Прозрачные картины

Здесь речь не о любви, а о тщете,

о слабости её и нищете.

Однажды мне приснился инородец,

словами он зарос, как бородой.

Он был похож на куст или колодец,

заполненный сияющей водой.

Последний кмет из воинства любви

(кмет в переводе означает «воин»),

он был с самой любовью визави,

а, стало быть, горяч и беспокоен.

Луна магометанская плыла

там, в небесах, с медлительностью бальной,

а воин спал. Душа его была,

как и вода в колодце, вертикальной.

Он говорил (он говорил во сне):

«Да, я могу поклясться на Коране —

когда зима приблизится к весне,

она сама покинет поле брани.

А с кем любовь сражается? Воздам

я должное и пылу, и усердью,

с каким любовь, умна не по годам,

всегда воюет с собственною смертью.

Её поля засеет рожью смерд

(по-русски это значит земледелец),

и каталог её бессмертных черт,

её причуд и маленьких безделиц

пополнится, как житница зерном,

какой-нибудь чертой недостоверной…

Луна — богиня. В ракурсе ином

она, быть может, кажется каверной

на теле ночи. Отмирает ткань,

в усталом лёгком образуя полость…

Любовь жива, и, как её ни рань,

она мечтает сохранить весёлость».

И он умолк, потоком сна влеком,

он долго спал, был сон его несносен.

Уже оцепеневшим языком

не трогал он ни альвеол, ни дёсен.

А я сидела рядом, как в черте

оседлости. В Казани ли, в Чите,

в сиятельном и пышном Петербурге

речь шла о страсти, о её тщете,

о том, что страсть гнездится в пустоте,

где скачет смерть, как всадник в чёрной бурке.