Прозрачная маска

© Димко Димитров, 1981.

с/о jusautor, Sofia.

ПРОЗРАЧНАЯ МАСКА

Когда я вошел к начальнику следственного отдела майору Стаменову, он на мгновение прервал чтение и жестом показал мне на кресло справа от его массивного стола. Я уже прекрасно изучил этого сорокалетнего, рано поседевшего мужчину. Хотя в его отношении ко мне, как и к остальным коллегам, не было начальственной позы, он вызывал в нас своеобразный страх, мы искренне уважали его и старались прежде всего безупречно выполнять свои служебные обязанности. Лично я заслужил его доверие практическими делами, которыми мне приходилось заниматься по его поручению.

Казалось, что он хотел предоставить мне возможность проявить себя и утвердиться в криминалистике. Не скрою — я страдал такой болезнью, хотя и теперь не могу толком объяснить, что влекло меня к этой малоизвестной в ту пору и не покидавшей мои юношеские мечты профессии. В Министерство внутренних дел я пришел по рекомендации организации рабочего союза молодежи. Однако получилось так, что очень скоро увлекся новой работой. Может быть, первые задачи, возложенные на меня, были не такими уж сложными потому, что решал я их быстро и достаточно успешно, но они сыграли свою роль, возбудив во мне любопытство и стремление к раскрытию преступления.

И не только это. Борьба с преступностью увлекла меня не просто интересом к раскрытию неизвестного, но и радостью от торжества правды и моральным удовлетворением от возмездия, настигающего нарушителей закона.

Было бы несправедливо не признаться и в том, что немалую толику в развитие во мне страсти к криминалистике вложил и майор Стаменов. Он работал в милиции с первых дней ее создания, приобрел достаточный опыт, которым щедро делился с другими. Юридическое образование, вероятно, помогало ему не только успешно справляться со своими служебными обязанностями, но и заслужить уважение коллег, внушать страх различного рода преступникам и нарушителям законов. Опять же, он стал «виновником» того, что я закончил юридический, хотя и, заочно. За это буду благодарить его до конца дней своих.

Удобно устроившись в мягком кресле, я терпеливо начал ждать окончания чтения, хотя хорошо знал, что по выражению лица начальника мне не удастся понять причину моего вызова и определить его настроение, но я молча смотрел на майора. Срочных дел у меня не было, о переписке, которой я занимался в это время, уже докладывал ему накануне, следовательно, приспело что-то новое и экстренное. Была и другая особенность в стиле его работы: любое дело он изучал сначала сам, старался понять и разобраться во всем, насколько позволяли факты и доказательства. Мы знали, что у него обычно уже имеется вполне сформировавшаяся версия, которой он никогда ни с кем не делился раньше времени. И делал он это с единственной целью — чтобы не навязать своего решения и не направить нас по ложному пути, если он и допустил ошибку при разработке гипотезы.

Так же он поступил и на этот раз. Закончив чтение, закрыл папку, прихлопнул ее ладонью, встал и заходил по кабинету, заложив руки за спину. Казалось, он продолжал разбирать события, о которых только что прочел, а может быть, обдумывал, как их преподнести мне. Наконец подошел к столу, взял папку с бумагами и протянул ее мне с раздражением и нескрываемой злостью:

— Читай! Изучи и объясни мне, как может человек докатиться до такого! Трудно даже предположить, чтобы существовали подобные… — Не закончив мысль, он нервно замахал руками, но тут же добавил: — Скажи, пожалуйста, до каких пор мы будем раскрывать все более ужасающие факты, новые изощренные методы издевательства тех… — снова прервал себя майор. Он, видимо, решал, не слишком ли выразительна его оценка и не предоставить ли мне самому прийти к такому заключению. — Познакомься пока с документами, я через полчасика вернусь, и тогда обсудим.

Оставшись один, я с нетерпением занялся изучением десяти страниц убористого машинописного текста. Первой страницей являлось сопроводительное письмо Софийской городской прокуратуры в наш отдел, а точнее, начальнику народной милиции. В резолюции, написанной крупным почерком, генерал предписывал:

Само сопроводительное письмо было очень коротким:

Вторая страница являлась протоколом допроса, произведенного в ходе предварительного следствия, обвиняемого Крестьо Кончева Ловджийского — бывшего начальника 1-го полицейского участка столицы. Подследственный подробно отвечал на все вопросы народного следователя Иво Попвасилева.

Дальше обвиняемый очень подробно, обстоятельно и тенденциозно, вероятно с целью обелить себя, рассказывал историю, которая потребовала проведения дополнительного расследования. Эта история в общих чертах заключалась в следующем.

Дело было в начале ноября 1943 года. По телефону ему позвонил лично директор полиции. Предупредил, чтобы задержался на службе. Поздно вечером его должны были посетить какие-то важные господа. И действительно, примерно в 22 часа перед зданием участка остановился шикарный автомобиль. Через окно он увидел, что из автомобиля вышли два человека. Одним из них являлся полковник Пейо Гэсарский — заместитель начальника разведывательного отдела. Когда они вошли в кабинет, полковник представил ему и сопровождавшего его человека — некоего незнакомого господина, очень элегантного, с тросточкой. При движении незнакомца по ковру, которым был покрыт пол в кабинете, он заметил, что этот человек прихрамывал. Однако его очень удивил неестественный внешний вид ночного гостя: лицо его было закрыто полупрозрачным дамским чулком. Видны были только выступающие части лица, да и то не настолько, чтобы отметить в них какую-либо характерную особенность. Ловджийский, набравшись смелости, позволил себе спросить, с кем имеет честь разговаривать, но Гэсарский с усмешкой заметил, чтобы тот делал свое дело и не задавал лишних вопросов. Ведь господин директор полиции предупреждал его, чтобы он был гостеприимным. Однако человек в маске достал служебную карточку, которая обязывала всех должностных лиц страны оказывать ее предъявителю всяческое содействие. Внизу стояла царская печать канцелярии его величества. Ловджийский не имел возможности проверить личность прибывшего. Для него было важно, что в этом маскараде участвовал всемогущий в те времена заместитель начальника разведывательного отдела. Он спросил, чем может быть полезен господам. Гэсарский молча указал на своего таинственного спутника. Тот извлек бумагу и назвал фамилии двух лиц, которые действительно находились под стражей в участке. Неизвестный объяснил, что ему необходимо поговорить с каждым в отдельности, и распорядился, кого привести первым. Пока ждали арестованного, Ловджийскому удалось получше рассмотреть человека в маске… По его оценке, это был сравнительно молодой человек — не старше сорока лет, с хорошими манерами, аристократ. Крепкого телосложения, голос приятный, с мягким оттенком, но казалось, что он старался его изменить. Говорил медленно, безо всякого акцента.

Ввели арестованного, фамилию и имя которого Ловджийский не смог вспомнить. Это был энергичный молодой мужчина. У него были голубые глаза с холодным и бесстрашным взглядом. Лицо неизвестного под маской оживилось, на нем появилось что-то вроде усмешки. Допрос начался немедленно. Имя, фамилия, имя отца, причина ареста — при обыске обнаружены листовки и оружие. Пистолет был неисправный? А патроны? И они тоже были негодными? Нет? А знает ли арестованный о том, кто он есть? Нет?.. Однако кто же ты такой? Нет… не… не!.. Уж не хочет ли господин с голубыми глазами сказать, что он свалился с неба или жил на необитаемом острове? Нет, ниоткуда не падал, жил, как все мирные граждане, которые не занимаются политикой… но пять дней назад в его квартире ночевал случайный знакомый с коротким именем Милко… имя, конечно, вымышленное, и он оставил брезентовую сумку, сказав, что там столярные инструменты. А оказалось — оружие. Так объяснял свою вину гостеприимный горожанин, невинный человек, который совершенно справедливо протестовал против своего ареста и спрашивал, когда его освободят и дадут возможность вернуться на работу. Он даже возмутился, что его подняли с постели с гнойной ангиной и с высокой температурой, а в качестве доказательства показал покрытый белым налетом язык. Человек в чулке приблизился к заключенному, как будто для того, чтобы убедиться в сказанном. Ничего не подозревая, арестованный стоял с открытым ртом, когда неожиданно получил сильный удар в гортань. Он свалился со стула и больше не двигался.

«Вы убили его!» — вскочив со стула, выкрикнул начальник участка. «Так ему и надо, собаке!» — невозмутимо ответил Чулок и приказал вынести несчастного и привести второго задержанного. Это был пожилой человек с землистым цветом лица. Как стало известно, болевший туберкулезом. Он надрывно кашлял и харкал кровью в грязный, скомканный носовой платок. Был задержан, как значилось в протоколе первого допроса, за сдачу на постой комнаты в своей квартире неизвестным приезжим, преимущественно прибывающим на Софийский вокзал. «А регистрация в полиции?» — с иронией спросила маска. «Методы допроса, — отметил про себя начальник участка, — свидетельствуют о профессионализме приезжего господина».

«И хозяин не может назвать ни одной фамилии ночевавших в его квартире людей? А мы утверждаем, что ваша квартира — это хорошо организованная явка тайных агентов Москвы… Как можно говорить такое? А что это за рубец на шее?» — «Упал с телеги, когда был еще маленьким». Следует уже знакомый удар ладонью по гортани, кувырок со стула — и ни звука из уст сраженного. Ловджийский опомниться не успел, как гости попрощались и вышли, а некоторое время спустя он услышал гул их автомобиля, скрывшегося за ближайшим поворотом. Естественно, оба заключенных от таких ударов скончались. На следующий день по телефону доложил Гэсарскому, спросил, что делать с трупами. Тот распорядился выдать близким, добавив: «Пусть полюбуются и почувствуют, от чего умерли дорогие их сердцу коммунисты». Ловджийский пытался возразить, говоря, что это неправильно, нужно официально зарегистрировать причину наступившей смерти, подкрепив соответствующими документами, но подполковник положил трубку. Потом пожаловался директору полиции. Тот выслушал подчиненного и холодно ответил, что приезжавшие господа знают свое дело, а ему не следует совать свой нос куда не просят. В заключение упрекнул: что это за начальник участка, который не может оформить двух человек, умерших своей смертью!

На этом первый протокол допроса заканчивался. Следующие материалы ничего нового о деятельности Чулка не содержали, а больше касались самого начальника участка Ловджийского.

Листая другие страницы, натолкнулся на фотокопию рапорта некоего полковника Ципаранова. В нем содержался доклад господину директору полиции о том, что двое из его заключенных внезапно умерли во время «полностью законного» допроса. Приглашенный врач Георгий Георгиев установил, что смерть допрашиваемых наступила от грудной жабы в сильной форме.

В ходе судебного разбирательства представший перед Народным судом в качестве обвиняемого Ципаранов рассказал правду. Двое арестованных были выведены, а точнее, вынесены из кабинета после допроса следователя полковника Бригнева. С ним был и неизвестный в гражданской одежде с маской из дамского чулка. Оба господина прибыли по высочайшему предписанию и самостоятельно распоряжались задержанными лицами. О чем они спрашивали арестованных, что делали с ними, полковнику не было известно.

Дальше следовали заметки крупным некаллиграфическим почерком следователя:

О загадочной личности Чулка размышлял и бывший народный обвинитель, а позднее прокурор Иван Станчев, в сейфе которого были обнаружены материалы, подтверждающие существование злодея. На одном листе были отмечены фамилии, номера телефонов и адреса. Некоторые из них были заключены в загадочные кружки. Было очевидно, что следователь и Иво Попвасилев предпринимали конкретные действия: здесь имелся план мероприятий, некоторые из них были жирно подчеркнуты красным карандашом. Здесь же были подшиты письмо Министерства иностранных дел и выписка из ноты посольства Швейцарии в Софии. Письмо в вежливой дипломатической форме уведомляло болгарские власти о том, что в Швейцарии не проживает и никогда не проживал военный преступник Пейо Илиев Гэсарский. Само собой разумеется, что личность исключалась из дела по поиску Чулка.

Закончив читать последнюю страницу, я поднял голову. Оказывается, увлекшись чтением, я и не заметил, как возвратился Стаменов. Он стоял у окна в своей излюбленной позе: два пальца правой руки на застегнутой пуговице мундира.

— Ну, Димитров, что скажешь, что предлагаешь? — последовал излюбленный вопрос майора.

Не ожидая такого поворота, я ответил почти механически и довольно банально, но неожиданно уверенно:

— Чулка надо найти!

— Как? — глядя на меня с нескрываемым любопытством и иронической улыбкой, спросил он.

— Начнем со следователя Иво Попвасилева…

— Исключено! — махнул Стаменов рукой. — Попвасилев и прокурор Иван Станчев погибли в автомобильной катастрофе 27 октября этого года. Об этом сообщали в газетах, да и мы разбирали этот случай.

— Да, да, припоминаю, — ответил я смущенно. — В таком случае мы лишились последнего человека, что-то знающего и имеющего личное впечатление о показаниях полицейских.

— Честных людей, на которых мы могли бы опереться, среди живых не осталось, — вздохнул майор. — И все-таки мне кажется, мы должны обратиться к тем, кто жил в то время. Чулку не удалось убить всех.

— Может быть, еще раз поговорить со Станимиром Чобановым? — неуверенно пробормотал я.

— Именно, — сразу согласился Стаменов.

Итак, в первую очередь разыскиваю Станимира Чобанова, который каким-то образом попал в поле зрения следователя Попвасилева и был допрошен еще в конце 1944 года.

Им оказался пожилой, неплохо сохранившийся, если не считать слабого зрения, мужчина. Водрузив на нос черные очки, он выслушал меня внимательно, подумал и тихим, слегка дрожащим голосом рассказал, как в первых числах ноября 1943 года был арестован вместе с двумя незнакомыми ему студентами. Полиция схватила их в его небольшой книжной лавке на улице Пиротской, где те покупали тетради. Ребята оказались нелегалами, а его после двух недель мытарств освободили за отсутствием улик. Конечно, получил пять-шесть оплеух за то, что плохо знал свою клиентуру.

— При каких обстоятельствах вы узнали о существовании человека в маске из дамского чулка? — поторопился я узнать что-нибудь конкретное.

Однако Чобанов не спешил. Казалось, он осознавал важность того, что должен ответить. Размышлял долго и сосредоточенно, стремясь вспомнить все подробности. И все равно его повествование оказалось немногословным. Его ответ, хотя и был очень кратким, отличался точностью и не вызывал никаких сомнений.

К концу заключения в камере он остался один, а в начале было восемь человек. Поздно вечером его привели к занимавшемуся арестованными полицейскому, которого все называли Крали Марко. Их оставили наедине. Тот явно изменил свое отношение к заключенному: любезничал, предложил сесть, угостил сигаретой и разрешил переодеться в принесенную женой одежду. В это время в кабинет вошел надзиратель, которого Чобанов видел впервые. Он был сильно расстроен. Приблизился к Марко и прошептал ему что-то на ухо. Содержание сказанного разобрать не удалось, но после этого Крали Марко встал, задумался, свел от злости брови и зашагал по кабинету. «Эти изверги истребят всех ребят, — громко сказал он, не обращая внимания на присутствие постороннего. — Это безобразие, за две недели отправили на тот свет трех студентов… А начальнику словно и дела нет до этого Чулка… Кто знает, что это за фрукт, недоносок ненормальный, но у них сила, делают что хотят…»

Надзиратель остолбенел, его лицо покрылось красными пятнами, на лбу выступил пот. Он еще постоял несколько секунд и тихо вышел.

Чобанов подождал, пока Крали Марко немного успокоился, а потом вежливо спросил: «Чулок — это кто, большой начальник?» Полицейский обругал его, а потом махнул рукой: мол, я и сам толком не знаю.

— Вот все, что я могу сказать, — развел руками Чобанов. — Это все, что мне известно о столь загадочной истории, и больше я ничего не смогу добавить.

Я не сомневался в правдивости сказанного им, но мне хотелось все уточнить до мелочей, и я продолжал:

— После установления народной власти не приходилось ли вам встречаться с Крали Марко?

— В прошлом году. На станции Левский или Красный Берег, он продавал яблоки на перроне.

Дядя Станимир оказался очень крепким старичком. За две недели мы обошли с ним все вокзалы и платформы по железной дороге София — Варна, задержавшись на станциях Мездра, Красный Берег и Левский. Но интересовавшего нас продавца яблок и след простыл.

Пришлось обратиться за помощью к оперативным работникам, обслуживающим вокзалы и станции этого района. Однако и тут мои старания пропали впустую.

В Плевенской областной прокуратуре я обнаружил переписку, о которой мне рассказал начальник движения станции Красный Берег.

— Мотался тут какой-то продавец яблок с седыми усами и густыми бровями… имени его не знаю, но не повезло ему… Несколько месяцев назад попал под скорый поезд, шедший из Софии.

Несчастный случай. Так было сформулировано в заключении следователя о причинах смерти Янака Лалова Казарова, по прозвищу Крали Марко. В показаниях одного из свидетелей по делу попавшего под поезд было записано, что пострадавший долгое время служил в полиции, но Народным судом не был осужден, так как оказался невиновным.

Итак, единственная ниточка, за которую я надеялся ухватиться, оборвалась. Все, что было сделано, изучено, обдумано, пропало даром; все пути, по которым можно было пойти, оказались обрезанными, и опять нужно было начинать с нуля.

Майор Стаменов, выслушав мой доклад, заключил:

— Не повезло! Нужно изменить тактику! Необходимо развернуться на сто восемьдесят градусов!

— Как? — не понял я.

— Послужим условно под фамилиями Гэсарского и Бригнева.

— Первый в эмиграции. Второй мертвый.

— Да, но у нас, на нашей земле, остались их близкие, родные, друзья, приятели, которые могли бы нам рассказать кое-что о них, если мы сумеем найти к ним подход. Не проявляя недружелюбия, нам необходимо установить с ними контакт… Не оставляйте, наконец, людей, ставших жертвами Чулка. Они почти все студенты. Из восьми жертв, о которых мы знаем, шесть — воспитанники Софийского университета. Остальные двое тоже были связаны с ними: давали им приют, работу, деньги, то есть считались их единомышленниками. Это не может быть простым и случайным совпадением.

С ожесточением наваливаюсь на изучение биографий двух царских разведчиков. Стараюсь узнать все об их жизни, характерах, карьере, особенностях поведения и, наконец, проникнуть в их среду.

Пейо Илиев Гэсарский потомственный военный. Попал в разведку, а затем в контрразведку и быстро поднялся по иерархической лестнице. Показал исключительные волевые и деловые качества при расправе с коммунистами в армии. В 1942 году прошел специальную стажировку в абвере — гитлеровской военной разведке.

Случайно обнаружил его фотографию. Это мужчина со сросшимися на переносице бровями, бритой наголо головой, некрасивым лицом, большим, мясистым носом. Во всей его позе чувствовалось нечто жестокое и устрашающее.

Я даже не представлял, с какими трудностями мне придется столкнуться, в какие учреждения и заведения будет необходимо обратиться. Многие респектабельные рестораны и бары были закрыты, другие разрушены во время бомбардировок, третьи — сменили владельцев и т. д.

— Он был моим постоянным клиентом, — сразу вспомнил и, стараясь расположить к себе, защебетал хозяин ресторана «Золотая рыбка». — Приходил поздно вечером — обычно после двадцати трех часов, когда большинство посетителей уже расходились. Сопровождали его, как правило, два-три младших офицера.

— Женщины?

— Боже упаси! — категорически замотал головой собеседник. — Нежный пол для полковника был почти наравне с коммунистами. Тех и других он ненавидел страшно. Убежденный холостяк. Жил у своей сестры — старой девы.

— Кто были его наиболее близкие приятели, с которыми он посещал ваше заведение?

— Кроме адъютанта капитана Момчева чаще всего с Гэсарским приходили капитан Доброславов, поручик Козлев и подполковник Стоянов. Думается, что один из гражданских был адвокатом, фамилия у него… сейчас… что-то созвучное с крестьянской обувью… да, да, Цервуланов, Цервулов или Цервулков, — человек солидный, лет шестидесяти, говорили, что земляк Гэсарского. Когда при нем был юрист, офицеры обычно не приходили.

— Очень мне хочется встретиться с адвокатом Гэсарского.

— И не ошибетесь. Полагаю, будет очень полезно.

— Где его можно найти?

— Слышал, что прожигает скопленные денежки в Копривштице или в Калофере. Хитрая лисица. Понял, откуда ветер дует, и ретировался.

— А офицеры, которые его сопровождали?

— После исчезновения полковника разбежались кто куда. Они не были его коллегами по работе — простые строевые офицеры. Все они страстные охотники, и это их связывало с полковником. Он выписывал для них ружья и боеприпасы из-за границы, возил на охоту на служебной машине. Они смотрели за его собаками, договаривались о встречах с местными охотниками, организовывали вагон, обеспечивали приготовление дичи, спиртное и веселье. Об этом вели разговор и за столом, все об охоте. В присутствии моем или официантов ни слова о другом.

Решил, что разыскивать военных, водивших компанию с господином полковником во время охотничьих оргий, смысла нет. Было бы полезней обратиться к адвокату.

Нашел его в одном маленьком балканском городишке за окучиванием овощей на своем приусадебном участке. В сторонке на скамейке грелась на солнце пожилая женщина с лицом морщинистым от чрезмерного употребления парфюмерии в молодости и со знакомым мне большим, мясистым носом.

Адвокат дядя Юрий, известный под таким именем в околии, положил свое орудие производства и направился ко мне.

— Из народной милиции, если не ошибаюсь? — спросил с легкой дрожью в голосе.

— Да, — ответил я. — Старший лейтенант Димитров из уголовного розыска. Хотел бы поговорить с вами.

— Подождите минутку, я сейчас оденусь, — бледнея, попросил адвокат.

— Вы не волнуйтесь. Я пришел не арестовывать вас, а получить кое-какие сведения о вашем бывшем клиенте, — поспешил я его успокоить.

— Говорите тише, чтобы не слышала жена, — предупредил он, заговорщически озираясь и медленно приходя в себя. — Идите вниз и зайдите в корчму «Бай Киро». Через десять минут я буду к вашим услугам.

В «Бай Киро» — маленькой прокуренной корчме — сидели несколько цыган, распивающих бутылку дешевой водки местного производства, рабочие лесопилки и пенсионеры.

Дядя Юрий был точен. Мы устроились за дверью, и он, повернувшись ко мне, прошептал:

— Не хочу, чтобы знала жена… Я не боюсь, но все мужские разговоры для женских ушей…

— Это Костадинка… Дина… сестра полковника Гэсарского? — как можно мягче спросил я, чтобы не обидеть собеседника.

— Да, после того как этот мошенник ограбил нас и скрылся, мы остались одни и поженились. На старости лет одному страшно.

— Когда вы оформили брак?

— Около года назад.

— Какие-нибудь известия есть о ее брате?

— Официально нет, но мы оба знаем, что он сумел переправить свои капиталы в швейцарский банк, жил в Швеции, затем в Австралии, но этой темы мы вообще не касаемся. Ради нее, ей очень неприятно все это вспоминать. Она сильно пострадала. При бегстве он прихватил около двух килограммов золота, семейные драгоценности, и это ее угнетает. Может быть, сложившиеся таким образом обстоятельства позволяют ей надеяться на то, что старое возвратится, надеяться вопреки моим возражениям, что все ушло безвозвратно и что пора с этим смириться и приспособиться.

Слушая эту тираду, я думал о том, что за человек бывший адвокат. Но последняя фраза дала мне ответ. Наиболее точное определение его взглядов — стремление приспособиться к новой власти, а раз так, необходимо воспользоваться его готовностью говорить. Иронически замечаю:

— Ничего себе, хорошенький братец, — и немедленно перехожу к цели своего приезда. — Впрочем, эти семейные истории для меня неинтересны. Интересует меня не столько ваш шурин, сколько его друзья, особенно последних лет, перед бегством.

— Это очень важно?

— По пустякам из столицы не посылают.

Адвокат немного подумал и ответил неуверенно:

— Я и сейчас вам кое-что могу поведать, но будет гораздо лучше, если вы предоставите возможность вспомнить некоторые подробности. У меня есть и свои впечатления, но они вряд ли удовлетворят ваши запросы. Поэтому прошу назначить мне определенный срок. За это время я смогу познакомиться с личным архивом жены, который она ревностно охраняет.

— Ничего не имею против, — согласился я. — Одной недели достаточно?

— Чудесно! Не хочу сообщать сведения, полученные из вторых рук.

— И все-таки расскажите мне в общих чертах о Гэсарском. Первые впечатления самые сильные, а иногда и самые верные.

Дядя Юрий чуточку смутился и посмотрел на меня не столько моляще, сколько испытывающе.

— Обещаю проявить максимум стараний, чтобы, насколько это будет возможно, точнее и подробнее ответить на ваш вопрос, но и вас прошу, чтобы все осталось между нами. Не хочется, чтобы посторонние люди, а особенно мои старые друзья и знакомые, узнали и начали говорить, что органы народной милиции интересуются моей особой.

Я улыбнулся и дал такое согласие.

— Вы юрист с многолетней практикой и отлично знаете, что означает служебная тайна. Прежде всего в наших общих интересах будем хранить тайну.

— Именно так, — согласился дядя Юрий, рассматривая закопченный потолок корчмы.

Со своей стороны, наблюдая за ним, я спрашивал себя, можно ли в такой ситуации рассчитывать на человека, ставшего зятем Гэсарского. Тот факт, что с ним обошлись так бесцеремонно, и его подчеркнутая неприязнь к интересующему нас лицу еще не есть свидетельство его откровенности. Почему он просит дать ему срок, чтобы сообщить мне кое-какие сведения? Может быть, этот срок нужен для того, чтобы обдумать, оценить, что и как преподнести? Почему он не может рассказать обо всем сейчас? Все эти почему и вынудили меня настоять на том, чтобы хоть минимальные данные, которые позволили бы мне продолжать поиск в течение недели отсрочки, он мне сообщил. Не исключено, что завтра он передумает и спокойно заявит: «У меня нет ничего конкретного о друзьях Гэсарского» — или начнет распространяться о личностях, которые меня совершенно не интересуют.

Последующее рассеяло мои опасения. Бывший адвокат был и умен, и хитер, отлично ориентировался в политике. Он был твердо убежден, что наступило новое время, что старое «ушло безвозвратно», как он сам об этом сказал несколько минут назад.

Без особых усилий ему удалось вспомнить о том, что в последние месяцы около интересующего меня господина вертелся студент юридического факультета Эмиль Ромеев Дончев, сын богача Ромео Дончева. Парень был настырный, лез в политику, дружил с сильными мира сего.

Большое впечатление произвел и еще больше озадачил меня один факт. Дядя Юрий, не зная, в связи с чем я пустился в поиски сведений о Гэсарском и его приятелях, сам упомянул о студенте, который имел слабость к оружию и натворил большие глупости. Он не уточнял, какие именно глупости, а я умышленно не стал расспрашивать его об этом. Надеялся заняться этим позднее.

Адвокат вспомнил еще несколько фамилий, однако более конкретные и подробные сведения об этих людях обещал сообщить во время нашей следующей встречи. Ему необходимо было обязательно поговорить с Костадинкой-Диной, сестрой Гэсарского, а ныне женой адвоката.

На этом мы и сошлись. Форсировать события было не в моих интересах, безопасней дожидаться их естественного развития.

И он выполнил свои обещания.

Точно через неделю, в назначенное время, дядя Юрий вошел в корчму «Бай Киро». Он выглядел сильно возбужденным и, мне показалось, был очень доволен тем, что сдержал слово.

— В прошлый раз я не спросил о причинах, которые привели вас ко мне, — заговорил он после традиционного обмена приветствиями и общими фразами. — Не буду спрашивать и сейчас. Это ваше дело, но разговор раздул тлевшие угли старого пожарища и заставил подумать о некоторых событиях, к которым ранее я относился с пренебрежением или умышленно забывал их.

Вероятно, я выглядел не совсем естественно, опасливо оглядываясь, хотя в корчме было несколько посетителей. Дядя Юрий поспешил успокоить меня:

— Не волнуйтесь. Люди здесь действительно любопытные, но в прошлый раз после вашего отъезда я, между прочим, сообщил некоторым завсегдатаям корчмы, что вы — мой приятель, молодой адвокат, и приезжали посоветоваться по одному делу.

Я ответил ему одобрительным и благодарственным кивком. Эта его предусмотрительность и стремление сохранить мое дело в тайне мне очень понравились, появилась уверенность в том, что могу рассчитывать на получение правдивой, откровенной информации. Говорю «откровенной» потому, что последующий разговор пошел именно в таком ключе.

Бывший адвокат был достаточно обстоятелен и конкретен. Он назвал несколько фамилий и, приведя бога в свидетели, сообщил, что много унижений терпел от этих, потерявших человеческий облик людей. По его мнению, они должны получить по заслугам.

Что он хотел сказать этим, я не понял, но не прерывал его. Он не был злобным человеком или интриганом, просто у него не хватало терпения к «маленьким божкам бывшей власти, отравленная атмосфера которой душила не только его одного…».

Точно таким же образом, как и я несколько минут назад, заговорщически оглядываясь, он протянул мне чистый конверт.

— Это фотографии, — пояснил адвокат. — Взял их из семейного фамильного альбома Гэсарских. Их отсутствие вряд ли кто обнаружит, а для вас, думаю, они будут весьма полезны.

Я попытался отказаться, но дядя Юрий дружески отстранил мою руку с конвертом.

— Не беспокойтесь, все будет хорошо. Все снимки имеют подробные объяснения, которые мною значительно уточнены и дополнены.

Аккуратно запихиваю конверт во внутренний карман пиджака и закалываю его булавкой. А вскрываю только в своем кабинете.

Бывший адвокат не преувеличивал. С его помощью мне удалось найти ответ на вопрос, над которым долго ломал голову. Кроме связей по службе Гэсарский и Бригнев имели давние и неразрывные приятельские отношения. На одной фотографии были запечатлены обнявшиеся офицеры с бутылками в руках на каком-то интимном торжестве. У них был вид людей, все знающих наперед. Из пояснений адвоката следовало, что они вместе стажировались в Берлине. Бригнев брал в долг у Гэсарского большие суммы. Вместе проводили отпуска на берегу Черного моря, ездили в командировки. Дядя Юрий приводил и другие любопытные факты из жизни Гэсарского и Бригнева. Первый был ужасный скряга, замкнувшийся в себе, но одновременно человек богатый и оборотистый.

— У меня такое чувство, что смысл всей его жизни заключался исключительно в работе и охоте, — рассказывал о нем дядя Юрий. — Охоте на людей и зверей, с одинаковой целью — убивать, если это необходимо или приятно.

Эти слова меня несколько смутили, мне показалось, что он сгущает краски. Я допускал, что бывший адвокат и теперешний зять Гэсарского проявил к нему такую злость только потому, что его шурин, прихватив с собой все семейные драгоценности, ограбил не только свою сестру, но и лично его.

Что касается Бригнева, тот был более сдержан и характеризовался как молодой красавец и бабник, транжиривший с легкостью, эксцентричностью и даже с презрением тысячи и миллионы.

Я не мог не поблагодарить дядю Юрия за столь исчерпывающие сведения и все же не был полностью удовлетворен. На фоне этих фактов, этой дружбы Гэсарского и Бригнева должен был появиться таинственный Чулок, о котором дядя Юрий не обмолвился ни словом, не написал ни единой строчки.

Это меня разочаровало, но не удивило. Логично, что он не знал об этом ничего, потому что характер совершенных там преступлений требовал строжайшей тайны.

— Гэсарский и Бригнев — два конца одной веревки, — рассказывал мне господин Ромео Дончев, с которым я вел дружескую беседу через несколько дней в его просторной квартире на бульваре Патриарха Евтимия. — Это были страшные люди, занимающие высокое служебное положение, всемогущие и поощряемые управляющей верхушкой и самим военным министром, который как будто даже побаивался их… Первый, занимаясь служебными делами, сколачивал капитал, второй транжирил деньги, — каждый в соответствии со своими нравами.

— Извините, господин Дончев. Насколько мне известно, вы были близки с ними?

— Не отрицаю. С Пейо Гэсарским мы земляки, одновременно призывались в армию. Вместе закончили военное училище, он остался в армии, а я занялся торговлей. Но не на этой почве мы сошлись, как говорится, а совсем на другой. Оба фанатично увлекались спортом и в течение многих лет занимались фехтованием. Были отличными рапиристами. Естественно, с годами приходилось расставаться с любимым оружием. В то время к нам примкнул Бригнев. В Софии среди спортсменов мы были известны как «три мушкетера». На этой почве мы подружились, стали друзьями. Моя торговля в то время уже процветала, и я сделал их акционерами содружества «Фортуна», хозяином которого фактически являлся я. Они не участвовали в управлении предприятием, а только делили доходы в конце года. Действительно, вложенный ими капитал был невелик, но я смотрел на них как на хороших партнеров по спорту, а при распределении денег делал им большие уступки. Признаюсь, зарабатывали хорошо, а богатая прибыль с самого начала укрепляла наши приятельские отношения.

Я внимательно слушал своего собеседника. Почему-то этот человек вызывал во мне интерес. Еще до беседы я негласно произвел обыск в его апартаментах и имел возможность ознакомиться с частной корреспонденцией и его личным архивом. Видел и большую фотографию «трех мушкетеров», о которой он с гордостью вспоминал. В архиве имелись документы, подтверждающие факт равного распределения поступлений в кассу «Фортуны» между акционерами Дончевым, Бригневым и Гэсарским. Были и судебные акты, свидетельствующие о неуплате долгов и о том, что не все в порядке было в их торговом доме. Но… это были факты, которыми, по некоторым соображениям, я не должен был интересоваться, делая вид, что они мне не известны. Поэтому решил пустить все «по течению» и продолжил:

— Вы хотите сказать, что участие в вашей фирме господ кадровых офицеров было анонимным?

— Да, так было удобно всем: я избегал обложения тяжелыми налогами, а они не компрометировали себя перед начальством. Об этом знали только я и моя секретарша.

— Известно ли было вам служебное положение ваших соучастников?

— Знал, что они работают в каком-то очень важном звене Министерства обороны… а детали меня не интересовали.

— Так уж совсем и не интересовали?.. — сделал я удивленные глаза.

— Если хотите знать совершенно точно… — почесал затылок бывший торговец, — впрочем, оставим сентиментальности. Рапиры, спорт — глупости! По правде говоря, я надеялся рано или поздно извлечь практическую пользу из этого неравноправного содружества с военными. Спросите как? Очень просто. Рассчитывал «Фортуну» сделать поставщиком немецкого оружия в болгарскую армию. Это было мечтой каждого оптового торговца того времени, который хоть чуточку уважал себя. Люди делали на этом поприще бизнес. Меня прельщало то обстоятельство, что два влиятельных господина имеют прямое отношение к оружию, катаются как сыр в масле, проще говоря, у них надежные связи и здесь и в Германии. И самое главное — этим господам идея с поставщиками не казалась чуждой. Она обсуждалась не единожды. Нужно было преодолеть какие-то препоны во дворце… потому что принц Кирилл сам заправлял этой торговлей!

— Значит, — устроившись поудобнее на стуле, вмешался я, — народная власть помешала претворению в жизнь ваших благородных намерений в торговле? Лучше скажите, известно ли было вам служебное положение компаньонов.

— Но ведь вы уже задавали мне этот вопрос! — раздраженно ответил Дончев.

— Не получив ответа, я подумал, что вы не поняли меня.

— Офицеры как все офицеры!

Здесь бывший оптовый торговец явно уклонился от истины, и, решив, что пора поставить его на место, я спросил без обиняков:

— А известно ли вам, что Гэсарский и Бригнев возглавляли отделы в военной контрразведке?

— Не… не понимаю! — вздрогнул он.

— Разве вы не знаете, что они преступники… отправили на тот свет массу людей только за то, что их политические убеждения отличались от убеждений правящей верхушки?

— О чем вы говорите? В моем сознании честного торговца господа офицеры остались людьми, верными своему долгу… влюбленными в спорт и в жизнь. Они при любом удобном и неудобном случае не уставали повторять, что армия не должна вмешиваться в политику. А ваше утверждение просто поразительно.

Я решил оставить пока Бригнева и Гэсарского и узнать некоторые подробности о сыне оптовика. Подвернулся удобный момент приняться за сына. Во время тайного обыска в доме Дончева я видел его на многочисленных фотографиях. На одной он был запечатлен в парадной форме кавалерийского подпоручика, на другой — в костюме фехтовальщика, с рапирой в руке, — свидетельство того, что шел по стопам своего папы. Он позировал, как киноартист, с трубкой в зубах, гарцуя на коне, в группе студентов на пляже, с белокурой девушкой в форменном головном уборе студентки и с красивой косой, ниспадающей через плечо, вероятно сверстницей. Я встал и подошел к огромному портрету, под которым горела лампадка. Показывая на портрет, спросил сочувственно:

— Это ваш… умерший сын?

— Да! — подтвердил он. — Был студентом юридического факультета. В конце 1943 года погиб при очень загадочных обстоятельствах. В результате полицейского расследования было установлено, что, будучи пьяным, парень, неосторожно высунувшись в окно, свалился с третьего этажа одного из домов.

— И вы… как мне кажется, не удовлетворены этим заключением? — возвращаясь мягкими шагами на место, спросил я. Мне показалось, что в доме действительно покойник.

— Нет. В душе у меня остались тяжелые сомнения. Я думаю, что мой единственный сын был убит.

— И что, вы не смогли прояснить ваши сомнения через своих всемогущих приятелей из контрразведки?

— Несомненно, я поделился с ними своими догадками. Они обещали проверить. Тянули, тянули, а потом сообщили, что… Ведь недаром говорится: ворон ворону глаз не выклюет.

— Вы хотите сказать, что ваши друзья согласились с неправильным заключением полиции?

— Да! — кивнул он, не поднимая глаз и не глядя на меня.

— И это при наличии тесной дружбы с вами?

— Не знаю, каковы были их соображения, но они скрыли от меня правду, к тому же сознательно и навечно.

— Значит, это нераскрытое убийство вы ставите в вину полиции. Мне, однако, неизвестно, что вы обращались в народную милицию с просьбой пересмотреть дело. Я работаю в отделе, занимающемся особо тяжкими преступлениями, и мог бы быть вам полезен:

— Я много думал над тем, чтобы снова поднять вопрос о загадочной смерти сына… но жена все время отговаривала. Зачем, говорила она, рыться в его могиле?

Я молча смотрел, как он дрожащей рукой вытирал пот со лба. На его лице резко обозначился багровый рубец, идущий от левого глаза через щеку к горлу и далее под ворот рубахи. Он резко повернулся ко мне, как будто угадав мою мысль.

— Автомобильная авария, — проговорил он, ощупывая плохо гнущимися пальцами рубец. — Врезался в железный забор, который чуть не обезглавил меня. И только потому, что старался спасти какого-то пьяного забулдыгу…

У меня не было больше намерений и дальше расстраивать хозяина дома, и я переменил тему разговора:

— А теперь вы чем занимаетесь?

— Филателией. Я владею одной из самых богатых коллекций в стране. Новая власть проявила ко мне великодушие и не конфисковала ее при национализации. Часть коллекции я уже распродал… Вчера с ужасом констатировал, что одному моему близкому приятелю удалось выкрасть из моей коллекции редчайшую персидскую серию марок, изданных задолго до войны.

— Кто этот ваш близкий приятель?

— Айзенбауэр. Был частным учителем немецкого языка у моего покойного сына… близкий нашей семье человек. Какой-то дальний родственник жены. Сейчас нигде не работает и занимается мелким воровством. Обычно подделывает ключи и проникает в квартиры знакомых, которые или дорожат своей репутацией, или боятся новой власти и не пожалуются на него.

— Насколько я понял, вы не подаете на него официальную жалобу?

— Нет, только констатирую: моя коллекция марок убывает.

Я на мгновение задумался и встревожился. Во время тайного обыска не была учтена возможность появления в квартире близкого к семье Дончевых человека с «нелегальным» ключом от входной двери.

— Когда вы видели в последний раз этого мелкого воришку?

— Несколько месяцев назад он поймал меня в кафе «Роса». «Гонят меня, батя Ромео», — взмолился он. «Учи русский язык, тогда не прогонят», — огрызнулся я. «Ты все никак не можешь простить мне колье, батя Ромео?» — скулил он.

— О каком колье он говорил?

— О колье моей жены. Я привез его из Египта еще до войны. Одного золота — двадцать два грамма. А этот негодяй украл его и продал. Давно это было — лет восемь назад.

— И вы ему простили? — сделав удивленный вид, спросил я.

Дончев сказал, что пожаловался Гэсарскому, но тот посоветовал молчать и никуда не обращаться. Айзенбауэр был их человеком, они не хотели его компрометировать такими пустяками. Он знал об их связях и служебных делах и мог проговориться где не следует!.. И Дончев простыл ему, но больше к себе в дом не пускал. Бригнев тоже защищал воришку, но малость потактичнее. Он обещал заняться им, забрать украденное ожерелье и вернуть хозяину. А в крайнем случае — взыскать деньгами.

— На этом все и кончилось, — подытожил Дончев, выразительно взмахнув рукой.

— Этот факт не свидетельствует о близких отношениях господ офицеров с господином учителем немецкого языка?

— Несомненно. Айзенбауэр выиграл однажды автомобиль. Сам он не мог управлять им и разрешал офицерам разъезжать на нем. Не знаю, что произошло, но спустя некоторое время владельцем автомобиля стал Бригнев.

— Он что, купил его?

— Они не посвящали меня в свои тайны. Но Айзи и офицер были приятелями по жульничеству, всегда вместе играли в покер и обыгрывали лопоухих богачей.

В адресном бюро удалось установить место прописки Александра Айзенбауэра, а не место его пребывания в данный момент. По неизвестным причинам он в течение длительного времени не появлялся в своей шикарной квартире — странно, как он до сих пор не проиграл ее в карты. Один из квартирантов-студентов, снимавших квартиру, информировал меня кратко и шутливо, что хозяин пронюхал, что им интересуется милиция, и, во избежание неприятностей, скрылся. Соседи говорили, что он стал междугородным курьером или сопровождающим грузы — почтовые посылки.

— По всем статьям выходит — человек с разносторонними способностями, — заметил я в шутливом тоне. — И что, в его отсутствие никто его не разыскивал?

— Какая-то госпожа Лина Абазова. Даже оставила свой телефон.

Фамилия госпожи мне была знакома. В мои планы вклинивалась встреча с бывшей секретаршей торговца Дончева. Я поспешил связаться с ней по телефону, номер которого любезно сообщил мне студент.

— Конечно, смогу вас принять у себя дома, и сейчас же, — проявила она неожиданную любезность, особенно после того, как я представился.

Я не стал дожидаться повторного приглашения.

Встретила меня женщина средних лет, в роскошном пеньюаре из итальянского шелка, а ее манера держаться свидетельствовала о хорошем воспитании. Предложила мне кресло, сигареты, чашку дымящейся жидкости.

— Кофе из поджаренного гороха, — непрестанно извинялась она. — Было время — подавали только мокко, но война все перевернула с ног на голову, и люди вынуждены привыкать к эрзацам.

Разговор наш проходил в откровенном духе, мы даже пытались иронизировать, но все преподносилось с изяществом и легкостью, с шутливым чувством и примирением с недостатками и несправедливостями, трудностями жизни.

— Я была в католическом пансионе в Лозанне, затем окончила университет в Цюрихе, — рассказывала она с едва уловимой улыбкой, хотя я не спрашивал об образовании и вообще не интересовался ее биографией. — Происхожу из старинного, разорившегося буржуазного рода: дед был владельцем текстильной фабрики, отец — оптовым торговцем. Дважды была замужем: первый мой муж оказался эпилептиком, второй — алкоголиком. Теперь я свободна как кукушка, — с иронией закончила она представление собственной персоны.

— В каких отношениях вы были с господином Ромео Дончевым?

— Волшебных, наидобрейших! — ответила она с восторгом, выпустив облако табачного дыма. — Была его сожительницей! Что? Вы удивлены, почему не скрываю такого позорного факта? О, когда молодая, красивая, образованная женщина оказывается долгое время без средств к существованию и без работы, восхитительные угрызения совести и хорошие манеры отбрасываются прочь. Господин Дончев при приеме на работу недвусмысленно заявил, что в мои служебные обязанности секретаря-корреспондента одновременно входят функции любовницы. Условия приняла, другого выхода не было. Более того, находясь рядом с ним, надеялась наконец найти подходящую партию. Однако и он, и его приятели оказались обыкновенными мерзавцами.

— Вы недовольны своим бывшим шефом?

— Сводник, классический, законченный сводник! — проговорила без стеснения Лина. — Пытался спихнуть меня этим скотам… фехтовальщикам, офицерам Гэсарскому и Бригневу. Я, однако, ненавижу этих манекенов в парадной форме. Да, да, оба они были изумительными проститутками, — скривив некогда красивое, а теперь хорошо загримированное лицо в знак своего величайшего презрения, добавила она.

— Речь идет о других акционерах «Фортуны»?

— Да. Хапали денежки, падающие с неба.

— Почему господин Ромео был к ним особенно благосклонен?

— Иногда я просто поражалась его щедрости к господам офицерам. Одаривал их деньгами, словно родных братьев.

— Вы считаете — незаслуженно?

— Абсолютно, если исходить из чисто деловых отношений партнеров. Не забывайте, что господин Ромео владел семьюдесятью пятью процентами акций, а доходы делил поровну с ними.

— Чем вы объясните такую широту его души?

— Вы думаете, я знаю?.. Они тоже все скрывали от меня. Конфиденциальные разговоры вели не в конторе фирмы.

Словоохотливость бывшей красавицы меня озадачила, но я решил получить как можно больше подробностей и небрежно-шутливым тоном спросил:

— А кто еще ухватил кусочек от вкусного торта «Фортуны»?

— Думаю, эта грязная тварь Айзенбауэр. Перепадало ему и еще кое-что по мелочи с барского стола. Но теперь закрылась эта кормушка. Теперь его заставили снять перчатки и самому зарабатывать на хлеб. Как говорится, рай для мошенников кончился.

— Как я вас понял, вы тоже пострадали от вашего Айзи?

— Никто не застрахован от случайности и собственной наивности. Просто пожалела его. Видела, что обманывает, но была подкуплена и сломлена его подхалимством. Впрочем, он всегда умел вертеться на виду у людей с деньгами. В свое время прислуживал немецким оккупантам. Но иногда страдал, особенно когда терял всякую совесть. Например, однажды Бригнев ударил его кулаком по лицу, посчитав, что он доносчик полиции.

— Означает ли это, что Бригнев и учитель немецкого языка стали недругами?

— Были моменты, когда они шептались… как свои люди… но оплеуху он получил, это факт.

— Как вы думаете, чем был вызван гнев офицеров?

— Конкретно сказать не могу… но можно предположить. Айзи был нечист на руку. Имел слабость к чужим дорогим вещам. Если он на что-то положил глаз, то рано или поздно эта вещь оказывалась у него в кармане. Таким образом он похитил дорогое колье из дома господина Дончева и оставил его у меня на хранение, сказав, что выиграл в покер. Естественно, я сознательно стала укрывательницей украденной вещи — и таким способом мстила своему шефу. Видела, что он задыхается от ярости, и это мне доставляло неизмеримое удовольствие. А Айзи мне был симпатичен.

— Какие подарки вы получали от него?

— Ничего особенного… если не считать, что он был моим учителем по джиу-джитсу. Была крайне удивлена, прочитав на обложке фамилию этого прожженного мошенника: Айзенбауэр. Если хотите, могу показать.

— Да, прошу вас.

В руках у меня оказалась маленькая книжонка, пожелтевшая от времени. Фамилия автора не вызывала никаких сомнений: Александр Айзенбауэр. Больше того, имелась фотография: расплывшийся до ушей в улыбке молодой донжуан с мексиканскими усиками на фоне перекрещенных сабель. Было и посвящение: «Милой Лине от твоего обожателя Айзи». Джиу-джитсу, или японская борьба с различными приемами, представляет собой что-то вроде современного самбо или каратэ, но включает удар правой рукой по горлу. Перелистывая страницу за страницей, я достаточно осязательно почувствовал присутствие Чулка в этой небольшой книжице. Сдерживая охватившее меня волнение, продолжил начатый разговор.

— И вы считаете, что вашему Айзи удалось обворовать и обмануть Бригнева?

— Получается, так. Подполковник выходил из себя от злости. Возможно, это было связано не с хищением колье, а с продажей «мерседеса».

— У Айзи был «мерседес»? — умышленно удивляясь, спросил я, стараясь скрыть, что об автомобиле уже осведомлен.

— Да, последняя модель, все в лучшем виде, и немецкий номерной знак, чтобы устрашать полицейских и жандармов.

— Не кажется ли вам, что скандал между Александром и Бригневым — не что иное, как заранее подготовленная провокация некоторых гостей на вашем торжестве?

— Действительно, скандал с мордобоем случился в моем доме, в присутствии многих людей, но ни одна женщина не смогла бы разгадать, что скрывалось за этим.

— Где теперь ваш неисправимый Айзи?

— Где ему быть, как не под вашим арестом? В последнее время он занимался спекуляцией, и не исключено, что где-то влип.

Выходило, что Лина Абазова очень хорошо знала Айзенбауэра. Уже при первой проверке выяснилось, что он в течение двадцати дней содержится под стражей в городском управлении МВД в Бургасе. Перепродал несколько тонн говяжьего жира вместо свиного сала, а это на юридическом языке означает обман и спекуляцию в годы, когда страна испытывает затруднения с продуктами питания.

Мне ничего не оставалось, как сесть в скорый поезд и отправиться в этот черноморский город. Представился начальнику и получил разрешение поговорить с Айзи.

В кабинет следователя ввели человека, по внешнему виду которого нельзя было сказать, что неудобства камеры для заключенных убивали его. Невооруженным глазом было видно — этот здесь не новичок. Он без малейшего стеснения полюбопытствовал, с кем имеет честь говорить, и в ответ на мои уверения, что только ради его персоны пришлось трястись в поезде целую ночь, заявил:

— Напрасно беспокоились, гражданин Димитров! К тому, что я сообщил ранее, мне добавить нечего. Моя вина заключается в том, что за бесценок купил три тысячи пустых ящиков, а часть из них оказалась заполненной говяжьим жиром. Подумав, что это свиной смалец, предложил торговцам. А из этого получилась вот такая чертовщина. Так что я жертва растленной буржуазии, которая любит не только деньги, но и товары. Бывший фабрикант — владелец мыловарни господин Десиславов во время национализации случайно или умышленно забыл о существовании жиров и их происхождении, бог ему судья и светлая память, но вместо него я оказался за решеткой. Справедливо ли, по-вашему, что теперь я должен платить налог за укрывательство какого-то покойного капиталиста?

— Извините, господин Айзенбауэр, я приехал в Бургас не затем, чтобы инспектировать своего коллегу, и не затем, чтобы распутывать ваши спекулятивные махинации. Меня интересует совсем другое.

— Очень любопытно!

— Мне хотелось бы услышать о ночных прогулках с высшими немецкими офицерами, — заметил я с легким раздражением в голосе.

— Человек, зарабатывающий свой хлеб честным трудом, не чувствует угрызений совести.

— Хлеб, пахнущий плесенью, полученный путем нечистых сделок!

— Интересный вы человек! — вздрогнул, расплывшись в улыбке, Айзи. — Упрекаете меня в том, что не сообразовывался с условностями? Такой космополит, как я, всегда может позволить себе такую роскошь, как обед с приятелями, а ужин с врагами. Особенно когда к этому обязывает профессия.

— Что вы вкладываете в понятие «профессия»?

— Возможность человека заработать себе на пропитание.

— Или обокрасть своего ближнего?

— Если вы намекаете на золотое колье господина Ромео, то вы не правы. Господин собственник торгового содружества «Фортуна» в свою очередь эту драгоценность взял в залог у египетского торговца брынзой — золото взял, а товар не поставил. Купец подал в суд, но война помешала, дело было отложено. К тому же господин Дончев был страшный скряга, вполне заслужил, чтобы у него изъяли эту драгоценную вещь.

— А что вы украли у подполковника Бригнева?

— Я попрошу не бросаться словами! У него я выиграл в карты золотые часы. На следующий день продал их первому попавшемуся скупщику. Это вызвало кровную обиду у картежника в военной форме, и он поднял на меня руку.

— Не можете ли вы поточнее объяснить, в чем выражались ваши отношения с Бригневым?

— Нас связывал только покер. Играли и на живых и на умерших.

— А после этого отводили душу, били арестованных в полицейских участках?

Мой вопрос не произвел эффекта. Сказанное мной повисло в воздухе.

— Вы меня с кем-то путаете, уважаемый гражданин Димитров! Почему вы не хотите понять, боже мой, что служебная деятельность господина подполковника абсолютно, ну вот ни чуточки не интересовала меня?! Между нами существовало молчаливое соглашение даже не заикаться о его делах, и я старался выполнять его наидобросовестнейшим образом. Вы мне можете не поверить, что работу в полиции я считал необходимостью, но ненавидел тех, кто выполнял ее. Чтобы я, беззаботный сверчок, живший за счет глупостей и подаяний властелинов и богатых, мог замарать свои руки кровью бедняков? Я был и есть мошенник от рождения, по призванию, но насилие для меня было всегда чуждо… деньги я добывал изворотливым умом и безграничным нахальством. Так что, заметьте, я был классово сознательным, всем сердцем и душой против тех, кто не знал, куда истратить деньги, выжатые из пота бедняков; иногда я перемещал чужую собственность к себе в карман.

— Вы занимались и издательской деятельностью?

— Чем я только не занимался, чтобы заработать хоть один лев! Я автор болгаро-немецкого разговорника, инструкции по джиу-джитсу, поваренной книги, сборника японской любовной поэзии. Организовывал курсы стенографии, бухгалтерии и машинописи. Имел магазин певчих птиц, рыболовных принадлежностей, книжную лавку, но обанкротился. Моя фантастическая энергия и предприимчивость были укрощены тридцатью двумя игральными картами в покер.

Достаю из портфеля фотокарточку и протягиваю ему со словами:

— А этот снимок не опровергает ваши утверждения?

Его орлиный взор молниеносно уловил изображение, и он расплылся в слащавой улыбке.

— Напротив, он только подтверждает сказанное мною. Это легковой автомобиль «мерседес-бенц», выигранный мною в покер у господина полковника немецкого рейха Курта фон Дитриха.

— Но он со служебными номерами. Ясно виден опознавательный знак зенитной артиллерии противовоздушной обороны — орел с распущенными крыльями и с серной в когтях.

— Очень жаль, что такой криминалист, как вы, показывает удивительное невежество в области картежной игры! — ответил, повеселев, Айзи. — Когда вещь закладывается и соответственно кем-то выигрывается, никто не спрашивает о ее происхождении.

— Вещь — да. А целый автомобиль из арсенала армии фюрера?

— Это меня совершенно не трогало. Курт фон Дитрих был известен как самый завзятый картежник третьего рейха, но я с ним не сводил счетов. Он был пьян, что-то бормотал о моем желании расстаться с известным золотым колье, похищенным у Ромео Дончева. А получилось так, что ему пришлось расстаться с автомобилем. Мои крапленые карты оказались более мощным оружием против его молниеносных умственных рефлексов.

— И после этого вы не имели неприятностей с немецкими или болгарскими властями? — стараясь поддержать свои сомнения, продолжал я.

— А для чего были у меня Гэсарский и Бригнев? Конечно, для того, чтобы защитить в трудную минуту. Да и обстоятельства тоже сложились в мою пользу: через месяц полковник фон Дитрих сложил свою голову на восточном фронте, часть, которой он командовал, была разгромлена, и больше меня никто не трогал.

— Как долго вы владели автомобилем?

— Почти в течение всего 1943 года. В марте следующего года продал.

— Кому?

— Господину Бригневу.

— Пока «мерседес» принадлежал вам, кто еще мог им пользоваться?

— Каждый, кто не стеснялся попросить. Я вообще не умел им управлять. Сфотографировался в автомобиле только для того, чтобы увековечить свою азартную победу над надменным немцем.

— Вы что, никогда не имели водительских прав?

— В этом не было нужды, к тому же редкий вечер ложился в постель трезвым.

— А Гэсарский и Бригнев?

— О, они прекрасно водили автомобиль. И не единожды брали машину, обычно по ночам. Первый — чтобы уладить свои финансовые сделки, а второй — покатать одну из своих многочисленных любовниц.

— Пользовался ли автомобилем господин Ромео?

— Нет. У него был собственный «опель-капитан», но, угодив в аварию, он заклялся садиться за руль на всю жизнь. Страшно перепугался. А вот его сын Эмиль постоянно вертелся около меня и частенько угонял машину из гаража. Изготовил себе дубликат ключа и брал автомашину, когда хотел. Я очень боялся, что он разобьется когда-нибудь: пил парень безобразно, — и я был вынужден, в конце концов, прятать автомобиль в тайном месте. И тем не менее этому неугомонному шалопаю все же было суждено погибнуть от пьянства. Хорошо, что свалился с высоты, а не разбился за рулем. Ходили слухи, что коммунисты отомстили ему.

— Вы, как мне кажется, хорошо знали его?

— А как же иначе? Ведь я ему давал уроки немецкого языка и джиу-джитсу. Отец пытался сделать из него фехтовальщика, но ему не повезло. Сын занялся политическими делами, да и то с дурной славой — хулиган-каратель.

— И все это с молчаливого одобрения отца?

— Господин Ромео не имел времени для занятий со своим наследником. Он очень усердно множил свои капиталы, и на это уходила вся его энергия. Потом, когда, потеряв сына, он протрезвел, пытался найти правду, однако где она… правда, не знает никто!

— Официальная версия смерти Эмиля?

— Погиб от пьянства.

— А что неправдоподобного нашел в этом отец? Почему он кинулся искать правду?

— Кто-то пустил слух, что в день гибели Эмиля неизвестные парни, то ли из бонсистов, то ли из ремсистов[4], избили его и забрали оружие.

— С Гэсарским и Бригневым у Эмиля были близкие отношения?

— Да, они считали его своим учеником, готовили в сотрудники разведывательного отдела. Он часто сопровождал их в качестве личной охраны и очень гордился этой внештатной должностью. Думаю, что по их ходатайству он получил официальное разрешение полиции на право ношения оружия. Потом они метали громы и молнии. Начали тяжбу с полицией, но из этого ничего не вышло. В полиции твердо стояли на своем: в пьяном состоянии упал, и только! Не исключаю, что за заступничество Ромео неплохо платил им. Он делал все, чтобы опровергнуть заключение следователя полиции и преподнести смерть сына как политическое убийство.

Эмиль Ромеев Дончев!

Капроновый чулок на лицо — и готова знаменитая прозрачная маска. Все остальное отвечало духовным и физическим свойствам палача: богатство, приятельские отношения с Гэсарским и Бригневым; молодой фанатичный фашист, спортсмен-драчун, хорошо овладевший приемами джиу-джитсу, водитель выигранного в покер немецкого автомобиля. Все, все вписывалось в эту демоническую игру. Невозможно, чтобы на одного человека падало столько неопровержимых улик и совпадений. Я был уже почти уверен — Эмиль и Чулок одно и то же лицо, и где-то в глубине души сожалел, что смерть упредила мою встречу с ним.

Однако очень скоро я был вынужден опровергнуть самого себя. Как наступила смерть студента Эмиля Ромеева Дончева, никто сказать не мог. Дознание полицейского следователя, проведенное по данному поводу, из архива бывшей судебной палаты бесследно исчезло. Дело № 512 1943 года в папке отсутствовало, хотя все остальные бумаги были на месте. Кто-то постарался, чтобы официальное заключение больше никто не читал. И все-таки я не отчаивался. Действительно, интересующий меня документ полиции пропал, однако кое-какие данные можно было получить в другом месте: в районном совете, где был зарегистрирован акт смерти, и в журнале о вскрытии трупа в институте судебной медицины. В этих документах непохожими друг на друга почерками и различными чернилами было зафиксировано, что смерть интересующего меня гражданина наступила 11 октября 1943 года.

Десятки раз проверил я это злополучное 11 октября. Дополнительные справки категорически подтверждали — 11 октября.

Во рту появилась горечь полыни. Гипотеза Эмиль — Чулок, сложившаяся в моем мозгу, рухнула. Выбираясь из-под ее развалин, необходимо было, положа руку на сердце, признать: сын собственника «Фортуны» и Чулок не имели ничего общего. Доказательства? Единственное, но железное и неопровержимое: студент погиб 11 октября, а убийства студентов начались спустя месяц — 13 ноября того же года.

Однако я уже набрал скорость, и ничто не могло меня остановить. Чулок терялся где-то среди студенческой фашистской банды, мстившей своим коллегам из прогрессивных организаций за неожиданную смерть их вожака Эмиля.

Его бывшая невеста Снежана Копринкова предупреждала меня:

— Очень прошу вас, товарищ Димитров, сохранить в тайне наш разговор. Я уже три года замужем, у нас маленький ребенок, муж у меня очень ревнивый. Перед женитьбой я ничего не говорила ему о своих прежних связях.

— Будьте спокойны! Сведения, которые я хотел бы получить у вас, не столько интимного характера, сколько общественного. У меня к вам один вопрос: кто в университете был наиболее доверенным приятелем вашего бывшего жениха? Чтобы сузить круг интересующих меня лиц, скажу вам, что он должен отвечать следующим условиям. — И я подробно изложил все, что мне было известно о личности Чулка.

Снежана долго и сосредоточенно думала. Явно вспоминала всех знакомых в университете.

— Честное слово, вы поставили меня в очень трудное положение! — вздохнув, сказала она. — Это не так-то просто! Ведь все это было не вчера!

— Вы мне окажете неоценимую услугу. Еще раз обещаю, что ваши показания останутся между нами. Я постараюсь все запомнить и не составлять никаких письменных протоколов.

Кажется, последний аргумент прибавил ей смелости и решительности; она встряхнула шапкой черных как смоль волос и выпалила одним духом:

— По фанатизму среди всех выделялся… Матей Гюлеметов. На левую ногу прихрамывал Стефан Ненчев, элегантная трость — неизменная и постоянная составная часть его туалета. Артистическими задатками, прекрасным твердым голосом и спортивной фигурой обладал Борис Попинский. По-моему, его отец служил при дворе, но на какой должности, точно сказать не могу. Членом их банды была и одна девчонка — Гюла Теохарова. О ней рассказывали, что она прекрасный оратор, дралась, как мальчишка, и была безумно влюблена в Эмиля. Ходили разговоры, что была даже беременна от него.

— Буду с вами откровенным. Кто-то из них деградировал и превратился в убийцу. Располагаю точными сведениями, что по собственной инициативе и с помощью других фашиствующих элементов вызывал на допрос задержанных антифашистов и убивал их одним, ударом ладони по горлу. От его руки погибли ваши бывшие коллеги: Антон Сираков, Кирилл Спасов, Андрей Китов с юридического. Есть и другие жертвы…

— Нет! Нет! — воскликнула она испуганно, словно хотела отмахнуться от страшного кошмара. — Этого не может быть… не могу даже допустить, что мог существовать такой изверг!

— Кровавые следы ведут на ваш факультет, а если точнее, на ваш третий курс в 1943 году.

— Как же так? — задумалась она. — Разве можно докатиться до такого? Извините, товарищ Димитров, но в моем мозгу никак не укладывается подобное, оно звучит просто чудовищно! Действительно, были среди нас увлекающиеся ребята, были и фанатичные элементы, но они не заходили дальше голых деклараций и угроз. Особенно отличался от всех Эмиль, но он погиб в начале октября, и обстановка в университете, и в частности на юридическом факультете, нормализовалась. Еще раз повторяю, что хорошо знаю своих коллег, и мне очень трудно поверить, чтобы кто-то из них пал так низко, так бессмысленно стал палачом!

— И все-таки железная логика фактов показывает, что кто-то мстил за гибель Эмиля.

— Не знаю!.. Просто ума не приложу! — заключила Снежана.

В течение целого месяца я разбирался с фашистской группой избранных студентов, всплывшей в разговоре со Снежаной. Несколько раз пересек страну с севера на юг и с запада на восток. Встретился со многими людьми, нашими и иностранцами, расспрашивал, сверял, изучал, пересматривал досье, наступал или отходил в зависимости от тактики, которую требовал момент. Заключение было утешительное. Наконец с объемистой папкой явился к начальнику.

Стаменов был в курсе всего расследования. Больше того, несколько дней назад я направил ему письменный доклад о ходе работы по данному делу.

По выражению его лица было видно, что он доволен.

— Ну что, приближаемся к финишу? — спросил он.

— Кто его знает? — вопросом на вопрос ответил я.

— Кроме тебя, никто! — забарабанил он весело по полированной крышке столика.

— Как всегда, вы — оптимист!

— Вы, мои подчиненные, сделали меня таким, — засмеялся он. — Посмотри, какой замечательный доклад ты подготовил, — поднимая над головой с десяток исписанных листов, добавил Стаменов. — Однако в нем ты не говоришь, кто есть Чулок! В своих старательно изложенных доводах ты достиг очень многого, о чем даже не подозреваешь сам! Ты указал тот подводный камень, под которым скрывается эта ядовитая змея!

— Полагаю, вы вызвали меня не для того, чтобы шутить?

— Никогда в жизни не был более серьезным! — откашлявшись, добавил начальник, и на его лице появилась хитрая улыбка человека, который знает все, но пока не желает поделиться своими секретами. — Сейчас попрошу тебя сделать еще одно… последнее усилие! — наклонившись ко мне, прошептал он на ухо то, чего именно от меня хотел.

Съежившись и затаив дыхание, я слушал его внимательно и с большим напряжением. Когда он закончил говорить, я заволновался и почувствовал, что сердце бьется так сильно, словно готово выскочить из груди.

Точно в девятнадцать часов, как было обговорено, я постучал в дверь кабинета начальника. В зеркале, находящемся в коридоре со старых времен, отражалась вся моя фигура в полный рост, а сегодня она была совершенно необыкновенная: на ногах высокие кавалерийские сапоги, украшенные звонкими серебряными шпорами, далее бриджи, спортивный пиджак, рубашка, галстук, на голове… дамский капроновый чулок. Прозрачная маска позволяла не только свободно дышать, но и хорошо видеть, в то время как лицо было скрыто от посторонних глаз.

Нетерпеливый читатель в данный момент уже не сомневается, что я дублировал загадочного Чулка.

— Войди!

Голос майора был громкий и бодрый.

Энергичным движением нажал на ручку двери и вошел внутрь.

То, что я увидел, в первый момент поразило меня. У стола стоял Стаменов, в стороне на стуле сидел бывший собственник оптовой торговой фирмы «Фортуна» господин Ромео Дончев. Увидев меня, он в ужасе вскочил, сделал два шага, закрывая руками горло, прижался к стене, чтобы не упасть. Из его груди вырвался нечеловеческий крик:

— Господа!.. Что вы делаете, господа?.. Смилуйтесь!.. Я за своего сына!.. — И он громко зарыдал и, не выдержав, рухнул на пол.

Плеснули в лицо водой, он пришел в сознание. Стаменов коротко распорядился, обратившись к следователю:

— Уведите… этого зверя!

ОМУТ

Как обычно, задачу получил в кабинете начальника следственного отдела Стаменова. Когда я вошел, там находился черноволосый и черноглазый мужчина среднего возраста в форме майора.

— Знакомьтесь — военный следователь Искренов, — представил его мне начальник. — Посиди минутку.

Я протянул руку юристу, с которым уже встречался, но не был знаком, и присел на ближайший стул. Стаменов тоже пристроился к нам, положив на маленький столик объемистую папку.

— Попытайтесь вы, — сказал майор. — Нам не повезло, напрасно потеряли много времени. Полковник Харизанов прислал меня к вам. Мы пришли к выводу, что только криминалисты смогут помочь в этом деле.

Не успел я еще оправиться от недоумения и спросить, в чем дело, а Искренов продолжил:

— Летом 1943 года при очень загадочных обстоятельствах погибли четверо военнослужащих роты военной полиции 78-го пехотного полка. В течение многих лет нашим следственным органам не удалось решить эту задачу, ответить на вопрос, чьих рук это дело…

— Подождите, подождите, — подумав, неожиданно вмешался я. — Это не та ли самая рота военной полиции, которая уничтожила мирных, ни в чем не повинных жителей Жарковской общины?

— Именно эта, — подтвердил Искренов.

— Насколько мне известно, часть офицеров полка была осуждена Народным судом и, кажется, понесла заслуженную кару.

— И это верно, — кивнул в знак согласия майор.

— Тогда я ничего не понимаю.

— Слушай, слушай! Я все объясню, — вмешался Стаменов. — И Искренов и военный прокурор мои земляки. Оба они из Жарково, а я из соседнего села Божур. Мы имели несчастье на собственном горбу испытать преступления полицейских из этой роты. В 1943 году наш партизанский отряд приговорил к смерти всех военных преступников, принимавших личное участие в расстреле восьми наших партизан и партизанок. Но обстановка была очень сложная, враг зверствовал. И пока мы ждали удобного случая, чтобы привести приговор в исполнение, четверо головорезов один за другим нашли свою смерть не от наших рук.

— Ничего не понимаю! — Я снова озадаченно пожал плечами. — И вы хотите теперь проверить правильность заключений об их смерти? Или вы считаете, что они были невинными жертвами?

— Совсем не то, — махнул рукой Стаменов. — И я, и Искренов, и Харизанов, так же как и все остальные партизаны нашего отряда, хотим найти бесстрашного единомышленника, который расправился с палачами вместо нас.

— А почему вы думаете, что это было именно так?!

— Когда мы спустились с Балканских гор, — добавил Искренов, — крестьяне принялись нас поздравлять и благодарить, что отомстили фашистам. Постойте, товарищи, говорили им, мы участвовали в десятках боев и сражений с врагами, уничтожили не одного из них, но командования роты военной полиции никто из нас не коснулся и пальцем, и мы не знали, кто расправился с бандитами. Однако они не верят. Вот попробуй и докажи им.

— Получилась маленькая неувязочка, — продолжил Стаменов, вздохнув. — Приписывают нам героические подвиги, которых мы не совершали.

— А может быть, фатальная случайность? — вмешался я.

— Исключено! — всем своим видом показал Искренов.

— Интересно, а почему тогда народный мститель не объявился после победы?.. И почему он молчит столько лет?

— Гипотез сколько угодно, но до сих пор не нашлось умного человека, который бы занялся их систематизацией и выяснил все до конца, — ответил Искренов.

— И вы считаете, что я смогу это сделать? Или кто-нибудь из моих коллег?

— Да, — просто сказал начальник. — Оценив все, мы пришли к заключению, что здесь без детального криминалистического исследования не обойтись. Народного мстителя, живого или мертвого, нужно поднять на поверхность истории.

В тот момент я не думал, прав ли был Стаменов, когда поручал мне это дело. Правда, к тому времени в отделе сложилось мнение, что я специалист по раскрытию старых, давно забытых, но не потерявших значимости за давностью лет преступлений. И на этот раз они рассчитывали на меня, а у меня не было причин отказаться. Да и не только это. Я сам просто сгорал от нетерпения побыстрее познакомиться с содержанием папок. И как только мы попрощались, я немедленно отправился к себе в кабинет и принялся за работу.

К утру я закончил чтение последней страницы. Наиболее сильное впечатление произвела на меня объяснительная записка военного следователя капитана Алексея Падарова. Она не только объясняла содержание всей переписки, но и была изложена с профессиональным блеском, а также с чисто человеческой честностью. Падаров заботливо пытался объяснить необъяснимое: кто и за что физически уничтожил четверых военнослужащих из роты военной полиции. Это были отъявленные насильники и убийцы, люди без совести и морали, всегда опасные, сильные и наглые, не было никого сомнения в том, что здесь не серия простых несчастных случаев, хотя все утопленники были найдены без явных следов насилия. Оставался один неоспоримый факт — эти люди были убиты. Следователь Падаров осмелился сказать об этом открыто и недвусмысленно, но не сумел обосновать свою версию доказательствами. Привожу дословно эту объяснительную записку:

Да, действительно, в этой объяснительной записке было сказано все или почти все. Без сомнения, ее автор проявил и гражданскую доблесть. Но было и кое-что другое. Падаров был отличным юристом-криминалистом и правильно ориентировался в огромной бюрократической машине.

Естественно, когда мы собрались в кабинете Стаменова, я поспешил спросить у Искренова о судьбе капитана Алексея Падарова.

— Покончил с собой где-то в середине 1944 года, — пояснил майор. — Такова по крайней мере официальная версия. Однако не исключается, что помогли ему те фанатики среди военных, которые не любили, когда им говорили правду в глаза, а расправу над народом считали первым своим долгом.

— Жаль, — покачал головой начальник криминалистического отдела. — Если бы этот человек был жив, может быть, он помог нам побыстрее сориентироваться в сложном сплетении отношений на небольшой территории Жарковской общины. Возможно, ему были известны какие-то конкретные факты, которые всеми путями стремилось сохранить в секрете командование 78-го пехотного полка.

— Если разрешите, доложу свои предположения, — обратился я.

— Докладывай, — коротко распорядился начальник.

— Предлагаю выехать в Жарковскую общину, непосредственно в село Божур, и на месте ознакомиться с обстановкой и злополучным прудом. Было бы очень хорошо, если бы в этой поездке участвовал майор Искренов — уроженец этих мест, партизан, уважаемый крестьянами человек, с его помощью будет легко установить контакт о местными жителями. Возможно, кто-то найдется, подскажет что-нибудь, за что можно будет ухватиться.

— Но я из Жарково, — пытался отказаться майор.

— Довольно, Георгий! — прервал его полковник. — Ты знаешь лучше меня каждый камень в моем родном селе Божур. Ты там окончил прогимназию, купался сотни раз в пруду. К тому же божурцы прекрасно тебя знают, считают своим земляком и их дома для тебя всегда открыты.

— Ну хорошо. Раз считаете, что без меня не обойтись… — улыбаясь, ответил военный следователь. — Только согласится ли начальство?

— Я уже говорил с генералом Ивановым, — поспешил его успокоить полковник.

На следующий день мы были на берегу пруда в селе Божур. По описаниям, которые я прочел о нем в деле, он представлялся мне совершенно не таким. Вместо небольшой грязной сельской лужи, в которой купаются волы и квакают тысячи лягушек, передо мной открылся настоящий водоем. На берегу стоял усатый сторож с ружьем в руке. Он пояснил, что, если человек захочет покончить с собой, лучшего места, чем этот пруд, для этой цели не найти. Озерцо очень коварное: глубина начиналась сразу от берега, на дне переплетение массы корней, много камней и рытвин. Говорили, что его собирались засыпать, но разум, видимо, победил — накапливаемые в пруду воды использовали для полива садов и виноградников в засушливые месяцы, развели карпа и сазана. Пруд не только сохранили, но и расширили, укрепили берега бетонными плитами и камнем и превратили в прекрасный водоем, богатый рыбой.

Я невольно задумался. С тех пор когда господа офицеры из роты военной полиции мутили здесь воду, все вокруг преобразилось до неузнаваемости.

— Если место изменилось, то люди остались те же, — успокоил меня Искренов, когда я высказал свое разочарование.

Посоветовавшись, мы решили для начала встретиться с активом села, большинство которого были пожилые люди; собрались в правлении общины очень быстро. Они обрадовались встрече с Искреновым, который представил меня и коротко рассказал о цели нашего визита.

Слушали нас с большим волнением и удивлением, То и дело слышались возгласы:

— Ты посмотри! А я думал, что это партизаны!

— А я слышал, что герой из божурцев, но имени его никто не знает.

— Надо хорошенько подумать, кто бы это мог быть!

— Слов нет, поможем Георгию!

— Кто-то из наших, а зачем скрывается?!

Заинтриговав селян и оставив наших будущих помощников размышлять над тем, кто из их земляков является неизвестным героем, мы отправились в дом старосты. Староста был крупным, массивным мужчиной, но с высохшей левой рукой. Большой рубец разделял его правую щеку на две части — от глаза до подбородка. Его звали Якимом Илиевым, но больше он был известен под псевдонимом Якото. При нашем появлении он оживился и, обращаясь к Искренову, сказал:

— Гошо, мне кажется, что эта работа не из легких. Я думал, что это дело рук таких мужчин, как ты и полковник Стаменов, разгромивших их в течение десяти дней, когда они сунулись в лес! Вспоминаю первый день блокады… Ты ведь знаешь, я и тогда был старостой… Вызвали меня в общину, и один поручик в каске, с прищуренными глазами, кричит: «Отныне, господин староста, я — староста над старостами, царь и хозяин этого паршивого стада, поддерживающего и кормящего лесных бандитов! Садись, — орет, — и укажи всех, у кого родственники скрываются в лесу! Прибавь к ним и коммунистов, и членов Земледельческого союза, оставшихся в живых после 1923 года. Давай, давай, пиши, — грозит кулаками, — не смотри на меня как паршивая овца: фамилия моя Коруджиев, а имя Ангел, очень скоро узнаешь, ангел я или дьявол. За каждое ложное слово получишь по десять ударов кнутом и пулю в живот». Подчинился. Взял белый лист бумаги и вверху написал: «Временно отсутствующие жители с. Божур по неизвестным мне причинам», а ниже список: первый, второй и т. д. Переписал всех умерших и живых, партизан и переселившихся в другие места, всех, кого сумел вспомнить в этот момент.

Рассказ Якима Илиева был очень длинным, насыщенным воспоминаниями различных эпизодов. Он очень волновался, рассказывая об этих событиях, невинных жертвах и бесчеловечных истязаниях, которые он и другие божурцы пережили. Но я буду краток.

Поручик Коруджиев прочитал список вслух и спрашивал о каждом, где находится, но, поняв, что ничего не добился, со злости вызвал солдата с фигурой борца и приказал ему заняться старостой. Солдат, которого, как запомнил Яким, звали Благо, только этого и ждал, скрутил старосте руки и так отхлестал нагайкой, что тот в течение двух суток не мог прийти в себя в тюремной камере.

— Разве так можно?! Ведь вы староста?! — возмущенно спросил Искренов.

— Так-то оно так. Был законно выбран сельчанами, — ответил с иронией Яким Илиев, — но вряд ли тот зверь Благо знал об этом — в мгновение ока переломал мне кости. Однажды темной ночью нас начали грузить в грузовик, — продолжал свой рассказ староста. — Охрана громко говорила о том, что нас собираются перевезти в город. Но я-то точно знал, что это конец: в ночное время арестантов не перевозят. В свете фар ко мне приблизился какой-то военный и спросил: «Это не ты ли Яким Илиев, по прозвищу Якото?» «Так точно, — отвечаю ему, — я и есть». И тогда я вспомнил, что этот парень — родственник полковника Жейнова, у которого в 1936 году я был ординарцем и знал его домашних. Паренек в то время был гимназистом, Он поинтересовался причиной моего ареста. Ответил, что я староста самого мирного района, но мирные люди ушли в леса, а в селе остались беспомощные и недужные. Вот за то, что я староста, и до настоящего момента остаюсь на свободе как предатель его величества. Парень подумал, нервно походил туда-сюда, отвел меня от группы арестованных, спустил в погреб и оставил одного. Наутро полевой сторож дядя Станко Доброволеца принес мне буханку хлеба, кувшин воды и успел шепнуть, что ночью арестованных расстреляли в овраге Метлична Поляна.

Однако его муки на этом не кончились. В этот же день доставили новую партию арестованных, большинство из них были молоденькие ребята, еще не служившие в армии. Один из мальчиков, Палчо, сын мельника Жоте, не выдержал пыток и сообщил, что Яким взял у него пистолет. Естественно, тут же устроили очную ставку и потребовали оружие. Опять пришлось изворачиваться, доказывать, что отобрал у парня ржавую игрушку, хотя в действительности пистолет вместе с тремя винтовками давно были отправлены партизанам. Они, конечно, не поверили. Следствие на этот раз вел подпоручик Мирчо Катев.

— Чтоб ему ни дна ни покрышки! — зло выругался Яким.

Помогал ему подофицер Алипий Наков. Эти палачи его так допрашивали и били плетью, сплетенной из проволоки, что искалечили левую руку на всю жизнь.

— Привели меня опять в избу и, видно, ждали, пока стемнеет, чтобы пустить в расход… Но к вечеру прибыл мой спаситель — подпоручик Жейнов. Он привез письмо из города от областного начальника с предписанием доставить для допроса в город. Посадили меня в военный грузовик, на этот раз Жейнов не оставил меня, а лично доставил куда следует и сдал под расписку. Так я остался жить. Подержали меня еще три месяца под арестом, а потом освободили за недоказанностью вины. В село возвращаться боялся, особенно после того как узнал, что тот палач — Благо утонул, а следствие таскает людей, чтобы найти виновника его гибели; по приказу Коруджиева в отместку местным жителям расстреляли мельника Жоте и его брата Крестьо. И я остался в городе у своей сестры.

— Ты от кого узнал о расстреле братьев?

— Мне об этом сообщил один солдат из роты военной полиции. Имя его забыл, а прозвище у него было оригинальное — Штанга. Он был шофером и перевозил кое-что из города в расположение воинской части.

— Когда некого было везти на расстрел? — сделав кислую гримасу, обратился Искренов.

— Наверное, так. Парень мне говорил, что, когда привезли на расстрел первую группу, Коруджиев приказал ему стрелять, но он отказался, сказав, что потерял обойму, и так остался чистым.

— Возможно. А как ты познакомился со Штангой?

— Он был приятелем сына хозяина, у которого жила моя сестра.

— Как звали его сына?

— Петр.

— Где он живет?

— Улица Николы Войновского, 74… Но я этого Пети после Девятого сентября не видел. Затерялся где-то.

— Ничего, будем проверять, найдем. А теперь, дядя Яким, расскажи, что ты знаешь о следующем утопленнике — подофицере Накове.

— Знаю только, что из-за него убили одного парня, так же как подофицера, купавшего в пруду в это время свою лошадь.

— Как ответная репрессивная мера?

— Не иначе.

— Как звали парня?

— Павлин… Павлин Галабов… Он еще не достиг призывного возраста и пропадал на пруду, ловил рыбу.

— В тот же день, когда утонул подофицер, — вмешался сельский сторож дядя Станко Доброволеца, чудом оставшийся в живых во время бурных событий марта 1943 года. Он вошел тихо и незаметно в своих резиновых галошах. Искренов представил его мне в тот день рано утром. — Нашли мы его, — начал дядя Станко, — мертвым у дороги между прудом и деревней. Никто не видел, как его убивали, но и никто не сомневался — это дело рук военных.

— А кто пострадал после гибели командира роты и его заместителя? — задал я вопрос.

Доброволеца подергал себя за пожелтевший от длительного курения ус, подумал, обежал всех своим быстрым взглядом и начал повествование:

— В тот день я дежурил здесь, у телефона. Прибежал один солдат и сообщил в полк, что господа офицеры утонули. Не прошло и часа, как появился важный пузатый полковник с орденами на груди, а с ним небольшого роста майор. Собрали народ, провели проверку, а потом приказали разойтись по домам и начали аресты. Полковник сам допрашивал арестованных: говорите, орет, так вашу маму деревенскую, кто утопил наших лучших офицеров?! А задержанные трясутся, жмутся от страха друг к другу и совсем дар речи потеряли. Они ничего не знали. Как все произошло, кто и что сделал. Вывели их во двор, повязали, как скотов, и собрались расстреливать, но тут прибыл из Софии какой-то офицер. Прошел к полковнику и долго о чем-то разговаривал. А как вышел, приказал всех арестованных освободить. А допросы стали вести по-хорошему. Однако и это не помогло, божурцы были в неведении и ничего толком сказать не смогли. Так прошло трое или четверо суток, и все свалили на тех троих солдат, которые купались вблизи места происшествия. Арестовали за то, что не пришли на помощь тонувшим господам офицерам, а были обязаны спасти попавших в беду командиров. Судили их в областном центре, а какой им вынесли приговор, не знаю.

Показания других божурцев были почти такими же. Но я не забыл спросить и про учительницу, которая была в компании утонувших офицеров. Она, вероятно, была и осталась единственным свидетелем и непосредственным участником разыгравшейся трагедии.

— Вышла замуж лет десять назад за техника из той группы, которая электрифицировала село, и куда-то уехала, — ответил староста.

— Что, она разве из вашего села?

— Нет, кажется, из балканской деревеньки Большая Падина.

Три дня потребовалось, чтобы найти Иванку Сивриеву. Она продолжала учительствовать в одном околийском городке. Встретила меня со страхом, но я поспешил успокоить ее, рассказав о цели своего визита.

— Без вас я не смогу решить поставленную задачу, — со всей откровенностью признался я. — Профессиональное любопытство вызвано моим служебным долгом. Понимаете, мне бы не хотелось повторения показаний, данных вами военному следователю в 1943 году. Мне нужна истина, какой бы она ни была. У меня была возможность убедиться в том, что вы тогда при допросе проявили сдержанность… и, вероятно, имели для этого весьма веские причины.

— А вы… откуда знаете, что я не все сказала?

— Предполагаю. Я тщательно изучил материалы царского военного следователя. Понял, что сказали вы значительно меньше, чем знали.

— Да, — призналась учительница. — Нужно, однако, добавить, что, если бы осталась со страхом наедине, может быть, тогда рассказала бы все.

— А кто вас удержал от этого?

— Отец. Он приехал в Божур повидаться со мной, привез кое-какие продукты и немного денег. Трудное было тогда время, все выдавали по карточкам…

— Понятно.

— Прибежала, промокшая до костей, в квартиру. Отец был простой человек — шофер. Он понял все сразу. Подумал и предупредил, что надо молчать, и больше я не сомневалась. Те люди, если можно так сказать, были способны на все. Они спокойно могли сделать из меня соучастницу. И я послушалась отца. А после не жалела об этом, потому что допрашивали меня днем и ночью, угрожали. Конечно, они сомневались, не хотели верить в то, что произошел несчастный случай, и искали виновного. Но я не отступала и твердила, что ничего подозрительного не заметила и не почувствовала… И наконец они сдались и освободили меня. Естественно, им нужно было кого-то наказать. Пострадали трое солдат, которые купались поблизости, а когда лодка приблизилась к ним, скрылись и оставили офицеров на произвол судьбы.

— Полагаю, что вы были главным свидетелем со стороны прокурора в этом деле?

— Да, — утвердительно кивнула она. — И там я тоже подтвердила свои показания военному следователю. Мне кажется, что этим как-то помогла обвиняемым. Их вина была очень сомнительна, и тем не менее в то неспокойное время им вынесли очень суровый приговор — по десять лет тюремного заключения.

В дальнейшем, продолжая рассказ, Иванка сказала, что, по ее мнению, оба офицера вполне заслужили кару. Она была свидетельницей их зверств.

— Я очень испугалась, когда увидела их в корчме, но было уже поздно. Вдобавок ко всему они были пьяны. От приглашения сесть за их стол я отказалась, но тут подошел хозяин корчмы. Очень хитрый человек. Он посоветовал согласиться, сказав, что иначе будет плохо и мне и другим. Я уступила ему. А когда мы втроем направились к пруду, страх совсем прошел. Был светлый теплый день, люди гуляли по улице. Что могли сделать два пьяных мужика? В лодке Коруджиев начал ухаживать за мной, а подпоручик сидел на веслах. В пруду купались и дети и взрослые, но только там, около верб, у старой мельницы, где было неглубоко.

Сивриева замолкла и посмотрела на меня изучающе. Я понял, что она колеблется, и кивнул ей ободряюще.

— Думаю, что вас интересует именно то, что скажу вам сейчас, — продолжила она. — Когда мы подплыли к омуту, я очень хорошо увидела, как из воды высунулась мужская рука, потянулась к лодке, ухватилась за борт, и лодка вдруг перевернулась. Все произошло так неожиданно и быстро, что я не успела не только вскрикнуть, но даже испугаться. Я крепко ухватилась за лодку. А оба офицера, в форме, в сапогах и с оружием, барахтались в воде, борясь с каким-то странным существом. Мне показалось, что это был человек в противогазовой маске, так, во всяком случае, я думаю. Лица его я не видела, но очень испугалась, потому что борьба в воде шла не на жизнь, а на смерть. Тогда я об этом только подумала, а теперь уверена в этом. Пока успела прийти в себя и что-то сообразить, все стихло, и только тут я начала звать на помощь…

— Об этом вы рассказали отцу?

— Да. Прибежала домой и все выложила. И тогда он строго предупредил, чтобы я молчала. По его мнению, это — отмщение палачам за расстрелянных без суда и следствия ни в чем не повинных людей. Я подумала, что могу навредить мстителям и их благородному делу, если расскажу. И я молчала. Вы второй человек, который услышал от меня о случившемся в 1943 году.

Наш разговор с учительницей продолжался уже более часа, но она не смогла чем-либо дополнить свое сообщение. Единственное, что мне еще удалось получить, это грубый рисунок карандашом, сделанный по моей настоятельной просьбе.

На следующий день мы с Искреновым долго рассматривали рисунок Сивриевой, на котором она по памяти пыталась воспроизвести, как выглядела маска неизвестного. И единодушно пришли к заключению, что это была не простая противогазовая маска, а нечто вроде легкого водолазного устройства, приспособленного для дыхания под водой, что-то подобное современным, но очень упрощенным шноркелям[6]. Прежде чем обратиться к специалистам, я решил высказать Искренову возникшую мысль.

— Мне кажется, что мститель едва ли мог быть из жителей Божура.

— Почему?

— Вряд ли кто из сельских ребят мог иметь подобную экипировку в то время и в такой глуши. Это обстоятельство дает основание сделать единственный вывод.

— Ну и какой же, если не секрет?

— Мститель был из военных!

— Этого не может быть! — с удивлением сказал военный следователь. — Версия, мне кажется, очень смелая.

— Вот именно, — подтвердил я. — Но я готов ее не только отстаивать, но и искать подтверждения.

Объяснил майору, что никто из селян не имел возможности наблюдать за движением военнослужащих или постоянно, круглые сутки, дежурить у пруда и ждать свои жертвы. Это мог делать только человек из роты.

— Хорошо, — согласился Искренов, — и что думаешь делать?

— С вашей помощью выяснить состав бывшей роты военной полиции. Несомненно, герой находился в ее рядах.

Искренов долго протирал очки, прежде чем ответить.

— Черт побери, можно сойти с ума! — пробормотал он. — Кто и почему поступил именно так?

— Героями становятся не сразу, — принялся объяснять я. — Когда рота только прибыла и начала играть в войну, он лишь наблюдал. Когда же начались расстрелы невинных людей, он внутренне возмущался. Но как только зверства перешли всякие границы, начал действовать. Первой его жертвой стал палач рядовой Драмов. Может быть, он был вместе с ним или где-то около пруда, когда Драмов стирал белье. И он просто столкнул его в омут. История с конем еще проще — мститель сунул подофицера в воду и утопил. Его третья акция была самой рискованной. Она осуществлялась средь бела дня, на глазах толпы людей. Но и тут он справился благодаря умению действовать под водой. А это — свидетельство хороших знаний и навыков в водном спорте и специально по водолазной технике. Вот почва для новых поисков!

Прошло целых десять дней, пока мы составили некое подобие схемы состава роты военной полиции: три пехотных взвода и отделение снабжения. На листе бумаги, прикрепленном к стене, начертили прямоугольники и кружочки с условными знаками. В них мы занесли командиров взводов, взводных подофицеров, рядовых, ефрейторов, двоих водителей, троих конвоиров, оружейных мастеров и снабженцев. Вверху схемы поставили командира роты Коруджиева, а внизу — ротного фельдфебеля Гито Пепелянкова. К сожалению, не сохранилось ни полного списка личного состава роты, ни отдельных ведомостей, листов нарядов и прочих документов. Все собирали по крупицам, фамилию за фамилией. Помогал нам лично Пепелянков — невысокий, коренастый, краснощекий пятидесятилетний мужчина, с хитрыми, прищуренными глазами, плавной, напевной речью, пересыпанной крепкими ругательствами. Отыскали мы его с большим трудом. Он как будто забыл почти двадцатипятилетнюю службу в царской армии и работал бурильщиком. Во время службы фельдфебель сумел сохранить свою непричастность к издевательствам и расправам над невинными людьми в те годы, его миновал Народный суд, он отделался содержанием под арестом в течение одного месяца. Теперь на жизнь не жаловался, не злился, не чувствовал себя «бывшим человеком», обиженным народной властью. Философия у него была простая.

— Бедняк за что ни возьмется — все сделает, — говорил он, вытирая пот с мясистого лица. — В нашей деревне пахотной земли не было, кругом один камень, а нас шестеро детей. Призвали меня в казарму, там я и остался по божьей милости. А потом попал в круговерть: направили меня ротным фельдфебелем к Коруджиеву. А он молодой, читает толстые книжки, однако мозги куриные. К солдатам относился хуже, чем к скоту, бил, издевался, отдавал под суд. Я много раз пытался протестовать, но он угрожал мне и ругался. Страшный был человек, но за все расплатился. Утопили его, как червя, в божурском пруду.

— А откуда вам известно, что утопили, а не утонул сам?

— Вы что, меня за простофилю считаете, начальники? — рассердился бывший фельдфебель. — Там все было яснее ясного. Неспроста утопили тех, кто особо отличался в погромах и расстрелах.

— И кто, вы думаете, проделал это?

— Кроме партизан, кто может быть? Они имели связи в селах и мстили. Ведь не моя же бабушка взялась за расправу над ними. Они были хитрые, сильные, имели оружие, себя в обиду не давали.

— Превосходно, — усмехнулся следователь. — Кто же все-таки отомстил им?

— Если вас интересует, то это не я, — выпалил Пепелянков. — Для такого дела надо иметь большое мужество. У меня пузо большое, а храбрости мало. Моя задача состояла в том, чтобы рота была накормлена, напоена, одета. Вот это я знал!

Снова взялись за личный состав, потому что многие квадратики и кружочки были пустыми.

— Господа, вы очень странные люди, — словно сердясь, говорил Пепелянков. — В конце 1944 года мы отправились на фронт. Хочу заметить, что уезжали в десяти вагонах, а в конце войны возвратились в одном. Большинство ребят сложили свою голову во время войны. А я спасся потому, что меня ранило в ноги. Однако жилистым оказался и поправился.

— А кто из командиров погиб?

— Лучше спросите, кто остался. Их осталось всего двое. Поручик Витан Азманов и взводный подофицер в первом взводе Белко Илиев. И, опять повторяю, только потому, что были тяжело ранены в первой атаке. А теперь благодарим бога, что остались живы.

— Все же где теперь Азманов и Илиев?

— Они вам не нужны! Об утопленниках Азманову ничего не известно. Он там не был. А Белко не рожден для таких дел. Он какой-то ненормальный. Сядет, бывало, в сторонке и курит одну сигарету за другой. Ни с кем не общался, не дружил, лишь бы его не трогали.

— Он плавать умеет?

— Нет! В этом я уверен, — категорично заявил Пепелянков.

— Так кто-нибудь умел же плавать в вашей роте?! — теряя терпение, грубо спросил Искренов.

— Умели, конечно, умели! Об этом я говорил следователю еще тогда, когда утонул Алипий Наков — подофицер. Но все умеющие плавать в тот день отсутствовали — кто ушел ловить рыбу под камнями, кто был в наряде, кто вообще в отъезде, никто не оказался замешанным. А вы считаете, что кто-то из этих ребят расплатился с нашими? — спросил вдруг бывший фельдфебель.

— Ведь кто-то сделал это, — уклончиво ответил Искренов.

— Этого не может быть, господа начальники, — возразил наш собеседник. — Солдаты были запуганы и забиты. Они ни к чему не были способны, кроме как щелкать каблуками, если мимо проходил кто-то из начальников, или таскаться к местным проституткам.

— А среди офицеров разве не было порядочных людей? — спросил я.

— Понятно… Они были из другого теста замешаны, — сведя брови, неуверенно ответил Пепелянков.

— Из какого теста? Говорите яснее, — вмешался Искренов.

— Из орехового! — подчеркнуто ответил Гито без тени смущения. — Были все маменькиными сынками, грамотные, особенные, их ничто не трогало, делали что хотели, даже иногда жаловались Коруджиеву, который чувствовал себя царьком.

Тут мне припомнился случай, когда командир третьего взвода Энрико Жейнов спас от верной смерти старосту села Божур Якото, и я спросил о нем.

Услышав фамилию Энрико, Пепелянков оживился.

— Вы, видимо, догадались, что он погиб на фронте? А был отличный парень, самый порядочный из всех. В роту военной полиции был направлен для отбытия наказания. Не выполнил приказ командира полка об аресте подчиненного ему солдата. Когда проводили карательные акции против партизан, третий взвод выстраивался в цепь, а командир шел впереди и бил ящериц из автомата, а потом показывал их солдатам, приучая подчиненных к виду крови и смерти. Сначала удивлялись, для чего это, а потом догадались — он хотел предупредить партизан, если кто из них случайно задержался в лесу. С поручиком часто вступал в пререкания. Командир был буйный, до нервных припадков, а этот спокойный. Всегда отвечал: «Так точно, учту, будет исполнено, господин поручик» — и продолжал делать то, что считал нужным. Такой был Жейнов… бесстрашный. Он погиб на фронте. Во весь рост пошел в атаку, не сгибаясь и не прикрываясь!

— А подпоручик Захар Зашев?

— Командир первого взвода? Понял. Он был исполнительным. Заставлял преследовать партизан, однако ни одного живого повстанца не привел в штаб, да и мертвых, говорят, у него никто не видел. С умом был человек. Старался угодить Коруджиеву, никогда не возражал, но распоряжения выполнял так, как понимал. Всем было ясно, что он не хотел быть зачисленным в списки убийц невинных людей. Погиб от немецкой мины.

— А что можешь сказать о командире четвертого взвода подпоручике Петре Зангове?

— Не было четвертого взвода. Это было обозное отделение, по снабжению. В него входили повара, коноводы, шоферы, оружейные мастера и писаря. Всякий сброд. Зангов и сам был нерадивый, и не мог наладить никакого порядка. Коруджиев ругал его постоянно, но они были земляками. Играли в карты и вместе пьянствовали. Но и только. Зангов бывал или пьян, или спал. А если его спрашивали о чем-либо, он ругался и все валил на меня. Словом, был неплохой человек. Задавил его какой-то шофер. Не заметил его, завернувшегося в палатку, и переехал. Такова, видно, судьба — погибнуть на чужой земле от резинового колеса, а не от пули.

— Ты всех в святые зачислил, — нахмурился Искренов.

— А совсем и не думал, — отрицательно замотал головой Пепелянков. — Почему вы ничего не спрашиваете о «заслугах» командира роты, о кровавом подпоручике Мирчо Катеве, о взводном подофицере Алипии Накове? Пока Жейнов, его командир, охотился на ящериц, он дробил кости и загонял иголки под ногти задержанных при облаве.

— Знакомы с их «подвигами», — нахмурился майор.

— Ну, тогда что? Спрашивайте, а я буду отвечать.

— Хорошо, а не можешь сказать, кто из них умел плавать? — стараясь снять возникшую напряженность, вмешался я.

— Все трое. Только и разговоров было о воде и рыбе, заслушаешься. Заигрывали с шоферами Борко Жабленовым, по прозвищу Жабка, и с Антоном Бешовским — Штангой. По ночам мотались на грузовике и в свете фар ловили рыбу, жгли костры.

— А что за люди были… шоферы? — поинтересовался Искренов.

— Вы когда-нибудь видели живых дьяволов?.. Сорвиголовы. Лично я пытался наставить их на путь истинный, но отказался — мартышкин труд, ты их ругай, брани, а они знай щелкают каблуками и клянутся, что исправятся, а на другой день опять за свое, надо — не найдешь. И глядь, выскочат откуда-нибудь, когда не нужны. Однажды подпоручик схватил палку и избил их, так они целый месяц прикидывались больными, а рота хоть подыхай с голоду.

— Где сейчас Жабка и Штанга?

— Вот этого я вам не скажу. Не знаю. На фронте с ротой не были. Оставили их в моторизованной роте, а куда потом девались эти ребята, мне неизвестно.

— Они… принимали участие в расправах и расстрелах?

— Как вам сказать?.. Ничего плохого о них не слышал, однако на своих грузовиках они перевозили арестованных. И если не запачкали руки в крови, то, несомненно, были живыми свидетелями побоищ.

— Почему? Разве их не привлекал Народный суд в качестве обвиняемых или свидетелей?

— Я как-то не интересовался этим, — махнул рукой бывший фельдфебель. — Я уже говорил: расстался о ними перед отъездом на фронт и вот уже четырнадцать лет не встречался.

Так неожиданно мы столкнулись с большими трудностями в поисках местопребывания бывших шоферов из роты военной полиции. С трудом удалось найти бывшего взводного подофицера первого взвода Белко Илиева.

У громадного двухэтажного дома, перед которым вместо цветочных клумб были разбиты грядки лука, нас встретил бывший служивый: небольшого роста, согнувшийся, худой, с ввалившимися щеками и с мотыгой в больших рабочих руках. В его поведении не чувствовалось какого-либо замешательства. Не произвела на него впечатления и форма майора Искренова, И все же, пробормотав под нос свое имя, он протянул для пожатия свою тяжелую руку и пригласил в тень виноградника.

— Что угодно от меня господам? — спросил он.

— Собираемся писать историю роты военной полиции, находившейся в селе Божур, — ответил Искренов. — И от вас, как от живого участника, хотели бы услышать некоторые подробности.

— Знаете что, господа начальники, — посмотрел на нас невыразительным взглядом бывший подофицер, — давайте не будем играть в прятки. В судебном заключении записано, что мой взвод не сделал ни одного выстрела по мирным жителям. Правда, отдельные солдаты замарали свои руки в крестьянской крови, но это по приказу Коруджиева, а иначе пролилась бы их собственная кровь. За невыполнение приказа этот изверг, командир роты, расстреливал на месте. И нужно было иметь очень крепкий горб и изворотливый ум, чтобы вывернуться из его звериных лап. Верно, кто поумнее и похитрее, те сумели остаться невинными, в их числе и я. И теперь могу ответить на любые вопросы. Человека с чистой совестью нельзя очернить.

Искренов выслушал его очень внимательно и, казалось, был готов к осуществлению своего тактического варианта допроса, от которого мы ждали очень многого. Он дружески положил руку на плечо собеседника и сказал:

— Знаем мы тебя очень хорошо, дядя Белко, и поэтому обратились с товарищем Димитровым за помощью к тебе.

— Ко мне за помощью? — не поверил своим ушам Илиев.

— Да, да, именно к тебе. Слышали лестные слова о твоей справедливости и решили, что без тебя не обойдемся. Поэтому будем откровенны. Нас интересует, кто был тот, который утопил ваших палачей из роты военной полиции, прославившихся убийствами?

— Уж не думаете ли вы, что кто-то явился ко мне и во всем признался?

— Так не считаем, но ты умный человек, тертый жизнью, и не может быть, чтобы сам не догадался.

— Точно, много думал над тем, кто же такой смельчак, кто давил, как мышей, тех, которые ни во что не ставили человеческие жизни!

— Ну, и до чего додумался?

— Думаю, кто-то из наших офицеров.

— Почему непременно из них?

— Очень просто, господа. Население было озлоблено, но мужчины были или в лесу, или убиты, а это дело не для дедов и бабушек. Рядовой состав роты был запуган, все приказы выполнял машинально и с трепетом перед начальством. Разве мог кто из таких осмелиться поднять руку на командиров? Остаются подпоручики: Энрико Жейнов, Захар Зашев и Петр Зангов. Последний был пьяница и приятель Коруджиева, а вот двое первых сильные были мужчины, имели свое мнение и часто возражали командиру.

— Уж не собирались ли они занять место Коруджиева?

— Глупости, это не сапожная мастерская — умер мастер, его место занимает подмастерье. Думаю, что Зашев и Жейнов были заклятыми врагами командира, подпоручика Катева и подофицера Алипия Накова. Их жизни были в опасности, и они элементарно упредили тиранов. Это мое мнение, я вам его не навязываю.

— Ты считаешь, что подпоручики Зашев и Жейнов заключили союз, чтобы расправиться с Коруджиевым и ему подобными?

— А почему бы и нет? Я плохой пловец, но хорошо разбираюсь в делах сухопутных. Мне кажется, что один человек вряд ли справился бы так уверенно и без явных улик с такими злющими шакалами. Может быть, их было и трое, но кто мог быть третьим, никак не соображу.

— Целая организация?

— Что-то вроде этого. Подпоручики были умными ребятами, разбирались в тактике и стратегии. Может быть, и привлекли кого… скажем, шоферов Жабку и Штангу. Рыбу ловят вместе и топят намеченных.

— Что за люди были шоферы?

— Так, балаболы и разгильдяи. Когда они нужны, их никогда не найдешь. От повседневных наказаний и карцера шоферов спасало только высочайшее покровительство подпоручиков и благосклонность командира. И все же, когда попадали ему под горячую руку, он и их порол нагайкой. Вот такие они были. Если на месте, что-нибудь сделают с двигателями, а выдают за неисправность.

— Говорят, что оба не остались в стороне от преступлений роты военной полиции?

— Конечно. Ведь на их грузовиках по ночам выезжали на охоту на людей. Приходилось сталкиваться с арестованными, расправляться с жертвами.

— Хорошо. А где теперь эти парни? Мы узнали, что на фронт они с ротой не поехали. Незадолго до отправки роты они были переведены в какое-то моторизованное подразделение в столицу.

— Точно.

— А как их все-таки можно отыскать?

— Нелегкое это дело, — почесал в затылке хозяин.

— Нам их обязательно надо найти. И мы уверены, что только вы сможете нам помочь в этом.

— Легко сказать… помочь, а если и ухватиться-то не за что? — улыбнулся бывший подофицер, польщенный оказанным ему доверием. — Ах, чуть было не забыл, подождите минутку, — сказал Белко и, поспешно встав, потушил сигарету о подошву резиновой галоши и шмыгнул в дом.

Возвратился он очень быстро. В руках у него был сверток, из которого он извлек с десяток фотографий, старые, пожелтевшие письма, список адресов и толстую канцелярскую книгу.

Внимательно просмотрели находки. Труд наш не пропал даром. Мы обнаружили родное село Борко Жабленова — Жабки.

Нашли бывшего шофера Жабку и пригласили в помещение совета в селе Боровинково. На лице этого мужчины с рано поседевшей головой и черными как смоль усами был написан страшный испуг, который ни оказанное внимание, ни ласковые и добрые слова не смогли уменьшить. Отличный психолог, Искренов, увидев его через окно, сразу определил: «Разве такой тупица пойдет против своего начальства? Это чистейшей воды трус!»

Искренов оказался прав. Жабка, человек с явно расстроенной нервной системой, был неразговорчив. Его объяснения были путаными, полными противоречий. И в конце концов он расплакался, признавшись, что на своем грузовике возил подозреваемых крестьян, впоследствии расстрелянных на пустырях и в оврагах Божура и Новых Поселений. Из всего этого мучительного разговора мы поняли единственное: что Жабка или действительно тупой от природы человек, или очень естественно изображает такого. И все же он неожиданно сказал, что Жейнов и Штанга — земляки и двоюродные братья, свои люди. И если они что-то сделали, знают оба.

— Откуда они родом? — спросил я, обнадеженный.

— Откуда-то из Родоп. Штанга получал письма из Асеновграда… от сестры милосердия по имени Стойна, а мы ее ласково звали Соня.

— Два года служили вместе, и не знаешь, откуда твой лучший друг! — не поверил я.

— Он говорил, да разве все запомнишь, — бормотал Жабка. — Что-то монашеское в названии их деревни, будь она неладна!

Сестру милосердия нашли неожиданно легко. К нашему приезду в Асеновград женщину пригласили в кабинет начальника участка. Она оказалась очень толковой и не затрудняла нас своими ответами. Проявив понимание и участие, коротко сообщила:

— Да, был у меня такой знакомый солдат, переписывалась с ним, когда была девушкой. Познакомились мы в поезде. Не скрыл, что шофер. Сильный, высокий, симпатичный. Мне показалось, что он из наших краев, говорил по-нашему, не нахальничал. Получила от него с десяток писем, но больше его не видела: в том же году вышла замуж.

— Вы ему сообщали, что выходите замуж?

— Нет. Ко мне в больницу приходил его командир, молодой красивый подпоручик. Вручил подарок от Тони. Тогда он мне сообщил, что родом из села Монастырские Кошары. Вот и все.

Показали ей массу фотографий, на которых Стойна сразу узнала того красивого офицера.

Теперь мы были уже на твердой почве: подпоручик Энрико Жейнов был родом из села Монастырские Кошары в центральной части Родоп.

С Искреновым мы расстались — на его службе начали волноваться и нервничать по поводу столь продолжительного отсутствия. Попрощавшись со мной и пожелав успешного завершения начатого дела, следователь попросил держать его в курсе дальнейших поисков и первым поездом отправился к месту службы. А я продолжил расследование, на этот раз в горной глуши.

В совете Монастырских Кошар мне ответили, что человека по имени Энрико Жейнов в их селе нет и не было.

Пришлось объяснять, что его отец, возможно, живет или жил, а сын переселился в город, но и это не помогло. И тогда, подумав и рассудив, я решил обратиться к священнику, двухэтажный дом которого, как громадная птица, помещался на отвесной скале. Святейший запустил скрюченные пальцы в растрепавшуюся окладистую бороду, немного помолчал и сказал:

— Это сын нашего учителя и директора сельской прогимназии, офицер, погибший во время Отечественной войны. Парня я знаю с пеленок. Он родился здесь, среди нас. Отец его или католик, или безбожник — дал ему чужестранное имя.

— Где теперь ваш учитель?

— Жейно Васильев? Уже десять лет на пенсии. У него дом в Пловдиве, недалеко от табачной фабрики «Томасян».

К вечеру я входил в дам старого учителя.

— Вы полковник запаса? — спросил я его.

— Нет. Полковник запаса мой старший брат.

— Ваш сын Энрико жил у него?

— Да, когда учился в гимназии. Я и жена жили в селе, а сын закончил гимназию здесь, в Пловдиве, и, естественно, жил у моего брата.

— Известно ли вам, что Энрико был командиром третьего взвода…

— Известно, — прервал меня он. — И все другое, что происходило в той проклятой богом роте военной полиции.

— Например?

— То, что мой сын был в стороне от бесчинств, творимых господами офицерами против мирного населения.

— Да, это верно. И тот факт, что погиб героем в Отечественной войне, тоже верно.

— Благодарю вас. Жизнь распорядилась именно так. Видно, судьба, что поделаешь?

— А о двоюродном брате Энрико — Антоне Бешовском — вам ничего не известно, остался он жив?

— Не знаю. Они братья по линии матери. Именно Тони сообщил, что Энрико пропал без вести во время одной атаки. Он круглый сирота, у него, кроме нас, никого родных не осталось. Но нам не удалось точно выяснить, что конкретно с ним случилось. Однако прошло уже почти четырнадцать лет, а он не появился — наверное, его все же нет среди живых.

— Могу ли я познакомиться с личной перепиской Энрико?

— Сохранились кое-какие письма, фотографии, открытки. Может быть, что и пригодится в вашем трудном деле.

— Я вас очень прошу рассказать мне все подробно о вашем погибшем сыне. Знаю, что разбережу старую рану, но прошу меня извинить — служба!

— Не беспокойтесь, я уже свыкся. Утешает меня мысль о том, что молодая жизнь Энрико была принесена в жертву на алтарь отечества. Однако боюсь, что вам придется потратить много времени: вещей так много, и они в совершенном беспорядке.

— И тем не менее я должен посмотреть на них.

— В таком случае, пожалуйста в его холостяцкую комнату на верхнем этаже. В ней все сохранено так, как было перед уходом Энрико на фронт.

Старый учитель привел меня в самую большую комнату на втором этаже. Как мог, я постарался сначала успокоить его, а потом стал рассматривать обстановку.

— С чего думаете начать? — спросил меня отец Энрико.

— Все равно. Может быть, с библиотеки, — уточнил я.

Целых три дня я провел в холостяцкой комнате Энрико Жейнова. Через мои руки прошли сотни писем, дневников, календарей с пометками и незначительных вещичек, книг, нот, тетрадей. Все было подобрано и описано с большими подробностями, как это делают археологи при изучении старинных находок.

Закончив знакомство с вещами, позвонил майору Искренову и сообщил, что жду его в отделе «Сплендид». Попросил непременно захватить оригинал следственного дела царского военного следователя Алексея Падарова.

Искренов прилетел в тот же вечер и передал мне уже знакомую папку.

Снова перелистав пожелтевшие от времени страницы, я вытащил из досье один документ. Искренов быстро прочел:

И на этот раз следователь посчитал, что вещи были потеряны пострадавшими в момент их гибели. Однако Падаров был противоположного мнения. В своем заключении он записал, что «исчезновение упомянутых вещей — свидетельство отмщения».

Искренов задумался.

— Боюсь, что этот царский следователь отлично знал свое дело, — заметил я.

— Почему? — встрепенулся майор.

— Потому что его гипотеза блестяще подтверждается.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что вещи, считавшиеся утерянными в омуте, имеются в наличии?

— Да.

— Неужели? А где они?

— В холостяцкой комнате подпоручика Энрико Жейнова. Вчера случайно я наткнулся на них. Может быть, и пропустил бы их, но мое внимание привлек винтовочный затвор. Вспомнил, что при следствии Падаров отметил факт утери затвора, и поэтому вызвал тебя.

— Браво! — воскликнул военный следователь, обнимая меня. — Ведь ты, брат, нашел мстителя!

— Еще нет, — ответил я скромно. — Найденные в квартире Энрико предметы — это только веха на пути розыска. Теперь необходимо достоверно установить, как они попали к нему, и тогда мы узнаем истину.

— И как ты намерен это сделать?

— Поговорим с отцом Энрико. Старик принял меня очень гостеприимно и помог ориентироваться в сложной обстановке его маленького домашнего музея, так он сам, по крайней мере, выразился. Если мы воспользуемся его вниманием и добрым расположением, может быть, добьемся окончательного успеха.

Бывший учитель снова нас принял очень радушно. Он долго рассматривал интересующие нас вещицы, словно видел их впервые, подносил трясущимися руками к своим подслеповатым глазам и наконец сказал тихим голосом:

— Что я вам скажу… И перстень, и винтовочный затвор, и часы, и пистолет были уложены в полевой офицерский планшет… Я не догадался спросить у Энрико об их происхождении… Так они и лежали в планшете… А принес он их незадолго до отъезда на фронт, сказав только, что, если их спросит брат Антон, отдать ему… или же Пепи — его приятелю…

Мы быстро переглянулись с Искреновым, и он, как более нетерпеливый, упредил меня, задав вопрос:

— Речь идет об Антоне Бешовском? По прозвищу Штанга?

— Да. Тони был при нем шофером, он водил грузовик.

— А где теперь этот парень?

— Не знаю… я уже говорил вашему товарищу: Тони пропал во время войны… Говорили, что был на фронте, потом якобы бежал за границу, а говоря по правде, не видел его с 1943 года.

— А Пепи?

— Пепи был другом и Энрико и Тони.

— А сейчас он где… этот Пепи?

— Живет в областном центре на улице Николая Войновского, 74.

Любезно попрощавшись со старым учителем, отправились по указанному адресу. По пути Искренов заметил:

— Мне кажется, что на этот раз координаты абсолютно точны. Энрико, патриот, отличный пловец и атлет, видимо, знал о приговоре «нашим приятелям». Осталось только найти водолазное устройство, чтобы окончательно убедиться.

Я ничего не ответил. Да и что можно добавить к этим столь убедительным аргументам?

Отыскали Пепи. Со стула в своем рабочем кабинете навстречу нам поднялся невысокий крепкого телосложения смуглый мужчина с черной, без единого седого волоса, шевелюрой. Он был техником-смотрителем и руководил коллективом бетонного узла всей областной организации государственного строительства. Оказался очень разговорчивым и гостеприимным хозяином. Узнав о цели нашего визита, пригласил нас к столу, предложил холодного пива и начал рассказ:

— Подпоручик Жейнов действительно был великим болгарином, но погиб очень молодым в Отечественную войну. Что поделаешь! Судьба никогда не была благосклонной к героям.

Позднее я с горечью вспомнил эти слова. Однако в тот момент мы прямо спросили Пепи, известно ли ему, где находится водолазное устройство Энрико, потому что у нас больше не было сомнений в том, что никто, кроме него, не мог быть мстителем.

И мы не ошиблись. Пепи не заставил нас долго ждать.

— Вам необходимо поехать ко мне домой. Ведь недаром говорится, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.

Последовали его совету. Из дома барачного типа он вынес почти истлевший брезентовый туристский ранец, расстегнул его и извлек знакомую странного вида водолазную маску.

— Это противогаз старого образца, который состоял на вооружении армии в 1943 году, — сказал он, — с изменениями, сделанными лично мной. Я приспособил его для плавания под водой, заменив фильтр и клапан, который мог открываться только изнутри, а закрывался автоматически. Это позволяло пловцу оставаться под водой в течение нескольких минут, хотя в целом продолжительность зависела исключительно от объема легких спортсмена… Сначала испытал его для ныряния, а потом приспособил для ловли рыбы под камнями.

— А Энрико Жейнов? Может быть, вам известно, что он использовал это ваше водолазное устройство для других целей?

— Ничего он не использовал, — категорически заявил техник-смотритель. — Подпоручик был болен туберкулезом, у него были две каверны на левом легком величиной с пятилевовую монету. С ним я познакомился в санатории для легочных больных в Истреце. После купания у него открывалось кровохарканье.

— Но… тогда… кто же ею пользовался? — спросил Искренов, схватив двумя руками ценную находку, за которой скрывался таинственный мститель.

— Я покажу вам его, — поспешил с ответом Пени. — Однако для этого потребуется посетить больницу, которая находится в двух часах хорошей ходьбы.

В кабинет главного врача привели больного Антона Бешовского, или Тони Штангу, одного из шоферов роты военной полиции. Это был еще не старый мужчина с бритой наголо головой и красивыми, но измененными длительной болезнью чертами лица. Сильное впечатление производила его атлетическая фигура, могучие плечи и сильные руки деревенского кузнеца, работавшего кувалдой с детских лет. Смотрел он в одну точку сосредоточенно — неподвижным и невыразительным взглядом.

— 7 февраля 1945 года у Дравасаболча, в Венгрии, прямым попаданием авиационной бомбы был уничтожен грузовик, которым управлял Антон Бешовский, — пояснил главный врач. — Из-под обломков было извлечено растерзанное тело шофера. Его перенесли в лазарет и кое-как сшили. Случай был совершенно безнадежный. Но необыкновенная физическая сила и крепкий организм молодого солдата взяли свое. Тони остался жив, но осколок бомбы задел важный центр центральной нервной системы и сделал его живым трупом. Этот уникальный случай — единственный в моей практике.

— Бывают ли иногда моменты просветления? — затаив дыхание, спросил Искренов.

— Как вам сказать, товарищ майор? — неуверенно, пожав плечами, начал доктор. — Если просветлением считать бессвязные обрывки фраз о каких-то расстрелах невинных людей, движения, напоминающие плавательные, сопровождаемые борьбой с невидимыми противниками… можно сказать, что это иногда выводит его из обычного подавленного состояния.

Военный следователь, медленно встал, осторожно приблизился к больному и поцеловал его гладкий лоб.

Под больничным халатом билось сердце большого человека — героя, народного мстителя.

ТРИДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

У читателя может возникнуть впечатление, что почти все рассказанные мною случаи начинаются с начальника отдела криминалистики полковника Стаменова, но иначе и быть не могло. Во-первых, он был начальником, и было невозможно начать какое-либо следственной дело без ввода его в курс событий. Я бы не сказал, что его участие в деле выражалось чисто административным воздействием. Нет! Его стиль работы предоставлял возможность действовать самостоятельно, без его личного и вообще всякого постороннего вмешательства. Он был идеальным руководителем, ставил задачу и давал указания таким образом, чтобы направить подчиненного в нужном направлении, но не навязывал своего мнения, не прогнозировал.

Почти тридцатилетняя практика уголовных расследований научила нас — его подчиненных — работать нешаблонно, не повторяться. Не было и в его руководстве стереотипности.

Мы очень ценили эти его качества и стремились отплатить усердием в исполнении своих служебных обязанностей, максимально используя его бескорыстную помощь. В сущности, трудно было заметить какую либо разницу между начальником и подчиненным в наших повседневных отношениях. Эти иерархические тонкости были чистой формальностью. Мы были коллегами, работали дружно, помогали друг другу бескорыстно и самоотверженно. Я хорошо усвоил его манеру руководства и упорно применял ее к своим подчиненным, которые, в свою очередь, были благодарны мне. Подражая полковнику Стаменову, я оказывал им такую же помощь, какую получал многие годы от своего начальника, а он продолжал давать мне советы в наиболее сложных и запутанных делах. Несмотря на то что я был следователем с большим стажем и достаточным опытом, случались моменты, когда я нуждался в советах, консультациях и рекомендациях полковника. Впрочем, я тоже уже был в звании полковника, но никогда даже не помышлял сравнить себя с ним в профессиональной области. Стаменов работал с размахом, масштабно, творчески. Если взяться считать дела, которыми он занимался и которые так и остались нераскрытыми, хватило бы пальцев одной руки.

Громкой славы он не любил. Мне не единожды приходилось быть свидетелем, когда Стаменов просто уходил или предоставлял своим коллегам раскрытие нашумевших преступлений, которые принесли бы славу любому следственному работнику, хотя сам с ними мог справиться с легкостью.

Рабочий день близился к концу, и я углубился в приятные размышления. Незаметно оторвавшись от служебных забот и обязанностей, с удовольствием смотрел на вешалку в глубине кабинета, где висел мой новый спиннинг, и мне казалось, что я вижу, как на нем трепещет только что вытащенная из чистой горной реки рыба.

И в этот момент сладкий рыбацкий мираж был нарушен телефонным звонком. Хотя я и не фаталист, но, прежде чем снять трубку, улыбнулся иронически и, кто знает почему, подумал, что вступает в действие закон Мэрфи, или, как его называют некоторые шутники, закон подлости. И предчувствие не обмануло меня.

У телефона был полковник Стаменов. Поздоровался, справился о самочувствии и, извинившись, кратко сообщил, что мне необходимо присоединиться к только что сформированной оперативной группе. Случай был особый, и требовалось мое личное участие. С подробностями я должен ознакомиться на месте. И естественно, по возвращении (независимо от времени) доложить свое заключение.

В служебной машине меня уже ждали давние приятели и коллеги: следователь Добри Владимиров, дактилоскопист и фотограф капитан Иванов, судмедэксперт Станько Стаметов. Машиной управлял капитан Иванов, а не шофер, как обычно. Значит, к нам присоединится кто-то еще. И действительно, от дверей судебной палаты отделилась слегка сгорбленная фигура прокурора города Данилова.

Обычно присутствие этого известного юриста указывало, что группа отправляется на какое-то, как выражался полковник Стаменов, «чрезвычайное дело», и потому наше нетерпение возрастало.

Где-то на окраине столицы «Волга» свернула с широкого бульвара на кривую узенькую улочку, которая являлась границей старого казарменного городка 12-го пехотного полка. Сейчас это место представляло собой настоящую строительную площадку. Бульдозеры и скреперы сносили полуразвалившиеся постройки: солдатские казармы, склады, конюшни, гаражи. Стены, потрескавшиеся от времени, рушились под напором мощной техники.

Мы остановились перед входом в убежище. Воздух вокруг был насыщен запахом битого кирпича, замшелого бетона, гнилой древесины и дыма. Поблизости жгли старые вещи, гудели моторы самосвалов, а в нескольких шагах от нас ненасытная пасть могучего экскаватора поглощала огромные обломки разрушенных строений.

Казалось, расчистка территории для нового строительства достигла своего апогея, лишь кое-где торчали жалкие остатки стен, бетонных глыб и скрюченных металлических конструкций. Трещали, словно пулеметы, отбойные молотки, но вдруг все смолкло, и к нашей машине подошел майор. Он отдал честь, открыл ворота и, подводя нас с другой стороны к бетонному куполу бомбоубежища, доложил:

— Вот здесь!

Увиденное поразило меня. Отбойные молотки раздолбили бетонную массу. От трехметровой толщи осталось меньше метра, но дальнейшие работы были приостановлены: строители наткнулись на человеческий труп. Да, да, настоящий человеческий труп, погребенный в бетоне, а точнее, законсервированный до такой степени, что мы без труда смогли определить не только пол, но и возраст и профессию покойника. Достаточно хорошо сохранились одежда, волосы и их цвет. Если предположить, что «погребение» было совершено в 1943 году, когда завершалось строительство бомбоубежища, о чем нам сообщил встретивший нас майор, то очень хорошо можно оценить бетон в качестве сосуда для консервации.

Следователь приступил к процедуре осмотра, фотограф сделал снимок, а мы занялись извлечением трупа из его последнего ложа, в котором он пролежал около тридцати лет.

Когда наконец нам удалось освободить тело от бетонных оков, было установлено, что это труп мужчины 30—40 лет в форме капитана болгарской царской армии.

«Находка» была тщательно упакована и доставлена в институт судебной медицины. Там было проведено детальное обследование, вскрытие и ряд других операций, с помощью которых мы стремились выяснить подробности необычной смерти этого пехотного офицера.

Обнаруженное удостоверение личности значительно упростило нашу задачу. Извлеченное из правого кармана куртки, оно свидетельствовало, что его владельцем являлся Светослав Крапчев Светославов, рождения 1907 года, из македонского селения Дебэр, проживавший в Софии и служивший в должности офицера специальной связи штаба 12-го пехотного полка.

Установили, что Крапчев погиб от удара твердым предметом: череп был проломлен, руки скручены за спиной поясным ремнем. При нем были обнаружены пустая кобура 9-миллиметрового пистолета, ремешок, пропущенный под погон, — атрибуты дежурного по части.

Почему этот высокий, стройный офицер погиб в расцвете сил? Что явилось причиной смертельного удара?

Мы ни минуты не сомневались в том, что это преднамеренное убийство. Об этом свидетельствовал не столько сильный удар, сколько связанные руки. И совершенно неважно, когда это произошло — до убийства или после. Мы воспринимали это как факт, который доказывал вмешательство внешней силы, присутствие второго человека. Ведь невозможно предположить, что господин офицер сначала связал себе руки, а потом бросился в бетонную массу, то есть покончил с собой. Трудно даже допустить, что возможно самостоятельно выполнить этот оригинальный способ самоубийства — неизвестный до настоящего времени в криминалистской практике.

Нас озадачила кобура с запасными обоймами и отсутствие пистолета. В сущности, не явилось ли оружие причиной совершенного преступления? Неужели убийце так нужна была эта вещь, что он лишил жизни ее хозяина? Или ссора, драка, дуэль, при которых были не только оскорбительные слова, но и смертельные удары? И одна из спорящих сторон замолкла навечно?

Вопросы логичные, возникающие сами собой, требующие такого же логичного ответа на преступление тридцатилетней давности. Найти этот ответ можно только исходя из анализа сложной оперативной обстановки того времени. Мы с усердием взялись за дело давно минувших лет. На другой день на мелкие кусочки разбили бетон, служивший долгие годы могилой царскому офицеру. Однако, кроме фуражки капитана, ничего не обнаружили.

К счастью, архив 12-го пехотного полка сохранился в приличном, состоянии, нужные нам документы были на месте. Командир полка полковник Сапунов докладывал военному министру:

Далее следовал приказ военного министра за № 526 от 20 апреля 1943 года.

— Погребенный в бетон царский офицер был важной птицей, если вызвал в то время такой шум! — совершенно верно заметил прокурор города. — Ясно, военная верхушка была просто взбешена загадочным исчезновением и с большим трудом примирилась с его утратой.

— Вероятно, верно служил ей. Обычно на преданность фашисты отвечали тем же… Это было полезно их общему делу! — ответил следователь.

Отзыв о личности капитана Крапчева получили совсем неожиданно, и не из тщательно изученных документов на пожелтевших от времени листах бумаги, а из показаний бывшего врача 12-го пехотного полка Тошо Тодорова. Отыскал его наш сотрудник капитан Иванов. Оказалось, что они живут в одном доме жилищного кооператива, хорошо знакомы и оба увлекаются футболом.

Семидесятипятилетний пенсионер Тошо Тодоров для своего возраста был хорошо сохранившимся мужчиной, невысокого роста и плотного телосложения, с белыми поредевшими волосиками на темени, с живыми, проницательными глазами, резкими движениями и голосом, не терпящим возражений. Он был военным врачом целых тридцать семь лет, из которых семнадцать в царской армии, а остальные — при народной власти. Краткое знакомство с его биографией показало — честный человек и гражданин, беспартийный, выступал против своеволия фашистов, за что дважды увольнялся из армии.

О себе доктор рассказал следующее:

— Это было трудное время. Март 1943 года характеризовался повышенной активностью Болгарской коммунистической партии в армии. Не остался в стороне и наш 12-й полк, в котором я был врачом. На стенах появлялись лозунги, в помещение забрасывали листовки и призывы. Для раскрытия и ликвидации коммунистической ячейки в казармы направили капитана Светослава Крапчева, инспектора разведывательного отдела военного министерства. Уже при первой встрече с этим человеком я понял, что он — опасная личность, с редкой амбициозностью, и даже, я бы сказал, фанатик. Он только что вернулся из фашистской Германии после успешного окончания школы абвера.

В течение первой недели его пребывания в полку три солдата с прогрессивными взглядами были расстреляны за «попытку самовольно покинуть казарму». Как врач, я был вызван, чтобы засвидетельствовать их смерть. Я хорошо запомнил, что они были уничтожены выстрелами в затылок из винтовок или пистолетов. Но не в моих интересах было поднимать шум, и я промолчал. Два других солдата погибли при таинственных обстоятельствах. В протоколе об их смерти было записано черным по белому — упали со строительных лесов при сооружении бомбоубежища. Знал, что и это ложь. В это время усиленно ходили слухи, что по ночам в бомбоубежище проводятся допросы и что подследственные расстреливаются без суда, приговора и без свидетелей. Действительно, капитану Крапчеву удалось на время заглушить коммунистическую деятельность, но он приобрел кличку Головорез и заслужил ненависть честного офицерства. И ничего удивительного, что кто-то отомстил этому палачу. Об организованном отмщении в то время вряд ли можно говорить, но, может быть, кто-то из близких расстрелянных им солдат пробрался в полк и расправился с ним…

— Какие отношения у вас были с Крапчевым?

— Скверные, особенно после того, как я отказался подписывать акты о смерти расстрелянных солдат. Повздорили серьезно. Он пригрозил мне. Я бы не сказал, что испугался его угроз, но понял, что этот негодяй не остановится ни перед чем, если сделаешь не по его. Однако совесть честного человека взяла верх, и я принял компромиссное решение — просто подал рапорт об отставке, которая очень скоро была принята. В тот же день уехал в провинцию к сестре и там остался жить.

— И Крапчев оставил вас в покое?

— Не исключено, что и там он стал бы преследовать меня, но в середине апреля я получил письмо от ветеринарного фельдшера полка, в котором он сообщил, что Крапчев исчез бесследно ночью во время дежурства. Мне ничего другого не оставалось, как благодарить провидение.

— Как объясните то обстоятельство, что Крапчев — кадровый контрразведчик — использовался как обычный офицер и назначался на дежурство?

— Очень просто. О том, что он гестаповец, знали только я и фельдшер, который был земляком Крапчева и каким-то дальним родственником. Остальные даже не подозревали, кто их «коллега». Капитан маскировался, старался ничем не отличаться от других офицеров, и думаю, что это ему удавалось.

Рассказали доктору о странной находке в куполе бомбоубежища. Он выслушал нас внимательно и быстро заговорил:

— Только этим можно объяснить внезапное исчезновение Головореза. Никак не могу забыть слова моих сослуживцев, остававшихся служить в 12-м полку после таинственного исчезновения разведчика. Организовали тщательное обследование с миноискателями и служебными собаками, облазили все чердаки, кладовки, темные закоулки, заброшенные склады — обыскали каждый клочок земли, потому что были твердо уверены: капитан не выходил из расположения полка. Но кто мог подумать, что его труп превратился в строительный материал!

На этом, кажется, расследование можно было бы и прекратить — так, по крайней мере, определяет закон. Прошло целых тридцать лет, то есть дело может быть закрыто за давностью лет, но вопреки этому мы решили продолжить работу до окончательного и детального его выяснения. В сущности, Головорез понес заслуженную кару. Но нас подталкивали и чисто человеческое любопытство, и профессиональная амбиция. А главное — необходимость установить правду, к этому нас обязывала коммунистическая мораль.

Понимая, с кем имеем дело, точнее, кто был погребен в бетонной могиле, мы принялись с двойным усердием за обследование каждого сантиметра ветоши, в которую превратилось форменное офицерское обмундирование. В карманах были обнаружены пачка банкнотов, уже изъятых из обращения, носовой платок, золотой крестик с цепочкой, золотое обручальное кольцо на безымянном пальце левой руки. На внутренней стороне кольца выгравированы инициалы, которые недвусмысленно подтверждали, что труп в военной форме — инспектор разведывательного отдела Светослав Крапчев. На нас произвела впечатление не только большая сумма, но и заботливо упакованные шесть крупных золотых монет в одном из отделений кожаного бумажника. В двух секретных карманах обнаружили складной нож и маленький, элегантный браунинг, заряженный шестью патронами.

В старом архиве полка записано, что капитану Крапчеву 22 февраля 1943 года был выдан 9-миллиметровый вальтер с двумя запасными обоймами, с заводским номером 5211. Я уже сообщил читателю, что, вопреки нашим стараниям, оружия, числящегося за капитаном, около трупа не было найдено, и это нас озадачивало. Пришлось довольствоваться кобурой. Лезвием распорол кобуру и обследовал каждый сантиметр кожи, из которой она была изготовлена. Ничего интересного. Две запасные обоймы, вставленные в специальные кармашки сбоку, были наполнены патронами, точнее, была наполнена только одна, потому что после извлечения из второй обоймы одного патрона пружина вытолкнула маленькую бакелитовую коробочку. Когда я ее открыл, из нее выпали два листочка величиной с почтовую открытку, скрученные в трубочку. Кривыми, неразборчивыми буквами химическим карандашом были начертаны какие-то слова. Поняв, что речь идет о чем-то важном, передал документы на исследование и расшифровку в соответствующую организацию Дирекции народной милиции. На следующий день получил фотокопии двух записок и полное содержание текста, прочитанного нашими графологами-экспертами.

На расписке не было даты, однако она была написана тем же почерком.

Содержание этих двух документов помогло сделать следующие выводы.

Агент Искр пользовался доверием среди солдат революционной молодежной организации на почве землячества или на другой основе. Отсутствие у них опыта в ведении конспиративной революционной деятельности давало ему возможность подслушивать разговоры и, говоря на языке разведчиков, «разрабатывать» их.

Опытному инспектору военной разведки Крапчеву удалось завербовать члена ячейки молодежной революционной организации или находящегося близко к ней. Если судить по собственноручно написанному донесению агента, то можно сказать, что он имел начальное образование, происходил, вероятно, из тожских крестьян. Что толкнуло человека под псевдонимам Искр на предательство своих боевых товарищей?

Какими бы ни были причины предательства, но оно оплачено солидной суммой.

Однако как нам добраться до гнусной и зловещей личности агента? Годы создали непроницаемую завесу и превратили факты и события в липкий, непроглядный мрак. Если предположить, что Искр был молодым солдатом лет двадцати, то теперь он стал мужчиной пятидесяти лет. И чтобы встретиться с ним, необходимо по крайней мере, чтобы он уцелел и не затерялся в океане событий Отечественной войны и процессов Народного суда. Вероятность найти Искра среди двухтысячной солдатской массы полка равна одной двухтысячной. Создавалась опасность быть затянутыми в трясину имен, биографий, списков, графиков, так и не докопавшись до тайны агента Искра.

Трезво оценив создавшуюся обстановку, решили расследование вести в двух направлениях: первое — разыскать строителей бомбоубежища, второе — досконально изучить круг товарищей, родных и знакомых уничтоженных солдат молодежной организации 12-го пехотного полка.

Были моменты, когда было желание отказаться от дальнейших поисков. Последние сведения, полученные из исторического архива Министерства обороны, были малоутешительны. Во время Отечественной войны 12-й пехотный полк потерял в сражениях за освобождение Венгрии и Югославии от фашистов более 1300 солдат и офицеров — до 70 % всего состава.

Но желание завершить начатое дело было просто неодолимым. И если Искр не погиб на фронте, то нам нужно было искать одного не среди 2000, а только среди 700 человек. Наши шансы увеличились почти в три раза. Естественно, это были чисто теоретические умозаключения. Мы еще не знали, какие результаты получим от реализации намеченных планов, однако надеялись на успех.

Необходимо было начать с подрядчика строительства бомбоубежища в расположении полка господина Спиридона Попташева. Наведенные справки свидетельствовали, что его уже нет в живых, однако дополнительные сведения несколько обнадеживали. Строитель был человеком, буйно проведшим молодость, рано разбогатевшим. Очень любил огнестрельное оружие, слыл своим среди военных, занимавшихся строительством. Наиболее интересным в его биографии было то, что сначала он был близким приятелем капитана Светослава Крапчева, а затем стал смертельным врагом. Причиной этой кровавой вражды между ними явилась, вероятно, интимная связь офицера с дочерью господина Попташева: девочка забеременела от своего любовника, но не могла выйти за него замуж, потому что он был женат и имел двоих детей. Это вызвало сильный гнев честолюбивого отца: он поклялся отомстить. И ничего сверхъестественного — подловил удобный момент и добился своего. Более того, труп был запрятан в бетонную массу строящегося бомбоубежища, куда Попташев не только имел допуск в любое время, но был бог и царь, здесь он мог распоряжаться строительными материалами, рабочими, строительной техникой, отлично знал обстановку. Да, да, накипевшая обида в душе оскорбленного отца может быть причиной гибели субъекта, который ее причинил. Объяснение было не только красиво-заманчивым, но и имело логическое обоснование и заслуживало внимания.

Без особых трудностей нашел адрес покойного Спиридона Попташева и однажды утром позвонил в его бывшую квартиру.

Дверь открыла полная пятидесятилетняя женщина с неприятными мешками под глазами. Оказалось, что это и есть некогда красавица Минка Попташева — обманутая дочь стройподрядчика.

Она ничуть не испугалась моего служебного удостоверения и с готовностью отвечала на все мои вопросы. Удобно разместив свои массивные телеса в плетеном кресле, глубоко вздохнула:

— Эх, товарищ полковник! Каждый платит за свои грехи, а молодые за неопытность и наивность платят вдвойне.

Она без особого стеснения рассказала о себе, как ее, молодую и красивую, соблазнил и обманул негодяй офицер, имя которого она не хочет даже назвать. Родила внебрачного ребенка, стала всеобщим посмешищем, опозорила себя и своих родителей.

— Клялся мне в любви, — закончила она, — а был женат и имел двоих детей. Потом, говорят, его постигла заслуженная кара, да что там вспоминать!

— Вы имеете в виду капитана Светослава Крапчева?

— Да, — удивленно подтвердила она. — Повторяю еще раз: поклялась никогда не называть имени этого субъекта! Пришел официально в наш дом, даже попросил моей руки…

— Ваш отец дружил с ним?

— Да, конечно, ведь это он и привел капитана. Потом я поняла, что Крапчев помог отцу выиграть торги на строительство бомбоубежища… Мне кажется, что отец был ему чем-то обязан…

— Как реагировал отец, узнав о вашей беременности?

— Просто взбесился, и это еще мягко сказано. Хорошо, что вмешалась мама и защитила меня, а потом отправила рожать в провинцию, к тете. От мамы узнала, что, когда я уехала, отец искал удобного случая, чтобы отомстить Крапчеву… но что произошло — не знаю… Кажется, кто-то другой опередил его и свел с капитаном счеты. Знаю, что отец имел большие неприятности с военными после исчезновения Светослава. Его долго таскали и пытали, обвиняя в убийстве. Но у него было надежное алиби и хорошие адвокаты. Доказали, что отец ничего общего не имеет с этим делом — в ту ночь, когда офицер пропал, отец находился на цементном заводе в Братановцах. Представил свидетелей. И военные оставили его в покое. Однако он не скрывал своей радости, что убили Крапчева, постоянно повторяя: «Есть бог на свете», «Наша семья отмщена».

— Почему ваш отец был так уверен, что Крапчев непременно убит?

— Этого я не знаю, однако он считал, что Светослава нет среди живых, что такие негодяи не умирают своей смертью.

— А что вы думали об исчезновении капитана?

— Я была в провинции. Родила мальчика, которого отдала бездетным квартирантам моей тети. Потом приехала мама, чтоб забрать меня с собой, и рассказала о случившемся. Очень волновалась, что отец так радуется гибели злодея, и опасалась за его судьбу.

— А вы уверены, что ваш отец не приложил руки к исчезновению Светослава?

— Как вам сказать… — неуверенно ответила Минка. — Отец был суровый и мстительный, но старался сохранить авторитет крупного предпринимателя. Может быть, был озлоблен, может, мечтал об этом, но дойти до убийства… вряд ли.

— Может быть, он использовал для этого кого-либо другого?

— Едва ли.

— Я не думаю, что ваш отец заливал стены бомбоубежища лично сам.

— Естественно, не заливал. Для этого были рабочие. Правда, их было очень мало, и для тяжелой ручной работы использовались солдаты полка. Хотя Спиридон Попташев и был моим отцом, но он никогда не был алчным человеком. Он неплохо зарабатывал, но давал возможность заработать и другим. Что правда, то правда. Он был крупным предпринимателем, а мне оставил только эту квартиру. Он хотя и слыл оригиналом, но рабочие любили его, стремились угодить и доверяли ему.

Пришлось объяснить мадам Попташевой, что заставило меня возвратиться к поиску ответа на столь запутанные вопросы тридцатилетней давности. Одновременно я попытался выяснить, остались ли какие-либо документы, фотографии и прочие материалы от ее отца.

— Конечно. Я храню весь его архив! — с готовностью ответила хозяйка, направляясь к большому шкафу из орехового дерева. Открыла створки, выдвинула ящики и долго рылась в них. Извлекла солидную папку и положила передо мной.

Перелистав с нетерпением страниц десять, написанных рукой предпринимателя, я понял, что его почерк и манера письма не имеют ничего общего с почерком полуграмотного Искра.

Тем временем моя собеседница отыскала большую фотографию светло-кофейного цвета, с виньетками по краям, и начала объяснять. На переднем плане, со скрещенными на груди руками, был полный мужчина с огромными гусарскими усами — предприниматель Спиридон Попташев собственной персоной. Рядом, в небрежной позе, облокотившись на бетономешалку, стройный, красивый парень с ниспадающими на лицо вьющимися волосами держал в руке рулон бумаги, вероятно план строящегося объекта. С другой стороны, около электрощита, стоял молодой человек в каске и рабочей куртке — машинист бетономешалки. На втором плане были видны пятеро солдат с различными инструментами в руках.

В своем кабинете я долго рассматривал эту увеличенную фотографию, которую дочь Попташева с готовностью передала в мое распоряжение, не проявив ни малейшего любопытства.

Красной тушью пронумеровал восемь человек на снимке. В записную книжку занес все, что удалось узнать о каждом из них. Завершив эту процедуру, почувствовал легкое возбуждение. Полученные данные были не только интересны: они подтверждали блестящее начало наших гипотез… Я и теперь храню эти заметки, которые привели нас к раскрытию этого сложного, ушедшего в историю преступления. Аналитический метод, который мною часто применялся в практике, оказался и на этот раз очень удачным. Не могу не поделиться с читателем этим методом, который неоднократно применялся в напряженной и ответственной работе криминалистов.

№ 1: предприниматель Спиридон Попташев. Мастер-строитель, самоучка. Его образование установить не удалось, однако можно предполагать, что он не закончил гимназию, хотя писал очень красивым почерком. Родился в Западной Болгарии в селе Малинарка. Специальность получил у мастеров-ремесленников. Квалифицировался как специалист по бетонным сооружениям. Женился на служанке министра с хорошим приданым. Постепенно окреп и стал собственником девяти бетономешалок, заменяющих 60 рабочих — замесчиков бетона вручную. Это считалось большой механизацией в то время. В помощники брал исключительно своих земляков — сыновей соседей и приятелей, которым платил достаточно хорошо.

№ 2: техник-строитель Иван Мокрев, тоже уроженец села Малинарка. Правая рука Попташева и его неофициальный компаньон. Погиб в партизанском отряде 4 августа 1944 года в Средней Горе.

№ 3: машинист бетономешалки Крестьо Пекаров, тоже из Малинарки. Военную службу проходил в 12-м пехотном полку. Уволен из армии в 1941 году. В 1943 году женился на женщине с двумя детьми. Дальнейшая судьба неизвестна. Центральное справочное бюро сообщило — гражданин под такой фамилией не зарегистрирован.

№ 4: рядовой Павел Павлов, военнослужащий 2-й роты. Родом из Малинарки. Застрелен в момент, когда перелезал через забор во время самовольной отлучки из распоряжения полка (официальная версия того времени), фактически член молодежной коммунистической ячейки, возглавляемой секретарем Иваном Мокревым.

№ 5: рядовой 5-й роты Симо Балканджиев, уроженец села Малинарка. Застрелен вместе с Павлом Павловым.

№ 6: рядовой 4-й роты Шишко Шиев, тоже из села Малинарка. Участвовал в Отечественной войне, погиб в боях под Дравосабольчем.

№ 7: рядовой 1-й роты Захо Ушев, тоже из Малинарки. Перед призывом в армию вместе с другими товарищами-земляками работал на строительстве у Спиридона Попташева. В настоящее время бригадир полеводческой бригады в своем родном селе.

№ 8: рядовой 3-й роты Крачун Крачунов. Застрелен вместе с Павловым и Балканджиевым.

Выводы. Солдаты-земляки были распределены по разным ротам, размещались в разных казармах, питались в разных столовых. Встречаться могли только в рабочее время — в течение одного часа после ужина и до вечерней поверки. Все без исключения собирались на стройплощадке бомбоубежища. В течение последних двух месяцев перед исчезновением Светослава Крапчева были неразлучны. С утра до вечера у бетономешалки. Другие солдаты на строительство бомбоубежища не допускались.

Общий вывод: агент Искр, из села Малинарка, работал на строительстве бомбоубежища, имел возможность подслушивать разговоры своих земляков — членов молодежной коммунистической ячейки, участвовал в разработке их планов.

Из числа подозреваемых исключаются трое застреленных в казарме солдат и секретарь ячейки, погибший в партизанском отряде. Исключается сам предприниматель Попташев по причинам, изложенным выше в нашем повествовании. Исключается и рядовой Шишко Шиев, сложивший голову на фронте Отечественной войны.

Оперативный интерес представляли только живые члены строительной бригады, запечатленной на фотографии: машинист бетономешалки Крестьо Пекаров и рядовой Захо Ушев — теперь бригадир полеводческой бригады. Не исключался и подофицер Трифон Комков — помощник дежурного офицера Светославова в ночь его исчезновения. Комков являлся важной фигурой в раскрытии преступления, потому что он последним видел живым разведчика. Из показаний некоторых свидетелей мы уже знали, что подофицера таскали длительное время различные следственные комиссии, суды и прокуратуры всех рангов сразу после таинственного исчезновения дежурного офицера. И Комков не смог сообщить ничего существенного. Еще в начале расследования он показал, что расстался с господином капитаном в 23.30 у входа в бомбоубежище и больше его не видел. И настаивал на этом до конца, хотя подвергался различным методам допроса.

Собранные наиболее интересные сведения о личности Комкова: родом из Малинарки, но по неизвестной причине ненавидел своих односельчан, дружбы с ними избегал. Более того — преследовал с изощренной изобретательностью малинарчан, служивших в 1-м пехотном полку, делал все, чтобы их службу сделать хуже смерти. Отлично стрелял из пистолета — был чемпионом полка в этом виде стрельбы. Страстно любил огнестрельное оружие. Обладал незаурядными способностями как оружейный мастер. Одно время был обладателем редчайшей коллекции старинных пистолетов, которые сам отремонтировал. При народной власти его коллекция была конфискована. Музейная ценность коллекции была ничтожной, а как арсенал стрелкового оружия — достаточно солидной.

Выло бы логично допустить, что этот особый интерес к огнестрельному оружию имел непосредственную связь с исчезнувшим пистолетом господина капитана.

Кроме того, небезынтересен был тот факт, что привлекшие наше внимание люди, являвшиеся живыми современниками исчезновения капитана Крапчева, не были на фронте, в то время как многие их односельчане сложили голову в боях с фашистами. Наши сомнения подкрепились анализом найденного в пистолетной обойме гестаповца донесения. Оно начиналось так: «Сегодня, первого апреля, после обеда Павел, Симо, Крачун, Захо отошли в сторонку. Говорили…» Первые трое были расстреляны через несколько дней, а Захо не коснулись и пальцем. Почему к нему было проявлено такое милосердие?

Полковник Стаменов долго вертел в руках фотокопию этого донесения.

— Предположим, Захо и агент Искр одно и то же лицо, вписавшее себя вместе с другими членами молодежной коммунистической ячейки в свое донесение, — рассуждал вслух Стаменов, расхаживая по кабинету со скрещенными за спиной руками. — Да, видимо, вписал себя в целях конспирации: если донесение попадет не туда куда следует, он останется вне подозрений Это старый метод гестапо. Вариант второй: Пекаров и Искр одно и то же лицо. Он добросовестно перечисляет всех, кто входил в строительную бригаду. Однако в донесении сообщал о перенесении призывов в помещение конюшни. Учитывая тот факт, что, будучи вольнонаемным, не имел возможности свободного передвижения по всей территории полка, можно предполагать, что он не мог лично видеть призывы в конюшне. Следовательно, кто-то другой докладывал ему о планах молодежной ячейки. Вариант третий: Комков и Искр в одном лице. Подофицер, открыто выражая неприязнь к своим односельчанам и притесняя их по службе, на самом деле маскировал свою привязанность и симпатии к ним и, умело пользуясь этим, привлек на свою сторону наиболее наивного из молодежной коммунистической ячейки и через него получал сведения о всех планах своих земляков. Соответственно мог без затруднений докладывать Крапчеву, который завербовал его на неизвестной пока основе. Да, не следует забывать, что подофицер последним видел живым дежурного офицера и что пистолет, числившийся за Крапчевым и являвшийся неотъемлемой деталью во время дежурства, бесследно исчез… это оружие, к которому, как мы уже выяснили, Комков имел чрезвычайную слабость. Итак, уважаемый товарищ Димитров, — заключил начальник, — теперь, как мне кажется, мы в одном шаге от раскрытия тайны. Насколько я разбираюсь в оперативной работе, нам удалось сузить круг подозреваемых до минимума. Их осталось только трое. И как подсказывает мое внутреннее чутье, агент Искр — один из них!

— Может быть, вы и правы, — неуверенно ответил я. — Но все еще не могу понять, какова причинная связь между смертью Крапчева и шпионской, предательской деятельностью агента Искра.

— И самые близкие родные могут поссориться, а самые лучшие друзья — подраться! Это жизнь, — мудро заметил Стаменов.

— В таком случае можно считать, что этот дьявольский Искр и ликвидировал капитана?

— А почему нет? И эта версия заслуживает внимания, — неожиданно согласился со мной начальник. — Агент Искр, вероятно, имел свои основания для того, чтобы убить своего руководителя. Интересно было бы узнать их, не так ли? Но нужно набраться терпения. Это наша последняя задача — найти, изучить, установить наблюдение и, наконец, встретиться с каждым из этих троих «героев» отдельно — это наиболее тонкая и деликатная часть нашего сложного поиска. Действуйте, Димитров!

— Слушаюсь, товарищ Стаменов! — по-военному ответил я, поднявшись со стула.

События сложились так, что первым удалось встретиться с бывшим подофицером Комковым.

Перед нами предстал стройный среднего роста мужчина, с кислой физиономией. Услышав о Светославе Крапчеве, он застонал:

— Что, снова начинается? Будет ли когда-нибудь конец моим мукам?

— Что с вами? — озадаченно спросил я.

— И вы думаете, что это я убил его? — пугливо оглядываясь, тихо спросил он.

— Мне и в голову не приходило такое. Совсем наоборот, мы думаем, что вы знаете значительно больше об убийстве, чем сообщили полиции и военному следователю в то время.

— Тогда мне удалось выкрутиться. А сейчас вы хотите меня впутать?

— Никто и не помышляет впутывать вас в то, в чем вы невиновны. Вы не ребенок и должны понять, что с тех пор минуло тридцать лет и никто не может сводить с вами счеты за это убийство. Наши поиски имеют совсем иной характер, и вам необходимо только вспомнить, кто убил капитана. И почему. Подумайте хорошенько!

— Его руки обагрены кровью невинных. Им было уничтожено несколько молодых ребят — коммунистов. И вероятно, их друзья отомстили ему. По-моему, это яснее ясного. И в евангелии сказано: «Кровь за кровь!»

— Неужели ничего конкретного не знаете?

— Нет! Я христианин! — перекрестившись, уверял Комков. — Ничего не знаю, к тому же ничего не помню! Ведь это случилось не вчера? Кто что заслужил — то и получил!

Возились с ним долго, упорно, но подофицер не сдался. Твердо стоял на своем, ни в чем не запутался, все было логично. И прежде чем оставить его, я спросил:

— Почему вы так сильно ненавидели своих односельчан?

— А как бы вы поступили, если бы у вашей престарелой матери ежедневно воровали кур и ягнят и никто не хотел за нее заступиться? А делали это те хлопцы, которые через определенное время приходили в казарму и служили в моем подчинении. И я, не зная, кто из них конкретно издевался над моей матушкой, гонял их всех! Вот и вся причина!

Сраженные такой «железной логикой», мы отступились от него, однако у меня был еще один вопрос:

— С кем Крапчев вел «следствие» в подземелье бомбоубежища?

— Да разве он говорил мне об этом? — огрызнулся Комков. — И приглашал меня в свидетели? У волка оттого шея толстая, что все дела делает один! Он был волком-одиночкой. Один делал пакости. Думается, что приезжали к нему на помощь коллеги из Министерства обороны — одного поля ягоды.

Целую неделю потратили на розыск Крестьо Пекарова. Он мотался по строительным объектам Мадана.

В прошлом привлекался к суду, но за недостаточностью улик был оправдан. Однако в справке из уголовного отдела указывалось, что несколько лет назад имел неприятности за незаконное хранение огнестрельного оружия. По заключению Министерства внутренних дел и прокуратуры следствие было прекращено ввиду того, что пистолет был старый, а его хранитель являлся образцовым мастером-строителем. В протоколе участкового милиционера лейтенанта Дамянова было записано, что у гражданина Пекарова изъят пистолет системы Вальтера с заводским номером 5211… Да, да, какая ирония судьбы! Это был бесследно пропавший пистолет Головореза-Крапчева.

Интересно, как объяснит этот курьез сам Пекаров?! Предстанет героем этот пятидесятитрехлетний муж или обыкновенным подлецом?

В кабинет вошел крупный крепкий седоволосый мужчина с обветренным лицом и карими глазами.

— Вызывали, товарищ полковник? — протягивая мне повестку, бодро спросил он.

Разговорились. Ни тени страха. Наоборот, вся его фигура излучала уверенность, он чувствовал себя хозяином положения, как человек, привыкший к уважению. И действительно, его служебная характеристика была просто блестящей: ударник, рационализатор, представлен к званию Героя Социалистического Труда.

— А как возникла эта неприятность с пистолетом? — спросил я.

— Пустяки! — махнул рукой Пекаров. — Шесть лет назад ездил на уборку в деревню. Мой старый приятель Захо Ушев дал мне этот пистолет, который, по его словам, является живой историей. Говорил, что с этой штуковиной связано искупление какого-то великого греха. Взял его, интересная штучка. Принес домой, спрятал в кладовке. Однажды выпил лишку на свадьбе и решил разок стрельнуть. Участковый узнал и отобрал. Вот и вся история…

…Когда в мой кабинет вошел Захо Ушев, на столе лежал злополучный вальтер. Сев на стул, посетитель попросил разрешения закурить. Взгляд его на мгновение остановился на пистолете, но это ничуть не смутило бывшего солдата.

— Вы когда-нибудь видели этот пистолет? — спросил я бригадира полеводческой бригады; сигарета в его руке слегка тряслась. Высокий, сухой, с испитым лицом, Ушев выглядел гораздо старше своих лет.

— Благодаря этому пистолету, — неожиданно, еле переведя дух, быстро ответил Захо, — я превратился в развалину…

— Прошу вас, расскажите все по порядку! — не скрывая волнения и не понимая смысла его слов, попросил я.

— Что вам сказать? Предчувствие никогда не обманывало меня. Я знал, что рано или поздно этот разговор состоится. Не верю в бога и в провидение тоже… но на свете все-таки есть правда, которая движет делами людей… Преступление, сколько бы оно ни длилось, дождется возмездия… Был молодой… глупый! В деревне — нищета, разруха… украл одно одеяло, и отправили меня на гарнизонную гауптвахту. Вот там и появился тот капитан… Паргов или Крапчев… я уже забыл его фамилию. Освободил меня из-под ареста, дал денег и отправил на родину. Там сборщики налогов описали имущество отца… Ну, я его спас. За это капитан приказал доносить на своих товарищей… коммунистов: они, дескать, заблуждались, надумали свергнуть царя, а он хотел им помочь и поэтому просил сообщать ему обо всех их делах. Я, глупый, поверил… под его диктовку писал на листочке о том, что они делали. А когда расстреляли троих моих односельчан, понял, что капитан уничтожил их в бомбоубежище… решил, что надо и его уничтожить и пустить вариться в кипящей смоле на том свете. В ту же ночь стоял на посту в бомбоубежище… Он пришел ко мне, а когда уходил, я ударил его по голове молотком, скрутил ремнем, сбросил между опалубкой, а сверху завалил раствором из бетономешалки… Вот и все. Теперь судите меня. Виноват я или не виноват? Может быть, я искупил свой грех? Скажите мне, вы ученый человек, начальник милиции! Много подлецов и негодяев прошло через вас… Говорите же, почему молчите?!

НАСЛЕДСТВО ПРОФЕССОРА ШУМАНОВА

Прошло десять дней после внезапной смерти видного столичного психиатра профессора Шуманова. В его комфортабельном жилище собрались близкие и родные, любопытные соседи и несколько должностных лиц. Огромное наследство профессора пробуждало исключительный интерес. Нотариус, аккуратненький старичок в черном костюме, белой рубашке с галстуком-бабочкой, с подчеркнутым служебным достоинством начал читать завещание покойного. Согласно его распоряжениям все имущество должно стать общественной собственностью. Большой двухэтажный дом в центре города отдается под психиатрическую клинику, а солидный вклад в банке и наличное золото используются для ее оснащения. Естественно, были и другие ценности, которые невозможно выразить в денежной стоимости. Это прежде всего научная библиотека, состоящая почти из двух тысяч томов на пяти языках, и труды профессора, изданные за долгие годы за рубежом.

Шуманов был одиноким — почти семьдесят лет жизни посвятил науке, любимой профессии, и у него просто не оставалось времени, чтобы заняться личной жизнью. Он был единственным ребенком у родителей, умерших много лет назад. По неизвестным причинам ненавидел десятерых своих двоюродных братьев и сестер. Отвергал всякие попытки сближения, предпринимаемые с их стороны. Единственными его друзьями были доцент Филипов и академик Христакиев, а наиболее близким — дядя Мирчо, более сорока пяти лет проживший в его доме и ведавший домашним хозяйством. И действительно, только эти люди искренне скорбели об умершем, в то время как родственники с нетерпением ждали свою долю из его огромных богатств. После оглашения завещания они были потрясены, застыли, словно статуи, с бледными, искривленными от неожиданного удивления лицами, словно кто-то разыграл их или сыграл с ними неудачную, злую шутку.

Нотариус попросил родных, не занятых делом, освободить дом, чтобы в спокойной обстановке составить опись имущества. Временным управителем дома была назначена экономка профессора Кюрана Янкова, а исполнителем воли покойного — представитель столичного народного совета.

Закончив служебные формальности, нотариус фамильярно подхватил меня под руку, отвел в сторонку и шепотом многозначительно сообщил:

— Товарищ майор, не посчитайте за труд, останьтесь и поговорите с Янковой. Подавая кофе, она успела передать мне, что неизвестные люди шарили по дому и наверняка прихватили какие-нибудь ценные вещи.

— Может быть, кто-то из наследников искал завещание?

— Чтобы его уничтожить, если будет невыгодно? Однако вы должны знать, что оно было запечатано в конверт, зарегистрировано в нотариальной книге и оставлено на сохранение мне.

— Вероятно, эта деталь не была известна заинтересованным лицам.

— Как бы там ни было, но я думаю, что будет лучше, если вы лично поговорите и выслушаете Янкову. У меня вызывает доверие эта почтеннейшая женщина. Если уж она беспокоится, значит, у нее есть для этого основания, и надо или опровергнуть ее сомнения, или выяснить все как следует. Я, со своей стороны, обещал, что ее выслушает должностное лицо — специалист. Должен вам напомнить, что если была совершена кража, значит, пропало государственное имущество, как это сказано в завещании.

— Понимаю вас и постараюсь исполнить свой служебный долг. Но сейчас неудобно разговаривать с ней в присутствии стольких людей.

— Имеете право. После того как закончится эта суматоха, можете позвонить ей по телефону.

— Не беспокойтесь! — прервал я его. — Но прежде чем попрощаться с вами, хотел бы задать один вопрос.

— Прошу, я к вашим услугам! — развел руками нотариус.

— Удалось ли вам описать полностью все имущество покойного?

— Кто может сказать, что достиг идеала, кроме бога? — ответил философски нотариус. — Впрочем, считаю, что добросовестно исполнил свои служебные обязанности и все, что оказалось налицо, учтено. Однако должен признаться, что недоволен. Неудовлетворение не оттого, что запоздал с описью имущества, а оттого, что теперь, в послевоенные годы разрухи и бедности, имеются такие богатые люди! Моя тридцатипятилетняя практика нотариуса подсказывает, что никогда не кончатся богатые глупцы, как никогда не исчезнет и человеческая алчность.

— Вы говорите о качествах, присущих покойному господину профессору?

— Да. Неужели найдется умный человек, который будет спать на ворохе денег, а жить по-скотски? Никак не могу согласиться с тем, что увлечение наукой могло стать причиной полного безразличия господина профессора к обычным человеческим радостям.

— Вам удалось ознакомиться с личной корреспонденцией или с какими-нибудь конфиденциальными документами?

— Только на опись потратил целых три рабочих дня, но, по правде говоря, успел просмотреть ее весьма поверхностно.

— Какие вопросы преобладают в личной переписке профессора?

— Круг проблем очень широк, в основном они имеют отношение к психиатрии. Есть, конечно, различные вопросы и личного плана, но крайне мало. Что касается материального обеспечения, то эта область была полностью предоставлена Кюране Янковой. Деньги, покупки, поручения, поступления от гонораров, сбережения, банковские счета, включая и получение заработной платы профессора, — всем этим занималась она, его неофициальная частная секретарша. И, как настоящее доверенное лицо, Янкова была ему полностью предана и отлично справлялась со своими обязанностями.

— А получала ли она зарплату?

— Не имел возможности вникнуть в отношения между Янковой и Шумановым, но мне кажется, что они существенно отличаются от общепринятых деловых. Я бы сказал — взаимозаинтересованные повседневные контакты.

— Благодарю вас! Вы меня очень заинтриговали личностью экономки.

— Очень рад, если так, молодой человек, — снова развел руками нотариус. — Не люблю откладывать начатое дело. Тем более если оно касается государства, являющегося единственным наследником всего имущества профессора. И если кто-то и рассчитывает отхватить кусок, то тут это не пройдет, в конце концов, есть законы, и они соблюдаются.

Поздно вечером я встретился с Янковой. Она сидела в кожаном кресле под большим китайским абажуром, излучавшим мягкий, приятный свет. Ей можно было дать не более пятидесяти. У нее было маленькое личико с большими лукавыми темно-кофейного цвета глазами. Фигура миниатюрная, разве только крупных размеров бюст не был соразмерен с остальными частями тела. Она очень сильно походила на девочку в седом парике. Это впечатление еще больше усиливалось ее низким сопрано, звучавшим, как у актрисы детской радиостудии. В жестах и движениях, наоборот, чувствовалась категоричность человека властного, привыкшего повелевать…

К моему служебному удостоверению она проявила полное безразличие. Однако после того как мы сели друг против друга и разговорились, я почувствовал, что она внимательно изучает меня, словно оценивая, заслуживаю ли я, представитель народной милиции, не достигший еще и тридцати лет, того, чтобы выложить передо мной все наболевшее…

— Курите? — спросила меня экономка профессора Шуманова, протягивая деревянную шкатулку, в которой были сигареты и даже с десяток сигар.

— Только за компанию! — улыбаясь, ответил я, не проявляя большого интереса к предлагаемым табачным изделиям.

Янкова, поняв намек, взяла изящными пальчиками сигарету и, подавая зажигалку, проговорила с едва уловимой улыбкой:

— Начинаете хорошо.

— Вы, вероятно, ждали обратного? — спросил я обиженным тоном.

— Да, если говорить правду, я не в восторге от контактов с органами народной милиции. И хотя ваш визит, можно сказать, спровоцирован мною, он может оказаться напрасным.

— Я постараюсь заслужить ваше расположение и выслушать все, что вас мучает. Но прежде позвольте спросить, в чем причина вашей неприязни к органам народной милиции?

— Коротко говоря, огорчена отношением участкового. Жаловалась ему три или четыре раза на то, что кто-то обкрадывает нас, влезает через кухонное окно и шарит по дому. Но он ответил мне с иронией, что не занимается расследованиями похождений… кошек! А потом посоветовал лучше закрывать окно.

— Но, вероятно, мой коллега не знал, что вышеупомянутая «кошка» залезла в стол и библиотеку господина профессора?

— Точно! — всплеснула Янкова руками. — А вы… откуда знаете, что «кошка» обходит жареную колбасу и свежую рыбку и проявляет не свойственный ей интерес к библиотеке господина Шуманова?

— Кое-что вы подсказали, а кое о чем я догадался сам. Думаю, участковый потому не обратил должного внимания на ваше заявление, что вы не догадались сообщить ему нечто существенное, что вынудило бы его отнестись более серьезно к вашим сигналам.

— Существенное? А разве недостаточно того, что кто-то неизвестный влезает в чужой дом через окно?

— Вы правы, но и участковый тоже в некотором роде прав, потому что ни одного раза вы не заявляли ему о краже какой-либо конкретной вещи. Например, денет, драгоценностей, одежды.

— Действительно, я ему не сообщала этого, так как не обнаружила исчезновения чего-либо ценного.

— Вот видите. Участковый займется расследованием преступления, а налицо проступок, который может быть расценен как простое проявление человеческой слабости или праздного любопытства. Учитывая это, я, как специалист более широкого профиля, с готовностью выслушаю вас. Для этого имеются две причины: во-первых, чтобы изменить ваши впечатления относительно органов народной милиции и, во-вторых, чтобы выяснить, кто и с какими намерениями проявляет столь сильное любопытство к библиотеке господина профессора. Согласны ли вы оказать мне содействие в выполнении столь трудной задачи?

Чтобы расположить собеседницу к себе, я умышленно распространялся в своих пояснениях, был подчеркнуто любезен и не обманулся.

— Конечно, конечно! — оживилась женщина. — Я просто сгораю от нетерпения поговорить на эту тему, поделиться своими тревогами, но до сегодняшнего дня мне не удалось встретить такого отзывчивого человека, как вы.

— Психологи говорят — это присуще молодости, которой почти всегда сопутствуют эмоциональность, сентиментальность, свежие веяния. Молодые смотрят на жизнь с оптимизмом.

— Для меня важнее, как смотрит на жизнь молодой криминалист, — улыбаясь и выпуская облако синего дыма, сказала секретарша профессора.

— Я ничем не отличаюсь от молодых людей других профессий, во всяком случае, влюблен в истину и верю в победу добра над злом. А вы во что верите?

— Я? Признаюсь, я разочарована. В детстве мне жизнь представлялась в розовом свете.

— Расскажите немножко о себе.

— Если вы так просите и если вам не будет скучно…

— Скучно или весело, это не имеет значения, но мне кажется, что мы понравились друг другу, а чтобы стать друзьями, необходимо познакомиться поближе.

— У меня такое чувство, что, прежде чем нанести мне визит, вы кое-что узнали обо мне.

— Не буду скрывать. Мне известно, что вы единственная дочь крупного торговца, который обанкротился и покончил с собой. Ваша мать вышла замуж вторично, но вскоре умерла во время родов. Вы с малых лет остались сиротой. Когда вам не исполнилось еще и тринадцати лет, вас изнасиловал один негодяй. Этот ужасный случай нарушил ваше психическое равновесие. На помощь пришел ваш благодетель — Шуманов. Только ему вы обязаны полным избавлением от тяжелого недуга. В благодарность вы были преданы ему всю жизнь и делали все, чтобы он был счастлив. Профессор Шуманов, однако, не замечал вас как женщину, а видел лишь хорошего товарища, человека, которому позволительно в определенных рамках принимать активное участие в его личной жизни. Именно поэтому вы не вышли замуж. Однако близость к любимому человеку не принесла вам счастья. Думаю, внезапная смерть профессора является для вас тяжелой утратой.

Кюрана нервно смяла сигарету в пепельнице и заговорила с пафосом:

— Теперь меня уже ничто не удивит, даже если в заключение вы скажете, что я недостойна вашего уважения.

— Товарищ Янкова, позволю себе еще раз повторить, что я очень молод, чтобы судить о поступках старших. Вы осознавали свой долг и прислушивались не только к голосу разума, но и к велению сердца. Почему поступили так, а не иначе — это ваше личное дело, в которое, уверяю вас, никто не имеет права вмешиваться. Вы даже в известной степени заслужили признательность за вашу безграничную верность и честность по отношению к профессору.

— Благодарю вас, молодой человек. Спасибо, товарищ инспектор, за добрые слова. Ваше врожденное добродушие и понимание очень тронули мою душу, мне не остается ничего другого, как ответить вам таким же уважением. Но прежде прошу вас пройти со мной в библиотеку профессора. Мне хочется, так сказать, проиллюстрировать нашу беседу некоторыми документами. Предполагаю и даже убеждена, что они вас заинтересуют.

Она поднялась с кресла, и я последовал за нею.

Библиотека располагалась в продолговатом помещении, вдоль стен которого стояли забитые книгами стеллажи. Большая часть их была застеклена. Свободным от книжных полок и стеллажей оставался только вход. Вентиляция и освещение были оборудованы на потолке.

Янкова подошла к секции иностранной литературы. Нажала на металлический рычажок, который был тщательно замаскирован. Стенка выдвинулась немного вперед и с легкостью отодвинулась в сторону, образовав узкий проход. Она сделала знак приблизиться к ней. В проеме между стеллажами была картина, как бы выгравированная на стене. Она слегка надавила на рамку. Мне показалось, что заработал какой-то невидимый электромотор. Картина, которая, по существу, служила дверцей вмонтированного в стену металлического сейфа, медленно повернулась. Но внутри было пусто.

— Вот не думал, что господин профессор имел слабость к тайникам! — обратился я к хозяйке.

Янкова смотрела на меня совершенно безумными глазами, лицо ее стало бледным как полотно. Казалось, она захлебнулась и не может произнести ни слова.

— Шка… шкатулка исчезла! — заикаясь и еще больше бледнея, наконец выговорила экономка. Потом совершенно неожиданно упала на колени, схватилась за голову, словно готовилась рвать на себе волосы.

Быстро подхватив ее, усадил на прежнее место — в кожаное кресло. Налил воды. Подождал, пока она придет в себя и успокоится, приведет в порядок растрепавшиеся волосы, и только потом спросил, что произошло.

— Неужели вы не поняли, что нас обокрали?! Исчезли документы большой научной ценности, можно сказать, государственного значения!

— Ничего… ничего не понял! — смущенно признался я. — Да и как я могу понять!

И тут лицо ее вдруг вспыхнуло. Она решительно встала и, стиснув кулаки, проговорила:

— Сейчас я покажу этому старому хрычу, этой глухой свинье, как впускать людей в дом! — И, не говоря больше ни слова, выскочила из комнаты, хлопнув дверью.

Некоторое время спустя я снова услышал ее разъяренный, гневный голос, произносивший страшные ругательства в адрес какого-то пробудившегося от сна мужчины, который старательно оправдывался. Голоса неожиданно приблизились, дверь с треском распахнулась, и передо мной предстал смущенный, нервно моргающий пожилой человек с громадными усами, в полукрестьянском платье. На ногах у него были только носки, и вся его фигура выглядела трагикомично.

— Вот вам дядя Мирчо, эта сонливая свинья, которая валяется, целыми днями на постели! А в это время воры свободно влезают в наш дом и преспокойно шарят где вздумается. Вот видите, какого сторожа имел господин профессор! Теперь-то вы понимаете, что произошло, товарищ инспектор? Шкатулка выкрадена, а вместе с ней кто знает какие еще ценности! А дядя Мирчо ничего не слышал и никого не видел! Ну, убирайся отсюда! — гневно закричала экономка и вытолкнула старика за дверь.

— Но ведь старик совершенно глухой! — набравшись смелости, сказал я.

— Глухой, но не слепой! Как можно: чужой человек влезает в дом, а он и в ус не дует? Для чего он здесь? Чтобы подавать сигнал, если приходит посетитель.

— Случается! — неопределенно ответил я. — Что толку злиться, что какой-то негодяй обхитрил несообразительного старца! По-моему, вам надо успокоиться. Оставим в покое сторожа и постараемся найти ответ на вопрос, кто и почему проявил столь глубокий интерес к документам. А дальше дойдем и до цели моего визита.

Мало-помалу женщина успокоилась. Пламя вспыхнувшей спички осветило на несколько мгновений ее волевой подбородок и тонкие, сжатые губы. Закурив сигарету, она снизила свое сопрано и заговорила тихим голосом:

— У профессора был широкий круг интересов. Начинаю с этого потому, что с каждым его увлечением связан по меньшей мере один из его приятелей. Я хочу подчеркнуть ту мысль, что у Шуманова было очень много близких друзей, но он лютой ненавистью ненавидел родственников и особенно двоюродных братьев.

— Каковы для этого причины?

— Говорил, что все они негодяи, и просто не допускал их к себе.

— Простите, но меня очень интересуют его политические убеждения.

— Он умер беспартийным, Однако это не означает, что профессор был чужд прогрессивному движению при становлении народной власти. Перед Девятым сентября сюда приходили и члены политического союза «Звено», и земледельцы, и социалисты, и коммунисты.

— Как пациенты?

— Некоторые из них были близки профессору по убеждениям, а другие просили защитить от преследования властей того времени.

— А почему они обращались к нему, ведь он не был адвокатом?

— Был, почему не был! Господин Шуманов окончил три высших учебных заведения, в том числе и юридическое. Я тоже закончила факультет права. Должна вам сказать, что господин профессор был очень незаурядной личностью в юриспруденции как юрист-психиатр. Не напрасно получил известность своими трудами по судебной психиатрии, переведенными на девять иностранных языков.

— Впервые слышу о таком направлении в науке. Может быть, в судебной медицине — это нечто другое, известное и реальное?

— Не мне убеждать вас в том, что он был талантливым новатором, создателем новой школы, революционером в науке. На ряде политических судебных процессов профессор выступил с блеском и спас многих людей.

— Вероятно, вы правы. Из вашей оценки можно сделать определенный вывод о прогрессивных политических убеждениях именитого психиатра.

— Совершенно верно. Такая положительная оценка неоспорима.

— А теперь давайте вернемся к вопросу о том, почему вы так убедительно утверждаете, что какие-то книги профессора Шуманова вызвали особый интерес?

— Подчеркиваю: эти нашествия в наш дом начались в последние два года. Не помню точно, сколько раз это случалось, но думается, что не менее трех-четырех раз. Обычно эти типы влезали через окно в кухне. Однажды сорвали сетку от мух. Господин профессор жаловался, что кто-то рылся в его столе, но в милицию не обращался. Вместо него это делала я. Вам уже известно, что первым об этих набегах узнал участковый, бездеятельность которого вы так умело и убедительно оправдываете. И вот результат — исчезновение шкатулки.

— А кому, кроме вас, было известно о существовании такого механизированного тайника?

— Официально только мне и господину профессору. А в действительности оказывается, что и другим!

— Что хранилось в этой шкатулке?

— Предполагаю, книга. Однажды господин Шуманов позвал меня. Он был в таком состоянии, в каком я его видела очень-очень редко. Должна сказать, он был добрым, внимательным, даже нежным! Он показал мне тайник и порядок проникновения внутрь него. Даже позволил потренироваться, нажать несколько раз на рукоятку и на кнопку, чтобы я полностью освоила технику. И тогда же он сказал, что в шкатулке хранятся важные государственные документы. Грустным голосом сообщил, что близок его конец, предупредив, на случай его внезапной смерти, чтобы я забрала шкатулку и передала господину академику Петру Христакиеву. Последний знает, что делать с ней.

— Что представляла собой шкатулка?

— Саквояж из темной кожи, изготовленный под футляр для патефона. Закрывался на металлический замочек.

— Профессор оставил ключи от этого саквояжа?

— Конечно. Но он категорически запретил открывать шкатулку и просил передать ее вместе с ключом.

— Вы брали шкатулку в руки?

— Да, раза два перекладывала ее, чтоб протереть, мне показалось, она была чем-то наполнена, так как была довольно тяжелой.

— А оставаясь одна, не пытались открыть шкатулку?

— Такая возможность у меня действительно была, но я никогда не позволяла себе подобной вольности. Для меня женского любопытства не существует. Важнее всего доверие, которым я всегда дорожу.

— Понятно. И все же, как вы думаете, кто мог выкрасть эту таинственную шкатулку?

— Не знаю, — пожав плечами, ответила она. — Все так сложно! Не такая уж я глупая, чтобы не догадаться, что профессор предвидел кражу ценностей из тайника и очень боялся этого. Но почему — и сам бог не знает!

— Я думаю, заслуживает ли монография профессора того, чтобы ее разыскивали?

— Решайте сами.

— А как по-вашему?

— Я бы очень хотела, чтобы нашли шкатулку. Разве можно допустить, чтобы бандитским путем врывались в чужой дом и обирали его?

— Значит, вы за то, чтобы мы вплотную занялись этим вопросом?

— Да, конечно. Иначе зачем бы вы тратили время?

— Хорошо. Вы уже подали заявление?

— Заявление?

— Да, такой порядок. Вы юрист и знаете, что жалоба должна подаваться в письменной форме.

— Перестраховка?

— Нет, простая формальность, которая нужна, чтобы запустить следственную машину.

— Хорошо… если это необходимо! — сказала она и быстрыми шагами удалилась из комнаты.

Немного погодя послышался стук печатной машинки, а когда она вернулась, в руках у нее было необходимое заявление.

Поздно вечером я доложил полковнику Стаменову о краже в доме профессора Шуманова. Он молча и очень внимательно выслушал мой доклад и в верхнем левом углу заявления наложил резолюцию: «Тов. Димитров, займитесь поиском похитителя!» А потом добавил:

— Зарегистрируйте в канцелярии, все как положено. Лично займитесь расследованием. Необходимо проинформировать и органы государственной безопасности. Возможно, и их заинтересует данное дело. Ты правильно поступил, потребовав официального заявления от истца.

— Почему? — наивно спросил я. — Разве это так уж важно?

— Еще раз повторяю, — сведя брови, подтвердил начальник. — Шкатулкой профессора Шуманова будешь заниматься лично, а не кто-либо из твоих подчиненных. К сведению — покойный ученый был личным другом его царского высочества князя Кирилла, которому Народный суд вынес смертный приговор.

— Ну и что?

— Очень просто. Профессор Шуманов был очень противоречивой фигурой не только как специалист-психиатр, но и как человек. У него наблюдалась какая-то раздвоенность, сразу и не скажешь, к какому лагерю он примыкал. Он был с нами и против нас! А доказательств хоть отбавляй! Казалось, что прогрессивное взяло в нем верх, после тщательного анализа и оценки всей его политической деятельности решили, что нет серьезных оснований, чтобы заниматься им. Наоборот, были сведения о том, что он спас жизнь нескольким заслуженным товарищам, рискуя собственной жизнью и карьерой. А это уже много.

— А его связи с князем Кириллом?

— Это другая сторона медали. Шуманов уже покойник, и поздно сводить счеты с ним за его дружбу с царской особой.

— Однако я еще не понял, почему вы связали с этим делом имя князя Кирилла?

— Это понять нетрудно, дорогой Димитров. Князь Кирилл был обладателем крупнейшей в стране частной коллекции бриллиантов, которую не удалось обнаружить во время обыска при его аресте, проведенного лично мной. Следовательно, сокровища нужно искать. А коль скоро Шуманов был одним из приближенных принца, возможно, оба они имели отношение к бриллиантам. Поэтому официальное заявление, полученное так предусмотрительно от госпожи Янковой, позволит нам в любое время на законных основаниях встречаться с нею, отправляться «в гости» в ее дом — ведь мы обязаны найти вора?

— Теперь понятно, в чем дело! — подтвердил я. — Ради таких сокровищ стоит потрудиться!

В этом я убедился после того, как покопался в некоторых документах и обнаружил, что сокровища действительно существовали. Их предыстория была очень проста, однако необходимо сделать ее достоянием неосведомленных граждан, чтобы она послужила канвой в сплетениях нашего криминального гобелена…

Итак, в начале 1940 года первым секретарем итальянского посольства в Софии был назначен синьор Пьетро Мазети. Его официальная миссия дипломата и резидента итальянской разведки не мешала ему использовать талант врожденного картежного игрока. Только в течение одного года в столичном игорном доме господин Мазети прослыл как непревзойденный игрок в покер, как человек с волшебными пальцами! Как дипломат он был представлен князю Кириллу, тоже большому любителю игры в покер. Они быстро сошлись — не просто как партнеры по карточной игре, но и как близкие друзья. Неизвестно, каким образом у гуляки и картежника князя Кирилла вдруг пробудилась страсть к коллекционированию бриллиантов, предполагается, что к этому его хобби прямое отношение имел синьор Мазети. Отличный психолог, торговец и дипломат, итальянец хорошо понимал, что принц обладает достаточным количеством денег, которые швыряет направо и налево. И решил, что будет неплохо, если часть этих денег, представлявшая собой комиссионные за поставки болгарской армии бракованного оружия из Германии, огромные взятки от различных фирм за незаконные привилегии, будет превращена в драгоценные камни. И все это не за красивые глаза, а потому, что итальянец извлекал из этого хороший куш и для себя! Так или иначе, а к исходу 1943 года князь становится обладателем богатейшей коллекции бриллиантов, которая в то время оценивалась «скромно» — в один миллион долларов!

Я разыскал протоколы, составленные при обыске и задержании князя Кирилла органами народной милиции. Два из них, составленные во дворце Враня и резиденции в Бровце, были написаны рукой моего начальника полковника Стаменова. В них он заботливо вписал семьдесят два костюма Кирилла, пятьдесят пар обуви, сотни рубашек, макинтошей, пальто из дорогих тканей, шляп и других дорогих принадлежностей туалета. Нашли свое место в протоколе десятки кожаных чемоданов, золотых перстней и часов, поделки, украшенные драгоценными камнями, очень богатая коллекция марок, редкие картины известных болгарских и иностранных художников, золотой песок, приборы из серебра и платины, сервизы, столовая посуда из хрусталя и фарфора, крупная сумма денег. Недоставало только коллекции бриллиантов, по своей стоимости превышающей все остальные вещи!..

В протоколах допроса по делу о выяснении деятельности князя нигде не фигурировал вопрос о сокровищах. Ни словом не упоминалось о них и в протоколах Народного суда. О драгоценных камнях начали говорить только несколько лет спустя после смерти князя, а точнее, когда проводилась национализация имущества у буржуазии. Господин Трендафилов, известный столичный ювелир, совершенно не смутился, когда представители народной власти прибыли в его магазин и объявили его общенародной собственностью. В сейфе ювелира были обнаружены драгоценности на значительную сумму.

«Я находился на грани банкротства, — улыбаясь, заявил он. — Война ликвидировала нашу доходную профессию. Кто купит бриллианты и золотые украшения, когда нет хлеба и молока для детей? Я давно распродал имевшиеся у меня бриллианты. Вот коллекция князя Кирилла — это да, сокровища! Его высочество гордился ею! Она воистину достойна национализации, ее цена просто фантастична! А что касается моих анемичных камушков, прошу, берите!»

Начальник группы представителей народной власти был простым и прямым человеком. Он сразу сообразил, что речь идет о чем-то очень важном, и попросил ювелира следовать за ним. Таким образом, господин Трендафилов оказался в штабе по вопросам национализации. Попал к Стаменову. Они оказались давно знакомыми друг с другом. Так тайна бриллиантовой коллекции вышла на свет божий. Трендафилов настолько хорошо знал ее, что дал поименный список наиболее ценных камней, а Стаменов, как настоящий криминалист, подшил его в дело.

— Наибольшую ценность представляют данные первоисточника! — наставительно заговорил Стаменов. — Господин Трендафилов во время национализации жил в квартале у Римской стены, в двухэтажном особняке с балконами, украшенными художественным литьем.

В доме Трендафилова меня встретил гладко выбритый, с живыми глазами старичок в жилетке, украшенной толстой золотой цепочкой. Поздоровавшись, я передал ему привет от нашего начальника.

— А-а-а… товарищ Стаменов? А чем он теперь занимается? Все собираюсь к нему пожаловаться. Квартиранты заполонили мой дом, а один из них нахально налетел на меня!

— Хорошо. Может быть, он примет вас незамедлительно, раз в этом есть нужда.

— Входите! — пригласил он меня любезно, сделав широкий жест. — Только вы уж извините, что буду принимать вас на кухне. Моя жена, кажется, доживает свои последние дни — давно не поднимается с постели. Мучает ее неизвестная, коварная болезнь, врачи никак не могут определить. И комната заполнена людьми.

— Спасибо! — поблагодарил я, следуя за ним и думая о том, что ему, наверное, не до разговоров.

— Такова жизнь! Одни рождаются, другие умирают. Но вы не беспокойтесь! — словно угадав мои мысли, говорил бывший ювелир. — Вы ведь пришли по делу? Буду рад оказаться чем-либо полезным.

Чистота в кухне произвела на меня приятное впечатление. Удобно усевшись напротив хозяина, я приступил к цели моего визита.

Трендафилов, выслушав меня, тяжело вздохнул:

— Эх, молодой человек! А вы не опоздали? Тогда у него была еще мать, но кто мог догадаться?

— Вы считаете, что поиск коллекции — пустая затея?

— Как это считаю, что пустая затея? — как будто сердясь, заторопился старик. — Ведь это деньги, много денег! Я только сказал, что поздновато взялись за «выпечку хлеба», когда «тесто» уже давно подошло! Не хочу вас разочаровывать, но и не хочу вводить в заблуждение. Задача у вас нелегкая, ох, нелегкая! Владелец мертв, свидетели неизвестны, а вещи — они немы!

— Что представляла собой коллекция?

— Ох, господи, как вам сказать, что представляла? Драгоценные камни, они как красивые женщины — их надо видеть, чтобы насладиться их красотой! Если я сяду посчитаю ее в каратах, потом переведу в денежную стоимость, все равно не поймете, потому что вы не специалист в этой области. По правде скажу, увидите в первый раз — ахнете! Это звезды в ночном небе, блестящие и таинственные, соблазнительные и очаровательные!

— Я вас спрашиваю серьезно.

— Вы считаете, что я отвечаю несерьезно? То были бриллианты, которыми можно украсить серьги, перстни, колье и броши, различные по величине и выработке. Количество их я не смогу вам назвать, но много — уложенных в металлические коробки, обтянутые бархатом.

— Когда и при каких обстоятельствах вы видели коллекцию в первый раз?

— Может быть, в начале 1942 года. В мой магазин вошел аккуратный стройный немецкий офицер. Впоследствии я узнал, что это военный атташе немецкого посольства полковник Боклаге. Он предложил мне побеседовать тет-а-тет. И очень удивился, узнав, что я свободно владею немецким языком. Ему не было известно, что моя молодость прошла в Мюнхене. Деловые контакты с ним начались после того, как я продал ему золотые кольца и одно ожерелье из жемчуга. Он сомневался в их подлинности. Отправил в Германию на экспертизу. Уверившись в том, что я честный торговец, доверился мне и однажды предложил купить у него два бриллианта. Внимательно рассмотрев их, я понял, что это действительно прекрасные ювелирные изделия, но у меня не было столько денег. И тогда я выменял их на слитки золота. Я был обеспечен на всю жизнь, потому что бриллианты эти были целым состоянием! Может быть, в Болгарии никто больше не обладал таким сокровищем. Но так продолжалось недолго. На горизонте появился синьор Мазети. Он познакомил меня с неким господином Трайковым — оптовым торговцем тканями. И пошло. Потом я понял, да скорее догадался, что это никакой не торговец, а сам князь Кирилл…

— Как развивались события дальше?

— Князь стал моим клиентом, а точнее, я превратился в его советника при покупке бриллиантов.

— Оказывается, князь Кирилл, Мазети и Боклаге были коллекционерами драгоценностей?

— Точно так, но с той лишь разницей, что Боклаге был поставщиком, Мазети — посредником, а князь Кирилл — покупателем.

— Откуда у немца было столько драгоценных камней?

— На улице Леге, недалеко от моего магазина, держал парфюмерную лавку господин Исаак Гурион. Однажды, выпив лишку, я расхвастался и показал ему купленные у Боклаге бриллианты. Речь шла о тех, что я приобрел взамен золота. Гурион взял их трясущимися руками, поднес к глазам и взволнованно прошептал: «Господи, это бриллианты варшавских ювелиров-евреев. Постарайтесь не стать соучастником убийц!» Откровенно говоря, тогда не подумал спросить Гуриона, откуда он знает, что бриллианты из варшавского гетто, но я ему сразу поверил. Ни на миг не усомнился в его словах и поэтому сразу после этого разговора продал бриллианты князю Кириллу за приличную сумму. Одним словом, остался при своих интересах. Просто отделался от компрометирующих меня камней.

— Когда коллекция князя была полностью укомплектована?

— А какой специалист во всем мире позволит себе утверждать в отношении любой коллекции, что она полная?

— Я хотел сказать, когда вы видели драгоценности в последний раз и что было в коллекции?

— Это другое дело. Количество камней увеличилось значительно. Видимо, уважаемый полковник Боклаге основательно ограбил польских евреев!

— Кто еще знал о существовании коллекции?

— О продаже бриллиантов князю я говорил кроме господина Гуриона супруге, двум своим сыновьям, племяннице, нашему соседу — врачу. Сразу должен предупредить вас, что никто из них ничего не смыслит в ювелирном деле. И еще одно. Они не имели возможности не только встречаться с князем, но и приблизиться к нему. Хочу заранее сообщить вам, что мои близкие родственники впоследствии не проявляли никакого интереса к этим сокровищам.

— Как вы думаете, где теперь искать живых свидетелей?

— Во дворце, вокруг дворца, в охране, среди друзей, приятелей и знакомых царского высочества. В эту среду вы должны проникнуть во что бы то ни стало, хотя на первый взгляд это очень трудно!

— А вы не смогли бы подсказать что-нибудь конкретное?

— Люблю людей, которые не считают себя всезнайками и нуждаются в моем совете. Ввиду того что вы застали меня врасплох своим визитом, прошу дать мне хоть денек, чтоб я хорошенько мог подумать над этим.

— Отлично. Через два дня я навещу вас.

— Меня это вполне устраивает, будем надеяться, что за это время не произойдет самое худшее с моей женой. Впрочем, я бы сейчас обратил ваше внимание на одного человека — профессора Ангела Шуманова.

— Почему именно на него?

— Потому что князь и академик были в близких отношениях.

— Их близость базировалась на «бриллиантовой» основе?

— Может быть… да, — ответил неуверенно хозяин дома. — Хотя я только дважды встречался с доктором Шумановым.

— При каких обстоятельствах?

— В моем магазине. Обычно они приходили с заднего хода. Мы встречались в моем кабинете, недоступном для всех прочих покупателей. Однажды вечером князь, пусть земля ему будет пухом, привел с собой Шуманова. Думается, это было в начале сентября 1944 года, в тот день, когда Народное собрание избрало Кирилла регентом малолетнего царя. Кажется, Боклаге поспешил засвидетельствовать свое уважение к высочайшей особе щедрым подарком — бриллиантом «Золотой орех», известным во всей Европе. И новый обладатель хотел присоединить его караты к своей коллекции таким же путем, как это делал всегда. Его сопровождал незнакомый мне пожилой мужчина, которым, как выяснилось позже, оказался господин Шуманов.

— Профессор принимал участие в «диагностировании» драгоценного камня?

— Нет. Он только наблюдал, что мы делаем. Явно скучал.

— А во второй раз?

— Шуманов принес лично один бриллиант. Оставил мне его и ушел, заявив, что князь просит извинения, очень занят.

— Кого бы вы смогли еще назвать?

— Больше пока не могу ничего сказать.

— Благодарю за то, что вы уделили мне внимание.

К полудню я снова навестил Янкову. Она долго молчала, прежде чем ответить на мой вопрос: действительно ли профессор и князь были друзьями?

— Это имеет какое-нибудь отношение к нашему общему делу? — растерянно спросила она.

— Все имеет отношение, уважаемая госпожа.

— В таком случае, пожалуйста. Да, господин Шуманов действительно был знаком с его царским высочеством.

— Знаком? Как понимать это слово?

— Я имею в виду, что они были близкими приятелями.

— На какой основе?

— У князя не все было в порядке с нервами. Страдал хронической мигренью и бессонницей. После вмешательства господина профессора он почувствовал себя лучше и с тех пор приглашал к себе в качестве врача и советника, опасаясь за свое драгоценное здоровье.

— В прошлый раз вы ничего не говорили об этих приятельских отношениях.

— Вы меня не спрашивали об этом, а сама я не догадалась.

— А вы были знакомы с князем?

— Да. Думаю, мой утвердительный ответ исключит ваш вопрос, бывал ли князь в нашем доме.

— Каковы ваши впечатления о царской особе?

— Очень отрывочные. Я не имела возможности лично беседовать с ним. Подавала кофе и спиртные напитки. Шуманов был трезвенником, а тот пил за живых и за мертвых. И не стеснялся нам показать свои пороки.

— А женщины?

— Что вы хотите сказать?

— Его царское высочество приходил один или с компаниями?

— Вы становитесь дерзким! Уж не хотите ли сказать, что мы занимались сводничеством?

— Упаси бог, я далек от мысли бросить тень на безупречную репутацию дома профессора! Просто хотел выяснить, приходил ли Кирилл иногда с какой-либо дамой.

— Если вы исходите из общеизвестной слабости князя к нежному полу, то вы вполне имеете основания для такого вопроса. Тут могу сказать прямо — этого он не допускал! Не забывайте, что он все-таки был князь, имел неограниченные возможности и вряд ли мог пользоваться такими услугами. Еще раз повторяю, что князь был близок с профессором, а не со мной.

— А вам известно хобби Кирилла?

— Если речь идет о верховой езде, рыбной ловле, охоте и коллекционировании кинжалов и ятаганов…

— Нет, я имею в виду не охоту и красивых женщин, не его страсть, подчеркиваю, к алкоголю, а совершенно другое. Вы подсказали, что он коллекционировал ятаганы. Ограничивались ли его увлечения коллекционера только этим?

— Однажды господин профессор во время ужина долго смеялся над тем, что князь упорно уговаривал какого-то еврея продать за баснословную сумму старинный ятаган. В сущности, нож не представлял никакой ценности, и к тому же ржавый. Тогда я впервые услышала, что его царское высочество занимается такими несерьезными вещами.

Говорили мы долго, но ничего существенного я не узнал. Выйдя на улицу, посмотрел на часы. Они ушли на пятьдесят минут вперед, и я отправился к часовщику: в последнее время часы все время спешили. Старый часовщик обрадовался, увидев меня, снял свой окуляр, взял часы и сказал:

— Ходят слухи, что этот скончавшийся психиатр оставил большое богатство.

— Да, я что-то слышал, — уклончиво ответил я. — А ты, дядя Гошо, откуда узнал, что я имею к этому отношение?

— Рассказывал мне один приятель, присутствовавший на «торжестве» при оглашении завещания.

— Что, и он ждал своей доли?

— И да и нет. Его жена — двоюродная сестра старика. Была заинтересована. Думала отхватить пару-другую тысчонок, но ничего не вышло.

— Проклинают его?

— А кто бы на их месте не проклинал! Особенно после того, как узнали, что их богатый родственник покупал бриллианты, а от этих камушков не осталось и следа.

— И что говорил по этому поводу ваш приятель?

— А что он может сказать, кроме как хулить и называть уважаемого покойника мошенником!

— А я слышал, что и Шуманов отзывался о своих двоюродных родичах не лучше.

— Во всяком случае, «пострадавший» высказал предположение, что какая-то содержанка ученого хапнула бриллиантики.

— Какая содержанка? Ведь Шуманов не был женат!

— Так ее называют. Была приближена, любовница или секретарша! В завещании о ней ни слова, ей не перепало и ломаного гроша. И поэтому он считает, что она предварительно позаботилась припрятать наиболее ценное!

— Но, справедливости ради, надо признать, что Янкова имеет моральное и гражданское право претендовать на свою долю.

— В таких тонкостях я не разбираюсь, главное — мой приятель остался на бобах.

— Теперь, дядя Георгий, ты должен сказать мне, откуда ты узнал о моем присутствии при оглашении завещания?

— Мне сказал приятель. Он видел тебя в моей мастерской и сразу узнал.

— Приятель, приятель, а фамилию-то чего скрываешь?!

— Почему скрываю, ты можешь встретиться с ним.

— Думаю, будет полезно, если встретимся.

— Хорошо, но ты дай мне время, чтобы я подготовил эту встречу, иначе он может рассердиться за то, что разболтал.

— Ну наконец ты назовешь его имя и фамилию, адрес?

— Венелин Ванков. Аптекарь. Живет на улице Альбатрос, дом два, около семинарии. Можешь записать.

— Благодарю, так запомню. Когда можно надеяться на встречу?

— Не раньше чем в конце недели. Мне не нужно его искать. Он не выдержит и сам придет ко мне. Тогда я уговорю его зайти к тебе.

— Это такой высокий сухощавый мужчина лет пятидесяти, немного косоглазый? Заикается, когда говорит?

— Да. Ты его знаешь?

— Видел на «торжестве». Он был с женой.

— Строгая, но добрая. А что касается Ванкова, будешь доволен.

— Спасибо тебе, дядя Гошо.

На улице хлопьями валил мокрый мартовский снег.

Я шел и думал о только что состоявшемся разговоре. Оказывается, София очень маленький город, потому что здесь почти все становится сразу известно, в разной форме любые новости становятся достоянием многих любопытных людей, что иногда помогает нам.

Время приближалось к половине четвертого пополудни, а в четыре у меня была назначена встреча с академиком Петром Христакиевым — одним из наиболее близких приятелей покойного психиатра.

В Академии наук я быстро отыскал нужный кабинет. Входная дверь оказалась двойной, поэтому на мой стук никто не отозвался. Точно в шестнадцать часов появился академик и широким жестом пригласил в свой просторный кабинет.

— Пожалуйста, товарищ Димитров. Впрочем, давайте познакомимся! — И он четко и громко назвал свои имя и фамилию.

После обмена любезностями, во время которых обычно собеседники изучают друг друга, академик пригладил длинные седые волосы и спросил:

— Так какие проблемы вас волнуют?

— Самые различные, но особенно сильно — местонахождение коллекции бриллиантов его царского высочества князя Кирилла.

— Которая была скрыта во время конфискации? — дополнил мое пояснение Христакиев.

— Скрыта или оставлена где-то на временное хранение — значения не имеет. Факт, что драгоценной коллекции нет.

— А чего другого можно было ожидать от такой хитрой лисицы, как князь? Обыкновенно люди, которые хорошо знали его, говорили о нем как об одержимом человеке, рабе своих страстей, и, следовательно, деньги для него не значили ничего. В сущности, коллекционирование бриллиантов нельзя назвать наивным занятием, скорее, это хорошо продуманный ход. Прекрасно понимая, куда ведут события, он готовился обеспечить себя материально. И нужно признать, что путь он избрал классический — бриллианты во все времена котировались на мировом рынке дороже золота. Вопрос в том, успел ли Кирилл заранее вывезти самую ценную часть своих богатств за границу или сокровища остались здесь.

— Да, именно это интересует меня, и я надеюсь, что вы тот человек, который поможет мне точно ответить на этот вопрос.

— Проверка моего патриотизма? И моей гражданской доблести? Красивые слова, не правда ли? Видите ли что, молодой, симпатичный юноша! — постучав указательным пальцем по стеклу на столе, сказал академик. — Боюсь, что ваша схема поиска сокровищ очень элементарна! Вы позволите мне обосновать почему?

Я утвердительно кивнул, и он продолжил:

— Ось «князь Кирилл — профессор Шуманов», как мне представляется, изготовлена из очень хрупкого материала. Вы, очевидно, допускаете, что психиатр, как доверенное лицо бывшего царского высочества, непременно получил коллекцию бриллиантов. Признаюсь, в вашем предположении есть логика. Хотя, мне кажется, этого недостаточно, потому что основание, на котором вы строите гипотезу о передаче бриллиантов Шуманову, очень неустойчиво, непрочно и легко может разрушиться.

— Извините, вы считаете, что кто-то другой радуется блеску царских бриллиантов?

— А почему бы и нет?

— Означает ли это, что вы полностью исключаете вашего коллегу психиатра?

— Ничего подобного я не сказал! — запротестовал академик. — Я только рассуждаю вслух о вероятности передачи сокровищ Шуманову. Знаю, что вы засыплете меня доказательствами о таинственных посещениях неизвестных лиц, которые пробирались в его дом и рылись в его столе. Будете втолковывать, что Шуманов был звеном в этой цепи, что наведывался к ювелирам и сам искал и покупал драгоценные камни, и, поверьте, будете правы. Я, однако, спешу вам сообщить, что Ангел Шуманов был неглупым человеком и хорошо знал жизнь. Потому что он не только давал, но и брал. Только скажу вам, что благодаря высочайшему заступничеству князя профессор мог осуществить ряд демократических методов в лечении душевнобольных, чтобы превратить дома для сумасшедших в общежития для людей, в больницы, а не тюрьмы. И заметьте — бесплатно, за счет государственного бюджета. А для того времени это — очень много.

— Цель оправдывает средства?

— А почему бы и нет, если цель заключается в том, чтобы помочь людям? Хочу, чтобы вы поняли меня правильно. Кирилл был одним из самых безжалостных людей, его не интересовало ничто, кроме благополучия собственной персоны. Он был страшным, хладнокровным зверем, акулой, которая, не моргнув глазом, пожирала рыб около себя. Но блеск бриллиантов размягчал его рассудок, делал его неожиданно уступчивым, таким, как все другие люди на земле. Хотя, подчеркиваю еще раз, он был на самом деле негодяем из негодяев. Его истинные интересы всегда были направлены только на бриллианты и ни на что другое. Когда я подумаю, что такие люди управляли нами, мне становится дурно.

— Хорошо. Вопрос состоит в том, чтобы сделать правильный вывод — мог ли этот самовлюбленный князь, этот помешавшийся на коллекции собственник, расстаться со своими бриллиантами и отдать их другому? — обобщив наш разговор, сказал я.

— Позвольте поблагодарить вас за точно сформулированную мысль! Да. Дело обстоит именно так: кому или куда передал Кирилл свои драгоценные камни?

— На этот вопрос имеется три ответа. Первый — бриллианты вывезены кем-то из царской фамилии, после того как народная власть предоставила им возможность покинуть страну. Второй — сокровища переданы доверенному лицу, приятелю на «сохранение». Третье — бриллианты сменили собственника вопреки воле Кирилла. В тревожные дни перед Девятым сентября, когда царедворцы стремились спасти свою шкуру, им было не до бриллиантов. А кто-то, воспользовавшись суматохой, припрятал коллекцию в «сухое место», а теперь сидит и помалкивает.

— Так-то оно так! — почесав подбородок, подтвердил академик. — Правильно рассуждаете, если отбросить первую вашу гипотезу, да и третью тоже…

— Почему? — не выдержав, спросил я.

— Очень просто. Кирилл был в плохих, натянутых отношениях с остальными членами царского семейства. А если говорить проще, они просто ненавидели его. Не настолько был глуп князь, чтобы отдать кому-то из них свои сокровища и больше не увидеть их. Да, да, мне кажется, бриллианты здесь, в Болгарии.

— Не могли бы вы сформулировать поточнее?

— Конечно, конечно. Я просто ставлю себя на место князя в тот критический момент, когда народ поднимался, чтобы свести с ним счеты за его антинародную политику. Что бы я делал, как поступил, имея такие сокровища? Передал бы своему доверенному лицу, надеясь как-нибудь выпутаться из этой политической каши. В моих жилах течет голубая кровь, ради которой другие уцелевшие монархи в Европе заступятся за меня. «Товарищи» испугаются, подержат для проформы в тюрьме, а потом выпустят на свободу целенького и невредимого. Пошлют, вероятно, ко всем чертям, туда, откуда пришел мой отец, но я не рассержусь. Важно, что я живой. Заберу все свои сокровища, откланяюсь господам коммунистам и уеду. Вот так.

— Осталось только убедить меня в том, что князь не оставил их Шуманову?

— И да и нет. Да, потому что ученый пользовался доверием собственника коллекции… И… нет, потому что оба партнера были похожи друг на друга, как аспирант на охотничье ружье.

— В таком случае кому же? Кто пользовался у князя еще большим доверием?

— Оставим доверие. Оно важно, но не все. Итак, мы снова влезаем в шкуру князя, будем рассуждать больше о потенциальной возможности существования своего человека, который сохранит и вернет сокровища. А я должен сказать, что у Шуманова совершенно отсутствовал практицизм, этакая ловкость, присущая мошенникам. Будучи хоть и временным обладателем бриллиантов, он сдал бы их. Уж во всяком случае, что-то предпринял после смерти князя Кирилла.

— Например?

— Превратил их в деньги, чтобы построить психиатрическую клинику.

— Альтруист?

— Называйте его как хотите, даже маньяком, но у него не было склонности к накопительству, которое не связано с осуществлением будущих проектов на благотворительные цели. Разве его завещание не блестящее подтверждение моего тезиса?

— Честное слово, вы совсем запутали меня! — откашлявшись в кулак, взмолился я. — Но тогда для каких целей потребовались господину профессору тайники в собственном доме?

— Если вы имеете в виду несгораемый сейф в его библиотеке, так это скорее проявление страха. Шуманов страдал манией, ему казалось, что кто-то читает его труды, переписывает и крадет до их выхода в свет. В этом причина оборудования тайников. Кюрана Янкова сообщила мне, что одна шкатулка, полная документов, которую она должна была передать мне, исчезла. Но можете быть уверены, что бриллиантов в этом сейфе не было по причинам, изложенным мною.

— Так или иначе, а шкатулка исчезла. И я не могу обойти молчанием этот факт.

— Конечно, замалчивать это нельзя. И я так же, как и вы, допускаю, что вор надеялся заполучить драгоценные камни, но, видимо, был страшно разочарован, увидев только книгу.

— Вывод такой — круг лиц, знавших о существовании коллекции, значительно шире, чем я предполагал сначала.

— Ваша работа — сузить его, а если удастся, непременно отыскать сокровища.

— Однако по всему видно, что центром поиска будет и дальше дом Шуманова.

— Кажется… так полагается. Может быть, будущая психиатрическая клиника имеет связь с решением вашей проблемы. И не забывайте, что необходимо найти шкатулку, потому что она укажет вам не только вора, но и человека, который точно знает о существовании коллекции и параллельно с вами ищет ее. Я настоятельно рекомендую вам быть осторожным: конкурент в подобных случаях беспощаден и не выбирает средства, чтобы избавиться от своего противника.

— Благодарю вас за советы и вообще за углубленный анализ обстоятельств вокруг загадки бриллиантовых сокровищ князя, — почтительно сказал я, вставая со стула.

— Что же делать? — Разводя руками, ученый тоже вышел из-за стола. — Обычно мы, математики, редко обходимся без анализа!

Об этой беседе я подробно доложил начальнику, Стаменов, внимательно выслушав меня, сказал:

— Академик Христакиев — личность незаурядная, и мы должны прислушаться к его советам. Что ты скажешь, если выделю тебе в помощь нашего сотрудника товарища Павла Бакрачева?

— С удовольствием возьму его.

— Мне кажется, что вы очень хорошо дополните друг друга. Ты все любишь делать быстро, спешишь, а он на вид медлительный, думает неторопливо, а прицел у него точный. Расскажи ему, что дело очень серьезное, возможно, не обойдется и без крови, а там посмотришь, на что он способен.

— Вы думаете, что нам не следует отрываться от дома Шуманова?

— Допустите крайнее легкомыслие, если перестанете интересоваться объектом, который давал приют Кириллу. Только этого факта достаточно, чтобы не спускать глаз с этого дома. К тому же в нем было объявлено завещание покойного, оттуда исчезла шкатулка! Да, да, без этого двухэтажного дома нам не обойтись. Не во все мы еще вникли, куда следует. Считаю, что нам надо установить контакт с нотариусом, который объявил завещание Шуманова. У него находятся некоторые очень интересные документы. Кроме того, личная переписка психиатра пока не изучена. Как видишь, имеется еще масса проблем, над которыми нужно много работать, дорогой мой Димитров.

Дядя Мирчо, бывший слуга покойного профессора, не пришел в восторг, когда я ему сообщил, что оперативный работник народной милиции лейтенант Бакрачев в течение определенного времени будет составлять ему компанию. Казалось, этот пожилой человек привык не только к теплу камина и неснимаемому меховому жилету, но и к одиночеству, потому что присутствие наблюдателя отдела криминалистики сразу испортило ему настроение. Его глухота была идеальной ширмой, он полностью замкнулся в себе, словно его ничто не интересовало в этом мире. Мой коллега Павел был человеком с железными нервами, но и он не выдержал на третий день и во время моего очередного визита заявил по адресу сторожа дома профессора:

— Это вампир из вампиров! Почему у него не вырвали язык?

А Кюрана Янкова срочно пригласила меня в свои покои и, не успел я войти, начала жаловаться:

— Можно с ума сойти! Не ожидала, что дядя Мирчо может содействовать злейшим врагам профессора!

И, волнуясь, она рассказала, как к ней сегодня рано утром, когда она была еще в пижаме, ворвался Венелин Ванков и нахально потребовал объясниться по поводу наследства.

— Как это ворвался? А где был мой коллега?

— Не знаю! — вздернув плечи, ответила она.

— Никто не приказывал не пропускать родных к женщине! — оправдывался мой коллега. — В любое время дядя Мирчо пропускал всех подозрительных, говоря, что это «свой» человек!

— И чего же наговорил вам двоюродный брат психиатра? — спросил я, прикидывая в уме, что судьба благосклонна ко мне — наиболее удобного случая не найти, чтобы встретиться с аптекарем, мне хотелось сейчас же пойти к нему.

Но прежде чем что-то предпринять, я решил поговорить с моим «придворным» часовым мастером. Дядя Георгий встретил меня словами:

— Венелин очень хочет видеть тебя!

Ванков достаточно резко выпроводил своих коллег, которые собрались вокруг печурки в его маленькой душной канцелярии, отделенной от других помещений тяжелой портьерой.

— Ненавижу кошек и женщин, потому что они одинаково неблагодарны и опасны для здоровья! — пояснил хозяин. — Можете считать меня чудаком, но я вам скажу правду.

— Чего это вы так злы на кошек и женщин? — полюбопытствовал я.

— Ничего особенного, если не считать, что моя любимая кошка сожрала мою самую лучшую канарейку. А моя любимая женушка заимела другого. И вдобавок ко всему от кошки я получил экзему, а от любимой — нервное расстройство.

— Нынешняя жена у вас вторая?

— Третья! — поправил меня аптекарь. — Утверждает, что верна, но, получив в подарок дорогое пальто и преобразившись в овечку, нарядившуюся в пыльник, уже воздерживается называть меня главой нашего семейного совета.

— И в результате вашего женоненавистничества вы отчитали самыми непристойными словами Кюрану Янкову?

— Нет, товарищ начальник. Объяснил ей громким голосом, что и для проституток существует мораль, а она обиделась.

— Сказала, что подаст на вас в суд.

— Не удастся. Объяснение было с глазу на глаз.

— И все-таки причина мне непонятна. Налетаете как ураган, безо всякого повода.

— Поводом является ее существование, товарищ начальник.

— Может быть, объясните?

— Не сердитесь на мои слова, которые говорю не для того, чтобы скрыть истину. Представьте себе на минутку, что мой двоюродный брат профессор Шуманов жив, но в то же время судьба осталась к нему благосклонной и он находится в здравом уме.

— Вы хотите сказать, что у профессора было не все в порядке с психикой?

— Об этом говорю не я, это показывают его дела. Разве нормальный человек может все свое имущество отдать государству, не выполнив своего долга перед родственниками как честный гражданин?

— Он что, был вашим должником? — уточнил я с удивлением.

— Да, товарищ начальник. Мой любимый братец украл у меня солидную сумму.

— Какую?

— Очень большую. Стоимость бриллианта.

— Бриллианта? — не скрывая удивления, переспросил я.

— Да, я собственноручно вручил ему бриллиант в его домашнем кабинете. Он обещал передать деньги на следующий день через какую-то студентку, но обманул меня, а потом вообще заявил, что и видеть не видел никакого бриллианта!

— Студентка? А почему не через свою доверенную Янкову?

— Да разве мне известно, что придет в голову профессору! Впоследствии, однако, я понял, что деньги были отправлены именно через эту любовницу, но она не изволила передать их мне. И как вы думаете, имею ли я после этого право волноваться и ругаться? Разве я не обманут, не ограблен?

— Вы противоречите сами себе. Сначала рассказываете о студентке, а потом сваливаете на Янкову.

— Что правда, то правда. В то время была и та и другая.

— Прошу, сядьте и расскажите спокойно все по порядку!

— С удовольствием, если вы располагаете временем выслушать меня.

— Времени у нас предостаточно.

— Один момент, разберусь со своими женщинами: никак не привыкнут работать без меня! — И он исчез за занавеской, а немного погодя вернулся с фотографией в руке. Я подумал, что она не относится к нашему разговору, потому что он не предложил мне ее посмотреть. Он сел около стеклянного шкафа, наполненного пузырьками, пробирками и колбами, и начал свою исповедь, сопровождая ее интересными и пестрыми сравнениями.

— Как в кино, так и на войне, задние ряды самые хорошие! — грустно улыбаясь, начал аптекарь Ванков, «ограбленный» двоюродный брат профессора Шуманова. — Вместо того чтобы, как офицер запаса, идти на фронт, я предпочел отправиться в Беломорье, на так называемые в то время «новые земли», аптекарем. Потолкался там два года, сколотил деньжонок и позволил себе купить бриллиант. Продала мне его богатая гречанка, которая оказалась в тот момент в затруднительном положении. Возвратился я в Софию и, естественно, похвастался перед братцем своим первым и последним в жизни бизнесом. Он захотел увидеть мою дорогую покупку. Рассматривал ее, как настоящий знаток, а потом заявил, что готов заплатить в два раза больше, чем я израсходовал на покупку. Ну, я и согласился, а он обещал на следующий день прислать ко мне своего доверенного. Потом он задумался и позвонил. Появилась молоденькая, очень красивая девушка; мило улыбнувшись, спросила мой адрес и удалилась. Единственное, что я запомнил, так это родинку на лбу, как у индийской танцовщицы. Но… молоденькая девушка не пришла ни на следующий день, ни через неделю. Потеряв терпение, я снова отправился в дом брата. При входе встретил девушку с родинкой. Она была очень учтива и сообщила мне, что деньги были переданы не через нее, а через Кюрану Янкову. Я вернулся домой. Подождав еще три дня, позвонил любовнице Шуманова по телефону. Встретились мы с ней в кондитерской, она мне преспокойно заявила, что никто и никогда не давал ей денег для передачи мне. Поздно вечером, дождавшись брата-профессора, я потребовал долг. До сих пор не могу понять его поведение в тот момент. То ли он был чем-то разгневан, то ли злился на кого-то, или просто находился в состоянии профессорской рассеянности, но, грубо выругав меня, заявил, что не намерен два раза платить даже за самый лучший бриллиант в мире. Поняв, что говорить с ним в данной ситуации бесполезно, решил вернуться к разговору в следующий раз. Думал, что произошло какое-то недоразумение. Но все мои дальнейшие попытки вернуться к этому вопросу и до сего дня оказались бесполезными. Потом наш общий приятель, часовщик дядя Георгий, посоветовал бросить эту волокиту, чтобы не попасть в новую беду. Он напомнил, что Шуманов дружил с сильными мира сего, а поэтому от него могут быть и неприятности. Потом политические события в стране так закрутились, перепутались, что пришлось забыть об этой истории. Тешил себя надеждой, что после смерти брата все встанет на свои места, но мои расчеты оказались ошибочными. И тут я совсем разозлился и отправился к его любовнице, которая, по моему мнению, находится в центре этой грязной игры. Теперь вот вы, специалисты, скажите мне, кто точно — Шуманов, девушка с родинкой или же Янкова — совершил мошенничество.

— Сложно мне вот так сразу ответить на ваш вопрос, гражданин Ванков! — подумав, сказал я. — Ясно одно — вы потерпевший, лишившийся драгоценной вещи. Не могу точно припомнить, когда это произошло, но это было так давно, что преступление ненаказуемо за сроком давности. Ваш брат ни словом не обмолвился об этой истории в своем завещании. Как вам помочь, просто ума не приложу. Может быть, поможет эта девушка с родинкой, если вы о ней знаете что-нибудь поконкретнее?

— Абсолютно ничего, товарищ начальник, если не считать вот этой фотографии. Вырезал ее из одного туристического журнала, издававшегося в Софии до Девятого сентября, — протянул мне Ванков большую цветную вырезку на глянцевой бумаге. Под снимком подпись: «Князь Кирилл в хижине «Кума» среди своих обожателей — туристов».

Действительно, на фотографии — князь в изящной спортивной куртке, с тростью в руке, окруженный несколькими мужчинами и женщинами в туристской экипировке. Среди них на первом плане девушка с родинкой, отмеченная карандашом аптекаря.

— Можете взять ее себе! — щедро предложил он. — Извините меня, товарищ начальник, может, я вел себя нетактично, но эти женщины, обокравшие меня, не задумываясь, поступят так же и с моим братом. Именно поэтому считаю историю с его наследством и обстановку вокруг его завещания чистейшей воды насмешкой!

На этот раз по телефону я передал своему напарнику Бакрачеву, чтобы он доставил Кюрану Янкову в управление. С ней у меня предстоял серьезный разговор. Я уже несколько раз уличил ее во лжи. Ясно, что эта женщина знала значительно больше того, что сообщила нам. Поэтому я решил оторвать Янкову от домашней обстановки, которая удерживала ее от откровенности по известным только ей одной причинам.

Казалось, что «прогулка» от дома до моего служебного кабинета оказала положительное влияние на манеру поведения Янковой, потому что на мой вопрос, кто такая девушка с родинкой, она ответила, как мне показалось, искренне:

— Да, была такая девушка. Ее звали Норой, она была приятельницей князя Кирилла.

— Хотите сказать, любовницей?

— Да. Ради него она бежала от родителей. Жила у нас недели две-три, чтоб скрыться от отца. Его высочество запретил ей говорить о себе, но, несмотря на это, постоянное общение растопило лед, и она рассказала, что является дочерью армян из Бургаса. Закончила институт благородных девиц в Швейцарии, владела несколькими иностранными языками. Ее отец был известным ювелиром и очень богатым человеком.

— Ее фамилия?

— Вот этого я не знаю.

Тогда я показал ей вырезку из журнала.

— Кто остальные туристы?

Она внимательно посмотрела на столпившихся вокруг князя Кирилла людей во время его посещения хижины «Кума» и решительно ответила:

— Кроме Норы, не знаю никого.

— А что за история с деньгами аптекаря Ванкова?

— Он утверждает, что я должна ему фантастическую сумму. У меня такое чувство, что этот человек не только хулиган, но еще и душевнобольной.

— Это диагноз, поставленный профессором?

— И его, и мой, и… Норы тоже. Он упорно требовал у нас какие-то деньги.

— Просто вообразил, что имеет возможность сорвать куш, и все?

— Но это… это просто неприлично с его стороны!

— Видите ли, гражданка Янкова! — вставая из-за стола и нервничая, сказал я. — Почему вы так упорно избегаете слова «бриллиант»? Уж не думаете ли вы, что перед вами ребенок, который играет в песочнице? Расскажите лучше о бриллиантах их превосходительства или царского высочества, о всех злоключениях сокровищ! Могу вам дать гарантию и честное слово, что об этом я вас спрашиваю не ради праздного любопытства, а ради интересов нашего государства!

— Значит, вы… запугиваете меня? — удивленно спросила она, покрываясь красными пятнами.

— Да. Представьте себе на секунду, что моя настойчивость узнать то, что нужно, облечена далеко не в джентльменскую форму! Итак, продолжим разговор о бриллианте Ванкова, о бриллиантах профессора Шуманова и, наконец, о коллекции князя! — возвращаясь на свое место, сказал я, одновременно рассуждая, что на этот раз достаточно убедительно раскрыл перед ней свои карты.

— Не знаю, поверите ли вы мне, что за всю свою жизнь я не видела настоящего бриллианта?! — сквозь слезы ответила она. — И то, что знаю, слышала от людей!

— Кирилл, после того как натешился обольщенной девушкой, сам отвез ее к родителям или она самостоятельно вернулась в свой дом?

— Я уже вам говорила и теперь повторю: девушка жила у нас, но с князем встречалась в другом месте. Он брал ее в машину, а куда уезжали — не знаю. А по поводу вашего вопроса думаю, что отец сам обнаружил ее и забрал домой.

— Думаете? Что можете сказать о скандале, учиненном в вашем присутствии отцу Норы Ванковым, требовавшим деньги за свой бриллиант?

— Это было! — проговорила виновато Янкова. — И все-таки кто обворовал брата Шуманова?

— Не знаю. Но профессор не давал мне денег для передачи Ванкову.

— И вы допускаете, что профессор мог обмануть своего брата?

— Ни в коем случае. Он был честнейшим человеком.

— Но здесь дело касалось очень большой суммы.

— Все равно, в это я не верю.

— Тогда остается Нора, если вы и профессор исключаетесь?

— Я уже говорила, что не имела возможности узнать девушку получше. Не думаю, что через нее профессор мог передать долг, ведь она скрывалась от своего отца и от полиции.

— Да, но Шуманов обещал передать деньги именно через Нору!

— В тот момент он, может быть, хорошо не подумал, а потом сообразил и переменил свое решение, опасаясь навредить князю, если девушка выйдет из нашего дома.

— В конце концов вы допускаете, что деньги были переданы через кого-то?

— Да, считаю, что если была заключена такая сделка, то господин Шуманов обязательно через кого-то отправил деньги.

— Может быть, через князя?

— Да что вы говорите?! Его царское высочество в роли курьера? О, вы его мало знаете! Он очень не любил общаться с простыми смертными. Исключаю, что профессор передал их лично! Ума не приложу! Получается, что деньги были переданы, но никак не соображу через кого! Понимаю очень хорошо, что вы не можете поверить мне, доверенному лицу Шуманова, что мне не известна такая мелочь, но такова истина. Согласитесь, что выдумывать что-либо я просто не могу.

— Выдумывать не нужно, необходимо только вспомнить те обстоятельства, которые помогут нам выявить посланца Шуманова, обязанного доставить большую сумму по назначению. Вот что требуется.

— Остается… дядя Мирчо! — вдруг догадалась она. — Да, да, иногда профессор пользовался его услугами, посылал его по разным адресам. Не исключено, что и в тот момент он прибег к его услугам!..

Слуга профессора был немедленно доставлен. Он в действительности оказался совершенно глухим. Не помогли ни написанные крупными буквами вопросы, предложенные ему, ни громкий голос. Старик или прикидывался, или действительно был неграмотным. Допрос решили прекратить, поняв, что таким путем мы не добьемся ничего.

— Вы пытаетесь найти сокровище аналитическим путем! — упрекнул нас полковник Стаменов. — Вместо того чтобы вести разведку, закрываетесь в кабинетах и ведете допросы.

— Не совсем так! — попытался я возразить. — Кюрана Янкова и дядя Мирчо действительно находятся здесь, в управлении, но не столько для того, чтобы их допросить, сколько для того, чтобы нам остаться в их доме одним и иметь возможность спокойно осмотреть все уголки в доме Шуманова. Кроме того, мы отправили телеграмму о розыске дочери ювелира Норы — девушки с родинкой. Нам кажется, что встреча с ней не будет бесполезной. В дополнение ко всему мы установили оперативное наблюдение за аптекарем Ванковым. Никак не можем только сообразить, как нам поступить дальше с этим упрямым бревном — дядей Мирчо! Должны признаться, что с ним очень трудно.

— Это решим после результатов осмотра дома, — задумавшись, ответил начальник. — Но мне кажется, что ты должен срочно выехать в Бургас. Вероятно, наши коллеги встретились с некоторыми трудностями в поисках Норы, если до сих пор молчат. Может быть, фотография с высочайшей особой в хижине «Кума» поможет побыстрей сориентироваться?..

В этот же вечер я отправился экспрессом в Бургас.

Рано утром на вокзале меня встретил начальник следственного отделения окружного управления Министерства внутренних дел майор Петров.

— Еще не удалось установить личность интересующего вас человека, — заявил он грустно, принимая мой чемоданчик. — Мне кажется, координаты неточные!

В отделении, однако, увидев фотографию князя Кирилла в окружении туристов и Норы у хижины «Кума», майор обрадованно воскликнул:

— Голову даю на отсечение, если это не Зулема из Ямбола, самая известная проститутка в нашем округе! Покончила с собой два года назад, приняв большую дозу снотворного. В деле хранится ее предсмертное письмо.

— Что ее толкнуло на самоубийство?

— Отчаяние. Действительно, она была очень красивая девушка, дочь порядочных родителей, но рано ударилась в разврат. Девочкой пошла по софийским кафешантанам, а когда занялась своим ремеслом в Бургасе, была уже настоящей проституткой. Не помогли ни просьбы, ни увещевания, ни советы, ни принудительные меры — высылали ее в глухое село на турецкой границе.

— Какова ее настоящая фамилия?

— Мария Атанасова Колчева, 1924 года рождения.

— Значит, в 1943 году, когда она была любовницей его царского высочества, ей было девятнадцать лет? — констатировал я, чувствуя, что становится больно за судьбу девушки с родинкой. — А ее родители живы?

— Они отреклись от нее. Да, да, сейчас вспомнил, что злополучная Мария до Зулемы была еще Норой, Элеонорой и Еленой. Обычно наши проститутки, промышляющие исключительно среди моряков, носят несколько имен, чтобы легче подбирать клиентуру. Что верно, то верно. Она была настоящая красавица, но исключительно глупа. Да, да, получили ее в «наследство» от царской полиции.

— Могу я познакомиться с материалами следствия по поводу ее смерти? Меня интересует, не было ли среди ее вещей каких-нибудь драгоценностей.

— Имел честь присутствовать при описи ее имущества! — закуривая потухшую сигарету, ответил Петров. — Жалкое зрелище! Два-три платьишка, туфли, новое белье и чулки, подаренные клиентами-моряками, десяток пудрениц и тюбики губной помады — вот весь ее гардероб. Умерла как последняя нищенка.

— А я надеялся обнаружить у нее коллекцию царских бриллиантов.

— Бриллиантов? — уставившись на меня, переспросил удивленный майор. — Самой большой драгоценностью, которой обладала Нора, были ее хорошо отполированные и накрашенные ногти!

На вокзал в Софию я прибыл в подавленном настроении. Со смертью Норы узел вокруг сокровищ затянулся еще сильнее.

В управлении, однако, меня ожидал приятный сюрприз — маленький светлый лучик в непроглядном мраке поиска. В комнате, где жил дядя Мирчо, мои коллеги обнаружили большое количество банкнот, спрятанных под дощатым полом. Но это, в сущности, была кипа никому не нужной бумаги, потому что их собственник не счел нужным обменять их во время реформы в 1947 году, когда народная власть в первый раз проводила обмен царских денег. Для нас же они послужили прямым доказательством того, что кто-то был и их обладателем. Возникал законный вопрос об их происхождении: заработок, спекуляция, наследство или воровство?!

И ничего странного, что первым на эти вопросы должен ответить хозяин комнаты — дядя Мирчо, сторож, который многие годы спал, так сказать, на них!.. За его «обработку» взялся лично начальник следственного отдела. О чем и как они говорили, каким путем начальник склонил глухого к признанию — мне и до сегодняшнего дня неизвестно. К исходу третьих суток Стаменов показал мне протокол, в котором было записано, что усатый Цербер присвоил упомянутые выше деньги. Господин Шуманов вручил их ему для передачи аптекарю Ванкову, но вместо этого дядя Мирчо спрятал их под полом и таким образом покончил с решением вопроса. Когда возникли распри о том, что деньги не переданы по назначению, профессор после краткого разбирательства поверил своему доверенному человеку, исполняющему обязанности сторожа, телохранителя и портье, и послал ко всем чертям двоюродного брата как мошенника! Потому что Шуманов был убежден, что Ванков нахально требует оплатить бриллиант второй раз. В 1947 году Мирчо не удалось обменять полученную таким путем крупную сумму, и она превратилась в кипу бесполезной бумаги. Уничтожить деньги он тоже не решался, надеясь, что банкноты снова «будут ходить»! Самым интересным в этой истории была страстная просьба сохранить в тайне от людей его позор. Во всяком случае, его желание совпадало с целью начатой нами оперативной игры. Пачки банкнот были изъяты с таким расчетом, чтобы этот факт не стал достоянием ни академика Христакиева, ни Кюраны Янковой, ни Венелина Ванкова и ювелира Трендафилова. Мы решили, что эти лица не должны узнать, что деньги, предназначавшиеся в свое время аптекарю, были присвоены дядей Мирчо, а теперь обнаружены нашими сотрудниками. Сторож возвратился на свое удобное кожаное кресло у входа в дом, словно ничего не произошло. Но мы были начеку, потому что поняли, хотя и с запозданием, что под личиной простоватого человека скрывается хитрый ворюга, который находился в шаге от разыскиваемых нами сокровищ. И чтобы не попасть в ловушку еще раз, следили за каждым шагом сторожа.

Это обстоятельство заставило нас еще раз оценить каждый наш шаг, сделанный в доме Шуманова. Теперь уже не было сомнения в том, что аптекарь Ванков сообщил правду. Значит, был бриллиант, и следовательно, история вокруг бриллиантов не была выдуманной, сокровища князя существовали, но где они — пока никто не знал, и нам необходимо продолжать их поиск с еще большим упорством. Вот поэтому оперативной группе нужно было действовать осмотрительнее.

Однако наши старания привели в страшную ярость добрую экономку Янкову. В доме буквально все было вывернуто, проверены все вещи, каждое платье, все, до одной, книги, мебель, включая свечи и спички на кухне. И тогда разъяренная женщина, дом которой стал похож на развалины после сильного землетрясения (были вскрыты некоторые подозрительные места в стенах, поднят паркет), заорала на следователя: «Почему вы не хотите понять, что эти игрушки (имея в виду бриллианты) я не видела?»

Размышляя над ее словами, которые передал Бакрачев, я пришел к заключению, что, возможно, Янкова на этот раз сказала правду. Необходимо было пока оставить экономку в покое, а все внимание сосредоточить на доценте Патьо Филипове.

Тот факт, что доцент Филипов был одним из приближенных людей Шуманова, приобретал немаловажное значение. Вместе с академиком Петром Христакиевым они представляли выдающуюся троицу в ученом мире, известную в столице своей общей слабостью к художественным выставкам и концертам. Это означало не только слепое поклонение искусству, но одновременно — оказание помощи и покровительство его добрым и преданным жрецам. Ни для кого не было тайной, что эти состоятельные мужи поддерживали и тайно и открыто бедных студентов и молодых людей, начинающих художников и музыкантов, проявивших талант.

После установления народной власти их функции меценатов были прекращены, а всем троим оставлены занятия по гражданским профессиям.

Доцента Филипова я впервые увидел тогда, когда созерцал и всех остальных ближайших людей покойного. Это сравнительно молодой человек среднего роста, с красивым лицом, выразительными, но холодными глазами. Услышав, что все наследство профессора отказано в пользу государства, он сохранил видимое спокойствие. Только его правая рука нервно шарила в кармане плаща, а потом — в кармане брюк. Я подумал тогда, что он ищет сигареты. Но в руках у него появились медикаменты. Он взял две таблетки, раскрошил и, бросив в рот, проглотил. Потом, соблюдая приличия, упаковку положил в пепельницу. Надпись на флаконе — какой-то немецкий препарат для успокоения нервной системы. Присмотревшись к спортивной фигуре и здоровому цвету лица доцента, я пришел в недоумение. Позднее, когда подробнее изучил его биографию, еще больше удивился: этот человек был активным спортсменом, чемпионом по теннису. Его брат имел собственные теннисные корты, которые сдавал внаем любителям. И может быть, эта его почти спортивная биография, по-моему совсем обычная, свидетельствовала о совершенной аполитичности и безразличии к событиям в нашей стране. Хорошо, что другой факт произвел на меня более сильное впечатление — Патьо был постоянным и желанным партнером князя Кирилла по игре в теннис. На этом поприще они встречались многократно. Естественно, Патьо в роли тренера, а князь — ученика. Доказательств их близких отношений было больше чем достаточно, но все сводилось исключительно к любимой игре! Никто не видел их в других местах, кроме теннисных кортов. Это, можно сказать, была чисто спортивная дружба. Может быть, профессор Шуманов рекомендовал князю в качестве тренера своего хорошего приятеля доцента Филипова? А не могло ли быть наоборот? Доцент рекомендовал князю Шуманова в качестве врача, который излечил его от хронической мигрени. Тем не менее, какова бы ни была основа, трио образовалось и существовало. Оставалось одно — встретиться и поговорить открыто и откровенно с Патьо. Он наилучшим образом может объяснить мне, на чем базировалась их дружба с князем.

Однако начальник не разделял моего мнения. Он запретил мне всякие контакты с доцентом. И приказал нашей оперативной группе глубже изучить, почему, по его мнению, Патьо был не только самым молодым из приближенных профессора, но и потенциально самым хитрым и, следовательно, самым опасным. Мы должны были вести дело так, чтобы не заронить и искорки подозрения с его стороны. Нам было необходимо работать так, чтобы укрепить в нем уверенность нахождения «вне игры», что для нас он такой же гражданин, как и все другие. Нам удалось даже исключить его из круга людей, бывавших в доме психиатра. Ценой многих усилий его имя не упоминалось и в серьезном, основательном разговоре с академиком Христакиевым, в ходе которого мы убедились, что он с полной откровенностью и пониманием относится к стоящей перед нами проблеме. В моем сознании все время возникала мысль о том, как Христакиев непременно делится с Патьо сказанным мне, особо подчеркивая свои слова, которые, как целительный бальзам, успокаивают нервы доцента.

Я был совершенно убежден, что нервы Филипова не в порядке, хотя и не знал, в чем истинная причина беспокойства. Может быть, его волновал факт прежней дружбы с князем, которая невольно становилась молчаливым обвинением? Может быть, неожиданная потеря Шуманова? Не исключено, что такое состояние явилось следствием переживаний за свою обожаемую жену, которая более трех месяцев лежала в больнице, а ее состояние не улучшалось? И тем не менее мы расценивали беспокойство доцента по-своему, предполагая, что оно имеет прямую связь с тайной бриллиантов князя. В действительности, у нас не было прямых доказательств, но я и мысли не допускал, что потерплю поражение.

Вот поэтому доцент Филипов был для нас очень интересной личностью. Но как узнать, о чем он думает, как живет со своим замкнутым характером, как мучается и переживает? Он был страшно нелюдим, искренне предан жене, холоден как лед, ненавидел пьяные компании. Неизменный его маршрут: дом — работа — дом. Или посещение больницы.

Итак, как подойти к этому человеку, молчаливому и замкнутому, холодному, как мумия? Нам было известно, что доцент свободно владеет немецким языком, очень прилично играет на скрипке, имеет слабость к акварели и время от времени берется за кисти и мольберт. В результате наблюдения установили, что иногда посещает мастерскую художника Американа Милошева.

Это меня насторожило. Имя художника показалось известным. Кажется, он преподавал рисование в гимназии, где я учился. Он собирался на пенсию в конце 1945 года, и вот столько лет я не видел его! Долго не раздумывая, отправляюсь в дом, где жил и творил мой бывший учитель. Нажал на кнопку звонка. Дверь быстро открылась, и через секунду я был в его объятиях.

После дружеских похлопываний по плечу и обмена комплиментами хозяин приготовил большую чашку крепкого кофе, угостил вареньем из смоковницы, сваренным им лично, и, хитро подмигнув, спросил:

— Будучи гимназистом, ты имел слабость к оружию, уж не стал ли ты конструктором оружия?

— Что-то вроде этого.

— А кем конкретно?

— Инспектором уголовного розыска, который никогда не расстается с выданным ему оружием.

— Браво! Это дело прекрасно сочетается с твоим темпераментом. Вероятно, экзамены выдержал успешно?

— Не всегда. Бывали и двойки! — смеясь, ответил я. — Однако, в отличие от гимназии, в моей профессии не предоставляется возможности переэкзаменовки.

— Ты похож на меня. Я тоже, бывает, напишу неудачную картину, а поправить не могу.

Так я стал частым гостем в доме старого художника. Решив, что пора уже приступать к вопросу о Патьо, сказал:

— Я уже два раза встречал во дворе очень элегантного мужчину в темных очках. Это ваш коллега?

— Нет… в профессиональном смысле. Просто он любит рисование. Вы имеете в виду доцента Филипова?

— Я не знаю его фамилию, могу только сказать, что вид у него настоящего интеллигента…

— Да, да! — подтвердил старый учитель.

— Мне кажется, я это лицо видел на одной старой фотографии.

— Возможно. Он ученый-медик, художник, спортсмен, был чемпионом по теннису в свое время.

— Мне показалось, что он чем-то недоволен?

— Конечно, его «фасон» несколько помят. Боюсь, что народная власть не дает ему возможности проявить себя. И правильно поступает. Это один из бывших буржуа, играл в азартные игры до Девятого сентября, а теперь вынужден жить на зарплату. А ты о какой фотографии говорил?

— На спортивную тему. Если я не ошибаюсь, они фотографировались с князем Кириллом. Оба в шортах, с ракетками в руках.

— Неужели? — искренне удивился мой бывший учитель. — Гляди ты! Он никогда не упоминал имени этого злодея!

— Может быть, просто не было разговора.

— Конечно, это имя теперь не для воспоминаний! Действительно, он был противной личностью. И, естественно, получил заслуженное наказание. Во время его регентства были совершены самые страшные преступления, гибли невинные люди. Имя его записано в графе «Палачи»!

— Если вы считаете, что вспоминать дружбу с подобной личностью неудобно, я бы вам советовал тоже забыть этого паразита, чтобы не навлечь гнев и ненависть на вашего приятеля.

— Правда, мы действительно долгое время дружили на почве акварели, — согласился художник. — Однако правда и то, что не люблю я подобного рода маскирующихся людей, и особенно таких, при которых нужно выбирать слова. С честным человеком можно и нужно говорить и делиться всем. Ты думаешь, что ему не следует напоминать о князе?

— И да и нет. Зависит от того, как начнете разговор и как будете мотивировать свои знания об их дружбе.

— Думаю, что ты подскажешь. Да я и сам не ребенок. Понятно, твой интерес к дружбе Филипова и Кирилла чисто профессиональный?

— Верно! — подтвердил я. — Вы человек с большим житейским опытом и без труда все поняли.

— Что я должен сделать, чтобы помочь тебе? — немного подумав, спросил учитель.

— Вопрос состоит в следующем… — И я вкратце рассказал об исчезнувших сокровищах князя.

— Естественно, бриллианты необходимо найти! — покачав головой, проговорил Милошев. — Это патриотическая и благородная задача, и каждый болгарин должен гордиться, если чем-то поможет в ее решении. Только как мне спросить об этом Филипова, разве он имеет какое-либо отношение к бриллиантам?

— Не нужно спрашивать об этом ни у кого, а тем более у него. Но если уж вы выразили такое горячее желание включиться в наше дело, то необходимо действовать по плану, чтобы не испортить всего начатого нами. Считаю, что и впредь вам необходимо продолжать дружбу с доцентом на почве акварели, все делать так, будто вам ничего неизвестно. Однако надо, чтобы он пригласил вас к себе в гости. А в его доме необходимо осмотреть все и подробно сообщить мне.

— А что, тебе трудно сходить к нему самому?

— Не трудно, и никто не запрещает мне этого сделать. Опасность заключается в том, что Филипов никоим образом не должен почувствовать нашего внимания к его особе.

— Понятно. Тогда разреши мне действовать самому. Что-нибудь придумаю.

Через несколько дней художник позвонил мне по телефону и назначил встречу в небольшом кафе на окраине города.

Сели за столик. Было еще рано, и посетителей было мало. По всему чувствовалось, что Милошев сгорает от нетерпения сообщить что-то важное, но с вопросами я не спешил, предоставив ему возможность начать разговор самому.

— В доме Филипова провел около двух часов, — усевшись за столом поудобней и отпив глоток кофе, заговорил художник. — Обстановка такая: его супруга все еще в больнице, и он очень тревожится за нее… Несколько месяцев у него гостит Иван Жечев из Казанлыка — пенсионер-железнодорожник, дядя, один из двоюродных братьев отца Патьо, ходит на рынок, в магазины, готовит пищу, стирает, занимается уборкой — одним словом, ведет домашнее хозяйство. Сильное впечатление на меня произвела коллекция теннисных ракеток — насчитал более тридцати штук, развешанных по стенам, укрепленных на специальных подставках или просто составленных в пирамидку у входа.

— Хобби?

— Вроде бы так. Часть ракеток совсем новые — похоже, ими никогда не пользовались. Они размещены прямо в фабричной упаковке. Надписи на различных иностранных языках сохранились очень хорошо. Да, мне эта коллекция кажется необыкновенной!..

— Почему? Наличие коллекций ракеток совершенно оправданно. Филипов — страстный поклонник теннисного спорта, бывший чемпион, тренер и сейчас иногда играет.

— Так-то оно так, но я смотрю на коллекцию с другой стороны.

— С какой?

— Крайне с простой. У ракеток очень удобная рукоятка.

— Ну и что же, разве может быть ракетка без рукоятки? — не удержался я от смеха.

Старый художник подождал, пока я прекращу смеяться, а потом добавил:

— Я рассматриваю рукоятки ракеток как потенциальные тайники. Думаю, что даже в одной-двух из них можно спокойно разместить все бриллианты так упорно разыскиваемой вами коллекции.

Мне снова захотелось от души посмеяться, но усилием воли я сдержался. Мне было смешно оттого, что все граждане, к которым мне приходилось обращаться с подобными просьбами или за необходимой информацией, всегда старались с большим усердием и, как правило, начинали фантазировать, делая из себя настоящих криминалистов. Вот так случилось и с моим старым учителем. Поэтому, сдерживая смех, я поспешил с ответом:

— Да, да! Ваше предложение совершенно логично.

— Значит, необходимо внимательно рассмотреть эти ракетки?

— Может быть, и надо. Но нужно подумать, как это сделать. В любом случае вам не следует браться за это дело.

— А что я понимаю в этих ракетках? Здесь нужен специалист.

— Это дело предоставьте мне. У вас что-нибудь есть для меня?

— Я думаю, для вас будет небезынтересно, что Филипов — близкий приятель доктора Трифона Галева, который отбывает десятилетний срок — «подарок» Народного суда. Кажется, сейчас он находится в тюрьме в Старой Загоре. Я бы тебе не стал об этом говорить, если бы этот Галев не дружил лично с Боклаге — военным атташе немецкого посольства во время гитлеровской оккупации. Впрочем, доктор Галев и немец Эгелман были официальными врачами немецкого посольства.

— Интересно, как доценту удалось выйти сухим после столь сомнительных связей с Кириллом и Галевым?

Доказательств о каких-либо политических преступлениях, совершенных им до Девятого сентября, не было. Базой для их дружбы служил теннис.

— Благодарю вас за интересную информацию, мой дорогой учитель! Сделаю все, чтобы воспользоваться ею.

Стаменов, молча выслушав мой доклад, сказал:

— История с Галевым показывает, что мы еще недостаточно изучили все, что связано с окружением Филипова. Ясно, что мы не все знаем о нем. Нам срочно нужно перестраиваться в этом направлении. Что касается подозрений в отношении рукояток ракеток, было бы глупо, если бы мы нагрянули в дом к человеку и начали вскрывать рукоятки его ракеток. Каково, если, ничего не обнаружив, мы будем вынуждены приносить свои извинения? Опять же, едва ли Филипов будет рисковать и действовать столь наивным способом — использовать такие ненадежные тайники для хранения сокровищ. Плохо и то, что мы до сих пор не ответили на один из главных вопросов: с нами или против нас этот человек? Например, с нами академик Христакиев, часовщик дядя Гошо, художник Милошев, а против нас — дядя Мирчо и Кюрана Янкова. Аптекарю Венелину Ванкову и ювелиру Трендафилову мы тоже пока не можем доверять. Это означает, что действующие лица в нашей небольшой драме расставлены по своим местам, а Филипов пока остался в стороне.

— Мы действовали в соответствии с вашими распоряжениями.

— Не отрицаю, что было такое указание, я только констатирую этот неприятный факт, что доцент до настоящего момента не изучен и продолжает оставаться как бы неисследованной космической туманностью.

— Каким путем предлагаете исправить недоработку?

— Ты поедешь в Старую Загору. Полагаю, что встреча с заключенным Галевым будет весьма полезной, а после серьезного разговора с ним будем иметь готовый план «обработки» Филипова.

Трифон Галев не был похож на заключенного. Свое наказание он отбывал в качестве нештатного врача в тюремной больнице. Увязший в политической тине старой буржуазной власти, этот расконвоированный заключенный трезво оценивал сбою вину и был весьма доволен, что спас свою шкуру. Внешне это был слегка округлившийся, рано облысевший мужчина, с очками на огромном, мясистом носу, с живыми, проницательными глазами. На вопрос, знает ли доцента Филипова, он слегка насупился и ответил:

— Наша дружба была мимолетной. Знаю его по теннисным кортам столицы, и не более. Но, несмотря на это, получил возможность узнать его слабость к деньгам.

— Прошу вас, расскажите все, что вам известно о личности доцента.

— Во-первых, хотел бы начать с момента моего ареста. Во время следствия господин Патьо не пожелал и пальцем пошевелить, чтобы облегчить мою участь. А такая возможность у него была. Наоборот, он представил следствию компрометирующие меня документы, на основании которых я был осужден и отправлен в тюрьму.

— А мог он уничтожить эти документы?

— Конечно, мог. Это были мои письма князю Кириллу, написанные во время моей практики в одной из берлинских больниц в 1942 году.

— Почему они оказались у Филипова?

— Предполагаю, что были переданы Кириллом.

— Почему вы, зная о наличии у доцента компрометирующих вас материалов, не попытались забрать их?

— Как это — не попытался?

— Тогда почему он оставил их себе?

— Он вынуждал меня одолжить ему два миллиона левов. Однако я понял, что это своеобразная форма взятки, которую он мне никогда не вернет, и сказал ему, что только сумасшедший может просить такую сумму. Он в этот момент ничего мне не сказал, а через два дня сообщил, что уничтожил письма, и тут мы поссорились.

— Почему?

— Я вспомнил, что князь имеет много бриллиантов и не знает, шею какой женщины они будут украшать. А он рассердился, вскочил в трамвай и больше не заходил ко мне.

— Как вы объясните эту его «рассерженность»?

— Ему стало неприятно, что я узнал о его дружбе с князем Кириллом не только на почве тенниса, но и ради страсти его высочества к бриллиантам, а может быть, и неравнодушия к его жене, бывшей в то время истинной красавицей.

— Почему? Какое отношение имел к бриллиантам Филипов?

— Случайно узнал от его жены, что муж оказал услугу князю, найдя для него хорошего продавца наиболее ценных бриллиантов для его коллекции. Вот так.

— И в итоге передачу писем следователю вы расцениваете как отмщение?

— Да, но и не только это. Филипов просто хотел убрать меня как свидетеля, знающего о его дружбе с князем, если можно так выразиться, на бриллиантовой основе. И добился своего.

— Вы кому-нибудь говорили об этом?

— Следователю? Нет, я ему ничего не говорил. Он был утомленный, нервный, и ему было не до тонкостей. Более того, получив мои письма, выиграл дело. Да и я, надо признаться, был глупцом, когда писал о фашистах в этих письмах. До сих пор не могу себе простить этого. Не оправдываюсь — мое легионерское воспитание толкало меня в пропасть, но мне очень обидно, что другой человек моей же породы — не меньше фашист, чем я, — остался чистым, а я пострадал!

— Получается, что вы осуждены только за безрассудные письма?

— Так утверждать я не могу, но правда в том, что письма помогли сформировать и укрепить мнение следователя, а после этого, естественно, и решение суда, что я убежденный фашист и мое место только в тюрьме, и нигде более. Меня обвиняли в сотрудничестве с немцами. Однако оно по большей части было на коммерческой, а не на политической основе, но тут все взаимосвязано! — горько вздыхая, говорил Галев. — Теперь у меня есть возможность для размышлений. И хочу, чтобы вы меня поняли правильно. Обидно не за свою жизнь, а за то, что не распознал гадюку в человечьей шкуре — Патьо.

— Хотелось бы узнать ваше мнение о коллекции бриллиантов князя. Существует ли она вообще?

— Может, вы хотите сказать, а не было ли это вымыслом современников князя Кирилла? Скажу сразу, что князь кроме подлостей действительно занимался коллекционированием драгоценных камней. Однако не забывайте ни на секунду, что я, так сказать, был «придворным» врачом в немецком посольстве в Софии. Пил аперитив с самим уполномоченным министра господином Бекерле. Я уже не говорю, что был близким приятелем военного атташе Боклаге и доктора Эгелмана — моего коллеги. А они ни о чем не говорили, кроме как о драгоценных камнях Кирилла.

— Во сколько они, да и вы оценивали в левах или долларах сокровища?

— По-разному. Говорили об одном миллионе долларов. Бриллиантов было более тридцати, среди них попадались величиной с орех, но лично мне, повторяю еще раз… не представилось возможности взглянуть на те фантастические камни.

— Откуда князь брал столько денег, чтобы покупать их?

— Вы странный человек. Он же был самой важной фигурой в деле поставок немецкого оружия для болгарской армии. Я бы сказал — недоброкачественного оружия, так как доброкачественное было нужно и самим немцам на восточном фронте. Можно сказать, он сделал бизнес века. Кирилл брал свою долю в левах. Кроме того, он являлся родным братом царя. Выделенное ему содержание было как у падишаха.

— Вы подтверждаете, что деньги, выжатые из пота болгарского народа, были превращены в бриллианты? Следовательно, они должны быть возвращены ему на законном основании?

— Это было бы справедливым решением, и очень жаль, если вы его еще не осуществили.

— По различным причинам этого нам пока сделать не удалось, у меня нет причин скрывать это от вас. Сокровища не были обнаружены при аресте князя, о коллекции бриллиантов нам стало известно значительно позднее.

— Но это еще можно исправить; я уверен, что его царское высочество позаботилось спрятать их в надежном месте.

— Вы хотите сказать, у надежных людей?

— Естественно. Не верю, что он зарыл их в землю, так не мог поступить даже совершенно неграмотный крестьянин. Они переданы в руки верному человеку, потому что нельзя поверить, чтобы князь рассчитывал на снисхождение народной власти за все свои преступления.

— Вопрос в том, где их искать?

— По-моему, необходимо, например, тщательно заняться доцентом Филиповым. Эта персона заслуживает внимания. А сейчас он в растерянности, не знает, что делать. Запомните, он не случайно пытался уничтожить меня, стереть с лица земли, передавая следователю компрометирующие меня письма. Одновременно он, прикрываясь маской патриота, хотел свести со мной счеты. И почему? Потому что я имел смелость и неблагоразумие спросить его о бриллианте, предложенном Кириллу! Да, да, я не так далек от истины, предполагая, что Патьо потирал руки, ожидая моего смертного приговора. Так он рассчитывал навсегда заткнуть мне рот, из которого когда-нибудь могли быть услышаны слова разоблачения!

Разговор с заключенным доктором Галевым я дословно передал Стаменову.

Он выслушал меня внимательно, не прерывая, а в заключение сказал:

— Все дороги ведут в Рим, а все следы — к Патьо Филипову. Ничего, наступит время, и его пропустим через наш оперативный фильтр. Однако, для того чтобы приступить к этому делу, мне потребуется помощь Милошева. К сожалению, художник не может похвастаться блестящим здоровьем. Вчера он не явился на назначенную встречу. Потом, позвонив по телефону, сообщил, что у него поднялась температура и он не в состоянии был выйти из дому.

— Будем ждать его выздоровления.

Внезапная болезнь Милошева нарушила мои планы, но… делать было нечего. Подождем. Не все еще было выяснено у нас и с супругой доцента Филипова.

— Диана Юрукова — по отцу? Учительница немецкого языка, которая в отпуске по болезни и уже третий месяц лежит в больнице?

— Проверили, и оказывается, что ее заболевание не так уж серьезно, как это пытается внушить родственникам ее уважаемый супруг доцент Филипов.

— Вы считаете, что это может иметь какое-то отношение к бриллиантам князя?

— А почему нет? — присаживаясь ко мне, сказал начальник, и я увидел на его лице следы усталости. — Такая сильная любовь между супругами — нечто необычное. Патьо боготворит свою жену, совершенно не испытывая с ее стороны взаимности. Она стала нервной, вспыльчивой. Устраивает ему сцены в присутствии персонала больницы.

— Может быть, оттого, что так долго прикована к постели?!

— Вряд ли только от этого. Нервы у нее не в порядке, как мне кажется, совсем от другого. Может быть, от того, что она не согласна с мужем в чем-то очень важном?

— Интересно, что это может быть?

— Почему бы не допустить, что это связано с коллекцией бриллиантов в их доме?

— Вы хотите сказать, что Диана может быть посвящена в тайну бриллиантовой коллекции?

— Весьма вероятно. Более того, считаю, что ее заболевание связано с хранением или вывозом сокровищ. Естественно, это только мое предположение, и не более. Но прежде чем приступить к его проверке, необходимо изучить до «мозга костей» доктора Серафима Горнобанского.

— Это кто, лечащий врач Дианы?

— Да. Живет вот по этому адресу, — сказал начальник отдела криминалистики, протягивая свернутый лист бумаги. — Неплохо перед этим навестить своего бывшего учителя рисования. Не забудь купить для него букет цветов или пакет апельсинов. А через несколько дней подключим и его к нашей игре!

Какой-то летний грипп выматывал силы художника. Температура у него спала, но болезнь, как мне показалось, дала осложнение на почки и совершенно скрутила старика. Однако, несмотря на это, Милошев принял меня сердечно, благодарил за внимание и попросил получить лекарство по рецепту. В аптеке, как назло, была большая очередь. Нужный препарат удалось получить только через час. А когда я вернулся к Милошеву, застал у него Патьо Филипова.

Эта «случайная» встреча, однако, была давно подготовлена, отрепетирована, а для меня даже был разработан примерный сценарий. Мы знали, что рано или поздно доцент «засечет» меня в ателье моего бывшего учителя.

Патьо галантно протянул мне руку и громко сказал:

— Наконец-то официально знакомлюсь с живым инспектором уголовного розыска. До настоящего момента с людьми подобной профессии мне приходилось встречаться только в детективных романах.

— Садитесь, товарищи! Вы мои дорогие гости, — опускаясь на подушку и укрывая ноги одеялом, проговорил художник. — Я очень рад, что вы познакомились. Мой ученик в гимназии, — обращаясь к доценту, представил меня хозяин дома. И, чтобы подтвердить свои слова, протянул фотографию, размером со стандартный лист бумаги. Раньше ее я никогда не видел. — Будущий криминалист во втором ряду, со стриженой головой.

Филипов взял фотографию, неторопливо протер белоснежным платком свои темные очки, посмотрел на нее внимательно и с присущим ему колким юмором сказал:

— Знаменитым учителям полагаются знаменитые ученики! Как это так получилось, что через столько лет вы вдруг встретились снова?

— По теории взаимного тяготения! — со смехом ответил я. — Не скрою, что товарищ Милошев очень симпатичный человек, известный художник, и я очень польщен сердечным приемом, который он оказал мне в своем ателье. Впрочем, он всегда проявлял благосклонность к прогрессивным слоям нашего народа. Нельзя забыть его хорошее отношение к нам — членам молодежной организации гимназии, когда в любой момент нам грозил арест!

— Да, товарищ Милошев всегда знал, что и как делать, — неопределенно покачав головой, сказал доцент.

— Прошу, друзья, не занимайтесь моей особой! Более того, я не совсем здоров, а комплименты не лекарства, здоровья не поправят.

На следующий день Милошев сообщил мне по телефону, что после моего ухода из ателье (я ушел первым, чтобы дать им возможность один на один поговорить обо мне) доцент поделился с ним, что я «важный гусь» и что «иметь в приятелях» милиционера — все равно что носить ежа за пазухой. И еще что я по своей природе интеллигент и, несмотря на пробелы в воспитании, мог бы иметь успехи в своей работе, если бы побольше читал. Он был страшно удивлен, когда мой бывший учитель сообщил ему, что недавно я закончил факультет права. В заключение доцент добавил, что два человека с различной группой крови и взглядами не могут сойтись сразу. И ушел в подавленном настроении, Заметив при прощании, что и его не обошел стороной грипп.

При получении данных о докторе Серафиме Горнобанском выяснилось, что он дядя Дианы Юруковой, по мужу Филиповой. Как начальник отделения одной из столичных больниц, он принял свою племянницу на лечение, которое продолжается уже четвертый месяц. Диагноз: почечно-каменная болезнь в острой форме.

С Горнобанским я вообще не встречался. Было направлено срочное письмо в военный комиссариат, и доктор был призван в армию на три месяца. Он имел звание подполковника медицинской службы запаса и через два дня отправлен в один из военных госпиталей на границе с Грецией.

Одетый в белый халат, в сопровождении главного врача больницы, я в качестве «инспектора Министерства здравоохранения» посетил отделение, в котором находилась на излечении больная Диана Юрукова. Казалось, она уже успела узнать о внезапном отъезде своего дяди. Это отразилось на самочувствии. Неизвестно по каким причинам и ее муж не прибыл на вечернее свидание с больной. Он навещал ее почти ежедневно, и его отсутствие совсем сломило ее. Я наблюдал за ней через стеклянную дверь, делая вид, что занимаюсь изучением каких-то медицинских книг. Закутавшись в махровый халат, она курила одну сигарету за другой, медленно прогуливаясь по коридору больницы. Подолгу стояла у окна, внимательно вглядываясь в незнакомых людей.

За обедом она не притронулась к пище. Ее подавленное состояние еще больше ухудшилось после того, как кончились сигареты. Вероятно, ее мучила неизвестность, а поблизости никого не было, чтобы посоветоваться, как ей поступить. В этот момент по моему сигналу появился Милошев.

Мне стало жаль старого человека, согнувшегося под тяжестью прожитых лет и ослабленного перенесенной болезнью. Он с трудом поднялся по лестнице и, превозмогая физическую усталость, приблизился к потерявшей всякое терпение женщине.

Она с трудом признала его. Потом бросилась к нему на грудь, заплакала и усадила на ближайший диван.

Вдвоем они сидели в середине коридора, и хотя я был совсем близко к ним, но их разговора не слышал. Приближаться было неудобно, да и ходить мимо тоже не совсем прилично. Поэтому решил довольствоваться зрительным наблюдением за ними. Расскажу о том, что видел и что мне позднее поведал Милошев.

Тяжело дыша, художник рассказал ей, с каким трудом добрался до больницы, чтобы передать неприятную новость о задержании ее супруга, доцента Филипова, органами милиции.

Мне было видно, как она, рыдая, схватилась за голову. А через минуту, уставившись на Милошева, схватила его за руки. Стала расспрашивать о причинах внезапного ареста. Он ответил, что ему ничего не известно о случившемся. «Впрочем, причины, — говорил он, — не так уж важны; если они не подтвердятся, его обязательно освободят. Теперь в стране стабильная власть, и никто не позволит арестовывать невинных людей средь бела дня. Если Патьо вышел невредимым из круговерти Девятого сентября, теперь с ним ничего не случится, сейчас не война, а мирное время».

Она снова заплакала, шепотом проклиная милицию всего мира, которая всюду вмешивается в личную жизнь людей. Милошев ей что-то говорил, стараясь успокоить. Когда она немного пришла в себя, он собрался уходить, однако Юрукова снова схватила его за руки и стала умолять не оставлять ее одну, больную и несчастную. Теперь она пришла в ярость. Милошев попытался ее успокоить. Но в результате получилось совсем неожиданное: Юрукова упала, потеряла сознание. Пришлось позвать медсестер, которые отнесли ее в отдельную палату.

Теперь и я был вынужден покинуть свои наблюдательный пост, но войти к больной не мог. Пришлось остановиться у входа в палату. Нужно было срочно вызвать врача и подождать его решения.

— Ничего страшного не случилось, — выходя, ответил врач. — Обычный нервный припадок. Укол успокоит ее.

В этот момент ко мне подошел взволнованный лейтенант Павел Бакрачев, тоже одетый в белый халат и временно играющий роль швейцара у главного входа в больницу. В нескольких словах я объяснил ему случившееся и приказал возвратиться на свое место, надеясь, что задуманная операция удастся.

И я не обманулся. Примерно через двадцать минут Юрукова и Милошев вышли из палаты. Она подхватила его под руку, в свою очередь другой рукой придерживала под мышкой небольшой пакет.

Успокоившись и придя в себя, Юрукова попросила художника, не может ли он оказать ей маленькую услугу. Естественно, тот с охотой согласился, Ведь именно этого он ждал и в этом заключалась его миссия в нашей операции. Она с мольбой сказала, что сам бог послал его к ней. Извинилась, но на всякий случай попросила побожиться, что он сохранит в тайне все, о чем она сообщит. Милошев полушутя-полусерьезно заявил, что он безбожник, что уже опоздал налаживать отношения с богом. Однако заверил, что ей, прелестной женщине, супруге его друга, он не может отказать ни в чем.

Получив такое заверение, она попросила его на мгновение повернуться к окну, что он выполнил не раздумывая. Послышался шелест бумаги, и когда она произнесла «Готово» и Милошев обернулся, он увидел в ее руках пакет. Она вплотную подошла к нему, протянула пакет и взволнованно заговорила:

— Это дорогие семейные реликвии. Прошу вас, сохраните их до моего выхода из больницы. Вероятно, это будет завтра. Ну а если произойдет задержка по не зависящим от меня причинам, передайте пакет моему мужу, если его освободят из-под ареста.

Последующие события развивались очень стремительно. Я шел в нескольких шагах за ними и имел возможность не только видеть их, но и полностью слышать их разговор. Однако это меня уже не интересовало. Когда они приблизились к выходу, я встал за ними, сделав знак «дежурному портье», что все в порядке, пусть приступает к исполнению своих служебных обязанностей.

Портье остановил странную пару, заговорил с ними. Непродолжительная борьба, отчаянный крик Юруковой, видимый «протест» Милошева — и пакет в руках лейтенанта Бакрачева.

Наступил момент моего вмешательства и вынужденной расконспирации. Когда я подскочил к ним, Юрукова с криком набросилась на Бакрачева, но он одной рукой отбросил ее и, подняв вверх руки, быстро разорвал пакет. В руках оказалась обычная дамская сумочка. Он открыл ее и извлек продолговатую коробочку, очень похожую на готовальню с чертежными приборами.

Открыл ее и ахнул.

— Это семейные реликвии! — неистово визжала Диана Юрукова. — Верните сейчас же!

— Если они не украденные, возьмите их, — с иронией отвечал Бакрачев, протягивая ей коробочку. Но я упредил ее и выхватил у него коробочку. Мне было достаточно нескольких секунд, чтобы раскрыть ее, увидеть внутри бриллианты и снова быстро закрыть, дабы избежать новых столкновений с пришедшей в бешенство женщиной и не рассыпать и не растерять драгоценные камни.

— Не имеете права, не имеете права! — вопила она. — Это безобразие! Беззаконие!

Не помню, с каким чувством я смотрел на нее, однако быстро собравшаяся вокруг нас толпа немедленно укротила женщину в больничном халате, удерживаемую с одной стороны Милошевым, с другой — лейтенантом Бакрачевым.

Дальше молчать было невозможно. Нужно было что-то сказать, чтобы объяснить и успокоить собравшихся, открыть причину происходящего.

— Госпожа Филипова, не нужно устраивать базар, — категорически заявил я. — Игра окончена! Вам прекрасно известно, что драгоценные камни — часть коллекции князя Кирилла, которая давно именем закона является общественной собственностью и принадлежит государству. А если вам это понятно, следовательно, ваше сопротивление совершенно бессмысленно. Сам факт вашего пребывания здесь нам очень хорошо известен, нам известно также, почему вы здесь, поэтому призываю вас, будьте благоразумны и пройдите с нами в кабинет главного врача, чтобы оформить протокол. Больше ничего от вас не требуется, а сделать что-либо еще, чтобы не усугублять своего положения, вы просто не в состоянии.

После некоторого колебания Диана Юрукова, опустив голову, последовала за мной.

В управлении я показал коробку с бриллиантами доценту Филипову.

— Здесь только десять! — предупредил его полковник Стаменов. — Из наиболее ценных налицо «Дуло пулемета», «Звезда 5» и «Канарейка». Отсутствуют «Золотой орех», «Королевский изумруд», «Адский жемчуг», «Пупок святого Георгия» и «Ноготь Аполлона». Как видите, мы осведомлены даже о названиях и стоимости недостающих бриллиантов.

После глубокого молчания, длившегося не более минуты, Филипов ответил хрипловатым голосом:

— От князя я получил всего двадцать драгоценных камней. Две коробки по десять бриллиантов.

— Здесь только десять, а где остальные?

Наступила новая пауза. Стаменов, не повторяя вопроса, наблюдал, едва улыбаясь, за колеблющимся доцентом.

— Десять хранятся в другом месте.

— Почему вы вынуждаете меня спрашивать, где именно, хотя хорошо знаете, что все равно скажете?

Филипов понимающе кивнул.

— Они хранятся в одной из кассет доктора Серафима Горнобанского — дяди моей супруги.

Стаменов, ничем не выдав своего удивления, подумал секунду и спросил:

— Знает ли доктор Горнобанский, что в его кассете хранится коробка с бриллиантами?

— Думаю, что нет. Во всяком случае, до настоящего момента он ничем не выдал, что ему что-то известно о сокровищах. Ведет себя абсолютно нормально. Предполагаю, что он вообще ни разу не пытался заглянуть в коробку и посмотреть, что в ней хранится.

— Все это хорошо, — удовлетворенно констатировал полковник. — А теперь пойдем дальше.

Доцент посмотрел на него с недоумением.

— Я вас не понимаю! — с подчеркнутым удивлением сказал он.

— Давайте, давайте! Вы понимаете меня, отлично понимаете, — поощрительно проговорил Стаменов.

Филипов продолжал упорно молчать, и это вынудило полковника продолжать допрос более придирчиво.

— Допускаете ли вы, что после того, как нам стали известны мельчайшие подробности о сокровищах князя Кирилла, после того, как из всех жителей Софии мы остановились именно на вас и на вашей супруге Диане Юруковой, мы не знаем, где нам искать остальные десять бриллиантов?

Филипов не сводил глаз с него, словно хотел понять, правда ли услышанное им или это давно известный прием вынудить обвиняемого к признанию.

Однако он не мог разгадать мысли Стаменова, проникнуть в его сознание, и особенно после того, как полковник так убедительно оперировал фактами.

— И еще вот что, — продолжал Стаменов, убедившись, что доцент будет продолжать свое бессмысленное упорство. — Как вы думаете, почему мы арестовали вас сегодня, а, например, не неделю назад? Уж не допускаете ли вы мысли о том, что после длительного наблюдения и охоты за вами мы можем так легко упустить вас? Или рассчитываете обхитрить нас? Но и самый умный человек может, как всякий смертный, ошибиться. А ваша ошибка была такой, что ее и новичок в криминалистике не мог не заметить.

Филипов молчал, уставившись на полковника. Я тоже следил за допросом с большим вниманием, переводил взгляд с одного на другого, стараясь не пропустить ни одного движения, ни одного жеста, ни одной гримасы на их лицах.

Стаменов ничем не выдавал, что теряет терпение. Напротив, он словно забавлялся бессмысленным упорством доцента. Неожиданно улыбнувшись, сказал:

— Честное слово, Филипов, вы просто вынудили нас, чтобы мы арестовали вас. Вы понимаете меня, не правда ли? Уж не хотите ли вы, чтобы мы начали недостойный для вас и для нас обыск, как последнего уличного воришки, если и вам и нам известно, где в настоящий момент находятся бриллианты?

Я заметил, что полковник вдруг перевел взгляд на лыжные ботинки Филипова. Это не ускользнуло и от внимания доцента. Он тоже начал смотреть на свои ботинки и, невольно улыбаясь, закрыл глаза — красноречивый признак полного примирения и согласия.

— Действительно, вы меня опередили, — сказал он, облизывая пересохшие губы, немного спустя. — У меня не было времени извлечь их из ботинок.

— Ничего, ничего, мы поможем это сделать, — махнул рукой Стаменов.

Филипов покорно склонил голову и начал нервно потирать лоб.

— Успокойтесь, господин доцент, — совершенно серьезно и откровенно посоветовал полковник. — Предполагаю, что эти блестящие камешки многие годы не давали вам покоя, волновали вас днем и ночью и вы думали, что с ними делать, как их использовать, и всякий раз заходили в тупик. Здесь вы их не могли продать, да и за границу не могли отправить, не так ли? И вот теперь, после того как вы избавитесь от них, увидите, что вам станет гораздо легче, гарантирую вам. Освободившись от кошмара, вы целиком отдадите себя науке, спокойно и с полной отдачей будете работать. На этом поприще ждем от вас больших свершений.

Филипов, протирая свои подслеповатые глаза, утвердительно кивал, хотя трудно было понять, с чем он соглашался: с положением, в котором оказался, или со словами полковника.

И, словно угадав мои мысли, Стаменов продолжил:

— Не беспокойтесь. Уверяю вас, что после столь бережного хранения этих богатств, после добровольной передачи их действительному и законному хозяину — болгарскому народу — вам не будут предъявлять никаких других обвинений и вас не станут преследовать. Вы искупили свою вину страхом, который испытывали, принимая незаконно приобретенные драгоценности у презираемого всеми князя, уже получившего справедливое наказание. Вы согласны со мной, не так ли?

На лице Филипова появилось нечто вроде улыбки, но снова непонятно — одобрение или иронию означала она? Но теперь это было уже совершенно неважно. Вероятно, так же думал и Стаменов, заявивший усталым голосом:

— Как бы там ни было, но с этим надо заканчивать; и мы устали, и думаю, что и вам нелегко. Идите снимите ботинок, в котором находятся бриллианты, а домой вас отвезут на автомобиле. Задерживать вас здесь дольше нет смысла. Протокол оформим потом.

Поздно вечером я спросил полковника Стаменова, известно ли, кто выкрал шкатулку с документами из библиотеки покойного профессора Шуманова.

— Убежден, что если б и не было известно, то об этом легко догадаться, — усмехнулся начальник. — Но тебе скажу, чтобы ты не обвинил меня в дилетантстве или скудоумии. Это работа аптекаря Ванкова. Чувство, что он был обманут, глодало его, как червь, многие годы. И вот смерть профессора предоставила возможность отомстить. Теперь мы можем спросить, что толкнуло его на подобные действия и на что он рассчитывал, но и не спрашивая, можно объяснить. Он, вероятно, надеялся, что найдет проданный Шуманову бриллиант или какую-нибудь другую ценную вещичку, которая компенсировала бы его стоимость. Вот так! Теперь ты доволен?

Я кивнул.

— Однако оставим в покое Ванкова и вообще всю их семейку, — закончил полковник Стаменов. — Каждый поучил по заслугам. Получили и мы свое за наши старания. Но больше всех выиграла государственная казна; мне кажется, и тебе перепадет кое-что. Может быть, что-нибудь появится на груди, чтобы постоянно напоминать тебе о бессонных ночах, проведенных в бегах и погонях, о кропотливом поиске коллекции князя.

…А сейчас иди и отоспись, завтра нас ждет новая работа.