Пшеничное зерно. Распятый дьявол

DEVIL ON THE CROSS

novel

Всем кенийцам, борющимся против неоколониализма и империализма

Глава первая

Некоторые люди в нашем Илмороге говорили мне, что история эта слишком безобразна, чересчур постыдна и ее надлежит похоронить в бездонной пучине. Кто-то вспоминал, что им тогда хотелось не смеяться, а горько плакать, и лучше уж не ворошить прошлое, дабы не лить слез во второй раз.

Я спрашивал и тех, и других: что толку накрывать ямы во дворе листьями и травой? Их послушать, так, коли глаз не видит, можно с легким сердцем пускать детей резвиться в таком дворе!

Блажен тот, кто способен разглядеть ямы на своем пути — он не упадет в них.

Хвала путнику, издали видящему пни на дороге: он выкорчует или обойдет, не споткнувшись.

Так распнем же дьявола, убаюкивающего душу и затмевающего ум! Не позволим прислужникам лукавого снять его с креста, чтобы он и впредь обрекал смертных еще при жизни на муки ада…

Впрочем, и сам я, Пророк Справедливости, испытал вначале тягость сомнений: заросли в сердице никогда до конца не расчистить, домашние тайны не для чужих ушей, а Илморог — наш дом. Но на ранней заре пришла ко мне мать Вариинги вся в слезах и взмолилась: "О сказитель, играющий на гикаанди, поведай о судьбе горячо любимого чада! Пролей свет на то, что приключилось с дочерью, — пусть всякий, прежде чем судить, узнает правду. О сказитель, играющий на гикаанди, открой все, что сокрыто!"

Однако я по-прежнему колебался, задаваясь таким вопросом: кто я — уста, пожирающие сами себя? Не зря говорится: уж лучше антилопу кончить самому, чем криками других охотников сзывать.

Но тут я услышал жалобные просьбы множества людей; сказитель, играющий на гикаанди, Пророк Справедливости, обнажи то, что сокрыто мраком!

Семь дней я соблюдал пост, не ел и не пил, ибо сердце мое разбередили эти причитания. И все же я спрашивал себя: "Может быть, мне мнятся бесплотные призраки, чудятся отзвуки безмолвия? Кто я — уста, проглотившие себя? Верно сказано: уж лучше антилопу кончить самому…"

Прошло семь дней, и земля задрожала, яркая молния раскроила небо, меня подхватило и забросило на островерхую крышу, многие вещи открылись моему взору, я услышал голос, подобный гулким раскатам грома. "С чего ты взял, — негодовал он, — будто истина принадлежит одному тебе? Кто ты такой, чтобы присваивать ее? Не тешься пустыми отговорками, иначе тебя вечно будут преследовать слезы и жалобные вопли".

Голос умолк. В тот же миг меня снова подхватило, подбросило и швырнуло вниз, в золу очага. Взял я пригоршню пепла, вымазал лицо и стопы и возопил:

История эта повествует о том, что я, Пророк Справедливости, видел собственными глазами и слышал собственными ушами, когда меня вознесло на крышу…

Глава вторая

Дьявол явился Жасинте Вариинге в воскресенье на площадке для игры в гольф в городке Илморог, округ Ичичири, и сказал… Погодите, я забегаю вперед. Невзгоды Жасинты начались еще до Илморога. Так что давайте вернемся назад…

Горести и печали обрушились на Вариингу в Найроби, где она служила секретаршей, машинисткой и стенографисткой в конторе строительной компании "Чемпион" на улице Тома Мбойи рядом со зданием Национального архива.

Несчастье налетает стремительно, как злой дух, беда не приходит одна. В пятницу утром Вариингу уволили с работы за то, что она отвергла домогательства босса Кихары, управляющего фирмой. Вечером того же дня ее жених Джон Кимвана оставил Вариингу, обвинив ее в любовной связи с боссом Кихарой.

В субботу утром Вариингу посетил владелец дома в Офафа-Иерихоне, где она снимала комнату. (Дом или птичье гнездо? Пол весь в щелях, в стенах трещины, потолок течет.) Хозяин объявил Вариинге, что повышает квартирную плату. Она отказалась платить новую цену, и он велел ей немедленно освободить помещение. Она воспротивилась, сказала, что подаст в суд. Хозяин залез в свой "мерседес" и уехал. Не успела Вариинга и глазом моргнуть, как он вернулся — с тремя головорезами в темных очках — и, подбоченясь, с издевкой заявил: "Вот, я привез тебе суд". Вещи Вариинги вышвырнули из комнаты, на дверь повесили замок. Один из громил сунул ей в руку клочок бумаги, на котором было написано:

Мы — Ангелы ада, частные предприниматели. Обратишься к властям — и мы вручим тебе билет в один конец, на одно лицо, — в Царство Бога или Сатаны, на небо или в преисподнюю.

Затем все они сели в "мерседес" и укатили.

Вариинга, перечитав записку, спрятала ее в сумочку, присела на какой-то ящик и обхватила голову руками: "Почему мне так не везет? Какого бога я прогневила?" Достав из сумочки зеркальце, она рассеянно погляделась в него. "Сама во всем виновата, — вздохнула она, проклиная тот день, когда появилась на свет, — бедная Вариинга, куда теперь податься?"

В конце концов она решила вернуться к родителям. Поднялась с ящика, сложила вещи, отнесла их к соседке — женщине из племени мкамба, и стала готовиться к отъезду, просеивая в уме ворох забот.

Вариинга была уверена: всему виной ее внешность.

Каждый раз, видя себя в зеркале, она поражалась своему уродству. Горше всего сетовала она на свою черноту, поэтому без устали пользовалась отбеливающими кремами, такими, как "Амби" или "Снежинка", забыв мудрую поговорку: "Тот, кто родился черным, белым не станет". Ее кожа стала пятнистой, как оперенье цесарки, а волосы от раскаленного железного гребня, которым она их распрямляла, — ломкими, порыжевшими, точно кротовый мех. Еще Вариинга ненавидела свои зубы, ей хотелось, чтобы они были белые-белые. Поэтому она редко улыбалась. Если же, забывшись, вдруг начинала смеяться, тут же резко обрывала смех или же прикрывала рот ладошкой. Мужчины дразнили ее Злюкой-Вариингой, потому что губы ее всегда были поджаты.

Но когда ей бывало хорошо, когда отпускали тягостные думы о желтоватых зубах и слишком черной коже, она смеялась от души, и ее смех совершенно обезоруживал окружающих. Голос у нее был мягкий, как душистое притирание, глаза сверкали, словно звезды в ночном небе. Она уверенно шагала по улице, грудь ее напоминала спелые плоды, и мужчины застывали на месте, провожая ее восхищенными взглядами.

Однако Вариинга не знала себе цены, завидовала чужой красоте, хотела походить на подругу. Она не умела одеться со вкусом и, подражая другим женщинам, гналась за модой, не задумываясь, к лицу ли ей цвет платья, по фигуре ли сшито. Вариинга буквально уродовала себя, копируя походку какой-нибудь девицы. Ей бы вспомнить поговорку; "Дразнила лягушка лисиц и осталась без лапок".

Вечная неуверенность в себе тяжелым бременем давила Вариингу. Вот и в ту субботу, ссутулившись, она брела по улицам Найроби к автобусной остановке, чтобы сесть в матату[14] и доехать до родительского дома в Илмороге.

Даже много дней спустя, когда ее жизнь совершенно переменилась, она не могла понять, как ей тогда удалось пройти по Ривер-роуд, пересечь улицу Рональда Нгалы и оказаться на кромке тротуара улицы Скачек, между собором святого Петра и магазином швейных машинок. Здесь была автобусная остановка "Отель "Кока".

Прямо на нее мчался автобус. Вариинга зажмурилась, сглотнула слюну. Сердце стучало в такт словам: "О господи, не оставь меня в час испытаний, не прячь свой лик… Прими меня…"

Внезапно Вариинга явственно услышала голос: "Опять ты хочешь убить себя! С чего ты взяла, что твой земной путь окончен? Кто сказал, что твое время вышло?"

Вариинга открыла глаза, огляделась. Чей это голос? При мысли о том, что чуть было не произошло, по телу пробежала дрожь, все поплыло перед глазами: люди, здания, деревья, машины. Уши точно ватой заложило. Городской шум исчез, будто все вокруг погрузилось в вечное безмолвие.

Ноги подкосились. Вариинга поняла, что теряет сознание. И в это мгновение кто-то подхватил ее под руку, не дав упасть.

— Вам дурно? — услышала она мужской голос. — Посидите в тени, не следует оставаться на солнце.

Вариинга даже не могла разглядеть того, кто обращался к ней. Не в силах возразить, она позволила отвести себя на ступени салона "Божественный массаж и неземная красота" при отеле "Кока". Дверь в салон была заперта. Вариинга села на ступеньку и опустила лицо в сложенные чашечкой ладони, так что пальцы касались мочек ушей; прислонилась к стене. И тут силы совсем оставили ее, она скользнула в бездонный мрак. Тишина. Потом раздался свист, еще какие-то звуки, напоминавшие голоса, далекое пение, будто принесенное волнами или ветром:

Вновь возникший свист заглушил пение, так что слов нельзя было разобрать. Они растворились в какофонии, утонули в пенистой мешанине звуков.

Вариингу охватил кошмар, это страшное видение бывало у нее и раньше, когда она еще училась в начальной школе в Накуру и ходила на проповеди в храм святого Розария.

Сначала завернулся один край пелены, сотканной из кромешной мглы, и появился парящий в воздухе крест. Потом она увидела толпу одетых в рубище людей, вырванную из мрака снопом света, они тащили дьявола к кресту. На нем было шелковое одеяние, в руке трость, напоминавшая сложенный зонт. Голову венчали рожки, семь по счету, семь труб, поющих хвалу греху. У дьявола было две пасти — одна на лбу, другая на затылке. Его живот волочился по земле, будто начиненный всеми мирскими пороками. Кожа красная, как у опаленной свиньи. У креста он затрясся в конвульсиях, словно свет вызывал у него рези, застонал, моля толпу о пощаде, клянясь, что оставит людей в покое и прислужникам своим запретит чинить адские козни на земле.

Но толпа ответила ему как один:

"Знаем мы твои уловки и хитрости. Ты совершаешь убийство, а потом напяливаешь тогу сострадания и утираешь слезы на лицах сирот и вдов. Ты крадешь по ночам у людей последний кусок, а наутро посещаешь своих жертв в тоге милосердия и даруешь им калебас зерна, тобой же украденного. Ты возбуждаешь в людях похоть ради собственного удовольствия, а затем рядишься в тогу праведности и призываешь грешников к покаянию, требуешь, чтобы они шли вслед за тобой по пути воздержания. Ты прибираешь к рукам чужое добро, а потом прикидываешься другом обездоленных и кричишь громче всех: "Держите вора!"

Без лишних проволочек люди распяли лукавого и, грянув победный гимн, удалились.

Три дня спустя явились другие, в костюмах и галстуках. Прокравшись вдоль стены мрака, они сняли дьявола с креста, опустились перед ним на колени и стали громко молиться, чтобы он роздал им свои мошеннические покровы. Животы их стали набухать, они поднялись с колен и направились к Вариинге, насмехаясь над ней, поглаживая свои утробы, в которые теперь вселились все мирские пороки…

Вариинга вздрогнула, очнулась. Ее сознание словно бы возвращалось из дальнего странствия. Она увидела, что все еще сидит на ступенях отеля "Кока" на улице Скачек по соседству с собором святого Петра, и странные звуки, что слышались ей, оказались всего-навсего автомобильными гудками и урчанием моторов. "Как я сюда попала? — удивилась она. — Помню, что села в семьдесят восьмой автобус в Офафа-Иерихоне; проехали Иерусалим, Бахати, выехали на Джогу-роуд, миновали автовокзал Макааку и… ах, да, я ехала в университет к Джону Кимване, последний раз взглянуть на любимого… Вышла у Национального архива, возле химчистки "Белая роза", пошла по улице Тома Мбойи мимо мечети Кунжа, вдоль решетки сада Джи-ванджи, миновала "Гарден-отель". Остановилась на углу улицы Гарри Туку, напротив Центрального полицейского управления. При виде университетских зданий, и особенно инженерного факультета, мне припомнились мечты моей юности, те времена, когда я еще училась в школе в Накуру… Все мои надежды втоптал в грязь Богатый Старец из Нгорики. Когда же в эти воспоминания вторглись мысли о Джоне Кимване, который в довершение всех прочих бед вчера бросил меня, я внезапно ощутила, что мозг и сердце горят огнем, гнев и горечь душат меня… Что же было потом? Куда я пошла? О господи, где моя сумка? Оставила где-то… Как же я уплачу за проезд до Илморога?"

Вариинга повернула голову, и глаза ее встретились с глазами мужчины, который помог ей и усадил на ступеньки.

— Да вот, вот она, — сказал он, протягивая ей черную сумочку, отделанную мехом зебры.

Вариинга взяла сумку и, так и не вставая со ступенек, вопросительно посмотрела на него. Фигура юноши, а лицо зрелого мужчины. Густые, черные как смоль волосы, козлиная бородка. Карие глаза излучают ум, словно видят то, что от других скрыто. Джинсы цвета хаки, коричневая кожаная куртка, черный чемоданчик подмышкой.

Мужчина принялся объяснять, как у него оказалась сумка Вариинги.

— Вы обронили ее на Ривер-роуд, около чайной, там, где останавливаются матату на Ньери и Мурангу. Я поднял ее и пошел за вами. Вам сегодня очень везло — чудом не угодили под колеса; улицы переходили, словно слепая, так лавировали между машинами, словно накурились зелья. Я догнал вас уже на тротуаре и теперь вот жду, когда вы придете в себя — вернетесь из дальних земель, куда вас занесла душевная тоска.

— Откуда вы это знаете? — спросила Вариинга.

— По вашему лицу, глазам, губам, — ответил молодой человек.

— Спасибо за сумочку, — сказала Вариинга. — Я и не заметила, как ее обронила. А в кармане у меня ни цента.

— Проверьте, все ли цело, пересчитайте деньги.

— Денег-то было всего ничего, — сказала она невесело.

— Все равно проверьте. Знаете поговорку — только воришка, стянувший жалкий грош, попадает на виселицу!

Вариинга открыла сумочку, без особого интереса заглянула внутрь и сказала:

— Все на месте.

Ей не давал покоя один вопрос: чей это голос остановил ее? Неужели этого мужчины? Как он смог прочесть ее мысли? Откуда ему знать, что она уже не впервые собиралась расстаться с жизнью?

— Вы окликали меня до обморока?

Мужчина покачал головой.

— Я подошел, когда вы уже падали. Вы больны?

— Нет, — быстро отозвалась Вариинга. — Просто устала от Найроби — душой и телом.

— Что верно, то верно, — кивнул молодой человек, — Найроби огромен, бездушен, порочен. — Он приблизился к Вариинге и, тоже прислонившись к стене, продолжал; — Но не один лишь Найроби переполнен нечистью. В любом городе, едва ли не в каждой стране, недавно выскользнувшей из петли колониализма, творится то же самое. Эти страны не могут справиться с нищетой по той простой причине, что слепо верят всему, что внушают им американские советники. Те твердят, что главнейшее правило жизни — "своя рубашка ближе к телу". У людей вытравляют из памяти старинные песни, прославляющие идею общественного блага. Их обучают новым песням — гимнам стяжательству. Найроби преподаст вам лишь один урок:

Только задумайтесь: куда такие песни нас заведут? Какой вред наносят они душам! Люди до того черствеют, что с хохотом наблюдают, как их дети дерутся с собаками и кошками за объедки в мусорных ящиках.

Молодой человек внезапно умолк, но голос его продолжал звучать в ушах Вариинги.

Не все намеки, заключенные в его мудреной речи, она поняла, но некоторые его мысли поразительно напоминали ее собственные.

— В ваших словах есть скрытый смысл, — вздохнула она, — но то, что мне в них доступно, сущая правда. Беда перехлестнула через край, стала невыносимой. Любой из нас рад был бы избавиться от нее.

Заговорив, она почувствовала, как свободно льется ее речь, как тяжелое бремя, давящее на сердце, исчезает. Она говорила ровно, четко, не запинаясь. Но в каждом слове сквозила боль.

— Взять хоть меня, — Вариинга опустила голову, уставясь в землю, словно говорила сама с собой, — или любую другую девушку в Найроби. Назовем ее, к примеру, Махуа Каринди. Предположим, что родилась она в деревне. Образование у нее куцее. Но ей повезло, она сдала экзамены, перешла в среднюю школу, и школа эта хорошая, не из тех, где бедняки платят большие деньги за своих детей, а в классе зачастую нет даже учителя. Не успела доучиться до второго класса, как готово дело — она беременна! А кто виноват! Скорее всего ее одноклассник, у которого ни гроша за душой. Их дружба началась с того, что они обменивались романами Джеймса Хэдли Чейза, Чарльза Мангуа и Дэвида Мейллу, подпевали вместе пластинкам Джима Ривза, Д. К. или Лоренса Ндуру. Что же теперь делать, Каринди?

Впрочем, не исключено, что девушку соблазнил какой-нибудь деревенский сердцеед. Конечно же, безработный, нет даже крыши над головой. Их любовь вспыхнула на деревенских танцах под гитару, после которых он уводил ее в поля. Что же тебе делать теперь, глупышка Каринди? Ребенка же надо кормить и одевать!

Но, может, дело обстоит иначе? У ее дружка есть работа в городе, но получает он не больше пяти шиллингов в месяц. Они ходили вместе на фильмы с Брюсом Ли и Джеймсом Бондом, потом пять минут в дешевых номерах и разъезжались по домам на матату. Так кто же утрет Каринди слезы, кто ее утешит?

Или может статься, отец ребенка — богатый. Ведь такие связи нынче в моде. У него жена, и вскружил он голову девушке воскресными прогулками в "мерседесе". Давал ей горстку монет на карманные расходы, поил допьяна в дальних кабаках.

Школьник, бездельник, толстосум — все отвечают ей одно и то же, когда она обращается за помощью: "Что?! Кто, по-твоему, сделал тебя брюхатой? Я? Да с чего ты взяла? Рассказывай сказки кому-нибудь еще! Каринди, с кем ты только не была! Да тебе цена — десять центов! Реви сколько хочешь — не поможет… Каринди, если я разок с тобой поразвлекался, это не дает тебе права перекладывать свои грехи на меня!"

Но Каринди тоже за словом в карман не лезет. Подбоченясь, она отделывает своего вчерашнего дружка: "А ты разве сахар?! Уж лучше я буду пить пустой чай. Возомнил о себе, что ты автобус! Да я скорее пешком пойду! А может, ты крыша над головой? Буду спать под открытым небом. Или кровать? Лягу лучше на дол. Сладкоречивым бабникам веры больше нет!" Но Каринди только с вицу такая храбрая, внутри у нее все трясется от страха и обиды. Она отказывается пить таблетки — какой ужас, когда дети рождаются мертвыми. Каринди сохраняет ребенка, не топит в отхожей яме, не оставляет на обочине или в автобусе, в лесу или на свалке. Она перелагает свое бремя на плечи матери и бабки, и растет дитя, пришедшее в этот мир незваным, вопреки воле родителей, застав их врасплох. Мать или бабка предупреждают Каринди, чтобы подобное не вошло у нее в привычку: "Впредь остерегайся, Каринди. Не забывай, мужчины как ядовитые змеи, их укус оставляет клеймо на всю жизнь".

Каринди и сама теперь знает, что никто в чужих грехах не кается, не жалеет о том, что сходил кое-куда, — жалеют, что вернулись. Если тебе улыбнулись — это еще не значит, что тебя любят. Решительно стиснув зубы, Каринди возвращается в школу, прилежно учится, добирается до четвертого класса, сдает экзамены, и ей вручают аттестат.

Казалось бы, все хорошо. Но заботы бескрылы — сами не улетают. Снова родителям Каринди надо доставать припрятанные центы — так прячут палку на случай, если вдруг крыса выскочит. И вот как раз такой случай! Каринди определяют в колледж секретарш в Найроби, где ее учат печатать на машинке и стенографии. Через девять месяцев она отстукивает тридцать пять и стенографирует восемьдесят слов в минуту. "Машинопись и стенография" — свидетельство об окончании курсов у нее в кармане!

И вот Каринди бродит по Найроби в поисках работы, из конторы в контору. В одной фирме, небрежно развалясь в кресле, с ней беседует мистер Босс. Он озирает Каринди с головы до пят. "Что вам угодно? Работы? Понятно. Сейчас я очень занят. Давайте встретимся в пять".

Каринди с нетерпением ждет назначенного времени, запыхавшись вбегает в контору. Мистер Босс улыбается, предлагает ей стул, спрашивает, как ее нарекли при рождении и каким английским именем окрестили. Он вникает в ее проблемы, слушает внимательно и терпеливо. Потом мистер Босс постукивает пальцем или ручкой по столу и говорит: "Ах, Каринди, работу в наше время очень трудно сыскать. Но только не такой девушке, как вы… Хотя подобные вопросы в конторе не решают. Перейдемте через дорогу в "Современную любовь". Однако Каринди помнит ошибки молодости, ядовитый укус оставил неизгладимый след. Кто один раз видел, тот уже не забудет; кто испил из калебаса, знает, что тот в себе таит. И Каринди отказывается от встреч в отелях, приспособленных для занятий любовью, — старомодных или современных. На следующий день она снова прочесывает город.

Заходит еще в одну контору, там свой мистер Босс. Те же улыбки, те же расспросы, те же приглашения. Цель у всех одна — бедра Каринди. Бар с пансионом "Современная любовь" — вот бюро по трудоустройству молодых девиц; контракты подписывают там не на столах, а на женских бедрах. Наша новая Кения поет девушке лишь одну песню: "Сестра Каринди, с дураками трудно договориться. Сестра Каринди, любое судопроизводство начинается с угощения. Сестра Каринди, нет охотников лизать пустую руку! Ты мне, я тебе. Теперешние проблемы легко решаются при помощи бедер. Хочешь спать — стели кровать!"

Но Каринди решила твердо: никаких кроватей! Даже если дела ее так никогда и не уладятся. Но поистине чудны дела господа, и в одно прекрасное утро Каринди получает работу, причем без визита в обитель современной любви. Босс Кихара, управляющий фирмой, — средних лет, женат, у него дети. Мало того, он член попечительского совета Храма небесного. Каринди безупречно справляется со своими служебными обязанностями.

Не проходит и месяца, как Каринди находит себе Камунгонье[15]. Молодой человек учится в университете, придерживается прогрессивных взглядов. Когда Каринди признается, что у нее в деревне ребенок, он в ответ горячо ее целует. "Ребенок — не леопард, — говорит он Каринди, — что его бояться? Его существование доказывает, что ты не бесплодна". Услышав это, Каринди утирает счастливые слезы и с сердечным жаром клянется в верности любимому. "Какая я счастливая, искала и нашла своего Камунгонье! Никогда его не рассержу, не стану ему ни в чем перечить. Если он накричит на меня, промолчу, опущу глаза, как жующая траву овечка. Помогу ему получить образование, охраню его от бед и неурядиц, а потом мы вместе выстроим себе дом на прочных сваях. Никогда на другого мужчину не взгляну!"

Подруги Каринди ей завидуют и наперебой советуют: "Для твоего же блага, не будь такой. Семечки в одной тыкве и те разные". "Непоседливое дитя, — отвечает им Каринди, — отправляется из дому искать мясо, как раз когда там жарят баранину". Но подруги твердят свое: "Милая, это же новая Кения. Нужно откладывать впрок. Тот, кто делает запасы, никогда не голодает". "От обжорства живот пучит", — отвечает Каринди. А подруги знай дразнят: "Поститься скучно". Но Каринди тверда: "Чужое ожерелье напялишь — свое потеряешь".

Казалось бы, жизнь Каринди наладилась, но тут босс Кихара начинает вдруг проявлять к девушке интерес. Однажды он выходит из своего кабинета и, остановившись около нее, притворяется, будто читает то, что она печатает. "Кстати, мисс Каринди, — спрашивает он, — какие у вас планы на субботу и воскресенье? Я бы хотел взять вас с собой в небольшое сафари. Что вы на это скажете?" Каринди вежливо отказывается. Такой учтивый отказ не может обидеть, и босс Кихара ждет, что Каринди в конце концов уступит. Если торопиться, батат на части разлетится. Через месяц он снова подступается к ней. "Мисс Каринди, сегодня вечером в клубе "Парадайз" коктейль". И снова Каринди вежливо отказывается.

Приходит день, когда босс Кихара говорит себе: "Если охотник крадется к дичи слишком робко, то наверняка спугнет ее. Все устроится, если изменить тактику. Лезть в воду — так нагишом". И он идет в атаку. "Вот что, мисс Каринди, у меня сегодня скопилось много бумаг, неотвеченных писем, очень важных и весьма срочных. Хочу вас попросить задержаться в конторе после пяти. Фирма заплатит вам за сверхурочную работу".

Каринди остается. Пять часов. Босс Кихара у себя в кабинете, должно быть, готовит ответы на деловые письма. Шесть часов. Все уже давно ушли домой. Босс Кихара вызывает Каринди, предлагает ей стул — им надо поговорить. Через минуту он встает, садится на краешек письменного стола, лукаво ухмыляется. Каринди наконец обретает дар речи:

— Пожалуйста, мистер Босс, давайте начнем, у меня были планы на вечер, за окном уже темнеет.

— Не волнуйтесь, Каринди. Если мы не управимся засветло, я отвезу вас домой в своей машине.

— Спасибо, но мне бы не хотелось вас затруднять, — отвечает Каринди ровным голосом, старательно пряча раздражение.

— Да какое уж тут затруднение! Я могу даже вызвать своего шофера, он довезет вас, куда скажете.

— Нет уж, я предпочитаю автобусом. Пожалуйста, где письма?

Босс Кихара слегка наклонился к Каринди, в глазах его вспыхивает огонек.

— Каринди, — говорит он, понизив голос, — мои письма продиктованы сердцем.

— Сердцем, говорите? — быстро переспрашивает девушка, делая вид, что не поняла намека. — Такие письма не следует показывать подчиненным. Лучше вам самому их отпечатать, чтобы ваши сердечные тайны не попали в чужие руки.

— Прекрасная Каринди, цветок души моей! Только тебе могу я их доверить, ибо адресованы они твоему сердцу, твоим глазкам. Я хочу, чтобы ты хранила их в своей памяти вечно, за семью печатями. И пожалуйста, не отсылай их обратно с пометкой "адресат выбыл". Дорогая, цветок души моей, посмотри, что сделала со мной любовь к тебе, я стал немощен и слаб.

— Мистер Босс, сэр, прошу вас!.. — пытается вставить словцо Каринди. Ей и страшно смотреть, как вздымается грудь босса Кихары, и смешно: его излияния не очень-то вяжутся со сверкающей лысиной. Каринди пытается усовестить старца:

— Если бы ваша жена слышала, что вы говорите, вам бы не поздоровилось!

— Жена не в счет. Собираясь на танцы, не душатся старыми духами. Прошу тебя, Каринди, апельсин души моей, выслушай меня внимательно, я должен сказать тебе столько прекрасных слов. Я сниму тебе дом в Фураха Лео, или же в центре, на Кениата-авеню, или в другом каком районе. Выбирай по собственному вкусу. Куплю мебель, ковры, портьеры — все, что пожелаешь, выпишу из Парижа, Лондона, Берлина, Рима, Нью-Йорка, Токио, Стокгольма или Гонконга. "Импортная мебель и кухонная утварь". Накуплю тебе нарядов по последней моде с лондонской Оксфорд-стрит, из парижских домов моделей. Туфельки закажем в Риме — на шпильках и на платформе. Знаешь, как прозвали эту обувь в народе? "Идти некуда, что же мне спешить?" Пусть весь Найроби на тебя оборачивается, пусть завидуют: "Вон идет шоколадка босса Кихары". Если ты ответишь мне взаимностью, дашь неземное счастье и наслаждение, куплю тебе корзиночку на колесах — на рынок ездить, по магазинам, за город по воскресеньям. Пожалуй, "альфа-ромео" — это как раз то, что надо. Каринди, ягодка, мой апельсинчик, цветок души моей, будешь умницей — распрощаешься с нуждой…

Каринди едва сдерживается, чтобы не расхохотаться.

— Мистер, позвольте вам задать один вопрос.

— Хоть тысячу!

— Вы что же, решили на мне жениться?

— Ах, зачем ты притворяешься, будто не понимаешь, о чем речь! Разве не ясно?.. Будь моей, будь паинькой.

— Нет. Я никогда не заведу романа с Боссом!

— Что же тебя пугает, ягодка?

— Прежде всего не хочу разрушать вашу семью. Чужое ожерелье напялишь — свое потеряешь.

— Я же говорю тебе, — собираясь на танцы, не душатся старыми духами. Каринди, драгоценная, мой сочный помидорчик! Что же все-таки тебя страшит? В чем загвоздка?

— У меня есть мой Камунгонье, мой молодой возлюбленный.

— Ха! Каринди, не смеши меня. Неужели ты и в самом деле так старомодна? Ты говоришь об одном из этих необразованных сопляков, которые тужатся казаться взрослыми мужчинами? Да они даже обряда посвящения не прошли!

— Батат, который своими руками выкопаешь, не гниет. Сахарный тростник, что срезала сама, спел и сладок. У любимого глаза не косят. Тот, кого вы поносите и хулите, мой избранник, суженый мой.

— Послушай, Каринди, что я тебе скажу. — Босс Кихара ловит ртом воздух, встает из-за стола, подходит вплотную к Каринди. — Старая легенда врет. В наше время все иначе: богатых стариков предпочитают молодым оборванцам. Вайгоко побрил волосатую грудь, прикрыл ее деньгами… Но верно и то, что сердцу не прикажешь. Я не буду уговаривать тебя. Ты отказалась от роскошного дома и дорогих нарядов, не хочешь и корзинки на колесах. Ладно, будь по-твоему. Но не откажи мне хотя бы в одном…

— Вы же ходите в Храм небесный, чтите Библию. Когда придете домой, откройте тринадцатую главу Послания к римлянам. Там сказано: "Попечение о плоти не превращайте в похоть…"

— Но в той же книге говорится: "Просите, и дано будет вам; ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят". Ягодка моя, любимая, нам нет нужды подыскивать место для свиданий. Контора вполне подходит. Если бы стены умели говорить, они бы многое порассказали. Гладкий цемент — восхитительная постель, он излечивает от сутулости и укрепляет позвоночник.

— Я и так не сутулюсь! — выпаливает Каринди, уже не скрывая возмущения. Босс Кихара тянется обнять ее. Оба едва не падают, задев за стул. Каринди перекидывает сумочку через плечо, пятится к двери. Босс Кихара преследует ее, они кружат по кабинету, словно охотник и лань. Босс Кихара уже отбросил все приличия, он больше не притворяется робким влюбленным. Набрасывается на девушку, хватает ее за талию. Каринди старается вырваться, молотит его кулаками по груди. В сумке у нее складной ножик, но ей не удается его достать. Оба тяжело дышат. Каринди чувствует, что ей не совладать с ним.

— Если вы не прекратите, — выпаливает она, — я закричу, позову на помощь!

Босс застывает, вспомнив о жене и детях, о воскресных службах в Храме небесном, где ему нередко выпадает честь читать прихожанам Библию; его приглашают на свадьбы, где он наставляет молодых жить в мире, любви и согласии. Даже представить страшно, какой скандал разразится, если его обвинят в изнасиловании секретарши! Позор на всю страну! Огонь, полыхавший в нем, сразу гаснет. Он отпускает Каринди, утирает платком вспотевшее лицо. Пытается что-то промямлить, найти спасительные слова: криво улыбается, но ему явно не до смеха. Наконец он выдавливает из себя:

— Каринди, ты вовсе не понимаешь шуток. Поди, вообразила бог весть что! Я просто поиграл с тобой, как отец с дочерью. Теперь иди. Письмами займемся завтра с утра.

Каринди отправляется домой, вне себя от "отеческих шуток". Знает она им цену! Так шутит леопард с овечкой…

Наутро она, как обычно, спешит в контору, но приходит с пятиминутным опозданием. Босс Кихара уже на месте, он вызывает ее к себе. Каринди смущена, ей вспоминается вчерашняя схватка. Босс даже не поднимает глаз, углубившись в газету.

— Мисс Каринди, в последнее время вы ведете себя так, будто сами себе начальник.

— Извините, сэр. Автобус опоздал.

Босс Кихара только теперь вскидывает на нее глаза. Развалясь в кресле, он смотрит на нее с нескрываемой враждебностью.

— Сознайтесь лучше, что все дело в молодых повесах, которые подвозят вас по утрам. Складывается впечатление, мисс Каринди, что вы не очень-то дорожите своим местом. Я не стану препятствовать вам, поступайте по велению сердца. Вам пойдет на пользу, если вы некоторое время посидите дома. А когда соскучитесь, дверь для вас открыта. Даю вам двухмесячное жалованье в качестве выходного пособия.

Так наша Каринди лишается работы. Она снова бродит по городу в поисках места, потом тоскует дома в одиночестве, — даже слова не с кем сказать. Вечером должен прийти ее любимый. От одного звука его голоса у нее сладко замирает сердце. Все мы дорожим теми, кого любим. Камунгонье поддерживал ее в трудную минуту, ласковые речи прогонят грусть. Наконец Камунгонье приходит, и Каринди жалуется ему на похотливого богача Вайгоко. Истинную любовь за деньги не купишь, даже современная девушка не променяет своего Камунгонье на дряхлого Вайгоко! Каринди умолкает и ждет в ответ хотя бы сочувственного вздоха. Сейчас горячие поцелуи осушат ее мокрые от слез щеки!..

Но не тут-то было. Камунгонье опускает глаза, как робкий барашек. Им движет лицемерие. Он принимается отчитывать Каринди. Видите ли, он уверен, что она валялась в постели Вайгоко Кихары, Кихара не первый, кто ею угостился. Блудницу, пригубившую сладкую чашу богатства, за уши от нее не оторвешь. Стоит один раз отведать — сразу входишь во вкус! Хамелеона не переделаешь — так хамелеоном и останется. Если школьница спуталась с мужчиной, который ей в отцы годится, да еще и родила от него, кто ее теперь остановит? "Скажи, Каринди, разве тебе можно верить, слишком ты доступна, никому не можешь отказать! А историю эту сочинила, потому что наскучила своему Вайгоко и он отказался от твоих услуг".

У Каринди точно язык отнялся, из глаз брызнули слезы, она даже не утирает их. В сердце бурлит обида, Каринди в недоумении, она не находит ответа на загнавшие ее в тупик вопросы. У дойной коровы пропало молоко, теперь ей одна дорога — на бойню. Все мосты сожжены, вновь она осталась ни с чем!..

Так скажи, не давший мне упасть: что остается в нынешней Кении таким, как Каринди, если не идти на улицу?

Каринди теперь уверена: нет никакой разницы между словами:

Говорят, будто в человеческой жизни на земле всего два дня:

Для таких, как Каринди, в нынешней Кении все дни одинаковы. Едва появляясь на свет, они обречены на гибель. Неужто ничего не знать им, кроме слез? Услышим ли мы когда-нибудь их смех?

Окончив свой рассказ, Вариинга внимательно взглянула на молодого человека, потом обвела взором улицу Скачек. Люди деловито сновали вокруг, по-прежнему гудели машины, обгоняя друг дружку. Найроби ни капельки не изменился с тех пор, как ее вышвырнули из дома в Офафа-Иерихоне.

И тут в соборе святого Петра ударили в колокола, напоминая на закате дня верующим о молитве. Вариинга и молодой человек повернулись к храму. В гулком перезвоне Вариинге почудилось:

И снова она спросила себя: "Голоса, которые я слышу, чьи они? Куда зовут?" Она давно не ходила в церковь, но тут, к своему удивлению, забормотала молитву:

Когда колокола собора святого Петра смолкли, Вариинга обернулась к молодому человеку и сказала:

— Спасибо за ваше терпение, за то, что выслушали меня, — на сердце полегчало, будто после исповеди.

— Кто знает, может, я и есть духовник, хоть нет у меня церковного сана… Я принадлежу к ордену тех, кто призван облегчить тяжелую боль кенийцев. Ваша история — про Каринди, Вайгоко и Камунгонье — будто копьем пронзила мне сердце. В Кении таких Каринди не счесть, тут вы совершенно правы. Но я не согласен с тем, что наши дети так никогда и не научатся смеяться. Мы не должны отчаиваться. Отчаяние — непростительный грех. Народ нам его не простит, не простят грядущие поколения. Вы куда теперь? В какие края путь держите?

— В Илморог.

— Илморог? Уж не оттуда ли вы родом?

— Да, там мой дом. А что в этом особенного?

— Дело в том… да нет, ничего. Я просто так опросил. Только автобусы до Илморога здесь не останавливаются. Отсюда можно уехать в Киамбу, Ндуумбири, Тингаангу, Нгимбу, Икину, Кариаини и Гитхунгури, А до Илморога матату сажают пассажиров на остановке "Ньямакима", там же, где и до Накуру.

— Я как раз туда и шла. Не знаю, каким злым ветром занесло меня сюда.

Вариинга поднялась, точно очнувшись от предсмертного кошмара, повесила сумочку на плечо.

— Ну, всего доброго! — попрощалась она с молодым человеком, испытывая некоторую неловкость, хотя настроение у нее заметно улучшилось.

— Будьте осторожны. Желаю вам, чтобы голова у вас больше не закружилась.

Вариинга уже повернула в направлении Ньямаки-мы, когда молодой человек окликнул ее:

— Одну минуту…

Девушка оглянулась, а про себя подумала: "Уж не возомнил ли он себя Камунгонье, которому повстречалась еще одна легкодоступная Каринди?"

Мужчина открыл свой чемоданчик, порылся в нем, достал карточку и протянул ее Вариинге.

— Я уже говорил, — пояснил он, — что притча о Каринди, Вайгоко и Камунгонье задела меня за живое. Если вы хотите докопаться до причин, почему теперь так много повсюду Каринди и Вайгоко, побывайте на сборище, о котором здесь написано. Оно как раз состоится в Илмороге.

Мужчина зашагал прочь, а Вариинга побрела по улице Скачек мимо бензоколонки фирмы "Эссо", пересекла Ривер-роуд и направилась к Ньямакиме. Лишь один раз оглянулась, не идет ли молодой человек за ней следом, но не увидела его. Даже имени его не спросила, подумала Вариинга. Может, он мне дал свою визитную карточку? Все мужчины, все до единого, — вкрадчивые кровопийцы. Советует сходить на какое-то представление. Нет уж, мне не до забав. Хватит с меня романов. Никаких Вайгоко, старых и волосатых, никаких Камунгонье, молодых и пылких!..

На остановке "Ньямакима" не было ни одного матату ни в сторону Илморога, ни до Накуру. Вариинга прислонилась к стене овощного ларька, что стоит у входа в "Ньямакима-бар".

Прошло некоторое время, прежде чем она вспомнила о карточке, которую вертела в руке. Все-таки любопытно, что на ней напечатано. Поднесла ее к глазам и прочла:

Бал Саганы!

Спешите видеть —

Дьявольская затея —

Конкурс мастеров воровства и разбоя.

Семь главных премий!

Множество призов!

Попытайте удачу.

Жюри назовет семь искуснейших

Грабителей и бандитов.

Победителей ожидают ценные подарки.

Весь день для вас играют "Ангелы ада"!

Подпись: Сатана, властитель преисподней.

Адрес: Логово бандитов, Золотые Холмы, Илморог.

Вариингу будто полоснуло по животу бритвой. Она стала озираться по сторонам: уж не сон ли это опять? "Кто этот молодой человек? Неужто вор? Вор вернул ей сумочку?!" Дрожащей рукой она снова поднесла к глазам картонный квадратик и привалилась к киоску, чтобы устоять на ногах.

Сердце ее колотилось. Бал Сатаны в Илмороге! Конкурс карманников и налетчиков! Завтра, в воскресенье?.. Кто бы мог поверить, что такое бывает!

Глава третья

"Ньямакима", как и другие остановки автобусов и матату в Найроби, всегда запружена людьми и машинами. Кто-то отправляется или возвращается из Грогэн-Вэлли — там якобы можно отыскать запасные части для любого автомобиля; кто-то спешит на Ривер-роуд: на этой торговой улице по субботам и воскресеньям особенно много покупателей из пригородов.

Одним только и надо что овощей: картошки, лука, салата "сукума вики"; [16] других тянет в пивные и закусочные пропустить кружку и чего-нибудь пожевать н, а дорогу, прежде чем отправиться к себе в Кариокор, Истлей, Пумвани, Шаури Мойо, Бахати, Мкаандару, Офафа-Иерихон, Кариобанги и Дандору. Но большинство дожидаются мата ту, идущих в Найвашу, Гилгил, Олкалоу, Ньяхуруру, Накуру, Руува-ини и Илморог. От людей и машин на остановке "Ньямакима" шумно, как на семи базарах.

В ту субботу машин до Руува-ини и Илморога долго не было. Всякий раз, когда, дребезжа, подкатывало матату, сердце Вариинги начинало радостно биться. Но выкликали только едущих до Накуру или Ньяхуруру, и ею снова овладевало уныние. К шести часам ей стало ужо вовсе невмоготу, и она принялась молиться: "О дева Мария, матерь божия, сжалься надо мной, не хочу я ночевать в Найроби. Пошли мне автобус или повозку, запряженную осликом, — лишь бы добраться домой, в свой Илморог. Слава отцу, сыну и святому духу и ныне, и присно, и во веки веков! Аминь".

Не успела она закончить молитву, как подкатило матату, идущее в Илморог, но при одном взгляде на него Вариинга ужаснулась: колымага годилась только на свалку! Хозяин, чтобы скрыть возраст развалины, расписал ее бока дразнящей рекламой: "Хотите знать все слухи и сплетни, садитесь в мое матату. Мне всегда с вами по пути. Если торопиться, батат разлетится. Тише едешь — дальше будешь. В гостях хорошо, а дома лучше".

Вариинга не успела прочесть всех надписей, как водитель, выскочив из кабины, принялся нахваливать свое матату, петь песни в его честь и всеми способами развлекать публику, дабы ее не смутил жалкий вид его развалюхи.

— Залезайте в мое матату, модель "форд-Т" — в два счета доставлю в Лимуру, Найвашу, Руува-ини, Илморог. Недавно я слышал песенку:

Так знайте, открою вам секрет: царство божие стало ближе благодаря матату, которым управляет Мваура. Хоть к черту на кулички — вмиг вас докачу! Залезайте! До Илморога рукой подать — как от глаз до носа!

При упоминании черта Вариинга испытала жутковатое чувство: вспомнила о приглашении на бал Сатаны и конкурс воров. "Что это все-таки за выдумки? В чем состоит конкурс? И неужели тот человек, который был так добр ко мне, — неужели он из бандитской шайки?" — вновь подумала она. Но фонтан слов, бьющий из уст Мвауры, заглушил на время тревожившие ее вопросы.

Народ высыпал из лавок и пивных, привлеченный выкриками шофера-балагура. Люди подзадоривали острослова:

— Ну-ну, давай! Давай! Выкладывай все без утайки!

Вид "форда-Т" с регистрационным номером МММ-333 наводил на мысль, будто это самый первый автомобиль на свете. Мотор стонал и ревел, как добрая сотня циркулярных пил, кузов трясся и дрожал, точно былинка на ветру. Матату переваливалось с боку на бок, напоминая взбирающуюся на гору утку.

По утрам, перед первой ездкой, матату доставляло зевакам редкостное наслаждение. Двигатель пыхтел и кашлял так, будто у него астма или в выхлопной трубе застрял кусок железа. Мваура театральным жестом распахивал капот, тыкал куда-то отверткой, перебирал провода, потом столь же эффектно захлопывал крышку, возвращался за руль, мягко давил на газ, и мотор начинал урчать, как кот, которого чешут.

Мваура охотно отвечал на вопросы публики, касавшиеся его матату. Когда его спрашивали, например, не обломок ли это Ноева ковчега, он, откинувшись на крыло, разражался хохотом и принимался расписывать аудитории несравненные достоинства своей машины.

— Честно говоря, ни одна современная модель по своей конструкции не сравнится с "фордом-Т". Не все то золото, что блестит. Красотой сыт не будешь. Из чего делают теперь все эти "пежо", "тойоты", "хантеры", даже "вольво" и "мерседесы"? Из промокашки! А мой "форд"? Им можно протаранить танк. Нет уж, я со своей старушкой не расстанусь. Скала со временем делается только крепче, никакой ливень ее не смоет. Все эти новые модели из Японии, Германии, Франции, Америки два месяца побегают, а потом рассыпаются на части. Куда им до "форда-Т".

На самом деле Мваура мечтал накопить денег и купить машину попросторнее, чтобы брать больше пассажиров — монеты потекут ему в карман рекой.

Мваура был одним из тех, кто поклоняется богу денег. Он не раз повторял, что готов отправиться хоть на край света, переплыть океан, взобраться на самую высокую гору, пойти на любое преступление, — и все во имя золотого тельца.

Но его мольбы либо не достигали адресата, либо оставались без внимания. Он никак не мог отделаться от своего матату, доставшегося ему давным-давно от одного европейца. Иногда Мвауру одолевала тоска, и он спрашивал себя: "Зря, что ли, я столько лет колесил по дорогам? Кажется, плоды богатства и успеха рядом, только руку протяни! Я протягивал, а они отодвигались… Никак мне их не сорвать…"

Вслух же он говорил:

— Проклятые деньги — европейцы их к нам завезли! Только подумать — даже сына святой Марии, первенца бога иудейского, распяли из-за них. Что вы на это скажете? Да я бы сам продал родную матушку — дали бы только приличную цену!

Слушатели думали, что это пустая болтовня. Конечно же, он балагурит, шут гороховый. И лишь один человек мог бы рассказать, что Мваура никогда не шутит, если дело касается денег. Только человек тот никому уже ничего не расскажет. Они с Мваурой повздорили из-за пяти шиллингов. Человек отказался уплатить, позволил себе даже подразнить Мвауру; "Ты навозный жук, никогда тебе не разбогатеть!"

"Так-так, — прошипел Мваура. — Посулил мне семьдесят пять шиллингов и недодал пятерку, потому что я подсадил еще двух седоков?! Ты платил за место или за всю машину? Попробуй только улизнуть с моими кровными. Узнаешь тогда, что Мваура не мачете — его точили с двух сторон!"

И однажды утром этого человека нашли болтающимся в петле. Тут же оказался клочок бумаги, а на нем слова: "Никогда не шути с чужим имуществом! Ангелы ада, частные предприниматели".

Однако мало кто знал о тайном промысле Мвауры. Для окружающих он был водителем матату, модель "форд-Т", регистрационный номер МММ-333.

Есть такая поговорка: если птица устала, она на первую же ветку сядет. Другого средства добраться до Илморога не было, и Вариинга влезла в кабину к Мвауре. Обрадовавшись, хозяин матату загорланил что-то вовсе сомнительное:

Потом перевел дыхание, обвел глазами сгрудившихся вокруг людей, подбоченился, усмехнулся, покачал головой и сказал:

— Веслом, однако, резко не затормозишь. Вот у моего матату тормоза!

Слушатели загоготали, засвистели, а Мваура опять принялся зазывать пассажиров:

— Лимуру, Найваша, Руува-ини, Илморог! Поехали, мне с вами всегда по пути…

С самого утра Мваура колесил туда-сюда между Найроби и Лимуру, но пассажиров было мало — даже на бензин не заработал. После обеда он решил изменить маршрут и смотаться в Илморог, авось больше повезет. Вот отчего он так теперь надрывался.

— Запомните, это ваша страна! И матату ваше! Забудьте про все эти "пежо", в которых так трясет, что у женщин случаются выкидыши. Тише едешь — дальше будешь!..

Еще один пассажир залез в кабину. На нем был синий рабочий комбинезон, износившийся на локтях и коленях. Башмаки — в серой, как пепел, пыли. Он сел напротив Вариинги. Мваура полез за руль, стал прогревать мотор. Потом, оставив его включенным, снова вышел — только два пассажира…

"Что же, так и помру покорной овцой? — подумал он с раздражением. — Так никогда и не смогу позволить себе новую машину?.. Чем я хуже других?

Тележечники, погонщики ослов, чистильщики сапог, торговцы жареной кукурузой и фруктами или те, что всучают туристам овчины на обочине, — все они зарабатывают сегодня больше меня. И чем только все это кончится, Робин Мваура?.. Нет уж, лучше не рисковать и по ночам не ездить. Сниму-ка я койку, заночую в Найроби, а утром отправлюсь в Илморог".

Но, вспомнив, сколько он потерял за день на одном бензине, Мваура испытал почти физическую боль, словно его ножом пырнули. Он был из тех людей, что никогда не пройдут мимо блестящей монетки — пусть хоть пятицентовик. Да он за ним в отхожую яму полезет! "Нет, — сказал он себе, — не могу я отказаться даже от двух седоков. Дудки! По дороге еще кого-нибудь подсажу: может, проголосует кто или на остановке в Мутаракве сманю тех, что ждут автобуса! Да и вообще, разумнее переспать в Илмороге и завтра быть на месте одним из первых. Кто ищет, тот в конце концов находит!"

В нем опять ожила надежда на чудо, сердце радостно забилось, и он заорал с новой силой:

— Эй, вы, как бы вам не опоздать! Спешите, не то Мваура вас с собой не возьмет. Я весь у ваших ног. Командуйте, куда вас — к богу или сатане! Домчу в два счета. Ну ладно, оставайтесь с миром. А нам пора. Надо вовремя быть в Илмороге, увидеть все своими глазами, а не полагаться на чужие россказни. Все самому увидеть, все услышать… Удача, может быть, прячется за первым кустом! Мое матату доставит вас туда, где ждет счастье! Все, время вышло — едем в Илморог, пока фортуна от нас не отвернулась. Дожидайся потом, когда она снова явится…

— Поедем мы наконец или он всю ночь тут балабонить будет? — воскликнул мужчина в комбинезоне.

— Не забывайте, каждое матату — рассадник слухов и сплетен, — отозвалась Вариинга.

Мваура наконец плюхнулся на водительское место, дал длинный гудок. Взревел мотор, и матату тронулось с места.

Толпа внезапно разразилась криками и свистом, требуя, чтобы Мваура остановился. Заскрипели тормоза.

К матату подбежал запыхавшийся молодой человек с плоским чемоданчиком и, уже сев рядом с Вариингой и мужчиной в комбинезоне, спросил:

— До Илморога?

— Да-да, — озорно ответил Мваура, — в родной наш Илморог.

— Ух, едва поспел, — сказал новый пассажир, но никто на его слова не откликнулся.

— С вами еще кто есть? — спросил Мваура после недолгой паузы.

— Нет!

Пассажир поместил чемоданчик себе на колени, и Вариинга невольно прочла на крышке имя и адрес владельца: "Мистер Гатуирия, факультет африканских исследований, Университет Найроби".

Университет! У Вариинги заныло сердце.

Итак, Мваура завладел тремя пассажирами. Проехали Макааку, потом вокзальную площадь, свернули на проспект Хайле Селассие, потом выехали на Нгонг-роуд. Теперь надеяться было не на что — больше пассажиров не сыскать.

Господин, которого звали Гатуирия, достал из чемоданчика три книги: "Великие композиторы" Гарольда Шомберга, "Музыка народа камба" П. Кавуйю и "Музыкальные инструменты Восточной Африки" Грэма Гислопа, полистал их, потом углубился в "Великих композиторов".

Однако что судьбой предназначено, от тебя не уйдет. Когда Мваура достиг Дагоретти, на перекрестке его остановила женщина в национальном платье из китенге с сизалевой корзинкой в руке. Она была босиком.

— Илморог?

— Залезай! — радостно гаркнул Мваура. — Живее, мать, время — деньги. Ты одна?

— Одна. — Женщина села в машину, устроилась поудобнее, подперла подбородок ладошкой. Мваура, насвистывая, покатил дальше.

На автобусной остановке "Сигона", рядом с гольф-клубом, ему опять повезло: нашелся пятый пассажир. Он был в сером костюме, на галстуке — алые цветы, в руке — небольшой кожаный чемодан с металлической отделкой. Глаз за темными очками не разглядеть.

У Мвауры отлегло от сердца. "Даст бог, по пути подсядет еще пятеро, итого десять, — рассуждал он про себя, — бензин хотя бы оправдаю".

Но на остановке в Лимуру его обуяло отчаяние. Никому не было с ними по пути. Вновь им завладели сомнения и нерешительность. Ехать затемно в Илморог из-за пятерых пассажиров? Может, наврать им, будто машина сломалась и придется заночевать в Камири-итху? Но внутренний голос, его второе "я", возразил, "Не искушай судьбу, Мваура, проспишь ты свой шанс. Медный грош и тот хорош. Настоящий хозяин и дерьмом дорожит. Зернышко к зернышку — вот и полон мешок. Цент к центу — получай шиллинг!"

Мваура нажал на педаль газа и покатил к Илморогу с Вариингой, Гатуирией, работягой в комбинезоне, крестьянкой в китенге и мужчиной в темных очках — всего пятеро.

Ехать так ехать…

Первой заговорила женщина в китенге. Как раз проезжали Нгуируби, впереди лежало Кинеени.

— Водитель! — откашлявшись, сказала она.

— Можно просто Робин Мваура, — шутливо представился тот.

— Брат, позволь мне поделиться с тобой моим затруднением, пока мы далеко не отъехали.

— Стучите, и отворят вам, — отозвался Мваура, полагая, что женщине хочется скоротать дорогу за разговором. — Не прячьте своей мудрости, иначе вас засудят.

— Спасибо за соучастие, брат! Нет в мире ничего дороже взаимной выручки. Ты везешь меня, но у меня за душой ни цента, — призналась женщина.

— Что?! — гаркнул Мваура.

— Мне нечем заплатить за проезд.

Мваура так резко затормозил, что рядом с мужчиной в темных очках распахнулась дверца. Если бы сосед в комбинезоне вовремя не пришел ему на помощь, очкарик выпал бы наружу и покатился вниз по холму Кинеени.

Мваура съехал на обочину.

— Ты что, на тот свет нас везешь? — отчитал Мвауру пассажир в комбинезоне. — Может, тебя наши враги подкупили?

Очкарик еще не пришел в себя от испуга и потому ни Мвауру не обругал, ни своего спасителя не поблагодарил.

— Во всем виновата эта женщина! — повернувшись к пассажирам, закричал Мваура. — Нам не о чем о тобою говорить. Мотору нужен бензин, а не моча!

— Доедем до Илморога, а там сразу у кого-нибудь займу.

— Кения — это не Танзания и не Китай, здесь за все надо платить.

— Послушай, почтенный, я никогда не жила на чужой счет, но если бы ты знал, как мне досталось в вашем Найроби…

— Рассказывай сказки кому другому, — оборвал ее Мваура. — Меня страшными историями не запугаешь. Гони монету или слезай!

— Ты в самом деле выбросишь меня посреди дороги, ночью, в глуши?

— Женщина, вылезай и иди пешком. Повторяю, у меня в баке бензин, а не моча.

— Я не лгу — вот этими руками я сражалась за свободу нашей страны. И ты хочешь, чтобы я провела ночь в лесу, среди хищных зверей? — спросила женщина с такой тоской, будто знала наперед ответ, но до конца не постигла, как такая черствость возможна.

— В наши дни плоды пожинает не тот, кто полол сорняки, а кто пришел на готовенькое, — сказал Мваура. — Свобода — это не россказни о том, что было, а звон монет в кармане. Со мною шутки плохи. Вылезай или же побренчи денежками — тогда поедем дальше.

Мужчина в комбинезоне положил конец препирательствам:

— Поезжай, водитель. Только раненый зверь скулит от боли. Я уплачу за нее.

— Заводи мотор, — поддержал рабочего Гатуирия. — Я тоже войду в пай.

— И я внесу свою долю, — поспешно добавила Вариинга, вспомнив, что вполне могла оказаться в таком же положении, не отыщись ее сумочка.

— Разделим стоимость проезда на три части, — согласился рабочий, — так всем проще. Трудности становятся непосильными лишь тогда, когда никто не хочет тебе помочь.

Мваура включил мотор. Кинеени осталось позади.

Некоторое время ехали молча, но вскоре крестьянка нарушила тишину:

— Я так счастлива, что даже слов подходящих не нахожу. Меня зовут Вангари. Я из Илморога, точнее, из пригорода Нжерука. Доедем до места, я сразу расплачусь. Бог воздаст вам за доброту, а я буду молиться за вас предкам.

— Ничего я с вас не возьму, — сказал рабочий. — Если не помогать друг другу, мы все в зверей превратимся. Не зря же во время мау-мау мы давали клятву: "Не сяду я один к столу…"

— И я… я тоже… ну, в общем, все это пустяки, — подхватил Гатуирия. — Ничего вы нам не должны. — Он стеснялся говорить на кикуйю, путал слова родного языка с английским. — Я полностью согласен с тем, что сказал этот человек. Кстати, как ваше имя? Мое… меня зовут Гатуирия.

— А меня Мутури, — представился мужчина в комбинезоне. — Я рабочий: плотник, каменщик, водопроводчик. Знаю и другую работу. Ведь труд — это и есть жизнь.

— А тебя как звать, дочка? — спросила крестьянка у Вариинги.

— Жасипта Вариинга, я тоже родом из Илморога.

— Откуда именно? — спросила Вангари.

— Из деревни Нгаиндейтхия.

— Если позволите… — начал Гатуирия, обращаясь к Мутури, запнулся, откашлялся и предложил: — Не скажете ли, вернее, можно ли полюбопытствовать… И снова умолк, будто бы не зная, о чем спросить, но в конце концов договорил: — Можно ли сказать, что лозунг "Харамбе" [17] уходит корнями в движение мау-мау?

— "Харамбе"? — усмехнулся Мутури, — "Харамбе"… А вы не слыхали, что на этот счет поют танцоры ньякиниа?

Потому мне и не пристало обсуждать "Харамбе" — дабы не прослыть опасным болтуном. "Харамбе"?., Нет, уж я попридержу язык. Помните притчу о немых, которых спасла их немота? Но если бы танцоры ньякиниа спросили моего совета, я бы предложил им петь иначе:

Когда мы сражались за независимость, лозунг "Харамбе" как символ организационного единства имел два толкования: одно — для империалистов и их местных прихлебателей, другое — для патриотов мау-мау. Партизаны пели свои песни:

А враги наши пели совсем другое:

"Харамбе" империалистов и кенийских отрядов самообороны [18] пробуждало в людях зверские наклонности: за объедки с барского стола изуверы бросали в огонь детей и немощных стариков. А в партизанских отрядах "Харамбе" означало человеколюбие, ради спасения детей и стариков патриоты отдавали свою жизнь. Предатели хотели продать нашу страну чужеземцам, бойцы мау-мау всеми силами защищали родину. Нет, молодой человек, о нынешнем "Харамбе" я говорить не стану. У него свои хозяева.

Мутури неожиданно умолк, смахнув с комбинезона жучка. В машине снова воцарилась тишина. Мваура внимательно вглядывался в дорогу, которая спускалась в долину Рифт-Вэлли. Темнота все сгущалась, и он включил фары.

Вангари прищелкнула языком и с горечью заметила:

— Вот вы говорите, зерно падает в землю, и мы делим колос между собой… Народ проливал кровь за великое дело, за нашу Кению, за то, чтобы дети наши ели досыта, спади в тепле и не ходили в лохмотьях.

Чтобы их учили приносить пользу родине. Только глупец и предатель пожалел бы отдать жизнь ради этих священных целей. Я, Вангари, была тогда еще девчонкой. Но немало патронов и оружия отнесли вот эти руки лесным братьям. Все мне было нипочем, я не знала страха, шныряла туда-сюда сквозь вражеские заставы. А теперь, как вспомню то время, сердце слабеет и наворачиваются слезы. Как это вы сказали Мутури, — нынешнее "Харамбе" для богатых и их прислужников?!

Ничего-ничего… только ответьте мне, люди: все эти миллионы, откуда они берутся, со дна морского? Если человек изо дня в день швыряется такими деньжищами, что оставит он своим детям? Откуда взялся вечно плодоносящий сад? Где бьет неиссякаемый источник? А друзья этого человека, прячущиеся в тени? Их имен никто не знает. Кто они, приносящие свои дары лишь под покровом ночи? Но даже самый потаенный секрет когда-нибудь будет раскрыт, его выставят всем напоказ. Я так скажу: мы сражались за свободу, нас вели в бой не деньги, а любовь. Любовь к Кении, нашей родине, придавала отваги молодым воинам, и они шли под вражеские пули, отстаивая каждую пядь своей земли. Мы тогда судили о человеке не по одежке, не говорили: "Ага, на нем лохмотья, за решетку его!" Наоборот, оборванцы были на передней линии, и они не знали, что такое отступление. А те, что носили галстуки, гнули перед империалистами спину, лизали им башмаки… Вы, чего доброго, подумаете, выпила, мол, лишнего или накурилась бханга. Нет, просто до того досталось мне в Найроби, что не могу никак успокоиться. Нынешнее "Харамбе"… куда оно только заведет кенийцев…

Вангари умолкла. Мутури, Вариинга и Гатуирия прониклись к женщине сочувствием. Мужчина в темных очках забился в угол. Мваури надавил на газ, надеясь, что встречный ветер развеет впечатление от слов Вангари.

— Поведайте нам, что все-таки стряслось с вами в Найроби, — попросил Мутури. — Отчего у вас на сердце камень?

— Боюсь, что не найду подходящих слов и мой рассказ вас не тронет, — сказала Вангари, однако упрашивать себя не заставила, и все, кто были в машине, услышали о злосчастных перипетиях, которые выпали на долю этой женщины в кенийской столице.

— Ох уж этот Найроби! Злым ветром занесло меня туда. Впрочем, во всей Кении не найти теперь такого уголка, куда бедный человек мог бы убежать от нищеты. Илморог, Момбаса, Найроби, Накуру, Кисуму — повсюду для нас, крестьян и рабочих, вода в колодце горчит. Мой клочок земли, два акра, пошел с молотка за неуплату долгов: я не смогла вернуть ссуду Кенийскому банку экономического прогресса. Когда-то я имела глупость попросить у них пять тысяч шиллингов, чтобы обзавестись племенным скотом. Купила на эти деньги столбы, натянула проволочное ограждение, потом приторговала стельную корову. Остаток денег пошел на школу, где учится мой сын. Корова принесла бычка. Дохода от молока едва хватало на то, чтобы платить ежемесячные проценты банку. Потом корова заболела ящуром и околела, прежде чем приехал ветеринар. А я еще и четверти ссуды не выплатила.

Вот землю у меня и отобрали, а работы в Илмороге днем с огнем не сыщешь. Тогда надумала я ехать в столицу. Почему? Если другие страны дают нам займы, рассуждала я, то деньги эти тратят на строительство Найроби и других больших городов. Крестьяне выращивают хлеб и овощи, чтобы кормить горожан, которые тучнеют на нашем поте. И вот втемяшилось мне, что в Найроби я в два счета найду место, пойду в уборщицы или няньки на худой конец. Я никакой работы не чураюсь, не стараюсь заполучить кусок пожирнее. А еще в Найроби жить, должно быть, поспокойнее, решила я, — в Илмороге в последнее время от воров да бандитов рабочему люду нет никакого спасу.

Завязала я в узелок пригоршню мелочи и отправилась в дорогу. Ну и ну! В жизни не видела я столько машин — несутся по асфальту, как полая вода. А дома — выше пресловутого Каина, который доставал до облаков! Найроби похож на огромный сад из камней и чадящих машин. Увидев роскошные гостиницы и магазины, я сказала себе: поистине наша Кения многого добилась. Наверняка я здесь без работы не останусь! И зашла в первую попавшуюся лавку. Чего там только не было, аж в глазах зарябило. Командовал в лавке индиец, я спросила у него, не наймет ли он меня мести полы. Он ответил, что в этом не нуждается. Тогда я попросилась в няньки к его детям, по он снова мне отказал. И я пошла дальше по улице, присматриваясь к домам повыше да понаряднее. Так я оказалась перед отелем. Высоченный, как гора Кения. За столиками одни только белые. Я отыскала контору, но и там был европеец. "Работы нет", — сказал он. Я говорю, мол, готова чистить башмаки тем белым, вон их сколько — прямо как саранча. Он загоготал, говорит — нельзя. А мыть для них нужники? Нет, и этой работы мне не дали.

Я все ходила по магазинам да по лавкам, где-нибудь должны же брать черных на работу! От родни не отворачиваются, все мы черные — одна семья! В одной лавке, куда я вошла, торговали хозяйственными товарами и садовым инструментом. Сохи, мачете, вилы, чайники, кастрюли громоздились на полках. И был там черный — черный хозяин! Сердце мое наполнилось надеждой. Я поделилась с ним своими бедами. Поверите ли — он затрясся от хохота! Одна, говорит, есть у меня для тебя работа: такая дородная бабенка должна быть большой мастерицей в постельных делах. Я не сдержала слез…

И снова бродила по улицам без цели, шла куда глаза глядят. Тут мне попалась еще одна гостиница. Я вошла, спросила, где контора. Там тоже оказался черный, я попросила у него работы.

"Послушай, женщина, ты ведь уже заходила и белый хозяин тебе ответил, что для таких, как ты, у нас работы нет".

Я испугалась — выходит, я кружу на одном месте! Пошла к выходу, но он меня окликнул, предложил сесть, а сам позвонил куда-то, где якобы всегда есть работа для нашего брата. И снова сердце радостно забилось. Воистину в страну пришла свобода! Я терпеливо ждала, как рыбак клева.

И что бы вы думали, дорогие мои? Не успела я и чихнуть, как в контору ввалилась полиция. Черный мерзавец сдал меня черным полисменам — таким же черным, как вы и я, — заявив, что я замышляю ограбить гостиницу. Позвали белого хозяина, тот все подтвердил: я, мол, целый день кручусь в отеле, приглядываюсь, что бы стянуть. Он похлопал своего черного служащего по плечу и прогнусавил: "Молодец, мистер Мугвате, я вами доволен" — или что-то в этом роде. А полицейский инспектор все твердил: "Да, да, никаких сомнений, типичная наводчица, мы задерживаем их чуть не каждый день в магазинах, отелях и банках".

Меня затолкали в полицейский фургон, отвезли в участок и заперли в камере вместе с москитами, вшами, блохами и клопами. Я провела там трое суток. Это при том, что за всю жизнь я на чужую картофелину не позарилась! Голову готова была сложить за свободу! И меня, Вангари, ту, что вы видите теперь перед собой в китенге и с сизалевой корзинкой, три дня и три ночи держали в зловонной клетке!

На четвертое утро меня отвели к судье, обвинили в бродяжничестве и "Преступных намерениях. Объясни, мол, что ты делаешь в Найроби без работы, без жилья, без разрешения на пребывание в столице. Бродяжничество и тунеядство — так они про меня сказали. Но, милые мои, разве я, Вангари, кенийка по рождению, могу быть чужой в собственной стране? Я себя виноватой не признала: искать работу — не преступление!

Судья был европеец, розовый, как поросенок. Нос у него шелушился, как чешуйки у ящерицы. Он носил очки в массивной оправе.

Белый хозяин и его черный раб Мугвате были вызваны как свидетели.

"Хотите что-нибудь сказать, — обратился ко мне судья, — прежде чем я вынесу приговор?"

До сих пор не пойму, как я набралась смелости, — или от отчаяния это вышло? "Посмотрите на меня как следует, — говорю судье, — я-то своя, не то что вы. И никакая я не бродяжка, я здесь у себя дома. Это наша страна. В ней мы родились, земля у нас от бога, мы отвоевали ее у врагов в кровавой битве. Пусть сегодня на нас лохмотья, но мы те самые рабочие и крестьяне, что сражались в отрядах Кимати[19]. Посмотрите мне прямо в глаза — я не воровка, а коли хотите сыскать настоящих бандитов и налетчиков, идите за мной, я приведу вас в их логово у нас в Илмороге. Дайте мне несколько полицейских, пусть арестуют этих ворюг, от которых нам давно нет житья. Не знаю, как тут дело обстоит, в Найроби, но в нашем Илмороге эти негодяи уже давно не прячутся".

Сказав это, я села на скамью. Судья снял очки, протер их красным платком, снова напялил на шелудивый нос и уставился на меня. А я знай повторяю про себя: "Гляди-гляди! Поди, не ожидал услышать такие речи от простой труженицы! В недавние времена ты смотрел на меня только через прицел винтовки!"

Он велел мне повторить, что я сказала об Илмороге и тамошних ворах. Я и говорю: "Зачем мне врать — все правда! Я не меньше вашего заинтересована в том, чтобы преступники оказались за решеткой. Дайте мне полицейских — я проведу их в стан бандитов".

Тогда судья сказал, что, раз я согласилась помочь полиции расправиться с преступниками, меня в тюрьму не посадят, а только оштрафуют за бродяжничество.

Можете себе представить? Разве справедливо, что у меня требуют пропуск в Найроби, точь-в-точь как в колониальные времена?!

Судья велел полицейскому начальнику устроить облаву на воров в Илмороге. Так я спаслась от шести месяцев тюрьмы. Из суда меня сначала отвезли в участок. Теперь они обращались со мной иначе, словно патокой языки смазали. Говорили, что, мол, если бы все граждане были на меня похожи и помогали полиции, страна избавилась бы от воровства и бандитизма, а состоятельные люди наслаждались бы без помех своим богатством и спокойно спали по ночам.

Словом, было решено, что сначала я отправлюсь в Илморог одна, как бы на разведку, все уточню и передам сведения в тамошний полицейский участок. Из Найроби туда позвонят, чтобы старший инспектор Гаконо по моему сигналу сразу принял надлежащие меры.

На том мы и расстались. На дорогу мне не дали ни полцента! А мои деньги, все двести шиллингов, отобрали в суде — в уплату штрафа. Оставалось идти в Илморог пешком. Если бы бог не послал мне вас, где бы я теперь была? Как бы ночь провела?

Да, явись ко мне нынче посланец небесный и потребуй, чтоб я воспела теперешнее "Харамбе", я бы ему сказала пару слов — он бы их надолго запомнил…

Вангари внезапно смолкла, будто унесясь мысленно назад в зал суда, в камеру полицейского участка, припомнив судью и прочих блюстителей закона.

Вариинга уже открыла сумку, чтобы достать пригласительную карточку: знает ли Вангари о готовящемся в Илмороге шабаше грабителей? Но что-то заставило ее захлопнуть сумку. Глядя на Вангари, она спросила слегка дрожащим голосом:

— Скажите… а действительно в Илмороге существует логово или пещера преступников?

— Что?! Как же вы можете утверждать после этого, будто родились в Нжеруке?! — вопросом на вопрос ответила Вангари.

— Да… это так… я действительно оттуда, — запинаясь, выговорила Вариинга.

— Теперь вы знаете всю правду, — заверила девушку Вангари и смолкла.

Остальные пассажиры тоже молчали, им как будто нечего было добавить к рассказу Вангари. Лишь некоторое время спустя подал голос Мутури:

— Страна наша беременна, а что она родит, один бог знает… Подумать только! Дети тружеников, наши дети, палимые солнцем, изнывают от жажды и голода, ходят голышом и только слюнки пускают при виде наливающихся соком плодов. Им нельзя их срывать, чтобы утолить голод! Что за судьба — видеть на огне горшок с похлебкой и не сметь зачерпнуть из него хоть ложку. Они не могут уснуть на пустой желудок, ночи напролет рассказывают друг другу истории одна страшнее другой, изо дня в день загадывают все ту же загадку: "Что бы ты отдал за один…"

— …спелый банан! — отозвалась Вангари, словно Мутури и впрямь ждал ответа.

— …за один глоток… — продолжал Мутури.

— …прохладной воды из чужого колодца! — подхватила опять Вангари.

— Вангари, твоя история лишний раз подтверждает: нашей родине давно пора разрешиться от бремени, — закончил свою мысль Мутури. — Недостает лишь повивальной бабки. Да вот только возникает вопрос: кто заронил в нее семя?

— Все это дьявольские проделки! — внезапно вступил в разговор Робин Мваура. Ему было немного не по себе — слишком гнусно повел он себя в Кинеени, когда Вангари заявила, что у нее нет денег. Но дело уладилось — те трое обещали за нее заплатить. И теперь Мваура только ждал случая, чтобы ввернуть словцо и увести разговор от Вангари и ее невзгод. Ни с того ни о сего он запел:

Вариинга почувствовала, как от всех событий минувшего дня ее охватывает жар. "Такое впечатление, будто это уже со мною было, — подумала она. — Впрочем, пустые разговоры, не стоит придавать им значения…"

Гатуирия смотрел на водителя, ожидая продолжения песни. Его разволновал рассказ Вангари, и он все спрашивал себя: "Неужто подобные вещи возможны в современной Кении?" Ему вспомнилось, что и впрямь существует закон о бродяжничестве, а значит, история Вангари вполне правдоподобна. Но чего он ждал от песни Мвауры, как могла она облегчить его бремя?

Человек в темных очках почти вжался в стенку, чтобы сделаться незаметным, точно опасался, что остальные пассажиры, как свора, накинутся на него.

Мваура оборвал песню так же внезапно, как и начал.

— В чем дело? — спросил его Мутури. — Потерял нить?

— Нет, — ответил Мваура, — просто решил швырнуть клубок тебе!

— Да, — сказал Мутури, — я эту песню знаю, бывало, и мы ее пели, только слова у нее другие:

Вангари подхватила песню. У них отлично выходило на два голоса — так смешивают душистые растения и получают ароматную мазь.

— Что до меня, — заговорил опять Мваура, — то в те времена я пел все песни подряд. Да и сегодня, если на то пошло, мне все равно, что петь. Земля круглая: куда покатится, туда и я с ней. Споткнется — и я споткнусь. Нагнется, выпрямится — я тоже. Заворчит — и я заворчу. Замолчит — и я ни гугу. Первый закон гиены гласит: "Не привередничай, лопай, что дают". Если я оказываюсь среди членов секты акурину, то выдаю себя за их сторонника, с крещеными крещусь, с мусульманами славлю ислам. А среди язычников и я язычник.

— Гикуйю[20] учил, что нельзя варить еду сразу в двух котелках, в одном из них каша подгорит, — напомнил Мутури. — Впрочем, ты, Мваура, кажется, способен варить сразу в двух тысячах горшков! Что же, поспеваешь следить за всеми или твоя еда вечно подгорает?

— Уста, что сами себя съели! — отшутился Мваура. Ему сделалось легко и весело: удалось-таки увести разговор от Вангари и ее дел. — Эту поговорку специально для нас, водителей матату, придумали. Всем известно, какие мы горлопаны и болтуны. Отчего? Оттого что рыбак не знает, где рыбку поймает, закидывает удочку наугад. Для нас, водителей матату, наши языки — все равно что рыболовные крючки…

— Для ловли денег, — ввернул Мутури.

— Именно, — с готовностью подтвердил Мваура. — Точнее, людишек с денежками. Деньги сами по себе, отдельно от людей, не ходят. Так что, если принимать все, что мы говорим, за чистую монету, пропадете среди бела дня. Взять, к примеру, эту вот женщину. Она, поди, поверила, будто я и в самом деле высажу ее в лесу, отдам диким зверям на растерзание. А я просто хотел ее немного попугать. Нашему брату часто приходится горячиться, даже, бывает, прикрикнешь, потому что пассажиры так и норовят нас надуть. У меня всегда наготове банка меду и кулек перца.

— Вернее сказать, в твоих руках чужая жизнь или смерть, — с сарказмом парировал Мутури.

— В самую точку угодил, — согласился Мваура, делая вид, что не замечает подковырки. — Иначе как нам уцелеть на этих дорогах?

— Пожалуй, ты не шутил, когда на остановке "Ньямакима" горланил, что за деньги отвезешь пассажира куда угодно: к богу или к черту. Но скажи, сам ты на чьей стороне?

— За бога я или за дьявола?

— Именно это я и хочу узнать.

— Да с обоими на короткой ноге. Сам же сказал: я из тех, кто сразу варит в двух горшках. Совершенно верно, только я не люблю, чтоб у меня каша пригорала. Вернемся, однако, к вопросу о боге и сатане. Ни того ни другого я никогда не видел. Но допустим, оба они существуют. У каждого — своя власть, свое могущество. Оба ищут себе сторонников на земле, тех, кто пойдет за них в огонь и воду. Разве не ясно, что и тот и другой способен осчастливить либо погубить каждого из нас, смертных? Политики на выборах соперничают из-за голосов, а мы, деловые люди, пытаемся столкнуть бога и сатану лбами, лишь бы не навлечь на себя их гнева. И молимся обоим сразу.

— Ты как путник, сбившийся с пути. Не слышал разве, что человек не может служить двум господам сразу? Даже избиратель в конце концов отдает голос кому-то одному.

— У бизнесмена хозяев много, и всем надо повиноваться. Один позовет — я тут как тут, другой — я к нему со всех ног.

Оба замолчали. Мваура вел машину осторожно, дорога петляла, и смотреть надо было в оба. Кроме того, туда-сюда шныряли бензовозы, тяжелые грузовики с древесным углем, картофелем, овощами.

Проехали поворот на миссию Киджабе, миновали церковь, построенную пленными итальянцами во время второй мировой войны.

— А сам-то ты во что-нибудь веришь? — снова принялся за Мвауру Мутури. — Есть ли в твоей душе понятие о том, что хорошо и что плохо?

Мваура неопределенно хмыкнул, сделал вид, что не совсем понял вопрос. "Что за тип, — прикидывал он, — фанатик, может, или сектант какой?"

Остальные ждали, что все-таки скажет Мваура, заодно размышляя о том, как бы сами ответили на поставленный Мутури вопрос.

Мваура чувствовал, с каким нетерпением все ждут его ответа.

— Ты спрашиваешь, во что я верю, — заговорил он наконец, — не так ли? Душа бездонна, как ее измеришь? В чужую душу не заглянешь, это не мышиная нора. Чужая душа — темный лес, сквозь него не продерешься. Не лучше ли выяснить сначала, что же такое душа? Где она помещается? Из чего соткана — из плоти и крови или она лишь дуновение, вздох?

Еще мальчишкой услышал я от своей бабки историю про занедужившего льва, который съел ослиную душу и сразу исцелился. Я пожалел ослика и спросил бабушку: "Что же он будет делать, когда придет Иисус и призовет его из мертвых?" Бабка успокоила меня: "Не приставай с пустяками, животных никто не станет воскрешать".

Люди нередко возвращаются на заброшенную ферму. Так и я на днях вспомнил сказку про ослика и льва, когда прочел в газете "Тайфалео", что теперь берут сердце у одного человека и переставляют другому. Встает вопрос: человек с новым сердцем — это прежний человек или же кто-то совсем иной? Когда придет день воскрешения из мертвых, эти двое подерутся из-за сердца — оно ведь у них одно на двоих. Подумайте, хорошо ли, чтобы на два тела было всего одно сердце? Если оно доброе, правдивое, чистое, его никто не захочет уступить другому.

Так что меня одолевают сомнения. Если сердце пересадить, характер человека изменится? Станет ли негодяй паинькой, праведник — греховодником?

Земля населена богатыми и бедными. Богач может заниматься самым низкопробным разгулом, но когда ему приходит время помирать, он отправляется в больницу и покупает себе сердце богобоязненного бедняка. Дальше происходит вот что: богач попадает на небо благодаря праведности бедняка, а бедняк, заложив душу, отправляется в ад за чужие грехи. Ха-ха-ха!

Монолог Мвауры был прерван. Он хохотал без остановки, как человек, который собирался рассказать забавный случай и не смог удержаться от смеха, едва открыл рот. Сквозь смех он все-таки продолжал:

— Вот бы пуститься в такую коммерцию — основать рынок сердец, открыть магазин человеческих запчастей! Все со скидкой, постоянная распродажа… Интересно, сколько можно выручить за мое собственное Сердце?

И Мваура снова покатился со смеху, но ни один из пассажиров его не поддержал.

Они уже проехали поворот на Наре Нгаре и Нарок. Слева виднелась станция слежения за спутниками, справа простирались холмы Кижабе. Впереди вздымалась вершина Лонгонот. Землю окутала мгла. Но огни матату и других машин — встречных и попутных — освещали узкий коридор, раскалывавший мрак пополам. Некоторые водители не переключали фары на ближний свет. Если встречные машины ослепляли Мвауру, он непотребно бранился.

— Водительские права легко купить, — негодовал он, — оттого на дорогах стало так опасно. Не поверите, ребенку ничего не стоит заполучить их за какие-то пятьсот шиллингов! Никого не волнует, что он и руля до этого в глаза не видел.

— "Вода в колодцах зацвела!.." — воскликнул Му-тури.

— "…а сердца у людей зачерствели!" — подхватила Вангари, и вместе с Мутури она снова затянула песню:

"Связался на свою голову с сектантами, — вновь подумал Мваура. — Похоже, они из общества "Глубокие воды".

— Далось вам это сердце, — сказал он вслух, в его тоне явно сквозило раздражение. — Сердце, сердце, сердце! А что такое сердце? Дуновение ветра, колебание воздуха, голос? Нет! Сердце — это блуждающее облако, которое в праздных мечтах оборванцев обретает вид золотой лестницы, ведущей либо на небо, либо в чертово пекло. Где бы найти дурака, который даст мне за мое сердце хоть малость?

— Человеческое сердце? — быстро отозвался Мутури. — Дуновение ветра, колебание воздуха, блуждающее облако, золотая лестница мечты для бедняка, которому не спится от мрачных дум? Нет! Человеческое сердце и плоть, и не плоть. Сердце делает человека человеком, но и человек делает сердце. Сердце — важнейшая часть тела. Оно, как насос, гонит кровь по артериям и венам, ко всем клеткам организма, вымывает из нас все шлаки. Оно действует заодно со всеми другими органами тела. Благодаря их работе человек видит, осязает, слышит, обоняет, различает вкус пищи, говорит, размахивает руками, ходит, одним словом — живет.

Живет и строит — строит жизнь для себя и для всех. Эта жизнь — плод наших усилий, нашего ума. Мы переделываем природу, подчиняя ее нашим нуждам, строим жилье, чтобы укрываться от дождей, шьем одежду, чтобы согреться в непогоду, растим хлеб, чтобы утолить голод…

Человечество — это здание, возводимое множеством рук. Как сказал Гикуйю, одним пальцем и блоху не раздавишь, одним поленом не обогреешь хижину; один человек, пусть даже первый силач, не построит мост через реку. А множество рук подымет самый неподъемный груз. Единство, пролитый вместе пот позволяют нам изменять законы природы, подчинять их нашим потребностям, иначе мы остались бы навечно рабами стихии. Вот почему Гикуйю сказал: "Пусть все меняется, ведь и в тыкве все семечки разные!"

Труд человеческих рук, наш коллективный гений, подчиняющий себе природу, как раз и отличает людей от зверей, деревьев и всего остального на земле.

Кто еще умеет ловить и обуздывать ветер, воду, молнию, пар? Вязать их по рукам и ногам, брать в плен, заставлять работать на себя? То-то вот, человек превзошел любого зверя. Животные бессильны перед природой, она помыкает ими как хочет, крутит, как кусочки мяса на вертеле. А человек бросает природе вызов, сражается и берет над ней верх.

Подивись на плоды совместного труда тысяч рук: железные дороги и шоссе, автомобили, поезда и всякие другие колеса, которые мчат нас вперед так, что ни зайцу, ни лани не угнаться. Аэропланы дают нам крылья, каких ни у одной птицы нет. Наши снаряды быстрее звука и проворнее молнии. Тяжелые корабли бороздят глубокие океаны и не тонут в отличие от челна Петра на море Галилейском. Телефоны, радио, телевизоры — все эти хитроумные штуковины, сохраняющие живым человеческий голос и облик даже после его смерти… Есть ли что-нибудь чудеснее этих чудес? А города, возведенные нами: Момбаса, Найроби, Накуру, Эльдорот, Китале, Руува-ини, Илморог! Из пригоршни зерен мы выращиваем тонны кофе, чая, сахарного тростника, хлопка, риса, бобов и кукурузы. По медным проводам от рек Руиру, Атхи и Саган бежит пламя и сияет в городах и домах по ночам, когда природное светило отправляется на покой. Если бы все то, что люди сотворили, не досталось кучке паразитов, как бы мы, создатели и труженики, теперь жили! Забыли бы, что такое холод, голод, жажда, нагота.

У человечества одно огромное сердце. Остановится оно — и кончится жизнь на земле. Уразумел ли ты теперь ему цену, жалкий и алчный глупец?

Мутури говорил так горячо, что от волнения у него перехватило дыхание. Уже давно подобные мысли приходили ему в голову, но никогда раньше не удавалось облечь их в слова. Он сам себе дивился.

Мваура едва дослушал Мутури до конца.

— Итак, по-твоему, нет добрых и злых сердец. Все они часть целого, то есть человечества. Вспомни, мы ведь говорили о добре и зле. Тут у нас с тобой взгляды совпадают. В мире нет добра и зла. Сердце — это сердце. Сказочки про рай и ад выдуманы для малых детей. О чем спорить? Да будет мир и денег побольше!

— Рай и ад? — Мутури вновь ринулся в словесный бой. — Еще как существует! И отличаются друг от друга, как порок и праведность, как доброе сердце от злого. Жизнь наша — это поле битвы, где идет вечный бой между силами света и мрака. Только одни хотят заглянуть в завтра, думают о будущем детей. Другие же усыпляют бдительность — незачем, мол, печься о том, что будет после нас, лишь бы сегодня свою утробу набить.

В этой войне нет сторонних наблюдателей. Каждый человек вовлечен в нее — либо он на стороне творцов, либо же на стороне разрушителей, дьявольских прислужников и паразитов. У каждого войска свое сердце. Одно злое — то, что принадлежит паразитам. Другое — доброе, что бьется в груди творцов.

По нашим делам можно судить, на чьей мы стороне и что у нас за сердце. Наши руки, тела, наша воля подобны острому мечу. В руках творца это оружие пашет землю и растит зерно. Оно защищает тружеников, охраняет плоды их тяжкой работы. Меч в руках паразита опустошает поля, отнимает у творцов их урожай.

В руках труженика огненный меч творит добро, в руках паразита — сеет зло.

Гикуйю сказал: "Леопард не умел чесаться. Его научили. Теперь он знает, как пользоваться когтями: ими можно и детеныша почесать, и задрать врага".

Одно ясно: что сделано, то сделано. Наши дела — это кирпичики, из них возводится и дом добра, и дом зла. Сердце — зеркало, в котором отражаемся мы сами и содеянное нами на земле. Если хоть изредка в него не глядеться, не будет тебе места среди людей! Ну, что же ты молчишь? Вези свое сердце на базар — перестанешь быть человеком, станешь пустой оболочкой. В памятные всем времена пели мы такую песню:

Так что, водитель, есть два пути, две дороги. Одна приведет нас к смерти, другая — к жизни. Укажи мне первую, а я тебя выведу на вторую. Обе они переплетаются в делах и поступках каждого из нас, каждый сам выбирает себе сердце. Мваура, ты напомнил нам про закон гиены. Скажи: если гиена пойдет сразу по двум тропам, что с нею станет? Выбирай, Мваура, одну дорогу и с нее не сворачивай! — заключил свою речь Мутури.

— Я давно свою дорогу выбрал, — буркнул Мваура.

— Какую же из двух? — спросил Мутури.

— Дорогу смерти! — Мваура хохотнул, желая обратить все в шутку. — Как раз по ней вас и везу!

В кабине воцарилась тишина.

В голове у Вариинги жужжало, будто там вился комар. И сердце билось так, словно она целый день блуждала по лабиринту в городском парке Найроби, не в силах найти выход. Она пропустила мимо ушей большую часть спора Мвауры и Мутури — невольно отвлеклась, вспомнив свои беды: Джон Кимвана, босс Кихара, увольнение с работы, выселение из дома, попытка самоубийства. Вспомнила молодого человека, поддержавшего ее на улице, приглашение на бал Сатаны. А теперь еще все эти рассуждения о смерти, жизни, о сердце. Скорее бы добраться до дому, отдохнуть душой и телом. "Когда же судьба моя переменится? Кто мне поможет?"

Вспомнила она и Богатого Старца из Нгорики. Давно это было, но до сих пор в ней кипит горечь…

— Пожалуйста, минуту внимания! — воскликнул вдруг Гатуирия, прервав поток ее грустных дум.

Мутури, Вангари, Вариинга и мужчина в темных очках — все посмотрели на него. Мваура тоже обернулся, но лишь на миг: тут же вновь уставился на дорогу.

— Позвольте мне задать вопрос. — Гатуирия слегка понизил голос. Видно было, что он колеблется, как это бывает, когда сгорают от желания докопаться до сути важнейшего дела, но не знают, с какого конца к нему подступиться.

— Валяй, спрашивай! — подбодрил его Мваура. — За это тебя в тюрьму не упекут.

— Как знать, в нынешней Кении ни за что ручаться нельзя, — пробормотал Мутури.

— Не беспокойтесь, — заверил Мваура Гатуирию. — В моем матату можно говорить о чем угодно, это не машина, а оплот демократии!

— Что верно, то верно, — поддержала шофера Вангари. — Только в матату и можно без опаски выражать свои мысли, не озираясь по сторонам, не боясь доносчиков.

— В моем матату все равно как в тюрьме или могиле — запретных тем нет.

— Ваш спор… — простите, ваша беседа… мне бы не следовало вмешиваться… но если позволите… Гатуирия снова осекся. Он говорил на кикуйю, как и большинство образованных кенийцев: переходя на родной язык, они запинаются, как младенцы, зато на чужом изъясняются бойко и гладко. К чести Гатуирии, он хоть отдавал себе отчет, что тут нечем гордиться, что языковое рабство равнозначно рабству умственному. Впрочем, когда он горячился, то говорил на кикуйю вполне сносно, хотя частенько вставлял в речь английские слова.

— Считается, что разногласия порождают ненависть. Однако чаще из таких столкновений пробиваются ростки истины, — сказала Вангари, видя колебания Гатуирии.

Тот, откашлявшись, предпринял новую попытку:

— Я не совсем улавливаю различие… э… ваших точек зрения. Если позволите, я задам вопрос. Верите ли вы, что бог и дьявол на самом деле существуют, что они живые, как вы и я?

— Если есть бог, — не задумываясь ответил Мваура, — значит, есть и черт. Но лично я ничего наверняка не знаю.

— Ну а как же все-таки с верой, — допытывался Гатуирия. — Во что вы верите?

— Я-то? Эх, молодой человек, в ваши церкви я не ходок. Бизнес — вот мой храм, а деньги — бог. Но если есть и другой всевышний, я не возражаю — пусть будет. Иногда в виде жертвоприношения я окропляю спиртным землю, чтобы он не обошелся со мной, как с бедным Иовом. Я не склонен копаться во всяких тонкостях жизни. Повторяю еще раз — я плыву по течению. Земля обтекаемая и вечно меняется. Потому Гикуйю и сказал: закат не похож на восход. Осмотрительность — это еще не трусость. Всяких там вопросов я себе не задаю. Только укажите мне, где можно поживиться, — я вас мигом туда домчу!

— Ну а вы? — обратился Гатуирия к Мутури, когда высказался Мваура.

— Я? Я верю.

— Во что?

— Верю, что есть бог.

— Живой?

— Да!

— А черт?

— И черт есть!

— Неужто вы и впрямь так считаете?

— Да, именно так.

— Но ведь ты же никогда их своими глазами не видел? — полюбопытствовал Мваура.

— Молодой человек интересуется верой, — уточнил Мутури. — Что касается меня, то я верю, что и бог, и дьявол — это образы наших поступков в нашем воображении. Мы обуздываем природу вообще и человеческую натуру в частности. Мы трудимся ради хлеба насущного, ради крова над головой. Бог — это отражение всего хорошего и доброго, что делает человек. Сатана — олицетворение всех наших дурных деяний. Вопрос, однако, в том, что считать праведным и что порочным. Вы, молодой человек, вынуждаете меня повторить то, что я уже говорил. Есть две разновидности людей: одни живут своим трудом и потом, вторые наживаются на чужом труде. Вот в чем все дело. Вы, видать, человек ученый, так, может, знаете ответ на эту загадку: почему жизнь так устроена?

"В поте лица твоего, — торжественно провозгласила Вангари, словно читая по раскрытой книге, — в поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю".

Захлопнув воображаемую Библию, она обратилась к Гатуирии:

— Есть еще одна загадка. Если вы и на нее ответите, вас ждет награда.

— Не надо мне никаких наград, — усмехнулся Гатуирия, — с единоверцев не берем.

— Э, да вы, оказывается, хорошо говорите на кикуйю, — похвалила его Вангари. — А я было подумала, что вы признаете один английский.

Гатуирия почувствовал себя более непринужденно.

— В детстве я любил наш славный обычай загадывать загадки, — пояснил он, — только теперь все их забыл, даже самой простой не отгадал бы. Если бы вы вызвали меня на соревнование, я бы проигрался в пух и прах. Но вернемся к существу дела. Сознаюсь, ваш спор созвучен давно терзающему мою душу думам и сомнениям. Если бы вы помогли разрубить или хотя бы ослабить их узел!..

Гатуирия снова замолчал. Вангари уловила перемену в его голосе и насторожилась: где-то давно она уже слышала этот голос, кому он принадлежал? А может, ей только так кажется, просто очень захотелось узнать, что за груз у Гатуирии на сердце?

Молодой человек опять откашлялся, посмотрел на Мутури.

— Вы верно определили, я действительно окончил университет, да и теперь в нем работаю. Занимаюсь культурой. Младший научный сотрудник, специалист по проблемам африканской культуры. Наша культура… Ее долго подавлял империализм. То, что мы называем английским культурным проникновением, закабалило наш ум и душу. Оно порождает слепоту и глухоту, смирение перед чужеземцами, которые указывают нам, как жить в своей собственной стране. Иностранцы стали нашими ушами и устами. Забыли мы поговорку: лишь тот, кто живет в глуши, знает, как найти там пропитание. Чужеземец не может знать, что для нас лучше. Не о нашем ли поколении сложили песню?

Взглянем-ка на самих себя. Куда девались наши языки? Почему нет книг на них? Где наша собственная литература? Где старинная мудрость, где опыт наших отцов, их представления о жизни? Обряды и уклады, веками освящавшие родной очаг, забыты. Костер разума, оставленный без присмотра, угас. Камни, из которых складывали очаг, выброшены на свалку. Уничтожены дозорные посты. Наши юноши не носят больше щитов и копий. Беда в том, что негде нам узнать историю своего народа. Если ребенок остался без родительских советов и наставлений, он легко может принять заморские нечистоты за изысканное кушанье.

А наши сказки, загадки, песни, обычаи и традиции, наше национальное достояние? Мы лишились его, кто теперь умеет играть на гикаанди, кто прочтет и растолкует письмена на глиняных горшках и тыквах? Не осталось тех, кто умеет играть на однострунной скрипке — вандинди — так, чтобы она звучала подобно пению молодого человека, зовущего свою любимую, когда та собирает бобы, или возвращается с полным кувшином от источника, или же срезает сахарный тростник на склоне холма. Забыта и бамбуковая свирель, от сладкого голоса которой бились сердца, предвкушая радость свидания в кукурузных полях, облитых лунным светом.

Вот почему горстка энтузиастов — преподавателей и студентов университета — посвятила себя поискам корней нашей национальной культуры. Необходимо сохранить наследие всех народностей Кении.

Я, к примеру, работаю на факультете музыки, записываю старые напевы, собираю забытые инструменты: барабаны, свирели, колокольца, погремушки, рога антилопы бейза, всевозможные струнные, такие, как лира и однострунная скрипка.

К тому же и сам сочиняю музыку. Мечтаю написать ораторию для хора с оркестром, составленным целиком из народных инструментов: ударных, духовых и струнных. Я уже сочинил несколько песен, но темы, преследующей меня в мечтах, пока в музыке не воплотил. Дни и ночи напролет ищу эту мелодию, но тщетно. Оттого и сердце болит, болит невыносимо. Когда я остаюсь один в хижине, и дождь хлещет по папоротниковой крыше, и воет ветер или же луна серебрит землю, мне чудятся голоса мертвых, живых и тех, кто еще не родился. Они поют для меня, и кажется, вот-вот я уловлю их мелодию, ритм, музыкальную тему, о которой давно уже грежу. Но ветер уносит ее прочь, и снова я остаюсь ни с чем.

А иной раз лежу в густой тени под раскидистым деревом или брожу в полях или по берегу моря и сердцем улавливаю звуки свирели и рожка пастухов, стерегущих скот на равнинах, барабаны земли зовут наших юношей на бой, тысячи колокольчиков и погремушек славят подвиги наших героев, женщины воздают почести отважным сыновьям. Трубит победный рог, ему радостно вторят рожки, свирели, дудки. Затем человеческие голоса сливаются воедино с оркестром, гремит тысячеголосый хор. Ангелы — но не райские, а земные — прославляют наше прошлое.

Я хватаюсь за перо, чтобы успеть записать это обращение предков, прежде чем ветер унесет его прочь…

Что же мне сказать вам, люди? Когда мучит жажда, вам чудятся спелые плоды, свисающие с ветки над самой головой. Солнце палит нещадно, в горле пересохло, и вы тянетесь за спасительным плодом, но ветка медленно поднимается и исчезает в небе. "Вот я, вот же, смотри! Не смог меня отведать, и я покидаю тебя…" Видение дразнит, обостряет неутоленное желание. Вот и со мной творится то же самое. Голоса и звуки дразнят, но в руки не даются. Никак не удается записать чарующую мелодию. Я утешаю себя как могу. Что остается — слезами горю не поможешь! И снова отправляюсь на поиски. Вновь и вновь задаюсь вопросом: как создать поистине национальную кенийскую музыку, чтобы ее исполнял оркестр, составленный из одних народных инструментов, чтобы все мы, дети Кении, пели ее в едином хоре? Я ищу гармонию разнозвучащих голосов. Долгими бессонными ночами я корю себя: какой же ты композитор, если не можешь донести до народа мелодию, тему и ритм той музыки, что слышится тебе? Так, не человек даже, а пустая скорлупа…

Примерно год, с тех пор как вернулся из-за границы, я словно пытаюсь выкорчевать камедное дерево тупой киркой.

Гатуирия прервал рассказ. Слушатели молчали. Вариингу вновь охватило беспокойство — то ли от слов Гатуирии, то ли просто от звучания его голоса. Чувствовалось, что тяжкое бремя давит ему на сердце и бессонными ночами он тщетно ищет ответ на мучающие его вопросы. Почему он прервал рассказ именно на этом месте? Что за узел пытается развязать? Какой помощи ждет?

Гатуирия посмотрел на Вариингу и словно прочел ее мысли. Но прежде чем он смог продолжить, к нему обратился по-английски мужчина в темных очках:

— Итак, вы научный сотрудник университета?

Остальные пассажиры даже вздрогнули от неожиданности — очкарик, с тех пор как сел на матату, впервые открыл рот. Всю дорогу от Сигоны он жался в угол, словно его окружали убийцы.

— Да, я занимаюсь исследовательской работой, — также по-английски ответил Гатуирия.

— Тогда вы должны знать профессора Нгарикуму и профессора Гатве Гаитумби.

— Конечно. Профессор Нгарикума преподает на факультете политических наук, а профессор Гатве Гаитумби — специалист по торговле и экономике.

— А профессора Кименьигени знаете?

— Он историк, занимается исключительно европейской историей.

— А профессор Бари-Квири?

— Преподает английскую литературу, но иногда читает лекции по религии и философии.

— Так-так, — промолвил мужчина в темных очках. Судя по его тону, у него отлегло от сердца и страх больше не терзал его.

Все ждали, что он еще что-нибудь спросит или добавит, но мужчина снова умолк, лишь поерзал немного, устраиваясь поудобнее. Тогда Гатуирия продолжил свой рассказ:

— Настал день, когда передо мной как будто забрезжил свет. Один старик из деревни Бахати…

— Бахати, говоришь? — громко переспросил Мваура. — Бахати, Бахати — рукой подать до Накуру.

— Да, — подтвердил Гатуирия, — а в чем дело?

— Ничего, ничего особенного. — В голосе водителя, однако, чувствовалось беспокойство. — Давай дальше.

— Ну вот, этот старик открыл мне наконец глаза. Я пришел к нему с нижайшей просьбой: "Отец, расскажи мне древние легенды и сказки о диковинных зверях и разных чудищах". Он долго молчал, разглядывая меня, потом ухмыльнулся и сказал: "Что древние сказки, что теперешние — разницы никакой. Сказки есть сказки. Они и старые и новые одновременно, и все они — о завтрашнем дне. И не о чудищах, не о диковинных зверях в них речь. Все они — про людей! Чему вас только учат, молодой человек? Зачем вы ездите в далекие страны, торчите там долгие годы? Что вы там забыли, что надеетесь отыскать? Сколько лет небось зря убил — никак не меньше пятнадцати? А знаешь ли, что сказания наши — мед души народной, их хранят вечно, чтобы лакомились дети и внуки. И дают понемногу, чтобы надолго хватило! Гикуйю сказал: "У кого отложено про запас, тот от голода не помрет". Гикуйю мудрее нас с тобой. Если народ отказался от своих сказаний, значит, он души лишился и внутри пустой, как гнилой орех. Хорошо, что ты ко мне пришел. Так и быть, расскажу тебе, что помню".

Дело было вечером, только что стемнело. Язык пламени в жестяной плошке бился, как алый флажок на ветру, и наши со стариком тени плясали по стенам его жилища.

Старик начал с истории про крестьянина, таскавшего на спине чудовище. Длинные ногти впились в шею и плечи землепашца, а ему надо было работать в поле, ходить за водой в долину и в лес за хворостом. Он и еду стряпал сам. А уродец только ел и спал. Бедняга худел, его снедала обида, а душегуб жирел и лоснился, от довольства он даже пел гимны, призывая землепашца к смирению — на небе, мол, тебе воздастся за все земные невзгоды. Однажды крестьянин отправился к прорицателю. Тот научил его, что делать: вскипятить масло и полить им ноги уродца, когда тот уснет. "Я же сам себе ошпарю шею и плечи", — сказал крестьянин. А прорицатель в ответ: "Выбирай из двух зол меньшее". Крестьянин послушался совета, только так и спасся…

Вторая история была про девушку: красавица, будто точенная из эбенового дерева, с привлекательной щелочкой между передними зубами. Звали ее Ньянжиру Каньярари. Она была поистине прекрасна, но отвергала всех местных женихов. Как-то она увидела юного странника, уроженца дальней стороны, и тотчас решила, что он и есть ее суженый. Она последовала за ним, и знаете, что из этого вышло? Пришлый юноша оказался людоедом, он разорвал разборчивую невесту на куски и слопал ее с потрохами.

Третье предание оставило в моей душе неизгладимый след. Не знаю, смогу ли я вам его пересказать. Мне далеко до старца, он искусно владел голосом, не мне с ним тягаться. Так называемое образование, навязанное нам колонизаторами, подрезало крылья нашим талантам, мы хромаем, будто раненые птицы. Я изложу вам лишь суть этой истории, чтобы стало ясно, откуда взялся камень, что так давит на сердце. Начал он с присловий, я их все не запомнил, однако речь в них шла о скаредности и высокомерии. Говорят, когда богач испражняется, пахнет благовонием. Но не вечно богатеям куражиться и кощунствовать. Тот, кто когда-то лихо плясал, теперь может только с завистью смотреть, как пляшут другие. Кто легко перемахивал через ручей, нынче с трудом пересекает его вброд. Богатство порождает заносчивость, бедность — глубокомыслие и мудрость. Скряга готов и душу спустить по дешевке. "Молодой человек, — сказал мне старец, — имей необходимое, живи в достатке. Но никогда не обнажайся перед богом, не показывай ему своей наготы, не презирай ближних. Голос народа — как глас божий…" Давным-давно жил старик по имени Ндингури, у него не было ничего, добра он не накопил. Зато душа у него была из чистого золота. Все его уважали за мужество и отвагу, которые он проявил, обороняя родную деревню от вражеских нашествий, за щедрость сердца и мудрость слов. Он свято чтил обычаи предков, соблюдал все обряды: приносил козлов в жертву, кропил землю пивом, чтобы добрые духи оградили его от бед и напастей, от собственных ошибок и промахов, от сглазу и порчи. Он не был лежебокой, кормил и одевал свою семью. Его никогда не терзала зависть, он не косился на чужие стада и земли. Бескорыстие и баснословная щедрость помешали ему накопить богатства. Он не унизывал, подобно некоторым старейшинам, пальцы перстнями, не заставлял рабов пахать за него землю и стеречь скот. Не было у него ни слуг, ни работников, не задавал он ежедневных пиров с медовухой. "Руки делают человека" — в эту истину свято верил Ндингури.

Но однажды неведомый бич, поразивший деревню, лишил Ндингури всех средств к существованию, погубил его скот. И тогда возроптал он: "За что? Я без устали приносил в жертву козлят и пиво добрым духам, а они от меня отвернулись. Не видать им впредь моих приношений!"

Еще не рассвело, когда Ндингури отправился в пещеру, где обитали злые духи. У входа его остановило чудище с длинными, до плеч, патлами и двумя пастями — одна на лбу, другая на затылке. Та, что на затылке, заросла волосами и открывалась взору только при сильных порывах ветра. "Отчего ты явился ко мне с пустыми руками? — спросил злой дух. — На базар не идут без денег. Видать, духи, которых ты всю жизнь ублажал, отвернулись от тебя. Нам, злым колдунам, тоже нравятся жертвы, мы тоже любим козлятину пивом запивать". Ндингури сознался, что привела его сюда нужда. Щедрость бедняка заключена в его сердце. Злой дух хитро усмехнулся и сказал: "Кто не знает, что у тебя золотая душа! Выбирай из двух зол меньшее. Я сделаю тебя богачом, но взамен возьму твою душу. И отныне — никаких подношений добрым духам, потому что мы с ними давно не ладим".

"Эка невидаль, душа, — подумал Ндингури, — просто шепчущий голос, и ничего больше!"

"Бери мою душу", — сказал он злому духу.

"По рукам, она моя. Иди теперь восвояси. Только никому не говори, что нет у тебя души. Когда придешь домой, вскрой вены своему любимому сыну, выпей его кровь, а мясо изжарь. Ндингури, я превратил тебя в людоеда и кровопийцу""

"Нет, ни за что! — закричал Ндингури. — Не подниму я руку на своих детей!"

"Забыл, что ли, — дело сделано? Променял ты душу на богатство. Отныне ты никогда уже не будешь ласкать детей, любить женщин, заботиться о ближних. Все это вытеснит богатство. Иди же и пожирай чужие тени — вот тебе мое поручение. Жди, пока я не приду за тобой".

С того дня Ндингури неслыханно разбогател. Богатство прямо-таки из него сочилось, лезло из всех пор. Он бредил им, ни о чем другом не мог ни думать, ни говорить. Постепенно он прибрал к рукам собственность соседей и всех жителей в округе. Люди недоумевали: почему наше имущество ускользает из рук и оказывается в лапах Ндингури? Теперь и он унизал пальцы железными перстнями, так что сам уже не мог трудиться.

Его точно подменили. Он стал подлым, коварным и жестоким. Вел беспрестанно судебные тяжбы, отторгая у крестьян землю, все раздвигал границы своих владений. Друзей у него не осталось. Гнусность выпирала из него, как побеги сладкого картофеля. Когда бедняки умирали от голода, Ндингури радостно потирал руки — их страдания оборачивались для него новыми доходами: несчастные расставались с последним, чтобы накормить детей.

Жители деревни удивлялись: где его былая доброта, отзывчивость, радушие? Ест один по ночам, точно ведьма. Когда прибирает к рукам чужое добро, у него аж слюнки текут. Тень его все растет и растет, а наши тени усыхают и съеживаются, словно его тень проглатывает наши. Этак мы все перемрем один за другим…

К нему пришли старейшины — его ровесники, напомнили старую мудрость: нельзя выкапывать яму в своем дворе — дети в нее упадут. "Ндингури, сын Кахахами, прислушайся к голосу народа, или тебе уши воском заложило? Голос деревни — голос всей округи, всей страны; голос народа — глас божий. Мы пришли предупредить тебя: не якшайся с колдунами и убийцами! Блеск богатства ослепил тебя, ты не можешь отличить добра от зла. Злые духи заворожили тебя. Только вспомнив о своем народе, обретешь ты бога. Счастлив тот, кто охотно жертвует собой за народное благо, он никогда не умрет, его имя вечно будет жить в сердцах людей. Предатели обречены, грядущие поколения будут осыпать их проклятьями, а после смерти они превратятся в злых чудищ".

Ндингури рассмеялся им в лицо:

"Что мне ваша деревня? Подумаешь — страна, народ!" Рассказывайте свои глупости кому-нибудь еще. Не можете о себе позаботиться, сами себя прокормить! Бездельники, вам даже лень нагнуться, чтобы снять с ноги клеща! Можете болтать языком, пока не хлынет ливень и небеса не упадут на землю. Ваши глупые слова уносит ветер. У меня дела идут прекрасно, сами видите. Мое дерьмо и то благоухает. А почему? Сейчас узнаете. Богатство — главный созидатель и верховный вождь. Собственность превращает неслухов в смирных овечек, зло в добро, уродство в красоту, ненависть в любовь, трусость в отвагу, порок в добродетель. Богатство выпрямляет кривые ноги, заглушает вонь, прячет гниль. У богача рана не гноится, изо рта у него не пахнет. Убирайтесь в свои лачуги, которые и домом не назовешь. Проваливайте — ваши жалкие клочки земли нуждаются в уходе. А не сможете прокормиться, так и быть — я найму вас батраками. И не пытайтесь меня разжалобить, потому что у Ндингури, сына Кахахами, нет души!"

Услыхав это, старейшины переполошились, обменялись красноречивыми взглядами: "В нашей деревне нашел приют ведьмак! Пригрели вошь на теле! Она всю кровь нашу высосет, если ее не раздавить". Недолго думая, они схватили его, завернули в сухие банановые листья и предали огню.

С того дня деревня избавилась от злого рока. А люди вновь обрели свои тени. Множество рук вместе подымут любую тяжесть!

Гатуирия замолчал. Матату, дребезжа, катило вперед. Свернув с дороги на Накуру, оно оказалось на Трансафриканской автостраде, проложенной мимо Руува-ини и Илморога. В машине снова воцарилась тишина, каждый погрузился в свои мысли, навеянные сказкой. Ну а где же узел, стягивающий веревку на горле молодого музыканта? Наконец Гатуирия опять заговорил:

— Услышав от старца эту сказку, я нашел для себя новую тему. У меня возник замысел переложить на музыку это старинное предание, равного которому не сыщешь. Что может быть поучительнее притчи о человеке, променявшем душу на земные блага! Мне пришло на ум, что Ндингури напоминает Иуду, отдавшего душевный покой за тридцать сребреников.

Местом действия моего будущего произведения я выбрал кенийскую деревню до прихода британских империалистов. Решил начать с кочевников, населявших наши земли в первобытные времена, показать условия труда, зачатки социальных институтов наших предков. Я думал о скотоводах, крестьянах, ремесленниках, о тяготах их существования — голоде, болезнях, бедности. Затем я перешел бы к феодальной эпохе и вывел бы на сцену Ндингури, сына Кахахами. Костер во мне разгорался, музыка так и просилась на бумагу. Но, записав несколько строк, я ощутил, что пламя угасло, в кучке золы не сохранилось ни искры.

"Почему, почему?" — возопил я, неизвестно к кому обращаясь. Я не верил в существование злых духов, чудищ и сверхъестественных существ. Но однажды ночью чей-то негромкий голос нашептал мне истинную причину, по которой угас огонь: "Разве можно написать музыку, если ты не веришь в реальность основного своего персонажа?"

Вера… вера… где мне обрести ее? На базаре ею не торгуют. Я рассуждал так: в прошлом, еще до прихода империалистов, у нас была система возрастных групп, разветвленных семей, родов и кланов. В те времена существовали разнообразные виды общественной организации людей, свой африканский "социализм". Откуда же взялись людоеды и убийцы? Сердце тревожно забилось. Духи — добрые, злые ли — не существуют. Нет и сверхъестественных потусторонних чудищ. На нашей родине, в Кении, нет и не было злодеев, питающихся человечиной, похитителей чужих теней. Тем более в наше время! Все эти небылицы давно канули в вечность. Раз ты вознамерился своей музыкой воспеть родину, ищи корни и темы не в россказнях, а в реальной истории! С тех пор я не могу прийти в себя, не знаю покоя, тысяча вопросов будоражит мозг…

Можете себе представить мое изумление, когда вчера в университете в своем ящичке для писем я нашел… как бы это сказать?.. Не скрою, я задрожал, как былинка на ветру. Посейчас в себя прийти не могу…

Вангари, сгорая от нетерпения, перебила Гатуирию:

— Должно быть, и впрямь вы увидели что-то особенное. Недаром то и дело запинаетесь, точно ящерица, которую бог послал с важным известием к людям, но она из-за нерешительности так и не справилась с поручением.

— Так вот, в моем почтовом ящике, — торопливо закончил свой рассказ Гатуирия, — я нашел приглашение на бал Сатаны, который состоится завтра в Ил-мороге. Только послушайте!

Гатуирия вынул из кармана карточку и прочел:

Бал Сатаны!

Спешите видеть —

Дьявольская затея —

Конкурс мастеров воровства и разбоя.

Семь главных премий!

Множество призов!

Попытайте удачу.

Жюри назовет семь искуснейших грабителей и бандитов в Илмороге. Победителей ожидают ценные подарки. Весь день для вас играют "Ангелы ада"!

Подпись: Сатана, властитель преисподней.

Адрес: Логово бандитов, Золотые Холмы, Илморог.

Варииига вскрикнула, повалилась на Мутури. Мваура обернулся, и машину занесло.

— Остановись! — закричал Мутури. — У кого есть огонь?

— В чем дело? Что стряслось? — спросила Вангари, но никто ей не ответил.

— Нет у меня фонарика! — объявил Мваура, остановив матату на обочине Трансафриканской автострады.

— У меня есть спички, — предложил Гатуирия.

— Скорее, посвети сюда! — приказал Мутури, затем все разом смолкли, точно увидели перед собой разверстую могилу.

То и дело в сторону Илморога и в обратном направлении проносились машины, на миг выхватывая из темноты равнину Рифт-Вэлли, но затем землю окутывал еще больший мрак. Мужчина в темных очках снова застыл как изваяние. Мваура ворочался за баранкой. Трое остальных склонились над Вариингой.

Вспыхнувшая спичка ненадолго осветила ее лицо и погасла. Гатуирия чиркнул еще одной. Они увидели, что девушка дышит и даже открыла глаза. Тут все разом заговорили, высказывая различные предположения, отчего подобное могло случиться.

— Кажется, она нездорова, — произнес Мутури. — Возможно, малярия или воспаление легких.

— Пульс очень частый, — заметил Гатуирия.

— Может, что-нибудь по женской части, — вступил Мваура. — Вы не поверите, тут одна недавно родила, прямо в моем матату!

— Надо бы вынести ее из машины на свежий воздух, — раньше других смекнула Вангари, которой уже изрядно надоела болтовня Мвауры.

И тут Вариинга заговорила — едва слышно, словно утомилась от долгих странствий.

— Извините, у меня вдруг закружилась голова. Поедемте, не надо терять времени, что нам тут делать?..

Все заняли свои места. Мваура попробовал завести мотор, но что-то в нем не ладилось. Тогда Мутури, Вангари, Гатуирия и мужчина в темных очках вылезли из кабины и принялись толкать матату. Двигатель заработал, все снова уселись и покатили дальше, храня молчание.

Некоторое время спустя Вангари, вернувшись к недавнему обмороку Вариинги, спросила:

— Уж не от наших ли споров тебе сделалось дурно?

— Пожалуй.

— Ты испугалась? — спросил Мутури.

— И да… и нет, — заколебалась Вариинга.

— Не робей, — утешила ее Вангари, — давно уже нет и в помине чудищ, людоедов, духов, чертей с рожками. Все это выдумки, ими пугают шаловливых детей, чтобы наставить на путь истинный.

Мваура засвистел какой-то мотивчик, словно заявляя о своем особом мнении по данному поводу и как бы намекая, что ему много чего известно, однако он не намерен никого в это посвящать. Потом запел:

Он надеялся рассмешить слушателей, отвлечь их от мыслей про душегубов, людоедов, духов и чертей, заставить позабыть о предстоящем конкурсе воров и жуликов. Однако Вариинга, к общему удивлению, сама вернулась к этой мрачной теме.

— А что, если они все-таки существуют? Что, если это не просто сказочки, которые рассказывают малышам перед сном? Что тогда? Вдруг сатана в самом деле пожаловал в Кению и готовит смотр своим ученикам и прислужникам? Что вы станете делать?

— Кто, я? — Мваура даже подпрыгнул, испугавшись, что вопрос адресован ему. — Я, что ли? — переспросил он, чтобы знать наверняка. Но, не дождавшись ответа, затараторил: — Послушайте, я много видел на своем веку. Однажды какие-то негодяи напали на меня прямо в этом матату. То ли налетчики, то ли шутники в клоунских нарядах. Я посадил их на перекрестке в Лимуру, дело было вечером, только что стемнело. Ехать мне велели в Кикуйю-таун. Взглянув на них, я решил, что мне крупно подфартило, и заломил тройную цену. Но когда доехали до Мутараквы, я смекнул, что к чему, и душа от страха ушла в пятки. Один из них достал пистолет, приставил мне к затылку: "Не хочешь пулю в башку, кати быстрее в лес Кинеени и не смей оборачиваться". Там у меня отняли всю выручку, раздели догола — остался в чем мать родила. Спасибо, машину не угнали.

В другой раз нанял меня американский турист. Старый и немощный, лицо в морщинах, кожа дряблая. А с ним африканская девчонка: совсем кроха, еще школьница. Они сели на заднее сиденье. Целый час или того больше катал я их по Найроби. Они почти не разговаривали друг с другом, только он всю дорогу к ней жался, щипал ее, а она гладила его отвисшие щеки, и ее пальчики застревали в складках кожи. Иногда она притворно вскрикивала, вроде как он делает ей больно, и тогда в глазах американца вспыхивала радость, на губах выступала пена, он постанывал, как будто у них и впрямь что-то было. Я довез их до отеля "Нью-Стенли", американец вынул сто шиллингов одной бумажкой, дал девчонке, и та ушла. А старик принялся нахваливать мне Кению, будто она моя собственность: "Замечательная страна… зверье потрясающее… грандиозные женщины, такие красивые… даже мне, старику, нет отказа… Приеду снова и друзей привезу — пусть полюбуются на животных и женщин… В самом деле, прекрасная страна… стабильность… прогресс…" Заплатил мне по-царски и потрусил в отель.

Так что в нашем мире много всяких странностей. Тот, кто нигде не бывал, думает, что одна его мать умеет варить дикие овощи… Пошел бы я на бал Сатаны, если бы меня позвали? Конечно, пошел бы, лучше самому увидеть, чем сто раз услышать. Пока не увижу, не пощупаю — не поверю! Я как Фома неверующий. Много чего повидал, много чего перепробовал. А теперь оставь меня в покое, женщина! Закат не похож на восход… — заключил Мваура многозначительно.

— А вы? — повернулась Вариинга к Мутури. — Как бы вы поступили?

— Не так легко на это ответить, — отозвался Мутури. — Гикуйю сказал: "Не гляди свысока и на каплю дождя". И еще: "Мужчине все нипочем". У нас, рабочих, нет ни дома, ни родной деревни, нет даже своей страны. Вся земля — наш дом, везде найдутся покупатели на наш труд, мы всегда сможем заработать горстку мелочи на миску муки и пучок овощей. Люди труда отстроили эту землю. Так можем ли мы отдать ее дьяволу, злым духам и прочему отребью, чтобы они творили на ней свои безобразия? Вот загадаю я вам новую загадку…

— Думаете, я знаю, какие загадки новые, а какие старые? — перебила Вариинга.

— "Хожу-брожу туда-сюда!"

— Так рыщут по лесу охотники, — ответила за Вариингу Вангари.

— А вот и нет!

— С меня причитается.

— Это ходят по земле строители. Загадать еще одну?

— Загадывай!

— "Хожу-брожу туда-сюда!"

— Это ходят по земле строители.

— А вот и нет, снова я выиграл.

— Сдаюсь.

— Так ходят по земле рабочие. Загадать еще одну?

— Загадывай.

— "Все мои дороги ведут к революции"…

— Это про рабочих?

— И да и нет. С тебя причитается, но я ничего не возьму: твой ответ наполовину верен.

— И на том спасибо.

— Правильный ответ: дороги сопротивления. Но прокладывают их действительно рабочие. К чему я это говорю? К тому, что женщина задала мне трудный вопрос. Впрочем, он в то же время и легкий… иногда что-то кажется трудным лишь на первый взгляд. По мне, последний мой хозяин — вот сущий дьявол! Я плотник, каменщик, водопроводчик, маляр — всякую работу знаю. Он меня сделал десятником на стройке. Хозяин получает миллионные контракты на строительстве разных зданий. Один советник в комитете, где распределяют наряды, им подкуплен. Босс прикарманивает десятки миллионов, а тем, кто фактически их зарабатывает, платит жалкие гроши. Так, несколько сот шиллингов — двести, триста, от силы пятьсот, а цены, как известно, все время растут. Неприятности начались, когда мы попросили накинуть нам по полсотни и чтобы впредь зарплата повышалась по мере роста стоимости жизни. Ведь если зарплата остается на прежнем уровне, это равнозначно ее понижению. Доходы предпринимателей растут теми же темпами, что и дороговизна, а то и обгоняют рост цен. Так что хозяева богатеют, а трудящимся становится все хуже. Когда мы решили бастовать, хозяин, задыхаясь, прибежал на площадку, начал заискивать перед рабочими, обещал рассмотреть все наши требования и жалобы и через неделю доложить о результатах — только чтоб работа не останавливалась. Когда пришел назначенный день, он явился с полицейскими, вооруженными карабинами, дубинками и стальными щитами. Теперь он сменил тон, кричал на нас так, будто с женой бранился. Стачки, мол, запрещены президентским указом. А если кому работать надоело, может идти на все четыре стороны — от безработных, согласных на любые условия, отбоя нет. Зачинщиков забастовки он уволил. "Думаете, нам деньги с неба сыплются? Они на деревьях не растут. А ты, Мутури, нос не задирай! На тебя имеется пухлая папка в Особом отделе полиции. Мы знаем всех твоих сообщников". Ничего не оставалось, как разойтись. Против ружей с голыми руками не пойдешь. Оттого я и слоняюсь теперь туда-сюда в поисках работы. И лишь потому, что отказался от рабской, кабальной подачки. Попробуй проживи на три сотни в месяц в Найроби!

— А как называлась фирма, где вы служили? — спросила Вариинга.

— Строительная компания "Чемпион".

— "Чемпион"? — переспросила Вариинга. — Управляющий там босс Кихара?

— Он самый. А что тут такого? Чему вы удивляетесь?

— Потому что я тоже в этой фирме работала.

— В конторе?

— Да, секретаршей у Кихары. Такого начальника никому не пожелаю. Вот и я теперь хожу повсюду в поисках места.

— А вас за что уволили? — спросил Гатуирия.

— Отказалась стать хозяйской наложницей.

— Тоже своего рода забастовка, — воскликнула Вангари, — против хозяйской похоти!

— Теперь-то вам понятно? — подхватил Мутури. — Вот почему я просто не имею права отдавать нашу землю дьяволу, чтобы он чинил на ней произвол. Бал Сатаны? Я бы пошел туда, чтобы помешать им.

— А вы? — Вариинга обратилась к Гатуирии. — Что вы скажете? Вы верите, что вся эта затея с балом всерьез?

— Я туда именно и еду, — ответил Гатуирия задумчиво. — Бал Сатаны назначен на завтра.

— Завтра же воскресенье, — напомнила Вангари.

— Именно в воскресенье, в десять часов утра.

— И вам не страшно? — спросила Вариинга.

— Чего мне бояться?

— Дьявола. Говорят, он рогатый.

— Да ведь здесь и кроется корень моих бед: существует ли черт на самом деле? Хочу пойти туда и положить конец сомнениям, мешающим воплотить мой замысел. Не могу я сочинять, когда на сердце давит. Композитор прежде всего нуждается в душевном покое!

— О да, он нам всем необходим, — отозвалась Вангари.

— Ну, а с вами как? — обратилась к ней Вариинга.

— Что же, — пожала плечами Вангари, — пригласят меня или нет, я все равно туда отправлюсь, чтобы проучить постылого дьявола — хватит ему мучить бедных тружеников. Только что ты всех пытаешь по очереди? У тебя-то что за камень на сердце?

Вариинга явно вызывала общий интерес. Когда выехали из Найроби, она долго молчала, потом внезапно с ней случился обморок. А придя в себя, начала свои расспросы.

— В самом деле, — присоединился к Вангари Гатуирия, — почему вы так настойчиво всех нас об этом спрашиваете?

— Потому что и мое сердце узлом завязано, — призналась Вариинга.

— Узлом? — хором повторили Вангари и Гатуирия.

— У меня есть такое же приглашение, как у вас.

— Что? Нельзя ли поподробней?

— У меня есть приглашение на завтрашний бал Сатаны в Илмороге. Со мной сегодня столько всего приключилось, что я не знаю, сон это или явь; может, я больна и брежу. На остановке "Кока" в Найроби ко мне подошел какой-то человек, когда я чуть было… Словом, на душе было горько, вдобавок начинался жар, я заболевала. Мужчина подал мне вот эту мою сумку, которую я случайно обронила на Ривер-роуд. Его лицо, глаза, голос внушали доверие, и я ему все рассказала о себе. На прощание он дал мне это приглашение. Мы уже проезжали Ньямакиму, когда я впервые его прочитала. Вот оно.

Вариинга достала из сумки точно такую же карточку, что была у Гатуирии.

— Ну и ну! Это уже не шутки! — изумилась Вангари. — Даже на каплю дождя не следует смотреть свысока. Какая удача: все воры и бандиты собираются на балу Сатаны! Что же, тем легче их будет сцапать.

Она буркнула что-то, похожее на угрозу, потом вздохнула и запела:

— Эй, — крикнул Мваура. — Вот бы мне встретить там тех мерзавцев, что меня обобрали! — Однако в голосе его был оттенок лукавства, будто он знал гораздо больше остальных.

Мутури тоже не выказал особого удивления при виде двух одинаковых приглашений на бал Сатаны.

Мваура умолк, да и остальные притихли — до Ил-морога было теперь уже совсем близко. И матату номер МММ-333, трясясь на неровностях дороги, катило к цели, будто приговаривая: "Если торопиться, батат на части разлетится. Терпение — золото. Тише едешь — дальше будешь. Матату — самый надежный транспорт. Илморог — лучший город во всей стране. Встретимся на балу Сатаны!.."

Наконец и мужчина в темных очках открыл рот — валаамова ослица заговорила:

— Извините. — Все, кто был в машине, за исключением Мвауры, повернулись к нему, ожидая, что же он скажет. — Позвольте мне взглянуть на эти приглашения.

Гатуирия протянул свою карточку. Мужчина попросил ему посветить, и Гатуирия зажег спичку.

— Можно и ваше тоже? — обратился мужчина к Вариинге.

Девушка полезла в сумку и вместе с приглашением вынула записку, врученную ей утром "Ангелами ада". Записка упала к ногам Мутури, но Вариинга не заметила этого.

Мужчина тщательно разглядывал обе карточки, сравнивая их. Затем раскрыл чемодан и достал свое приглашение. Протянул его Гатуирии и велел прочесть текст вслух. Теперь Вариинга чиркала спичками, светя Гатуирии. Текст гласил:

Большой бал!

Спешите видеть!

Конкурс на лучшего специалиста по современному грабежу и жульничеству.

Семь призовых мест.

Банковские ссуды и посты директоров компаний — победителям! Покажите, на что способны!

Попытайте счастья!

Корона может увенчать ВАС!

В течение всего праздника играет оркестр "Ангелы ада".

Подпись: Распорядитель бала.

Адрес: Пещера воров и бандитов, Золотые Холмы, Илморог.

— Вы заметили, что мое приглашение отличается от вашего? — спросил Гатуирию мужчина в очках. — Мой вариант — подлинный, и здесь ни разу не упоминается черт или дьявол. Знаете, большинство из тех, кто придет на бал, верит в бога. Я сам каждое воскресенье хожу в церковь. Кто-то напечатал и распространил фальшивки. Эти злоумышленники — враги прогресса, они хотят сорвать наш праздник.

— Кто бы это мог быть? — спросил Гатуирия.

— Кто? Скорее всего, студенты университета. Это как раз в их духе — подобные дурацкие выходки, порочащие добропорядочных граждан.

— Я лично никакой разницы не заметила, — сказала Вангари. — Оба приглашения совершенно одинаковы. И потом, как это студенты могут испортить репутацию бандитов?

— Утверждая, что это якобы бал Сатаны, что все это дьявольская затея. Кроме того, в их варианте не сказано, явно с умыслом, что конкурс организуется лишь для мастеров современного воровства и жульничества.

— И мне кажется, что разницы никакой, — сказал Мутури. — Кража есть кража, а жульничество — жульничество.

Мужчина в темных очках был явно уязвлен замечаниями Мутури и Вангари. Он заговорил, как проповедник, увещевающий вероотступников:

— Меня зовут Мвирери ва Мукираи. Я ненавижу европейские имена и давно отбросил "Джона", как окрестили меня при рождении. Я тоже еду в Илморог. Моя машина поломалась в Кикуйю. Пришлось оставить ее у гостиницы "Ондири". Один знакомый довез меня до Сигоны. Я надеялся встретить кого-нибудь из важных людей, спешащих на конкурс, но никто мне не попался. Очевидно, основная часть гостей пожалует туда завтра утром. К тому же полагаться на пьющих мужчин нельзя, так что для верности я решил ехать сегодня же и сел в матату.

Я учился в сирианской средней школе, потом закончил Университет Макерере[21] — прежний Макерере, а не нынешний, искалеченный Иди Амином[22]. Там я изучал экономику — науку о том, как создается национальное богатство. После Уганды я поступил в аспирантуру нашего университета, получил степень бакалавра, но и на этом не остановился. Отправился в Америку, в знаменитый Гарвард, досконально изучил управление производством — есть и такая дисциплина. Теперь у меня три научных степени, мои титулы не умещаются на визитной карточке. Господин Гатуирия способен оценить, что все это значит. Когда-то я мечтал о преподавательской должности. Да и теперь среди моих знакомых немало университетских профессоров. Но, оглядевшись, я обнаружил, что лишь ничтожная горстка образованных кенийцев занята в коммерции, и предпочел стать бизнесменом.

К чему я так подробно о себе рассказываю? Нет, не из бахвальства. Я внимательно слушал все ваши доводы, сомнения, недоуменные вопросы. Скажу откровенно — такие вот разговоры могут погубить нашу страну. Их корни — в коммунистической пропаганде. Их цель — омрачить наши души, посеять в них недовольство. Разглагольствования черных до добра не доведут, несмотря на нашу глубочайшую веру в бога и христианство. Кения — христианская страна, и в этом наше счастье и благо.

Однако ближе к делу. Завтрашний праздник не имеет никакого отношения к сатане, не дьявольская это затея. Его проводит Ассоциация современного грабежа и разбоя. Устраивается он в честь заморских коллег, представителей воровских кругов Запада: Америки, Англии, ФРГ, Франции, Италии, Швеции, а также Японии, входящих в Международную лигу воров и мошенников.

Теперь о наших студентах. В последнее время они слишком уж распоясались. Позволяют себе поносить то, о чем не имеют ни малейшего представления. Что они знают о современном воровстве? Они распространяют ложные слухи. Вангари и Мутури явно подпали под их влияние.

Так вот, я лично убежден, что люди как зубы — все разные и никогда не будут равны. Равенство противно человеческой натуре. Сама природа опровергает дурацкую болтовню о равенстве. Обратимся для примера к небесам. Господь восседает на троне, по правую руку от него — сын божий, слева — святой дух, у его ног — ангелы; ниже ангелов — святые угодники, еще ниже — апостолы и так далее, по нисходящим рангам, вплоть до нас, смертных. То же самое в аду, строгий порядок. Владыка преисподней не разводит огонь в печи, не носит дров, не крутит грешников на вертеле. Нет, этим занимаются его ангелы, прислужники, подручные…

— Ну и ну, — не удержался Мутури, — вы что же, были там и все своими глазами видели?

— Нет, не был.

— Стало быть, вся эта картина — плод вашего воображения, как бы тень дерева, а где же само дерево?

— Взгляните на мир, в котором мы живем, сами убедитесь в правоте моих слов, — тотчас отпарировал Мвирери ва Мукираи. — Одни люди высокие, другие низкорослые; одни белые, другие — черные. Некоторым богатство как по волшебству само прет в руки; другим всегда не везет, у них и десяти центов нет. Кто-то от рождения лежебока, кто-то работает всю жизнь не покладая рук. Кому-то на роду написано властвовать над другими. Одни усвоили цивилизацию, другие и понятия о ней не имеют. Одни дисциплинированны и собранны, другие ни на что не годны. Большинство людишек надо тащить в современную жизнь на аркане, и тянет их за уши горстка избранных. И так в любой стране — два сорта граждан: управляющие и управляемые; гребущие себе добро и те, кто довольствуется объедками; подающие и просящие милостыню.

— Сэр, — перебила его Вангари, — знаете ли вы, что ничто на свете не вечно? Старая мудрость, изреченная Гикуйю, гласит: "Бывшие танцоры теперь с завистью смотрят на молодых плясунов. Тот, кто прыгал через ручей, теперь с трудом переходит его вброд. Пастух гонит скот с одного пастбища на другое. Пусть все меняется, ибо даже семечки в тыкве и те все разные!"

— Я говорю о том, что знаю, чему долго учился, — возразил ей Мвирери. — Вернемся к экономике и производству. Спросим себя: разве воровство и жульничество всегда зло — во все времена, во всех странах, для всех народов? Нет, воровство — это показатель прогресса нации. Ибо, чтобы воровство процветало, должно быть что красть! И те, кого грабят, должны работать усерднее, чтобы восполнять потери. История учит нас, что все прошлые цивилизации строились на фундаменте воровства. Где бы теперь были Америка, Англия, Франция, Германия, Япония, если бы не грабеж? Грабеж — источник всех достижений западного мира. Не верьте социалистическим бредням. Искоренить жульничество и грабеж — значит задушить развитие и прогресс.

В заключение скажу так: это разумно и полезно, чтобы национальное достояние попадало в руки удачливых людей, умеющих даже во сне приумножать богатство. Только подумайте, что будет, если страна окажется в руках толпы — ленивых, праздных, бездарных разрушителей, которым лень нагнуться, чтобы вытащить из пятки занозу, лень прихлопнуть под рубашкой вошь или прогнать муху? Все равно что метать драгоценный жемчуг перед свиньями, которые затопчут его в грязь!.. Давным-давно в племени мучунгва сложили песню:

Кто же нынешние силачи — вот в чем вопрос! Это мы — денежные люди. Мы доказали, что, когда разговор идет о прикарманивании денег и собственности, мы ни в чем не уступаем иностранцам. Наши глаза широко раскрыты, все видят, подмечают; нам совершенно ясно, что только воровство гарантирует развитие. Вот почему я лично придаю большое значение соревнованию в Илмороге, несмотря на козни университетских молокососов. Призываю вас всех быть там завтра и самим убедиться в моей правоте. Может, кому-нибудь из вас захочется участвовать в состязании, продемонстрировать свое искусство — милости просим! Я свято верю в демократический принцип: тот, кто может отхватить куш, имеет на то полное право! Вы не станете мешать мне, я — вам. Вы тащите, я тащу — посмотрим, кто кого обставит, у кого самые острые зубы. Нельзя позволить заговорщикам омрачить наш праздник. Выкиньте фальшивки, изготовленные студентами, я вручу вам настоящие пригласительные билеты.

Мвирери достал платок, отер вспотевший лоб, потом прочистил нос. Пассажиры оцепенели, не желая верить своим ушам.

Первой пришла в себя Вангари.

— Верно говорят, от сердечной тоски и стыда теперь не умирают! И вы смеете называть нас праздными разрушителями! Рабочие и крестьяне, по-вашему, свиньи и, следовательно, их можно обворовывать, отнимать у них алмазы, добытые ими самими из их же собственной земли?! Кто лодырь и лежебока: тот, кто пашет и жнет, или тот, кто кормится за счет чужого труда?

— Эх, вы! — поддержал ее Мутури. — А еще образованный, дипломов куча. Мы для вас хуже обезьян. Крадете плоды нашего труда, не оставляете нам ни крошки. Реку перегородили, чтобы нам не попало ни капли влаги. Бог никогда не узнает крепость ваших рук. Я слыхал, будто земля все время вертится, ни секунды не стоит на месте. Жизнь — это круговращение крови. Если в жилах образуется затор, наступает смерть. Жизнь — это биение сердца. Смерть — его остановка. Ребенок еще в материнском чреве шевелится. Эх, вы! Восход может принести перемены, о которых и не помышляли на закате. Зря вы презираете массы. Ровесники Иреги все еще живы и не утратили мятежного духа. Как это поется?

Но Мвирери, казалось, не придал никакого значения горячему отпору со стороны Вангари и Мутури. Он возвысил голос и продолжал свое, да с таким пафосом, словно взялся проповедовать:

— Что вас так удивляет? Или не читали вы книгу господа, книгу вечной жизни, доставленную нам миссионерами? Разве в Библии все это не предсказано? Я говорю: кто имеет глаза, да видит, кто имеет уши, да слышит…

Жасинта Вариинга, Гатуирия, Мваура, Мутури и Вангари подались вперед, чтобы не пропустить ни единого слова. Матату с регистрационным номером МММ-333 уподобилось храму; пассажиры настолько увлеклись, что не слышали ничего вокруг себя: ни урчания мотора, ни шелеста шин, трущихся о Трансафриканскую автостраду и везущих их к Илморогу, месту проведения невиданного состязания.

Мутури пошевелил ногой, оброненная Вариингой бумажка зашуршала. Он нагнулся, сунул ее в карман и вновь весь обратился в слух.

Мвирери понизил голос, заговорил мягко, вкрадчиво, будто убаюкивая ум и душу своих слушателей:

— …Царство небесное подобно будет человеку, который, отправляясь в чужую страну, призвал рабов своих и поручил им имение свое: и одному дал он пять талантов, другому два, иному один…

Глава четвертая

Царство земных хитростей подобно властителю, который предчувствовал, что настанет день, когда его вышвырнут из его вотчины народные массы и и борцы за свободу — партизаны. В его сердце давно поселилась тревога, он бился над тем, как уберечь свое несметное богатство и удержать власть над туземцами. "Что мне делать? Эти люди, всегда видевшие во мне бога и хозяина, теперь вознамерились вернуть себе то, что я у них отнял. Я не умею ни пахать, ни сеять и своим трудом не проживу. Они прогонят меня отсюда силой, навечно опозорят. Им внушали, что я непобедим, что невозможно совладать с моими бомбами и танками, что белые во всем превосходят черных. Если партизаны победят, им достанутся ключи от этой страны и власть перейдет к ним. Плакали тогда мои плантации и фабрики. Чай, рис, хлопок, кофе, драгоценные камни, отели, магазины — все бесценные плоды их подневольного труда будут для меня безвозвратно потеряны… Однако мне пришла в голову отличная мысль: меня выставят отсюда через парадный вход, а я попробую влезть назад через окно. Уверен, кое-кто мне будет рад, я снова пущу здесь корни, да еще поглубже, чем раньше".

Он призвал к себе верных рабов и открыл им все свои уловки и хитрости, коими владел в совершенстве: как умащать благовониями смердящий разбой и воровство; как заворачивать яд в сладкие листья; как подкупом и посулами разъединять рабочих и крестьян; как играть на племенных и религиозных различиях. Обучив их всему этому, он объявил, что вознамерился вернуться в свой заморский дом.

Когда рабы услыхали, что хозяин бросает их на произвол судьбы, они принялись рвать на себе одежды и посыпать голову пеплом; опустились на колени и запричитали:

"Как ты можешь оставить нас, несчастных сирот? Ведь тебе известно: мы угнетали народ и творили зверства от твоего имени! Ты ведь торжественно клялся, что останешься здесь навеки! Если ты уйдешь, партизаны нас не пощадят!"

Но их бог и господин ответил:

"Мало в вас, однако, веры. Пусть сердца ваши успокоятся. Уповайте на господа, которого вы познали благодаря мне. Положитесь на меня, ибо моими устами глаголет бог. У меня достанет выдумки, чтобы навязать свою волю этой стране. Иначе я предупредил бы вас вовремя, чтобы вы бежали без оглядки или же припасали веревку: лучше в петлю, чем в лапы бандитов! Я подготовлю для вас почву, станете здесь верховодить без меня. Будете иметь всего больше, чем раньше, когда вам доставались одни мои объедки. А потом я вернусь с кучей денег, пооткрываю здесь банки, а вам доставлю танки и пушки, бомбы и самолеты. И заживем мы душа в душу, будем пировать за одним столом, все мои объедки снова будут ваши!"

Накануне отъезда властелин вновь призвал своих верных слуг и вручил им ключи от страны с такими Словами:

"Мы обманем народ и кровожадных партизан. Ведь вы такие же черные, как они, и чернь возрадуется: "Смотрите, ключи от власти в руках наших братьев, черные стоят теперь у кормила. Разве не за это мы сражались? Можем теперь сложить оружие. Да здравствуют наши черные вожди!"

Потом он вверил им свое имущество, чтобы хранили и приумножали его. Одному дал полмиллиона шиллингов, другому двести тысяч, третьему сто тысяч — в зависимости от того, как преданно служили они господину, насколько разделяли его взгляды и следовали его вере. И, сделав так, властитель ушел через парадный вход.

Получивший полмиллиона, не тратя времени даром, стал скупать у крестьян плоды их труда и продавать втридорога городским труженикам. Вскоре он удвоил оставленную ему сумму. Так же поступил второй и тоже получил огромную прибыль.

Получивший же сто тысяч оказался умнее других. Он взвесил все обстоятельства, вспомнил, как правил старый господин: "Бывший бог и хозяин похвалялся, что это он принес процветание и прогресс стране, при помощи привезенных с собой денег. Капитал! Капитал! Посмотрим, может ли капитал сам по себе давать прибыль, если не поливать его потом рабочих, не удобрять дешевым трудом крестьян". Он положил сто тысяч в жестяную банку, надежно ее запечатал и закопал в землю под банановым деревом.

Вскоре через черный ход пожаловал в страну прежний властелин — решил навестить оставленное им добро. Призвав своих слуг, он потребовал у них отчета.

Получивший полмиллиона, доложил:

"Мой бог и господин, я удвоил капитал, который ты мне доверил".

Хозяин удивленно воскликнул:

"Сто процентов прибыли? Фантастический доход. Я доволен тобой, мой верный и добрый слуга. Ты доказал, что заслуживаешь моего доверия, за это я поставлю тебя управляющим моими предприятиями. Раздели радость господина твоего, отведай богатства и процветания. Будешь отныне директором местных отделений моих банков и компаний. Получишь часть акций этих фирм. Отныне я буду в тени, не стану лезть на глаза. Ты — мой представитель в этой стране".

Второй слуга отчитывался за оставленные ему двести тысяч:

"Мой бог и господин! Я тоже удвоил доверенную мне сумму".

Обрадовался властелин:

"Превосходно, восхитительно! В стране царит стабильность, сюда безопасно и выгодно ввозить капиталы. Я доволен тобой, мой добрый и верный раб. Ты доказал, что заслуживаешь моего доверия, и я вознагражу тебя. Назначаю тебя главой местных отделений моих страховых компаний. Я предпочитаю теперь оставаться в доме, а ты стой на пороге, высовывайся из окна, чтобы все тебя видели. Будешь сторожевым псом моих инвестиций".

Тут выступил вперед третий слуга:

"Мой бог и господин, представитель высшей расы, я постиг твои тайны! Мне известно теперь твое настоящее имя. Империалист — вот кто ты такой, и жестокость твоя не знает границ! Ты жнешь, где не сеял. Присваиваешь то, что не полито твоим потом. Распоряжаешься тем, что тебе не принадлежит. А почему? Потому лишь, что ты хозяин капитала. Вот я и зарыл твои деньги в землю — посмотреть, что из них вырастет, если не поливать их потом. Смотри, вот твои сто тысяч, ровно столько, сколько ты оставил. Возвращаю тебе твой капитал. Пересчитай и убедись — все цело, до цента. И еще вот что: все это время я кормил себя своим трудом. Кончено, никогда не буду я больше поклоняться золотому истукану, не хочу быть больше рабом. Теперь я прозрел. Протяну руку всем тем, кто решил стать хозяином своей судьбы. Сообща мы сделаем нашу страну богатой, а народ счастливым!"

Хозяин поглядел на него с горечью и злобой:

"Лукавый, неверный и ленивый раб, бунтарь и мятежник! Не мог положить деньги в банк или отдать их в рост, чтобы я получил с них хоть какую-нибудь прибыль! Мучитель, зарыл мой капитал в землю, как мертвеца. Кто открыл тебе мое подлинное имя? Кто насоветовал тебе отречься от меня за то лишь, что я жну, но не сею, и богатею, не проливая пота? Кто нашептал тебе все эти крамольные мысли? Сами черные никогда бы до такого не додумались. Вам ли перерезать веревку, привязывающую вас к хозяину? Ну конечно, вас сбили с пути истинного коммунисты. Эти подрывные идеи идут от партии рабочих и крестьян. Твой ум отравлен коммунистическим ядом. Коммунизм… в нем зловещая угроза миру и стабильности, которыми наслаждались в этой стране я и мои слуги, псы, стерегущие мои владения. Мы поджарим тебя на медленном огне — забудешь, как меня зовут. Хватайте его, прежде чем он заразит других. Рабочие и крестьяне не узнают, что их организованность и единство сильнее танков и страшнее бомб! Поделите между собой его имущество. Богатые станут богаче, а бедняки последнего лишатся. Такова одна из важнейших моих заповедей. Что же вы медлите? Зовите армию, полицию, пусть схватят дерзнувшего отвергнуть рабство. Заточите его в темницу, откуда нет выхода, отныне пусть семья его умывается слезами и скрежещет зубами!

Вот так, отлично! Вы воздали ему по заслугам! Та же участь ждет и других бунтарей — неповадно будет бастовать, требовать надбавки, разрывать цепи рабства.

Я не буду больше — во всяком случае, на людях — называть вас рабами и слугами. Теперь вы мои задушевные друзья. Даже получив ключи власти, вы следовали моим заповедям, охраняли мое добро, приумножали мой капитал еще успешнее, чем я сам. Так что не стану называть вас рабами, ибо рабу нет дела до хозяйских интересов и чаяний. Теперь вы для меня — друзья! Я посвящу вас в свои планы; вам достанется часть моих барышей, чтобы у вас не пропало желание дробить черепа тем, кто бубнит насчет "народных масс".

Пусть пребудет покой, единство, мир да любовь между нами! Что в этом плохого: вам два глотка, а мне четыре! Проучим крикливых подстрекателей! Да здравствует стабильность во имя прогресса! Прогресс во имя барышей! Да здравствуют чужеземцы! Слава иностранным специалистам!"

Когда распорядитель бала завершил свою цветистую, полную аллегорий речь, все воры и мошенники, пришедшие в пещеру для участия в состязании, повскакали с мест и устроили ему громоподобную овацию. Из публики донеслись выкрики: "Этот ботинок как раз впору, и носка не надо!" Сидящие рядом дергали друг друга за рукав, перешептывались: "Нет, вы слыхали? Богачи будут богатеть! Прав распорядитель, для нас важнее всего крепить дружбу с иностранцами. Пусть им достается мясо, а нам только кости… Собаке и кость сгодится, особенно если на ней мясцо осталось… Вот подлинный, африканский социализм; он ничего общего не имеет с тем, что проповедует Ньерере[23] и иже с ним. Их социализм замешан на зависти.

Они за то, чтобы ни у кото не было мясистой косточки. Нам здесь такие порядки не нужны. Мы — христиане…"

Распорядитель призвал всех к порядку, и постепенно шум и аплодисменты стихли. Он был весьма упитанный мужчина; щеки круглые, как два арбуза; красные глазки похожи на сливы; толстая шея напоминала ствол баобаба, живот тоже был всему прочему под стать. Во рту сверкали два золотых зуба, а шелковый костюм переливался всеми цветами радуги.

Распорядитель подробно разъяснил собравшимся условия конкурса:

— Каждый участник должен выйти на сцену и рассказать, когда первый раз украл, где и чем промышляет теперь. Пусть поделится своими соображениями, как можно воровать еще лучше и больше. И самое важное — как развивать сотрудничество с чужеземцами, чтобы побыстрее вскарабкаться на небо и очутиться в современном раю, где все иностранное… В жюри входят все присутствующие, по громкости и продолжительности аплодисментов будут выставляться баллы, определяться победители.

Как председатель Илморогского отделения Ассоциации современного грабежа и разбоя, я со всей ответственностью заявляю: сегодняшнее состязание — это камень для оттачивания наших клыков и когтей, дабы еще глубже впиваться в чужое добро. Если у хозяина есть точильное колесо, ножи в доме всегда острые. Поэтому проигравшим не следует огорчаться. Пусть и дальше грабят и гребут, пусть перенимают у победителей мастерство и сноровку. Даже мудрецу всегда есть чему поучиться. Леопард тоже долго не знал, как пользоваться когтями, пока его не научили…

Теперь позвольте представить вам главу делегации Международной лиги современного грабежа и разбоя, штаб-квартира которой находится в Нью-Йорке. Все вы знаете, что мы уже подали заявление о приеме в эту организацию. Приезд ее делегации, врученные нам подарки — это начало нового этапа в нашем плодотворном сотрудничестве. Мы должны овладевать опытом наших зарубежных коллег. Нет ничего зазорного в том, что мы еще не столь искусны, как они. Так припадем же к источнику чужестранной премудрости, Напейся — но не облейся! И да благословит всевышний наше собрание!

Распорядитель предоставил слово главе иностранной делегации. Публика встретила его долго не смолкавшей овацией. Распорядитель сошел со сцены, и почетный гость, прочистив горло, приблизился к микрофону.

— Англичане первые сказали: время — деньги! Мы, американцы, тоже так считаем. Поэтому не стану занимать ваше внимание лишними разговорами. Распорядитель бала поведал нам притчу, и ею все сказано.

Мы съехались сюда со всех концов света: из США, Англии, ФРГ, Франции, из Скандинавских стран — Швеции, Норвегии, Дании, из Италии и Японии. Задумаемся над этим фактом: разные страны, разные языки, разный цвет кожи, различные религии — но при этом одна вера и одна цель: воровство!..

Мы находимся в гостях у друзей, охраняющих в своем доме наши интересы, и чувствуем себя превосходно. Мы уже побывали во многих пещерах — притонах местных воров и бандитов, и на нас произвели сильное впечатление ваши успехи. Ступив сравнительно недавно на стезю современного воровства, вы оказались способными учениками, быстро усвоили суть. Если и дальше дело так пойдет, вы вскоре станете крупными специалистами, ни в чем не уступающими своим западным коллегам.

Мы хотим отобрать среди вас семерых самых достойных. Они станут нашими полномочными представителями, будут передавать свое искусство другим ворам. Распорядитель научил меня вашей пословице: стальное сверло и сталь сверлит! Семерых избранников ждут особые привилегии: двери местных отделений наших банков, страховых компаний и других финансовых учреждений будут для них всегда открыты. А ведь всякий, кто хоть мало-мальски разбирается в воровстве, знает, что именно финансовые учреждения управляют сегодня промышленностью, от них зависит размещение новых предприятий, расширение той или иной отрасли. Они диктуют свои условия. Миром правят деньги! Эти же учреждения служат самым надежным хранилищем награбленного. Семеро избранников должны будут передавать свой опыт другим, особенно начинающим, учить их, как воровать, есть, пить, храпеть, портить воздух, но так, чтобы при этом благоухало, — как это делают богачи.

В заключение несколько мудрых напутствий. Думаю, никто не сомневается в том, что воровство и разбой — это краеугольные камни американского и западного общества. Деньги — пульс западного мира. Если хотите воспринять нашу великую цивилизацию, склонитесь перед богом денег. Забудьте лица ваших чад, родителей, братьев и сестер. Любуйтесь лишь неповторимой красотой денег, и тогда вы не свернете с правильного пути. Лучше пить кровь своего народа, чем хоть на шаг отступить от заветной цели!

Говорю вам все это, опираясь на собственный опыт. Так поступали мы в Америке и Западной Европе. Когда американские индейцы попробовали сопротивляться, мы изгнали их огнем и мечом, стерли в порошок; пощадили лишь горстку — для резерваций, как пособие к учебнику истории. Еще не расправившись до конца с ними, мы занялись вашей Африкой, вывезли отсюда несколько миллионов рабов. Европа и Америка достигли нынешних высот на крови ваших братьев. Я не стану этого скрывать — вы же наши друзья! Сегодня мы, воры из Америки, Западной Европы и Японии, бродим по всей земле, как по большой дороге, — грабим всех подряд, впрочем оставляя кое-что своим друзьям.

Наши предки не брезговали ничем — проливали реки крови, загубили множество работяг — у себя в стране и во всем мире. Сегодня мы свято верим в демократию грабежа и разбоя, кровопролития и насилия над рабочим людом. Хотите быть такими же, как мы, — отбросьте сострадание, не церемоньтесь с тружеником. Прав был распорядитель — сначала попробуйте обмануть его сладкими речами и посулами. Какой метафорой он воспользовался? Ах да, учитесь "заворачивать яд в сладкие листья".

Но если народ окажется упрямым и несговорчивым, как нерадивый слуга из притчи, возомнивший, что он умнее хозяина, втопчите его в грязь коваными каблуками!

Развивайте и укрепляйте ухуру [24] воров. Мы всегда придем на помощь — всей своей военной мощью. Это все, что я хотел сказать. Желаю удачи всем участникам конкурса!

Глава иностранной делегации вернулся на свое место, и в пещере стало твориться нечто невообразимое: кто аплодировал, кто вопил: "Ботинок в самую пору, не надо и носка надевать! Как раз по ноге! Словно по заказу тачали. Этот иностранец свое дело знает!"

Заиграл оркестр "Ангелы ада", публика принялась поглощать напитки. Мужчины в ажиотаже хлопали друг друга по плечу, целовали своих возлюбленных. Но мелодия была медленной, не для танцев, скорее походила на гимн или псалом. Когда присутствующие заметили это, они повернулись в сторону оркестра и затянули, словно на богослужении:

Вариинга повернулась к Гатуирии и спросила:

— Неужто все эти люди, в таких дорогих костюмах, на самом деле грабители?

— Я сам толком не пойму, что здесь происходит.

— Конечно, воры, — вступила в разговор Вангари, — отпетые бандиты.

— Современные — в этом их отличие от обычных, — пояснил Мутури.

— А у иностранцев кожа красная, — заметила Вариинга, разглядывая семерку заморских гостей.

— Слышала, что их главный говорил? — зашептала Вангари. — Оттого они краснорожие, что пьют кровь своих и наших детей!

— Да еще в крови купаются, — добавил Мутури. Вариинга, Гатуирия, Мутури, Вангари и Мваура сидели за столиком в дальнем конце пещеры, и Вариинге приходилось вставать, чтобы разглядеть тех, кто находился впереди.

Столик с иностранной делегацией был у самой сцены, а на сцене установили высокую трибуну, и каждый оратор взбирался на нее. Позади трибуны расположился оркестр "Ангелы ада". Кресло главы иностранной делегации было несколько выше, чем остальные. По обе руки от него сидели заморские гости — по трое с каждой стороны. Вариинга вглядывалась в них: действительно, кожа красная, как у поросят, когда их обварят кипятком. Волосы на руках — как щетина у матерого борова… Длинные рыжие пряди покрывают плечи, словно их ни разу не стригли от самого рождения. На головах похожие на короны шляпы, увенчанные семью железными, ослепительно сверкающими отростками в форме рожков. Рожки изогнуты в виде начальной буквы той страны, которую каждый делегат представляет.

Зато костюмы разные. На главе делегации — из долларов, у англичанина — из фунтов стерлингов, у остальных — из марок, франков, лир, крон и йен. На лацканах пиджаков большие значки, как у бойскаутов, с ярко намалеванными названиями фирм: "Всемирный банк"; "Банк мировой торговли"; "Банк всемирной эксплуатации"; "Золотоглотательная страховая компания"; "Загребательная индустрия сырья"; "Экспортеры бракованных промышленных товаров"; "Торговцы человеческой кожей"; "Ростовщики-процентщики"; "Помощь на кабальных условиях"; "Орудия убийств"; "Сборочные заводы по изготовлению каруселей для ярмарки тщеславия"; "Надежные и недорогие цепи рабства"; "Поставщик рабов для семейного комфорта" — и тому подобное.

Мвирери ва Мукираи сидел далеко от своих давешних попутчиков, они могли видеть лишь его макушку. Накануне ночью, подъезжая к Илморогу, они условились прийти на бал, чтобы увидеть все своими глазами. Мвирери роздал им настоящие билеты, без которых их не впустили бы. Они встретились в десять часов утра, предъявили стражам свои приглашения и оказались в пещере.

Пещера? Нет, роскошный зал, настоящий дворец. Гладкий, до блеска натертый пол, в который можно смотреться, как в зеркало. Потолок покрашен в кремовый цвет. Люстры напоминают гроздья спелых фруктов. Между ними натянуты разноцветные бумажные гирлянды, с потолка свешиваются огромные надувные шары — зеленые, голубые, красные.

Официантки скользили между столиками, разнося напитки. Трико из черной шерсти плотно обтягивали фигуры девушек — издалека могло даже показаться, что они голые. Белые помпоны изображали заячьи хвостики, лента на лбу гласила: "Я люблю вас!" Официантки походили на привидения или инопланетянок.

Вариинга заказала себе виски с содовой. Гатуирия, Мутури и Мваура спросили пива, а Вангари — фанту, Гатуирия и Мутури платили за всех.

То был поистине шумный пир. Казалось, все следовали девизу: налейся до краев! Доставь себе удовольствие — сори деньгами! Большинство соискателей радовались случаю выставить напоказ свое богатство. Заказывали по очереди, щедро расплачиваясь за соседей по столику, виски, водку, бренди, джин — бутылками, пиво — ящиками. Вот как пьют настоящие воры! Только нищие заказывают спиртное рюмками или сосут весь день одну жалкую кружку пива.

У многих висели на руках девицы — сладкие подружки, унизанные драгоценностями, ожерельями из жемчуга и рубинов, серебряными и золотыми кольцами. Женщины нарядились, как на парад мод или выставку ювелирных изделий. Мужчины заказывали дамам одно шампанское, бахвалясь: "Пусть оно течет рекой — как пенистая и полноводная Руиру. Если не сможем все выпить, будем в нем купаться!"

— Когда они начнут? — спросила Вариинга.

— С минуты на минуту, — ответил Гатуирия.

Вангари думала про себя: "Вот повезло! Меня отпустили под честное слово. Я обещала указать воровские притоны и исполнить таким образом свой гражданский долг. Какая удача! Этот бал точно специально для меня устроили. Не прошло и суток, а я уже отыскала их логово. Вот они, злодеи, гуляют тут со своими заморскими дружками. Если их арестовать и засадить в тюрьму, не то что Илморог — вся страна очистится от скверны, избавится от грабителей и душегубов. Подожду маленько — послушаю, узнаю все их планы, а потом приведу сюда инспектора Гаконо и его людей. Я их изобличу — улик у меня предостаточно. Вон Мутури все примечает, ни одного словечка не пропускает. В случае чего он выступит свидетелем".

Вангари решила обратиться к нему за помощью и советом, но отложила это на потом. Сердце ее забилось в такт песне, что пела она в дороге накануне:

Оркестр тем временем заиграл популярную мелодию, завезенную из Конго.

Внезапно Мутури осенило, он наклонился к Мвауре и шепотом спросил:

— Слушай, что у тебя за дела с этими громилами из шайки "Ангелы ада"?

Мваури точно раскаленной иглой проткнули.

— Откуда ты знаешь? — дрожа от страха, зашептал он. — Кто тебе сказал?..

Оркестр внезапно смолк, шум утих, и в пещере воцарилась могильная тишина. Все глаза обратились к Сцене: состязание начиналось.

Первый из конкурсантов, пройдя между столиками, вспрыгнул на сцену. Воры пренебрежительно переглянулись. Костюм на нем был, что называется, не первой молодости. Судя по всему, его никогда не касался утюг. Хозяин костюма был долговязый и костлявый, глаза — круглые, как электрические лампочки, подвешенные к верхушке эвкалипта. Длинные руки-жерди качались, точно маятники, — он явно не знал, куда их деть: засунуть ли в карманы, вытянуть ли по швам, как при команде "смирно", или же скрестить на груди, чтобы придать своей фигуре вызывающий и решительный вид. Перепробовав все эти позы, он почесал в затылке, похрустел пальцами и наконец сложил руки крест-накрест на груди, хохотнул, прогоняя страх, и начал так:

— Меня зовут Ндайя из Кахурия. Я сейчас немного не в своей тарелке и могу показаться робким и застенчивым. Это потому, что я не привык, когда на меня столько народу глазеет. Но эти вот руки, — он протянул к залу растопыренные пятерни, — эти руки чувствуют себя как дома в чужих карманах. Готов спорить, залезу к любому из вас, и вы даже не почувствуете. Пожалуй, во всей округе нет никого, кто бы искуснее меня выуживал кошельки у женщин на базарах и в автобусах. А как я мастерски таскаю кур!

Бог и небо свидетели, клянусь говорить чистую правду и ничего, кроме правды! Ворую я только оттого, что голоден и мне нужна хоть какая-нибудь одежонка. Другой работы у меня нет, негде ночью голову приклонить.

Я претендую на первое место как непревзойденный карманник. И чтобы подтвердить свои претензии, произведу показательную кражу. — Страх, сковывавший Ндайю поначалу, как будто исчез, и теперь он бойко повествовал о том, как протыкает шилом пшеничные зерна, нанизывает их на нейлоновую леску и подбрасывает курам: "Курукуру, курукуру, курукуру!.." Согнувшись до земли, Ндайя стал заманивать руками воображаемых кур.

Ему, однако, не дали закончить, кто-то из гостей возмутился, другие поддержали его свистом, топая ногами: "Как только впустили сюда этого жалкого курощупа?!"

Распорядитель взошел на сцену и призвал публику к порядку. Затем он разъяснил, что к конкурсу могут быть допущены только настоящие грабители, то есть те, кто достиг международных стандартов. Истории о взломе висячих замков в деревенских хижинах или краже кошельков на базаре недостойны ушей истинных специалистов, не говоря уже о присутствующих здесь иностранцах. Не затем они сюда ехали, чтобы глядеть на разную мелюзгу, которая идет на кражу с голода, холода, из-за безработицы.

— Эти людишки — обыкновенные уголовники. А в нашей пещере получат слово лишь те, кто крадет на сытый желудок. — Распорядитель похлопал себя по брюшку.

Ндайя из Кахурия, потеряв всякий стыд, дерзнул возразить распорядителю:

— Вор есть вор, все мы равны, и причины воровства к делу не относятся. Все мы должны быть допущены к конкурсу без ограничений. Грабитель есть грабитель…

Но тут со всех сторон на него зашикали, затопали ногами: "Пусть этот оборванец убирается со сцены. Она не для таких, как он! В таком убогом наряде только от кредиторов бегать. Вон отсюда! Вывести его! Пусть демонстрирует свой талант курощупа в Нжеруке! Распорядитель, выполняйте свои обязанности, а не справляетесь — живо найдем достойную замену!"

Распорядитель подал знак вышибалам. Размахивая дубинками, они выскочили на сцену и погнали Ндайю ва Кахурию к выходу, не обращая внимания на его протестующие вопли о дискриминации. Его лишили права находиться в пещере. Другие воры злорадно хохотали и свистели ему вслед. Затем распорядитель снова стал призывать публику к порядку, требовать тишины и, когда она установилась, изрек:

— Это международный конкурс воров, он открыт лишь для специалистов, снискавших мировое признание. Нам не интересны откровения новичков и любителей, пусть не отнимают время. Время — деньги! И следовательно, во всякое время должно воровать!

Итак, давайте условимся о правилах ведения конкурса и в дальнейшем будем их неукоснительно соблюдать. Причина, приведшая нас сегодня сюда, не так проста, как некоторым может показаться, и нам вовсе не до смеха и шуток. Предупреждаю: тот, кто крадет сотнями или даже тысячами, пусть не вылезает на сцену и не занимает попусту наше время.

Эти слова были встречены громкими аплодисментами.

— Таково первое правило, и ваши аплодисменты, идущие от души, я расцениваю как единогласное его одобрение. Мы будем слушать лишь тех, кто хотя бы однажды прикарманил миллион.

Второе правило: чтобы выступать перед нами, надо иметь толстое брюхо и круглые щеки, худым здесь тоже делать нечего. Ибо по размеру щек и живота можно безошибочно судить о размерах состояния и доходах.

Воры, отвечавшие этим условиям, долго хлопали в ладоши. Но худые криками выразили несогласие. Толпа в пещере раскололась надвое, и дело едва не дошло до рукопашной.

Один из тощих, совсем как скелет, вскочил с места, требуя отмены второго правила. От гнева у него ходуном ходил кадык, вверх-вниз. Его возражения сводились к следующему: хоть и верно, что многие воры наели себе животы, однако есть и другие, у которых ввалились щеки от неотступных забот о том, как свое богатство приумножить.

— Да-да, это проблема, и немалая. Вряд ли кто станет утверждать, что худые воруют хуже толстопузых. Это дискриминация! Где худому взять живот — пересадку делать или у беременной жены занять? Худоба не обязательно признак нищеты и неудач. Нельзя судить о чьем-то геройстве по величине его ляжек.

Оратор сел, а клан худых еще долго и восторженно ему аплодировали, в то время как толстопузые свистели и улюлюкали от гнева. Один толстяк заметил, что выразитель чаяний худых — такой же оборванец, как и незадачливый Ндайя ва Кахурия.

— Кто посмел сравнить меня с Ндайей ва Кахурией? — снова вскочил оскорбленный до глубины души тощий оратор. — Кто назвал меня оборванцем? Что у меня может быть общего с жалким карманником? Пусть выйдет мой обидчик, и мы сразимся с ним на кулаках. Он узнает крепость рук, которые ворочают миллионами.

Но тут поднялся мужчина — не толстый и не худой — и быстро уладил спор:

— Не станем обращать внимания на не относящиеся к делу пустяки: тонкий, толстый, черный или белый, короткий или длинный. О хищных птицах судят не по их размерам, а по их добыче. Каждый чревоугодник, который чувствует, что ему есть что сказать, должен быть допущен к столу. Пусть обжоры померяются силами в честном поединке. Посмотрите на наших иностранных гостей: среди них и упитанные есть, и стройные, блондины и рыжие, один из них азиат, из Японии, есть и европейцы, а их глава — американец. Что делает их всех одной семьей, связывает, будто пуповиной? Не худоба, не толщина, не язык. Их объединяет и сплачивает в один клан воровство. Именно оно позволило им протянуть свои щупальца по всей земле — эдакие вьюнки, что расползаются по полю. Мы, их местные сторожевые псы, тоже имеем одну пуповину. Мы все братья, соратники — словом, одна семья, независимо от того, кто из нас луо, кто календжин, или мкамба, или суахили, или масаи, кикуйю или балуйя. Всех нас объединяет воровство, и у нас прочные связи с нашими заморскими друзьями. Распорядитель бала! Мы все члены одной организации, так останемся едиными навеки! Пусть ссорятся те, кого мы обкрадываем. Тогда у них не хватит сил противостоять нам. Люди, огонь в очаге может обуглить мясо, с которого каплет жир и заставляет пламя плясать!

Его проводили такой овацией, что казалось, потолок и стены пещеры не выдержат.

"Тобоа! Тобоа! [25] Даниил рассудил нас!" — восторженно кричали из публики.

После короткого обсуждения договорились о том, что рост, вес, религия, племя и цвет кожи не могут служить помехой для участия в конкурсе. Главное — это хитроумие, искусность и профессиональное мастерство. Однако чтобы исключить любителей и начинающих, составили нижеследующий свод правил:

1. Каждый участник называет свое имя.

2. Каждый участник сообщает свой адрес.

3. Каждый участник называет количество своих жен и любовниц.

4. Каждый участник сообщает модель своего автомобиля, а также автомобилей жен и любовниц.

5. Каждый участник излагает вкратце свою карьеру на стезе воровства.

6. Каждый участник вносит предложения относительно развития воровства в стране.

7. Каждый участник предлагает меры по упрочению уз с зарубежными коллегами.

Зачитав правила, распорядитель под бурные аплодисменты вернулся на свое место.

— Я бы тоже хотел поучаствовать, — сказал Мваура Мутури.

— Так ты грабитель? — спросил рабочий.

— С чего же, по-твоему, я живу и получаю доход? — расхохотался Мваура, обратив тем самым все в шутку. Но тут он вспомнил недавний вопрос Мутури о его, Мвауры, связях с "Ангелами ада" и разом умолк, как подавился. Он повернулся к Вангари, прикидывая, известно ли и ей то, о чем наверняка прознал Мутури.

Вангари сидела молча, раздираемая приливами отваги и отвращения. Ей хотелось встать и обрушить на весь этот сброд тяжкие обвинения и всю свою ненависть. Однако она сдерживалась, дав себе слово досмотреть конкурс до конца, чтобы собрать как можно больше улик для илморогской полиции. Время от времени она зажимала ладонями уши, чтобы хоть минуту-другую передохнуть — не слышать самодовольных излияний бандитов, их громких оваций.

Внезапно у Вангари возникло такое чувство, будто она снова трясется в матату Мвауры и Мвирери ва Мукираи мерным голосом, убаюкивая слушателей, повествует о человеке, который, отправляясь в далекую страну, роздал своим слугам свои таланты — одному пять, другому два, третьему один…

Получивший пять талантов употребил их в дело и приобрел другие пять талантов; точно так же и получивший два таланта приобрел другие два; получивший же один талант пошел и закопал его в землю. По долгом времени приходит господин рабов тех и требует у них отчета. И подойдя, получивший… талантов…

КОНКУРСНОЕ ВЫСТУПЛЕНИЕ ГИТУТУ ВА ГАТААНГУРУ

Ниже приводятся высказывания Гитуту ва Гатаангуру по поводу современного воровства. У Гитуту было такое брюхо, что, если бы не подтяжки, оно бы волочилось по земле. Казалось, его живот вобрал в себя все четыре конечности и много еще чего, в том числе шею. Руки и ноги походили на короткие обрубки, голова усохла и была величиной с кулак.

В тот день на нем был темный костюм и белая сорочка с кружевами, черный галстук-бабочка прилеплен к подбородку, трость отделана чистым золотом. Гитуту одной рукой поглаживал живот, другой вертел трость. Говорил он с одышкой, словно тащил тяжеленную ношу.

Вот текст его выступления.

— Зовут меня Гитуту ва Гатаангуру, раз уж на то пошло. Это мое истинное имя, а на европейский, точнее, на христианский лад я прозываюсь Шитленд Нэрроу Истмэс. Когда европейцы слышат его, они почему-то тушуются, смотрят на меня как-то странно. Одни качают головой, другие начинают хохотать, ибо при всей своей учености ничего подобного не слыхали. Я вам больше скажу: белые меня даже побаиваются.

Перехожу ко второму вопросу. Я человек семейный. У меня жена и пятеро детей — три мальчика и две девочки. Старший сын учился в нескольких африканских университетах и сейчас продолжает образование за границей. Второй только что поступил на первый курс. Третий мальчик и дочери еще ходят в школу. Я дам им превосходное образование, которого сам лишен, потому что моему отцу не хватало умения жить. Школы, в которых учатся младшие дети, самые дорогие — туда раньше принимали одних белых. По сей день все учителя там — европейцы.

Далее. Помимо законной супруги, с которой мы венчались в церкви при миссии Тхогото, у меня есть две любовницы. Как говорится, у кого отложено про запас, тот никогда не голодает.

Кое-кто из вас, наверно, пялит глаза на мой животик. Видя, что он свешивается, что я задыхаюсь, вы, должно быть, недоумеваете, как этот Гитуту, сын Гатаангуру, справляется с женой и еще двумя подружками? Я отвечу скептикам вопросом на вопрос: почему вы забыли наши поговорки? Когда танцор выходит в круг, только он знает, что и как будет танцевать. Слон носит свои бивни и не жалуется на их тяжесть. И еще: если кто в наши дни отказывается от денег, значит, он безумен и ему уже помочь нельзя.

Теперь адрес. Мой дом здесь, на Золотых Холмах Илморога. В нем живут мои жена и дети. Это вроде как мой штаб. Но у меня еще много других домов в Найроби, Накуру и Момбасе. Я не люблю останавливаться в гостиницах, когда разъезжаю по своим контрабандным делам. Приятно провести ночь в собственном доме. Пока что речь идет о домах, про которые жена знает. Но есть еще несколько потайных берлог в Найроби — для моих сладких девочек.

Теперь о машинах. По делам я разъезжаю в "мерседесе" с личным шофером. Для частных поездок у меня есть "пежо" и "рендж-ровер". Жена пользуется "тойотой-кариной". Это ее корзинка на колесах — возить покупки с базара. Есть у меня грузовики и тракторы, их я тоже использую в своем бизнесе. Ах да, чуть не забыл! Одной своей подружке я подарил на рождество "тойоту-короллу", а другой к дню рождения — "датсун". Современная любовь несовместима со скаредностью!

Итак, друзья, сами видите, господь ко мне благоволит, и моя фортуна щедра. Не удивительно, что я прославляю современное воровство!

Передо мной ровные и широкие авеню, на моем пути ни колючек, ни валунов. Семь потов спускать не приходится. Видите, у меня и рук почти что не осталось — им же делать нечего. А живот от чрезмерной работы все растет.

Завтракаю я яйцами и хлебом с маслом, запиваю молоком. Около десяти утра уминаю пару фунтов вареной баранины. В двенадцать — четыре фунта говядины, вымоченной в вине и поджаренной на углях.

Запиваю холодным пивом. В шесть поклюю курятинки, чтобы не пить виски на пустой желудок, и потом до самого ужина ни крошки!

Я верю в господа. Как мудра притча, поведанная нам распорядителем! Как разумны хозяйские наставления слугам! Жни там, где не сеял; ешь то, что не полито и каплей твоего пота; пей воду, принесенную другими! Прячься от дождя в хижинах, к постройке которых ты не прикладывал рук; носи одежды, сотканные и выкроенные не тобой. Поверите ли, друзья, с того дня, как я начал следовать этим заповедям, дела мои сразу пошли на лад.

Мой отец был присяжным в единственном суде, где в колониальные времена разрешалось заседать черным, — в туземном трибунале Руува-ини, округ Ичичири. За годы службы он научился обходить закон, склонять его в ту или иную сторону — к своей выгоде, конечно. Отец присваивал чужую землю. По тем временам ни один черный не мог тягаться с ним. Дело в том, что все члены туземных трибуналов, от Куры и Киамбу до Муранги и Ньери, были его закадычные друзья. Они часто пили в нашем доме пиво, отец резал в их честь лучших баранов, а пару раз даже закалывал быков! Они во всем помогали отцу, и в итоге тот нахватал столько чужой земли, что стал настоящим плантатором. Взял себе несколько жен. Старик был упрям, заносчив, высокомерен. Если ему нравилась случайная встречная, несущая связку хвороста или возвращающаяся с поля, он посылал за ней: "Приведите ко мне дочь такого-то". В конце концов он наплодил такое количество детей, что даже его обширных владений стало не хватать на всех. Я унаследовал от отца всего три вещи: грамотность, мудрые советы и рекомендательные письма его европейских дружков.

Учился я в Маарамбе, закончил только начальную школу. Потом два года учительствовал. После этого поступил писцом и переводчиком в Верховный суд в Найроби. Верная поговорка — козленок идет по стопам козла. Я занялся тем же промыслом, что и отец.

Когда было объявлено чрезвычайное положение, я уже выступал на процессах. Мой отец был одним из тех, кто сотрудничал с англичанами, — служил осведомителем, выявлял сочувствующих партизанам. Я никак не мог решить, что мне выгоднее, на чью сторону встать. Был, как говорится, ни жарок, ни холоден. Так я держался посередине, отсиживался в суде, переводил на процессах.

Когда настала независимость, я все еще был судебным толкачом, кое-как перебивался на скудное жалованье. Я не спешил — надо было выяснить, в какую сторону земля вертится, куда ветер дует. Занялся мелкой коммерцией, открыл лавчонку и гостиницу. Но доходов они не приносили. Я тогда еще не освоил священные заповеди нашего людоедского общества.

Тут пришли мне на память прощальные слова отца, сказанные им перед смертью, наступившей от обжорства. Он призвал меня к себе и изрек: "Ты поступил мудро, открыв лавку и гостиницу. Вспомни поговорки: "Пастух на одном месте не задерживается. В пути никто не делится взятой из дома пищей". Для человека семейного жалованье — это ничто. Однако мелкое предпринимательство не для нас, черных, нам не хватает на него терпения. Послушай отцовского совета — надо учиться у бывалых людей, перенимать их опыт. Есть только один путь для зрелого мужчины — это воровство. Подражай белым — не ошибешься! Белый человек из всех занятий на первое место ставит разбой. Он пришел в эту страну, держа в левой руке Библию, а в правой — ружье. Он отнял у народа самые плодородные земли, забрал коров и коз под видом налогов, отобрал у крестьян плоды их труда.

Как, по-твоему, разбогатели Гроген и Деламер?[26] Скорее я отрекусь от родной матери, чем поверю, что их достояние полито собственным потом. Кто из нас может сравниться богатством с белыми, хоть и поднят теперь кенийский флаг? Наследства я тебе не оставляю. Однако я учил тебя в школе, а теперь открыл свои сокровенные мысли. Вот отзывы белых, на которых я работал и которые остались мною довольны. Я их друг, а они — мои друзья. Если попадешь в беду, обратись к любому из тех, кто поставил свою подпись на этих письмах. Скажи, что ты сын Гатаангуру и нуждаешься в помощи.

Вспомнив эти отцовские слова, я задумался: "Кто когда-нибудь нажил богатство своим потом? Кто разбогател на свое жалованье? Отец приобрел имущество благодаря хитроумию и оборотистости. Гроген и Дела-мер тоже разжились не на жалованье, миллионерами сделала их ловкость и предприимчивость. Пусть же хитрость станет моим ангелом-хранителем. А в жалкой деревенской лавчонке, где товару-то всего два спичечных коробка, две пачки сигарет, мешок сахара, мешок соли, да пакетики чая по двадцать пять центов за штуку, да бочка с растительным маслом, капитал не сколотить! Хитрость, возьми меня за руку и веди вперед — днем и ночью!

Я потому вспомнил последние слова отца, что с наступлением независимости предприимчивые кенийцы начали скупать те земли, за которые сражались партизаны из отрядов мау-мау. Те, кто пуще огня боялся ухуру, теперь успокоились и обрадовались — никто их не спрашивал, на чьей они были стороне, когда шла битва за свободу. Теперь это было неважно, только успевай наваливаться и хватать, что под руку попало. Одно только имело значение — неотразимость денег. Их не зарабатывали, проливая пот; хитроумие куда прибыльнее, чем тяжкий труд.

Я оставил службу, пал на колени и взмолился истово:

С тех пор я шел только вперед — ни шагу назад; ни разу ни о чем не пожалел. Вначале у меня не было ни гроша. Но, подмечая, куда покатилась страна с тех пор, как взмыл ввысь наш флаг, я не терял надежды; на мой век чужого добра хватит, авось проживу безбедно, грабя других. Я тщательно все продумал и лаже сложил песню, выражавшую мой новый взгляд на вещи;

Оглядевшись по сторонам, я увидел, что все прямо помешались на земле. У всех к ней зверский аппетит разыгрался. Я задал себе такую задачку: голод, помноженный на жажду, — чему это равняется? И быстро подсчитал в уме: равняется — народное бедствие.

А народное бедствие — богатство хитроумных.

Ха-ха! Дурак затевает тяжбу, и она тянется, пока он не разорится. Пасечник, не собравший вовремя мед, рискует лишиться улья. Сказать — значит сделать, таков нынче мой девиз.

И вот в одно прекрасное утро, прихватив рекомендательные письма, оставленные отцом, я отправился в дом европейца, получившего прозвище Бородатый Гатеру. Его так прозвали потому, что во времена чрезвычайного положения он таскал людей за бороды, отрывал их вместе с кожей. Гатеру командовал карательным отрядом по истреблению мау-мау, где служил и мой папаша. Тогда-то он и дал ему рекомендательное письмо, в котором говорилось о папашиной отваге и верности англичанам. "У него только кожа черная, а душой и сердцем он европеец", — так заканчивалось письмо. Я сказал Гатеру, что мне очень нужна земля. Услыхав, что я сын Гатаангуру, Гатеру не потребовал никаких письменных рекомендаций и гарантий. У него как раз было намечено к продаже сто акров недалеко от Найроби. Он обещал уступить этот участок мне — по сто шиллингов за акр. Тогда земля была дешевая, не то что теперь. Всего с меня причиталось десять тысяч. Мы условились о дне, когда я принесу ему наличные или же банковский чек на условленную сумму.

От Гатеру я пошел к приятелю, работавшему в банке, и сказал, что мне нужна ссуда в десять тысяч. Тот рассмеялся — его позабавил мой озабоченный вид. Всего десять тысяч? Я подтвердил, и опять его разобрал смех. Велел ни о чем не беспокоиться. Он только что сам вкусил плодов ухуру: получил пост начальника управления. В его обязанности входило предоставлять ссуды начинающим африканским бизнесменам и вообще содействовать укреплению стабильности африканского среднего класса. Узнав об этом, я возликовал, сердце забилось в предвкушении сладостных перспектив. "Но запомни, — предупредил он, — в этом мире ничего не делается даром. Ты мне — я тебе! — вот современный лозунг новой Кении. Я устрою тебе ссуду в пятнадцать тысяч шиллингов, из них десять тысяч твои, а пять — мои. Если тебя такие условия не устраивают, вот бог, а вот порог!"

Я чуть не задохнулся от гнева. Что?! Даст мне пятнадцать тысяч, при этом пять из них прикарманит, а мне потом расплачиваться! Ему доход, а мне сплошной убыток. Но внезапно гнев прошел, и я расхохотался. Все ясно: у нас с ним одинаковые взгляды на жизнь! Богатство создается не руками, а умом, хитростью. Система свободного предпринимательства позволяет воровать у народа плоды независимости. "Ботинок по ноге, — ответил я приятелю, — и носка не надо!"

Через неделю у меня было десять тысяч в кармане и еще пятнадцать тысяч долгу. Я помчался к своему европейскому благодетелю. Мы пересчитали деньги, он смахнул их в ящик стола и повез меня на свою ферму. О господи, бесплодная пустошь, ни одного строения! Лишь пырей да валуны…

И все же через неделю, завершив формальности, я получил купчую на сто акров камней. Все это время я не забывал про свою арифметику: голод, помноженный на жажду, равен народному бедствию, а бедствие — источник обогащения хитрого стяжателя. То, что отнимается у масс, достается немногим. По зернышку можно натаскать мешок; пусть другие околевают с голодухи — главное, что ты будешь сыт!

До моей глухомани тоже докатилась пресловутая "тяга к земле". Я поделил свои сто акров на пятьдесят делянок по два акра каждая. Потом объявил, что покупать их имеют право только местные жители. Как говорится, сын хуторянина первый проходит обряд посвящения в мужчины! В одни руки продавался только один участок. Зачем мне, Гитуту ва Гатаангуру, плодить конкурентов! За неделю все было распродано. Я загнал каждую десятину по цепе в пять тысяч, себе ни одного надела не оставил. К чему мне два акра валунов и колючек?

В кармане весело позвякивало: двести пятьдесят тысяч шиллингов! Вернув в банк ссуду и покрыв прочие накладные расходы, я получил двести двадцать тысяч чистой прибыли. Все дело заняло меньше месяца!

Слава обо мне распространилась, как пожар в саванне. Про меня говорили, что я хозяин своего слова; будто я отвоевываю землю у помещиков и раздаю ее бедным чуть ли не даром; что из любви к народу я себе лично ни одного надела не оставил. Все пели мне хвалу: сын Гатаангуру полон сыновней любви к простому народу! Видите, чего можно добиться хитростью? Никто и не вспомнил, что мой отец был в карательном отряде с Гатеру, что сам я участвовал в процессах над бойцами мау-мау, где их приговаривали к смерти.

Я хорошо усвоил урок. До того как напялить тогу хитрости, у меня за душой не было ни цента; проходив же в ней всего месяц, я сколотил капитал в несколько сот тысяч шиллингов, и меня чтили больше любого из героев, проливавших кровь за свою страну, а ведь я не пролил не только крови, по даже капельки пота.

Возникает вопрос. Земля была не моя, и деньги, которые я за нее уплатил, тоже не мои. Я не вложил в участок ни средств, ни труда — ровным счетом ничего! Откуда же взялись двести двадцать тысяч шиллингов прибыли? Из кармана простых людей, потому что на самом деле это их земля, да и деньги, полученные мною в банке, тоже в конечном счете народные! Я был только посредником, передавая капитал из рук в руки, я лишь решил задачу: сложил, умножил и полученный ответ прикарманил.

Значит, мой талант как раз и состоит в том, чтобы жонглировать цифрами, перемножать их и класть в карман готовый ответ. Я основал несколько акционерных обществ по приобретению земель в Рифт-Вэлли. Делалось это так: я отправлялся в долину и подыскивал участок площадью примерно в тысячу акров, договаривался с хозяином о цене, возвращался к себе домой, объявлял по всей округе, что продается такой-то участок и для его покупки создается акционерное общество, желающие могут стать держателями акций.

Помню одну ферму в Субукии. С нее началось мое подлинное преуспеяние. Тысяча акров, огромное стадо коров. Хозяин — бур из Южной Африки, который поклялся, что не останется в Кении, если черные придут к власти. Он торопился завершить дела и убраться восвояси, пока здесь не начались беспорядки, как в Конго. Поэтому он запросил за ферму недорого. Меня с ним свел Гатеру. Я уплатил по двести пятьдесят шиллингов за акр — всего двести пятьдесят тысяч. Как уже повелось, я поделил землю на две равные части. Первые пятьсот акров предназначались для акционерного общества. Вторые пятьсот акров я раздробил на наделы так, что на продажу предлагалось 250 делянок. Каждая акция стоила пять тысяч шиллингов. Таким образом, взносы акционеров составили один миллион двести пятьдесят тысяч шиллингов. Уплатив буру положенные ему четверть миллиона, я заработал ровно миллион, который сразу положил на свой счет в банке. Крестьяне, получив землю, радовались как дети. Они умоляли меня возглавить акционерное общество, но я отказался, посоветовав им выбрать кого-нибудь из своих, человека честного и до денег не жадного. Моя забота — добывать для тружеников землю.

Молва обо мне разлетелась по холмам, долинам, перевалила через горные кряжи. Счет в банке рос как на дрожжах. Со временем у тех самых горлопанов, которые меня прославляли, я откупил пастбища для скота и множество ферм, где выращивают кофе, чай, пшеницу.

Сейчас я вступаю в долю с итальянцами, которые намерены скупить всю землю в Меру и Эмбу, чтобы выращивать рис и сахарный тростник. Но я не оставил также доходного бизнеса по спекуляции земельными участками.

Теперь позвольте изложить вам две продуктивные идеи. Первая заключается в том, что необходимо еще больше увеличить спрос на землю. Цена на участки тогда резко подскочит, начнется голод, и помещики будут торговать землей в цветочных горшках, чтобы люди могли хоть одно зернышко в них посадить и подвесить горшок к стропилам своей лачуги!

Друзья, когда мы этого достигнем, деньги потекут к нам рекой! Представьте себе — все население с мисками, плошками, корзинами выстроилось в очередь, чтобы купить горстку землицы!..

Вторая идея, которую я намерен воплотить в жизнь, — это введение исключительной монополии на воздух. Мы, магнаты, должны завладеть им безраздельно, запечатать в консервные банки и продавать крестьянам и рабочим. Так уже торгуют водой и древесным углем. Представьте, какие это принесет доходы! Но еще лучше бы научиться дозировать воздух, ввозить его из-за границы — "импортный воздух" — и торговать им по особым ценам, в то время как наш, кенийский, воздух мог бы стать предметом экспорта. За границей, где такая превосходная техника, его бы расфасовывали по бутылкам, а потом отправляли опять к нам с этикетками: "Сделано в США", "Сделано в Западной Европе", "Сделано в Японии" — и так далее. И яркую рекламу можно было бы повсюду расклеить: "Дышите заграничным воздухом!"

Люди, поразмышляйте над моими предложениями. Если рабочие и крестьяне затеют беспорядки и нашей армии будет не по силам с ними совладать, мы просто-напросто лишим их воздуха и в два счета поставим на колени! Если студенты расшумятся — то же самое. Пусть только народ посмеет выразить недовольство — мы его тут же придушим! Пусть те, кого мы грабим, лишая последнего, посмеют только пикнуть — мы повернем кран, и они сразу заткнутся, поднимут лапки кверху и будут умолять: "Пожалуйста, обирайте нас, обкрадывайте без жалости…"

Такими словами, задыхаясь от усталости, Гитуту ва Гатаангуру закончил свое выступление. Капли пота стекали с его лба на пол. В довершение всего он возопил: "Я король воров!" — и рухнул в изнеможении.

Распорядитель и двое помощников стали обмахивать его платками, пока он не пришел в себя. Почти половина зала, повскакав со своих мест, устроила первому претенденту на корону долгую овацию.

— Ну и ну! — шепнула Вангари Мутури. — Зря они, однако, думают, что мы все забыли.

— Им кажется, что мы дети: дай нам конфетку — и мы заткнемся.

— А конфеты из нашего же кармана, — добавила Вангари.

Мваура, заметив, что Вангари и Мутури шепчутся, всполошился: "Почему Мутури спросил меня про "Ангелов ада"? Что ему обо мне известно? Кто он такой? Да и Вангари тоже?.."

Гитуту ва Гатаангуру, поддерживаемый двумя провожатыми, вернулся тем временем за свой столик, продолжая вопить:

— Я король королей в королевстве обмана! Мои боги и господа, видите, как я употребил свои таланты!..

…И слуга, получивший… талантов…

КОНКУРСНОЕ ВЫСТУПЛЕНИЕ КИХАХУ ВА ГАТХИКИ

Кихаху оказался рослым худощавым господином с длиннющими ногами, руками, пальцами, шеей и хищным, щелеобразным ртом. Голова его по форме напоминала шишку. Все повадки свидетельствовали о предельной изворотливости.

На нем были брюки в черную и серую полоску, черный фрак, белая манишка и темный галстук. Со сцены он походил на двухметрового жука-богомола или комара.

Откашлявшись, Кихаху заговорил:

— Не стану особенно распространяться. Лакомство, если его много, превращается в отраву. Хорошего понемножку. Мой девиз: меньше слов, больше дела! Мои же дела красноречиво свидетельствуют о том, какой я мастер в деле воровства. Я служу прекрасной иллюстрацией того, о чем здесь говорилось: худоба не беда, о геройстве судят не по размеру ляжек. Воистину я петух, который громче всех кричит на заре. Я лев, от рыка которого трясутся слоны. Я орел, разгоняющий в небе ястребов. Я ураганный ветер, я молния, затмевающая солнце. Я оглушительный гром. Днем я — солнце, а ночью — месяц, король звезд. Я король королей современного грабежа и разбоя. Отдайте же мне золотую корону, настало время возвестить о начале моего царствования.

Все это говорится не ради хвастовства, ведь у нас сегодня что-то вроде семинара по обмену опытом. Мой рассказ о себе прозвучит как гимн и побудит наших заморских гостей сделать меня своим главным доверенным лицом, старшим сторожевым псом, наипервейшим их пророком и представителем. Выслушайте меня и подивитесь моей истории.

Делишки, что обстряпывал досточтимый Гитуту ва Гатаангуру, — это детские забавы. Для меня аферы с земельными участками, займами и закладными, дутыми акционерными обществами были всего лишь азами в освоении искусства воровства. Это пройденный этап, утехи любителя, хитрости новичков.

Зовут меня Кихаху ва Гатхика, а английское мое имя — Лорд Гэбриел Бладвелл-Стюард-Джонс. Что до семейного положения, то у меня всего две жены. На первой я женился еще до того, как нажил состояние.

А вторая стала моей, когда я разбогател. Я с ней познакомился на коктейле. Все вы знаете, что старые духи портятся и для новых танцев не годятся, тем более для вечеринок, где все говорят не по-нашему. Если женщина отстала от моды, она может погубить твое будущее. Вторая жена знает английский, и у нее нет другого дела, как блистать на коктейлях в самых дорогих платьях и бриллиантах.

Детей у меня порядочно. Все болтают по-английски, словно родились в Лондоне. А кикуйю и суахили они так корежат, что со смеху можно обмочиться. Потеха, да и только! Так говорят по-нашему миссионеры, едва приехав из Рима. Но меня это устраивает, зачем моим детям учить никому не нужную тарабарщину?

Теперь о моих подружках. Я за школьницами не гоняюсь. От них одни неприятности да дурные болезни. Мне нравятся чужие жены. Обладание ими дает восхитительное ощущение победы. Это ведь тоже своего рода кража. Особенно мне везет с дамами из буржуазных семей. Они не сопротивляются, ни на что не претендуют. Одно им только и нужно. Мужья их забросили, торчат по ночам в кабаках со своими девками. Вот они и скучают, пухнут от безделья. Им тоже подавай разнообразие, они жаждут перемен, все твердят поговорку насчет семечек в тыкве. Ничего, мол, нас на всех хватит, чего скупиться! Я их окрестил "всегда готовы". И расходов с ними почти никаких. Одна из них, впрочем, ради меня от мужа ушла, я тогда, помню, ох как возгордился — все равно что вернулся с войны победителем. Пришлось, понятно, чем-то ее вознаградить: купил ей за полтора миллиона шиллингов десять акров земли в Тигони, рядом с Лимуру… А своей жене я пригрозил: если поймаю ее слоняющейся на перекрестке, в бараний рог согну!

Машины у меня всякие были, я их меняю как сорочки. Конечно, с "мерседесом" ничто не может сравниться, но когда он мне надоедает, я покупаю "ситроен", или "даймлер", или "рендж-ровер". Обеим женам и старшим детям купил игрушки — "тойоту", "датсун", "пежо". Пусть забавляются — мне не жалко.

Мои хобби: ежедневно пересчитываю барыши, в субботу и воскресенье играю в гольф и, конечно же, все свободное время провожу с моими "всегда готовы".

Я часто сравниваю свою нынешнюю жизнь с той, что я вел до того, как ступил на поприще воровства.

Да это все равно что сравнивать сон со смертью. Давным-давно, еще до ухуру, я не выпускал из рук мел и тряпку, учил детей грамоте в начальной школе Руува-ини. Что за жуткое прозябание! Вместо супа хлебал угали[27] с солью и овощами на десять центов. Весь день кашлял оттого, что мел крошился и я дышал этой пылью. На лекарства, чтобы унять боль в груди, не было денег…

Но тут ко мне впорхнула птица удачи. Словно озарение на меня снизошло — однажды я распахнул окно классной комнаты, выглянул наружу и увидел: все мои сверстники заняты тем, что срывают сочные плоды с дерева ухуру. Чей-то голос зашептал мне: "Кихаху, сын Гатхики, что ты стоишь как истукан с забитым меловой пылью носом, в то время как другие уписывают за обе щеки плоды свободы? Чего ты ждешь? Этак тебе ничего не достанется, даже крошек после обжор-чемпионов".

В один миг с моих глаз упали шоры, и я все увидел в подлинном свете. И тогда я, сын Гатхики, вышвырнул мел в окно, собрал вещички и распрощался с учительством. Это был поворотный момент моей жизни. Я тоже хотел вкусить плодов ухуру.

Однако, если торопиться, батат на части разлетится. Я без разбору накинулся на первый же подвернувшийся плод, как невеста из сказки, выбиравшая жениха с завязанными глазами. Плод сильно горчил. Я сорвал гнилое яблоко.

Расскажу вам подробнее о моей оплошности. Ведь мы собрались не для того только, чтобы хвастаться своими подвигами, но и ошибками делиться. Еще учительствуя, я осознал, что в народе всего сильнее тяга к знаниям. Но образование доступно только избранным, и с его помощью они закабаляют массы. Грея руки на жажде просвещения, многие полуграмотные люди пооткрывали частные школы и в два счета заработали себе на "мерседес". Помещения лепили из глины, учителей находили на свалке, вместо парт ставили деревянные ящики, писали на клочках бумаги, и доход такие, с позволения сказать, школы давали огромный. Вот и я, сын Гатхики, решил подвизаться на этом поприще и набить карман звонкой монетой. Легче всего, подумал я, открыть детский сад, это потребует ничтожных затрат. Отправился в банк и, заложив свою крошечную ферму, получил под нее ссуду. Потом подыскал подходящий домишко в Найроби; подвернулась молодая африканка, провалившаяся на экзаменах в средней школе. Я нанял ее приглядывать за детьми, играть с ними, поить их молоком, разучивать песни. После этого поместил в газете такое объявление:

Новый детский сад "Черная краса"

для детей преуспевающих кенийцев.

Владелец, директор, учителя — кенийцы.

Все говорят на суахили!

Разучиваются кенийские народные песни и танцы.

У меренная плата, превосходные условия.

Милости просим!

Приводите своих детишек!

Sisi Kwa Sisi, Tujenge Kenya Taifa Letu[28].

И что же? Хоть бы одного ребенка я дождался, пусть бы уродца какого привели! Я так расстроился, что с трудом сдерживал слезы. Столько денег потратил, теперь банк пустит мою ферму с молотка. Что же мне делать, чем горю помочь? Видно, не разобрался я в плодах ухуру, стал впопыхах трясти не то дерево. Надо попытать счастья снова, извлечь уроки из поражения.

Я стал присматриваться к тому, что происходит в стране. Выяснилось, что ни один зажиточный кениец, купив имение, не нанимает управляющим кенийца. Все берут на службу только европейцев. То же самое и в промышленности. Новые черные хозяева принимают директорами и бухгалтерами только европейцев или индийцев. И говорят друг с другом исключительно по-английски.

Все это я, как говорится, намотал себе на ус: вот в чем секрет успеха современной кенийской буржуазии! И прежде чем банк потребовал вернуть ссуду, произвел коренные перемены в своем детском саду. Дал ему новое имя: "Современные подготовительные классы", подыскал белую женщину на место директрисы. Дряхлая старушенция, подслеповатая, глухая, спит на ходу, зато белая! Она милостиво согласилась дремать на жалованье.

Потом я отправился в дорогие столичные магазины, купил детские манекены из пластмассы и обрядил их в нарядные костюмчики, напялил на них рыжие парики, вставил в них электрические моторчики, а к ногам приделал колесики. Стоило включить ток, и манекены двигались как живые. Я выставил их в витрине на всеобщее обозрение и дал в газету новое объявление:

Современные подготовительные классы.

Опытная европейская директриса.

Раньше принимались только белые дети.

Теперь допускаются также избранные кенийцы.

Прежние стандарты сохранены.

Занятия проводятся на английском языке.

Прием ограничен.

Звоните и приезжайте на автомобилях!

Никакой расовой дискриминации, только имущественный ценз!

Плата высокая!

И от родителей ни днем ни ночью не стало отбоя. Спешили зарезервировать места для своих чад. Всякий раз, когда звонил телефон, я будил свою белую старуху, и она брала трубку. Однако большинство родителей приезжали лично, чтобы воочию убедиться в достоинствах моего заведения. Увидев европейскую даму и поглазев на манекены в витрине, они вносили плату за несколько месяцев вперед — другие подробности их не интересовали.

Я велел директрисе записать не более ста детей. За каждого я брал две тысячи пятьсот шиллингов в месяц. О радость — мой ежемесячный доход был равен четверти миллиона! После уплаты за аренду дома и жалованья старухе и остальному персоналу оставалось двести тысяч чистой прибыли! И заметьте, я не пролил ни капли пота, не дышал больше мелом, не орудовал пыльной тряпкой. Плод с этого дерева не горчил, он был как раз мне по вкусу.

Дело теперь шло как по маслу, я едва успевал срывать плоды: открыл в Найроби еще четыре сада с белыми старухами и европеоидными манекенами в витринах. Здесь, в Илмороге и Руува-ини, у меня тоже есть подобные заведения.

Дерево мое оказалось на диво изобильным, а его плоды спелы и сочны. Но европейцы учат нас, что не следует складывать все яйца в одну корзинку — не ровен час, разобьются. Я решил отведать плодов с других деревьев, пустился в земельные спекуляции вроде тех, о которых рассказывал Гитуту ва Гатаангуру. И опять плоды пришлись мне по вкусу, я проглатывал их с большим удовольствием.

Однако самое большое лакомство растет на дереве… Подождите, надо начать сначала, чтобы вам стало понятно: в воровском искусстве я не новичок. Собрав урожай с нивы просвещения и набив карманы на аферах с землей, я огляделся: чем еще можно поживиться? Оказывается, что, едва нажив капитал, баловни судьбы начинают мечтать о месте в парламенте. На моих глазах кое-кто продавал землю и даже любимую жену, чтобы покрыть расходы по предвыборной кампании. Я задумался: неспроста за это так дерутся, готовы пожертвовать миллионами, женами, дочерьми, фермами. Не иначе как на этом дереве зреет больше плодов, чем на других.

Я надумал заняться политикой и сам все выяснить: чтобы узнать, чем питается муравей, надо посидеть возле муравейника. Но спешка до добра не доводит, было бы неразумно сразу зариться на место в парламенте — за него дерутся не на жизнь, а на смерть. Начну-ка с депутата окружного совета от Руува-ини в округе Ичичири.

Сказано — сделано! Чем раньше свезешь овощи на базар, тем вид у них свежее. Я сорил деньгами направо и налево. Уж если я что надумал, за расходами не постою. Нанял женский хор из Ньякенийи, они распевали обо мне песни, выдумывали истории про то, как я сражался за свободу, раздавал людям землю, строил для детей школы и прочее, и прочее, и прочее. Я сшил этим женщинам платья из материи, на которой был намалеван мой портрет.

Потом нанял громил — они поджигали дома и другую собственность моих противников, избивали тех, кто позволял себе нелестно высказываться в мой адрес. Кроме меня, на место было еще пять претендентов. С двумя я договорился полюбовно, дав каждому по пятьдесят тысяч шиллингов отступного. Они публично заявили, что снимают свои кандидатуры в пользу прославленного героя Гатхики. Но третий от взятки отказался. Тогда его ночью похитили мои молодчики, отвели в лес Руува-ини, наставили на него пистолеты и предложили выбирать: жизнь или место в окружном совете. Он проявил благоразумие и выбрал жизнь. Четвертый не только не взял денег, но позволил себе и под дулом револьвера противиться моей воле. Пришлось переломать ему ноги, только тогда он поумнел.

Пятый оказался головастым мерзавцем. Он сам подослал ко мне головорезов, которые подкараулили меня и, угрожая оружием, предупредили, что, если я вздумаю шутить с их хозяином, мне придется худо: око за око, зуб за зуб! Я понял, что противник мой шутить не намерен, и притворился, будто готов идти на уступки. Передайте своему хозяину, сказал я бандитам, что пожиратели чужих богатств, как это заведено, встречаются один на один и между собой решают, кто из них может больше слопать. Нам предстоит в день выборов помериться силами в "честном" поединке. Тогда и выяснится, кто чего стоит. А пока что не будем задевать друг друга. Деньги — это сила, так пусть наши деньги сражаются за нас. В конце концов мы поняли друг друга и договорились скрестить оружие в открытом бою.

Итак, нас осталось двое. Деньги есть деньги — кто больше наворовал, тот и победит. Я отдал приказ отвернуть все краны до упора. Пусть каждый избиратель хлещет за мой счет пиво, лишь бы обещал отдать свой голос. Я пошел на все уловки, а попросту сказать, скупал голоса. Кампания обошлась мне в два миллиона. Мой соперник тоже был крепкий орешек. Он выложил полтора миллиона шиллингов. Однако место досталось все-таки герою, который стоит теперь перед вами.

Еще не успев толком занять своего кресла в совете, я стал прикидывать, как бы побыстрее возвратить потраченные на выборы миллионы. Я уже знал, что нынче все танцуют не под музыку, а под звон монет. И потому крутился как белка в колесе: наносил визиты своим коллегам — членам совета. Новая затея обошлась мне еще в пятьдесят тысяч. Но зато меня назначили или, вернее сказать, "выбрали" председателем комиссии по жилищным вопросам окружного совета Ичичири. В ведении комиссии было строительство домов, а также предоставление земельных участков частным компаниям под промышленные предприятия.

Теперь я, сын Гатхики, наконец достиг заветной цели. Пришло мое время. Казенные деньги и тощего превратят в толстяка.

Так уж повелось, что совет то и дело брал ссуды у Всемирного банка, принадлежащего американцам, а также у европейских и японских банков для финансирования строительства домов для бедняков. То был поистине неиссякаемый источник наживы. Помню, однажды совет постановил снести трущобы в Руува-ини. Предполагалось построить на их месте тысячу домов. Деньги на этот проект ссудил итальянский банк, и подряд на строительство достался итальянской фирме. Конечно, ей пришлось сделать мне за это маленькое подношение — два миллиона шиллингов. Таким образом, затраты на выборы окупились. Теперь оставалось подсчитать чистую прибыль. Ждать ее пришлось недолго. Когда дома были возведены, настал мой час. Всякий, кто хотел въехать в муниципальный дом, должен был дать мне на чай две тысячи шиллингов. Так я заработал еще два миллиона и снова отнес их в банк. Нет нужды говорить вам, что за два года деньги, вложенные в предвыборную кампанию, принесли мне кругленькую сумму. И заметьте — я не пролил ни капельки пота. Деньги несли те люди, которые за меня голосовали. Они-то думали, что налог, взимаемый с них, идет на погашение иностранных займов…

Ну, что вы теперь скажете? Будь вы на моем месте, отказались бы вы от сладкого и сочного яблока, не доев его до конца? По моим губам и щекам тек сок и слюни, потому что я не сразу научился есть по правилам хорошего тона. Но мне все было мало.

Сейчас я уже не жду, когда дома построят, собираю подати загодя. Войдя в долю с итальянцами, я стал одним из директоров компании "Жилищное строительство в Руува-ини". Так уж получается, что именно моей фирме достаются все муниципальные подряды. Кроме того, компании предоставляются ссуды банков на осуществление обширных проектов, благодаря чему мы имеем возможность распродавать еще не выстроенные дома. Сами знаете, какая у нас нехватка жилья. Фирма возводит здания на всякий карман и на любой вкус. Каменные дома, к примеру, дают куцый доход.

А вот бараки из дерева и глины — видели такие? На них в два счета можно разбогатеть, уж можете мне поверить. Местные филиалы различных иностранных фирм стали приглашать меня на директорские посты. Я скупал их акции да еще получал жалованье — за то лишь, что присутствовал на заседаниях правлений. И так каждый месяц: здесь урвешь, там отхватишь — глядишь, и набегает по частям целое. И все это, несмотря на худобу, каким-то чудом умещается в утробе Кихаху ва Гатхики!

Вот почему я глубоко признателен кенийским народным массам за их слепоту, невежество, неумение постоять за свои права. Именно благодаря этому мы, кровопийцы и душегубы, имеем возможность жиреть на их трудовом поте. Они не задают нам ненужных вопросов. Однако не следует обольщаться и благодушествовать, массы не всегда будут столь глупы и податливы. Не зря иностранцы, исходя из возможности нежелательных перемен, предложили мне директорские посты в своих компаниях — они хотят оградить себя от вспышек народного гнева. И я охотно согласился занять эти прибыльные должности.

Я, однако, не упускаю случая пожертвовать деньги на различные благотворительные цели под лозунгом "Харамбе". В зависимости от настроения могу отвалить пять, десять или даже двадцать тысяч. Если же мне охота пустить пыль в глаза, я обращаюсь в различные фирмы, принадлежащие иностранцам. Там имеются специальные фонды для одурачивания публики, и они охотно идут мне навстречу. Я поднимаюсь на трибуну и во всеуслышание объявляю о своей щедрости: "Вот несколько сот тысяч. Примите их от меня и от моих друзей". И тогда женский хор из Ньякенийи провозглашает пятикратную здравицу в мою честь. Чем крупнее суммы, тем громче овации. Деньги в наши дни могут срыть горы. Нынче у народа новые герои, никто уже не вспоминает Кимати и его партизан.

Так пусть же подольше массы остаются такими, как теперь. Пусть они воспевают лишь тех, у кого туго набиты карманы. Это даст нам время выкачать из них все соки. Сами знаете: то, что скрыто в утробе, никому глаз не мозолит. Я свято верю в эффективность принципа кнута и пряника. Благотворительность — это наш пряник. Но появились смутьяны, подстрекающие против нас народ, призывающие людей скинуть с глаз шоры. Вот им давно пора отведать кнута. Они заслуживают тюрьмы, место им — за решеткой. Я лично подсылаю к таким упрямцам моих головорезов, если деньги и спиртное на них не действуют. И тогда их трупы достаются гиенам, что рыскают по холмам Нгонг, или крокодилам в реке Атхи, дабы им впредь неповадно было трепаться о служении народу! Вы прекрасно знаете, кого я имею в виду. Призывы к демократии — это пустая болтовня. С утра до вечера только и слышишь: демократия, демократия! Однако ею сыт не будешь. Эх, добраться бы мне до этих сосунков из университета и их профессоров-пигмеев! Я бы посадил их в самолет и отправил в Китай или Советский Союз — пусть там разглагольствуют о коммунизме.

Извините, господа, в своем негодовании на этих мерзавцев я отклонился от основной темы. Позвольте мне вернуться к рассказу о воровстве в сфере жилья. Лично я от этого поприща никогда не откажусь. Нет более прибыльного дела, чем спекуляция на тяге людей обрести свой кров. Главное, чтобы эта нужда никогда не притуплялась. Часто по ночам я изобретаю способы, как обострить жилищный кризис. Это взвинтит цены на дома, соответственно возрастут мои доходы. Чтобы костер разгорался, надо подливать в него масло. Нам, душегубам, это только на руку. А о дележе награбленного как-нибудь между собой договоримся.

Моя идея сводится вот к чему. Когда нехватка жилья станет нестерпимой, мы начнем строить не дома, а скворечники, причем складные, наподобие палаток. Бездомным волей-неволей придется покупать у нас эти переносные птичьи гнезда. Бродяги с наступлением темноты смогут ставить их на обочине — и спи себе! Поверьте, всю ночь напролет они будут возносить за нас молитвы, благословлять добросердечных предпринимателей, позаботившихся об их ночлеге..

А сколько денег заграбастаем мы на этом деле! Каждому бедняку — по скворечнику! Ха-ха-ха! И рабочим будет где голову приклонить. Станут они жить как птицы — между небом и землей!

Люди добрые, присудите мне корону! Эй, минутку, если у кого-то остались еще сомнения относительно моих талантов, то знайте: траву и бечевку для гнезд будут нам доставлять из Америки, Европы и Японии… или еще проще — ввозить оттуда готовые скворечни.

Это все, что я хотел сказать. Давайте-ка сюда корону!

ОПРОВЕРЖЕНИЕ

Кихаху ва Гатхика сошел со сцены в полном недоумении: почему-то ему никто не хлопал. Он еще плелся к своему столику, когда к сцене ринулся, ловя ртом воздух, Гитуту ва Гатаангуру. Его переполняла злоба, губы дрожали, в уголках рта выступила пена.

— Господин председатель, мы не затем собрались, чтобы осыпать друг друга оскорблениями и выслушивать возмутительные инсинуации. Не для того пришли мы сюда, чтобы нас поливали помоями. Единственная наша цель — это выявить путем честного состязании самого искусного грабителя. Счастливчик, которому достанется корона, наверняка будет назначен сторожевым псом иностранных капиталов и предприятий. Обогащая своих хозяев, он и себя не обидит. Кто из нас победит, зависит от удачи, и негоже раньше времени вступать в перебранку, оскорблять друг друга.

А если здесь соревнуются в сквернословии, надо так и объявить. Мы обряд посвящения прошли и за словом в карман не полезем!..

И нечего пугать нас громилами. Я, Гитуту ва Гатаангуру, — да будет всем известно — тоже нанял молодчиков, таких, что и в страшном сне не приснятся. Они беспрекословно выполняют мою волю и готовы в порошок стереть любого, кто сунет нос в мои воровские дела. У моих головорезов одна страсть — наркотики. Приходится изводить на них горы бханга. Думаю вскоре от их услуг отказаться и нанять телохранителей из Англии или Франции.

Ну а ежели кому охота вступить со мной в поединок, я сам, Гитуту ва Гатаангуру, и мой револьвер к вашим услугам. Эта жердь, Кихаху ва Гатхика, дерзнул назвать меня новичком, начинающим вором. Да знает ли он меня лично или же только слышал мое имя? Клянусь святой истиной, ему еще придется поползать у меня в ногах, пойти ко мне в обучение, начать с азов. О способах воровства, какими я владею, он и не подозревает. Недаром я себе такое брюхо отъел.

Господин председатель! О чем говорил здесь долговязый? Что это за воровство такое? Подкуп кандидатов на провинциальных выборах? Если бы речь шла о парламенте, тогда еще понятно! А другие его хитрости? Белые чучела из пластмассы, которых он выдавал за живых карапузов?

Теперь остановимся на его прожектерских идеях касательно дальнейшего развития воровства в нашей стране. Все, что он может предложить, так это строить скворечники, воробьиные гнезда. Смех, да и только! Кто купит такую ерунду? Господин председатель! Человек, назвавшийся Гатхики ва Кухуухия — или как там его, — видно, хочет, чтобы рабочие и крестьяне поднялись на нас с оружием в руках. Он добьется одного: вызовет их гнев, и тогда они прозреют и обратят против нас свои мечи, дубинки и ружья. Разве Гатхики ва Кихаху не понимает, что нашему народу до смерти надоело воевать? Или он хочет, чтобы власть в стране захватили коммунисты?

Господин председатель, предлагаемый мной план развития в тысячу раз разумнее: торговать землей в горшочках, консервировать воздух, измерять, кто сколько надышит, специальными счетчиками. Рабочие и крестьяне дышать будут по нашей команде! Это надежный способ удержать их в кабале: при малейшем неповиновении повернем краник — и они на коленях!..

Друзья! Покажите этому Вачеке ва Гатхике, что вы не из тех, чей голос можно купить за кружку пива. Надеюсь, он слышит меня. Я, Гитуту ва Гатаангуру, не привык бежать с поля боя, уступая победу длинноногим и их костоломам. Нет, победа будет за нами!

Не успел Гитуту дотащиться до своего места, как новый оратор вскочил со стула, он не удосужился даже подняться на сцену. И хоть на губах у него пены не было, как у Гитуту ва Гатаангуру, злобы в нем было не меньше.

— Господин председатель! Я бы тоже хотел сказать словцо, ибо, как говорится, запертая в сердце мудрость тяжбы не выиграет… Извините! Меня зовут Итхе ва Мбуи. Я так понимаю, что мы собрались здесь похвастаться и поучить друг друга самым изощренным и передовым способам ограбления бедняков. Но мой предшественник — я имею в виду худерьбу с комариной рожей — допустил серьезный промах.

Сын Гатхики, тебе не стыдно? Хвастаться перед нами тем, что ты обманываешь своих братьев по классу, воруешь у друзей и союзников! Если мы начнем грабить, воровать и обжуливать друг друга, мы погубим себя как класс!

Лично мне ужасно стыдно, я крайне огорчен, потому что все мои дети ходили в так называемый "современный детский сад". Я-то думал, это европейское заведение, а выходит, меня надули. И я выкинул сотни тысяч шиллингов ради того только, чтобы мои чада проводили время в компании пластмассовых истуканов! Какая невыразимая гнусность! Этот Кихаху ва Гатхика просто жулик, брал такие деньги ни за что. Вот почему мои детишки так и не научились говорить по-английски. Сколько раз мне приходилось из-за них краснеть: люди моего круга обращаются к ним по-английски, а они отвечают на кикуйю.

Их мать, Найина ва Мбуи, говорила мне: "Итхе, ничего европейского там и в помине нет. Белые дети в витрине ведут себя как-то странно, повторяют одни и те же движения, бегают по кругу как заведенные". Я же убеждал ее, что все в порядке: "Найина, англичане, да и все белые, люди сугубо принципиальные и последовательные, они не из тех, кто все время меняет занятия и привычки. Они любят игры, где приходится много бегать. Недаром именно англичане изобрели футбол, регби и крикет. Найина, пусть наши дети сызмальства усваивают европейские обычаи. Европейцем можно быть и с черной кожей". А теперь оказывается, права была она, а не я. Верно говорят: мужчины прислушиваются к советам женщин, когда уже поздно что-нибудь исправить.

Господин председатель, никто не возражает — грабьте и обжуливайте бедняков, сколько душе угодно! Иначе откуда взяться нашему богатству? Никто из порядочных людей не усомнится в разумности такого положения вещей. Испокон веку так было и так будет всегда. Но когда человек обкрадывает и надувает себе подобных, это ни на что не похоже! Прямо в голове не укладывается. Еще смеет сотрясать воздух и требовать корону! Как же, держи карман шире! Одолжи у своей матери горшок и напяль на башку!

Все, Кихаху, мои дети в твое заведение больше ни ногой! Велю жене, Найине ва Мбуи, — она у меня образованная, в Кембридже училась, — подыскать взамен что-нибудь действительно иностранное. Нам не надо хромоногих директрис и пластмассовых манекенов. Нам заграничное подавай!

Не успел Итхе ва Мбуи сесть, как поднялся очередной оратор. Этот от переполнявшей его ярости грыз ногти и кусал губы. Его огромный живот свешивался едва не до колен.

— Господин председатель! Меня зовут Фатхог Марура ва Кименге. Я буду краток. Предлагаю лишить Кихаху ва Гатхику права участвовать в состязании. Какая наглость — хвастаться здесь тем, что он спит с чужими женами! Действительно, господин председатель, моя жена убежала из дому. Теперь я знаю куда. Развратник, оскверняющий и разрушающий чужие семьи! Кихаху, ты негодяй! Клянусь женщиной, породившей меня на свет: будь у меня при себе ножницы, я бы тебя оскопил! Ублюдок, практикующий "Харамбе" в чужих постелях! Добро бы, господин председатель, Кихаху соблазнял жен бедняков или же их дочерей, но… но!.. — И Фатхог Марура в бессильной злобе плюхнулся на стул. Пещера загудела, как улей. Кихаху ва Гатхика сделался мишенью всеобщего негодования.

Тогда он поднялся, чтобы защититься от нападок.

— Господин председатель! Меня здесь оскорбляют, а я терплю. Но хватит, я требую положить конец издевательствам. И еще скажу кое-что без обиняков, не задумываясь о последствиях. Пусть все, кто здесь шумит, повесят своим женам замок на одно место, а ключ спрячут в банковский сейф. Я не виноват, что они "всегда готовы", я их этому не учил. А твоя жена, — тут Кихаху указал пальцем на Маруру ва Кименге, — истинный бог, я бы к ней ни за что на свете не прикоснулся, даже если меня замуруют с ней в подземелье. Не хочу перебегать дорогу школьникам и туристам…

И еще я посоветовал бы присутствующим не бряцать оружием. У меня дома три винтовки, а в машине я вожу пулемет. И карман, как видите, у меня слегка оттопыривается, это неспроста. Я всегда вооружен с головы до ног. Пусть кто-нибудь посмеет меня задеть, у него искры из глаз посыплются…

Господин председатель, Гитуту ва Гатаангуру оскорбил меня. Мы пришли сюда, чтобы побахвалиться всласть грабительским искусством. Я говорил одну лишь правду и никого не хотел обидеть. Действительно, ограбление посредством спекуляции земельными участками для меня уже пройденный этап, предшествовавший моим нынешним, более мудреным аферам. Нельзя воровать все время в одном и том же доме — хозяин в конце концов застигнет тебя на месте преступления.

Я решительно отвергаю обвинения, высказанные в мой адрес Гитуту ва Гатаангуру, будто мои действия приводят к появлению в стране коммунистических настроений. Да я скорее руки на себя наложу, чем соглашусь, чтобы нами правили рабочие и крестьяне. Ведь их партия поклялась искоренить систему грабежа на земле. Что же мне тогда делать, работать собственными руками? Есть то, что полито моим потом? Снова дышать мелом и стоять с тряпкой у доски? Нет уж, мистер Гитуту…

Кстати, именно ваш план захватить всю землю и весь воздух планеты чреват опасностью стремительного разрастания коммунизма. Если отнять у людей возможность дышать, им ничего не останется, как взяться за оружие. Ваша затея насквозь пронизана презрением к трудовым массам. Лучше все-таки маскироваться — прикрывать грабеж ложью. Не для того ли наши друзья — империалисты — подарили нам Библию? Они не дураки: внушали труженикам, что стремление к земным благам есть тщетная суета, что им надлежит молиться с закрытыми глазами. Неспроста я хожу на все молебны, посещаю все религиозные собрания, щедро жертвую на церковь.

Так что лучше меня не трогай, Гитуту. А не хочешь угомониться, вызывай на дуэль. Я готов с тобой стреляться хоть сейчас, твое брюхо такая удобная мишень, я продырявлю его, как воздушный шарик. Что, струхнул? Тогда устроим бой между нашими наемными головорезами — прекрасный способ выяснить, чей бханг дурманит сильнее! Я тоже прошел обряд — спроси у твоей жены, какой я мужчина!..

Теперь отвечу на упрек Итхе ва Мбуи, будто я граблю своих же. Тоже мне, вор! Нечего ему делать на конкурсе, коли не знает, что стальной бур дырявит сталь! Заруби себе на носу, Итхе ва Мбуи: воры на то и воры, что одни вороватее других. Есть короли над королями. Коли такой простой вещи не постиг, иди к своей Найине ва Мбуи, помогай ей картошку чистить да золу из очага выгребать. Не будем терять время: давайте сюда корону — она моя!

Однако "дополнительные разъяснения" Кихаху ва Гатхики только умножили число его врагов. Многие повскакали с места, и началась перебранка, как на базаре.

Но внезапно наступила тишина. Кихаху, Гитуту и Итхе ва Мбуи выхватили оружие. Все забились под столики, опасаясь пули, затаили дыхание.

Праздник едва не завершился плачевно, но распорядитель спас дело: он вскочил на сцену, прежде чем началась перестрелка, и заорал на публику, призывая ее занять свои места. Испепеляя друг друга взглядами, Кихаху, Гитуту и Итхе ва Мбуи опустились на стулья. Постепенно зал снова загудел. Распорядитель снова замахал руками, призывая всех к порядку. Затем он заговорил мягко и примирительно:

— Спрячьте оружие. Нижайше прошу вас вспомнить, ради чего мы собрались. Здесь не место устраивать дуэли. Наша единственная цель — выявить лучшего грабителя. Хотелось бы напомнить, что среди нас находятся гости, семь представителей Международной лиги грабежа и разбоя, они скрупулезно регистрируют все, что здесь говорится и делается. Кому охота обнажаться догола на глазах иностранцев? Что о нас теперь подумают? Учинили скандал, да такой, что едва не дошло до перестрелки. Они изменят о нас мнение, лишат своего доверия. "Могут ли такие люди, — скажут они, — присматривать за нашим награбленным добром? Как им после этого отдавать в управление банки, фабрики, заводы, склады и магазины?" И нам конец! Они лишат нас своих объедков. Илморог придет в полное запустение. А винить надо будет самих себя — кого же еще? Более того, скажу начистоту: они просто нас разлюбят; как говорится, с глаз долой — из сердца вон. Мясо надо жарить на медленном огне…

Прошу вас, умоляю, ну пожалуйста, наберитесь терпения! Каждый из соревнующихся сможет выступить и похвастаться своим искусством. Проявим взаимное уважение. Всякий ястреб — хищник, когда речь идет о современной охоте.

Чтобы восстановить мир в пещере и в душах, предлагаю устроить перерыв, дабы утешить наши утробы. Желудок вора не так глуп, чтобы помалкивать, когда рядом полно жратвы. Каждый из вас может за свой счет отобедать в пещере — тут особая заморская кухня — или перекусить где-нибудь в самом Илмороге. Прошу вас, однако, не затягивать еду и выпивку, чтобы собраться вновь в половине третьего. Желающих выступить еще много.

Прежде чем объявить перерыв, напомню присутствующим здесь дамам — женам, любовницам, подругам: по окончании конкурса состоится парад мод, в котором все вы можете принять участие, выставить напоказ бриллианты, золотые и серебряные украшения, рубины, танзаниты, жемчуг и так далее. Мы должны всячески развивать нашу культуру; вы знаете, что по женским нарядам и драгоценностям можно судить о достигнутом страной культурном уровне. Так что готовьте свои ожерелья, серьги, кольца и броши, не ударим в грязь лицом перед западной цивилизацией. Итак, в четырнадцать тридцать, не опаздывайте! А теперь кушайте на здоровье, bon appetit, mes amis! [29]

Распорядителю громко и долго хлопали. Все развеселились, предвкушая обед, добродушно и непринужденно болтали. "Ангелы ада" принялись наяривать конголезскую мелодию. Одни, не покидая своих столиков, заказали обед и выпивку, в подробностях обсуждая едва не возникшую вооруженную потасовку. Другие потянулись к выходу.

— Выйдем, — коснувшись руки Вариинги, предложил Гатуирия. — Скорее на свежий воздух, не то я здесь задохнусь.

— Мне тоже невмоготу, — ответила та, вставая. — Пойдем подышим бесплатно, пока Кихаху и Гитуту не запечатали кислород в консервные банки.

— Как это ты пронюхал про "Ангелов ада"? — обратился тем временем Мваура к Мутури. — Какое ты к ним имеешь отношение?

Мутури достал записку, которую сунули Вариинге выселявшие ее из дома бандиты.

— Взгляни, — Мутури передал клочок бумаги Мвауре. — Уверен, это твоя записка.

Мваура прочел и нахмурился:

— Где ты ее взял?

— Нашел в твоей машине.

"Зачем Мутури здесь? — опять забеспокоился Мваура. — Кого выслеживает? Так и зыркает по сторонам. Не меня ли? Сам небось записку написал, а теперь врет, будто нашел ее в матату. Думает, что я себя выдам. Кто они, эти Мутури с Вангари?"

Мутури не заметил ожесточения во взгляде Мвауры, потому что в этот момент повернулся к Ван-гари.

— Пойдем и мы, — предложил он ей.

Оркестр все играл конголезскую мелодию. Мваура решил напрямик спросить Мутури и Вангари, кто прислал их в Илморог. "Пусть видят, что я знаю про их секретное задание. А то радуются небось, что их дурацкие разговоры в матату усыпили мою бдительность".

— Интересно, — начал он, по подавил свое первоначальное намерение и на ходу переиначил вопрос: — Вангари тоже наденет золото, бриллианты и жемчуга?

Все трое рассмеялись и пошли к выходу. Мваура почувствовал облегчение: ему как будто не о чем волноваться.

— Я бы надела серьги из сушеных кукурузных початков, — ответила Вангари. — Только вот уши в юности не проколола.

— Почему? — спросили Мутури и Мваура.

— Время было не то, чтобы украшать себя цветами да ожерельями. Дороже бриллиантов были тогда свинцовые пули, которыми сражались борцы за свободу Кении! — В голосе Вангари звучала гордость, она знала: в исторических переменах, происшедших у нее на родине, есть и ее заслуга.

Мваура внезапно оборвал смех и снова помрачнел. Сердце учащенно билось; снова его одолевали сомнения: "А что, если ты сам привез сюда свою погибель? Так собака таскает на себе чумную блоху!"

Мутури же любовался Вангари. Ее лицо светилось гордостью и счастьем. "Вангари — наша героиня, — думал рабочий. — И таких, как она, немало. Пожалуй, я расскажу ей, зачем послан сюда, с каким заданием. Она не откажется помочь мне. Впрочем, время пока не пришло, понаблюдаю за ней еще, там видно будет".

Он снова вспомнил гнусных хвастунов из пещеры и едва не застонал от гнева.

— Давайте-ка выбираться отсюда, — поторопил он Вангари и Мвауру. — Скорее из этого притона!

Глава пятая

Вариинга и Гатуирия, выйдя из пещеры, некоторое время постояли на тротуаре. Окружавшие Илморог горы и долины искрились под солнцем. Мир и спокойствие царили вокруг.

— Несмотря на то что в пещере яркое электричество, меня будто целую вечность продержали в кромешном мраке. — Вариинга глубоко вдохнула свежий воздух и добавила певуче: — Да будет солнце над нами! Хвала божьему свету!

— И свету нашей родины! — закончил Гатуирия.

— Уж не тот ли это свет, — спросила Вариинга с легкой иронией, — который сиял в пещере?

— Нет, — ответил Гатуирия, — я про то сияние, что мракобесы из пещеры стараются погасить.

Они неторопливо брели к шоссе. Постепенно у них завязался разговор или, скорее, речитатив, будто они соревновались в искусстве импровизации, воскрешая в памяти строчки, услышанные во сне.

Гатуирия.

Вариинга.

Гатуирия.

Вариинга.

Гатуирия.

Вариинга.

Гатуирия очнулся первым — их дуэт и впрямь напоминал сон.

— А теперь эта земля идет с молотка, — сказал он с горечью, — достается чужеземцам.

Вместо ответа Вариинга затянула песню, которую накануне пели в матату Вангари и Мутури:

— Боюсь, однако, что, когда законный владелец доберется до дома, выяснится, что все его имущество распродано, — сказал Гатуирия. — В самом деле, нас ведь грабят среди бела дня.

— Узурпаторам это так же просто, как рюмку опрокинуть.

— Или же сыграть партию в гольф.

— Или, скажем, сходить в сауну в дорогом отеле.

— Или на танцы в роскошный ночной клуб.

— Или побахвалиться в своих притонах. — Вариинга вздохнула. — Кения, любовь моя, сохрани тебя господь!.. Что это со мной? Мое сердце плачет. Никогда обо всем этом не задумывалась…

— Может, это действие виски, — отозвался Гатуирия. — Пойдем поищем местечко, где подают жареную козлятину.

— Это на Золотых-то Холмах? — усомнилась Вариинга.

— Да нет. На Золотых Холмах не то что мяса, воздуха скоро не останется — обитатели здешних мест будут торговать им в запечатанных тыквах.

— Покупайте свежий воздух, только что из Европы! — выкрикнула Вариинга, подражая уличным разносчикам.

Они с Гатуирией обменялись красноречивыми взглядами и оба прыснули — у Вариинги вдруг сделалось легко на сердце.

— Пойдем в Нжеруку, — предложила она.

— А там есть закусочная? — спросил Гатуирия. — Нжерука… где я слышал это название?

Вариинга улыбнулась и принялась рассказывать Гатуирии об Илмороге.

— Илморог состоит из нескольких поселков. На окраинах живут крестьяне, чьи крошечные наделы пока еще не пошли с торгов и не достались богачам и сильным мира сего. Ближе к центру мануфактурные, продуктовые и скобяные лавки. Там же расположены банки. Есть в Илмороге и промышленный район с пивоварней "Тхенгета".

Жилых районов два. Первый — это Золотые Холмы. Раньше название было другое — Кейптаун, а теперь все называют это место Золотые Холмы или просто Холмы; на Холмах чистый и свежий воздух, и живут здесь те, кто что-нибудь значит в Илмороге. Кругом сплошь дома богатых и влиятельных людей. Скорее не дома, а резиденции, великолепные дворцы. Стены отделаны камнем, который добывают в Нжиру. Крыши выложены красной черепицей, в окнах — темно-голубое стекло, как вода в озере или небо в безоблачный день. На окнах чугунные решетки, их узоры напоминают диковинные цветы. Двери дубовые, резные. Полированные паркетные полы такие гладкие и блестящие, что в них смотреться можно. Обитатели Золотых Холмов только и думают, как друг друга переплюнуть. Если один построит дом из десяти комнат с десятью печными трубами, сосед возведет двадцатикомнатную махину с двадцатью трубами. Если у одного ковры из Индии, другой заказывает их в Иране, и так далее…

А второй жилой район носит название Новый Иерусалим — Нжерука. Тут живут труженики и безработные, кенийские отверженные. Их жилища похожи не на дома, а на скворечни, о которых говорил Кихаху ва Гатхика. Стены и кровля — из обрезков железа, кусков парусины и пластиковых мешков. Это илморогские трущобы. Здесь варят самогон и другие запрещенные напитки: чангаа, чибуку, маатхенгиту, добавляя в них для крепости хину и аспирин. Иногда Нжерука представляется мне адом.

— Отчего? Неужто она такая неприглядная?

— Так спрашиваешь, словно ты не кениец, а иностранец. Или никогда не видел трущоб в Найроби: тучи мух и клопов, выгребные ямы до краев полны нечистотами, в сточных канавах плещутся детишки… Трущобы есть трущобы. В Нжеруке нет канализации, на обочинах дорог разлагаются останки собак и кошек, мусор никто не вывозит. Воняет невыносимо. В довершение всего ядовитые газы — из промышленного района. Ветер несет их на Нжеруку. Словом, настоящая преисподняя — яма, кишащая блохами, вшами и клопами! — с болью в голосе закончила Вариинга.

— Блохи, вши, клопы… Эти паразиты напоминают мне публику в пещере, — с расстановкой произнес Гатуирия, будто размышляя вслух.

Тут они заметили несущееся им навстречу крохотное матату. Вариинга подняла руку, машина остановилась, и они уселись. Через минуту они уже были в закусочной при мясной лавке — "Новый Илморог"; ее одноглазого хозяина звали Тумбо. Гатуирия заказал три фунта жареной козлятины — на ребрышках. "И чтобы без потрохов", — предупредил он. Тумбо впился в него своим единственным глазом и ответил, что он, Тумбо, еще в жизни никогда не продал куска мяса без того, чтобы не подкинуть на весы немного требухи. Гатуирии не следует забывать, что он находится в Нжеруке, а не на Золотых Холмах, среди рабочего люда, а не выскочек-толстосумов. Тогда Гатуирия попросил обойтись хотя бы только печенью, на что Тумбо милостиво согласился.

Гатуирия и Вариинга прошли в пристройку позади лавки, где было что-то вроде бара. Посетители, восседая на пустых ящиках из-под бутылок, потягивали пиво. Народу здесь было хоть отбавляй, и официант провел Гатуирию и Вариингу в отдельную комнатенку. Они тоже сели на ящики. Официант принес им две бутылки пива "Таске", и, пока жарилось мясо, они пили его из горлышка.

— Речи в пещере меня совершенно ошарашили, — сказала Вариинга.

— Признаюсь, я никак не мог поверить, что все это происходит наяву, в действительности, в нашей Кении. — Гатуирия потряс головой. — Современное воровство… Выходит, здание прогресса зиждется на человеческих трупах!

— Нашел ли ты дьявола, которого искал? — посмеиваясь, спросила Варииига. — Сам же говорил вчера, что едешь в Илморог в поисках подходящих тем. Или же твоего дьявола так и не оказалось на сцене — ведь в приглашениях Мвирери ва Мукираи о нем не было ни слова.

— Возможно, я ушел раньше, чем следовало, — сказал Гатуирия. — Или слишком доверился первоначальному приглашению. А вера не нуждается в свидетельстве глаз, она и без того пускает корни. Главное — идея, на ее основе вполне можно развить музыкальную тему.

— Стало быть, тебе так и не попался на глаза черт, даже среди иностранных гостей? — спросила Вариинга.

— Существует ли дьявол на самом деле или это просто некий образ мира, значения не имеет.

— А как же узел, стянувший сердце? Или ты как тот танцор, который жаловался, что земля неровная?

— Не совсем так… однако… — начал Гатуирия и осекся, вопросы Вариинги расстроили его. — Видишь ли, музыка… точнее, музыкальное сочинительство… — И снова умолк, будто бы не зная, что сказать. — Я вот как думаю: художественное творчество черпает вдохновение в любви к своей стране… Мы призваны создавать гимн ее красоте, единству, отваге, зрелости и щедрости народа. Я всегда мечтал воспеть подвиги наших героев. Бетховен сочинил Героическую симфонию в честь Наполеона; Сергей Прокофьев написал кантату, посвященную Александру Невскому, великому русскому полководцу. Я хочу, чтобы моя музыка выражала душу, чаяния и устремления нашего народа… Но что за речи слышали мы в пещере! Как утренние заморозки, они способны на корню загубить ростки патриотизма.

— Нет! — тотчас возразила Вариинга. — Такие речи — это благодатный дождь, от которого зарытая в землю любовь к родине должна расцвести. Нет любви без ненависти. Как узнать, что любишь, если неведомо, что ненавидишь! Даже младенец, не умеющий говорить, криком выражает свою приязнь и неприязнь. Неспроста же мы с тобой, выйдя из пещеры, затянули песню, прославляющую родину! В Кении немало героев, способных вдохновить композитора на патриотическое сочинение. Разве Кимати не сын простой кенийской женщины? Самый тугой узел развяжет любовь, но сначала научись ненавидеть. Ребенок не сорвет ядовитой ягоды, пока родители присматривают за ним. Но если всю жизнь водить его за ручку, ничего он в жизни не увидит и не поймет. Не узнает разницы между грязью и чистотой, любовью и ненавистью… Белое указывает нам, где черное. И те, кто заполнил пещеру, служат фоном для истинных героев.

— Нет-нет, ты путаешь разные вещи! — взволнованно воскликнул Гатуирия, словно Вариинга задела чувствительную струнку в его сердце.

— Скажи, что ты ненавидишь, и я смогу узнать, что ты любишь. Или ты пока ни в чем не разобрался?

— Ах, женщина, ты заставляешь меня вспомнить то, что я хотел бы навсегда забыть, возвращаешь меня в отчий дом…

— А откуда ты родом?

— Из Накуру. Мой отец — крупный предприниматель. Ему принадлежат несколько магазинов в Накуру, фермы в Рифт-Вэлли и бесчисленное множество различных импортно-экспортных компаний: обувь, ткани, цветы, саженцы. Словом, назови любое дело, и окажется, что мой отец им занимается. Многие свои товары он перевозит самолетами. И я — его единственный сын. Он отправил меня в Америку изучать управление производством… науку о доходах… как вести дела… словом, хотел дать мне такое образование, каким вчера хвастался Мвирери ва Мукираи. Но я не собирался идти по стопам отца.

— Почему?

— Потому что сердцем всегда был с батраками, возделывающими его чайные плантации. Они пели мне удивительные песни, рассказывали волшебные сказки, играли на гитарах и бамбуковых дудках… Я и сейчас вижу их лачуги, помню вкус их еды, те лохмотья, что они носили. И когда я сравнивал их бедность с богатством их песен, широтой их познаний, меня охватывала глубокая ненависть к отцу. Разве батраки не такие же люди, что и мы? Отец нередко стегал их кнутом, оскорблял, называл тупоголовыми баранами. Знаешь, однажды я даже видел, как он избивал мою мать за то, что она вступилась за нищего старика. Я начал размышлять над окружавшими меня вещами, и тогда отец пригрозил мне палкой, запретил бывать в лачугах батраков. Однако я продолжал их навещать, и он поспешил отправить меня в Америку, хотя я еще был мальчишкой.

— Долго ты там пробыл?

— Пятнадцать лет.

— Пятнадцать лет на чужбине?

— Я уехал, едва закончив начальную школу. Стипендии мне не дали, но отец оплачивал все расходы.

— И что же ты изучал все это время?

— Много чего, но в конце концов моей специальностью стала музыка. Я играю на фортепьяно, органе, флейте, кларнете, трубе. Изучал композицию, историю западной музыки от Баха до Генделя, живших в восемнадцатом веке, до Чайковского и Игоря Стравинского, скончавшегося совсем недавно, в семьдесят первом году. Еще я освоил дирижирование. Я испытывал огромное волнение, слушая сонату до минор Баха, его "Страсти по Матфею", "Мессию" Генделя и "Илию" Мендельсона. Но когда отец прознал, что я торчу в тамошних университетах ради музыкального диплома, что я посмел его ослушаться и не изучаю управления производством, он прислал мне телеграмму длиной в железную дорогу. В ней говорилось, что он отказывается выкидывать тысячи шиллингов на ветер, что с музыкальным дипломом я могу только промышлять с гитарой за плечом в квартале Бондени в Накуру, где развлекаются местные уголовники. Он предложил мне выбирать между музыкой, которая до конца дней обречет меня на жалкое прозябание бродячего менестреля, и предпринимательством, а заодно и правом вернуться в отчий дом законным наследником. Как мне было объяснить ему все, что я увидел в Америке? Жестокость богачей по отношению к выходцам из Африки, привезенным триста лет назад в качестве рабов, ничем не отличалась от его обращения с батраками на плантациях! Долгое пребывание в Соединенных Штатах убедило меня в одном: отец и его союзники по классу ведут Кению в мрачную бездну. Я не ответил на телеграмму, но сделал решительный выбор в пользу музыки: не хотел, чтобы деньги всю жизнь верховодили мною.

В те времена отец еще не был набожным. Лишь вернувшись из Америки, я, к своему удивлению, узнал, что он один из столпов местной церкви, а за нашей семьей закреплена скамья в первом ряду, вблизи алтаря. Несмотря на внезапную религиозность, он не простил мне моей неблагодарности и непослушания. "Кроме денег, на земле нет ничего такого, за что имеет смысл сражаться, — заявил он мне. — Ты зарываешь свой талант в землю, подобно вероломному и неблагодарному рабу". И, взяв Библию, прочел мне ту же притчу, что рассказывал Мвирери ва Мукираи в матату. Выслушав его, я сказал: "Отец, я не могу есть кусок, отнятый у голодных. Не могу пить воду, украденную у жаждущих".

"Ты что же, — закричал он, — умнее Билли Грэма, который приезжал сюда недавно и как раз посвятил проповедь гибнущим втуне талантам? Да ты недостоин чистить его башмаки!"

Потом он узнал, что меня пригласили в университет изучать нашу культуру, традиции, обычаи, народную музыку. Это переполнило чашу его терпения и привело к нашему окончательному разрыву. "Как ты можешь, — орал он, — позорить меня перед прихожанами? Даже младенцу видна теперь моя постыдная нагота! Вспомни Хама, который при виде наготы Ноя не пришел ему на помощь. Бог покарал его за это: Хам был обречен порождать детей мрака. Если бы господь впоследствии не сжалился над ним и не отослал детей Сима в Африку, где бы мы, дети Хама, были теперь? Прочь! Можешь идти по стопам Хама, блуждать по миру. Пока не перестанешь метать бисер перед свиньями и хлебать с ними помои из одного ведра, домой не возвращайся!"

С тех пор я не был дома. Коплю деньги, чтобы в один прекрасный день расплатиться с отцом, вернуть ему все, что он затратил на мое образование, и освободиться от каких-либо обязательств перед ним.

— Очень благородно, — вздохнула Вариинга, — а как зовут твоего отца? Может быть, я знаю его. Я ведь выросла в Накуру.

— В таком случае я не стану его называть, — быстро ответил Гатуирия. — Боюсь, что, узнав, кто мой отец, ты и меня возненавидишь. Вслух, может, ничего и не скажешь, по я не смогу смотреть тебе в глаза. Я не ношу его фамилию, хочу сам себе пробить дорогу и забыть о нам навсегда.

Вариинга не успела ответить, потому что в этот момент им принесли на деревянном блюде нарезанное на тонкие ломтики мясо. На отдельной тарелке высился салат из лука, терпкого перца и зеленой гвоздики.

Оба принялись за еду.

"Я встретил эту женщину только вчера, — размышлял Гатуирия, — а уже сегодня рассказываю ей самые сокровенные тайны. Неужто на меня так подействовало пребывание в пещере?"

Вариинга думала примерно о том же. Все, что произошло с ней за последние двадцать четыре часа, просто не укладывалось в сознании. Вспомнила, как ее бросил Джон Кимвана; как прогнал со службы босс Кихара; как лишилась она крова над головой; как ей сунули в руки записку с угрозами "Ангелов ада"… Вспомнив о записке, она полезла за ней в сумку, чтобы показать Гатуирии — вот, дескать, каких головорезов нанимают богачи себе в услужение. Но сколько ни искала, записки так и не нашла и снова вернулась мыслями к рассказу Гатуирии, к борьбе между отцом и сыном. А почему он, собственно, боится, что я его возненавижу? Какая ему разница? Может статься, мы никогда больше не увидимся. Или он воображает, что встретил такую, что "всегда готова"?

Внезапно Гатуирия вернул ее к действительности. У него был такой голос, будто бы он тонет и зовет на помощь.

— Ну и ну! Ведь я едва избежал участи тех, кто вместо служения нашей культуре фантазирует о том, как продавать землю бедным в цветочных горшках!

— И торговать воздухом, данным нам богом, — добавила Вариинга. — Станем сажать лилии, чтобы разграничивать пространство: от сих до сих воздух мой!

— Какова идея — строить курятники для бедных, — напомнил Гатуирия, — чтобы домовладельцы и банки получали дополнительный доход!

— Мечты о дюжине любовниц! — Вариинга проглотила подкативший к горлу комок. — Знают ли они, сколько сердец ими разбито! Сколько тел истоптано, сколько жизней загублено! В наши дни красота юности превратилась в смердящий труп; тепло женской ласки равнозначно самоубийственному костру; материнство сошло в могилу бесплодия… Скольких женщин они принудили бросать своих младенцев в сточные канавы или убивать еще в утробе!

Каждой девушке присущи мечты о будущем, о домашнем очаге, где долго, мирно и счастливо будет она жить с мужем и детьми. Многие стремятся к высотам знаний, к ответственной и полезной для людей работе, к подвигам на благо своей страны, чтобы грядущие поколения с благодарностью вспоминали их. Почти каждая из них еще в отрочестве мечтает о светлых, радостных днях и героических поступках. Но погодите — вот грудь ее наливается, расцветают щеки, и сразу же типы вроде босса Кихары свистят ей вслед, предлагают покататься в "мерседесе", показать яркие огни и ночные заведения Найваши и Момбасы. Она вкушает сомнительные удовольствия в дорогих отелях Найроби, а наутро все ее светлые мечты разбиты вдребезги, разлетаются на мелкие черепки. Скажи же мне, изучающий народную культуру: если глиняный котелок разбит, его можно склеить? Где тот умелец, что соберет воедино разбитые девичьи мечты, оживит их, как сказочная голубка? Нет, нет и нет! Как это поют музыканты народности мутхуу:

Давайте же, братья и сородичи, оплачем бедняжку, вместе подивимся нынешним чудесам. Женщины носят в чреве обреченных заморышей, а не будущих героев. Если глиняный горшок разбит, его уже не склеишь, Так и девичьи мечты не вернешь, их разбивают богатые сластолюбцы…

Гатуирия заметил, как по щекам Вариинги побежали слезы.

— Вариинга, ну что ты? Успокойся! — принялся он утешать ее, теряясь в догадках, не обидел ли он ее ненароком.

Вариинга достала из сумочки платок, вытерла глаза, попыталась улыбнуться.

— Ничего, ничего, — промолвила она все тем же исполненным грусти голосом, — впрочем, для моих слез есть серьезная причина, но я не стану посвящать в свои тайны малознакомого человека… А, что уж там, такое случается с девушками всюду. Под влиянием твоего рассказа я окинула взором собственную жизнь и как бы заново пережила тот момент, когда разлетелись вдребезги мои мечты. Ну, так и быть, расскажу… Только с чего начать?

Бываю ли я на людях или остаюсь одна, молчу, думая о своем, работаю или бреду по дороге, мне все чудится тяжелый грохот поезда — он увозит меня из Накуру, от всех горестей и бед, что выпали там на мою долю… Я стояла между рельсами на переезде. Было воскресенье, около одиннадцати утра. Паровоз надвигался, пуская клубы дыма, тяжело дыша и как будто напевая:

Я зажмурилась, начала считать про себя: раз, два, три, четыре… теперь бери меня!..

Вариинга зарыла лицо в ладони; она вся дрожала, словно на нее снова надвигался поезд. На лбу выступили капельки пота, она явственно ощутила, как ев кромсают колеса. Гатуирия быстро поднялся, положил ей руки на плечи, легонько потряс:

— Что с тобой, Вариинга?

Жансита Вариинга родилась в Каамбуру, округ Гитхунгури Киа Вайрера, в 1953 году. Кенией тогда правили британские империалисты; они ввели репрессивные законы и как раз в то время объявили чрезвычайное положение. Кенийские патриоты во главе с Кимати ва Вачиури дали клятву единства и провозгласили, что поскольку смерть есть всего-навсего факт жизни, то они будут сражаться с английскими карателями (прозванными "джонни"), пока не прекратятся муки и страдания народа. Орудийные залпы и разрывы бомб в Ньяндарве и вокруг горы Кения напоминали раскаты грома. Англичане и их черные слуги из отрядов "внутреннего охранения" — выродки, продавшие страну ради спасения своей шкуры, — почувствовав, что партизаны мау-мау берут над ними верх, усилили жестокие гонения на рабочих и крестьян по всей стране.

В 1954 году был схвачен отец Вариинги и отправлен в концлагерь Маньяни. Через год арестовали мать, она отсидела изрядный срок в тюрьмах Лангаты и Камити.

Вариинге не было тогда и двух лет. За ней приехала тетка из Накуру. Муж тетки работал в ту пору на железной дороге, а впоследствии в муниципальном совете Накуру. В этом городе и росла Вариинга вместе с двоюродными братьями и сестрами. Первое время семья жила на усадьбе "Панья", а перед провозглашением независимости переехала в муниципальный дом в пятьдесят восьмом квартале.

Вариинга ходила в начальную школу "Бахарини" неподалеку от поселка Шаури Яко. Ее старший кузен был определен в другую школу — "Бондени" в Мадженго. Она бегала на уроки мимо крытых травою хижин бедняков, окружавших городскую скотобойню. Перед самым звонком Вариинга занимала место в строю — начиналась утренняя перекличка. Иногда после школы или же в выходные Вариинга с двоюродными братьями бродила по улицам, разглядывая людей, дома и витрины магазинов. Изредка в муниципальном зале "Мененгаи" устраивались концерты и представления, а в Камукунджи бесплатно показывали кино. Еще они гуляли по дороге, ведущей к озеру Накуру, спускались к берегу, любовались фламинго и другими птицами. Можно было сходить и на трек, где устраивались авто- и мотогонки.

Но больше всего Вариинга любила не уличные зрелища, а церковные службы. Ей нравилось молиться и слушать проповеди. Каждое воскресенье тетка брала ее с собой на утреннюю мессу в церковь святого Розария. Там ее и крестили, дав имя Жасинта. Вариинга избегала разглядывать картины на стенах и витражах церкви, хотя взгляд ее против воли то и дело скользил по ним. На них был изображен Иисус на руках у Девы Марии или на кресте; дьявол с двумя рожками, как у коровы, и с обезьяньим хвостом отплясывал на одной ноге бесовский танец, в то время как ангелы ада с вилами в руках поджаривали грешников на огне. Дева Мария, Иисус и ангелы господни были белые, как европейцы; дьявол и его свита — черные. По ночам Вариинге снился один и тот же кошмар. Вместо Иисуса на кресте оказывался дьявол, он был белый, походил на откормленного европейца, которого она видела однажды в спортивном клубе "Рифт-Вэлли". Его распинали люди в обносках, вроде тех, что заполняли улочки Бондени. Через три дня дьявол испускал дух, и тогда черные люди в костюмах и галстуках снимали его с креста, он оживал и принимался дразнить Вариингу.

Когда в 1960 году за три дня до ухуру ее родителей отпустили на волю, выяснилось, что принадлежавший семье клочок земли в Каамбуру перешел в собственность ополченца, воевавшего на стороне англичан. В поисках новых пастбищ и крова над головой им пришлось перебираться в Илморог.

Родители навестили Вариингу и, узнав, что она учится в школе "Бахарини", позволили ей остаться в Накуру. Скорее бы ей доучиться, молили они бога, дочка поможет им вырваться из цепей нищеты. Вариннга все схватывала на лету, неизменно была первой ученицей в классе. Она даже натаскивала по математике своих двоюродных братьев, в том числе и того, который был на класс ее старше. Когда объявили результаты выпускных экзаменов, Вариинга оказалась среди лучших, и ее приняли в среднюю школу Накуру.

То был самый безмятежный период в ее жизни, Она не могла нарадоваться школьной форме: синяя юбка, белая блузка, белые чулки и туфли! Счастливые слезы застилали взор.

Так продолжалось года два, все ее мысли были направлены на то, чтобы прилежно учиться и окончить школу с наивысшими баллами. С учебниками под мышкой она торопилась мимо крытых соломой хижин в сторону Лэдхиз-роуд, сворачивала направо у муниципальной клиники. Оставив слева дорогу на Бондени, а центр города справа, она шагала по улице Роналда Нгалы мимо церкви святого Розария, затем пересекала улицу Огинги Одинги и выходила прямо к школе.

По вечерам она шла назад по улице Огинги Одинги, мимо стадиона "Афраха", взбиралась вверх по крутой улочке и, минуя клинику и бойню, выходила к пятьдесят восьмому кварталу. Если же ей давали поручения в город, путь к центру лежал мимо суда и муниципальных учреждений.

Она никогда не задерживалась, не слонялась бесцельно по улицам: из дома — в школу, из школы — домой.

Бегая по привычным тропкам, она воображала себя королевой учености, жила в мире сладких грез, предощущая свой юный расцвет. Горячая кровь стучала в чистом сердце. Ее самой заветной мечтой было успешно закончить среднюю школу и поступить в университет. Хотелось изучать механику, электротехнику, инженерное дело. От одного слова "инженер" сердце ее учащенно билось; она зажмуривалась, стараясь заглянуть в свой завтрашний день. "Странно, — думала она, — почему девушки почти никогда не выбирают такие занимательные профессии, отдавая это интереснейшее поприще целиком на откуп мужчинам?"

— Любая работа нам по плечу, стоит только хорошенько захотеть и поверить в свои силы! — говорила Вариинга подругам, а те только посмеивались над ее несбыточными мечтами. Но в конце концов она их убедила, что сумеет выучиться на инженера — ведь никто в их классе, в том числе и мальчишки, не мог тягаться с ней в математике. Познания Вариинги снискали ей известность в соседних школах.

Порядок жизни Вариинги был размерен и строг и не отличался особым разнообразием: с утра до ночи занятия; по воскресеньям походы в церковь, работа вместе с теткой в поле — муниципальный совет отвел им участки в Баари и Килимани на склонах кратера Мененгаи. И так неделя за неделей. Настойчивость и трудолюбие, с какими Вариинга бралась за любое дело, хорошо знали все жители пятьдесят восьмого квартала.

Однажды в субботу, часа в четыре пополудни, когда она с двоюродными братьями возвращалась с полей, Вариинга впервые в жизни увидела человеческую смерть. Они миновали новый корпус главной муниципальной больницы, пересекли шоссе Накуру — Найроби и уже приближались к пятьдесят восьмому кварталу. На переезде толпились люди — какой-то бедняга попал под поезд. Труп был так обезображен — сплошное кровавое месиво, — что никто не мог его опознать. У Вариинги появилась резь под ложечкой — точно бритвой полоснули, — ее едва не стошнило. Оставив братьев, она стремглав помчалась к дому. Вариинга панически боялась вида крови. Узнав про чью-то смерть или встретив похоронную процессию, лишалась сна, ночи напролет ломала голову над загадкой жизни. Считанные минуты назад человек дышал, думал, и вот что от него осталось! Потрясение было столь велико, что с того дня Вариинга старалась за милю обходить злосчастный переезд.

Такой вот и росла она в Накуру: прямодушной, чистой, живущей по законам добра, которые ей прививали в школе и которые она постигала на собственном опыте.

Когда Жасинта Вариинга перешла в третий класс второй ступени, ее длинные волосы заблестели, грудь стала упругой, как спелые плоды налились щеки.

Муж тетки способствовал тому, что она сбилась с дороги, которой идут простые труженики, и связалась с теми, кто представляет класс мелкой буржуазии, — с теми, кто "носит галстуки".

Дядя ради спасения своей шкуры верой и правдой служил белым. С приходом независимости такие люди стали наследниками англичан, им отошли земли и различные доходные предприятия. Но дяде повезло меньше, чем другим. Мизерное жалованье не позволяло ему подняться по крутым ступеням тщеславия. Денег едва хватало на еду и одежду, на плату за обучение детей и другие домашние нужды. Несмотря на скудные возможности, дядя любил жить "красиво", водил дружбу с теми, кто стоял выше его на общественной лестнице. В его компании было несколько богачей из Ньоро и Нгорики — обладателей тугих кошельков, которые пировали в дорогих отелях и клубах, куда раньше черных не пускали.

Дядя надеялся, что, водя дружбу с богатыми, и сам разбогатеет. Кто усердно ищет клад, тот в конце концов его находит. Поэтому он не противился, когда дружки им помыкали, был у них на посылках, не обижался, если при встрече ему подавали не руку, а один палец. Так еще в доколониальные времена феодальная знать обращалась со своими вассалами.

Он ничем не брезговал, и со временем ему начали перепадать кое-какие объедки. Богач из Нгорики выхлопотал ему участок в Самбуго, помог купить в рассрочку дом.

"Ты мне — я тебе! — гласит поговорка. — Не забывай, что хлебосольный хозяин придет к тебе с ответным визитом". Дядя получал подачки не задаром; добро просто так на дороге не валяется, о нет! Он обещал богачу из Нгорики "нежной цыплятинки", которой предстояло стать Вариинге. "Цыпленка" должны были общипать по перышку, чтобы отдать мякоть беззубому старцу.

Вариинга и не подозревала, что ее фактически продали в рабство. За ней не бегали, ее не домогались, начали издалека, так подступаются к горячему блюду — с краев, поначалу осторожно, а потом приканчивают без остатка.

Дядя велел Вариинге заходить в муниципалитет после школы и забирать кое-какие вещи для дома. Там она каждый раз сталкивалась с Богатым Старцем из Нгорики. Старец подвозил их с дядей до пятьдесят восьмого квартала, или же Вариинга сходила у городской бойни.

Однажды школьная подруга пригласила Вариингу в гости в Бахати. Среди тех, кто был на вечеринке, оказались дядя и Богатый Старец из Нгорики. Домой ее вез Старец — в "мерседесе".

Постепенно Вариинга и Старец познакомились ближе. Он преследовал ее без устали, не давая передышки. Выходя вечером из школы, она всякий раз натыкалась на "мерседес", поджидающий ее на улице Огинги Одинги рядом с церковью святого Розария. Старец предлагал подвезти ее, но ехал не прямой дорогой, а кружной, не спеша, подъезжая прежде к кратеру Мененгаи, или к озеру Накуру, или к ипподрому.

Он начал давать ей деньги на карманные расходы — сходить в кино, или на скачки, или на сельскохозяйственную выставку. И поскольку Вариинга не отказалась от его ухаживаний сразу, когда он только издали ей улыбался, она постепенно свыклась с ним и в конце концов уже ни в чем не могла ему отказать. Дважды они встретились в кинотеатре "Эрос", третий раз он назначил ей свидание в "Одеоне".

Жизнь Вариинги переменилась. Перед ней словно бы открылась дверь в иной Накуру, о существовании которого она и не подозревала. Внезапно мир засверкал, яркий свет озарил широкую накатанную дорогу, Вариинга услышала голоса, нашептывающие ей нежные и терпкие слова любви: "Вариинга, моя дорогая, глупо приковывать себя к книгам, когда повсюду в Кении полно спелых, сочных фруктов и других чудесных соблазнов, способных разбередить душу и обогреть тело…"

У Вариинги точно выросли крылья. Она расправила их и взмыла ввысь со своим Старцем. Ей все очень нравилось, с каждым "полетом" восторги все возрастали. Старец ободрял ее, говорил, что ни о чем не надо беспокоиться, что ради ее прелестей он готов развестись с женой. Вариинга пребывала в каком-то взвинченном состоянии.

Постепенно она возненавидела школу — учеба подрезала ей крылья, тянула железными гирями к земле, а ей хотелось свободно парить, взмыть к небесам, сулящим нескончаемые радости. Растаяли мечты об университетском образовании, о дипломе инженера — так к полудню исчезает утренняя роса. На уроках она считала минуты, секунды — скорее бы суббота и очередной "полет" к свободе, к настоящей жизни. Она быстро выучилась лгать, не раз обманывала тетку, уверяя ее, будто едет на выходные к родителям в Ил-морог.

На самом деле на автобусной остановке ее ждал Старец в "мерседесе", по асфальтовому шоссе они неслись к Найваше, катались на моторной лодке по озеру или гуляли по берегу, наблюдая за рыбаками. Старец не упускал случая назидательно поразглагольствовать о том, что на маленького живца клюет крупная рыбка — рыбы покрупнее питаются мелюзгой. "Так и глотают заживо, целиком!" — гоготал он.

Иногда они ездили в охотничьи угодья Хот Спрингз. Старец придумал игру "Охотник и добыча": с пистолетом в руке он гнался за Вариингой, а когда наконец ловил — выстрелом в воздух оповещал о своей победе.

Юная Вариинга, легкая на ногу, без труда уходила от преследований и пряталась в кустах. Он тщетно искал ее, злился, принимался звать. Тогда Вариинга научилась притворяться, будто первая устает. Старец догонял ее, палил в воздух и сиял от счастья. Затем наступал черед Вариинги быть "охотником", и, даже если она до этого действительно уставала, одно прикосновение к пистолету придавало ей новых сил, она быстро настигала Старца и победно нажимала на курок. Но однажды эта игра ей наскучила, и она выстрелила прежде, чем догнала его. Она не могла бы объяснить, как это произошло — может, ветка задела за курок, — но так или иначе пуля прошла в каком-то дюйме от Старца.

Его била дрожь, он покрылся испариной. Вариинга расплакалась — не станет она больше играть в эту дурацкую игру! Старец криво улыбнулся, делая вид, что ничуть не напуган, и сказал, что без этой игры не может жить, однако оружие ей доверять нельзя, поэтому отныне охотником будет только он.

— А если вы выстрелите ненароком? — спросила Вариинга.

— Я не ты, — шутливо ответил Старец. — Уж я не промахнусь.

Они посмеялись. Он и впрямь не желал отказываться от глупой игры. Это превратилось у него в настоящую манию.

Богатый Старец обычно бронировал номер в одной из гостиниц на берегу озера. Вечером, после обильного ужина с вином, они запирались в отведенной им комнате и предавались любовным утехам. На следующий день он отвозил ее в Илморог. Она сходила на автобусной остановке, бежала домой, наспех здоровалась с родителями и, едва перемолвившись с ними словом, возвращалась к своему Старцу, который терпеливо ее ждал. И снова "полет", очередная гостиница, продолжение сладкой жизни.

Говорят, что у сладости свои уста и своя утроба, ее укус ядовит. Однажды по пути в школу, неподалеку от церкви святого Розария, у Вариинги закружилась голова. Она села на землю, ее стошнило. Когда дурнота прошла, Вариинга побрела дальше, решив, что съела что-то неподходящее. Но день ото дня ей делалось все хуже, приступы участились. Прошло еще некоторое время, и обнаружились тревожные признаки — она беременна!

Ее обуяла паника. Она знала: такое случалось со многими ее сверстницами, но не допускала мысли, что сама попадет в беду. Однако это произошло — вне всяких сомнений!

"Что сделано, то сделано", — сказала себе Вариинга. Так или иначе, ноги ее еще носят и земля под ней не разверзлась.

Ведь Старец уверял, что женится на ней, согласно местному обычаю, или даже разведется с нынешней супругой и обвенчается с Вариингой в церкви. Так что ее беременность не будет для него неприятным сюрпризом. В наше время многие девушки еще до свадьбы оказываются в положении — теперь это в порядке вещей. Нередко невесты идут под венец на восьмом или девятом месяце. Бывает и так, что сегодня в церковь, а назавтра — рожать. Слыхала Вариинга и про случай, когда невеста родила прямо в храме. Другая не дошла до церкви, разрешилась по дороге, а жених со священником зря прождали ее на паперти. Нет, Вариинга не боялась за себя: вера в любимого прогоняет страх.

В субботу вечером, в найвашской гостинице, она все ему рассказала. Старец вздрогнул, словно его укусил в зад скорпион, но тут же взял себя в руки, не стал жаловаться на судьбу и причитать. "Все хорошо!" — решила Вариинга. Ночью ей снилось, как она рвет школьные цепи, приходит конец игу учителей и экзаменов; она погружается в волны наслаждения; плывет по руслу новой Кении, ее жизнь сплошь состоит из удовольствий; нет тягостных мыслей, она свободна, свободна!..

Но наутро Старец преподал ей урок, который она никогда не забудет. Он спросил, почему она не предохранялась, как это делают другие. Почему не принимала пилюли? Почему еще месяц назад ему не сказала? Впрочем, ясно почему — она сама толком не знает, от кого беременна!

— Если бы я был у тебя один, этого бы не случилось. Иди и поищи того молодца, который втянул тебя в беду, — пусть он на тебе женится или обстряпает аборт. Я-то думал, что имею дело с невинной школьницей и она не станет меня огорчать. На такой я рад был бы жениться, она стала бы мне утешением на старости лет. А оказывается, я подобрал публичную девку!

Вариинга обомлела, она не могла ни плакать, ни кричать, ни возражать. Словно язык отнялся, будто знаменитый Камири ее околдовал. Мир сделался неуютным, враждебным. Яркий свет, что еще недавно сверкал перед ее взором, погас. Дорога, казавшаяся широкой и прекрасной, сузилась и заросла колючками. Теперь она, сулившая раньше привести на небо, круто спускалась в ад. Море наслаждений оказалось на поверку геенной огненной! А ковер из цветов, по которому она ступала, на самом деле был соткан из терниев! И нет крыльев за плечами, лишь чугунные оковы на ногах…

Вариинга не помнила, как вернулась в Накуру, как вышла из "мерседеса", ставшего могилой ее чистоты и достоинства. Высадив девушку, Старец развернулся и покатил к своим владениям в Нгорику.

Невидящими глазами смотрела Вариинга вслед своей иллюзорной надежде. Она осталась одна в целом мире; колючки ранили сердце, впивались в ноги, которые сами несли ее к пропасти, — да, она сама выбрала такую судьбу.

Выбрала или же ей эту участь навязали? Вариинга стояла на автобусной остановке, ее взгляд блуждал по видневшемуся невдалеке зданию вокзала Накуру, по дороге, ведущей в Элдорет… Вон бар "Амигос", Кениата-авеню, магазины, лавки… Куда ей теперь податься? Она медленно брела в сторону городского рынка, зашла в гостиницу "Ньоро", села за свободный столик в дальнем углу, заказала чай, пытаясь взять себя в руки. "Господи, что же мне теперь делать?" — вновь и вновь спрашивала она себя.

Она знала, что не найдет сочувствия ни у тетки, ни у дяди, ни у двоюродных братьев, ни у учителей, ни у одноклассниц.

У Вариинги не было таких родственников или друзей, которые сами предложили бы помощь. На это рассчитывать не приходилось…

К чаю она не притронулась, расплатилась, вышла на улицу. Добравшись до дому, сразу легла. Хотела помолиться на ночь, но ничего из этого не вышло. Пробовала плакать — может, стало бы легче, но слезы не шли.

В те мучительные дни Вариингу некому было утешить, никто ей не сказал: "Успокойся, дитя мое, я научу тебя, как выйти из затруднения". Напротив, ее пытка еще усугублялась тем, что дома надо было напрягать все силы, чтобы не выдать себя. Только ночью она давала волю слезам: "Как же спастись?" Увы, обратиться за советом ей было не к кому.

Вариинга решила посвятить в свою беду самых близких подружек по школе, но не прямо, а так, слов-по бы речь шла о ком-то постороннем. В ответ она услышала такие рассказы, что кровь стыла в жилах: например, историю про девушку, выпившую смесь чая, хииы, аспирина и еще каких-то лекарств.

Вариинга лихорадочно перебирала возможные выходы из создавшегося положения. Ей бы впору сквозь землю провалиться, чтобы никто ее больше не увидел — ни в школе, ни в Накуру, ни вообще в Кении!..

Как-то, набравшись смелости, она отправилась к доктору Пателю, известному во всем Накуру тем, что он делал подпольные аборты. Было это в субботу утром. Она взяла с собой все отложенные деньги из тех, что дарил ей Старец, а тетке соврала, будто идет к учительнице за книгами.

Вариинга брела по улицам наедине со своим горем; пересекла площадь, застроенную соломенными хижинами, вышла к Лэдхиз-роуд, но свернула не как обычно на ведущую к школе Нгала-авеню, а в сторону центра. Прежде, по дороге в школу, о чем только она не грезила! Теперь же ее душу захлестнула безмерная горечь: девичьи мечты стремительно расцветают в юную пору, но так же быстро увядают, точно цветы в засуху.

Она шла по Кениата-авеню в сторону почтамта и ресторана "Голова оленя". Около здания Кенийского коммерческого банка Вариинга остановилась и, оглядевшись, свернула налево. Она ускорила шаг, боясь встретиться взглядом с прохожими. У книжного магазина "Гора Кения" она задержалась, разглядывая витрину, потом зашла внутрь, порылась на полках и снова вышла на улицу. Сердце так громко билось, словно ухала сова. Вариинга постояла, убедилась, что знакомых вокруг нет, и решительно направилась к дверям клиники, но, уже ступив на порог, заметила вдруг соседку из пятьдесят восьмого квартала. Вариингу обуял такой стыд, будто ее поймали с краденым, и она пустилась наутек.

В следующую субботу она отправилась к подруге, с которой вместе училась еще в начальной, а затем и в средней школе. Подружка после второго класса поступила на курсы медсестер при центральной муниципальной больнице.

Вариинге повезло: она застала подругу одну. Они поболтали о том о сем — о школе, об учителях, одноклассниках, экзаменах. Вариинга ждала удобного случая, чтобы заговорить о своей беде. Но только открыла было рот, как почувствовала, что к горлу подступил комок. Так и не смогла поведать свой секрет. Вместо этого стала расспрашивать девушку о курсах, будто тоже решила учиться на медсестру. Поболтав еще некоторое время, Вариинга заторопилась домой. Подруга проводила ее до правительственной резиденции на шоссе Накуру — Найроби и повернула назад.

Когда Вариинга осталась одна, у нее подкосились ноги. Хотелось закричать подруге вслед, вернуть ее…

Она побрела по шоссе в сторону Найроби с таким видом, будто выпила спиртного или накурилась бханга. Ноги отказывались повиноваться, она не замечала мчащихся в обе стороны машин; между тем стемнело, зажглись уличные фонари. Она шла и шла без цели. В одном месте едва не налетела на дерево. Только тут до ее сознания дошло, что она стоит на повороте в Бахати. Обогнув забор мужской средней школы, Вариинга направилась к кратеру Мененгаи — она бросится в огромную дыру, как тот индус, что въехал туда однажды на машине и разбился насмерть.

Еще ребенком Вариинга часто слышала, будто кратер населяют духи, которые по утрам бреют деревья и кустарник острыми лезвиями и раз в год поджигают траву. Когда индус упал в кратер, пошла молва, что его затащили туда духи, потому что он ненароком увидел, как они бреют кусты и скачут, играя, по верхушкам деревьев.

Вариинга была бы только рада, если духи схватили бы ее и унесли из Накуру — хоть на тот свет!.. Тут она вспомнила про школьный плавательный бассейн. Вместо того чтобы взбираться ночью к кратеру, она прыгнет в воду и покончит разом со всеми бедами. Вернувшись назад, она ступила на вьющуюся среди школьных построек тропку. В освещенных окнах видны были ученики. Сердце заполыхало огнем. Она зашагала быстрее, моля бога, чтобы ей никто не повстречался.

В колониальные времена в эту школу принимали исключительно белых. Но после достижения независимости ее открыли для детей обеспеченных кенийцев. Кое-кто из учеников жил в городе, но большая часть — в общежитии. По вечерам они готовили в классах домашнее задание. Их-то и видела Вариинга в окнах — склоненными над книгами.

Она свернула с дорожки, ведущей к спальному корпусу, и направилась к бассейну. Пока ей никто не встретился — видно, бог услыхал ее молитвы!

Последний поворот вдоль учебного корпуса в конце школьной территории — и она у бассейна. Здесь было темно, свет из окон так далеко не доходил. Она уже подошла к бассейну, как вдруг раздался мужской голос:

— Что ты здесь делаешь?

Вариинга вздрогнула и обернулась. Наверно, духи из кратера Мененгаи спустились за нею с гор. Значит, они и впрямь существуют!.. Но голос принадлежал школьному сторожу, который стоял за невысокой живой изгородью.

— Я тут в гостях, — солгала она. — Мистер Камау — мой брат. Я всю неделю у него пробуду… А сейчас гуляю перед сном.

Вариинга боялась, что сторож не поверит ей. Постояв несколько секунд в нерешительности, она вернулась на центральную аллею и побрела назад к шоссе.

"Что же, вечно бродить по тернистым дорогам? Чтобы непрестанно ныло сердце? — стучало у нее в висках. — Оказывается, покончить с собой не так-то просто. Значит, даже наша жизнь нам не принадлежит, мы не вправе расстаться с нею, когда становится невмоготу…" Раздумывая над этим, Вариинга дошла до железнодорожного переезда.

И тут вспомнила беднягу, раздавленного поездом. Не смогли даже опознать труп. Его имя осталось для всех тайной, словно он и не жил никогда. Такая смерть, решила Вариинга, ей больше всего подходит. Итак, завтра она бросится под колеса!

Дождется поезда здесь, на переезде, и упадет на рельсы. Стальные колеса превратят ее в крошево. Впервые за все время она помолилась богоматери, искренне прося у нее смерти. "Пресвятая Дева Мария, услышь меня, утоли мою печаль кровью из ран Иисуса! Аминь".

В первый раз с тех пор, как Старец из Нгорики "заразил ее проказой", Вариинга ощутила относительное спокойствие, стала даже нашептывать слова гимна, который пела, когда бывала счастлива, но на сей раз в нем сквозила тоска:

На самом деле Вариинга не помышляла о воскрешении души и тела. Ей хотелось одного: чтобы имя ее изгладилось из памяти живущих на земле. Исчезнуть так, словно ее никогда и не было. Пусть прилетит за ней ангел смерти и сотрет ее имя со скрижалей Неба и Земли.

На следующий день было воскресенье. Тетка спросила, пойдет ли Вариинга с ней к заутрене. Вариинга сказала, что останется дома и приготовит обед. Тетка и двоюродные братья ушли в церковь святого Розария. Вариинга не занялась, как обещала, стряпней. Приняла ванну, тщательно расчесала и уложила волосы, словно бы перед дальней дорогой.

В половине одиннадцатого она вышла из дому и направилась к железнодорожному переезду. Оглянулась — вокруг ни души. И вдруг откуда ни возьмись — давешний школьный сторож. Их глаза встретились. Сторож как будто хотел остановиться и заговорить с Вариингой, но передумал и пересек железнодорожные пути. Вариинга усмехнулась: "На сей раз ты меня не удержишь, не сможешь помешать тому, что я задумала…"

Показался поезд, он шел в сторону Найроби. В стуке колес Вариинге послышалась песенка ее детства:

Поезд все приближался, отрыгивая пар и кровь, дыша смертью, от ее имени прощаясь со всеми жителями Накуру…

Качу…

Качу…

Качу…

Вариинга ступила на полотно, зажмурилась, принялась считать про себя: раз… два… три…

Ка-чу…

Ка-чу…

Ка… чу…

…Четыре, пять… Дева Мария, помилуй меня…

Поезд все ближе и ближе, гудят распластанные на шпалах рельсы. От их гула сердце Вариинги замирает, тело цепенеет. Земля трясется, как от ударов грома, — поезд несет ей смерть и избавление…

Качу!

Качу!

Качу!

…Восемь… девять… Святая Мария… десять… бери же меня… Тут она почувствовала, что кто-то хватает ее, тащит с рельсов, бросает на насыпь. Она лишилась сознания…

Поезд пронесся мимо, недовольно ворча: удалось-таки Вариинге ускользнуть из-под колес-жерновов!..

Вариинга не знала, кто помешал ей умереть. Не помнила и того, как попала домой, в пятьдесят восьмой квартал. Придя в себя, она увидела, что лежит в своей постели, а рядом сидит тетка и смотрит на нее с невыразимой жалостью.

Вариинга рассказала ей про Богатого Старца из Нгорики и про все остальное…

Глава шестая

Незадолго до трех часов пополудни Вариинга и Гатуирия вернулись к пещере, чтобы присутствовать на вечернем отделении конкурса современных воров и бандитов. Им показалось, что они опоздали. Робин Мваура стоял у входа, прислонившись спиной к стене, словно специально их караулил.

— Ага! Я думал, вы уже не придете! — По его тону можно было понять, что он чего-то не договаривает.

— Разве уже началось? — спросил Гатуирия.

— Нет еще.

— Где Мутури и Вангари? — спросила Вариинга.

Мваура ответил не сразу. Встав между Вариингой и Гатуирией, он положил им руки на плечи, увлекая в сторону от пещеры, подальше от чужих ушей. Они последовали за ним к повороту. Мваура молчал. Потом, опасливо осмотревшись, зашептал:

— Бежим отсюда немедленно!

— Почему? — хором спросили Гатуирия и Вариинга.

— Потому… потому что здесь пахнет дракой.

— Дракой? — недоумевали молодые люди. — Чего это вдруг?

— Нас могут обвинить в том, что мы привели сюда двух помешанных, — наконец выпалил Мваура. — Еще в Кинеени я смекнул, что Вангари и Мутури доверять нельзя. Ежели меня спросили бы, я не велел бы их пускать в пещеру, где столько важных шишек, да к тому же иностранные гости. Мутури и подобные ему могут устроить крупные неприятности таким уважаемым людям. Готов биться об заклад… у этой пары целая свора сообщников.

— Что нибудь случилось, пока мы обедали? — спросил Гатуирия. — Тебя выбросили из пещеры, как Ндайю ва Кахурию?

— Где Вангари и Мутури? — спросила Вариинга, сгорая от нетерпения. — Ты вроде той ящерицы, которую бог послал с важным известием к людям. Говори же скорее!

— Начну с самого начала, а потом решим, как нам быть… — И Мваура рассказал им, что произошло.

— Когда первое отделение закончилось, вы вдвоем куда-то ушли. Мы вскоре последовали вашему примеру, надо было заглушить урчание в пустых желудках. "Пойдем в Нжеруку, там хорошо жарят мясо. Обед в пещере нам не по карману", — решили мы и отправились в одну мясную лавку, где роем вились мухи, зато название с большой претензией: "Хилтон", И снаружи зазывный плакатик: "Нигде так не накормят, как у нас!" Заказали четыре фунта мяса. Платили мы с Мутури пополам. Пока мясо жарилось, мы ждали в задней комнате. Нам с ним подали пиво, а Вангари попросила татино.

Затеял разговор Мутури. Начал с того, на чем остановился в пещере: "Как сказал ночью в матату Мваура, я на этой земле жизнь прожил и много чего повидал. Кем только не работал! Всю Кению обошел, был очевидцем множества событий. Однажды, работая школьным сторожем в Накуру, спас девушку, которая собиралась на себя руки наложить. Дело было поздним вечером около бассейна. Увидев, как она идет крадучись вдоль кустов, я спросил, что она тут делает одна в такой час. Она ответила, что гостит у брата — учителя, и сразу ушла. На следующий день я случайно встретился с ней на переезде, и на моих глазах она едва не бросилась под поезд. Божий приговор обжалованию не подлежит. Какая-то сила заставила меня обернуться. Поверите, я вытащил ее из пасти смерти. Она лишилась сознания. К счастью, в ее сумочке оказался конверт с адресом: она жила в пятьдесят восьмом квартале. Я доставил ее домой, а сам продолжал свой путь в Бондени. Почему я об этом вспомнил? Увиденное и услышанное в пещере превосходит все чудеса, какие только со мной случались".

Гатуирия и Вариинга изумленно переглянулись, Мваура же продолжал:

— Тут в разговор вступила Вангари: "Верно говорят: из одной утробы появляются на свет и вор, и колдун. И в моей жизни не было ничего подобного тому, что мы увидели в пещере".

Я помалкивал, хотя прекрасно знаю, что мелков воровство не такая уж скверная штука. И в разбое, ежели все шито-крыто, тоже ничего зазорного нет. А Мутури так высказался: "Грабитель хуже злого колдуна".

Тут я ему возразил. Колдун, говорю, хуже вора. Вор крадет имущество, но не отнимает жизнь, А имущество — дело наживное.

В это время нам принесли мясо на деревянном подносе. Изжарили отменно! Я достал нож и порезал его. Пока мы ели, Мутури рассказал историю о воре и колдуне:

"Давным-давно в одной деревне поселился беспардонный вор, прямо-таки бич для всех жителей. Промышлял он так ловко, что его никак не удавалось схватить с поличным. В той же деревне жил злой-презлой колдун, все его очень боялись. Его чары были опаснее, чем у знаменитого Камири. Старейшины, собравшись на деревенской площади, попросили колдуна напустить на вора порчу, свести его в могилу. Колдун похвастал, что это ему легче легкого. Он собрал самые сильные снадобья, волшебные тыквы да орехи и отправился на боковую, Утром, проснувшись в обычный час, пошел взглянуть на них. И что же вы думаете — вор их стянул! Колдун, порывшись в запасах, наскреб еще один набор всего необходимого, но вор снова его обчистил. Пришлось колдуну уходить из той деревни. Отсюда и поговорка: вор всех страшнее — из-за него даже колдун бросит свою деревню. Еще говорят, что вор тащит у родной матери. Вот как белый человек — для него тоже нет ничего святого".

"Современные воры и того хуже, — поддержала Мутури Вангари, — они приглашают иностранцев вместе обкрадывать собственных матерей и за это получают объедки с барского стола. А вообще-то, вор не хуже колдуна. Оба стоят друг друга. Вор крадет твою землю, твой дом, твою одежду — разве это не равносильно убийству? А колдун, лишая тебя жизни, не отнимает ли он всего, что тебе принадлежит?

Вот почему я утверждаю: вор — это злой колдуп; колдун — это вор. Еще Гикуйю установил одинаковое наказание колдуну и вору. Их либо сжигали на костре, либо скатывали вниз по склону горы в улье из долбленого бревна".

Доев мясо, мы поднялись. Я поторопил Мутури и Вангари — не хотелось опаздывать к началу второго отделения. И тут у Вангари словно в голове помутилось. Заявила, что назад в пещеру не пойдет, а прямиком направится в полицейский участок Илморога. Зачем? — спрашиваю. А она отвечает: "Уговор есть уговор. Нельзя допустить, чтобы такое количество воров оставалось на свободе!" Значит, говорю, ты вчера насчет полиции не шутила? А Вангари совсем разошлась! Я, мол, добропорядочная гражданка и ради полного искоренения грабежей и краж готова помогать полиции. "Если полиция хватает карманника, стянувшего женскую сумочку на базаре, мелкого воришку, укравшего пять шиллингов, или деревенского курощупа, представляете, что они сделают с этими хищниками, крадущими у всего народа?!" Я, конечно, со своей стороны сделал все, чтобы ее образумить. Не порть людям праздник, говорю, достаточно ли у тебя доказательств? Помни, Вангари, судебное дело легко может обернуться против свидетеля. Но Вангари и слушать меня не хотела: "Если на наших глазах кто-то грабит, а мы отворачиваемся, делаем вид, что ничего не знаем, зажмуриваемся и затыкаем себе рот, то воровству конца не будет!"

Что мне оставалось — пусть поступает как хочет! Дурака не вразумишь! И еще: мудрый человек не спорит с глупцом. Если кому на роду написано погибнуть, его уже не спасти.

Мутури слушал наш разговор молча. И вдруг, к моему удивлению, заявляет: Вангари, дескать, права, он с ней заодно и будет ей помогать. Настоящий лицемер! А как, спрашиваю, ты можешь ей помочь? Пойду, говорит, по всей Нжеруке сзывать рабочих и безработных, поведу их за собой, укажу место сборища грабителей народного добра, которые друг перед другом похваляются тем, кто больше украл. Только жертвы грабежа могут заставить грабителей вернуть им свое имущество.

Я стал уговаривать Мутури не делать глупостей. Мутури, говорю, на вид ты вроде разумный человек. Не давай бабьим прихотям сбить себя с толку. Вспомни, как выкинули из пещеры Ндайю ва Кахурию за то, что он крадет не больше пяти шиллингов враз, чтобы с голоду не помереть. Значит, все, кто там сидит, очень важные грабители, их нельзя беспокоить.

Мутури только головой покачал и говорит: "Не верю я в поговорку, будто молчание спасает жизнь, Вангари права: когда на наших глазах грабят и воруют, мы зажмуриваемся либо смотрим в другую сторону. Стало быть, мы потворствуем грабежу. Нет разницы между тем, кто ворует, и тем, кто на это бесстрастно смотрит, как говорил Гикуйю. Ты вспомнил, как Ндайю ва Кахурию выбросили из пещеры. О чем это говорит? Только о том, что верно и другое высказывание Гикуйю: "Мелкий карманник часто отдувается за крупного грабителя". Не следует забывать, что воришка в лохмотьях крадет из нужды, от голода и жажды. В старые времена Гикуйю никогда не наказывал тех, кто шел на кражу с голодухи. Тогда можно было зайти на чужое поле, срезать сахарный тростник и тут же его съесть или же накопать сладкого картофеля и изжарить. Хозяин не стал бы ругаться. Но современные воры, жнущие там, где не сеяли, зовут иностранцев собирать вместе с ними урожай; все зерно они увозят в заморские хранилища, а хозяину остается умирать от голода; они воруют овец у пастуха, жиреют на краденом мясе. Их наглость превзошла все границы. Пусть труженики остановят их, схватят за руку, пока они все тут, в одпом месте, выставляют напоказ свои животы и чванятся. Мваура, ты говоришь, у нас мало доказательств? Нет. Леность пасечника погубила пчелиный рой. Чем раньше на базар ехать, тем лучше — овощи не успеют пожухнуть.

Вангари, не думаю, что в полицейском участке тебе окажут помощь. Однако кто не пил из калебаса, не знает его емкости. Иди, куда собиралась, а я пойду по своим делам. Цель у нас одна. Встретимся у пещеры — приведем своих помощников".

Кончив говорить, Мутури посмотрел на меня с явным вызовом. Но я, Мваура, настоящий мужчина. Выдержав его взгляд, я сказал с твердостью, что никогда не поддержу тех, кто хочет сеять раздор и смуту. И еще добавил — уже им обоим: "Сами себя хотите погубить. Что сделано, того не исправишь. Оставьте этих людей в покое. Если вор за руку не схвачен, пусть ест свою законную долю". Но Мутури мне возразил! "Дудки! Мы этого им не позволим…"

На том мы и расстались! Два безумца! Я решил вернуться в пещеру и предупредить вас, чтобы потасовка, которая здесь произойдет, не стала для вас неожиданностью. Предлагаю вместе поскорее вернуться в Найроби — стоимость бензина поделим между собой. Я пытался отыскать Мвирери ва Мукираи, он бы шепнул управителю, что лучше закрыть конкурс, пока сюда не нагрянула полиция и рабочие. Дело в том, что Мутури и Вангари не одни, у них есть союзники!..

Робин Мваура завершил свой рассказ и снова опасливо огляделся — не видно ли где полицейских или рабочих. Гатуирия и Вариинга посмотрели друг на друга, не зная, радоваться ли им за Вангари и Мутури или нет.

— Нет оснований для беспокойства, — сказал Гатуирия. — Пойдем внутрь, поглядим, что будет дальше.

— А разве не следует предупредить устроителей и гостей праздника? — спросил Мваура.

— Не следует! — отрезал Гатуирия. — Не лезь в чужие дела! Мы беспристрастные наблюдатели, не будем брать ни ту ни другую сторону.

Они пошли к пещере. "Какое совпадение! — думала Вариинга. — Недаром говорят — мир тесен. Встретить здесь человека, дважды спасшего мне жизнь! Кто он, этот Мутури?"

У входа Мваура потянул Гатуирию за рукав. Оба остановились. Вариинга прошла вперед, ожидая их на пороге.

— Слушай, — зашептал Мваура, — хоть ты и говоришь, что мы только зрители, я все же хочу поучаствовать в конкурсе.

— Оставишь нас с Вариингой одних? — Гатуирия с трудом сдерживал смех.

— Именно так, — подтвердил Мваура. — Как по-твоему, это верный ход?

— Бахвалиться воровскими делишками или бросать нас?

— Хочу, чтобы мне дали возможность рассказать о хитрости, по уравнению с которой уловки всех этих хвастунов в пещере — ерунда! Верный ли это будет ход, как думаешь? — снова спросил Мваура, желая заручиться поддержкой Гатуирии.

— Сказано же тебе — я всего лишь зритель. Однако, если представится случай, конечно, полезай на сцену, попытай счастья. От участника конкурса всего-то и требуется продемонстрировать, как он распорядился своими талантами да на что окажется способен, если иностранцы предоставят ему новые возможности… Впрочем, я тебе ничего не советую и не уговариваю. Поступай как знаешь. Тебе решать! — заявил Гатуирия с напускным безразличием.

Но Мвауру как будто вполне удовлетворили слова Гатуирии.

— Вот мудрый совет! Я всегда говорил, образование — вещь полезная, очень нужная штука. Окажись на твоем месте Мутури или Вангари, они бы принялись меня отговаривать. А почему? Потому что необразованные! Не имеют ни малейшего представления, за счет чего земля вертится. Я вижу, ты человек справедливый — ни вашим, ни нашим. Но опасайся Вари-инги! Она явно сочувствует этим двум безумцам. Сразу видно, что ты умеешь ухватить суть — вон как толково мне присоветовал. Дело не в количестве талантов, а в том, как их употребить. Ты сказал, мне самому решать, что к чему… Ха-ха! Помнишь, вчера в матату Мвирери ва Мукираи рассказывал:

"Получивший… талантов… подошел и…"

КОНКУРСНОЕ ВЫСТУПЛЕНИЕ МВИРЕРИ ВА МУКИРАИ

— Белый человек сказал однажды: время — деньги! Поэтому займу всего несколько минут, чтобы изложить самую сердцевину своей премудрости.

О женщинах. У меня одна жена. Она получила прекрасное образование, имеет ученую степень по экономике, отлично ведет хозяйство, разумно тратит деньги и вообще умеет жить, как цивилизованные люди.

Любовницы? У меня их нет. Точнее, так: если мне охота развлечься, я это делаю в обществе белых дам или индианок. Я не сторонник ни расовой, ни племенной дискриминации, когда речь идет о женщинах. Они все принадлежат нам независимо от возраста, рода или племени. Подвернется белая — хватай ее; азиатка — тоже годится. "Всегда готова", конечно, лучшая их разновидность.

Дети. У нас их двое — мальчик и девочка. С нас хватит. Я приверженец контроля над рождаемостью. Родители сами должны решать, сколько детей им иметь, скольких они могут себе позволить. Я против того, чтобы дети появлялись на свет нежданно-негаданно и лишали нас комфорта и удовольствий. Я член Международной организации по контролю над рождаемостью со штаб-квартирой в Нью-Йорке. Послушайте меня, дети — вот наш злейший враг! Рост населения противоречит нашим интересам. Понимаете, к чему я клоню? Самая большая опасность — это увеличение числа тех, кто требует пищи, одежды, крова. Если они не смогут найти работу, не получат еду, одежду, что их тогда остановит? Они возьмут в руки что подвернется и проткнут наши холеные животы. Мы, члены организации по контролю над рождаемостью, стремимся к одному: найти способ устранить конфликты между теми, кто грабит, и теми, кого грабят. Наша организация провозглашает следующие принципы: пусть жены бедняков рожают столько детей, чтобы им хватило того зерна, которое мы оставляем для них. Если у тебя нет работы, ты не вправе обременять себя женой и детьми.

Теперь о моем образовании. Прошу вас, люди добрые, проявить снисхождение: если я начну хвастаться, то не от высокомерия. Дело в том, что у меня три диплома в кармане, точнее, в голове, на которую вы все уставились. Героя не определяют по толщине ляжек; слава зачастую обгоняет ее обладателя; мудрость — вещь врожденная, ее не пришьешь, как заплатку… Если кто сомневается, вот мои визитные карточки, не все еще роздал. На них по порядку перечислены все мои ученые звания: бакалавр экономических наук (Университет Макерере); бакалавр коммерции (Университет Найроби); магистр научной организации производства (Гарвард); член Королевского общества научной организации мирового предпринимательства. Как видите, мои познания в основном относятся к области экономического развития и предпринимательства. И, как ни странно, такая прорва премудрости вполне умещается в столь тщедушном теле, которое вы нынче имеете возможность лицезреть. Потому-то я и говорю, что слава порой обгоняет ее обладателя.

Я не гонюсь за иностранной модой, верю лишь в идеи современного воровства. Но для вашего сведения…

Его прервали. Кто-то из зала видел утром, как Мвирери ва Мукираи вылезал из матату, в связи с чем возникают серьезные сомнения, отвечает ли оратор требованиям, предъявляемым к участникам конкурса.

— Господин председатель, оратор долго и красноречиво расписывал нам свои дипломы. Все это хорошо, В нашем деле нужны образованные люди. Но, господин председатель, как говорится — кого любим, того и бьем. Пусть он назовет марку своего автомобиля. Мы понимаем только такую славу, а басни про образование для нас пустой звук.

Говоривший сел на свое место под громкие аплодисменты всех присутствующих. Мвирери ва Мукираи заметно растерялся. А из зала вопили, требовали:

— Машины! Пусть про них расскажет! Где его водительские права?..

— Господин председатель! — перекрывая общий шум, крикнул Мвирери. — Моя машина… извините, упустил этот вопрос… У меня один автомобиль — "пежо-504". Но, скажу я вам, зверь-машина, летит быстрее, чем стрела! В ней же и супруга за покупками ездит. Впрочем, собираюсь купить ей пикап "тойоту" — для фермы и для базара.

Снова его прервал тот же голос из зала;

Господин председатель! Пусть мистер Мвирери докажет, что ехал сюда на своем "пежо", иначе можно подумать, что его "стрела" воткнулась в землю.

Острослова вновь наградили овацией. Успех у публики придал ему свежих сил, и он засыпал Мвирери саркастическими вопросами?

— На чем же вы добрались до пещеры? Может, взяли машину взаймы или напрокат? Господа, обладатель одного-единственного авто, пусть даже летящего как стрела, недостоин внимания опытных и респектабельных грабителей. Предлагаю вышвырнуть Мвирери за дверь вместе с его коллекцией дипломов. Вслед за Ндайей ва Кахурией!

Язвительный скептик плюхнулся на стул, а Мвирери ва Мукираи достал из кармана носовой платок и утер вспотевшее лицо. Откашлявшись, он с вызовом поглядел на публику, потом возвысил голос в праведном гневе:

— Да, господин председатель, я приехал сюда не в своей машине. Но, господин председатель, вы меня близко знаете и не раз видели мой автомобиль, я развозил на нем пригласительные билеты на этот конкурс по всему Найроби.

— Мвирери ва Мукираи! — оборвал его распорядитель. — Позвольте напомнить вам, что здесь было сказано: человека без машины распознать трудно. Автомобиль — удостоверение личности. Однажды я собственную жену не узнал: она оставила свою машину дома и шла пешком. Если я жену без машины не узнаю, с какой стати мне делать исключение для вас? Предъявите уважаемым старейшинам удостоверение личности, и продолжим наш праздник.

— Господин председатель! — в отчаянии завопил Мвирери. — Господин председатель, моя машина застряла в Кикуйю. Я оставил ее у отеля "Ондири", Можно позвонить туда — вам подтвердят, что мой "пежо-504" припаркован у входа. Сюда я добрался на матату. Спросите у водителя, я ему объяснил, почему пришлось сесть в его колымагу. Какой срам! Неужели я похож на человека, который только в матату и ездит! Робин Мваура, встаньте, пожалуйста!

Мваура поднялся, широко улыбаясь. Мвирери ва Мукираи учинил ему допрос по всей форме — так допрашивают свидетелей на суде.

Мвирери. Ваше имя?

Мваура. Робин Мваураанду, или Короче — Мваура.

Мвирери. У вас имеется матату?

Мваура. Как же, имеется. Я и хозяин, и водитель. Номер МММ-333, модель — "форд-Т". Девиз: "Хотите узнать все сплетни, залезайте в кабину".

Мвирери. Можете припомнить вчерашний вечер?

Мваура. Конечно.

Мвирери. Расскажите высокочтимому собранию грабителей все по порядку.

Мваура. Около шести часов я посадил вас у гольф-клуба "Сигона" в окрестностях Кикуйю. У меня уже было четыре пассажира из Найроби.

Мвирери. Говорил я что-нибудь о своей машине?

Мваура. Говорили, что ваш "пежо-504" поломался в Кикуйю и вы оставили его у гостиницы "Ондири"; что не хотите опоздать на конкурс и просить подбросить вас до Илморога.

Тут какой-то господин из зала напомнил распорядителю, что они собрались не для судебного разбирательства.

— Пусть Мвирери продолжает, — сказал он. — Все же интересно, как и кого он грабит. Если вглядеться, в его лице есть что-то от радиаторной решетки "пежо"; видать, он и впрямь владеет такой машиной.

— Садитесь, Мваура. Спасибо. Старейшины удовлетворены, — обрадованно сказал Мвирери ва Мукираи.

Но Робин Мваура продолжал стоять, и все повернулись в его сторону.

— Господин председатель, наши иностранные гости, старейшины! — начал он. — Прошу вас, позвольте и мне сказать словцо. Я тоже хотел бы участвовать в соревновании. Как водится, мужчины вступают в схватку, чтобы выяснить, кто чего стоит. Но прежде чем перейти к рассказу о себе — а воровать я начал задолго до введения чрезвычайного положения, — хотел бы сообщить вам одну новость, рискуя омрачить праздник. Двое лиц, рабочий и крестьянка, намереваются воспрепятствовать проведению конкурса. Это верх неблагодарности с их стороны, учитывая, что пригласительные карточки им любезно предоставил Мвирери ва Мукираи Они хотят…

Несколько зрителей вскочили с мест. Они-де пришли в пещеру не для того, чтобы слушать небылицу про рабочих и крестьян. Пусть Мваура прекратит распрострапять слухи и не мешает проводить конкурс. Солнце даже короля не ждет!

Помрачнев как туча, Мваура сел на место: "Мутури хочет моей крови, а я упустил случай его обезвредить". Он надеялся, что, предав гласности план Мутури и Вангари, заслужит тем самым право выступать на конкурсе и — чем черт не шутит! — может, корона достанется ему. Но и теперь, несмотря на унижение, которому его подвергли, Мваура не отчаивался, не зря говорят: "Любишь красоток — не жалуйся, что приходится за ними побегать".

Публика ждала продолжения рассказа Мвирери. С его лица исчезла напряженность.

— Начну с того места, на котором меня прервали. Дело не в том, сколько у человека машин, главное — какая модель! Всем известно, пчела начинает с того, что строит соты. Клоп жиреет даже в трещине бревна. Для нас важно, во что человек верует, на чем стоит — да-да! — какова его позиция относительно перспектив развития и эксплуатации национального богатства.

Буду краток. Я поклоняюсь богу современного воровства. Полученное мною образование убедило меня: все народы и страны, достигшие прогресса и внесшие вклад в сокровищницу современной цивилизации, разбогатели за счет эксплуатации. Власть в этих странах была отнята у рабочих и крестьян и отдана чемпионам разбоя — тем, кого принято называть капиталистическими предпринимателями.

Нынешние герои — это те, кто разбирается во всех тонкостях творческого вложения капиталов и употребляет свои таланты наиболее плодотворным способом, Специалисты обладают особым нюхом на редкое яство, величаемое доходом или процентом прибылей. Иными словами, если сегодня вы украли пять шиллингов, назавтра необходимо украсть побольше — скажем, десятку, послезавтра — уже пятнадцать, а на следующий день — двадцать пять, и так далее, во все возрастающей прогрессии; скорее-скорее к вечному блаженству! Кривая прибылей должна взмывать все выше. Необходимо обеспечить неуклонный рост доходов. Надо уметь отыскивать тучные нивы, чтобы они год от года давали все больший урожай. Но нивы тучнеют только тогда, когда рабочие и крестьяне поливают их потом.

Друзья мои, современное воровство бывает двух видов. Первый — это воровство домашнее, или внутреннее, когда воры данной страны обирают собственных рабочих и крестьян. Вторая разновидность предполагает участие иностранцев. В этом случае воры и разбойники из одной страны обкрадывают массы в других странах и вывозят награбленное к себе. Такие грабители обирают одновременно и своих и чужих, паразитируют и дома и за границей. Например, американские, европейские и японские воры грабят собственный народ и к тому же разбойничают в Африке, Азии и Латинской Америке. Во всех махинациях и аферах им помогают банды местных ворюг.

Однако часть награбленного они оставляют на складах и в хранилищах чужих стран и нанимают местных воров сторожить краденое добро.

Я, Мвирери ва Мукираи, сторонник первой разновидности воровства — когда местные воры крадут у собственного народа и пожирают награбленное на месте. Второй категории: разбою иностранцев при помощи местных подручных — я говорю решительное "нет", тысячу раз "нет"!

Местным специалистам не следует объединяться с иностранцами, помогать им грабить национальное достояние. Нам в этом случае достаются лишь жалкие крохи.

Не будем их агентами, сторожевыми псами, их подмастерьями и солдатами, надсмотрщиками на их складах. Пусть не мешают нам наживаться на нашей собственной ниве.

Почему я говорю об этом? Буду откровенен до конца, и плевать я хотел на последствия! Эти люди — лицемеры, хотя, глядя на них, чинно покуривающих сигары и трубки, этого не скажешь.

Я, Мвирери ва Мукираи, тщательно изучил систему, основанную на грабеже рабочих и крестьян, — систему капитализма. Вот к чему она сводится: массы производят, горстка избранных потребляет. Пять богачей пьют соки из пятидесяти тружеников. Я все постиг, меня учить не надо. Уверен, что мы сами, без посторонней помощи, можем строить собственные склады и хранить там добро, созданное кровью и потом нашего собственного народа. Мы, кенийские воры и разбойники, можем сами стать на ноги. Пора покончить с привычкой делить награбленное с иностранцами. Запрятанная в сердце мудрость тяжбы не выиграет: зачем грабить своих, а потом отдавать награбленное чужим? Они же не разрешают нам воровать в Америке, Европе и Японии, не позволяют нам строить у себя склады!

Будем же красть самостоятельно, без посторонней помощи, чтобы богатство страны не уплывало за границу, чтобы из плоти десяти миллионов бедняков выросли десять наших собственных кенийских миллионеров. Тогда легче будет дурачить народ. "Люди, — скажем мы, — не жалуйтесь! Когда иностранцы уписывали за обе щеки, вы же не роптали, не скребли недоуменно в затылке. Недуг, поразивший теперь нашу страну, все-таки свой, а не чужой. Радуйтесь тому, что ваш пот и кровь взрастили наших родных миллионеров".

Я человек немногословный. О добром мясе судят по бульону, Мое выступление подходит к концу. Призываю вас к борьбе против иностранных компаний! После окончания школы я работал в разных западных фирмах: в нефтяных, фармацевтических, финансовых, туристических, автомобильных, сельскохозяйственных — легче перечислить те, где я не служил. В одних заведовал отделом сбыта, в других — кадрами, но чаще всего отвечал за связи с общественностью.

Ни в одной из них меня не посвящали в тайны узкого круга, к которому принадлежат те, кто принимает самые важные решения, например, как распределять прибыли. В этот круг входили одни иностранцы.

Но всякий раз, когда в стране случался кризис, или рабочие затевали волнения и отказывались повиноваться, или же парламент обсуждал новые подоходные налоги на монополии, или же кабинет министров затевал какое-то новшество касательно чужеземцев, тогда вспоминали обо мне. Я был глазами и ушами заморских хозяев; умело шпаклевал трещины; взывая к чувству патриотизма, заставлял наших парламентариев пересмотреть взгляды; спаивал министров. Я покупал добрую репутацию своей фирме, жертвуя ее деньги на различные проекты "Харамбе".

Но однажды я задал себе вопрос: иностранцы ценят мои деловые качества или же им нужен цвет моей кожи? Тут я понял, что меня используют как манекен в витрине. Кенийцы увидят черного и клюнут на эту удочку: им покажется, что я как бы частица их самих, что им принадлежит доля в делах этого предприятия, и закроют глаза на иностранный разбой в надежде, что и сами мало-помалу разбогатеют.

Я посоветовался со своим внутренним голосом. Богатство страны создается рабочим людом. Без рук, головы и сердца труженика добра не нажить. Что привозят сюда иностранцы? Станки и немного деньжат — на первое жалованье рабочим. Станки — вроде капкана, а жалованье — кусочек сала для мышеловки. Еще станки можно сравнить с рыболовной леской, а жалованье — с червяком. Машины выкачивают из людей пот, кровь, энергию и таланты. Банки служат вместо бидонов, калебасов и других емкостей, в них стекают рабочая кровь и пот.

Я спросил себя: Мвирери ва Мукираи, кто позволил империалистам доить сразу две страны — свою и твою? Разве нет у нас подходящих людей, чтобы доить собственный народ? Или ты, Мвирери, не сможешь найти применение поту своих земляков? Сначала они произведут товары, а потом купят их у тебя; вырастят зерно, которое ты им же будешь сбывать. Заморские пожиратели чужого добра нам не нужны. Воспитаем свой, кенийский, класс мироедов!"

И я закричал в сердцах: "Ну иностранцы, ну подонки! Теперь посмотрим, кто кого! Я вам докажу, что среди нас есть люди, поднаторевшие в искусстве современного ограбления рабочих! Отдавайте мои игрушки и убирайтесь вон!"

Я отказался им служить, но пока что мои позиции были шаткие, пришлось идти в иностранный банк за ссудой — чтобы купить корм для рабочих и машины, которые будут доить из них пот.

Я открыл фабрику по производству растительного масла из дикого шпината. Тише, не перебивайте меня! Много я через это дело бед натерпелся, зато узнал, как мир устроен. Когда я собрался сбыть первую партию своей продукции, оказалось, что рынок забит импортным маслом. К тому же иностранные фирмы, точно сговорившись, снизили цены. Я, Мвирери ва Мукираи, оказался на грани банкротства. Пришлось продавать фабрику, ее перекупили чужеземцы.

Затем я занялся производством отбеливающих кремов, рассуждая при этом так: если белые набивают карманы, портя черную кожу, чем я хуже? Однако меня снова постигла неудача. Иностранцы завалили всю страну этими кремами и торговали ими по дешевке. Снова оказавшись на грани банкротства, я и о этим бизнесом расстался.

Словом, не сомневайтесь — я ничем не гнушался, но в каждом деле наталкивался на сопротивление со стороны иностранных фирм и их местных лакеев. Если я предлагал свой товар за пять шиллингов, они снижали цену до трех и переманивали покупателей. Никто не продавал мне нужное оборудование, одни только устаревшие станки, да еще приходилось ждать их не один год. Не мог достать запасных частей: их либо не посылали, либо они исчезали в пути — и моя фабрика останавливалась.

Тогда я понял, что иностранцы не хотят выпускать из рук промышленность, работающую на поте кенийских тружеников. Этот пот — источник всех доходов. Я решил на время оставить сферу производства. Это было лишь тактическое отступление. Поскользнуться — еще не значит упасть! И снова пошел на службу к иноземцам, в оптовую фирму — сбывать их товары. Дело недурственное: перекладываешь добро с места на место, сам не потеешь, и тебе кое-что перепадает.

Сейчас я крупный оптовик: импортирую ткани, напитки, обувь, ношеную одежду и пилюли — чтобы бедняки не плодились, как крысы или кролики.

Сегодня я, сын Мукираи, по-прежнему служу иностранным хозяевам. Чужеземцам все еще принадлежит монополия на ограбление наших трудящихся. Но я не оставил своей мечты потеснить и в конечном счете прогнать их.

Вот почему, господин председатель, когда я получил приглашение на это собрание и письмо с просьбой известить всех, кого это касается, я пришел в неописуемый восторг.

Теперь слушайте внимательно, открою вам секрет. Долгие годы я, Мвирери ва Мукираи, держал в тайне способ, как взлететь выше японских, американских, английских, французских, немецких, итальянских и датских воров — выше всего капиталистического Запада; как разбить цепи, приковывающие нас к иностранцам. И нынче я посвящу вас в этот секрет, ибо для успеха дела необходимо наше полное единство.

Дело в том, что у нас в стране есть железная руда, есть и специалисты по металлу. В течение веков в пароде жило искусство выплавки железа. До эпохи империализма наши умельцы изготовляли превосходные копья, мечи и сохи. Но это ремесло зачахло по двум причинам. Во-первых, плавильщики и кузнецы хранили свои профессиональные навыки в тайне. Во-вторых, когда пришли чужеземцы, они с умыслом запретили промыслы местных умельцев, чтобы мы покупали необходимые товары за границей и таким образом обогащали их.

Сегодня я призываю вас объединиться и начать производство собственных станков и инструментов. Ведь пот и кровь кенийских рабочих стоят сущие гроши, и эти ресурсы неиссякаемы.

Не верьте, будто у нас нет своей железной руды, нефти и других полезных ископаемых. Наша страна имеет все, что ей нужно, причем в избытке! Но и не будь этого, можно было бы научиться переплавлять металлолом. Что, по-вашему, позволило Японии стать ведущей индустриальной державой?

Пусть наши рабочие изготовляют булавки, бритвенные лезвия, ножницы, топоры, сохи, серпы, жестяные баки и кровельное железо, автомобили, тракторы, паровозы и тепловозы, суда, самолеты, копья, мечи, ружья, бомбы, ракеты, космические корабли — словом, все то, что пока производят иностранцы. Докажем им, что мы тоже умеем извлекать пользу из современной науки и техники!

Подумайте, люди добрые! Появятся наши собственные, кенийские, миллионеры и даже миллиардеры. Не хуже, чем в Японии, — и все при помощи железной руды и металлолома, отмытого добела потом и кровью рабочих. Чего еще желать?

Кенийские воры и бандиты, я указал вам путь. Теперь расходитесь по домам и проверьте свои таланты, так сказать, на собственной матушке!

Кому же достанется корона? Мне, Мвирере ва Мукираи! Ибо я изрек умнейшие слова; моя мудрость природная и благоприобретенная. Не зря я в школу ходил! Свое выступление я хочу закончить призывом: "Вор, ограбь собственную мать!" Вот подлинная демократия и равенство. Per omnia saecula saeculorum[30]. Аминь.

Глава седьмая

Сон, сон среди бела дня! Гатуирия даже ущипнул себя и испытал боль — значит, все-таки ему это не снится. Как поверить своим глазам? Может, щиплет он себя во сне? Присниться может что угодно — как умираешь, например, тебя хоронят, и ты отправляешься на небо или в ад.

Гатуирия посмотрел на Вариингу, протянул руку, коснулся ее пальцев, нежно пожал их. Нет, сомнений не было, все это наяву, перед ним живая девушка, из плоти и крови. Пещера действительно существует, и все, что в ней происходит, правда. Это не видение, не бред больного, измученного малярией.

Даже много времени спустя Гатуирия с содроганием вспоминал тот хаос, которым увенчалось выступление Мвирери ва Мукираи. Нельзя, впрочем, не признать, кое-кто ему хлопал, но большинство скрежетало зубами, орало и злобно рычало. Женщины не отставали от мужчин, криками и улюлюканьем выражая свой протест.

Глава иностранной делегации с гербом США на короне первым обрел дар речи. Шум и крики утихли, слушатели боялись пропустить хоть слово.

— Господин председатель! От своего имени и от имени присутствующих здесь иностранных специалистов хочу выразить негодование в связи с теми оскорблениями, которые нанес нам Мвирери ва Мукираи. Не затем мы сюда приехали, чтобы нас поливали грязью. Нет, наша цель — найти средство укрепить партнерство американских, европейских и японских воров и их коллег в развивающихся странах, недавно поднявших собственный флаг. Мы представляем здесь передовые страны и имеем за своими плечами многолетний опыт современного грабежа. Напомню, нам принадлежат склады и хранилища, где лежат все когда-либо украденные у колониальных народов богатства. Видите, даже наши костюмы сшиты из купюр. В наше время всей промышленностью и торговлей управляют деньги. Деньги — это главнокомандующий воровства на земле. Деньги — это верховный правитель, повелевающий вселенной. Мы приехали, чтобы посмотреть, можно ли кого-нибудь из вас познакомить с нашими секретами, сделать из вас глаза и уши международного сообщества грабителей. Мы не ожидали, что придется слушать речи, свидетельствующие о политической наивности; кое-кто, не научившись ползать, уже мечтает бегать. В этих речах сквозит зависть новичков к тем, кто долгие столетия воровал и разбойничал. Мы рассчитывали встретить здесь разумных людей. Все громилы мира — это единая семья, один народ. Все мы преданы одной идеологии, верим в свободу, которая позволяет грабить по способностям. Вот что мы называем личной инициативой и индивидуальным предпринимательством. Мы не устаем повторять, что являемся частью свободного мира, мира, где нет никаких запретов на воровство. Мвирери ва Мукираи стремится посеять среди нас рознь. Зачем бубнить про разновидности грабежа? Кража есть кража. К чему Кении собственные бомбы, снаряды и ракеты? Или, по-вашему, у нас не хватит сил, чтобы защитить вас? Мы недурно справлялись и справляемся с этим в Южной Корее, Бразилии, Израиле, Южной Африке. Мы едим и пьем за одним столом, а вы все-таки нам не верите. Мвирери ва Мукираи обидел нас, и мы решили не ждать окончания конкурса и немедленно уйти, забрав все свои подарки. Предоставляем вам полную свободу искать самим ту самую руду, о которой Мвирери разглагольствовал с таким жаром.

Зал словно сковала стужа. Многие воры до мозга костей прочувствовали, чем чревата для них эта угроза, какие потери они теперь понесут. Все повернулись к Мвирери ва Мукираи и уставились на него с ненавистью.

И снова положение спас распорядитель. Он взобрался на сцену и заговорил с душевным и искренним раскаянием, умоляя иностранных гостей не обращать никакого внимания на сказанное Мвирери, потому что все остальные воры, присутствующие в пещере, только и мечтают о том, как бы улучшить контакты с такими важными господами во имя нового подъема и процветания системы грабежа на земле. Призывы Мвирери опираться на собственные силы, забиться в свой уголок и поглаживать себя по животику — какой же это, право, детский лепет!

Распорядитель поклялся всеми богами, что никто из присутствующих не разделяет заблуждений Мвирери. Он напомнил иностранным гостям о притче, с которой начал конкурс… Флаг независимости наводит на мысль о человеке, отправившемся в долгое странствие и вручившем свое добро рабам…

Не дойдя и до середины притчи, он, скаля золотые челюсти, заискивающе поглядел на иноземцев:

— Высокочтимые гости! Мы ваши рабы. Вы вернулись, чтобы посмотреть, как мы распорядились талантами, которые вы нам вручили в благодарность за нашу службу и за участие в подавлении соплеменников, дерзнувших назвать себя борцами за свободу. Позвольте напомнить, что мы денно и нощно не покладая рук обманываем народ, заставляя его поверить, будто вы на самом деле ушли. Мы не говорим про вас: иностранцы, империалисты, белые грабители, а называем вас — наши друзья! Прошу вас, пожалуйста, проявите терпение, послушайте выступления остальных душегубов и мироедов. Пусть Мвирери ва Мукираи вас не тревожит. Им займутся, сегодня же его судьба будет решена. Надеюсь, мои извинения вас удовлетворят. Теперь нам предстоит не словами, а делом заслужить ваше прощение.

И распорядитель сошел со сцены. Глава делегации благосклонно принял извинения и заявил, что они согласны подождать реальных шагов, искупающих вину.

— Правосудие должно не просто свершиться, но свершиться на глазах у всех. Спасибо за внимание, — такими словами он закончил свою краткую речь.

От громоподобных аплодисментов в пещере едва не обвалился свод и не рухнули стены.

Гатуирия держал ладонь Вариинги в своей. Ему все еще казалось, что он спит. Они сидели молча, погруженные каждый в свои мысли, но чувствовали, что стоит им разжать пальцы, как оба утонут в беспросветной пучине.

Гатуирия не мог довести свои рассуждения до какого-либо логического конца. Мысли метались в голове, сменяя одна другую. Заветная мечта найти музыкальную тему испарилась. Больше всего его теперь занимали пережитые Вариингой несчастья. Перебирая в голове ее мытарства, он в то же время неотступно думал о том, что Вангари отправилась за полицией, а Мутури — за рабочими. Что будет, когда противоборствующие силы сойдутся в пещере? Его раздражали шум и неразбериха, последовавшие за выступлением Мвирери ва Мукираи. Мвирери, упаси бог, не ставил под сомнение систему грабежа, а только призывал к тому, чтобы каждый вор грабил свою страну, а не чужую! Как же все запоют, когда явится Мутури и бросит вызов самой системе?!

Гатуирии вдруг так захотелось выбраться отсюда, поскорее унести ноги; представлявшиеся ему картины вызывали страх, и центральной их фигурой был Мваура.

Гатуирии казалось, будто Мваура пожирает его глазами. Но потом он заметил, что не один Мваура так на него смотрит. Когда кто-нибудь из воров позевывал, Гатуирии виделись вместо зубов окровавленные клыки. Внутренний голос нашептывал: "Это людоеды, они питаются человеческой плотью, пьют людскую кровь; современные Ндингури; бери Вариингу и бегите отсюда!.."

По что-то побуждало Гатуирию остаться, досидеть до конца, чтобы знать, чем дело кончится, и не полагаться на слухи и россказни. Ведь скажи ему кто, что в мире есть профессиональные людоеды, он бы ни за что не поверил. Значит, старик в Бахати рассказывал ему о теперешних современных чудищах!

Гатуирия потряс головой, чтобы прогнать наваждение.

КОНКУРСНОЕ ВЫСТУПЛЕНИЕ НДИТИКИ ВА НГУУНДЖИ

Ндитика ва Нгуунджи был невероятно толст. Огромная голова его напоминала гору. Живот свешивался. Глаза как две красные электрические лампочки — казалось, создатель ввернул их наспех, торопясь заняться другим делом. Волосы расчесаны на прямой пробор — будто бы дорога, проложенная среди волнистых холмов. На нем был черный костюм, вернее, фрак, полы которого напоминали крылья большущей навозной мухи. Белоснежная кружевная сорочка. Черный галстук-бабочка. Глаза вращаются в такт словам. Руки покоятся на животе, нежно поглаживая его, словно уговаривая не выпирать так нагло, не дразнить публику.

— Я тоже буду краток. И уж конечно не стану перечислять дипломы, дающие их хозяину неоспоримое право ездить в матату. Пусть ругают иностранцев жалкие неудачники, которым нечем больше похвастаться перед нами, откормленными обжорами, кроме ненависти ко всему заграничному.

Меня зовут Нгуунджи ва Ндитика — извините, Ндитика ва Нгуунджи. У меня одна жена. Подружки и любовницы? Я их раб, с ног до головы, со всеми потрохами. Вот две моих слабости: женщины и жратва. И того и другого мне всегда мало. Правильная пища — залог прекрасного здоровья и крепости организма, а молоденькие девицы лечат душу.

Что касается машин, у меня их целая коллекция, от "мерседеса" до "рендж-ровера", от "вольво" до "пежо-604". Когда охочусь на девушек, сажусь в БМВ (что означает "Будь моей возлюбленной"), и ни одна не может мне отказать. Жена ездит за покупками на "фиате". Недавно она пожаловалась, что одной соломенной корзинки ей мало, нужна еще сизалевая, пришлось купить ей "мазду".

Мои дети увлекаются верховой ездой. Они учились в специальной школе в Найроби, принадлежавшей раньше Грогену и Деламеру. А ведь до независимости черному человеку нельзя было приблизиться даже к школьному забору. И еще находятся безмозглые забулдыги, которые осмеливаются утверждать, будто свобода не достигнута, нет еще подлинного ухуру! Какого им еще ухуру надо! Лично я всякий раз при виде моих детей, скачущих верхом, испытываю наслаждение. Они галопируют рядом с моей машиной, машут мне рукой, показывают язык, кричат: "Папа, папа!" Точь-в-точь как европейские дети. Вот это и есть плоды ухуру.

Все радости жизни стали для меня доступны благодаря великой науке современного грабежа. Мне принадлежит несколько ферм в Нжоро, Эльбургоне и Китале. Я плачу батракам семьдесят пять шиллингов в месяц, к тому же они каждый день бесплатно получают муку и раз в неделю — бутылку обезжиренного молока. Ха-ха-ха! Знаете, однажды они затеяли забастовку, требуя повысить им жалованье. Можете мне поверить, им эта затея вышла боком! Уволил всех одним махом, без всяких церемоний, а сам поехал в деревню и без труда нашел им замену. Ха-ха-ха! Деревни — это же бездонный колодец рабочей силы! Ха-ха-ха! Что это я все время хохочу? Извините, только вот утрусь — от смеха даже прослезился. Разве не смешно: большинство батраков, гнущих на меня спину, — это те самые люди, которые когда-то взяли самодельные ружья и тупые мечи и пошли сражаться за свободу! Я от них ничего не скрывал, всегда говорил, что думал: "Мы повелеваем вами сейчас, и когда придет независимость, вы по-прежнему будете у нас в рабстве". А они возмущались: "Перестань нести ерунду! Ты заслуживаешь пули в брюхо!" Теперь приходят ко мне в контору за своим жалованьем, ломают шапки, гнут угодливо спину, а я едва не давлюсь от смеха. Ха-ха-ха!

Но все это уже достояние истории. Каждый из нас сражался за свободу по-своему. Что вас нынче не устраивает? Забудем прошлое! Дурацкая освободительная война как дурной сон, бессмысленный кошмар. Объединим же усилия во имя трех целей: хватать, вымогать, конфисковывать. Вот святая троица вора! Если мы о себе не позаботимся, никто этого не сделает.

Мой промысел ограничивается сферой контрабанды и спекуляции. У меня множество поставщиков драгоценных камней — жемчуга, золота, танзанита; леопардовых и львиных шкур; слоновых бивней и зубов носорога, змеиного яда и много чего еще. Этот товар поступает ко мне из государственных рудников и национальных заповедников. Я вывожу это богатство за границу. Особенно большие заказы поступают из Японии, Германии и Гонконга, и мои усилия с лихвой вознаграждаются. Поистине мне не на что жаловаться. Эти сделки возможны лишь благодаря деловому сотрудничеству с иностранцами, которым принадлежат огромные отели и вообще вся туристская индустрия. Они большие умельцы во всем, что касается таможни, пароходных линий и грузовых авиаперевозок; у них прекрасно налажены контакты с заказчиками. А ведь многие кенийцы даже мысли не допускают, что белые могут заниматься контрабандой и спекуляцией. Но я-то знаю правду, у меня с ними весьма прибыльное партнерство. Вот почему, когда кто-то бездумно требует очистить страну от иностранцев, я испытываю… Впрочем, дипломированные бедняки, катающиеся в матату, не стоят даже моего презрения.

Предметами контрабанды в соседние и заморские страны являются также соль, сахар, кукуруза, пшеница, рис, кофе и чай. Лично для меня падение Амина в Уганде — это прискорбная утрата. За время его правления я заработал на угандийском кофе более пятидесяти миллионов. Еще я торгую мясом с Аравией и Европой, для чего постоянно держу под парами свое судно в порту Момбасы.

У меня множество других прибыльных занятий. Например, я скупаю пшеницу во время уборки урожая, она в это время практически ничего не стоит. А когда на страну надвигается голод, я продаю зерно тем самым людям, кто его выращивал. Как это назвать — продажей или вымогательством? Гитуту ва Гатаангуру прав: голод — удача для богачей!

Я стараюсь узнать заранее о готовящемся повышении цен, подкупаю чиновников, посвященных в эти тайны. Затем скупаю и припрятываю огромные партии тех товаров, которые подорожают, а после введения новых цен наводняю ими рынок. Иногда куплю что-нибудь на складе, а на следующий день там же сбываю — но с прибылью!

Однако этот метод плох тем, что не дает абсолютной гарантии обогащения. Помню, однажды меня предупредили, что подорожает перец в стручках, а также его коренья. Я скупил перца столько, что хватило бы всей стране на целый год. Люди, даже теперь у меня от досады текут слезы! Вместо того чтобы подняться, цены упали! Пришлось сжечь всю партию. С тех пор я даже запаха перца не выношу.

Ну вот, вся эта деятельность открыла мне глаза, я усвоил несколько бесспорных истин. Книжная ученость не так уж важна, как пытался уверить нас Мвирери ва Мукираи. Образование — не состояние. Взять хоть меня, к примеру. Я и начальной школы не осилил, зато теперь на меня работают бакалавры, строчат бумажки. И дипломы у них подлинные, не то что нынешние, которые выдаются в Найроби тем парням, чьей учености хватило лишь на то, чтобы отбросить иностранные имена да приставить частичку "ва"[31]. И мои подружки все на уровне Кембриджа, никак не ниже. Так что Мвирери ва Мукираи может не кичиться своими степенями. Вызываю его на поединок: посмотрим, на что девочки скорее клюнут — на его дипломы или на БМВ.

Я сказал бы даже, что слишком большая ученость оборачивается дуростью. Вспомним, к примеру, речи того же Мвирери ва Мукираи. Он призывал нас копаться на свалках, строить матату из консервных банок, опираться на самих себя в воровских делах. Где нам тогда набраться ума-разума, как освоить ценный международный опыт? На свалках его не отыщешь. Мвирери, ты, наверное, нас разыгрываешь!

Могу лишь повторить сказанное другими: нам выгодно сотрудничество с иностранцами. Давайте укреплять его. Несмотря на то что нет у меня ни матату, ни ученых степеней, недавно мне пришло в голову, как повысить уровень нашей зажиточности. Но реализовать эту идею можно лишь при участии иностранцев, только они располагают современной технологией. Вот почему я целиком согласен с теми, кто торопит белых с установкой у нас самого передового оборудования.

Так и быть, поделюсь с вами своей замечательной идеей, и вы убедитесь — только я достоин носить корону!

Она пришла ко мне нежданно-негаданно, во сне. Сердце запрыгало от радости — мне открылся секрет новой жизни предприимчивых людей.

Было это в те дни, когда в Кении гостил профессор Барнард — знаете, наш друг из Южной Африки. Он читал здесь лекции о пересадке человеческого сердца. Я слушал его выступление перед врачами в больнице имени Кениаты, и меня охватило беспокойство. Всякий раз, окидывая мысленным взором свое невероятное богатство, я задаю себе все тот же печальный, даже безжалостный вопрос. Что у меня есть такого, чего нет у рабочего или у крестьянина, вообще у бедняка? У меня, как и у них, один рот, одна утроба, одно сердце, один… вы понимаете, что я имею в виду. Чем же я отличаюсь от последнего нищего?

Моего добра хватило бы на тысячу человек, но, как и любой другой, я наедаюсь одной тарелкой супа. Я могу себе сшить тысячу костюмов, но, как говорится, десять порток на одну задницу не напялишь. Если бы жизнями торговали на базаре, я без труда купил бы себе хоть пятьдесят. Но увы, у меня всего одно сердце и одна жизнь, как у каждого смертного. Если бы речь шла только о деньгах, я мог бы себе позволить любить десятерых, но у меня едва хватает прыти на одну девицу.

Так вот, суммируя все сказанное, вернемся к первоначальному вопросу: в чем разница между богачом и бедняком? Зачем обирать других?

В ту ночь мне стало ясно, что нам необходима фабрика для изготовления человеческих запасных частей: ртов, желудков, сердец и так далее. Тогда богач обзаведется двумя или тремя ртами, животами, сердцами, детородными органами. Если один рот устанет жевать и одна утроба не вместит всего, вступят в работу резервные мощности. Если старик забавляется с девочкой, то с помощью запчастей он сможет работать как заводной до утра. Сейчас в ходу новые поговорки: "У богача вечная молодость… Если у человека два сердца, он проживет две жизни". Или вот еще одна: "Богач никогда не умрет". С нашими деньжищами мы могли бы купить себе бессмертие, предоставив беднякам привилегию умирать.

Меня эта идея пленила. Но я допустил ошибку, рассказав о ней своей супруге. В любом деле нужна осмотрительность. Женщины не умеют хранить тайны.

Ей моя выдумка понравилась, она осыпала меня поцелуями и даже похвалила по-английски: "Умница моя дорогая! Если твою идею удастся воплотить в жизнь, это будет потрясающе. Ведь тогда легко можно отличить жену богача от жен бедняков". В наши дни все женщины — богатые или бедные — выглядят одинаково из-за массового производства одежды, — сказала она, — но когда придуманная тобою фабрика заработает, богачку легко будет отличить по двум ртам и двум животам; у нее будет несколько сердец да и всего остального с запасом…

Услышав это, я содрогнулся: моя благоверная сможет одновременно спать с несколькими мужчинами!

Я велел ей забыть всю эту ерунду. Два рта или два живота — еще куда ни шло, но… Нет, только не это! Она стала мне перечить: тебе, мол, можно, а мне нельзя! У нас ведь равноправие!

Давно я так не злился. Катись, говорю, со своим равноправием в Европу или Америку. Мы — африканцы и должны во всем следовать африканским традициям. Пришлось отвесить ей затрещину. Она захныкала, я еще ей наподдал. Это подействовало, и она стала шелковая. Ладно, говорит, бери себе всего хоть десяток, а мне и того хватит, что есть.

Люди, только вдумайтесь, прикиньте-ка! У каждого богача два рта, две утробы, два сердца и, значит, две жизни! Деньги — залог бессмертия. Предоставим бедным умирать. Ха-ха-ха!

Давайте же сюда корону! Наконец она обретет законного хозяина!

Глава восьмая

Вариинга не могла больше оставаться в пещере. Услышанное неподъемной глыбой давило на сознание. Изо рта ораторов дурно пахло, будто они объелись гнилыми бобами, К горлу подкатывала тошнота. Извинившись перед Гатуирией, Вариинга поспешила на свежий воздух. Пересекла луг с высокой травой, прошла сквозь посаженные в ряд кусты роз и оказалась на площадке для игры в гольф. Опустившись на траву, прислонилась к черному стволу акации, глубоко вздохнула, словно бы освобождаясь от тяжелой ноши. Но боль в сердце не утихала.

Зря она вернулась в пещеру. Вид воров, их бахвальство всколыхнули воспоминания о Богатом Старце из Нгорики, от которого у нее родилась дочь Вамбуи!..

К тому времени родители Вариинги покинули Каамбуру и вместе с младшими детьми обосновались в Илмороге. Пришлось им взять на себя и хлопоты по воспитанию внучки. Вариингу они даже не попрекнули. Напротив, узнав, что дочь пыталась броситься под поезд, они только пожалели ее. Вариинга никогда не забудет материнских слов: "Паши предки говаривали, что у мертвой матери молока не допросишься. Сколько женщин мечтает о детях, но судьба к ним жестока. Младенец — это подарок родителям, в том числе и незамужней женщине. Иметь ребенка — великое счастье. Нашла из-за чего горевать!"

И после рождения Вамбуи Вариинга продолжала брать у родителей деньги на заочные подготовительные курсы. Целый год прозанималась она дома, но, когда настала пора экзаменов, ей с трудом удалось попасть в четвертый разряд. Тогда, оставив мечты о высшем образовании, она поступила на курсы стенографии в Найроби. Окончив их, долго искала работу, пока наконец не получила место в строительной фирме "Чемпион"…

Сидя около площадки для гольфа, Вариинга в который раз перебирала все, что с ней произошло после увольнения: Джон Кимвана… домовладелец… "Ангелы ада"… бесцельное блуждание по Найроби… остановка автобуса у гостиницы "Кока"… безумное желание броситься под колеса… незнакомец, спасший ей жизнь.

Где он теперь? Почему его не было в пещере?

Вариинге чудилось, что все это произошло не с ней, а с кем-то еще много лет назад. А ведь и двух дней не прошло. Ей стало и вовсе невмоготу. Поплыли в памяти сцены в матату, знакомство с Гатуирией, Мутури, Вангари и Мвирери ва Мукираи. Всю дорогу они рассказывали друг другу о себе, а наутро встретились в пещере как добрые знакомые. Припомнила Вариинга и недавний разговор с Гатуирией за обедом: как только хватило у нее отваги рассказать о своей связи с Богатым Старцем из Нгорики?! Никому, кроме матери, она не открывала душу…

Потом перед ее мысленным взором предстал школьный сторож, успевший столкнуть ее с железнодорожного полотна. Какое совпадение: Мутури и сторож — одно лицо! Ее ангел-хранитель, ангел в лохмотьях. А на автобусной остановке в Найроби ее, спас и вручил фальшивое приглашение — может быть, тоже он?

Нет! Она увидела словно увеличенное биноклем лицо того мужчины, вспомнила его голос, манеру говорить, одежду. "Он сделал еще одно доброе дело, — сказала себе Вариинга, — дав мне приглашение на конкурс. Я все увидела своими глазами и теперь уже никогда не покушусь на свою жизнь из-за гнусных мерзавцев, стремящихся прибрать к рукам весь мир!"

На экране ее памяти возникла Нжерука: лачуги из кусков жести и полиэтиленовой пленки, сточные канавы, а потом по контрасту — виды Золотых Холмов: красивые просторные дома, прозрачный воздух… Воспоминания привели ее назад в пещеру: физиономии семерых иностранцев, алчные глазки соревнующихся. "Что произойдет, — вновь подумала она, — когда там сойдутся Мутури с рабочими и полиция, за которой отправилась Вангари?"

Она зевнула, потянулась, устроилась поудобнее. Ее одолевал сон, мысли разбегались, голова отказывалась повиноваться.

— Местные и иностранные воры собрались в одном логове, — заговорила Вариинга вслух, — обсуждают, как бы лишить целый народ его законных прав. Где такое видано? Это все равно что сын ворует у матери, да не один, а с дружками! Недаром говорится, есть два мира…

Но прежде чем она додумала эту мысль, послышался голос: "Существует еще третий, революционный мир!"

Вариинга вздрогнула, огляделась, но никого не увидела. Перед глазами была лишь зеленая трава на площадке для гольфа, убегающая во все стороны и теряющаяся в дальних кустах. Ей стало страшно, она хотела встать, но невидимые путы усталости прочно удерживали ее. Она смирилась, и внезапно страх улетучился. "Будь что будет, — сказала она себе, — надоело бегать от жизненных невзгод".

— Кто ты? — с непривычной для себя отвагой обратилась она к невидимке.

Голос. Я странствующий дух, брожу по земле, утыкая ее саженцами знаний. Когда деревья начнут плодоносить, люди отведают плодов и научатся отличать добро от зла.

Вариинга. И конечно, искуситель?

Голос. Конечно, ведь ты усердно посещала церковь. Храм святого Розария в Накуру, не так ли?

Вариинга. Допустим.

Голос. Поэтому ты сразу догадалась, кто я.

Вариинга. Я тебя не знаю.

Голос. Думаешь от меня отречься? А раньше даже хотела распять на кресте.

Вариинга. Я так и не знаю, кто ты. Назовись.

Голос. Я уже сказал — странствующий дух, сеющий знания, учащий людей различать добро и зло. Я искуситель и судия.

Вариинга. Искуситель и судия?

Голос. Да, искуситель душ.

Вариинга. Зачем ты здесь? Неужто хочешь испытать души тех, кто соревнуется в искусстве воровства и разбоя?

Голос. А ты, что ты здесь делаешь? Тот, кто водится с нечестивцами, сам становится таковым.

Вариинга. Я здесь для того, чтобы увидеть все своими глазами…

Голос. Есть ли разница между тем, кто ворует, и тем, кто за этим наблюдает?

Вариинга. Илморог — мой дом.

Голос. С какой такой стати?

Вариинга. Мой отец и мать… наша семья… значит, и мой дом здесь.

Голос. Большие дела — это не громкие слова. Языком больших дел не свершишь.

Вариинга. Что ты хочешь сказать? Что Илморог — не мой дом?

Голос. Истинные граждане Илморога заслужили право называть его так. Когда их дом загорелся, они стали звать на помощь. И помощь к ним пришла.

Вариинга. О ком это ты?

Голос. О Вангари и Мутури. Их-то ты знаешь?

Вариинга. Мне позвать было некого.

Голос. Потому что ты сама не горяча и не холодна. Ведь ты только что сказала, есть два мира…

Вариинга. Я лишь повторила поговорку.

Голос. Что это за два мира?

Вариинга. Не знаю.

Голос. А еще считаешь себя образованной.

Вариинга. Всего лишь курсы стенографии. Когда была моложе, стремилась постичь премудрость, взобраться на высочайшую на земле вершину — пик знаний, чтобы вся земля лежала у моих ног. Но сегодня моего образования не хватит и на то, чтобы прожить на свете один день.

Голос. Беда в том, что скверно вас учили. Детям велят закрывать глаза и затыкать уши, чтобы они не видели народных нужд, не слышали стенаний бедняков. Тот, кто слышал, оглох. И выходят из школ такие, про которых сказано: "Горе этому поколению, ибо у них есть глаза, но они не видят; есть уши, но они не слышат!" Их научили видеть и слышать только один мир. С чего же ты все-таки заговорила о двух мирах? Имела ли в виду мир грабителей и мир ограбленных? Мир хозяев и мир жертв? Угнетателей и угнетенных? Паразитов, поедающих плоды чужого труда, и производителей?

Вариинга. Кто ты? Слово в слово повторяешь то, о чем говорили мы вчера в матату Мвауры. Мутури высказывал те же мысли.

Голос. Еще бы, всю жизнь его грабят и обирают, так ему ли об этом не знать!

Вариинга. Мутури грабят? Да что у него взять? Ведь он же не богач.

Голос. Ты, наверно, невнимательно меня слушала. У тебя есть уши, но ты не слышишь; есть глаза, но не видишь. Твое порочное образование вывернуло тебя наизнанку, поставило с ног на голову. Ты уверовала в то, что тучи — это земля, а земля — тучи; черное — белое, а белое — черное; добро — зло, а зло — добро.

Спрашиваешь, что крадут у Мутури. Его пот и кровь, по-твоему, ничего не стоят? Чему вас в школе учили — откуда берется богатство нации? Из туч? Из рук богатеев?

Те, кто собрался в пещере, прекрасно знают источник этого богатства. Знают, где испить воды, которую не они носили. Знают, где перегородить реку, чтобы лишить влаги тех, кто живет ниже по течению. Знают, как проложить каналы, чтобы поливать свои плодородные поля.

На своих сборищах они говорят обо всем открыто и откровенно. У них одна общая мудрость: "Я ем, и ты ешь. Сытый сытого понимает".

Ты как будто мне не веришь. Но разве не была ты в пещере? Слушай же, я открою тебе истину. Говорят, и мудрым есть чему поучиться. В этот самый миг на сцене ораторствует Кимендери ва Канийанджи. Посмотрела бы ты на него! Рот его что клюв красногрудого дятла. Щеки гладкие, как у новорожденного. Ноги такие, будто у него слоновая болезнь. Но все его недуги от обжорства. На шее складки жира, как у волосатого червя. Однако его уродство спрятано под белым костюмом, на шее красуется галстук-бабочка.

Его прозвали Кимендери — что значит "командир во время чрезвычайного положения". Он был тогда районным комиссаром, вволю покуражился над рабочими и крестьянами. Заставлял мужчин и женщин ложиться наземь ничком, а потом давил их своим "лендровером". Когда пришла независимость, он быстро поднялся по административной лестнице и занял пост постоянного секретаря департамента. Работал в иностранных финансовых компаниях. Теперь у него бескрайние фермы, экспортно-импортные конторы. Он знает множество хитрых трюков. Издалека видно, что это за птица.

Вполне вероятно, корона достанется ему как несравненному мастеру воровства и верному слуге иностранцев. Он-то доподлинно знает, что источник богатства — пот и кровь рабочих, его превосходство над другими ворами основывается на этом знании. Сейчас он внушает своим слушателям: "Мы пьем кровь рабочих, давим из них соки, иссушаем их мозг, но делаем все по старинке; нужен научный подход". Кимендери предложит создать исследовательскую ферму-лабораторию, чтобы ставить различные эксперименты. Он придумал обнести ферму колючей проволокой наподобие концлагерей в колониальной Кении, загонять туда рабочих, как скот, и подключать к ним электрические доильные аппараты. Добываемые таким образом кровь, пот, энергию и разум он собирается вывозить за границу, чтобы иметь с каждого галлона твердый доход.

Вариинга. А как перевозить столь необычные товары?

Голос. Он построит трубопроводы. Кровь будут перекачивать за границу, как нефть! Он даже придумал название для будущей фирмы: "Кенийско-саксонские экспортеры. Человеческая кровь и плоть".

Вариинга. Но рабочие этого не позволят, воспротивятся такому бесчеловечному ограблению и эксплуатации.

Голос. Что же ты сама до сих пор не противилась? И вообще, рабочие никогда не узнают правды. Они не почувствуют, что к ним подключены машины. А если и почувствуют, все равно не станут возражать…

Вариинга. Почему?

Голос. Потому что Кимендери и его сообщники не такие дураки, как ты думаешь. Они покажут рабочим только два мира — мир жрущих и мир пожираемых. Рабочие никогда не узнают о существовании третьего мира — мира революционной ломки системы эксплуатации. Трудящиеся не посмеют даже усомниться в вечности и незыблемости двух открытых их взору миров.

Вариинга. Но как удается их дурачить?

Голос. На своей ферме Кимендери построит церкви или мечети — в зависимости от религиозной принадлежности рабочих. Он наймет проповедников. По воскресеньям рабочим будут внушать, что система кровопийства, грабежа человеческого труда и энергии, потогонная эксплуатация угодна богу, в ней залог спасения их душ. В Священном писании говорится: "Благословенны те, кто скорбит, ибо они утешатся. Благословенны те, кто алчет и жаждет праведности, ибо они насытятся. Благословенны те, кто не желает зла ближнему, ибо они увидят господа. Благословенны те, кто денно и часно соблюдает четыре заповеди: "Не убий", "Не солги", "Не укради", "Не возжелай добра ближнего", ибо им уготовано царство небесное. На экспериментальной ферме будет даже свой гимн:

Кимендери выстроит школы, где детям рабочих будут вбивать в голову, что система кровопийства существует со дня сотворения мира и пребудет во веки веков; людям не дано положить ей конец. Детям разрешат читать те книги, которые эту систему прославляют. Им запретят задавать вопросы, почему они и их родители влачат столь жалкое существование, чтобы у них не возникло сомнений относительно святости и полезности кровопийства и людоедства. И они будут петь песни во славу этой системы.

Еще Кимендери воздвигнет зал, где будут показывать фильмы, устраивать концерты и спектакли, прославляющие и приукрашивающие дела кровопийц и людоедов. Жертвы каннибализма будут выдаваться за счастливых и довольных жизнью людей.

Он будет издавать газеты с целью порочить и хулить тех, кто бросает вызов системе мироедства.

Борзописцы будут воспевать благотворительные подачки Кимендери и его дружков. В планы Кимендери входит также строительство пивных, где будут торговать самогоном, чтобы алкоголь превращал рабочих, не до конца оболваненных религиозными обрядами, в совершенных идиотов.

Все это означает, что церкви, школы, литература, песни, кино, пивные и газеты призваны дурманить сознание рабочих, внушать им, что в этом мире нет ничего прекраснее, чем батрачить на Кимендери и его сообщников, нет большего счастья, чем умереть и своим прахом удобрить хозяйскую землю. Такая умственная и духовная обработка заставит трудящихся поверить в то, что послушание классу собственников равнозначно служению богу; прогневить своих хозяев — значит прогневить господа.

Но для подстраховки, на случай всяких неприятных неожиданностей, Кимендери построит также суды, тюрьмы, наберет армию, и, если кто-нибудь осмелится усомниться в справедливости заведенных на его ферме порядков или же захочет с нее уйти, его в наказание бросят за решетку, пристрелят, отдадут на съедение гиенам в лесах Нгонга.

Вариинга. Людоеды! Неужто такое возможно?

Голос. Шасинта, ты забыла, это же учение твоей собственной церкви!

Вариинга. Разве?

Голос. Конечно, ведь твоя религия проповедует святость людоедства и кровопийства. Христиане, бия себя в грудь, вопиют:

Вариинга. Нет, нет! Все это не так!

Голос. А вспомни просвиры и облатки, которые давали в храме святого Розария в Накуру. Священник, вручая их тебе, говорил:

И затем объявлял волю господню:

Тот же священник подносил тебе красное вино и велел пить его, согласно заповеди Христа!

Вариинга. Это всего-навсего религиозный обряд. Тут людоедство ни при чем. Просвира символизирует праздник пасхи.

Голос. А что такое пасха?

Вариинга. Не знаю. Праздник такой у иудеев и христиан.

Голос. Ну ладно. Класс, к которому принадлежит Кимендери, действует в соответствии с основными постулатами христианской религии. Эти Кимендери — верные и прилежные ученики господа.

Вариинга. Все-таки это не одно и то же.

Голос. А в чем разница? Разве христианство не проповедует, что раб никогда не станет равен хозяину? И разве христианство не запрещает угнетенным следовать правилу: око за око, зуб за зуб?

Вариинга. Око за око, зуб за зуб? К чему мир придет? И без того на земле хватает насилия!

Голос. Почему-то объявляют насилием лишь требования бедняков, их стремление посчитаться за несправедливость. А Кимендери и иже с ним не возбраняется выковыривать беднякам глаза, полосовать их плетьми. Им можно выбивать рабочим зубы ружейными прикладами. Разве это не насилие? Кимендери, Ги-туту и Нгунджи так и будут сидеть на шее у миллионов рабочих, пока не помрут, а вы по-прежнему будете ходить в церковь или мечеть и зазубривать катехизис рабства:

Вспомни свою судьбу. Когда Богатый Старец из Нгорики осквернил твое тело, ты решила, что бороться бесполезно. Сказала себе — раз уж он отнял мое тело, пусть и жизнь мою забирает.

Вариинга. А что мне оставалось?

Голос. Потребовать око за око, зуб за зуб.

Вариинга. Я женщина, слабое существо. Что я могла поделать? Некуда было пойти, не у кого попросить помощи.

Голос. На что ты рассчитывала? Те, кто обрек тебя на рабство, не станут тебя спасать. Беда в том, Вариинга, что ты не веришь в собственные силы. Ты еще не знаешь себя! Ты всегда хотела быть хрупким цветком, украшающим жизнь того сословия, к которому принадлежит босс Кихара. Вариинга, Жасинта Вариинга, только взгляни на себя! Хорошенько присмотрись! У тебя юное тело. Все радости жизни впереди. Если бы ты не выпрямляла кудри и не отбеливала кожу, твоя естественная красота притягивала бы тысячи сердец. Твоя черная кожа, нежная и гладкая, не нуждается ни в каких умащениях; карие глаза ярче звезд на ночном небе. Щеки как две спелых ежевички; волосы черные и мягкие, мужчине будет покойно и прохладно в их тени.

Прибавь к власти красоты и юности могущество собственности, и ты избавишься от сердечных бед, на которые обрекает нищета. Мужчины будут падать перед тобой на колени, для них будет великой честью коснуться твоего следа, твоей тени!

Вариинга. Что же я должна сделать?

Голос. Следуй за мной, и я отведу тебя на вершину в окрестностях Илморога, ты увидишь оттуда все чудеса света. Покажу тебе дворцы, утопающие в цветниках; зеленые лужайки для игры в гольф; ночные клубы, где музыка подобна пению птиц; мы помчимся в автомобиле, изящном, как юноша, склоняющийся над возлюбленной. Все эти чудеса будут твои…

Вариинга. Мои?

Голос. Я тебе их дарю!

Вариинга. Ты? Но за что?

Голос. Если станешь на колени и меня восславишь.

Вариинга. А как тебя зовут?

Голос. Угнетатель. Лжец. Стяжатель. Мне поклоняются те, кто любит присваивать плоды чужого труда. Отдай же мне свою душу…

Вариинга. Значит, там, в пещере, это они тебя славят?

Голос. Те-то?.. Они мои рабы. Их хитрость — мои им дар, взамен они вручили мне свои души. Так что я знаю про них все: про их прошлое; что они делают теперь; что будут делать завтра, и послезавтра, и в последующие годы. Однако ты колеблешься, что-то тебя останавливает…

Вариинга. Уходи прочь! Оставь меня, сатана! Предлагай свои гадости себе подобным. Если я отдам тебе душу, с чем же я сама останусь?

Голос. Ты мне не веришь, даже после всего, что сама видела и слышала в пещере. Или ты не была там?

Вариинга. Была.

Голос. И слышала выступление Мвирери?

Вариинга. Да.

Голос. А накануне ехала с ним в одной машине?

Вариинга. Признаюсь, его рассказ меня удивил, потому что не кто иной, как он, вспомнил тогда притчу о человеке, который, отправляясь в далекую страну, роздал свое добро слугам. Одному дал пять талантов, другому два, иному…

Голос.…один талант. Я эту притчу знаю, как и всю Библию. Под солнцем ничего нет, что было бы от меня сокрыто. Я присутствовал при начале ссоры на небесах. Мы с богом — близнецы. Он хозяин неба, я — ада. Этот мир — наше поле битвы, мы с ним сражаемся за человеческие души.

Вариинга. Где доказательства? Представь мне их.

Голос. Сегодня я поджидаю Мвирери ва Мукираи, его вот-вот зашвырнут в преисподнюю те, кто хочет получить мое благословение. Такова плата.

Вариинга. Что-что?

Голос. Ты больше не увидишь Мвирери на этом свете.

Вариинга. Что же, его убьют? За что? И кто?

Голос. Мвирери поплатится жизнью за свой язык. Ведь это он призывал к опоре на собственные силы в грабительских делах; призывал местных разбойников не делиться награбленным с иностранцами; ратовал за то, чтобы самим обкрадывать собственных матерей. Американские, европейские и японские воры очень осерчали. "Ведь это мы ввезли современное воровство в страну, — возмущаются они, — обучили этих людей всем своим навыкам и уловкам, дали им для почина столько талантов, сколько было нужно. А теперь Мвирери ополчился против нас да еще натравляет других, требует, чтобы грабить его мать мы предоставляли ему самому. Не мы ли держали его мамашу в содержанках — хотя, по правде сказать, вначале мы ее изнасиловали. И по сей день мы ее содержим. А Мвирери велит нам убираться восвояси". Решено пожертвовать этим смутьяном, чтобы успокоить иностранцев, убедить их не забирать своих талантов. Мвирери сегодня убьют…

Вариинга. Кто?

Голос. Робин Мваура.

Вариинга. Мваура? Хозяин матату?

Голос. Мваура — член шайки "Ангелы ада".

Вариинга. "Ангелы ада"? Мваура? Возможно ли это? Вот чудо из чудес. Значит, он из тех головорезов, что выкинули меня вчера из дома!

Голос. Чему ты изумляешься? По-твоему, Мваура на это не способен? Не удивляйся, он часто берется за такую работу. А начал он еще в годы чрезвычайного положения. Тогда он был одним из самых свирепых ополченцев. Работал в отряде карателей, которым командовал европеец по кличке Ньяангвичу. Они наводили ужас на жителей Рифт-Вэлли. Но еще до того, как записаться в отряд Ньяангвичу, он был в другой шайке убийц, руководимой Кимендери, тем самым, кто в данный момент расписывает свои подвиги со сцены. Мваура получал пять шиллингов за каждого убитого им сторонника мау-мау. Он прочесывал по ночам деревни. Старухи, дети, девушки, юноши, старики — Мвауре было все равно. Ведь партизаны особых отличительных знаков не носили. Утром он приносил головы убитых Ньяангвичу, и тот платил ему за них. Именно Ньяангвичу помог Мвауре купить матату. Теперь подумай: если он убивал за пять шиллингов тогда, зачем же отказываться от этого теперь, тем более что Кимендери посулил ему новый автомобиль!

Вариинга. Не верю ни единому слову. От твоих рассказов я ночью не сомкну глаз, а мне необходимо отдохнуть. Вот уже четверо суток толком не спала…

Голос. Я для того все это рассказываю, что собираюсь предложить тебе работу.

Вариинга. Работу? Где?

Голос. В Накуру, точнее, в Нжеруке…

Вариинга. Нет! Нет! Прочь, сатана!."

Вариинга проснулась. Ее тело оцепенело от страха.

— Ты тут мирно спишь, а я с ног сбился, тебя разыскивая, — услышала она голос Гатуирии.

Она открыла глаза и, увидев его подле себя, испытала редкостное блаженство.

— Я прислонилась к этому дереву и сама не заметила, как задремала, — позевывая, сказала она, потом встала, потянулась, снова зевнула. — Вчера ночью совсем не спала. До утра с матерью проговорили.

— Дорога была долгой и утомительной, — заметил Гатуирия, — матату Мваури ползло, как навозный жук.

Вариинга подумала, не пересказать ли Гатуирии свой странный сон, но решила этого не делать: у каждого бывают кошмары.

— Кончился праздник? — улыбнулась она, пытаясь прогнать страх.

— Нет, но все равно пойдем отсюда, — отозвался Гатуирия, — пока головешки не загорелись.

— Что ты сказал?

— В пещере свалка, — мрачно поведал Гатуирия. — Туда явилась полиция.

— Значит, все эти Гитуту и Гатхики арестованы? — взволнованно спросила Вариинга. — Чудесно!

— Нет, — едва слышно ответил Гатуирия, — они схватили Вангари.

— Вангари? Арестовали Вангари? Ведь она сама их привела!

— Да, и в этом ее ошибка. Искала защиты от разбойника у его же подручных. — Гатуирия не мог сдержать гнев. — На моих глазах ее заковали в наручники и затолкали в полицейский фургон.

— Но за что?

— За то якобы, что она распространяет слухи, сеет семена раздора в стране, идущей по пути мира и стабильности.

Вариинге припомнился недавний сон.

— Какой мир? — переспросила она. — Чей мир? Для кого мир? Всегда так — стоит беднякам потребовать свое кровное, сразу кричат, что они посягают на мир и спокойствие!

Сказанное Вариингой пронзило сердце Гатуирии, точно плотину прорвало. Слова хлынули, как поток, размывающий берега.

— Посмотрела бы ты, как эти пастыри мира — илморогские фараоны — набросились на беззащитную женщину! Дубинки, щиты, оружие — будто на войну собрались. Инспектор Гаконо руководил операцией, Вариинга, я бы никогда не поверил, если бы не видел все собственными глазами. Кимендери ва Канийанджи только сошел со сцены, как…

— Минутку! — перебила Гатуирию Вариинга. — Как ты сказал: Кимендери ва Канийанджи? Там действительно был кто-то с таким именем или тебе приснилось?

— Уж лучше бы приснилось. Нет, я не ошибся. Его звали Кимендери ва Канийанджи, но он больше похож на жирного волосатого червя с клювом, чем на человека. Долго нёс всякие глупости, будто у него словесный понос. Начал с того, что подробно описал свое богатство, потом похвастался проектом экспериментальной фермы для экспорта нашей рабочей силы за границу. Вдруг я увидел, что все, кто был в пещере, уставились на меня кровожадными глазищами. Меня обуял страх, я решил бежать оттуда, пока не поздно…

— Пожалуйста, давай сядем, — взмолилась Вариинга. — У меня ноги подкашиваются.

Они опустились на траву, и Гатуирия продолжал рассказ:

— Тут нагрянула полиция. Вангари первая вошла в пещеру, а сразу за ней — старший инспектор Гаконо. Такой отважной женщины я еще не встречал. Она спокойно поднялась на сцену и взглядом заставила всех замолчать — казалось, в ее глазах полыхает пламя; потом обрушилась на воров. В ее голосе не было и намека на страх: "Эти людишки всегда угнетали крестьян, отказывая им в одежде и пище, лишая сна. Они отобрали у нас то, что завещал Вайяки ва Хиинга, Кимати ва Вачиурн и другие патриоты, проливавшие кровь за освобождение Кении. Это сторожевые псы империалистов, исчадия ада, дети сатаны. Наденьте на них наручники и кандалы, засадите их навечно в тюрьму, пусть до конца своих дней скрежещут зубами в бессильной злобе. Пусть та же участь постигнет всех, кто продает иностранцам наследие наших праотцев и героев!"

Варииига, мне не передать словами последовавшую за этим сцену. Казалось, от Вангари исходит электрический ток. Она была так прекрасна, будто помолодела на двадцать лет! Ее глаза сияли, в голосе звучали сила и авторитет народного вожака.

Поднялся распорядитель, и его взгляд остановился на инспекторе, неподвижно стоявшем у входа.

"Что все это значит, инспектор? Мятеж, бунт?" — сердито спросил он. Гаконо вытянулся как по команде "смирно", отдал честь, дрожащим голосом принялся извиняться и просить о снисхождении. Казалось, страх пронизал все его существо, он бубнил так, будто не существует знаков препинания: "Я извиняюсь сэр очень сожалею по правде сказать не знал что это вы здесь собрались думал обычные карманники и прочая шушера из Нжеруки которая иногда совершает налеты на дома и банки иностранцев не при ваших уважаемых гостях будет сказано эта женщина донесла в пещере якобы сошлись воры и грабители опустошившие всю страну и еще хвастаются своими подвигами и пожалуйста отметьте моей вины тут нет потому что в субботу мне позвонили из Найроби и предупредили что эта самая женщина доставит важные сведения о грабителях и когда она явилась…"

"Ладно уж, — отмахнулся от него распорядитель, — поговорим об этом потом, отыщем мерзавцев, которые все это подстроили. Поступим с ними по всей строгости, искореним тех, кто возомнил, что они умнее других. Нам крайне неудобно и стыдно за эту нелепицу перед нашими заморскими гостями. Инспектор, делайте свое дело. Покажите, каковы вы в гневе, а потом выпьем по стаканчику виски с нашими дорогими иностранцами".

Гаконо засвистел в свисток, в пещеру вломилась полиция, вооруженная дубинками и револьверами.

Гаконо указал на Вангари, полицейские взбежали на сцену, набросились на нее, надели наручники. Но даже теперь, когда фортуна от нее отвернулась, Вангари не выказала ни тени страха, только произнесла ровным и твердым голосом:

"Вот оно как, полицейские служат одному лишь правящему классу. А я-то уши развесила, вверила мою любовь к родине гнусным крысам, грызущим все самое святое!"

Они толкали ее к выходу, осыпая ударами дубинок, а она пела во весь голос:

Пела с вызовом, высоко подняв над головой скованные запястья; наручники поблескивали, как награда за доблесть. Вангари — героиня нашей земли!

Гатуирия помолчал, голос Вангари все еще звенел в его ушах.

— Вангари — героиня нашей земли! — повторил Гатуирия по слогам. — Я был ошеломлен, на моих глазах совершалось преступление! Тем временем Гаконо вернулся в пещеру, бормоча: "Безумная баба!", подошел к столику, за которым пировали распорядитель бала и иностранные гости, подсел к ним. Ему налили виски, он выпил, засмеялся, оживленно заговорил, вступая в общую беседу. Тут Мвирери ва Мукираи попробовал что-то сказать в свою защиту, но на него зашикали и лишили слова. Мвирери сокрушенно махнул рукой, подошел к Мвауре и договорился о том, что тот заедет за ним в гостиницу "Зеленая радуга". Мвирери обещал не поскупиться, если Мваура отвезет его вечером домой на своем матату.

Когда Мвирери был уже у выхода из пещеры, на глаза ему попался я. Замедлив шаг, он выпалил в сердцах: "Теперь видите, как опасно доверять подобным женщинам!" — и, не дожидаясь ответа, вышел. Я разозлился и побежал за ним: скажу ему все, что о нем думаю, — пусть даже дело дойдет до драки! Но его нигде не было.

Я стоял в недоумении — куда он мог подеваться? — и тут увидел Робина Мвауру, распорядителя и с ними Кимендери ва Канийанджи. Они вышли из пещеры, оживленно разговаривая, как старинные друзья. Ки-мендери говорил Мвауре:

"Я тебя как увидел, сразу признал. Помнишь, какими делами ты занимался, прежде чем примкнул к Ньяангвичу?.." Они сделали еще несколько шагов и остановились, стали о чем-то шептаться. Я не мог всего разобрать, но ветер донес до меня обрывки нескольких фраз: "Ангелы ада… частные предприниматели… один из них… сегодня… вечером… позвони им… Да, они встретят тебя на дороге… Кинеени…" Я не стал слушать дальше, отправился искать тебя, чтобы увести отсюда. С меня достаточно!

Гатуирия умолк. Сердце у Вариинги громко застучало: то, что произошло в пещере, совпало со всем тем, что она видела во сне. Может, это не сон был, а откровение?

— А что Мутури и его люди? — спросила она.

— Когда я уходил, его еще там не было.

— Едва он появится в пещере, его тоже арестуют.

— Не знаю, — сказал Гатуирия, — ничего теперь не знаю, ни в чем не уверен. В голове у меня будто каша варится и пузыри булькают.

У Вариинги тоже мысли путались. Она обдумывала множество вещей: рассказать ли Гатуирии свой сон? Как помочь Мутури избежать ареста? Как предотвратить убийство Мвирери ва Мукираи — Робин Мваура со своими "Ангелами ада", несомненно, получил приказ убрать проштрафившегося вора. Но, с другой стороны, можно ли быть уверенной — ведь это был всего-навсего сон…

Вариинга решила ничего не рассказывать Гатуирии, но постараться отговорить Мвирери ехать в матату Мвауры. И еще нужно немедля перехватить Мутури, прежде чем он явится к пещере.

— Пойдем искать Мутури, — сказала она вслух, — предупредим об опасности. Пока не поздно, спасем его от участи Вангари.

Обремененные ношей тяжелых дум и сомнений, Гатуирия и Вариинга зашагали в сторону Нжеруки.

Гатуирии представлялась Вангари, связанная по рукам и ногам, в арестантской яме. Вариинга же припомнила в подробностях рассказанную Мвирери ва Мукираи притчу о человеке, возвратившемся из дальнего странствия и потребовавшем отчета у своих слуг…

Подошел и получивший один талант и сказал? "Господин! Я знал тебя, что ты человек жестокий, жнешь, где не сеял, и собираешь, где не рассыпал…"

Вариинга внезапно остановилась и дернула Гатуирию за рукав.

— Что такое? — спросил молодой человек.

— Прислушайся: люди поют новую песню!

Глава девятая

Лучи заходящего солнца, упав на Золотые Холмы Илморога, пламенем вспыхнули на сверкающей стали мечей и копий. Вариинга и Гатуирия стояли на зеленом ковре площадки для гольфа, вслушиваясь и всматриваясь в даль. С дороги на Нжеруку доносилось пение:

— Должно быть, это Мутури со своими людьми, — сказал Гатуирия.

— Тогда нам надо торопиться, — отозвалась Вариинга и побежала навстречу поющим голосам, которые все приближались:

Спустя несколько минут Вариинга и Гатуирия остановились на обочине, обомлев от открывшегося их глазам зрелища: длинная процессия мужчин, женщин и детей извивалась по дороге в направлении пещеры Ребятня бежала рядом с колонной, пританцовывая и подпевая взрослым.

— Сколько народу! — изумился Гатуирия.

— Такое впечатление, будто Мутури поднял всех жителей Нжеруки! — откликнулась Вариинга.

— Вряд ли нам удастся отыскать в этой толпе Мутури.

— Будем надеяться, что он сам заметит нас и подойдет, — сказала Вариинга.

— Даже если мы предупредим его о полиции, это ничего не изменит, — вздохнул Гатуирия.

— Почему?

— Потому что эту толпу невозможно повернуть назад.

Так они и стояли на обочине, а колонна двигалась мимо них. Демонстранты пели, свистели в дудки и рожки, аккомпанируя песне. И шагали стройно, в такт музыке. Большинство были в лохмотьях, на босу ногу, лишь небольшая группа выделялась вполне приличной одеждой: свежевыстиранные рубашки, пиджаки, брюки.

Вариинга вдруг почувствовала, что у нее сейчас остановится сердце. Она отказывалась верить своим глазам. Должно быть, это снова сон — без начала и конца.

— Смотри! Смотри! — закричала она Гатуирии. — Вон он!

— Кто? Кто там? — поспешно отозвался молодой человек. — Мутури?

— Тот самый человек, я тебе о нем рассказывала! — нараспев произнесла Вариинга. — Он вручил мне фальшивое приглашение на автобусной остановке "Кока"! Вон, видишь!

— Где?

— Да вон, среди тех, кто одет получше. Бородка клинышком.

— Погоди, я же его знаю! — воскликнул Гатуирия.

— Кто он? — спросила Вариинга.

— Студент университета.

— Студент?

— Ну да. Председатель Ассоциации студентов Илморогского университета.

— Как же он оказался среди демонстрантов? — спросила Вариинга.

— Должно быть, свой, — ответил Гатуирия.

— Значит, прав все-таки Мвирери ва Мукираи: фальшивые приглашения, окрестившие конкурс балом Сатаны, — дело рук студентов!

Открыв сумочку, она достала обе пригласительные карточки — ту, что ей дал студент, и вторую, полученную от Мвирери, — сличила их, будто впервые увидала, и снова спрятала в сумочку.

— Теперь и я знаю, кто подбросил фальшивое приглашение в мой почтовый ящик! — сказал Гатуирия.

Демонстранты несли плакаты, на которых было написано: "Мы отвергаем грабеж!", "Наша бедность — их богатство", "Вор и колдун — близнецы! Эксплуатация — их мать!", "Рабочие! Разворошим осиное гнездо грабителей!", "Пот и кровь рабочих — их единственное достояние!" Те, кто не нёс плакатов, держали наперевес палки, словно ружья.

— Да это настоящая армия! — воскликнул Гатуирия.

— Армия рабочих! — уточнила Вариинга.

— И крестьян, мелких торговцев, студентов…

— …возглавляемых рабочими… — опять уточнила Вариинга.

— Они идут на битву! — добавил Гатуирия.

Вариинга рассмеялась, ей живо представилось сражение между рабочими и шайкой воров.

Вот уже почти вся колонна прошла мимо.

— А может, Мутури и нет среди них? — высказала предположение Вариинга.

В этот самый момент, словно бы услышав ее, Мутури отделился от демонстрантов и подошел к Вариинге и Гатуирии. Он заговорил быстро, без пауз, будто словесный поток прорвал плотину и вышел из берегов.

— Рано вы уезжаете, борьба только начинается! Не увидите редкостного зрелища — как мы будем выкуривать эксплуататоров из их логова. Народ шагает твердо и гордо, люди услышали нас и отозвались на призыв! Оказалось, что рабочие Илморога уже вполне созрели. Мне оставалось лишь подтолкнуть их немного, Видите вон тех людей? Это илморогские школьники и студенты университета. Просто замечательно! Будущие поколения будут славить этот день с крыш, с верхушек деревьев и горных пиков: от горы Кения до горы Элгон, от Элгона до Килиманджаро, от холмов Нгон до Ньяндаарвы. Я, Мутури ва Кахония Майтхори, застал студентов и рабочих в тот момент, когда они уже строились в шеренги, призывая всех жителей Нжеруки присоединиться к ним и выступить против местных воров и их заморских друзей. Я изложил собранные мною факты. Мы обошли всю Нжеруку, каждый уголок. Когда люди узнавали, что я своими ушами слышал похвальбы разбойников и воров, они брали колья и присоединялись к нам, подхватывали наши песни. Что еще вам сказать? Трубите в трубы, воспойте этот великий день. Идемте же, порадуемся вместе. Образованные молодые кенийцы услышали зов народа! Они открыли глаза и увидели свет, исходящий от великого единства рабочих и крестьян! А где Вангари?

— Мы пошли тебе навстречу! — обрадовался возможности вставить словцо Гатуирия.

— Зачем? Где все-таки Вангари?

— Ее схватила полиция, — вздохнула Вариинга.

— Она арестована?

— Да, за распространение подстрекательских слухов, посягательство на мир и стабильность в стране! — ответил Гатуирия.

— Где это случилось? В пещере?

Вариинга кивнула.

— Ну конечно, — с болью и горечью заговорил Мутури, — закон и силы правопорядка на стороне тех, кто грабит рабочих, отбирает у крестьян землю и продукты их труда. Мир, порядок и стабильность, которые защищают броневики, — это мир и стабильность богачей, вырывающих последний кусок у бедняка. Они защищают обжор от гнева алчущих и жаждущих. Вы видели когда-нибудь, чтобы армия и полиция нападала на предпринимателей, отказывающихся увеличить заработную плату рабочим? Иное дело, когда бастуют трудящиеся. И еще смеют рассуждать о насилии! Кто сеет семена гнева в нашей стране? Я хотел, чтобы Вангари сама в этом убедилась, чтобы исчезли ее сомнения, чтобы она наконец спросила себя: "Да разве доводилось мне видеть, как полицейские усмиряют богачей?"

— Послушай, — нетерпеливо перебил его Гатуирия, — и тебя могут арестовать. Шеф илморогской полиции там, в пещере.

— Вы пришли нас предупредить! — медленно произнес Мутури, тронутый их сочувствием. — Ваш порыв меня радует. Мы знакомы недавно, и вы пришли спасти меня. Но я не побегу. Мы не побежим. Нам, рабочим, отступать некуда. Я уверен, что грабеж будет царить в этой стране до тех пор, пока народ будет бояться ружей и дубинок. Мы должны побороть страх, а для этого есть лишь одно средство: крепкая организация, единство рабочих, крестьян и всех тех, чьи глаза открыты, чьи уши слышат. Эти отважные студенты подают пример всем образованным людям. Друзья, и ваше место — в наших рядах. Пусть послужит ваша ученость народу, не отворачивайтесь от масс. Вот единственно верный путь!

Сказав это, Мутури оставил Гатуирию и Вариингу и бегом вернулся в колонну демонстрантов.

Вариинга и Гатуирия переглянулись. Обоих разбередил призыв Мутури.

Совсем недавно, когда они в Нжеруке ели мясо, запивая его пивом, им и в голову не пришло бы, что они могут присоединиться к оборванным, босоногим рабочим, решившим атаковать пещеру. Но теперь голос рабочего призывал их сделать выбор: кому послужат их знания?

Еще недавно, даже испытывая тошноту от речей в пещере, они были склонны взирать на все это, как на нечто не относящееся к их собственной жизни. Но теперь голос рабочего взывал к ним: никто не может идти сразу двумя дорогами!

Еще недавно они считали себя лишь зрителями, наблюдавшими за танцорами. Но теперь голос рабочего звал их выйти в круг, а не стоять с краю. Весь народ пускался теперь в пляс!

"Мы интеллигенты, — рассуждал про себя Гатуирия, — а они рабочие. Так на чьей же мы стороне? На стороне производителей или паразитов? На стороне тружеников или эксплуататоров? Или, подобно гиене, мы пытаемся ухватить и тут и там?"

Вариингу обуревали схожие чувства, преследовали те же мысли: "Мы, машинистки и секретарши, на чьей мы стороне? Те, кто пишет и печает под диктовку босса Кихары и ему подобных, — с кем мы? С рабочими или богачами? Кто мы? Кто мы такие? Много раз я слышала от подружек: "Наша фирма производит то-то и то-то", "В нашей фирме столько-то рабочих и платят им столько-то", "Наша компания получила такую-то прибыль". Они говорят "наша", а у самих нет ни цента, даже на автобусный билет после рабочего дня не наберется. Девушки частенько хвастаются своими боссами, а хвастаться-то, в общем, нечем! Разве что парой сот шиллингов в месяц, которые они гордо называют жалованьем! И за такую малость мы жертвуем важнейшими вещами. Это, во-первых, наши руки. Мы перепечатываем все их бумаги, письма. Наши руки становятся их руками, наша сила — их силой.

Во-вторых, наши мысли. Ни один босс не оставит на работе девушку, имеющую собственные суждения и взгляды, отличные от его взглядов; боссам не нравится, когда секретарши подвергают что-то сомнению, задают вопросы, не закрывают глаза на их гнусные дела. Босс всегда прав, у тебя же вместо мозгов руки да бедра, ничего другого не требуется.

В-третьих, наша душа. Босс Кихара и ему подобные вымещают на нас свое дурное расположение духа. Накричавшись дома с женами, они приносят свою злобу в контору. Когда у них что-то не ладится — лучше к ним не приближаться. Нас оскорбляют, но мы помалкиваем — нам не положено расстраиваться, тем более давать волю слезам.

В-четвертых, наше тело. Большинство из нас, за редким исключением, может получить работу и удержаться на ней, только уступив домогательствам субъектов вроде босса Кихары. Мы их подлинные жены… хоть и незаконные. По субботам и воскресеньям нас возят на бойню в БМВ. Есть ли разница между жертвенным ягненком и дойной козой?.. Так кто же мы такие?"

Сердце Вариинги билось в такт ее мыслям. Мучительные вопросы не находили ответа. Никто не поможет ей, необходимо самой принять решение и найти место в битве, что ведется не на жизнь, а на смерть!

Вариинга и Гатуирия, подойдя к пещере, едва не задохнулись от дыма. Повсюду — догорающие обломки столов и стульев, вокруг плотное кольцо щителей Нжеруки. Люди все еще пели ту же песню:

Несколько ворюг тщетно пытались протиснуть толстые животы наружу, но застревали в дверях пещеры. Зрелище это было и комичным, и грустным. Те из жуликов, кто ухитрился выбраться наружу, семенили вперевалку к своим машинам, напоминая бегемотов. Вздымая пыль, они уносились прочь, благодаря бога за избавление. Худерьба выскакивала из окон и, приземлившись, стрелой срывалась с места. Рабочие бежали вдогонку, выкрикивая: "Ловите их! Ловите! Держите воров!"

С того места, где стояла Вариинга, невозможно было разглядеть всего, что происходило у входа в пещеру. Там, натыкаясь друг на друга, метались владельцы особняков, выстроенных на Золотых Холмах Илморога, а за ними гонялись обитатели трущоб Нжеруки. Зато ей повезло, и она стала свидетельницей великолепного спектакля: Гитуту ва Гитаангуру и Ндитика ва Нгуунджи пытались улепетнуть, а преследователи колотили их по задам палками. Совсем выбившись из сил, они судорожно ловили воздух; от боли, страха и усталости с них градом катил пот.

Не одна Вариинга посмеивалась, любуясь этим зрелищем. Добродушные жители Нжеруки беззлобно потешались над обитателями Золотых Холмов, которые на ходу сбрасывали с себя пиджаки, галстуки, обувь, ремни — лишь бы бежать было легче.

Но когда в толпе заметили, что из пещеры пытаются выбраться иностранцы, смех превратился в угрожающий рев. Похватав палки, дубинки, железные прутья, люди плотной массой обступили выход из пещеры. Иностранцев охраняли местные прислужники из бывших ополченцев. Один из них достал револьвер и навел его на атакующих, но от грозного гула толпы у него дрогнула рука, и пуля, никого не задев, просвистела в воздухе. Толпа остановилась, потом снова хлынула вперед, от топота тысяч ног тряслась земля.

Семерка грабителей из Западной Европы, США и Японии спаслась лишь благодаря тому, что их машины оказались совсем рядом, иначе толпа разорвала бы их на куски. Предусмотрительные водители не глушили моторов, чтобы укатить без промедления.

Два вора с перепугу позабыли, что приехали на машинах, и умчались на своих двоих. Их автомобили подожгли. Вскоре около пещеры не было уже ни одного грабителя. Всем удалось улизнуть, от страха у них словно выросли крылья.

Оставшиеся у входа в пещеру люди ждали, что скажут их вожаки. Мутури ва Кахония Майтхори выступил первым.

— Друзья, или нет, пожалуй, назову вас сородичи, ибо все, кто собрался здесь, принадлежат к одному роду — роду рабочих. Вы вдоволь налюбовались тем, что здесь происходило. Толстопузые вздумали нас хулить. А ведь у них такие животы вовсе не потому, что они ждут детей, вздулись они не от недугов. Их распирает от нашего пота и крови. Их чрева бесплодны. Мы, рабочие, строим дома, но въезжают в них другие, а строители остаются под дождем. Мы шьем одежду, которая достается другим, и те щеголяют в ней; портные же ходят нагишом. Мы растим хлеб, но едят его другие, а у хлеборобов по ночам в животах урчит с голодухи. Смотрите, мы возводим отличные школы, но учатся в них не наши дети. А наши роются в помойках — ищут объедки. Сегодня мы решили наконец заявить о своих правах. Мы отказываемся быть горшками, в которых другие варят кашу… — сказал в заключение Мутури и скромно подался назад. Толпа устроила ему овацию, женщины криками выражали восторг.

Следующим оратором был предводитель илморогских студентов. Увидев его, Вариинга испытала странное чувство. Возможно ли? Мутури спас ее от смерти под колесами поезда в Накуру, а этот молодой человек только вчера вытащил из-под автобуса в Найроби. Теперь они выступают друг за другом.

— Мы, студенческая община Илморога, а также школьники начальной и средней ступени, полностью поддерживаем справедливую борьбу рабочих против системы современного грабежа. Рабочие идут в авангарде борьбы с неоколониализмом — последней стадией империализма. Когда илморогские рабочие узнали о готовящемся сборище местных и иностранных воров, они сообщили об этом нам.

Студенты долго раздумывали над тем, что бы такое сделать, чтобы проявить свою солидарность с рабочими. И было решено напечатать разоблачительные карточки, чтобы людям стала ясна подлинная суть затеи с конкурсом. Это и впрямь бал Сатаны, дьявольская выдумка. Сомкнем же наши ряды в справедливой битве против кровопийц и душегубов, против всех преступлений империализма и неоколониализма. Вместе с рабочими будем возводить дом, в котором заживут все строители. Нет лучшего применения нашим знаниям, чем поставить их на службу народу. Мы, студенты, не хотим отставать от трудящихся, вместе с ними прогоним сатану и его присных!

Ему тоже громко хлопали.

Третьим взял слово представитель илморогских рабочих. На нем была длинная шинель и островерхая шапка, которую он стащил с головы, прежде чем заговорить. В волосах его пробивалась седина.

— Во-первых, — начал он, — позвольте воздать должное отважным студентам университета и учащимся окрестных школ. Если наша молодежь сложит оружие, родина останется беззащитной. Что тогда станет со страной? Мы приносим благодарность всем тем, кто откликнулся на наш призыв о помощи. Хочу теперь сказать одно лишь словцо, задать всего один вопрос. Есть два вида единства: единство рабочих и единство богачей. На чьей вы стороне? Чьи принципы вы поддерживаете, ибо у каждой из сторон свое учение?

Гимн богачей и империалистов звучит так:

Рабочий катехизис звучит иначе:

Оратор запел, другие подхватили, их голоса взмыли в могучем хоре. Кто-то тронул Вариингу за плечо. Она оглянулась — это был Мутури. Она пошла за ним в укромное местечко позади пещеры.

— Послушай, — заговорил Мутури, вглядываясь в лицо Вариинги, словно желал прочесть все ее сокровенные тайны, — могу я довериться тебе, дать кое-что на хранение до завтра?

— А что именно? — спросила Вариинга.

— Железную трубу, извергающую смертельный огонь и дым, — сказал Мутури, по-прежнему наблюдая за Вариингой.

"Что ж в этом особенного?" — подумала она, а вслух сказала:

— Давай, но только завтра ты ее заберешь.

— В моем распоряжении считанные минуты, — заторопился Мутури. — Я наблюдал за тобой вчера в матату и сегодня в пещере и решил, что тебе можно доверить наш рабочий секрет. После того как мы расстались на дороге, рабочие пришли сюда и дали бой ворам. Видела, какая сила — рабочее единство? Воры были вооружены, но ни один из них не смог пустить оружие в ход — их напугал грозный вид демонстрантов. Только Кихаху ва Гатхика попытался выстрелить в меня. Я оказался проворнее, чем он, и выбил у него из рук оружие. Завопив от боли, он пустился наутек, полетел, как стрела из туго натянутого лука. Я подобрал железку, из которой он собирался уложить меня. Вот она. Пистолетик маленький, как раз по твоей ладони. Его можно сунуть в карман. Посмотри, как он сверкает! Делали его искусные рабочие руки, а из него чуть не уложили другого труженика. Так уж повелось: рабочие сами куют себе цепи. Теперь пистолет наконец вернулся к законным хозяевам, попал, как говорится, по назначению. Такие вот железки в рабочих руках избавили в свое время Кению от колониализма. Сегодня оружие нам тоже не помешает. Как иначе защитить богатство, единство и свободу родины? Впрочем, хватит мне проповедовать. Вечером снова будут стычки, это уж наверняка. Возьми пистолет, спрячь в сумку. Встретимся завтра в десять утра на автобусной станции. Никому его не показывай, даже Гатуирии, С этими образованными никогда не знаешь, на чьей они стороне: неустойчивы, как дождевая капля на листке. Теперь иди и будь начеку. Пистолет послужит тебе пропуском на наш рабочий праздник — доживем и мы до счастливых дней.

Мутури передал Вариинге пистолет; сердце ее затрепетало. Но на смену робости пришла отвага — застучала в каждой клеточке ее тела. Теперь ей ничто на свете не страшно, она не спасует ни перед чем. Все сомнения и страхи улетучились, едва Мутури доверил ей рабочий секрет. Она хотела расспросить его о том, как он спас ее на переезде в Накуру, но передумала, спросила о другом:

— Прежде чем ты уйдешь, я хочу задать тебе один вопрос. Кто ты?

— Я? — переспросил Мутури. — Я представитель подпольной рабочей организации, действующей в Найроби. Больше ни о чем меня не спрашивай. Береги себя и помни — ты не одинока.

На этом они расстались. Вариинга вернулась к Гатуирии, все время думая о секрете, доверенном ей Мутури. Она решила, что разумнее всего поскорее отнести пистолет к себе, и потому объявила Гатуирии, что очень устала и хочет поспеть домой засветло.

Лицо Гатуирии помрачнело. Он-то надеялся проводить ее, но не решался предложить свои услуги.

— Я хотел досмотреть этот спектакль до конца, — промямлил он. — Как бы нам увидеться завтра?

Договорились встретиться в полдень у гостиницы "Солнечный свет". Вариинга собиралась спеть Гатуирии напоследок обрядовую песню, которую слышала в детстве:

Но оставила это до следующей встречи. Она шла по дороге, а сердце ее так и взмывало ввысь, словно на крыльях. Не подождать ли попутного матату? И тут она вспомнила про Мвауру, вспомнила об угрозе, нависшей над Мвирери ва Мукираи, и поспешила в гостиницу "Зеленая радуга" — может, удастся уговорить Мвирери не ехать сегодня в Найроби.

Вариинга не могла бы объяснить, что побуждало ее к этому шагу. Наверное, долг, ведь ее саму дважды спасали от верной смерти совершенно незнакомые люди. Вариинга вспомнила недавний сон. Или это был не сон, а откровение? И голос, что слышался ей, тоже был настоящий?

Нет, конечно же, ничего ей не почудилось. То был голос сатаны, голос искусителя. Он так верно изобразил происходящие в стране события, так метко охарактеризовал неоколониализм в Кении, однако предложенный им путь к спасению был ложным. Если бы Вариинга последовала наставлениям дьявола, то поплатилась бы за это жизнью. Он искушал ее цветами корыстного индивидуализма, склонял торговать телом! Отдать лукавому душу, превратиться в пустую оболочку, порожнюю ракушку, уподобиться Ндингури ва Кахахами? И все ради денег! О боже, ни за что! Хватит с нее одного раза, твердо решила Вариинга, словно пистолет Мутури придал ей неукротимую отвагу. Она легко, без колебаний отвергнет соблазнительные посулы сатаны. Патриотов не удастся склонить к тому, чтобы они торговали родиной — оптом или в розницу.

Навстречу ей прогромыхали два армейских грузовика, в кузовах — вооруженные до зубов солдаты, "Господи, теперь в пещере прольется кровь", — сказала себе Вариинга, подумав о толпящихся у ее входа рабочих, о Гатуирии, Мутури. Ей стало страшно за них.

Вспомнив о своем неотложном деле, она ускорила шаг. Солнце уже зашло, но еще не стемнело. Она настолько погрузилась в свои думы, что едва не прошла мимо неоновых огней "Зеленой радуги".

— Мвирери ва Мукираи? — переспросил портье, точно с первого раза не расслышал вопроса Вариинги.

— Да.

— Он только что уехал. И пяти минут не прошло.

— А на чем? — спросила Вариинга.

— Наматату. Я в жизни не видел подобного: весь кузов расписан какими-то глупостями. — Портье рассмеялся.

Вариинга пошла к выходу. "Что же теперь будет?" — спрашивала она себя. И тут загремели выстрелы, леденящие душу крики разнеслись по всему Илморогу, покрыв все другие звуки. Кровь застыла в Жилах Вариинги.

На следующий день Вариинга отправилась к назначенному часу на автобусную станцию, чтобы встретиться с Мутури.

Но он не пришел.

Не дождавшись Мутури, Вариинга поспешила в гостиницу "Солнечный свет", где ночевал Гатуирия. На сердце у нее было неспокойно: в Нжеруке, да и во всем Илмороге люди говорили о вчерашнем шабаше в пещере, унесшем немало жизней. Кое-кто называл цифру двадцать, другие — пятьдесят, третьи — сто. Одно было верно: армия и полиция открыли огонь, в результате чего были убитые. Немало народу арестовал инспектор Гаконо. Лишь от Гатуирии Вариинга узнала, как все было на самом деле.

— Пять рабочих убиты блюстителями буржуазного закона и порядка. Рабочие же убили двух солдат. С обеих сторон много раненых, — доложил он.

— А что с Мутури? — взволнованно спросила Вариинга.

— Мутури арестован, так же как и студенческий лидер. Захватить рабочего вожака им не удалось, товарищи отбили. Теперь полиция его повсюду ищет…

Оба молчали, скорбя о недавних знакомых, как о самых близких людях. Они сидели за столиком на гостиничной лужайке среди цветов. Чай, заказанный ими, давно остыл.

Первым нарушил молчание Гатуирия:

— Больше всего меня взбесило то, что утром по радио даже не упомянули об убитых и раненых рабочих. Однако про смерть двух солдат и гибель Мвирери ва Мукираи они не преминули сообщить.

— Мвирери ва Мукираи?

— Да. Объявлено, что он попал в автомобильную аварию на пути в Найроби.

Новость потрясла Вариингу.

— А Мваури? Что с ним?

— Он жив. Чудом, говорят, уцелел.

Глава десятая

Прошло два года с тех пор, как Вариинга не поддалась искушениям дьявола, явившегося ей на площадке для игры в гольф в Илмороге. Целых два года минуло с того дня, когда состоялся бал Сатаны. Затея бандитов, набившихся в пещеру, имела печальные последствия — кончилась гибелью одних, тюремным заключением других. То были два года, отмеченные большими переменами в жизни Вариинги и Гатуирии.

Два года.

С чего же мне начать? Или все-таки перестать вмешиваться в чужие жизни?

Не суди — да не судим будешь! Уж лучше кончить антилопу самому, чем криками других охотников сзывать.

Но ведь я был там, в Накуру, видел все своими глазами, слышал все своими ушами. Могу ли я не верить собственным глазам и ушам? От правды не убежишь.

Где же обронил я нить повествования? Прошло два года…

Нет, я не стану плестись черепашьим шагом, как раньше. Семечки в тыкве все разные, так что я построю рассказ иначе.

За мной, приятель! Я проведу тебя тропами, нехоженными за два года Вариингой. Проследим весь ее путь, повторим его и увидим взором сердца то, что видела она; услышим, что она слышала. И не станем судить ее поспешно, основываясь на слухах и неприязни.

Поспешим же, приятель! И вы, ревнители истины и справедливости, поторопитесь! Не отставайте, чтобы поспеть на базар спозаранок, пока овощи не пожухли на солнце…

Вот она, Вариинга! Живет теперь в столичном районе Нгара, занимает комнату на четвертом этаже семиэтажного здания, названного хозяином "Мара-аро Хауз".

На первом этаже дома несколько однокомнатных квартир, сдающихся по баснословно высокой цене. Комната Вариинги одновременно служит ей кухней, гостиной и спальней. Несмотря на безумную цену, все помещения сданы: птица, выбившись из сил, садится на первое попавшееся дерево.

Снаружи дом окружен множеством заправочных станций, принадлежащих иностранным нефтяным компаниям: "Эссо", "Шелл", "Б. П.", "Калтекс", "Мобил Ойл", "Аджип", "Тотал". Всего в нескольких ярдах, на углу Муранга-роуд, стоят ларьки, в них торгуют продуктами и горячей снедью.

"Марааро Хауз" находится на пересечении дорог. От гула машин ночью трудно уснуть, особенно пока не привыкнешь.

Но Вариинга не обращает внимания на шум. Она совершенно свыклась с автомобилями, ведь теперь они ее основное занятие.

Вариинга трудится, не жалея сил во имя прогресса нашей родины. Это совсем не та женщина, с которой мы познакомились два года назад. Она давно уже не думает, что единственное, на что она годна, — печатать бумаги для боссов. Не губит свою кожу отбеливающими кремами, чтобы нравиться похотливым болванам. Новая Вариинга не ищет спасения от жизненных передряг в самоубийстве.

Да, это совсем другая Вариинга.

Она ни за что не согласится быть цветком, который выбрасывают на помойку, едва он начнет увядать. Она рассчитывает теперь только на себя, смело окунается в самую гущу жизни, чтобы испытать в борьбе за существование свои силы, свою человеческую значимость.

Любовь к воде — залог чистоты. Герой познается лишь на поле битвы, а хороший танцор — на свадьбе.

Вариинга, труженица, твое геройство проверяется в ежедневной борьбе за жизнь!..

Сегодня суббота. Вариинга просыпается на рассвете, разводит примус, ставит чайник. Пока вода закипает, она моется, расчесывает у зеркала волосы, заплетает четыре косички и укладывает их в пучок. Волосы у нее иссиня-черные, длинные, мягкие. Она давным-давно не распрямляет их горячим гребнем. Причесавшись, повязывает голову косынкой, надевает линялые джинсы и рубашку цвета хаки. Полюбуйтесь, как все на ней ладно сидит, будто родилась в таком наряде!

Она подходит к комоду, достает платье, которое наденет вечером, и еще одно — на завтра, укладывает их в небольшой дорожный чемодан. Сегодня после работы она едет в Илморог навестить родителей; а завтра в Накуру ее ждут родители Гатуирии.

Однако предстоящие развлечения не отвлекают ее от мыслей о работе. Сегодня предстоит замена двигателя; необходимо управиться с этим к часу дня.

Вариинга, славный наш механик!

Выпив чаю, она проверяет содержимое сумочки — не забыла ли чего. Все необходимое на месте: расческа, крем, зеркальце, платок… и маленький гаечный ключ. Угораздило же сунуть его в сумку! Это по рассеянности, конечно. А еще здесь пистолет, который отдал ей Мутури на хранение. Вариинга никогда с ним не расстается. Он такой маленький, что его легко принять за игрушечный. Все, готова! На пороге Вариинга спохватывается: она оставила измеритель фазы на подоконнике. Обычно она носит его в кармане рубашки, как авторучку, хранит отдельно от другого инструмента. Пистолет и этот приборчик — ее неизменный арсенал.

И вот Вариинга выходит из дома. Она шагает по Нгара-роуд, сворачивает в проулок, минует кинотеатр "Шан", проходит по мосту через речку Найроби, пересекает долину Грогэн. Дальше ее путь лежит по улице Ривер-роуд в сторону улицы Тома Мбойи. Гараж, где она работает, находится на Мунья-роуд.

Прохожие смотрят ей вслед: как ладно сидят на ней джинсы, рубашка, голубой жилетик!

Впрочем, ей все к лицу. Она теперь не гонится за модой, а одевается так, как ей удобно.

Но не только манера одеваться преобразила Вариингу. У нее теперь совсем иная походка, карие глаза светятся решимостью, отвагой, спокойной уверенностью в своих силах. Чего ей робеть — она ощущает себя хозяйкой в собственной стране. Вариинга, черная красавица! Ее ум, сердце, руки — все готово для долгого путешествия, называемого жизнью! Вариинга, труженица!

Те, кто не знаком с ней, никогда не догадаются, что эта девушка — механик-моторист. Любители хулить женщин, принижать их ум и способности удивились бы, узнав, что она освоила и множество других профессий — наладчика, токаря, сварщика, жестянщика.

Кое-кто склонен распространяться в том духе, что женщинам под силу только стряпать да ублажать мужа в постели — ни на что другое, мол, они не годны. Новая Вариинга опровергла эти предрассудки. Она сама себе хозяйка — своей голове, рукам и телу, и не позволяет какой-нибудь страсти или увлечению возобладать над другими. Вот почему она распростилась с секретарской службой, зареклась печатать бумаги негодяям, вроде босса Кихары.

Вариинга наконец осуществила свою мечту и поступила в политехнический институт на инженерный факультет, к которому готовилась еще школьницей, пока Богатый Старец из Нгорики не вторгся в ее жизнь. Каждый раз на пороге мастерской она останавливается, завороженная сверлильными станками: от них во все стороны летят снопы искр. Нравится ей также обрабатывать молотком раскаленные добела болванки. Ее наполняет радость и гордость от сознания, что человеческий ум и тело способны одолеть природу — из расплавленного металла она научилась изготовлять полезные, облегчающие жизнь человека вещи.

С особым волнением Вариинга постигала секреты двигателей внутреннего сгорания. Запах дизельного топлива и бензина пьянил ее, как дорогие духи. Гул станков, урчание и скрежет сверл и резцов, стук кузнечного молота, голоса рабочих, умудряющихся, несмотря на шум, как-то объясняться друг с другом, — все это казалось Вариинге чарующей музыкой. Восхитительная музыка современного завода!

Она закончила два курса политехнического, остается еще год до выпуска. Первый курс оказался самым трудным. Студенты посмеивались над единственной среди них девушкой, но, убедившись в ее усердии и настойчивости, увидев, что она не хуже их управляется с металлом, наравне с ними отрабатывает заводскую смену и не боится никаких трудностей, оставили свои насмешки. А уж когда объявили итоги первого семестра, им и вовсе стало не до смеха. Вариинга оказалась на четвертом месте в группе, состоящей из двадцати пяти человек. Они прониклись к ней уважением, стали относиться как к товарищу, однокашнику, коллеге.

Ей приходилось туговато с деньгами. Большинство студентов получали пособие от хозяев предприятий, где они работали до поступления на учебу. Но у Вариинги покровителя не было, она сама платила за свое обучение; накопленных на секретарской службе денег не могло хватить и на квартиру, и на еду.

Гатуирия предложил свою помощь, но Вариинга не приняла ее: не хотела быть обязанной ни ему, ни кому-либо другому. Полагаться только на себя! Она умудрялась сводить концы с концами, не чураясь случайных заработков: выучилась на парикмахершу, печатала статьи и диссертации, которые Гатуирия приносил из университета.

В первый год она трудилась без передышки. Сразу после лекций садилась за учебники, потом вечерняя работа, потом секция дзюдо и каратэ: надо уметь постоять за себя, быть во всех отношениях независимой.

На втором курсе с деньгами стало полегче, когда удалось устроиться в гараж.

Поистине в счастливый день попалась ей на глаза эта мастерская под открытым небом. Дело было в пятницу, часа в два пополудни Вариинга очень проголодалась, но, увидев мужчин, копошащихся подле автомашин, решила предложить свою помощь в надежде заработать несколько центов. Выслушав ее, механики покатились со смеху. Один из них, высунув голову из-под капота грузовика, поглядел на Вариингу со злобой. Специально подбирая слова, чтобы больнее ее обидеть, он сказал:

— Женщина, тебе только в баре пивом торговать! Здесь не место вилять задом и завлекать мужчин.

Вариинга сдержала гнев — нищий не может себе позволить принимать близко к сердцу оскорбления. Всеми правдами и неправдами она решила добиться своего, на чью-то милость ей рассчитывать не приходится.

— Я здесь не для того, чтобы вилять задом и завлекать мужчин.

Тогда из-под соседнего грузовика вылез другой механик.

— Ну, раз такое дело, — сказал он с ехидцей, чтобы все вокруг слышали, — разбери-ка вот этот двигатель и найди неисправность. Мы с утра над ним бьемся.

Вариинга ощутила внезапный прилив сил и отчаянной смелости.

— Для этого нет нужды разбирать мотор. Заводи! — скомандовала она не терпящим возражений тоном.

Когда мотор взревел, она подошла поближе и с минуту пристально глядела под капот. Механики, оставившие свои дела, и несколько прохожих сгрудились вокруг: всем охота поглазеть на женщину, бросившую вызов мужчинам. Оторвав глаза от двигателя, Вариинга принялась осматривать площадку вокруг грузовика, словно отыскивая что-то. Увидав деревяшку, напоминавшую по форме ложку с длинной ручкой, подняла ее, постучала по камню, чтобы сбить с нее грязь. Приставила деревяшку одним концом к корпусу мотора, а другой конец приложила к уху — так доктор стетоскопом выслушивает больного. Она подносила конец деревяшки к разным участкам мотора. Те, кто наблюдал за ней, не могли ничего понять. Вдруг Вариинга замерла, вслушиваясь в перебои третьего цилиндра, потом подозвала механика, который никак не мог найти поломку, вручила ему деревяшку и велела слушать. Он повиновался. Кое-кто в толпе захохотал, другие принялись язвить — чего, мол, подчиняешься безумной бабе? Где это видано, чтобы определяли неисправность в двигателе при помощи деревянной чурки!

— Слышишь что-нибудь? — сурово спросила Вариинга, не обращая внимания на насмешки.

— Слышу какой-то скрежет, — послушно ответил тот, — словно стальные зубья вгрызаются в металл.

— Ну, понял, в чем дело? — экзаменовала механика Вариинга. Остальные затаили дыхание, ловя каждое слово.

Мужчина, который мгновение назад корчил из себя всезнайку, теперь беспомощно озирался, ожидая от дружков подсказки. Так и не дождавшись помощи, он пристыженно потупился и, сглотнув слюну, буркнул:

— Не понял.

Тогда Вариинга разъяснила: скрежет оттого, что ослаб болт, соединяющий коленчатый вал с коробкой передач. Зрители захлопали и разошлись по местам, покачивая головами и приговаривая:

— Ну и ну, такого мы еще не видали! Выходит, женщины умнее нас, мужчин!

С того дня механики приняли ее как ровню в свою семью, разрешали пользоваться их инструментом, пока собственным не обзаведется. День ото дня их дружба крепла. Наблюдая Вариингу в работе — а она бралась за любое дело, — они проникались к ней все большим уважением.

Однажды какой-то заказчик пригнал свою машину на профилактику. Увидев, что капот открывает Вариинга, он засомневался. Но, разглядев, что она хороша собой, завел игривый разговор, попытался ее обнять. Вариинга взглянула на него исподлобья, выражение ее глаз не предвещало ничего хорошего, и отчеканила ровным, твердым голосом:

— Я механик. Вы должны судить обо мне по качеству моей работы. А то, что я женщина, к делу не относится.

Заказчик принял ее слова за обычное кокетство и еще больше распалился. Вариинга занялась двигателем, а он вновь дал волю рукам.

И тогда Вариинга преподала наглецу урок, который он наверняка запомнил на всю жизнь. Она обрушила на обидчика серию приемов дзюдо и каратэ. У того искры из глаз посыпались, он повалился на землю, моля о пощаде.

Кое-как поднявшись на ноги, достал из кармана ключи и, взбив на асфальте пыль, умчался прочь.

Молва о Вариинге распространилась по всему городу.

Вариинга, дочь гордых иреги!

В конце месяца все вносили поровну в общую кассу, чтобы заплатить за аренду помещения и покрыть другие совместные расходы. Если кто-то попадал в беду, он мог занять денег в кассе. В этой рабочей общине никто не наживался за чужой счет. Каждый получал по труду и способностям. Заработки зависели от репутации механика, проворности его рук, его искусства. Если у одного скапливалось слишком много заказчиков, он уступал их менее занятым товарищам. Никто из них разбогатеть не мог, но на одежду, еду и жилье хватало. Со временем они надеялись отстроить здесь автостанцию по последнему слову техники на артельных, кооперативных началах. Их старшой уже ходил по этому поводу в муниципалитет, и ему обещали разрешение.

Таким образом, в течение второго курса в политехническом Вариинга делила время между занятиями в аудитории, чертежной доской и мастерской "Мвихотори Киванжани".

В эту субботу она торопилась в мастерскую, чтобы до отъезда в Илморог успеть закончить начатую накануне работу. Рядом с мастерской закусочная. Вариинга хранит в ней свой комбинезон и ящик с инструментом. Большинство рабочих, пьющих здесь утренний чай, ее знают. Они обмениваются приветствиями, шутят. Механики считают Вариингу своей, она такой же труженик, как и любой из них.

Надев замасленный комбинезон, она оставляет платье и чемодан на хранение, выходит наружу, пересекает улицу.

Вот и мастерская. Сердце у Вариинги учащенно бьется. Что случилось: механики сгрудились в кучу, лица скорбные?! Отчего у них такой озабоченный вид? День только начался…

Торопись же, Вариинга, прибавь шагу!

— Что это вы такие грустные?

— Не спрашивай, подруга!

— Да говорите же, в чем дело!

— Наш участок продан.

— Кем?

— Муниципалитетом, конечно.

— А кому? Кому отдали то, что обещано нам?

— Боссу Кихаре и кучке американцев, западных немцев и японцев.

— Боссу Кихаре?

— Ему и так принадлежит почти весь Найроби. Собирается выстроить на этом месте огромный отель для туристов.

— Чтоб нашим женщинам было где продавать себя иностранцам!

— Строят еще одну фабрику современной проституции!

— Что верно, то верно. Туристские отели для того и существуют, чтобы растлевать народ, превращать нас в продажных слуг, поваров, чистильщиков обуви, горничных, носильщиков…

— Короче, рабов, ублажающих чужеземцев.

Босс Кихара, бал Сатаны, иностранцы, финансовые компании, туризм… Мысли пляшут в голове Вариинги. Она вспоминает Мутури, Вангари и вожака студентов. Выпустят ли их когда-нибудь на свободу? Вариингу душит ярость.

— Из огня да в полымя! — вздыхает один из механиков, ни к кому не обращаясь, словно говоря сам с собой. — Расчистив пустошь от папоротников, ее засаживают фиговыми пальмами. А ведь они иссушают почву.

— Нельзя сидеть сложа руки, — говорит Вариинга, глотая слезы досады. — Будет ужасно, если мы смиримся, не окажем сопротивления.

В сердце ее бушует мятежная отвага.

Тот же субботний день, вторая половина дня. Вариинга и Гатуирия едут в Илморог. Гатуирия сидит за рулем красной "тойоты-короллы". Они заночуют в Илмороге, а наутро отправятся в Накуру.

Сегодня они объявят ее родителям, что решили пожениться.

На Гатуирии серые брюки, белая рубашка, коричневый кожаный пиджак. Вариинга успела переодеться в длинное китенге с красными и белыми цветами, волосы заплетены в косички — от лба до затылка. Трудно узнать в этой нарядной женщине человека, спешившего утром в мастерскую в джинсах и полдня отработавшего в промасленном комбинезоне. Еще труднее вообразить, что эта модница прекрасно владеет приемами дзюдо и каратэ и даже умеет обращаться с оружием.

Гатуирия краем глаза наблюдает за Вариингой, он не устает любоваться ею! Пройдет немного времени, и эта красавица станет Вариингой ва Гатуирией. При этих мыслях молодой человек, как всегда, испытывает щемящее чувство, в теле вскипает кровь, сердце взмывает будто на крыльях…

Счастливы те, чьи сердца бьются в унисон. Девушка у калитки зовет юношу, когда он возвращается с поля боя, отстояв родину от врагов. Юноша радуется, наблюдая за любимой, набирающей в ручье воду или срывающей с грядки овощи. По ночам возлюбленные вместе сторожат побеги проса; в их жилах струится молодая, горячая кровь, сердца стремятся навстречу друг другу. "Любимая, что же мне делать? Любовь лишила меня покоя!" В такие минуты юноша, словно сказитель, играющий на гикаанди, говорит прекрасными стихами, а девушка ловит каждое слово любимого…

Такие же чувства переполняют теперь Гатуирию и Вариингу. Гатуирия заводит разговор о музыке. Вскоре после бала Сатаны он решил, что период поисков завершен и нельзя откладывать работу на завтра — завтра может и не наступить!

Он зарекся кому-нибудь рассказывать о своем замысле, пока работа над ораторией не будет завершена. Партитура для многоголосого хора и оркестра, насчитывающего добрую сотню инструментов, подвигалась медленно. Пришлось отложить помолвку; он не знакомил Вариингу с родителями, пока работа не подойдет к концу.

Два года Гатуирия посвятил своему детищу, трудился, не разгибая спины. Когда его посещала муза, он запирался в кабинете и в эти часы никого к себе не пускал.

Любое дело человеку под силу, если за него взяться всерьез. Гатуирия не только достиг творческих высот, но к тому же завоевал сердце Вариинги. Она приняла его предложение, и тогда он написал отцу, сообщая, что хотел бы вернуться после долгого отсутствия в родительский дом и ввести в него свою избранницу.

Отец тотчас ответил: "Мой единственный сын! Твое решение похвально. Ты можешь рассчитывать на отцовское благословение. Мое неохватное имущество нуждается в толковом управляющем, получившем современное образование. Приезжай скорее, чтобы я смог заказать тебе костюмы у лучшего портного и самые дорогие кольца. В твою честь будет зарезан тучный теленок, мы весело попируем, ибо ты словно воскрес из мертвых: сгинул без вести, а теперь нашелся. Привози свою суженую, порадуемся твоему счастью. Господь услышал мольбу наших сердец!"

— Значит, завтра заколют теленка в твою честь! — говорит Вариинга.

— И не одного, — сквозь смех отвечает Гатуирия. — Судя по письму, родители ждут не дождутся блудного сына, который долго странствовал вдали от родины, растрачивая молодые годы на буйные пороки. Уверен, отец неустанно молился богу, чтобы тот наставил меня на путь истинный, чтоб я перестал метать бисер перед свиньями!

— Теперь выяснится, что ты по-прежнему его мечешь.

— Когда он увидит, кого я ему привез, его сердце возликует.

— Из-за меня или из-за оратории? — спрашивает Вариинга с озорными искорками в глазах.

— Как ты можешь сравнивать свою красоту с нотной бумагой! — Гатуирия притворно гневается. — После бала Сатаны тебя как будто подменили — и внешне, и внутренне. Твоя кожа нежнее, чем самое дорогое притирание; глаза сверкают ярче звезд на небе. Щеки как спелые ежевички. В твоих волосах хочется спрятаться, как в тени дерева. А твой голос слаще любого музыкального инструмента. Вариинга, любовь моя, ты музыка души!

Его слова поражают Вариингу, она вздрагивает. Тень скользит по ее лицу, искорки в глазах гаснут. Как же так: те же слова она слышала два года назад во сне… Вариинга не хочет говорить Гатуирии о внезапно охватившем ее страхе. Ей неприятны его комплименты. Она старается направить беседу в иное русло.

— Расскажи об оратории, — просит она. — Никогда бы не подумала, что музыку можно сочинять годами.

— Мне хотелось отразить всю историю нашей страны. Оратория написана для оркестра, состоящего из сотен инструментов, для тысячеголосого хора. В партитуре указано, где вступать каждому инструменту, каждому певцу. Мой друг, музыка разная бывает; песня песне рознь! Если бы я тебя не встретил, не заглянул в твои глаза, если бы любовь не окрылила мое сердце, вряд ли оратория была бы написана. Сидя запершись в кабинете, я видел перед собой твое прекрасное лицо, ты ободряла, поддерживала, утешала меня. "Вот закончишь работу, — говорила ты, — и мы уедем вместе. Тебя ждет особая награда, несравненный приз…"

Гатуирия решил преподнести ораторию Вариииге вместо обручального кольца. Он подарит ей экземпляр партитуры в присутствии родителей, а первое исполнение состоится в день свадьбы. Завтра они сделают важный шаг навстречу своему союзу: Гатуирия передаст девушке двести листов нотной бумаги — результат двухлетних напряженных трудов…

— Я спрашиваю тебя о музыке, а ты опять за свое: "Твое прекрасное лицо!.." — сердится Вариинга — ей не удается изменить тему.

Сколько трудностей пришлось ему преодолеть! Как объяснить все это словами? Работа заняла два года, за две минуты о ней не расскажешь. Он, конечно, может восстановить в памяти весь процесс поиска гармонии голосов и звуков: они сливаются воедино, а затем разбегаются каждый по своей тропинке, а потом снова сливаются и текут, подобно Тхиририке, несушей свои воды по долине к морю. Голоса, сливаясь, дополняют друг друга, как цвета радуги. То же происходит и с музыкальными инструментами. Гатуирия отчетливо слышит, как они звучат в унисон, а потом по очереди солируют, ведут каждый свою тему. Сердца слушателей будут то взмывать ввысь, то никнуть в пучине скорби. Гатуирия видит их лица; по окончании концерта они выходят из зала, негодуя на тех, кто продает душу чужеземцам; восхищаются подвигами героев, спасших народ от иностранной кабалы. В первую очередь Гатуирия рассчитывает пробудить своим сочинением патриотизм в слушателях, любовь к Кении.

Мысли бурлят в его голове, одни образы сменяются другими; видения борются между собой за его, Гатуирии, благосклонное внимание. Он крутит баранку, "тойота" несет их в Илморог, а в голове звучат голоса певцов, призывные звуки инструментов…

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ

Доколониальные времена, когда еще не вторглись в страну английские империалисты. Голоса из прошлого.

Калебас Гикаанди

Однострунная скрипка

Барабан, флейты

Погремушки, рожки

Струнные, духовые, ударные инструменты…

Топот танцующих в пустом загоне для скота

Молодежь защищает богатства земли от заморских пришельцев

Звон копий и щитов

Голоса патриотов

ВТОРАЯ ЧАСТЬ

Иностранный говор

Голоса империалистов

Трубы, барабаны

Борьба против иностранных поработителей

Голоса патриотов

Рожки, трубы

Барабаны

Флейты

Колонизаторы беспорядочно отступают

Победные песни патриотов

Песни о Вайяки, Коиталеле, Me Китилили,

Гакуунджу…

ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ

Иностранный говор, липкий от лицемерия

Барабаны

Флейты

Фортепьяно, орган

Церковное песнопение

народной Вооруженные

душой солдаты

Империалистический флаг

Борьба культур Людей берут в плен

Народ раздроблен

Революционная деятельность вне закона

Кое-кто из молодых людей сложил оружие — им нечем теперь сражаться

Голоса солдат-наемников

Кандальный звон

Народ закован

ЧЕТВЕРТАЯ ЧАСТЬ

Голоса рабства

Фортепьяно

Гитара

Саксофоны

Барабаны и трубы

Люди собирают чайный лист

Люди собирают кофейные бобы

Люди собирают хлопок

Люди жнут пшеницу

Голоса фабричных рабочих

ПЯТАЯ ЧАСТЬ

Голоса и звуки новой битвы

за спасение души народа

Рожки

Барабаны

Флейты

Голоса возрождения

Голоса наших героев

Голоса партизан

Голоса революции

Революционное единство рабочих и крестьян…

Гатуирия объясняет Вариинге, что символизируют отдельные части оратории, различные голоса и звуки; какие понадобятся инструменты для передачи накала борьбы за спасение народа от империалистического рабства; объясняет, почему африканскую музыку трудно записать при помощи нотной грамоты, применяемой в Европе.

Внезапно он замечает, что Вариинга его не слушает.

— В чем дело? — спрашивает Гатуирия.

— Ты упомянул рабочих и крестьян, я вспомнила Вангари, Мутури и… и…

— Того студента?

— Да, и его.

— Святая троица! — восклицает Гатуирия. — Рабочий, крестьянка, интеллигент…

— Ни на миг о них не забываю, — продолжает Вариинга, — в мельчайших подробностях вижу суд. Господи, поистине святые! Да разве можно их забыть?..

На суд пришли почти все жители Илморога, Зал забит до отказа. Публика разделилась на два лагеря. В одном — Кихаху ва Гатхика, Гитуту ва Гатаангуру, Ндитика ва Нгуунджи, Кимендери ва Канийанджи и многие другие участники бала Сатаны. В другом — рабочие, крестьяне, студенты, мелкие торговцы. Судья — европеец в кроваво-красной мантии. Судебный писарь ведет протокол и переводит прения сторон с английского на кикуйю.

На скамье подсудимых — Мутури, Вангари и бородатый студент. Их охраняют тюремные надзиратели и полисмены. Всем троим предъявлено обвинение в нарушении общественного порядка на территории Илморогского гольф-клуба, в результате чего семь человек погибло…

Гатуирию и Вариингу вызвали в полицейский участок Илморога и в ходе допроса предложили выступить на суде в качестве свидетелей обвинения. Оба отказались. Зато Гитуру, Кихаху и других жуликов уговаривать не пришлось. Показания давали также полисмены. Но основным свидетелем был Робин Мваура, владелец матату.

Он показал, что в субботу накануне конкурса к нему в матату сели два пассажира: Вангари и Мутури. Дело было в Найроби. С самого начала он якобы учуял, что они не внушают доверия. Вангари даже отказалась платить за проезд, кричала, что в Кении все теперь должно быть бесплатно.

Мутури явно состоял с Вангари в сговоре, он уплатил даже за ее проезд! Всю дорогу от Найроби до Илморога они трещали о единстве рабочих и крестьян, о том, что стране нужен коммунизм, за который агитируют студенты университета. Мваура своими ушами слышал, как Вангари грозилась сорвать праздник в пещере; она, мол, обманом заставит найробийскую и илморогскую полицию поверить в то, будто это сборище бандитов и грабителей. Мваура также слышал, как Мутури обещал привести рабочих и крестьян и устроить в пещере потасовку в отместку за то, что его уволили из строительной компании "Чемпион".

Мваура также заявил, что обвиняемые находились в сговоре с неким Мвирери ва Мукираи. Мвирери всю дорогу помалкивал, однако его молчание было не чем иным, как лицемерием, потому что в конце концов именно он вручил Вангари и Мутури приглашение на праздник. Когда Мвирери убедился, что конкурс сорван, он улизнул из пещеры, договорившись, что он, Мваура, отвезет его вечером домой. Но случилось непредвиденное — недалеко от Кинеени машина перевернулась. Мвирери погиб, а матату разлетелось вдребезги. Сам Мваура чудом спасся…

Мваура еще не кончил говорить, когда прокурору передали записку. Прочтя ее, тот подошел к судье и зашептал ему что-то на ухо. Судья тут же объявил, что обвинения против подсудимых не доказаны а стало быть, Мутури, Вангари и студент немедленно освобождаются из-под стражи. Публика даже не стала слушать, какой статье уголовного кодекса это решение соответствует. Рабочие, крестьяне и студенты радостно загудели.

Вариинга выбежала из зала, торопясь обнят Вангари, Мутури и лидера студентов. Но тут ее ждала неожиданность. Оказалось, что здание суда окружено вооруженными до зубов солдатами. Едва Вангари. Мутури и студент показались в дверях, на них надели наручники.

Об этом эпизоде было объявлено лишь спустя две недели. А через месяц Мваура приобрел три новеньких автомобиля и переоборудовал их в матату. Он основал фирму "Современная транспортная компания". Одним из ее директоров стал распорядитель бала. Такой же пост занял в фирме Кимендери ва Канийанджи…

— Живы ли они? — спрашивала Вариипга Гатуирию. — Боюсь, что их отвезли в горы и прикончили.

— Кто знает? — отзывался Гатуирия, крутя баранку "тойоты". — Подождем до двенадцатого декабря. Обычно в годовщину Независимости бывает амнистия. Даст бог, и их отпустят вместе с уголовниками.

— Аминь! — страстно заключила Вариинга. — Если так, то в этот день в душе моей зазвучит неземная музыка!

Глава одиннадцатая

Наш Илморог как будто совсем не меняется. Прошло два долгих года после бала Сатаны, а его контрасты все те же. Золотые Холмы продолжают застраиваться. Особняки с золочеными канделябрами на стенах, устланные персидскими коврами, растут как грибы на баснословные доходы местных воротил. Даже кровати из чистого золота и серебра стали нормой, никого из соседей этим не удивишь. Еще прибавилось в городе отделений американских, канадских, западногерманских, французских, английских, итальянских и японских фирм. Автомобили служат мерилом иностранного засилья. Нет такой марки машин, которую нельзя увидеть на улицах Илморога. Иностранные конторы, склады, страховые компании и банки, куда стекаются народные деньги, заполнили весь город. Только в последнее время в этом заповеднике делячества отстроились еще два американских банка: чикагский и нью-йоркский.

Разрослась и Нжерука. Картонные лачуги, сточные канавы со смердящей жижей, отходы фабрик, нечистоты — всего этого тоже прибавилось. Окрестные деревни, в том числе и Нгаиндейтхия, где жили раньше родители Вариинги, проглочены Нжерукой. Нищие, безработные, торговцы запрещенным самогоном, разносчики апельсинов и мандази[36], проститутки — трущобы Нжеруки трещат от этого сброда по швам. В лавчонках бойко торгуют мясом, яйцами, "сукума вики", овощами, солью, пивом, перцем, луком и мукой.

Хозяева лавок и владельцы трущоб живут на Золотых Холмах, лишь изредка наезжая в Нжеруку за причитающейся им арендной платой; большинство же нанимает громил, чтобы те собирали для них подать. Даже "Ангелы ада" открыли свою контору в Илмороге.

Родители Вариинги живут теперь в Нжеруке, хотя по старинке называют свой квартал "Нгаиндейтхия". Их дом чуть больше соседних: когда Вариинга работала секретаршей, она помогала им отстроиться. Теперь из тех небольших денег, что она зарабатывает в автомастерской, она дает кое-что родителям на еду и плату за обучение младших детей.

Здесь, в Нгаиндейтхии — или, по-новому, в Нжеруке, — Гатуирия и Вариинга проведут остаток дня и ночь.

Суббота, около пяти вечера. Отца Вариинги нет дома, ее дочь Вамбуи тоже отлучилась — ушла погулять с другими детьми. Гостей встречает мать Вариинги.

Молодые люди объявляют ей о своем решении пожениться. Мать Вариинги смущенно покашливает. Ей уже немало лет, но она из тех, кого годы не старят. Платье в черных и белых цветах слегка полиняло, но сидит на ней ладно. Она готова благословить жениха и невесту, но задает один вопрос, всего лишь один:

— Хочу кое о чем спросить тебя, Вариинга, в присутствии этого молодого человека. Пускай и он услышит твой ответ. Ты сказала ему, что у тебя почти взрослая дочь? Ей бы, по старым обычаям, уже впору проходить обряд посвящения.

— Это мою маленькую Вамбуи ты называешь взрослой? — смеется Вариинга. — Я ни от кого не скрываю, что она у меня есть, и Гатуирия тоже о ней знает. Он ее видел, когда был здесь в прошлый раз — два года назад, во время конкурса в пещере. Они, кстати, очень похожи, никто и не догадается, что они не родные. Тебе не кажется, мама, что они как близнецы? Только Гатуирия по сравнению с ней старик!

— Ты права, — соглашается мать Вариинги. — Они действительно похожи.

— Подумаешь, родные, не родные! — Гатуирия явно расстроился. — Похожи, не похожи — разве в этом дело? Ребенок есть ребенок. Мы все из одного чрева — чрева Кении! Пролитая за свободу кровь смыла различия между родами, кланами, народностями. Сегодня нет ни луо, ни кикуйю, ни камба, ни гириама, ни лухайя, ни масаи, ни меру, ни календжин, ни туркана. Мы все дети одной матери. Наша мать — Кения!

— Верно сказано, молодой человек! — кивает пожилая женщина. — Да поможет тебе бог, пусть твои поля всегда плодоносят. Сегодня матери готовы выбросить своих детей на помойку, лишь бы ухажеров не отпугнуть.

— Я сама в свое время чуть руки на себя не наложила, — говорит Вариинга, — и все потому, что Богатый Старец от меня отвернулся. Даже не верится! Бросаться под поезд из-за тех ничтожеств, что держат Мутури и его товарищей за решеткой.

— Только безумец сосет грудь мертвой матери, — говорит пожилая женщина. — Молодо-зелено!

— Не надо об этом! — Гатуирия не хочет, чтобы Вариинга вспоминала свои мытарства. — Незачем ворошить прошлое. Что было, то было…

— Я давно уже не горюю о том, что потеряла, — усмехается Вариинга. — Если бы я вышла замуж за Вайгоко с волосатой грудью, не видать мне такого молодца, как ты. Впрочем, у нынешних Вайгоко хватает денег на то, чтобы прикрыть ими грудь. Деньги нынче заменяют молодость.

— Но деньги не заменят жизни, — говорит мать Вариинги. — Старик или юноша, разве в этом дело? Счастье человека в его делах на этой земле. Вариинга, показала бы Гатуирии Илморог, а я пока приготовлю ужин. Когда придете, отец уже будет дома — расскажете ему о своих планах.

— Спасибо, мать. — Гатуирия встает со скамьи. — Я с тех самых пор Илморога не видел.

И снова Вариинга и Гатуирия направляются в сторону Золотых Холмов. Воздух прохладен и свеж. Вечереет. Трава в илморогском парке мягкая, зеленая. Густые и раскидистые кроны деревьев напоминают раскрытые зонты.

Гатуирия останавливает "тойоту" на обочине, им хочется походить по траве среди деревьев. Они взбираются на гребень холма, любуются лежащей внизу долиной, пшеничными и ячменными полями, принадлежащими пивоваренной компании "Тхенгета".

Вот оно, счастье: молодая кровь струится по долинам любви. Вариинга и Гатуирия стоят рядом, касаясь друг друга плечами, устремив взгляд на долину и горы на горизонте.

— Я всегда радуюсь, когда слышу те твои слова, которые ты сказал дома, — начинает Вариинга.

— А что я сказал? — спрашивает Гатуирия. — Всего уж и не упомню.

— Что нет ничего постыдного, когда девушка ждет ребенка. Что внебрачный младенец не прокаженный.

— Я просил тебя не возвращаться к прошлому. Будем счастливы сегодняшним днем и завтрашпим. Еще один рубеж преодолен: твоя мать нас благословила. Так радостно на сердце. Я счастливый человек: сочинил музыку, о которой долгие годы мечтал. А теперь мне достался особый приз — самая прекрасная девушка в мире!

— Ты как те воры из пещеры — так же хвастаешься своими "достижениями", — смеется Вариинга. — Подождал бы лучше, когда другие тебя похвалят.

— Но ведь это правда. Я готов петь от счастья. Одного только не хватает, чтобы моя радость прорвала плотины и вышла из берегов. Отгадай — чего?

— Не могу я прочесть письмо, запечатанное в конверте твоего сердца, — говорит Вариинга, а сама едва сдерживает смех: так же витиевато выражался босс Кихара. — Скажи же, чего тебе недостает, тогда я успею отскочить в сторону, чтобы меня не унес все сметающий поток твоей радости.

— Мне не хватает благословения моих родителей, отвечает Гатуирия. — Завтра в Накуру…

— А на кого из них ты похож?

Раньше Вариинга не спрашивала Гатуирию об этом. Он не знает, что ответить. В глубине души Гатуирия всегда стыдился родителей за их раболепие перед западной модой. Европа — вот их бог. Гатуирия не знает, как они завтра встретят Вариингу, как отнесутся к тому, что у нее ребенок от другого. Но одно он знает наверняка: как бы они ее ни приняли, Вариинга его суженая, избранница, невеста. Кроме того, неизвестно, как сама она отнесется к его родителям. Раскусит их и станет презирать. Она и к нему может перемениться, узнав, что в его отчем доме царят порядки, которые они оба много раз осуждали. Вот почему Гатуирия так и не показал Вариинге приглашение, которое его родители разослали знакомым.

При мысли об этой злосчастной открытке Гатуирия едва не плачет от стыда.

— Ты что, забыл, как выглядят твои родители? Отмалчиваешься, на вопрос не отвечаешь, — теребит его Вариинга.

— Зажмурься, — с наигранной веселостью говорит Гатуирия, — а завтра, в два часа пополудни, откроешь глаза и увидишь родителей Гатуирии. Тогда и решай, в кого я такой уродился.

Его рука обвивает талию Вариинги, она кладет голову ему на плечо.

— Завтра… скорее бы оно настало! — вздыхает Вариинга мечтательно. — Подымемся на заре, как ранние птички…

Слезы бегут по ее щекам, точно капли утренней росы по гладкой кожице спелого плода. Только сейчас не утро, а вечер, и солнце уже садится на Золотые Холмы.

— Что с тобой, моя любовь, почему ты плачешь? — беспокоится Гатуирия. — Какая тяжесть у тебя на сердце? Может, я обидел тебя?

— Не в тебе дело, — отвечает Вариинга. — Не обращай внимания. Иногда я плачу безо всякой причины, но сегодня нам вручили предписание муниципалитета освободить помещение мастерской.

— В самом деле? А куда же вам деваться? Кому отойдет участок?

— Боссу Кихаре и его новой фирме "Парадайз", строящей отели для туристов.

— Это тот самый Кихара, который тебя уволил, когда ты отказалась стать его наложницей?

— Тот самый, вместе с заморскими дружками. Обобрал нас до нитки. Разбой среди бела дня! Сбудется пророчество: "Всякому имеющему дастся и приумножится", — вспоминает Вариинга притчу, услышанную от Мвирери ва Мукираи.

— "А у неимущего отнимется и то, что имеет", — заканчивает Гатуирия, как и Вариинга, будто проповедь с амвона читая.

Оба улыбаются, потом каждый погружается в свои мысли. Вариинга вздыхает.

— Помнишь, я рассказывала тебе сон, который часто видела, когда была еще школьницей?

— Люди в лохмотьях распинают сатану?

— …а на третий день его присные в темных костюмах и галстуках снимают его с креста…

— …опускаются перед ним на колени и кричат: "Осанна! Осанна!" Как видишь, я помню твой сон. А что я тебе тогда ответил? Иконы и фрески в церквах навевают кошмары. Но отчего ты снова заговорила об этом? — Гатуирия пристально глядит на Вариингу.

— Я снова видела этот сон прошлой ночью, а ведь в церковь я давно не хожу. На сей раз он кое в чем отличался: люди в галстуках появились не на третий день, а сразу, как только дьявола втащили на крест. Их сопровождали бронемашины и артиллерия.

— А что же люди в лохмотьях? — спрашивает Гатуирия. — Как они поступили?

— Рассеялись, убежали в леса и горы. Я проснулась, не досмотрев этот страшный сон до конца.

— Не придавай значения снам. — Гатуирия старается приободрить Вариингу. — Два года назад ты видела броневики наяву, они разгоняли рабочих, крестьян и студентов, которые пришли к зданию суда, где слушалось дело Мутури и его товарищей. Итак, броневики приснились потому, что тебе предстояла поездка в Илморог. Что и требовалось доказать!

— Очевидно, ты прав, — соглашается Вариинга, а ей делается легче на душе. — Из тебя бы вышел превосходный провидец, второй Яхья Хуссейн! Открыл бы салон и жил безбедно. "Профессор Гатуирия, толкователь кошмаров. Чудодейственные снадобья от всех болезней! Редкостные приворотные зелья! Профессор Гатуирия первый предсказал, что наступит день, когда солнце взойдет утром и закатится вечером!"

Вариинга и Гатуирия заразительно хохочут.

Верно говорят: любовь не знает страха. Для нее нет ни бед, ни боли, ни дурных снов. Любовь не помнит дня вчерашнего и позавчерашнего; она верит только в завтра и послезавтра, сулящие вечное блаженство. Будущее для Гатуирии и Вариинги начнется завтра…

— Но я плачу не из-за мастерской и не потому, что видела дурной сон.

— Тогда вытри слезы.

— Не выйдет, они текут и текут — это от печали и радости.

— Что ты хочешь сказать?

— Я давно не была в Накуру — с тех пор, как едва не погибла на переезде. Накуру — начало моих бед, а завтра в Накуру начнется мое счастье.

— Что же в этом плохого? — спрашивает Гатуирия. — Завтрашний Накуру отомстит за Накуру вчерашний. — Он хочет успокоить Вариингу.

— Это так. Накуру — источник слез и смеха.

— Аминь! — восклицает Гатуирия. — Накуру — земля чудес, превращающая печаль в радость. Позволь, я осушу твои глаза, моя любовь!

— Профессор вранья! — Вариинга притворно отталкивает Гатуирию. — Где это ты научился заморской привычке целоваться? Нет, все-таки живучи пережитки!

— А тебе хочется ласки туземцев! — смеется Гатуирия. Оба напевают строчки из народной песни.

Гатуирия.

Вариинга.

Гатуирия.

Допев, Гатуирия крепко обнимает Вариингу.

— Кто научил тебя этой песне? — спрашивает Вариинга.

— Тот самый старик из Бахати, я тебе о нем рассказывал. Он же поведал мне легенду о Ндин-гури, продавшем душу злым духам, — отвечает Гатуирия.

— Но старик тебя учил не для того, чтобы ты обижал бедных девушек под покровом ночи.

— Слышала поговорку: в темноте даже плохой танцор чувствует себя уверенно!

— Уходи, дурной ты человек! — кричит сквозь смех Вариинга. — Видишь, на траве вечерняя роса и уже совсем стемнело.

— Иди ко мне, моя любовь! — шепчет Гатуирия ей на ухо и тянет за собой. — Господь бесплатно дал нам ложе из трав, ночной мрак послужит нам покрывалом!..

Глава двенадцатая

Когда в воскресенье утром Гатуирия приехал за Вариингой, она уже ждала его. Наряд ее был тщательно продуман. Гатуирия даже не сразу узнал ее.

На ней было платье народности кикуйю. Коричневая ткань, собранная у шеи в складки, обнажала левое плечо. На правом плече материя была сколота так, что напоминала цветок. Длинное одеяние доходило до щиколоток. Кисти вязаного кушака из белой шерсти доставали до земли. На ногах сандалии из леопардовой шкуры; ожерелье из разноцветного бисера; в ушах — серьги народности ньори. Волосы гладко зачесаны назад. Вариинга показалась Гатуирии истинным дитя красоты, исполненным всех прелестей, вдохновенным созданием взыскательного вкуса!

— Подумать только, и материя-то простая, а как смотрится! — наконец придя в себя, восхищенно произнес Гатуирия.

— Ты хочешь сказать, что не я красивая, а платье! Тогда я его немедленно сниму, — шутливо пригрозила Вариинга.

— Кожа становится гладкой от притираний, — в том же шутливом тоне ответил Гатуирия, — но душистую мазь делают не из красавиц.

— Я испытываю чувство вины, мне стыдно наряжаться как на свадьбу. — Голос Вариинги погрустнел.

— Почему?

— Не то сейчас время, чтобы думать об украшениях, — ответила Вариинга. — Нельзя отвлекаться на пустяки, нужно быть все время наготове.

— А к чему ты себя готовишь?

— К предстоящим битвам.

— Они не за горами, — откликнулся Гатуирия. — А пока что надо жить сегодняшним днем.

спел Гатуирия шутливую песенку.

ответила Вариинга.

Сев в "тойоту", они покатили в Накуру; там наступит конец всем сомнениям!

Гатуирия украдкой посматривал на Вариингу, про себя одобряя ее вкус, любуясь платьем и бусами, В конце концов Вариинга заметила, что он на нее заглядывается, и сказала сурово:

— На отвлекайтесь, молодой человек. Иначе перевернемся, как матату Мвауры.

— Жизнь на бренной земле что тающее облако, — ответил Гатуирия. — Пусть мы сейчас погибнем — я умру счастливым человеком. Если ты предстанешь у врат рая в таком платье, ангел со всех ног бросится отпирать тебе. Ты войдешь, а вместе с тобой и я, грешный, проскользну, и мы навеки воссоединимся с тобой и с господом.

— Эта земля — мой дом. Я на небо не тороплюсь, так что веди машину внимательно.

— Ты абсолютно права. Но поскольку твоя земля — это мой рай, мое небо, я все гляжу на тебя и не могу наглядеться.

Они сделали привал в Найваше и Гитгиле, не торопясь пили чай и лимонад, чтобы не приехать раньше двух часов. Гатуирия радовался, что можно не торопиться. Его сердце трепетало: Вариинга, нарядная, красивая, рядом с ним! Не один Гатуирия любовался его. Даже прохожие останавливались, чтобы разглядеть ее получше.

— Ну и красавица! — воскликнул кто-то.

— Видите, что значит развивать традиции, — заметил другой. — Где бы ни появилась эта молодая женщина, она никого не оставит равнодушным.

Уже в машине Гатуирия продолжил эту мысль:

— Верно люди говорят, — кенийцам есть чем гордиться: наши песни, архитектура, театр, литература, техника, наша система ведения хозяйства абсолютно самобытны. Хотя покойный Мвирери ва Мукираи и эксплуататор, кое-что в его словах заслуживает внимания: нам не следует гнаться за заграничным, идти по чьим-то следам, петь чужие песни, да и не петь, а только подпевать заморским солистам. Мы в состоянии сочинять собственную музыку, и солисты свои найдутся.

— Может быть, твоя оратория произведет подлинную революцию? — сказала Вариинга и добавила с улыбкой: — Гатуирии — ура!

— Какой из меня политик. Не надо мне льстить и преувеличивать мой талант. Революция? Ты мне напомнила слова Игоря Стравинского о том, что никто еще революции в музыке не совершал: каждый композитор лишь добавляет что-то свое к тому, что сделано его предшественниками. Вот так же и кенийская молодежь — ей суждено проложить новые дороги, которыми пойдет наша родина. Ты, кстати, служишь прекрасным подтверждением моих слов. Твое техническое образование и профессия, конечно же, новшество. Ты подаешь пример другим женщинам, открываешь для них новые пути.

На миг Вариинге показалось, что она слышит не Гатуирию, а лектора из политехнического, объясняющего устройство двигателя внутреннего сгорания…

Внезапная горечь, зазвучавшая в его голосе, вернула ее к действительности.

— А сегодня наши женщины, — говорил Гатуирия, — скованы цепями: пишущие машинки, бары, номера в отелях — вот их удел. Как это оскорбительно для нас: женщины превращены в цветочки, украшающие постели иностранных туристов! Возвращаясь к себе домой, те расхваливают доброту и доступность наших сестер. Такая похвала хуже хулы!

— Не одни иностранцы в этом повинны, — вступает Вариинга. — Кенийские мужчины тоже считают, что женщина годится только на то, чтобы готовить еду и стелить постель. Как-то я обмолвилась в компании молодых людей, что мечтаю сконструировать машину для облегчения труда крестьянок. Эта простейшая машина будет работать на солнечной энергии. И знаешь, мужчины подняли меня на смех! Забыли, как в годы партизанской войны против англичан кенийские женщины изготовляли оружие. А чего только не пришлось делать крестьянкам, когда мужчин отправили в концлагеря! Хвалебная песнь начинается дома. Если бы кенийские мужчины были менее высокомерны, иностранцы относились бы к нам иначе.

— Ладно уж тебе, — Гатуирия пристыжено покачал головой, — сойдемся на том, что в недалеком будущем вас ждет лучшая участь.

Его оптимизм основывался на вере в то, что все на свете неизбежно меняется.

Вспомнив о злосчастном приглашении на сегодняшнее торжество, Гатуирия нахмурился. Гостям предписывалось быть в вечерних туалетах! Какой неожиданностью явится для его родителей наряд Вариинги; простой кусок ткани, бусы из бисера, серьги ремесленников ньори.

Гатуирия ухмыльнулся и решил было показать Вариинге пригласительную карточку, но передумал.

— Ты предвозвестница новых свершений и добрых перемен, — сказал он, словно желая в этом уверить не только Вариингу, но и самого себя.

— Да будет так! — вздохнула Вариинга. — Однако нельзя довольствоваться одной надеждой. Мы не станем ждать, пока все само собой образуется.

— Революция мятежных потомков иреги?

— Обновим землю, начнем все с начала! — воскликнула Вариинга.

— Будь по-твоему! — согласился Гатуирия и надавил на педаль акселератора…

Путешествие в Накуру оказалось на редкость приятным. Они проехали Ланет, и красная "тойота" свернула к Нгорике. Молодые люди и не заметили, как доехали до дома мистера и миссис Испаниоры Гринвей Гитахи, стоящего в Небесных Садах…

Вы же сами были там и знаете это райское место, так что к сказанному мне нечего добавить.

Войдя в ворота, долгожданные гости зашагали по двору к дому, испытывая радостное волнение. Но тут им попались на глаза Кихаху ва Гатхика, Гитуту ва Гатаангуру, Ндитика ва Нгуунджи, Кимендери ва Канийанджи и еще многие другие участники достопамятного бала Сатаны в Илмороге. Робин Мваура, владелец транспортной компании, тоже был здесь. В своих новеньких матату он доставил сюда иностранных гостей.

Вариинга отказывалась верить глазам, но, увы, они ее не обманывали: среди приглашенных оказались даже ее тетка и дядя…

Говорите, этого не может быть? Дайте же мне сил, вы, которые сами просили рассказать вам все без утайки. Дайте мне язык, дайте нужные слова…

О том, что затем последовало, рассказывалось множество раз, но те, кто не был очевидцем, до сих пор отказываются верить. Дайте же мне сил, ждущие от меня правды, дайте язык и нужные слова…

Гатуирию и Вариингу встретили у ворот слуги в униформе: полосатые брюки, черные смокинги, цилиндры, белые перчатки. Они отвели дорогих гостей в парадную залу, где их ждали отец Гатуирии и старейшины — узкий круг избранных. Отец Гатуирии собирался первым приветствовать невесту сына, первым коснуться ее руки. Так уж повелевает нынешний этикет.

Гости выстроились в две шеренги и дружно аплодировали молодой паре. На мужчинах были темные костюмы, белые кружевные сорочки, галстуки-бабочки. На женщинах — роскошные туалеты всех цветов радуги, шляпы, белые перчатки.

За ними вдоль стен расположились иностранцы в легких из-за жары костюмах. Они с любопытством наблюдали за происходящим, размышляя о комических результатах их цивилизаторской миссии в Африке.

Вариинга взглянула на тетку с дядей, словно желая развеять одолевшие ее сомнения, и заметила, что родственники прячут от нее глаза: должно быть, им за нее стыдно — не так одета, как следовало бы…

Перед входом в залу была расстелена алая дорожка, а в самой зале ноги утопали в толстом зеленом ковре. С потолка, подобно гроздьям стеклянных плодов, свисали люстры.

Отец Гатуирии сидел на возвышении среди пестрых подушек. Слева и справа от него на стульях пониже расположились старейшины.

Новость о возвращении единственного сына в отчий дом достигла едва ли не самых отдаленных уголков провинции, ее разнесли те, кто сподобился быть приглашенным на праздник. Ну как же — тот, кого считали пропащим, ищет теперь отцовского благословения, а также покровительства старейшин. Об этом говорила вся округа.

У Вариинги возникло ощущение, будто они снимаются в кино: алая дорожка, пушистый зеленый ковер, расфранченная толпа…

Она ступила на алую дорожку, потом на зеленый ковер, обвела взглядом собравшихся в зале людей, и тут ее глаза остановились на отце Гатуирии.

Это отел ее жениха? О господи, за что? Богатый Старец из Нгорики! Сидит на постаменте из подушек и протягивает руки, готовый принять ее.

Отец Гатуирии?

Отец Вамбуи!

— Отец, это… — начал было представлять свою невесту Гатуирия, но Старец взмахом руки остановил его. Он был крепкого телосложения; его гладкая лысина сверкала под яркими огнями люстр.

Лицо оставалось непроницаемым, он ничем не выдал себя, и голос не дрогнул, когда он попросил всех присутствующих, в том числе и Гатуирию, покинуть залу под тем предлогом, что ему необходимо для более близкого знакомства поговорить с будущей невесткой с глазу на глаз.

— Гатуирия, иди поздоровайся с матерью, а старейшин проводи к остальным гостям. Затвори за собой дверь и передай, пожалуйста, чтобы никто сюда не входил.

Похотливо разглядывая Вариингу, гости оставили залу. Кто-то из них буркнул себе под нос:

— До чего же хороши эти нынешние молодые!

— Эх, старость — хуже стихийного бедствия!

Приглашенные решили, что все идет по плану, так, дескать, и должно быть. Никому не пришло в голову, что случилось нечто непредвиденное. Знали это только Вариинга и отец Гатуирии.

Отец Гатуирии? Отец Вамбуи!

Руки Богатого Старца слегка подрагивали, когда он вытянул их перед собой и опустил на лежавшую перед ним Библию. Его глаза ни на миг не отрывались от лица Вариинги; губы тоже дрожали; он не знал, что сказать, с чего начать. Словно лава его красноречия застыла.

Вариинга стояла неподвижно, без страха глядя на Богатого Старца. Только сумочку переложила из правой руки в левую.

— Садись, прошу! — предложил Старец, пододвигая ей стул.

Но Вариинга не шелохнулась, не произнесла ни слова. Старец из Нгорики снова плюхнулся на подушки, по-прежнему не сводя с нее глаз.

— Ты знала… что Гатуирия — мой единственный сын?

Вариинга покачала головой. Богатый Старец снова поднялся:

— Станем на колени, помолимся вместе…

Вариинга пожала плечами.

— Пожалуйста, — настаивал Старец, — господь укажет нам путь!

Вариинга с места не двинулась. Богатый Старец из Нгорики опустился перед ней на колени. Вариинга взглянула на него, как судья на нераскаявшегося преступника, который просит о снисхождении.

Богатый Старец начал было молитву, но слова не шли. Губы Вариинги разжались — она едва не рассмеялась ему в лицо. Богатый Старец из Нгорики открыл глаза, посмотрел снизу вверх на Вариингу и прочел в ее взоре презрение и насмешку.

Губы его снова задрожали. Он поднялся с колен и, сцепив руки за спиной, начал вышагивать по ковру из конца в конец. То и дело останавливаясь, он касался то стола, то стула, на котором до того сидел.

Вариинга не сводила с него глаз. Внезапно он остановился напротив нее.

— Это мне испытание от господа, — произнес он сдавленным голосом и опустил глаза, не смея встретиться с Вариингой взглядом. — Ты понимаешь, что теперь ваши с Гатуирией планы неосуществимы?

Вариинга молча глядела на него. На гладкой лысине выступили крупные капли пота. Внезапно Вариинга почувствовала неловкость. Острая стрела жалости кольнула ее в сердце — она вздохнула.

Богатый Старец уловил перемену и, решив, что непреклонность Вариинги дала трещину, поспешил эту брешь расширить:

— Жасинта Вариинга! Чего бы я не сделал — проси что угодно, только избавь от тяжкой ноши. Жасинта, пожалуйста! Во имя женщины, давшей тебе жизнь! Мое положение в обществе, вера, благополучие — все это теперь в твоих руках. Сними же камень с души!

Вариинга снова едва удержалась, чтобы не расхохотаться, чувство жалости пропало. Она произнесла лишь одно-единственное слово:

— Как?

Богатый Старец из Нгорики давно не слышал голоса Вариинги, и это слово пронзило его. Глядя в ее карие глаза, он заговорил быстро-быстро, уповая на то, что ему удастся разжалобить девушку:

— Оставь Гатуирию в покое. Он мой единственный сын, я очень люблю его, хоть он и отбился от рук, ищет собственную дорогу, вместо того чтобы идти по моим стопам… Пока я жив, вашим планам не сбыться. Это почти то же самое, что свататься к собственной матери. Мой сын женится на моей жене, а я ведь еще дышу! Я не переживу такого позора перед богом и людьми. Моя семья распадется, имущество останется без присмотра. Вся жизнь — вдребезги! Спаси меня, Жасинта!

— Но как?

Снова Богатый Старец оцепенел от звука ее голоса, потом заметался по ковру, тщетно стараясь взять себя в руки.

— Я хочу, чтобы ты оставила Гатуирию.

— Как же это сделать?

— Уезжайте в Найроби, там скажешь ему, что роману конец. Он еще ребенок и скоро утешится.

— А я?

Внезапно к Старцу вернулась былая уверенность в себе. Когда-то он мог в чем угодно убедить Вариингу. Кровь быстрее побежала по его жилам. Набравшись мужества, он протянул руки, чтобы обнять Вариингу, но, встретив ее испепеляющий взгляд, отдернул их. А слова все-таки успели слететь с его уст, их он остановить не сумел:

— Будь моей, как раньше. Я сделал тебя женщиной. Ты мать моего ребенка. Мне так хочется его увидеть!

— А как быть с твоей женой, матерью Гатуирии?

Богатый Старец загорелся; вожделение охватило все его существо. Сладкие слова потекли свободно, как бы сами собой. Он подошел ближе и заговорил точь-в-точь как босс Кихара, будто они учились в одной и той же школе обольстителей или штудировали книгу "Сто любовных писем".

— Она не в счет. Собираясь на танцы, не душатся старыми духами. Моя ягодка, Жасинта, моя маленькая госпожа! Избавь меня от позора. Стань моей, и я сниму тебе дом в Найроби, Момбасе — всюду, где пожелаешь! Обставлю такой же мебелью, что ты видишь здесь. Все прочие мелочи тоже будут импортные: мы выпишем их из Гонконга, Токио, Парижа, Лондона, Рима, Нью-Йорка. Стоит тебе что-нибудь попросить — любое желание немедленно исполнится… И пожалуйста, не носи ты это платье, бусы и серьги из сухих кукурузных початков. Туалеты и драгоценности мы закажем для тебя в Европе. Куплю я тебе и корзинку для базара — "тойоту-корону", "датсун-16", или "альфазуд". Какую выберешь, Жасинта, детка, ягодка, апельсинчик, вернись ко мне! Все твои проблемы сразу решатся. Ты спасешь мой дом, моего ребенка!

— Какого?

— Гатуирию, конечно.

— А как же Вамбуи? Ведь она тоже твоя.

— Я не такой безмозглый, как ты думаешь. Гикуйю говорил: "Ежели любишь корову, люби и теленка!"

— А что, если я не соглашусь стать цветком, скрашивающим твою старость?

Богач из Нгорики помрачнел, ответил не сразу. Слова Вариинги рассердили его. Прочистив горло, он заговорил резко и грубо — не привык, чтобы ему перечили, противились его воле.

— Отвечу тебе иносказательно, притчей. Давным-давно сатана был ангелом, любимцем бога. Тогда его звали Люцифер. Но однажды его обуял злой дух, и он потребовал себе место по правую руку от бога. Место это, как известно, принадлежит сыну всевышнего. Как же бог поступил с Люцифером?.. То-то вот. Поклоняясь господу, мы стараемся во всем ему угождать. Ты не ребенок, и мне нет нужды объяснять, что это значит. Я не был на конкурсе в Илмороге, но мне рассказали о том, что случилось там с неким Мвирери ва Мукираи. Его окружили почестями как дорогого гостя за то, что он сумел пристроить все билеты на праздник. Но, поев и изрядно выпив, Мвирери принялся хулить господа, выказывать презрение к своим братьям по классу. Он отринул божьи заповеди — и где он теперь?

— Его убил Робин Мваура, угробил на своем матату. Произошло это в Кинеени, неподалеку от Лимуру, — ответила Вариинга.

Старец из Нгорики вздрогнул.

— Тебе и это известно? Тогда не стану от тебя скрывать: Мваура — глава организации "Ангелы ада". Очевидно, и о ней ты слыхала. Ее задача состоит в том, чтобы ликвидировать всех неугодных господу. Вот и теперь, стоит мне шепнуть словцо — и ты не доедешь даже до Гилгила… Но о чем это я? Кажется, мы уклонились от темы. Жасинта, я знаю, ты не дура, не отмахнешься от богатства. Хочешь ферму в Рифт-Вэлли? Будешь управлять ею по телефону из Найроби или Момбасы. Только скажи — все мигом исполнится.

— А гости? Что мы скажем им?

— Предоставь это мне.

— Мистер Гитахи, дайте себе труд задуматься и над чужой судьбой! Можно задать вам вопрос?

— Конечно. За вопросы под суд не отдают.

— Вы хотите, чтобы мы с Гатуирией разлюбили друг друга, не так ли?

— Да, так.

— Хорошо. И тогда вы на мне женитесь? Чтобы все было честь по чести — со свадьбой, и я стану вашей второй женой?..

— Жасинта, не притворяйся, будто не понимаешь. Я человек набожный и хочу просто, чтоб ты была моей. Я все устрою, буду тебя навещать, как в старые добрые времена. Помнишь? Пожалуйста, спаси меня! Спаси мою честь, мое доброе имя! Спаси сына! Жасинта, сохрани мне жизнь, и ты убедишься — я сумею тебя отблагодарить!

Богатый Старец пожирал Вариингу глазами, ее красота сводила его с ума. Потеряв контроль над собой, он упал перед ней на колени и завопил:

— Спаси меня! Я слепну от твоего сияния!

Он обхватил ее ноги, слова фонтаном били из его уст. Вариинга по-прежнему стояла как вкопанная на том же самом месте.

— Ты, губитель человеческих жизней! — Она словно выносила приговор. — Помнишь игру в охотника? Ты меня ей научил. Не думал, поди, что мы можем поменяться ролями? Что сделано, то сделано. Я не стану тебя спасать, зато спасу множество других людей, чьих жизней ты уже не загубишь при помощи медоточивых слов.

Богатый Старец перебил Вариингу:

— Я знал, что ты согласишься! Дорогая, любимая! Ягодка моя, апельсинчик, цветочек, украшение моей старости!

Он не мог уже остановиться, увлекаемый лавиной слов; не видел, как Вариинга рывком открыла сумочку и выхватила из нее пистолет.

— Взгляни на меня! — скомандовала она.

Увидев в ее руках оружие, отец Гатуирии лишился дара речи, река слов сразу высохла.

Услыхав выстрелы, гости вбежали в залу и увидели стоящего на коленях хозяина дома, все еще обнимающего ноги Вариинги. Но три пули уже поразили его.

— Что такое? — взволнованно спросил Гатуирия. — Что случилось, Вариинга?

— Прихлопнула блоху, вошь, клопа! Гниду, паразитирующую на чужих жизнях!..

Вариинга шла вон из залы. Гости расступались, давая ей дорогу. На пороге она столкнулась с Кихаху ва Гатхикой и Гитуту ва Гатаангару. Вспомнив Вангари, Мутури и вожака студентов, освободивших ее от духовного рабства, она ощутила гнев.

— И вы туда же?! Вот вам! — Она выстрелила в обоих, раздробив им коленные чашечки.

Гости бросились врассыпную с криками:

— Хватайте ее! Арестуйте! Она рехнулась!

Двое мужчин попытались ее скрутить, но она применила прием дзюдо, и оба рухнули на пол. Вариинга спокойно вышла из дома; с безопасного расстояния на нее глазели перепуганные до смерти гости. Один лишь Ндитика ва Нгуунджи, обеими руками поддерживая живот, метался по зале, взывая о помощи:

— Где Мваура?! Где его люди?

Но Мваура уже завел свое матату, спеша улизнуть подобру-поздорову.

Гатуирия не знал, что делать: то ли спасать отца, то ли утешать мать, то ли бежать за Вариингой. Он стоял в полной растерянности посреди двора, а в голове звучала музыка, никуда не ведущая, не указывающая пути. У него словно язык отнялся, ноги отказывались повиноваться…

А Вариинга шагала вперед, ни разу не оглянувшись. Она знала, всем сердцем чувствовала: самые тяжкие битвы на её жизненном пути еще впереди…