ПрозаК

Рой Аксенов. Шандор /fandango/

Рядового Рабоче-Крестьянской Красной Армии Алексея Корчука нельзя, пожалуй, назвать главным героем этого повествования. На грубый взгляд в нем не было ничего по-настоящему героического — как и в его боевых товарищах.

Впрочем, о боевых товарищах речи еще нет, — Халхин-Гол обошел Корчука стороной во времени и пространстве, да и зимняя война в Финляндии откуковала где-то далеко-далеко.

…Во Второй мировой венгры воевали на стороне Германии — потому что надо же им было на чьей-то стороне воевать? А немцы успели первыми. Немцы любили успевать первыми, и нередко им это удавалось. Немецкая педантичность-пунктуальность, да. Она — как ни странно — существует в действительности, а не только в анекдотах.

В то время венгерские ВВС представляли собою некрупное сборище ржавого металла и колоритных персонажей, но немцы — вы знаете немцев — не собирались брезговать и такой подмогою.

Примерно здесь и появляется на моей неброской сцене он. Человек, о котором я вам — нет, не то чтобы хочу, — вынужден рассказать.

Познакомьтесь — лейтенант Шандор Дебречени, бастард, военный летчик, недурной стрелок и отменный фехтовальщик; невысокий шатен с серыми глазами и склонностью к полноте. Точеное цыганистое лицо, устрашительный нос и нитевидный шрам полтора дюйма длиною слева от кадыка. Замкнутый, хладнокровный, незаметный.

Я не решусь сказать, что мир держится на таких людях, но вот война без них совершенно точно стала бы чем-то иным.

В небе Шандор был с тридцать пятого года, а служить пошел в тридцать восьмом, — военно-воздушные силы венгров тогда только еще зарождались. В восемнадцатом году Венгрии (как и всем проигравшим в Великой войне) запретили иметь боевую авиацию. Но времена переменились; в Европе пахло смертью, и оттого на старые обязательства принято было смотреть с презрением. Zeit, понимаете ли, geist.

Размах, конечно, был не тот, что у Германии, и все-таки венгры довольно споро разжились механизмами, которые способны были летать, стрелять; и людьми, которые принуждали механизмы это делать. Одним из таких людей и стал молодой Шандор Дебречени: в апреле тридцать восьмого ему исполнилось двадцать три года.

Здесь необходимо пояснить, что молодым Шандора можно было назвать только с точки зрения физической формы. Вы знаете: реакция, координация, общий тонус и всякие такие прочие вещи, которым принято придавать значение, когда речь идет о войне (словно бы она — всего лишь одна из разновидностей спортивных состязаний). В душе, как я смею предположить, он был вообще вне возраста. Есть такие люди, dasein на тонких ножках, почти лишенные памяти о собственном прошлом; детство представляется им мифом, отрочество — средневековой легендой, юность — дурной сказкой в духе Пруста, а о своем позавчера они узнают из газет, и как ко всей газетной информации, относятся к таким сведениям с изрядным скепсисом. Они наделены поразительной способностью к изменениям, но никогда ею не пользуются, поскольку их не мучает вечный вопрос — отчего я сейчас таков же, как и миг тому назад? ведь нет никакого мига назад. Они живут здесь и сейчас.

Год сорок первый, апрель; Венгрия вступила во Вторую мировую (с надменно вскинутым подбородком) и начала боевые действия на Балканах. Шандор на этой войне не летал, — о чем сожалеть не стоило, поскольку, боже мой, да разве ж это война? В то время Германия собиралась поставить венграм пикирующие бомбардировщики «Юнкерс-87», и Шандор был заранее приписан к одному из подразделений, которое должно было их получить. Поставки сорвались, и безлошадный дон подозревал уже, что все окончится, прежде чем он получит свою машину и пойдет в бой.

Но вышло не так. Блицкриг затянулся, «Ю-87» перестали виднеться даже и в далекой перспективе, так что в конце концов — в начале августа — лейтенант Дебречени получил перевод во Второй дивизион Четвертого полка, в эскадрилью "Шарга Вихар".

И вот таким образом Шандор попал на фронт. Впрочем, везение это было весьма сомнительным, поскольку ему пришлось летать на «Ю-86». А «Ю-86» — это такая тупорылая тихоходная железяка, про которую и говорить-то противно, а уж пилотировать ее — и вовсе чистая мука. Единственной приятной стороной августовских вылетов было то, что советские истребители в небе почти что не появлялись, да и зенитная артиллерия иванов отличалась некоей робостью. Все считали, что война уже выиграна, и осталось только предъявить купоны в кассу. Да и до кассы — рукой подать.

Затем летняя кампания закончилась, венгерские авиаторы отправились домой, и в течение осени-зимы-весны жили не так чтобы уж очень плохо. Правда, отдых их, как и все это едва ощутимое участие в чужой войне, был сколько-то игрушечным, ненастоящим.

— Тихая война по-венгерски, — говорили они друг другу. (Им пришелся бы по душе дзен-буддизм.)

Однако к новому лету многое переменилось. Военная Фортуна, что Никой зовется, бесстрашно повернулась к немцам задом, чем привела их в чрезвычайное изумление. Победа отдалилась куда-то в сторону неопределенного будущего, и военачальники Оси поняли, что придется-таки повоевать без дураков. (Солдаты en masse, — те что сидели в окопах, кушая последную курочку на двести верст окрест, — поняли это уже давно.)

И снова пришел июнь, год сорок второй. Шандор оказался в Четвертом бомбардировочном дивизионе в составе Первой авиационной группы, которой командовал его тезка, полковник Андраш. И по большому счету все могло бы остаться как и прежде — «Ю-86», не слишком частые вылеты; только опасности стало больше, да лица окружающих — серьезнее.

Но не получилось. Уже второго июля Шандора командировали к немцам. В эскадрилью пикирующих бомбардировщиков «Юнкерс-87» — тех самых «юнкерсов», которых венгры так и не дождались в сорок первом.

"Ю-87". "Штука".

Ах, «Штука», «Штука», тонкохвостая «Штука». Твоя хищная пасть, твои нацеленные на жертву лапы, и этот вой твоих сирен… "Штука"-ласточка, "Штука"-стервятница.

Ефрейтор Советской Армии Алексей Корчук был до того иссушен битвами, что обрел свойственное некоторым старым солдатам нечеловеческое бесстрашие. «Штуки» дождем сыпались с небес, бомбы — мелкой моросью; а он дымил козьей ногой и бормотал:

— Воют, блядь, воют… А хули они воют?

— Стращают, лаптежники, — иронически отвечали ему боевые товарищи.

Здесь все было по-настоящему. В лазурной бесконечности Черноморья (вода, воздух, синий дым) шла война без правил; без жалости; без оглядки.

В этом опасном пространстве хищными рыбами обитали «Штуки». Шандор попал в эскадрилью Руделя. И лучше, право слово, выдумать не мог. Ганс Рудель уже тогда был знаменитым бомбером, одним из лучших пикировщиков Люфтваффе. Позже о нем сложат легенды, позже он превратится в эпитомию пилота без страха, — но с упреком, — позже он потеряет ногу, переживет многое и многое, позже попадет в плен. И позже он напишет книгу воспоминаний. (Но в той книге не будет ни слова о венгерских стажерах под его командованием.)

Они стояли близ Симферополя: великий авиатор и стадо зеленых юнцов, которые быстро выбирали один из двух путей — в могилу или в асы.

Шандор учился. Ему, классному летчику, «Штука» давалась без лишнего сопротивления, как норовистая лошадь опытному наезднику. Он совершил несколько десятков боевых вылетов, бомбил обозы, танки, мосты и корабли, был дважды ранен пулями советских Яков, потерял трех стрелков, один раз горел, совершил вынужденную посадку, но уцелел и был подобран самим Руделем.

Капитан (уже капитан; кавалер чего-то там и почетный кто-то там) Дебречени прошел огонь и воду; и не сломался, но стал тверже и опаснее. Не так давно, всего пару лет тому назад, он был не более чем праздным летуном, блистательным гусаром на стальном пегасе. Тихая война по-венгерски сделала его солдатом. Теперь он стал воином.

Незадолго до Сталинграда Шандора отозвали. Вместе с майором Ене Корошем он должен был наконец-то заняться формированием венгерской эскадрильи пикировщиков. Нет, никакого особенного энтузиазма они уже не чувствовали. Все это перестало быть для них приятной прогулкой с легким привкусом приключения, и оттого их не очень занимало: на чем летать, где и с кем.

Так что для них не стало большим потрясением, когда немцы подвели и на этот раз. Шандор не отказался бы вернуться к Руделю, и вновь воевать вместе с лучшими из лучших, но командованию было не до того. Он остался в венгерской бомбардировочной.

В ту зиму он летал на сто одинадцатых «Хенкелях», получил внеочередное ранение, дальше четыре месяца валялся в лазарете, вышел, записал на свой счет два сбитых истребителя, потерял машину (с трудом дотянул до своих, выбросился с парашютом, вывихнул ногу), и — все-таки дождался.

В июле венгры получили дюжину «Штук» серии D-3. Старушки «Доры», — на таких же Шандор летал над Украиной, — они уже были изрядно потрепаны в боях и никак не относились к последнему слову техники уничтожения людей и материальных ценностей.

К августу сорок третьего эскадрилья пикировщиков "Кокосовый орех" с майором Корошем во главе прибыла на восточный фронт.

В небе над СССР оставалось мало места для подуставших «юнкерсов». За два прошедших года истребительная авиация иванов набрала силу, а зенитки нынче ховались в каждой лощине.

В течение трех недель они потеряли четыре «Штуки». И Дебречени с Корошем, как и всем остальным, невзирая на полученный во время стажировки в Люфтваффе опыт, постоянно приходилось латать пулевые пробоины в своих машинах. Стрелок Шандора сбил два МиГа и был убит ответной пулей. Новый, Ласло, сбил четыре истребителя, и тоже был убит.

Он погиб как раз в тот несчастливый день, когда Шандора подожгли под Киевом. Шандор опять прыгал. Он видел на земле войска большевиков, он знал, что ветер нынче с запада, — и проклинал то и другое. Впрочем, он всегда брал с собой пистолет с одним патроном. Потому до плена дело не дойдет.

Так он считал.

Очевидно, русский истребитель считал так же. Он проводил «Штуку» Шандора до столкновения с землей и вернулся. А вернувшись, расстрелял по беспомощному парашютисту остаток боеприпаса.

Черт его знает, родился ли Шандор в рубашке, или же, наоборот, довлел над ним тяжелый рок, только его не убило. Он получил пару пуль и потерял сознание.

Очнулся уже в ежовых рукавицах СМЕРШа.

Как говорится, опустим, право, завесу жалости над этой сценой.

Была кровь и боль, а если вам нужны подробности — почитайте что-нибудь вроде "Молота ведьм" или Яна Потоцкого.

Прошло четыре дня. Шандор числился в пропавших без вести; немцы понемногу отступали.

Как говорится — "с ожесточенными боями".

И тут из зелено-бурой азиатской орды перед изумленными арийцами возник страшный призрак. Был он бледен и небрит, весь в синяках и ссадинах; раны его сочились сукровицей, а в глазах застыло отчаяние.

Аппариция сия рванула вперед по кочкам, воронкам и брошенным окопам, преследуемая ожесточенным огнем легкого стрелкового оружия коммунистов, — и не зацепило ее, как призраки неуязвимы есть для пуль, и добралась она к своим условно-жива и в последние полчаса невредима, и завопила от счастья диким голосом, и ударилась оземь бездыханна.

Это был Шандор Дебречени. Его не отправили в тыл, не расстреляли, и как-то же удалось ему бежать, удалось добраться до фронта и перейти его. Не изловили, не подранили — дошел до своих.

И угодил прямо в ласковые руки отряда эсэсовцев. Оправясь от ошаления, те особо разбираться не стали и сломали Шандору еще пару ребер.

Но СС, знаете ли, это все-таки не СМЕРШ, — их параноидальные задвиги несколько сдерживались знаменитым Дойче Орднунгом. Шандору впору бы назначить этого Орднунга главным божком своего личного пантеона, поскольку только благодаря ему он и остался жив еще на некоторое время. (Чему в тот момент не очень-то обрадовался.)

Конечно же, на орехи ему перепало, что вашей белочке; церемониться с потенциальным диверсантом никто не собирался — не то было время. Но все ж командир подразделения — их славное штурмбанфюрерство — сделал запрос, озаботился прояснением ситуации, а установив факты с некоторой степенью достоверности, даже и соизволил принести Шандору извинения за некоторую несдержанность своих людей: "Но, герр капитан, вы, я надеюсь, понимаете, что рисковать мы просто не имеем права — слишком многое поставлено на карту".

Шандора наскоро заштопали, и в октябре сорок третьего он вернулся в свою эскадрилью. Больше не летал: «Kokuszdio» уже отбывал с фронта. Восемь из двенадцати «Штук» были потеряны, в живых остались всего пятеро из летного состава. Скорее, четверо. Эйфория побега прошла у Шандора в первые же мгновения пребывания у эсэсовцев, — и отнюдь не из-за одних лишь вдумчивых арийских побоев, — да так и не вернулась. Даже самая простая радость быть живым, даже самое естественное для него — желание летать — и те не появлялись больше. Он валялся на койке куском мертвечины, и с извращенным удовольствием ощупывал грубый надлом внутри себя.

Ему казалось, что капитана Шандора Дебречени кто-то убил.

Сержант Советской Армии Алексей Корчук был скорее оптимистом.

— Теперь фашистам пизда! — любил говаривать он на привале своим боевым товарищам.

— Базара нет, — степенно подтверждали боевые товарищи, воспринимая внутрь комиссарские сто.

Двадцать четвертого декабря капитан Шандор Дебречени повесился.

Какой-то летеха пошел в нужник, через полминуты прискакал назад оглашенный, и: "Шандор! Шандор!" — глаза страшные, кричит, объяснить не может. Побежали, там висит, дергается, дерьмо в сапог стекает. Синий.

Ну, срезали, позвоночник цел оказался.

Выкарабкался. В полку много об этом говорили. То «трус», то «сломался», — то "что же, прав он". Всякое говорили, и злословили, и сочувствовали.

Шандор в это время опять лежал в лазарете. Он твердо решил, что когда его отпустят — убьет себя, только на этот раз будет рассчетливей. После этого, — по его мнению, действительно стыдного, — эпизода он даже в полк возвратиться не мог.

Не срослось. Шандору вообще не сильно везло в реализации его планов. То ли пресловутый хаос войны, то ли наследственное что-то — неумение предвидеть и создавать собственное будущее. Но только никак ему не получалось жить (и умирать) по задумке.

Прямо из госпиталя Шандора под конвоем доставили к генералу от авиации Вальтеру Гофману. Трое сопровождающих были вежливы, корректны, предупредительны, и больше походили не на тюремщиков, а на добрых дурдомовских санитаров. Шандора это задевало, но он делал скидку на то, что по какой-то неведомой причине жизнь его стала цениться в высших эшелонах.

В тряском фургоне до летного поля, затем ночной перелет на транспортном «Хенкеле», поездка по берлинским пригородам в черном «хорьхе» с занавешенными окнами. И вот уж он — почетный пленник либо хранимое сокровище — вступает в скромный кабинет человека, имевшего славу гениального до безумия.

Гофман выглядел отошедшим от дел старичком. Маленький, плешивенький, весь какой-то дрожащий, с мышьим личиком и просительной улыбкой, никак не подобающей генералу непобедимого рейха; военная форма висела на нем мешком, и был он тут совершенно, как сказали бы англичане, out of place.

— Здравствуйте, здравствуйте, капитан! Очень наслышан о вас, очень наслышан! — Гофман с энтузиазмом вскочил из-за письменного стола и подбежал к гостю, виляя, как под пулеметным огнем.

И вот же за этой несерьезной, неловкой даже повадкой Шандор — невеликий знаток душ человеческих — мгновенно и безошибочно угадал настоящего генерала Гофмана.

Да он и не скрывался. Повадка та — так, игрушка, мишура.

Гофман не был полководцем (это искусство вообще его не занимало). Но исключительную свою внутреннюю энергию он направлял на развитие самых разнообразных прожектов — и всегда доводил их до триумфального завершения. Вопреки всем и всяческим прогнозам.

Такое качество принесло ему протекцию человека, противится которому в открытую не смел никто. Что Вальтера Гофмана несказанно радовало, ибо он был рыбой крупной, хищной, но находился в окружении сущих акул, если не левиафанов.

Его прототип сверхтяжелого цеппелина на реактивной тяге произвел настоящий фурор в научно-технических кругах третьего рейха. И хотя на данной стадии технологического развития получить практическую выгоду от такой разработки не представлялось возможным, все соглашались, что в самом недалеком будущем подобные машины будут царить во пятом океане.

— Вальтер, я, право, не понимаю до сих пор, как же вам это удается? — спрашивал Гофмана один из поклонников-соперников-врагов.

— Ах, мой милый Августин! — отвечал тот с несколько ядовитой улыбкой. — Работать, работать и не жалеть никаких сил на достижение поставленной цели.

Августин (а вернее — Герман) тихо ярился и не мог взять в толк — откуда у этого старого сморчка столько пробивной силы?

Друзья (но лишь самые близкие) шутили иногда: "Вальтер, только не вздумайте скакать по люстрам! Вас, увы, не поймут".

Впрочем, злоупотреблять этой шуткой не рекомендовалось, поскольку энергия Вальтера выплескивалась временами в самых странных формах.

Благодаря такой своей живости Гофман — а было ему уже под семьдесят — до сих пор пользовался успехом у женщин, в том числе профессиональных. И если вы знакомы с этой публикой, то понимаете прекрасно, что пользоваться у них успехом совсем непросто; как непросто очаровать мастерством торга опытного багдадского купца.

Одна данцигская шлюха цинично говаривала своей товарке о Вальтере: "Выебать, может, и не выебет, но удовольствия масса".

Хотя давайте же вернемся в кабинет этого живчика, ведь там сейчас происходит одна из ключевых сцен моего рассказа.

— Садитесь, герр Дебречени, — сказал генерал, тряся руку Шандора. — Кофе? Коньяк? Шнапс, быть может?

Шандор отказался.

— Без околичностей, — генерал сделал короткую паузу. — Известно ли вам, дорогой Шандор, об используемой нашими дальневосточными союзниками тактике Kamikaze?

Шандор прочистил горло.

— Kamikaze? Извините, герр генерал, впервые слышу, — он все еще не привык к своему новому голосу. Голосовые связки здорово повредились.

— Это очень интересно. Они берут устаревшие и неисправные самолеты, грузят их взрывчаткой, и… летят в сторону солнца, — генерал лучезарно улыбнулся: "Я вижу вас насквозь, Шандор".

— Простите?

— Представьте себе, один Kamikaze способен уничтожить целый авианосец.

— Точность должна быть невелика, да и выбрасываться с парашютом над морем… попасть в плен почти наверняка… Плюс шанс не успеть — а тогда верная гибель, — Шандор кашлянул. — Это нелепица, извините.

— А они не выбрасываются, Шандор. Понимаете, они не выбрасываются.

— Вот как.

В бункере ватная тишина. Еле слышно нарезают время напольные часы, да за дверью, где-то далеко, раздается невнятное бормотанье.

Шандор потер щеки.

— Фанатики-самоубийцы?

— Вас это не шокирует?

— Нет, пожалуй, нет. Нисколько, герр генерал.

— У нас скопилось множество старья… летающий металлолом. Мы, конечно, передаем его союзникам, но… это неэффективно. Извините, если вас это задевает.

— Не задевает, герр генерал.

— Мы хотели бы создать экспериментальное подразделение. У нас достаточно старых «Ю-87», у нас есть взрывчатка. У нас есть летчики — настоящие патриоты Рейха. И у нас есть опытные пилоты, которые, к сожалению, по тем или иным причинам не могут служить… в обычных частях. Такие как вы.

— Звучит заманчиво, — хмуро сказал Шандор.

— Мы предполагаем использовать вас прежде всего в качестве инструктора. Ну а там… Кто знает? Это будет очень просто для вас, Шандор, — улыбнулся Гофман, — делаете все, как обычно, только из пике не выходите. А дальше — бумм! — и наши враги повержены.

— А мне — почет и слава.

— А вам — почет и слава.

Вальтер тихо смеется. А в бункере — ватная тишина…

— Я согласен, герр генерал, — сказал Шандор.

Он был не дурак — про себя он думал то же самое, что Алексей Корчук любил говаривать своим боевым товарищам на привале. Но что, черт возьми, ему было терять? Да нет, Шандор, быть может, и сам не вполне понимал, отчего он согласился на это странное предложение. То ли действительно Гофману удалось сыграть на его суицидальных настроениях, — даром что замысел этот был очевиден, — то ли что-то иное совсем вынудило его пойти на такой шаг. Он хотел бы считать, что ему просто все равно. А для нас эти рассуждения играют малую роль. Нам важно то, что господа офицеры вполне друг друга поняли, и достигли согласия влет, без колебаний.

И говорить тут больше не о чем.

Гофман кивком отпустил Шандора, и тот направился к выходу.

— Капитан Дебречени, — Шандор уже приотворил дверь, когда голос Гофмана ударил по нему.

— Слушаю, герр генерал! — манера Гофмана переменилась. Он буравил Шандора глазами, а губы его сошлись в тоненькую линию.

— Не вздумайте болтать, капитан. Это мой вам дружеский совет.

— Яволь, герр генерал! — Шандор щелкнул каблуками, пытаясь не показать лицом начавшуюся внутри матерщину.

Никаких шуток. No shit, как сказали бы американеры.

Ебаный параноик.

Абсурд. Абсурд. Абсурд. "Ты сам виноват, болван, ты выбросил себя самого в пространство бреда".

Когда это началось? Со СМЕРШа? С волшебного перехода через линию фронта? В лазарете? С того момента, когда больше всего на свете ему хотелось дышать, когда он чувствовал, как что-то с треском рвется внутри его глаз? С Мышонка Вальтера?

Какая вам разница, Шандор? Здесь не действуют известные вам законы, но кто сказал, что они действовали когда-либо раньше? Война для вас закончилась, и началось безумие, — но была ли вообще та война?

Идите, Шандор, работайте. Делайте то, что не может быть несделанным. Разве вы желали когда-либо иного?

Итак, вот оно, новое назначение. Почетная, блядь, задача. Они стояли в нескольких десятках километров от линии фронта (которая перемещалась с отвратительной быстротой). На грунтовом аэродроме расположились три десятка древних «Штук». Ржавье, хлам. Их переделывали прямо на месте. Снимали оружие, часть навигационных приборов. Урезали кое-как топливные баки (они текли, но кого это волновало?)

В длинном дощатом сарае стояли грузовики с аматолом.

У Ю-87 с "боевым грузом V0a-7d" изменялась центровка. Машина так и норовила задрать нос и свалиться. Летать на этой сволочи было непросто даже для опытного пилота. А опытных пилотов на смерть так просто не посылают; для почетной задачи должны найтись другие — расходный материал в самом прямом значении выраженья.

Шандор вместе с тремя другими инструкторами целыми днями обучал чокнутых югендовцев.

Они снова стояли на Украине: четыре аса и стадо зеленых юнцов, которые быстро продвигались по пути в могилу.

"Фениксами Гофмана" командовал оберст Герман Хеншель. Типичный солдафон, глыба мяса с сержантским голоском и лицом оттенка "Кровавой Мэри", он питал слабость к контролируемой истерике и рукоприкладству — а прикладывать было что. Летал, впрочем, отменно, хотя и перевалил за пятый десяток.

Молодняком он занимался мало, потому что брезговал.

Кроме него и Шандора, был среди них еще гауптман Эрнст Бах, — отличный бомбер, воевал в Испании и во всех последующих кампаниях, но выдвинуться не сумел, поскольку был аполитичен, подозрительно мягок манерою и вообще совершенно не соответствовал образу неустрашимого и безжалостного арийского война. Чертами лица он сильно напоминал одного великого композитора, но не своего однофамильца, — что было бы, согласитесь, уже немного чересчур, — а не менее прославленного Людвига ван.

И Генрих… Хотя о нем не надо. На восьмой день он полез в машину курсанта на место стрелка. Перспектива эта была для него весьма необычной, и перехватить управление в случае чего он не мог, но: "Все-таки поспокойнее будет за этого болвана безмозглого", — как он сам сказал.

На высоте в пятьсот пятьдесят метров болван безмозглый свалилися в штопор. От паники болван забыл все, чему его учили в летной школе (хотя какая там школа в гитлерюгенде), и впаялся в землю самым премилым образом.

Останки не искали, воронка была метров двадцати в диаметре. Останки; откуда там останки? пыль, все пыль. Прах и тлен.

Хеншель орал:

— У вас что, вообще у всех мозгов нет?! Почему летали с боевой нагрузкой?! Не знаете, что такое балласт?! Не могли воды ему накачать? Кретины! Я командую стадом кретинов!

— Герр оберст, какая разница? Генрих все равно гробанулся бы…

— К дьяволу Генриха!.. — орал Хеншель.

Так что Генриха не будем и упоминать.

"Как вы думаете, Генрих кричал?" — "Не знаю. Но я на его месте точно кричал бы".

Три недели спустя начались первые боевые вылеты. «Штуки» не работали. (Эрнст сказал Шандору: "Полный провал".) Своих истребителей в небе почти что не оставалось, и медлительные пикировщики не успевали даже зайти на цель.

Кто-нибудь из инструкторов иногда сопровождал смертников на стареньком «ФВ-190А». Но если в небе появлялись иваны, то этому драндулету прикрытия приходилось заботиться только о своей сохранности, а о «юнкерсах» и речи не шло.

Пробовали отправляться на задание со стрелками. Однако удвоенный расход человеческого ресурса себя не оправдал — к цели все равно прорывалась одна машина из двенадцати. Получается, вроде бы, не так уж и мало, если учесть, что за несколько месяцев в бой ушло больше двух сотен самолетов.

Но самолетами этими управляли сущие щенки; не так-то и просто врезаться в землю в нужном месте. Удачные операции исчислялись единицами.

Виктор Рау (Z814) успешно уничтожил колонну грузовиков противника (нельзя сказать, что он ее совсем прямо уничтожил, но от трех грузовиков остались только искореженные запчасти, и еще несколько вышли из строя).

Экипаж Клауса Крамера и Эрика Шульца (Z825) нанес серьезные повреждения захваченной иванами железнодорожной станции.

Лейтенант Борх (Z702) подорвал понтонный мост русских.

Прочее — совсем уже мелочь, то танк, то взвод пехоты; даже смешно, ха-ха.

Оберст Хеншель чувствовал себя как-то неловко: успехи есть, но больно они ничтожны. Еще большую неловкость испытывал генерал Гофман. Он, в сущности, только сейчас начал отдавать себе отчет в том, что его не любили. Уж очень голодными глазами смотрели на него окружающие, уж очень неприятны были их выдержанные улыбки.

Хеншель завел обыкновение собирать инструкторов и жаловаться на жизнь с нотками энтузиазма:

— Так воевать, конечно, нельзя! Будущее за реактивными машинами, господа офицеры, — говорил он.

— Так то будущее, герр оберст. А мы не будущее. Мы не настоящее и даже не прошлое. Мы — так, кладбище на обочине войны… — отвечал ему Бах.

— Герр гауптман, от вас я этого не ожидал! Что это за пораженчество? И совершенно зря вы так, э-э… Вот флюг-капитан Ганна Рейч работает над проектом «Райхенберг» — это реактивная машина патриота на основе «Фау-2». Истинное оружие возмездия! Их намерены снабдить секретной боевой частью на основе атомного распада. Говорят, что эта штука может уничтожить два десятка городских кварталов зараз.

— Бог мой, чего только не плетет министр пропаганды…

— И зря вы это, Шандор! — (ему постоянно приходилось повторять "зря вы это") — И вообще, вчера со мной связался наш куратор, генерал Гофман, и он мне с совершенной точностью обещал, что уже со следующего месяца нам будут поставлять реактивные машины для наших целей. Эти, знаете… «Ме-262». Неисправные серийные и отработанные опытные экземпляры. Мы будем их доводить, и, значит…

— Проект «Швяльбе»? Я, кажется, слышал…

— Ну да, и бомбардировочный вариант тоже. "Штурмфогель".

— Да, это хорошо. На этом можно прорваться. Если они, конечно, будут в летной кондиции.

— Именно, мы сможем прорывать заслон ПВО. И превосходно! Вскоре нам доставят реактивные ускорители «Борзиг» — с ними можно будет разогнаться до умопомрачительной скорости.

— А я слышал, что эти «Швяльбе» очень тяжело отрываются от земли. А уж с «Борзигами»? Со взрывчаткой? Эти штуковины будут разбиваться прямо на взлете; попомните мое слово, Герман, — прямо на взлете…

И они действительно разбивались.

Первые три «мессершмитта» прибыли в конце августа. Это были опытные V2 и V4, программа испытаний по которым закончилась, и одна из первых серийных машин. Серийную «Ласточку» Люфтваффе не приняли, сославшись на серьезные дефекты в системе управления. Самолеты сопровождали несколько техников и заводской летчик-испытатель.

— Должны были прислать еще и V3, — сообщил он, — да эта хреновина разбилась. Хотя какая разница, все равно вы их использовать не сможете. Это, вашу мать, истребители, а не бомбы летающие.

Первые полеты все же прошли нормально. Без груза новые «мессеры» летали чертовски неплохо. Но это ничего не давало, потому что кому они здесь были нужны без груза?

Пробный вылет с полной выкладкой доверили Шандору. Тонна балласта и два пятисоткилограммовых ускорителя под крыльями.

Шандору было не по себе. «Ласточка» выглядела так, будто оторвать от земли ее можно только с помощью воздушного шара. Но деваться было некуда — спички тянули честно; только присланный с «мессерами» заводской пилот отказался. Он так и сказал: "В отличие от вас, я точно знаю, что она не взлетит". И спичку тянуть не стал, объяснив, что готов к риску, но не к самоубийству.

Понаблюдать собрались все: Хеншель, Бах и летчик-испытатель стояли вместе у начала взлетной полосы, а рядовые смертники толпой расположились немного поодаль. Новая машина вызывала у них энтузиазм. Смерти они не боялись, но не желали подыхать зазря.

Шандор забрался в кокпит, разогнал обслугу и незаметно перекрестился. Никаких религиозных чувств он, католик лишь по воспитанию, не испытывал; но взлетать хоть без какого-нибудь ритуала на счастье — просто не мог.

Самолет разгонялся еле-еле, и сто девяносто набрал у самого конца дорожки. В этот момент Шандор коротко коснулся тормозов. Машина подняла хвост, заработали рули высоты и «Ласточка» индюком оторвалась от полосы.

Оберст Хеншель следил за идущим над самой землей самолетом, приставя ко лбу ладонь:

— Глядите-ка, полетел! — с радостным изумлением сказал он.

— Невероятно, — буркнул заводской летчик, — этот ваш венгр, он что, левитировать умеет?

— Захочешь жить, — улыбнулся Эрнст, — взлетишь и на кирпиче.

Заводской пилот поморщился.

— Как я понял, вы взлетаете не затем, чтобы жить, — сказал он и пошел к штабному домику.

"Ме-262" был чертовски быстрым истребителем, а уж бомбер из него получился поистине «шнель-». И все же с тонной взрывчатки, с тяжелыми реактивными ускорителями под крыльями… это был настоящий летающий гроб — неповоротливый, незащищенный, обреченный. Он мог разогнаться до семисот десяти километров в час, — а с работающими ускорителями почти до восьмисот, — но едва был способен маневрировать, и очень неторопливо набирал высоту. Новейшие «Фокке-Вульфы-190» развивали семьсот двадцать. Истребители большевиков были лишь немногим медлительнее — но зато они всегда имели преимущество по высоте; а в воздушном бою высота и скорость — валюты конвертируемые между собой.

Шандор потом не мог вспомнить, как он приземлился; воспоминания начинались с того момента, когда он спрыгнул с крыла. Его била мелкая дрожь, одежда промокла насквозь, — хотя в кабине «Швяльбе» и не стояла такая адская жара, как в одномоторных винтовых машинах.

— Ну что? — спросил подошедший Хеншель.

— Это утюг, — сказал Шандор. — Долететь на нем можно. А летать нельзя.

— Долететь — это главное, капитан! Нам ничего больше и не требуется!

— Я себе не представляю, как на этом дерьме будут летать наши солдатики…

— Полетят! Во славу нации, — уверенно ответил Хеншель и ушел, вполне удовлетворенный.

Шандор с некоторым трудом достал папиросу из портсигара.

— Шандор, вы рехнулись? Сейчас рванет же, — с испугом сказал Бах.

— Дорогой Эрнст, мне насрать…

— Что, так паршиво?

Шандор глубоко затянулся и ответил:

— Да.

Вечером они с Эрнстом надрались в два рыла. Шандор в сентиментальном тоне вспоминал о пикировщиках, о Руделе, о небе Украины.

— …и кто это вообще придумал летать без стрелка, в одиночку? — говорил он чуть пьяным голосом.

Эрнст улыбался.

— Без стрелка за спиной я чувствую себя голым, — говорил Шандор.

Эрнст расхохотался:

— Голым, поставленным раком и с приветливо приоткрытой задницей.

— Именно так, Эрнст, и совершенно зря вы иронизируете.

— Да-с, эта «Ласточка» — просто летающее ведро. Я слышал, что у славян, — пояснил он, — есть такой сказочный персонаж — ведьма, которая летает на ведре. Ее зовут… вроде бы, Jaga.

— Неплохое сравнение.

— В конце сказки эту ведьму обычно жарят в печи.

— Как и нас, Эрнст, как и нас. Неплохое сравнение.

Радио сообщало, что Ганс Нюберт на опытном «Фи-103» — тот самый проект «Райхенберг» — героически прорвался к Лондону. Теперь у англичан вместо Адмиралтейства полно отличного щебня, хоть грузовиками вывози… Славный летчик имел возможность выброситься с парашютом, однако ему грозит месть разъяренных англичан.

Нюберт погиб, конечно, — согласились они между собой. И «Хенкель», с которого запустили эту штуку, несомненно сожгли. Ну да вот так мы тут живем.

Они немного поговорили об этом, и еще о том о сем, и еще раз посмеялись над грузовиками со щебнем. Помолчали.

— Вы знаете, Эрнст, у меня дьявольски болит что-то в руке. Как будто вену клещами выдирают, и… впрочем, извините.

Помолчали.

— А ночами, когда они поднимаются в воздух, я сомневаюсь — есть ли они вообще? Может быть это что-то гудит у меня в голове? мммммммм-ммм. Вы слышите этот звук ночами?

— Когда бомбер начинает думать, что никаких истребителей нет — это значит, что ему скоро пиздец. Вот так, Шандор.

Помимо прочих разнообразнейших достоинств, старший сержант Советской Армии Алексей Корчук обладал еще и развитым чувством прекрасного.

— Гля, как ебнуло, — сказал он своему боевому товарищу, наблюдая за падением обломков очередной "Штуки"-смертницы, у которой от точного попадания сдетонировала боевая часть.

— Нехуево, — степенно подтвердил боевой товарищ и поправил ремень ППШ.

"Пиздец" — очень хорошее слово. «Капут» не может передать всю глубину ситуации.

"Ласточки" поступали едва-едва и часто бились даже в тренировочных полетах, и потому смертники faute de mieux продолжали летать в основном на «Штуках» — с теми же мизерными результатами.

С каждым днем существование становилось все дерьмовее и дерьмовее. А осенью сорок четвертого дело было совсем уж труба. «Фениксы» тогда стояли в Венгрии. Хотя Шандор не видел в этой стране ничего общего с той Венгрией, в которой он жил до войны. Зато она была похожа на Венгрию пятнадцатого года. На Венгрию, в которой он родился.

В середине октября адмирал Хорти заявил о перемирии. Германская Двадцать четвертая танковая дивизия устроила в Будапеште небольшую бучу, и посадила идейного нациста Салаши на место обосравшегося регента. Генерал-полковник Миклош, командующий Первой венгерской армией, немедленно перешел на сторону русских.

Утром восемнадцатого голубоглазый камикадзе подошел к капитану Дебречени и выплюнул ему в лицо:

— Дерьмо вы, Шандор. Вы из нации трусов и предателей… — но не договорил, потому что Шандор коротко замахнулся и врезал ему по морде:

— За бараки. Драться. У меня есть сабли, — в голосе его было совершенное безразличие.

Они ушли за бараки, а пять минут спустя Шандор вернулся один. Сабли в ножнах он держал левой рукой, с легкой брезгливостью отводя ее в сторону. Из сантиметровой царапины на щеке сочилась яркая кровь.

— У нас в Трансильвании клинки не хуже гейдельбергских, — буркнул он в сторону Баха.

— Я вижу Шандор, я вижу, — ответил Эрнст. Десять лет спустя он восхищался Эженом Ионеско. Вот только тот ему кого-то напоминал.

Хеншель был в ярости:

— Считайте, Шандор, что вы подарили большевикам танк!

Шандор пожимал плечами и размазывал кровь по лицу.

А дело было совсем уж труба. Машины были — но дерьмовые. Кадры были — но кошмарные. Поступления свежих гитлерюгендовцев пркератились. Вместо них прибывали какие-то пожилые немцы с тоскливыми лицами, уголовного вида венгры и румыны, итальяшки-фанатики; отребье, уголовники и сумасшедшие. Оберста чуть не хватил удар, когда в нестройных рядах очередного пополнения он увидел откровенно жидовский шнобель, увенчанный глазами с пресловутой грустью всего еврейского народа. Вся эта орава пьянствовала хуже русских, буянила и совершенно не умела летать.

"Штуки" кончились, и сей летающий цирк вынужден был оседлать «Ласточек». Истребители доставали их нечасто, да и зенитки оказались не очень эффективны. Но огромное количество самолетов разбивалось безо всякого боя — на взлете и позже.

Неудачи преследовали смертников, и в конце концов это невезенье перекинулось даже на инструкторов. Сначала у герра оберста во время тренировочного полета на «Ме-262Ц» заглохли оба двигателя и он оставил машину (пилот растерялся и погиб вместе с самолетом). А затем, в конце ноября, Эрнст Бах разбился при посадке. Его «Фокке-Вульф» развалился чуть не в хлам, но сам он выжил. Сломал обе ноги и получил сотрясение мозга.

Всю зиму продолжалась битва за Венгрию. Большевики ожесточенно лезли на позиции венгров, а венгры (под командованием немецких офицеров) ожесточенно их защищали. Всю зиму смертники вылетали в бой. Новые самолеты перестали поступать, и новых людей тоже не было, так что к началу февраля в «Фениксах» осталось лишь семнадцать смертников, трое инструкторов (один из них инвалид), несколько человек обслуги и восемнадцать «мессеров» — о техническом состоянии которых лучше не упоминать.

А тринадцатого февраля Будапешт был взят. (Тринадцатое. Несчастливое число. Венгрия была потеряна. Ровно через три месяца, тринадцатого мая сорок пятого года, капитулирует Германия. Но тогда никто еще — даже большевики — не ожидал, что война закончится так скоро.)

И в этот же день, тринадцатого февраля, в пять часов утра, в кабинет генерала Гофмана явился человек важного вида и функции. Гофман, сморщенный, бесформенный, сидел за столом и слушал. А визитер расхаживал перед ним и вещал самым ласковым тоном:

— Знаете, Вальтер, я долго ждал этого дня.

Links.

— Вы выбросили на ветер миллионы — и это только в технике. А ведь вы еще и уничтожили самый цвет наших летных кадров! И зачем? Эффект — тьфу, ничтожен. Он равен нулю, и все! Ухо от селедки.

Rechts.

— Вы понимаете, Вальтер, что это значит?

Links.

— Ну как, Вальтер, при вас ли ваш "вальтер"? — и Августин (а точнее — Герман) рассмеялся, как дитя. — Если нет — я одолжу вам свой.

И он действительно вытащил из кобуры пистолет и с легким стуком положил его перед Гофманом.

После чего, как говорится, "произошла безобразная сцена" со стрельбой и беготней; в результате всего этого генерал Вальтер Гофман перешел в состояние, несовместимое с дальнейшим пребыванием в материальном теле. Число убитых и раненых в точности не сообщалось.

В это самое время на офицерском собрании «Фениксов» оберста Хеншеля била очередная истерика.

— Это черт знает что! Небоевые потери чудовищны! Они разбиваются на взлете, у них глохнут двигатели, они взрываются ни с того, ни с сего! Что они нам посылают? Что за дерьмо?

— Герр оберст, — кашлянул гауптман Бах, — но ведь в этом нет ничего удивительного… нам поставляют отработавшие свое опытные модели…

— Постойте, Эрнст, это тут ни при чем, — сказал вдруг Шандор. — Полковник, я саботировал все эти самолеты.

Хеншель подавился воздухом.

— Вы что?! Что вы делали?! Шандор, я правильно вас понимаю?!.

— Я саботировал самолеты. Знаете, гаечку открутить, тягу подпилить, и все такое, герр оберст…

— Капитан Дебречени! Это что, какая-то глупая шутка?! Вы что, с ума сошли?

— Я не шучу, полковник. Я портил самолеты, сознательно, с умыслом, в здравом рассудке.

— Герман, постойте! — крикнул Бах, увидя, что Хеншель наливается дурной кровью. — Это какой-то бред, этого не может быть! Он не отдает себе отчета…

— Заткнитесь, Эрнст, — коротко уронил Шандор.

Хеншель шумно выдохнул и повернулся к стоявшему у двери лейтенантику:

— На гауптвахту его!

— Герр оберст, у нас нет гауптвахты!

— Мне насрать! Заприте его где-нибудь и поставьте стражу!

Шандора увели (точнее, он ушел вместе с конвоирами из числа смертников). Хеншель шумно лакал из стакана коньяк.

— Бах, вы что-нибудь понимаете? — из уголка рта у Хеншеля вытекала янтарная струйка.

— Пожалуй.

— Он это серьезно?

— Допускаю.

— Тогда нам следует его расстрелять, — сказал герр оберст, отирая лоб.

— Помилуйте, да ведь нет доказательств…

— А признание?!

— Бог мой, ну и что? А даже если он действительно это делал — ну и что?! Вы собираетесь казнить смертника? Это просто смешно…

— Он не смертник, он инструктор! И вообще, что за чушь вы несете, это же война! Он предал Рейх!

— Герр оберст, здесь уже нет никакого Рейха и нет никакой войны. Здесь остались мы с вами, эти самолеты, голос в телефонной трубке да еще долг.

— Долг, долг перед Рейхом!

— Долг перед самим собой, Герман.

Они замолчали.

— А ведь вас я тоже расстреляю, Эрнст, — спокойно сказал Хеншель. — Вместе с этим Шандором расстреляю.

— Только это нам и осталось, Герман. Так или иначе.

Вернувшиеся конвоиры увели и Эрнста.

Через полчаса, на плацу (это был участок земной поверхности, мало чем отличавшийся от всех прочих), состоялось последнее построение "Фениксов Гофмана".

Хеншель, необыкновенно спокойный, сообщил:

— Мы отправляемся в последний вылет. Мною получен приказ атаковать войска большевиков на территории Будапешта. Взлетаем, как только рассветет. В бой пойдете вы все, за исключением Гочека. И конечно, за исключением гауптмана Баха и капитана Дебречени. Которые немедленно будут расстреляны за измену Рейху. Это все. Можете остаться и наблюдать казнь, а затем до рассвета вы свободны.

У них был только один пистолет на всех — личное оружие самого Хеншеля.

— Герман, по-моему у вас сточен боек, — сказал Эрнст.

Оберст Герман Хеншель целился в Шандора и раз за разом спускал курок. Пистолет производил сухие щелчки, но стрелять отказывался.

— Дерьмо… А вам везет, Шандор, — лицо герра оберста посерело от гнева, — подлецам всегда везет.

— Герр оберст, — робко спросил лейтенантик, — может быть нам их задушить или прирезать?

— Руки марать о такую мразь, — Хеншель скривился. — Живите, сволочи. Надеюсь, иваны не расстреляют вас, а засадят в свои концлагеря, чтоб вы там гнили заживо.

— Герман, я бы хотел… — начал капитан.

— Заткнитесь, гауптман! Даже и не рассчитывайте! Мы полетим без вас!

Когда все разошлись, Эрнст сказал Шандору:

— Некрасиво, Шандор. Попросту некрасиво.

Они посидели на промерзшей земле с четверть часа и пошли в барак.

Рассвело. Все было готову к последнему вылету.

— По машинам! Эрик, возьмите Z014! Келлер, бросайте свою развалюху, Z017 Гочека теперь ваша!

Карел Гочек стоял у машины оберста и невнятно клянчил. От него несло сивухой.

— Карел, вам нельзя летать. Вы алкоголик, Карел, вы деградируете на глазах, — говорил ему Хеншель, испытывая стандартную смесь жалости и презрения.

— Какая к дьяволу разница, — вяло ответил Карел, — один раз долечу, больше и не понадобится.

— Вы не долетите, Карел, вас собьют в таком состоянии. А если и долетите — то не положите машину в цель.

"И хуй с ней", — подумал Карел по-русски.

— Schwalbe — даже дефектная! — с тонной аматола стоит под сто пятьдесят тысяч рейхсмарок. Вас мне не жалко, вы пушечное мясо, за вас никто пфеннига не даст. Но угробить по пьянке одну из моих драгоценных ласточек я вам не позволю.

— Да ведь последний вылет, герр оберст…

— Не позволю!

"И хуй с тобой", — подумал Карел по-русски, захлопывая фонарь командирского "Ме-262".

"Ласточки" уходили по двое. В пятистах метрах от летного поля Z017 Келлера, шедшая в последней двойке, задымила, свалилась на крыло и врезалась в землю.

Карел потер лоб и пробормотал: "Вот как". А затем тоже тоже направился к бараку.

— Ушли пташки. Капут герру оберсту. Принимайте командование, герр гауптман.

— Командование чем? Калекой, пьяницей и предателем. Хороши подчиненные, не пожаловаться, — усмехнулся Бах.

— Уж что нашлось, герр гауптман, не обессудьте.

— Вернее, что осталось, — сказал из угла Шандор.

— Послушайте, Шандор… — мягко начал гауптман.

— Нет, извините! — Шандор встал и откинул голову. — Вы, герр гауптман, не понимаете моих мотивов, вы даже не понимаете, что именно я делал, вы вообще ничего не понимаете и понимать не желаете, вы тупо уперлись… — и тут зажужжал испорченный телефонный звонок.

— Кому-то из нас все, — с надеждой сказал Карел и прошел к телефону.

В короткие секунды разговора им всем троим показалось, что вся прожитая жизнь пролетела у них перед глазами.

Карел повесил трубку и обернулся к двум капитанам.

— Мост. Это мост.

— На этот раз — мост, — сказал гауптман. — Я пойду.

Он зашевелился, заерзал в продавленном кресле и протянул руку к костылям.

— Стой, — сказал Шандор. — Стой, — сказал Шандор, — не надо.

Гауптман покосился на него и негромко произнес:

— Оставь, Шандор. Это ты ничего не понимаешь, ты просто не понимаешь.

— Нет, — сказал Шандор, — я все понимаю, я все прекрасно понимаю. Я понимаю много больше вашего, Эрнст.

Он тяжело сглотнул и продолжил:

— Теперь моя очередь. Полечу я.

Когда гвардии старшину Алексея Корчука разрезало надвое обломком шандоровской «Ласточки», он только и успел что шепнуть своему боевому товарищу:

— Не дожил, — а затем его не стало.

— Не дожил, — степенно подтвердил боевой товарищ и снял с Корчука сапоги.

–

©Рой Аксенов, 2004