, нам предоставят скафандры

Для разных глубин.

Тебя окружат незнакомые лица ―

Усопшая рать….

О, мне бы заставить тебя отучиться

Из тела бежать!

Твой смех, отточенный, как шип рассветной розы,

Мне плата за печаль твоей метаморфозы.

Ты просыпаешься, ― забыт тяжелый сон

И снова я твоей листвою оплетен

Меня обнимешь ты, а я тебя укрою.

Мы ствол единый под единою корою,

Единого огня единый бьется ток,

Наш поцелуй ― его единственный цветок.

Гордыня ― вот беда. Когда полуживою

Встречаешь ты рассвет полуночной игры,

Мы попадаем в разные миры:

Мой мрачен и жесток, и я того же стою.

Я лгу, не будучи, как ты, лишен оков,

Поверженный, лежу без шлема и кольчуги.

Но мысленно бегу дарованной подруги,

Гордыни ради я предать тебя готов.

И слово злобное когтистой хищной птицей

Откуда-то летит, клюется до крови.

Мой дух, не стоящий твоей простой любви,

Тобой стреноженный, он все же вскачь стремится.

Я мщу, я в бой иду ― врагов моих не счесть.

Я бьюсь во Франции и за ее границей.

Но только лишь покой дает любви продлиться,

И только счастье ― истинная месть.

В любви я полон грез и разочарований.

Бездонная постель уносит от светил

И гонит из души рубцы иных мечтаний ―

Любовную тоску мне ангел разрешил.

Открой же дивный зрак. Не спи. Ведь так опасно,

Когда искусный сон тебя уносит вдаль.

Ты знаешь, никогда я не страшусь напрасно

Но только ты уснешь, меня ведет печаль

В миры без воздуха, без плоти и без тени,

Где ты беззвучно весть несешь свою

Кому-то, но не мне. И там я без сомнений

Тотчас тебя найду, узнаю и убью.

Хочу тревожных снов я прекратить страданья

Что так меня гнетут:

Того, что любишь ты в ином существованье,

Обманываешь тут.

Обманем чудака, любовника-героя

Твоих глубоких снов;

А я ― наоборот, видения расстроя,

Любить тебя готов.

Он мнит тебя своей. Я легким поцелуем,

Верну тебя домой.

Пусть ждет тебя в краях, где темным адским струям

Дивилась ты порой.

Я мало где бывал: Венеция и Лондон,

Брюссель, Рим и Алжир…

Церквам, музеям отдан,

Я ваш усталый гость, минутный пассажир.

Вот Лондон угольный, что мака цвет кирпичный,

Клонит меня ко сну.

Венеция обычно

Сулит любовный пыл, но прячет седину.

Брюссель, роскошный, в театральной лепке,

Рим холоден и гол,

Как гипсовые слепки;

Алжир, что козий сыр с жасмином переплел.

Во всех любимых городах скучаю

И мучаюсь душой ―

(Париж не исключаю).

Повсюду плохо мне. Мне хорошо с тобой.

Я искренне считал любовником поэта,

Коль он полюбит стих;

И голос мой затих.

Но музы вмиг тебя явили мне за это.

Меж ними все раздор и беспрерывный спор ―

Они, что ваши пчелы

Жужжат во тьме веселой,

Но жало их всегда бесспорный приговор.

Ты ими мне дана, чтоб быть в стихах воспетой:

Для греческих богинь ―

Шестерка, как ни кинь

Игральную ты кость ― той гранью или этой.

Мы должны поспешить: больше времени нет

Ни для тучных пиров, ни для хлеба с водою:

Ты останешься завтра такой молодою,

Я проснусь стариком: мне уже тридцать лет.

Я трудился, я тратил себя без остатка,

Хватит бегать, мне двигаться стоит пешком

Нить минувшего в сердце, виток за витком:

Девятнадцать ― в твоем, а в моем ― три десятка.

Как же душит меня эта чертова нить!

Ухватить бы ее, задержать бы на месте,

Я тебя подожду, мы окажемся вместе

Перед тем, что пытается нас разлучить.

Увы! К чему слагать мне жалобные строфы?

В Хароновом челне

Стоит, я вижу, Смерть, не зная катастрофы,

Что шлет ее ко мне.

Она живет. И ждет. Ведь ей не поручали

Искать для нас причал:

Ей незачем входить в ничтожные детали,

Коль рок все начертал.

Нет смысла умолять седое изваянье

Раскрыть нам день и час:

Сама не правит Смерть последнее прощанье ―

Лишь отдает приказ

Как к свету тянутся растенья,

Как стол колеблется начать

Полночный акт столоверченья,

Так музам сложно начинать.

Одна с иглой, на нитку глядя,

Одна над пяльцами склонясь,

Сидит, а за стежками глади,

Иду и я, не торопясь.

Но если сбился я с дороги

И пропускаю поворот,

Мой ангел, мой служитель строгий,

Меня челом курчавым бьет.

Как тяжело вращать злащеного музея

Тугое колесо!

Его прогнивших спиц и легче и яснее

Искусство Пикассо.

Я вижу в нем набор вещей обыкновенный,

Но будто бы вверх дном,

Вот так же и любовь мешает губы, члены

В сплетении ином!

Художника в свой круг вы, музы, заключили

И в руки дали нить,

Чтоб смог он из земной, прелестной дикой пыли

Порядок сотворить.

Мийо и Онеггер, Пуленк, Тайфер, Орик,

Вы стебли тонкие единого букета.

Я корни вам соплёл, но солнечного света

Свободно и легко любой из вас достиг.

Да, каждый в небо шлет иные фейерверки,

Да, каждый правит звук на радуге иной,

Но вдруг окажется на истинной поверке,

Что ваших вольных нот я сторож был ночной.

Но не был я шипом капризной алчной розы,

Что красоту творит из крови соловья.

Я в сердце разорвал силок ревнивой позы:

Теперь летите врозь, в полет, мои друзья!

Внезапно я запел не то, что всем по нраву ―

В том нет моей вины:

Мне трудно для стихов подыскивать оправу,

Во всем они вольны.

Ни тайный голос муз, читатель, мне неведом,

Ни промысел Небес,

За хитростью сестер, я проникаю следом

В себя, как в темный лес.

Во мне они бегут, прерывистою тропкой

Со склона и на склон,

Не позволяя мне попытки даже робкой

Нарушить их закон.

Вы, музы, нежный свет и люстры звон хрустальный

Направили на тех,

Кого для славных дел избрали изначально

И трепетных утех.

Мы можем ваших гроз, как дети, испугаться,

Но только вам дано

Заставить наших лет соткаться, разоткаться

Короткое рядно.

Но вы метнете гром, и осветят зарницы

Небесный дивный град.

Вы здесь! Вы здесь! Вы здесь! В душе моей искрится

Ваш грозовой заряд.

Что спрашивать меня, девиц вы расспросите

Которым я служил.

Но благосклонных слов не будет, и не ждите,

Для тех, кто им не мил.

Без устали следят за холодом и жаром

Изысканных побед.

Зачем, скажите мне, им тратить время даром

На ветреный ответ?

Тревожить вам не след сестер покой надменный:

Пусть строго и без слов

Вовеки стерегут прерывистый и пенный

Поток живых трудов.

Любая из сестер, что конь, кусает руку

И норовит лягнуть,

Как только мы хотим ей преподать науку,

Указывая путь.

Но каждая из них помощнику покорна,

Тому, кто с ней на «ты»

Пускай дичится он, пускай боится вздорно

Ужасной красоты.

Я следовал всегда их диковатой силе,

Старался тут и там;

И, если нужно, чтоб сейчас меня убили,

Спокойно жизнь отдам.

Не ждете, музы, вы призора и позора,

И тайно вы ушли, прервавши разговор,

Распелся злой петух, персты ярит Аврора:

Я более не час свидания сестер.

Не стану вас молить, неверные подруги,

О вашу глухоту мой разобьется зов;

Вы косы заплели в один венок упругий,

Ушли, оставив горсть написанных стихов.

Идите, коли так. Теперь мне все едино.

Но постарайтесь смерть мою опередить,

Я кровью напишу, лазурной, лебединой:

«Кто вовремя почил, тот вечно станет жить».

В глубокий зимний сон, таинственный и строгий,

Я, музы, погружусь, исполнив ваш завет.

Все, ваш окончен труд. Все. Ангел на пороге,

Во тьму проводит ваш неясный силуэт.

И что осталось мне? Любовь, ты не увяла —

Осталась ты одна, ты, агнец нежных стад.

Приди же, поцелуй, и съешь венец усталый,

Сорви лавровый сор, что затмевает взгляд.

Несуразности тайн и ошибки в расчетах

Небесных — признаюсь, они мне на пользу.

Все стихи мои в этом: в переносе на кальку

Незримого (незримого только для вас).

Я сказал: «Бесполезно кричать, руки вверх!» —

Преступленью одетому бесчеловечностью.

Я чертил горизонт для бесформенной дали,

Был у смерти секрет — мне его передали.

Я его проявил реактивами синих чернил,

Потаенные тени в синеющий лес превратил.

Заявить, что задача была безопасной, —

Безумье. Ловушка для ангелов!

Проверяя удачу, крапленым тузом заходить

И шпионить за статуей, что научилась ходить.

На аркадах дворцов, привлекающих глаз

Пустотой, под которыми слышится глас

Петухов, пастухов или автомобилей

(Эти звуки окраины так полюбили).

Из небесных кварталов спускаются клики веселья

Неземная молва, будто крики иного Марселя.

ГРЕЦИЯ:

Там, где море и мрамор овечьим руном завивались

Там, где змеи узлами на посохе крепко свивались

Там, где злобные птицы прохожих пытали загадкой

Там, где парус вздымался не ветром, но песнею сладкой.

Там, где пастуший посох гнал надменного орла

Там, где слепой инцест преследовал тела

Царей, цариц, богов, подъятых на котурны,

Сковав безумный крик личиною скульптурной…

Вот таков, как мне кажется, эллинский лад.

Каждый бог (он же дьявол), как птица ночная, пернат,

И увенчанный шляпой, что мы в путешествии носим,

Выступает Меркурий, сжимая в руке цифру «восемь».

Стало детство. В моем проносились жокеи,

Обнимая ветров воспаленные шеи.

Птицы в окнах, что гвозди в сплетении рам.

И любовь. Магдалина скосила чарующий зрак,

Шаловливые пальцы моих не отпустят никак…

Столько зла принесла мне, что не пожелаешь врагам.

А потом я к резцу потихоньку привык

И скульптурам, читающим птичий язык.

Обнаружили дети, играя, что эти скульптуры

Под перчатками черными скрыли мерцание мускулатуры.

А прелестная смерть, как воздушный лихой акробат,

Скоро мне показала все сложные трюки подряд.

Небосвод подымается дымною сенью

Между пальцев трагических вашей весны;

Носят ангелы тяжкие звезды-поленья,

И летают громами влюбленные сны.

Безумной дамы, над звездой восставшей,

Пророческое слышим бормотанье;

И Божий лик, внезапно засиявший,

Несется ввысь, не зная пропитанья.

Тягучий сон, чудовищно нагой,

Выходит за пределы сонной ночи;

Господних роз цветут земные очи

На солнечной короне золотой.

И ангел преодолевает вал

Так медленно, подол подъявши кроткий:

Невероятное изящество походки

Сияет в странной тесноте зеркал.

Небесная рука распахивает шторы,

Дверями хлопая, пугает нас во сне.

Стекольщик на спине несет похмельный город,

Созвездия матрос рисует на спине.

Поет нам соловей, конец времен вещая, —

Так добродушный Бог нам шлет приветный свист,

Но в сердце метит он, пращу свою вращая,

И камнем соловья сбивает сверху вниз.

Спешите мне помочь, судьбы моей светила,

По линиям руки я не могу гадать;

Лукаво нас раздел перун господней силы,

Но прежнею тропой ступает благодать.

Остановим же смех, наносящий увечье,

Отберем у разящего радия нож,

Станем птиц сторожить, как горящие печи,

И постигнем благую Господнюю ложь.

Забылся сном петух на аспидной ловушке

(Такой уловке только птицы поддаются);

А велогонщики, морковные веснушки

Упрятавши в цифирь, над петухом смеются.

В лунатичной звезде, в огневом перевиве,

Океанского гнева печатном курсиве,

Под жестокого ветра ласкающий вой

Я погибну, но смерти не сдамся живой.

Вставай, матрос, ты география!

Ты пенье птиц на звездах многоярусных,

Иуда, узнанный по фотографии,

И ангел, пойманный в тенётах парусных.

И в целом эти громкие разоблаченья

Пугают смерть, прижатую к стене.

А я хватаю гриву звездных завихрений —

Опля! Лечу во праздничном огне,

В гуденье поездов, назад бегущих нот,

Охотничьих рогов, леса клонящих мощью,

А ночь (твердыня и поток) вправляет мощи

Моей семьи в хрустальный небосвод.

Три мельницы твои, Иисус, стоят без сил,

Небесный гнев в ночи склонил центуриона;

Уснули до смерти измученные жены

И род еврейский, что тебе искусно мстил.

Сомненья, все ко мне, чтоб отвратить сомненье

Порвите занавес о тернии Христа;

Луна взошла тайком, и меловою тенью

Как знаком каббалы пометила врата.

Но я неграмотный — и в том мое несчастье.

О школы Франции, что вы мне преподали?

Копилки, барабаны, сласти —

Вот жалкий реквизит моей печали.

И все начнем с начала сей же час.

И все начнем с начала мы, о Боже.

Осел и бык теплом хранят алмаз

Невиданный. Смотрите. Посмотрите на него же!

Смотрите, светит он земле и всей Вселенной

В луче таит он многоцветный строй

Пронзает Бога радугой мгновенной

И этот луч — медвяный шумный рой.

Дарители соломенных пеленок

Сон окружили, на коленях — справа, слева;

Пусть подождут немного, ведь спросонок

Не станешь снова как Адам и Ева.

Бежавший змей укрылся за подпругой

Седлающих угольник тьмы упругой,

Когда в Сен-Клу рассветный тихий гость

В небесный свод земной вбивает гвоздь.

Вот манием руки гребец вздымает своды

Ковчег несущей тьмы пирамидальной;

Он часто пресные пересекает воды,

И тени для него не так печальны

Тенета вьет паук меж пальцев острова

И правит курс по линиям руки.

Мне карты не нужны и маяки

В чертах намеченных морского остова.

Мне тошно от актеров и актрис,

Стоящих по углам картонных зданий.

На сонмище раскрашенных созданий

В последний раз смотрю из-за кулис.

Боже мой, я не сын полуночного мира;

Аполлон задремал, позови… я приду,

Хоть натянуты нервы помешанной лиры,

Так беспомощно ноги воздевшей в бреду.

Небо терновое, ласточки к ночи,

Безумные гонщики, ласточки, терньи;

Газеты об этом напишут, наверно,

Тут столько звезд, что тьма короче.

По улице, ночью утратившей флот,

Дрожащими волнами звезды теснятся.

Скажите, где гонщики, где они мчатся?

Какой департамент: Шер или Лот?

Светила днем, светила ночью —

У вас реклама, а у нас все прочее;

А поэты наивно мечтают о вашем скандале…

В небе ласточки: птицы отчаянно жмут на педали…

Пиши в капкане, ангел, только молча.

Жандарм не станет слушать все равно

Ты вляпался всей пяткой, снежный мальчик,

И в лужу, и в разбитое окно.

Растай-ка лучше вместо пререканий;

Брось ногу, коль на то пошло:

Жандарм и перед ним нога в капкане —

Членовредительство, но как смешно!

Воскресным утром в суете столицей

На гонку ставит рыночный царек

Тут гонщики, задравши козырек,

Рекой любви стремятся по столице.

Уснул садовник над раскрытой розой,

А гонщики седлают небосклон,

Земли и неба молодые виртуозы,

И затихают, будто камертон.

Я шлю поклон в стихах, вам, велосипедисты,

Сидящие верхом на дымовой трубе

С рукою между ног, мешающей ходьбе,

Но безгреховно чистой.

Чьи они, всадники птичьи?

Ржавые кисти почистил и сник

Солью, как шутка, журчащий родник.

Оне птицы

Птицы они

В птичьем обличье

Смотри не усни.

Птица прянет, дождем орошенная,

Маетой маяка ослепленная.

Она прорежет шум из молчаливых топей —

Он в бой пойдет без крыл, но в оперенье копий.

Слышу я мелодичные крики Орфея:

Без труда ворожит многострунная фея

И напрасно пытает покойные тени!

Черепаховый череп звенит и чарует забвенье.

Небожителя золото — то же, что рекрутский шарф

Для Орфея в чешуйчатом крике пеана

Прянет ласточка, вскрикнет струною неведомых арф

Для того, кто читает любовные были

В средоточье имен (это было бы странно)

На доске, что очистили легкие крылья.

Нет, нет и нет.

На стенах меловых так весело журчат:

Эдип прославленный — пеан — Креонт, Иокаста,

Но пристально вглядись — чудовищная каста

Застыла в крике — на Восток и Запад

Ступеней каменных и безбилетных

Вокруг оторванной громадной стопы Эдипа.

Вот ангелы слетают к прачкам

С комочками стиральной синьки.

Колени преклоняют прачки

И стирают на мостках.

А после, выкрутивши крылья,

Развесят ангелов на колья.

Упорно, как Иаков древле,

Здесь бьются с ангелами прачки —

Друг друга хлещут, тузят, треплют,

Сплеча, с колена, на карачках.

Жестокий ринг — мостки для стирки

Свихнуть бедро не диво в бойне

Но вновь слетают к портомойне

Разносчики небесной синьки…

Глядите, жены голоруки,

У всех ли кольца уцелеют?

Без глазу ангелы наглеют

И вороваты, как сороки.

Сон — родник, чьи воды в камень

Обращают. Тот, кто спит,

Есть цветной лежачий камень,

В форме спящего отлит.

Спящие — точь-в-точь валеты:

Верх ли, низ — не важно им.

Прочь куда-то, где нас нету,

Спящий правит, недвижим.

Сновиденья — экскременты

Сна. Кто видит в них плоды,

Только мутит элементы

Чудодейственной воды.

(На манер аляповатый,

Но формует та купель

Спящую античных статуй

Обнаженную модель).

Томно никнет на колени

Кресла сонная рука

И сплелась в дремотной лени

Ножка с зеленью цветка.

Это мертвый час — сиеста.

Спит, втянувши когти, спальня.

Только я стою — ни с места —

В страшных джунглях дремы свальной.

Спят запястья и ступни,

Спят вповалку бедра, плечи —

И зигзаг крыла, намечен

Складкой смятой простыни.

Столь велика ненависть, которую внушают поэты, что их привязывают к особым колесам квадратного сечения и пускают катиться с откоса, ведущего в ров, полный хищных зверей. Поглядеть на эту казнь собирается веселая праздничная толпа. Ничто так не потешает ее, как прыжки квадратных колес до самого рва, где поджидают звери. Случается, хищники ложатся и лижут ноги жертв. Тогда свирепеет толпа, понося зверей и обзывая их трусами. Я присутствовал при такой казни. По счастливой случайности меня не уличили в том, что я поэт. Но я заметил, как один из судей недоброжелательно поглядывал на меня краем глаза.

Он бежал что есть духу, преследуемый красотой. Она приближалась, уродливая до жути. Ее лицо кривилось от солнца и усилий бега. Он боялся, что она догонит его и схватит за руку, принудив к остановке, к чинной поступи, подобной менуэту, более зловещему, чем ритуальные танцы дикарей. Ему всегда внушали страх эти торжественные танцы, увенчанные взбитым гуано париков эпохи Людовика XIV. Красота запыхалась, гонясь за ним с криком: «Вы сдвигаете мне линии!» И поскольку ее никто не узнавал, толпа ревела: «Держи вора!» Гонке положила конец стена. Теперь легко было затравить беднягу и забрасывать камнями, пока не подоспела красота и не сказала: «Прошу прошения. Я не знаю этого человека».