Психолингвистика

5.1. Психологи и лингвисты

Если вы внимательно перечитаете сказанное выше о ДР, то убедитесь в том, что изучение закономерностей ДР обычно не замыкается на описании ДР как уникального и самоценного объекта. Мы описываем ДР для чего–то: чтобы узнать, как развивается ребенок, не отстает ли он, как формируется его психика и как идет его эмоциональное развитие, как он общается и т. д. Конечно, в отдельной работе автор может описывать частные феномены ДР (именно это сделано в работе о лексиконе маленького ребенка, которую мы обсуждали выше).

Но, как правило, автор сам знает, что таким образом он делает лишь первый шаг — собирает материал для дальнейших обобщений. А обобщения обычно направлены на изучение становления речи и процессов коммуникации вообще — ведь у ДР нет таких законов, которые отличались бы от законов понимания и порождения речи как таковой.

Это позволяет нам сделать следующее утверждение: есть такой объект исследования, как ДР, потому что ее можно наблюдать, фиксировать в виде текста и изучать. Но нет такого самостоятельного предмета научного исследования, как ДР. (Разницу между объектом и предметом научного исследования мы подробно рассматривали в специальном разделе, см. с, 31.) Когда мы изучаем ДР, мы изучаем речь вообще, язык вообще — пусть в процессе становления, в процессе формирования коммуникативных навыков и т. п.

Поясним сказанное, дабы показать, что это на первый взгляд парадоксальное утверждение в действительности лишено признаков парадокса.

Прежде всего, мы наперед знаем, куда направлены изменения в речи ребенка. Ведь раньше или позже все (здоровые) дети — носители данного языка будут говорить более или менее одинаково, поскольку речь каждого из нас подчиняется законам языка как знаковой системы, а также, разумеется, нормам родного языка.

Иначе говоря, если ребенок в 1,5 года любую обувь, а также перспективу идти на прогулку называет туфи или батата, то с уверенностью можно предсказать, что через определенное время он усвоит все нужные слова для называния разных видов обуви, которые существуют в его обиходе, а также существующий отдельно смысл "гулять".

Поэтому вопросы, которые мы задаем себе при изучении речи ребенка как таковой, в большой мере продиктованы:

• а) тем, что мы знаем общее направление развития ребенка, и его речевых способностей в том числе. Весьма важно, что мы заранее знаем, как должен выглядеть "конечный результат";

• б) тем, что у нас есть общие представления об этапах, ступенях развития речи ребенка и их последовательности;

• в) желанием сопоставить то, что наблюдается у данного ребенка или группы детей данного возраста, с тем, что должно быть, что ожидаемо в среднем на данном этапе. Профессионально (как педагоги и исследователи) или лично (как родители) мы озабочены соответствием уровня развития речи Маши или Пети и средними показателями развития речи для детей этого возраста.

Почему? Потому, что, если эти показатели необычны, общее развитие ребенка тоже необычно: он либо отстает в развитии, либо у него есть какие–то особенности психического склада.

Я надеюсь, что из сказанного вы не сделали вывод, что изучать речь ребенка не нужно или неинтересно. И уж во всяком случае я не считаю, что о речи ребенка нам все известно — отнюдь нет. Но мы многого не знаем не только потому, что какой–то отдельный феномен ДР, будь то пересказ текста или чтение многосложных слов, изучать трудно. (Это и в самом деле нелегко, независимо от того, интересует нас строение фразы или употребление падежей.)

Более существенно то, что речь и интеллект связаны так тесно, что не всегда удается разделить их исследование. Поэтому мы должны четко осознавать, какую цель мы преследуем в тех или иных частных случаях.

Несомненно, что развитие познавательных процессов и отдельных интеллектуальных операций у детей весьма часто изучается таким образом, что источником умозаключений служит именно речь ребенка, например его комментарии "по ходу дела". Например, Жан Пиаже изучал доступность для ребенка представлений о том, что количество материала — воды или пластилина — не меняется от операций с его формой.

С этой целью Пиаже разработал специальные задачи, где определенное, неизменное количество воды переливали из низкого сосуда в высокий, а из шарика пластилина на глазах у ребенка делали тонкую "колбаску". Ребенок не мог не видеть, что все манипуляции производились с одним и тем же количеством воды и пластилина — ничего не проливалось и не выбрасывалось. После того как из низкого и широкого сосуда вода была перелита в высокий и узкий, детей спрашивали, в каком из сосудов воды больше. Соответственно, раскатав шарик в "колбаску", ребенка спрашивали, стало ли больше пластилина в "колбаске", чем было в шарике.

На первый взгляд эти задачи (они вошли в историю науки как "задачи Пиаже") сводятся к операциям с материалом и, казалось бы, не связаны с речью. Но задачи Пиаже, как и большинство задач, обычно даются в словесной форме. Оказалось (это выяснила американская исследовательница М. Дональдсон), что некоторые дети не могут решить задачи Пиаже не потому, что они не понимают сути дела, а потому, что для них мало понятен текст формулировки задачи. Иными словами, дети не понимали, чего от них хотят.

Что из этого следует? Прежде всего то, что при исследовании познавательных процессов у ребенка мы очень редко можем полностью отвлечься от уровня владения речью (подчеркну, что все, что сказано в данном разделе, касается здоровых детей). С одной стороны, мы не можем быть уверены, что ребенок вполне понимает предложенное ему задание. С другой стороны, нам мало получить решение задачи или, напротив, убедиться в том, что ребенок ее решить не может. Достаточно представить себе, что в нашем распоряжении только результат решения какой–либо проблемы, но нет протоколов, фиксирующих речевую продукцию ребенка, как будет ясно, что и здесь без речи и ее анализа не обойтись. (Об этом — применительно ко всем испытуемым — я упоминала во вводной главе, где рассматривалась одна из самых элегантных задач "на соображение" — задача Секея.) Решение задачи Секея вы найдете на с. 218.

Изучением ДР в норме обычно занимались психологи или психолингвисты. Как я уже отмечала, американские и английские психолингвисты — а именно им принадлежит большое число работ по ДР — почти всегда по образованию психологи. Однако англоязычные исследователи ДР преимущественно ориентировались на самый мощный на Западе лингвистический авторитет четырех последних десятилетий — на Н. Хомского. Безусловно, Н. Хомский внес огромный вклад в современную лингвистику. Не случайно в США и других странах Запада долгое время говорили о "хомскианской революции". (Подробно о теориях и эволюции взглядов Хомского вы прочтете в кн.: Алпатов, 1999.) Глобальные и не всегда адекватно интерпретированные синтаксические теории Хомского тем не менее вовсе не были рассчитаны на описание реальных процессов говорения и понимания. Более оправданным было бы обращение к достаточно давним лекциям Хомского, собранным в его книге "Язык и мышление" (русский перевод см.: Хомский, 1972).

По мнению Хомского, задача будущей лингвистики в том, чтобы стать частью психологии и других наук о познании, что позволит объяснить, как ребенок усваивает язык и на этой основе структурирует свои знания о мире. Этот подход мог бы в известной мере служить "рамой" для подхода к ДР. К сожалению, наиболее интересная для нашего обсуждения лекция Хомского, озаглавленная "Будущее", имеет, скорее, характер манифеста, а не программы реальных исследований.

В отличие от стран Запада в нашей стране психолингвисты, за редкими исключениями, по подготовке и стилю мышления именно лингвисты. Но независимо от первоначальной специализации практически все, кто занимался в нашей стране ДР, в качестве базовой концепции в основном опирались на работы Л. С. Выготского, т. е. на работы психологические или психолого–педагогические, а не лингвистические. Здесь мне кажется уместным сделать несколько замечаний, касающихся личности и научного стиля Л. С. Выготского.

5.2. Л. С. Выготский

Л. С. Выготский умер в 1934 г. Безусловно, он намного опередил свое время. И все же не следует забывать, что, как и всякий крупный культурный деятель, он в полной мере был героем именно этого времени. Л. С.Выготский по складу ума, несомненно, был прирожденным теоретиком. Как можно заключить из анализа его сочинений, свою жизненную задачу он видел не столько в конкретных исследованиях, сколько в перестройке психологии как науки. И, разумеется, в революционной перестройке общества.

Недаром такое место в его короткой жизни занимают педагогические исследования и конкретные организационные инициативы, продиктованные требованиями времени. (Не забудьте, что главные труды Выготского были созданы им в 1925–1933 гг.)

Выготский разделял устремления и ценности своей эпохи — эпохи слома всех прежних социальных структур, борьбы за ликвидацию неграмотности, пропаганды новых ценностей и создания нового, "советского" человека. Он был убежден в необходимости возможно более полного использования достижений психологии для осуществления этих социальных преобразований, в том числе реформы системы образования и воспитания.

Выготский вкладывал все силы в создание совершенно новых научно–практических учреждений, которые бы этому способствовали. Педагогика, безусловно, была его страстью. Естественно, что теоретическим фоном и базой для работ Выготского были труды его современников — даже тех из них, кого он считал своими научными противниками. Его собеседники и оппоненты — это ученые, которые были на мировой научной сцене к середине 1920–х годов.

Так, в 1926–1927 гг. Выготский написал фундаментальный труд "Исторический смысл психологического кризиса", который увидел свет только в 1982 г. Писал его Выготский в туберкулезном санатории, где он лежал, приговоренный врачами к близкому концу. Уже из этой чисто житейской детали можно понять, насколько важным Выготский считал критику многих современных ему направлений в психологии. Увы, большинство упомянутых в этом труде имен сейчас что–то значат только для историков науки.

С тех пор в психологии, лингвистике и педагогике произошли масштабные перемены. По разным причинам освоение наследства Выготского пошло по весьма своеобразному пути, о чем мы еще скажем. Дело, однако, не только в этом. Важно также помнить, что прямые ученики и последователи Выготского — я имею в виду тех, кто следовал его принципам в реальной работе, а не только почитал его, — во–первых, были практиками, а во–вторых, занимались преимущественно не нормой, а патологией речи и мышления.

В частности, учеником Выготского считал себя виднейший отечественный нейропсихолог А. Р. Лурия, изучавший нарушения речи при органических поражениях мозга, т. е. поражениях мозговой ткани, вызванных травмами, инсультами и т. п. Непосредственными последователями Выготского были известные отечественные дефектологи и логопеды Р. Е. Левина, Ж. И. Шиф и другие.

Адекватное понимание текстов Выготского сопряжено с немалыми трудностями. Он жил и писал буквально на краю могилы. На всех крупных трудах Выготского лежит отсвет лихорадочной напряженности, обусловленный разрывом между масштабом его замыслов и преследовавшей его болезнью. Он знал, что жизнь отпустила ему мало времени, но мужественно старался исполнить то, что считал свои долгом и миссией. Совершенно невозможно представить себе Выготского, который бы год за годом размеренно фиксировал свои детальные наблюдения над поведением детей, как это делал Ж. Пиаже.

Уместно, кроме того, отметить, что гипотезы Выготского в большинстве случаев носили, скорее, умозрительный характер, как если бы он был равнодушен к перспективам их экспериментальной проверки. Если внимательно читать его теоретические труды и последовательно сравнивать с ними работы учеников Выготского, посвященные экспериментальным воплощениям его интуиции, то регулярно обнаруживается существенный зазор между исходной гипотезой и экспериментом, далее — между экспериментальными результатами и той интерпретацией, которую им дал сам Выготский.

Гипотезы и выводы Выготского, как правило, глобальны, а фактическая база выводов локальна и подчас недостаточна.

Таковы обстоятельства, в силу которых не так просто ответить на вопрос: что конкретно сделал Выготский для понимания механизмов ДР?

Добавим к этому, что в отечественных науках о человеке подлинный расцвет, начиная с конца 1950–х годов, имел место как раз не в психологии, а в структурной лингвистике и семиотике, на базе которых сформировались, по существу, новое литературоведение и новая культурология. К сожалению, успехи, связанные со структурными методами изучения языка, на отечественные работы по ДР практически не повлияли. Тем самым изучение ДР в нашей стране не обогатилось новыми подходами, прославившими отечественные гуманитарные науки.

Однако именно в это время возобновилось издание и переиздание трудов Выготского. Стало ясно, что его интуиции существенно опередили уровень владения экспериментальными методиками, свойственный русской психологии не только его времени, но и времени, куда более к нам близкому. Последний момент очень значим для понимания разрыва между идейным пафосом, прозрениями, культурно–важным "посылом", который мы находим в трудах Выготского, и относительно скромной реализацией этого посыла "в материале", в конкретных исследованиях его учеников и последователей, в том числе и специалистов по ДР.

Выготский писал "крупными мазками", и многие его выражения ближе к метафорам, нежели к строгим утверждениям. Отчасти поэтому в труды Выготского можно "вчитать" противоречащие одна другой установки: как правило, текст Выготского не вполне структурирован. То, что некогда в пределах многостраничной рукописи было набросками, попав позже под твердый переплет, стало источником бездумного цитирования, столь типичного для во многом трагичной истории нашей науки. Я хочу, чтобы, читая Выготского, вы об этом помнили.

5.3. Взгляд лингвиста: детская речь как речь разговорная

Как было сказано выше, англоязычные специалисты по ДР практически все без исключения психологи. Анализируя ДР, они опирались на авторитет англоязычных же лингвистов. Последние, будучи последователями Хомского, вообще не ориентировались на изучение реальных процессов овладения речью.

Отечественные специалисты по развитию ДР в норме, будучи лингвистами, ориентировались на Выготского, который все–таки был прежде всего психологом, к тому же ушедшим из жизни в начале 1930–х годов. Это первый парадокс, касающийся изучения ДР.

Второй парадокс состоит в следующем. ДР, как правило, изучали безотносительно к способу ее бытования. Фоном, на котором анализировалось функционирование ДР, служила речь взрослых. При этом по умолчанию как точка отсчета рассматривалась речь взрослых "вообще", в целом. Соответствует ли такой подход реальности? Да, но не всей речевой реальности, а лишь некоторой ее части.

ДР — это, очевидным образом, всегда речь разговорная, спонтанная и непринужденная. Речь взрослых, осуществляемая в аналогичных условиях, — это тоже речь разговорная. Изучению разговорной речи как важнейшей для психолингвистики программы посвящена отдельная глава данной книги. Здесь мы ограничимся некоторыми общими соображениями, чтобы показать, чем похожа детская речь на речь разговорную. Это даст вам возможность читать данный раздел дальше.

Выдающийся современный русский лингвист М. В. Панов еще в 1960–е годы обратил внимание ученых на важное обстоятельство. Специфика разговорной речи (далее сокращенно — РР) значительно глубже, чем можно было бы умозаключить, если рассматривать ее только в противопоставлении речь устная — речь письменная. Особенности РР не в том, что ее можно слышать, а речь письменную — читать.

Помните фразу из "Горе от ума" — "и говорит, как пишет"? Ведь обычно — в разговоре на улице, на работе, в беседе с друзьями или дома — мы говорим именно иначе, чем пишем. Но и в официальной ситуации — в публичной речи, в официальной обстановке — мы тоже говорим не так, как пишем, хотя вместе с тем совсем не так, как говорим дома или в автобусе. М. В. Панов и Е. А. Земская впервые сформулировали взгляд на непринужденную, неофициальную разговорную речь как на особую систему, существующую параллельно с системой кодифицированного литературного языка.

Таким образом, мы не просто говорим иначе, чем пишем. РР имеет свои закономерности, свои понятия о правильном и неправильном, свои нормы и только ей свойственные системы противопоставлений. Это особая система, на каждом уровне которой, будь то фонетика, морфология или синтаксис, действуют характерные именно для РР закономерности. Особенности РР связаны прежде всего с тем, что значительная часть информации содержится не в тексте самого высказывания, а в ситуации общения, взятой в целом (так называемая конситуативность РР).

Говорящий всегда неосознанно ориентируется на то, что слушающий без труда сумеет извлечь нужную ему информацию из ситуации общения, поскольку контекст ему обычно доступен в той же мере, что и говорящему. Это время и место действия, речевой этикет, принятый в данной среде, мимика и жесты участников коммуникации и т. д.

Попробуем сопоставить две реплики — одну, взятую из записей ДР, и другую, взятую из записей РР. Вы увидите, что нельзя сказать, какая из них принадлежит ребенку, а какая — взрослому, находящемуся в ситуации непринужденного высказывания. (Напомним, что знак / обозначает незаконченность интонации, знак // - законченность.)

Итак: (1) — Она дылдее нас с тобой //.

(2) — Моя мышь мышастее// .

Фраза (1) взята из записей РР взрослых в ситуации, когда одна высокая женщина говорит другой о третьей (пример заимствован мною у Е. В. Красильниковой). Фраза (2) принадлежит ребенку, нарисовавшему мышку не так, как в книжке. Мы намеренно использовали пример из сферы так называемого "детского словообразования", поскольку это традиционная область интересов специалистов по ДР.

• Еще один пример (из записей О. А. Лаптевой):

• (3) Ну когда корзинкой ловили / когда как //. — Вот смотри // и рыбка значит там была //.

• Вполне можно себе представить, что фразы (3) взяты из рассказа ребенка лет пяти–шести. На самом же деле это рассказ взрослого о рыбалке.

• В РР есть много моделей, характерных именно для нее как системы, и притом общих для РР и ДР. Например, и взрослый, и ребенок в непринужденной обстановке могут сказать:

• (4) Вон /"скорые помощи" стоят //; У нас там всякие "Новые миры" сложены //;

• (5) бабушка велела // всякие кофты там / шарфы / платки //.

• (5) — это высказывание ребенка по поводу того, что на даче может быть холодно, поэтому бабушка велела брать с собой теплые вещи. Фразы (4) принадлежат взрослым и заимствованы нами у Е. В. Красильниковой как примеры характерного для РР использования форм множественного числа.

Таким образом, многие "неправильности", "нерегулярности" в речи ребенка должны быть проанализированы с точки зрения того, за счет чего ребенок говорит именно так, а не иначе: за счет недостаточного владения речью или за счет того, что его речь строится по правилам РР, которая является отдельной системой.

С другой стороны, наличие в речи маленького ребенка "взрослых" оборотов — структур с причастиями, сложноподчиненных предложений с который — еще не свидетельствует о том, что ребенок может активно и свободно пользоваться этими конструкциями. До известного возраста это всего лишь штампы, неосознанные подражания речи взрослых. Это, в общем, факт известный. А вот то, что структуры, аграмматичные с точки зрения кодифицированного литературного языка, присутствуют в ДР в силу ее разговорности, а значит — входят в ее норму, почему–то специально не отмечалось.

Впрочем, здесь я погрешила против правды: отдельные факты отмечались, хоть и вскользь, специалистами по русской РР, но только в связи с обсуждением "взрослой" РР как отдельной системы.

Зато не вскользь, а достаточно развернуто на эту тему высказывался замечательный советский психолог С. Л. Рубинштейн (1889–1960). Можно думать, что его глубокие соображения не были должным образом поняты и востребованы из–за того, что проблема РР как самостоятельной системы была сформулирована на несколько десятилетий позже.

Я перескажу точку зрения Рубинштейна, как она изложена в его учебнике "Основы общей психологии" (1946). Первое издание этой книги вышло в 1940 г., и, по словам автора, во второе издание он почти не вносил изменений. Тем больше удивляет глубина проникновения автора в суть дела. (Фрагменты глав книги С. Л. Рубинштейна приведены в разделе "Приложение 1. Тексты".)

Обсуждая развитие речи ребенка, Рубинштейн вводит два понятия: понятие "ситуативной речи" и понятие "контекстной речи". В терминологии автора "ситуативная речь" ребенка — это то же самое, что термин конситуативная речь в современных концепциях РР. Это речь, понятная другому благодаря той наглядной и конкретной ситуации, в которой осуществляется акт высказывания.

"Контекстная речь" — это связная речь, которая сама себе контекст; она должна быть понятна вне зависимости от той ситуации, когда имеет место данный речевой акт. "Контекстная речь" появляется у ребенка в ситуации, когда он должен построить связный рассказ о каком–либо событии, которое происходит не на глазах у слушающего, — будь то пересказ прочитанной сказки или случая, который произошел с ребенком накануне.

С. Л. Рубинштейн вполне отдавал себе отчет в том, что ситуативность речи ребенка не есть достояние исключительно ДР. Он прямо говорит о том, что в соответствующих обстоятельствах и взрослый опирается на ситуацию, т. е. опускает все, что "вычислимо". Более того, автор подчеркивает, что, если в обстоятельствах когда уместна "ситуативная речь", взрослый будет пользоваться "контекстной речью" ("говорит, как пишет"), это будет выглядеть неестественно и напыщенно.

Рубинштейн далее отмечает, что ситуативность ДР проявляется в особой частоте употребления местоимений третьего лица и выражений типа там, тогда, такой.

Речь маленького ребенка характерна тем, что в ней преобладает экспрессия — жесты, мимика, которые существенным образом дополняют сказанное словами. Если не видеть ребенка в этот момент или не знать в точности, какова ситуация в целом, можно просто не понять, что он имеет в виду.

Контекстом речи маленького ребенка служит ситуация, которая либо наличествует в момент речи, либо известна взрослому.

Следующие примеры иллюстрируют мысль Рубинштейна:

Рассказ девочки Гали, 3,4 года (Рубинштейн, 1946).

"Там было на улице далеко флаг. Там была вода. Там мокро. Мы шли там с мамой. Они хотели домой идти, а дождик капает. Потому что он хочет кушать, гости".

Расшифровка ситуации: девочка Галя с мамой и ее маленьким братишкой (он на руках у мамы) ходили смотреть на демонстрацию. Пошел дождь, было сыро, мама уговорила Галю вернуться, потому что дома их ждали гости, а маленький ребенок хотел кушать.

Рассказ девочки Нюши, 4,3 года (Речь русского ребенка, 1994). "Там были… только… умершие матросы, потому что… Там была девочка, на корабле, два года… Алена, она умерла".

Расшифровка ситуации: Нюша рассказывает о том, как летом она была в Анапе, и там они с бабушкой ходили на кладбище, где хоронят моряков.

В качестве конструкции, типичной для "ситуативной" речи ребенка, Рубинштейн отмечает конструкцию вида местоимение + расшифровывающее его существительное + глагол (играющий роль сказуемого): она / девочка / пошла //; она / корова / забодала //; он / шар / покатился.

Аналогичные конструкции с разного вида уточнениями мы можем найти в РР взрослых, ср.: сюда / на стол давай //; там это / хлеб этот / он / батон черствый уже //.

В сущности, обычной разговорной речи здорового ребенка учить не надо: если с ребенком адекватно и много общаться, он будет нормально говорить. Что касается речи связной, речи–рассказа (в терминологии Рубинштейна — контекстной), то ей, безусловно, ребенка надо учить.

Если ребенку много читать и ненавязчиво просить его пересказывать то, что он видел или слышал, то основы связной речи у здорового ребенка сформируются без особых затруднений. Замечу в этой связи, что хорошая и притом непринужденная связная речь, без "эканья" и вставок "слов–паразитов" наподобие типа, как бы, в общем, ну это, как его, и у взрослых образованных людей встречается не так часто, как хотелось бы.

5.4. Речь ребенка и развитие его мышления

Начнем с общего замечания: современные воззрения на ДР не имеют в качестве точки опоры какую–либо одну теорию развития мышления. Конечно, большинство работ о ДР в той или иной мере учитывает идеи Жана Пиаже, основателя так называемой школы генетической психологии. Генетическая психология — это совокупность теорий о развитии восприятия и мышления ребенка, о становлении его интеллекта и, разумеется, о его речи. Действительно, вклад Пиаже в изучение мышления ребенка огромен, и его взгляд на ДР заслуживает серьезного внимания. И все же нельзя сказать, что для понимания механизмов ДР все самое важное содержится в теориях Пиаже.

То же будет справедливо и для двух других авторов, чьи психологические теории принципиально важны для понимания развития интеллекта ребенка и его речи, — Л. С. Выготского и крупнейшего американского психолога, нашего современника Дж. Брунера. В данном разделе мы коснемся психологических теорий этих авторов и их учеников и последователей.

Отметим сразу существенный для дальнейшего изложения момент: ни один из упомянутых ученых не посвятил себя специально и исключительно изучению ДР. Все они, и Выготский в том числе, изучали процесс развития ребенка в целом, стремясь понять, как из беспомощного существа со временем развивается человек разумный, Homo sapiens. Но мы уже отмечали выше, что ДР обычно изучают не как замкнутый в себе феномен, а с более общей целью — и прежде всего с целью понять и оценить развитие интеллекта ребенка. Надо также иметь в виду, что на подходы к изучению ДР влияли те научные направления и экспериментальные методы, которые во времена Выготского, Пиаже и Брунера доминировали в психологии и в других науках о человеке.

5.5. Экскурс: история науки как драма

Уместно в этой связи сделать небольшое отступление. Я хотела бы поставить под вопрос саму возможность адекватно построить рассказ о том, как в тот или иной период нечто — в нашем случае это речь и развитие интеллекта ребенка — было предметом внимания ученых.

Прежде всего история любого исследования — это "драма идей", т. е. что–то наподобие пьесы со многими героями, их столкновениями, репликами "в сторону", монологами и диалогами.

Участники этого многоактного действа с открытым финалом и без очевидного пролога могут и вовсе не слышать друг друга, не говоря уже о взаимопонимании. Но если мы пытаемся рассказать об истории изучения какого–либо феномена, то вне зависимости от сложности и запутанности подлинной драматургии событий прошлого, вне зависимости от темы и числа действующих лиц наш рассказ должен выглядеть как некая непрерывная линия. В крайнем случае — с зигзагами. Ибо таково свойство повествования, "истории". Именно жанр повествования навязывает нам свою логику. А ведь эта логика практически никогда не отражает подлинного положения дел!

В науке, а в науках о человеке — в особенности, процесс постижения никогда не представляет собой непрерывной линии. Более того, его даже не стоило бы пытаться изобразить в виде ветвящегося дерева — все–таки дерево имеет один корень. В науке же никто не начинает с чистого листа.

Все мы, даже не подозревая этого, стоим на плечах гигантов. Созданное гигантами всегда выше того, что может быть понято персонажами меньшего масштаба, да еще в некоторый ограниченный временной промежуток. Поэтому мы то движемся вперед, то возвращаемся и петляем, пребываем в тупике, плутаем во тьме и принимаем свет случайного фонаря за луч путеводной звезды.

Начинающему профессионалу придется в это просто поверить. Иначе он будет понимать слишком буквально выражения типа "До Выготского (Жане, Пиаже, Блонского, Монтессори, Лурии и др.) никто не понимал, что…". Чаще всего и другие ученые понимали или нащупывали, но в ином контексте, с иными акцентами, не вполне, не придавали принципиального значения, считали не столь ценным, вообще преследовали иные цели и т. п.

Неизбежную условность линейного рассказа о деятельности ученых не следует принимать за линейность процесса научного познания.

И еще одно важное соображение. Развивая предложенную аналогию между научным процессом и многофигурной драмой, подчеркнем, что отношения между учеными как действующими лицами, произносящими некие утверждения, и теми, кто эти монологи и диалоги слышит и хочет понять, не следует уподоблять отношениям между актерами на сцене и пассивно внимающими им зрителями в зале. Согласно известной поговорке, здесь "все люди — актеры" — все те, для кого наука существует как вид деятельности, в которой они так или иначе участвуют.

Поэтому деятельность любого крупного ученого нельзя рассматривать в изоляции от того, какие научные школы были характерны для того времени, когда он работал, с кем он явно или неявно спорил, каковы были социальные и культурные ожидания того широкого культурного сообщества, к которому сам он принадлежал.

Например, для эпохи, когда жил и работал Выготский, не подлежал сомнению тезис о том, что классовое бытие формирует классовое сознание. "Измените условия, изменится и человек" — вот подлинный лозунг того времени. Как и многие другие, Выготский был энтузиастом "переплавки" человека — это общеупотребительное тогда пропагандистское клише он использует вполне искренне. Если роль социальной среды определяет человеческую психику исчерпывающим образом, то необходимо, во–первых, детально исследовать сам этот процесс. Каким образом определяет? Что влияет больше и что — меньше? Что опосредует это влияние, через какие каналы оно происходит?

Во–вторых, надо создать психологию и педагогику, которая решала бы задачу активного формирования нового человека.

Как мы видим, совершенно не случайно именно педагогике Выготский посвятил значительную часть тех немногих лет, что отпустила ему судьба; неслучайно именно развитие речи и возрастные изменения мышления были излюбленным предметом его штудий. Понятен и его особый интерес к работам Ж. Пиаже: изучение генезиса речи и мышления было для Пиаже главным делом жизни. Но в то же время Выготский отнюдь не видел себя именно "детским психологом". Его педагогические идеи имели "сокрытым двигателем" не просто интерес к развитию интеллекта ребенка, а характерные для послереволюционной России достаточно спрямленные представления о возможности формировать личность извне, влиять на личность путем создания новых социокультурных условий.

Поэтому Выготский и стремился сделать все возможное для развития в нашей стране коррекционной педагогики и дефектологии. Те же социально определенные корни имел его интерес к педологии. Так до 1936 г., когда произошел официальный разгром педологии, называлась совокупность подходов в сфере практической педагогики и психологии развития, где уровень психологического и социального развития ребенка и его интеллектуальные достижения на данный момент измерялись и оценивались с помощью тестов.

Если вы хотите составить объективное представление о том, что такое тест как инструмент прикладной психологии, я советую вам обратиться к двухтомнику Анастази (1982).

Как теоретик Выготский принадлежал своему времени, пребывая в состоянии активного диалога и естественного для крупного ученого спора со своими (преимущественно европейскими) коллегами. Я думаю, что в контексте обсуждения проблем развития ДР и интеллекта ребенка главным в концепции Выготского следует считать придание исключительного места и особой роли развитию операций со знаками.

"Особый мир — мир знаков" — вот материал, которым, согласно Выготскому, оперирует мышление. В осознании важности мира знаков надо видеть принципиальную заслугу Выготского перед психологией вообще и науками о детстве в частности. Будучи марксистом, Выготский активно уподоблял знак орудию — скорее всего, для его времени такой ход мысли был закономерен. Мы же можем обойтись без этой аналогии, поскольку роль знака для нас и так несомненна.

Замечательным же свойством Выготского было, как можно думать, не одно лишь желание внедрить в изучение операций со знаками экспериментальные методики, но еще и стремление сделать это так, чтобы методы остались адекватными объекту. И в этом Выготский фактически тоже был членом научного сообщества, которое в 1920–е годы и даже в начале 1930–х еще было разомкнуто в мир.

Этот контекст сегодня можно только реконструировать. Несмотря на голод, казни и ссылки, Россия еще продолжала быть ареной общеевропейских культурных процессов. В частности, Выготский мог активно дискутировать с трудами Пиаже, который именно в 1920–е годы публиковал свои работы о речи и мышлении ребенка. Выготский и Пиаже (1896–1980) были ровесниками. Пиаже был первым, кто зафиксировал феномен так называемой "эгоцентрической речи" у ребенка. Именно в трактовке "эгоцентрической речи" Выготский резко разошелся с Пиаже.

5.6. Жан Пиаже и французская школа

Я воздержусь здесь от того, чтобы подробно обсуждать суть этих расхождений, поскольку, глядя на эту проблематику из сегодняшнего дня, многое хотелось бы интерпретировать несколько иначе. Более полезным мне представляется предложить вам увидеть труды самого Пиаже в контексте французской психологической и общегуманитарной школы, к которой он принадлежал. (С этой целью фрагменты из некоторых работ Пиаже, в том числе его полные грусти комментарии к строкам Выготского, прочитанным через много лет после смерти последнего, приведены в разделе "Тексты".)

Школа эта (в широком смысле слова) была разнообразна и влиятельна и включала помимо граждан Франции швейцарцев, которыми были Пиаже и Соссюр. Структурализм в лингвистике начался именно с Фердинанда де Соссюра; структурализм в культурной антропологии — с Клода Леви–Стросса, и все это плоды того же дерева, что и первые труды по научной социологии, принадлежавшие ее родоначальнику — Эмилю Дюркгейму (1858–1917).

Дюркгейм, как можно думать, среди гуманитариев был первым, кто предложил поставить в центр внимания изучение отношений между теми или иными объектами, считая отношения не менее реальными, чем те "вещи", т. е. любые материальные объекты, которые вступают в эти отношения. Он настаивал на том, что психику человека надо объяснять, исходя из того, что человек является членом социума и субъектом. культуры. Социум при этом несводим к множеству составляющих его индивидов — он представляет собой структуру с заданными на ней отношениями. (Как вы помните, Соссюр предложил рассматривать язык прежде всего как систему отношений между знаками. Именно поэтому в учебниках по языкознанию французскую социологическую школу упоминают в связи с Соссюром.)

Еще Пьер Жане (1859–1947), знаменитый психиатр, также представитель французской школы, полагал, что развитие умственной деятельности ребенка и усложнение форм мышления происходит под влиянием практических задач, которые решает индивид в процессе своего сотрудничества с другими индивидами.

Жан Пиаже учился у Жане. В своих исследованиях развития речи и интеллекта ребенка он акцентировал роль общения и языка, полагая, что развитие речи ребенка происходит через общение, через структурирование его отношений с другими. Пиаже предполагал, что речь ребенка развивается от диалога с другими и с самим собой (так называемая эгоцентрическая речь) к интериоризации, перемещению этого диалога вовнутрь. Пиаже, как и Жане, помещал ребенка в сложную сетку отношений между ним и миром — миром людей и миром объектов.

Как известно, основой концепции Пиаже является модель, согласно которой мышление ребенка в своем развитии проходит ряд последовательных стадий. Первая стадия — сенсомоторная, далее следует дооперациональная стадия, затем стадия конкретных операций и, наконец, стадия формальных операций.

Я не буду останавливаться на характеристиках этих стадий, поскольку это увело бы нас слишком далеко от основной линии изложения. Тем более что стадии "по Пиаже" не привязаны четко к хронологическому возрасту ребенка — их роль в теории Пиаже иная.

А именно: согласно Пиаже, определенные мыслительные представления не могут возникнуть у ребенка до того, как он достигнет соответствующей стадии развития. Например, до достижения определенной стадии наглядный эксперимент, обладающий, казалось бы, безусловной очевидностью, вовсе не убеждает ребенка.

Я имела возможность увидеть этот феномен воочию, играя с восьмилетним мальчиком в настольную игру, где мы поочередно бросали игральную кость и должны были делать ходы в зависимости от того, сколько очков выпало.

Оказалось, что никакие разъяснения и никакие пробы при бросании игральной кости не убедили ребенка в том, что шанс получить шесть очков такой же, как получить одно очко. Ребенок, страстно желавший выиграть, считал, что ему "не везет", бросал игру, начинал плутовать и т. п.

Надо тем не менее иметь в виду, что "стадии" Пиаже — это именно модель, потому что нельзя доказать, что развитие ребенка происходит именно в соответствии с выделенными им этапами, и никак иначе. Более того: стадии Пиаже — это, видимо, одна из возможных моделей развития мышления. Другое дело, что, исходя из этой модели, можно объяснить многие наблюдения, например поведение ребенка в опытах с переливанием воды или превращением пластилинового шарика в "колбаску".

Как известно, большинство четырех- и даже пятилетних детей уверены в том, что в высоком и узком сосуде воды "стало" больше, соответственно и в "колбаске" больше пластилина, чем в шарике. И хотя дети видят своими глазами, что ни воды, ни пластилина не добавляли, это их не убеждает, пока они не достигнут определенной стадии развития. Можно сказать, что дети смотрят, но "видят" не то, что мы с вами.

Так что не зря модель Пиаже считается продуктивной. Однако следует помнить, что эта модель является априорной конструкцией — в том смысле, что Пиаже из нее исходит как из некоторой "аксиоматики". То обстоятельство, что Пиаже создал эту конструкцию на основе многолетних наблюдений над развитием детей и в попытках их обобщить, не делает ее менее априорной: из его эмпирических наблюдений напрямую отнюдь не вытекает именно эта модель.

Мы же, изучая речевое развитие ребенка "по Пиаже", тоже с неизбежностью должны будем говорить о "стадиях" и "операциях". Отражение этой периодизации пытаются отыскивать непосредственно в структурах ДР. Но ведь "стадии" Пиаже относятся вовсе не к ДР как таковой, а к этапам общего психического развития ребенка. Тогда мы должны либо обнаружить более или менее прямые соответствия между этапами развития ДР и стадиями Пиаже, либо помнить, что речь и мышление хотя и взаимообусловлены в своем развитии, но их связь отнюдь не так прямолинейна.

Вернемся к феномену так называемой эгоцентрической речи, которую, видимо, именно Пиаже впервые зарегистрировал как регулярное явление. Для Выготского эгоцентрическая речь была демонстрацией этапа, предшествующего переходу от громкой речи в отсутствие собеседника к речи внутренней. Согласно Выготскому, эгоцентрическая речь помогает ребенку осуществлять планирование действия.

Для Пиаже существенным было то, что эгоцентрическая речь замкнута на "эго" ребенка, т. е. асоциальна, не выполняет коммуникативной функции. В рамках концепции Пиаже это подтверждает необходимость дальнейшей "децентрации" внутреннего мира ребенка, т. е. выработки у него новой точки отсчета в восприятии мира, где бы ребенок учитывал позиции и внутренние миры других людей. Такое понимание эгоцентрической речи и шире — эгоцентричности ребенка яснее всего выражено в упоминавшихся выше комментариях Пиаже по поводу критических замечаний Выготского. Эти комментарии написаны после того, как Пиаже прочел перевод "Мышления и речи" Выготского на английский язык, т. е. уже в 1960–е годы.

По–видимому, ближе всех к пониманию характера и функций эгоцентрической речи ребенка были не Пиаже и Выготский, а известный отечественный психолог С. Л. Рубинштейн. Свою позицию он сформулировал, в частности, в уже упомянутом учебнике "Общая психология" (Рубинштейн, 1946). (Важные для данного обсуждения фрагменты из этого издания см. в Приложении в разделе "Тексты".)

Рубинштейн писал свой учебник в 1930–е годы, когда споры о социальном характере речи ребенка были особенно актуальны. Он обратил внимание на то, что так называемая эгоцентрическая речь отнюдь не обращена "в никуда": напротив, ее адресат очевиден. Это сам говорящий ребенок — он спрашивает и сам же себе отвечает. Тем самым эгоцентрическая речь не является по сути своей монологом — это диалог, но диалог с самим собой.

Эгоцентрическая речь, которую правильнее было бы назвать речью в отсутствие собеседника, возникает у ребенка сравнительно поздно, ее пик приходится на 3–5 лет, после чего доля эгоцентрической речи, как правило, убывает.

По меткому выражению Рубинштейна, суть эгоцентрической речи в том, что ребенок, якобы не общаясь ни с кем, тем не менее создает себе социальный резонанс. Это разговор с собеседником, который все понимает и со всем соглашается. Такой монолог способствует выражению эмоций и одновременно специфическим образом выполняет функцию осмысливания. "Изреченная" мысль по необходимости приобретает форму, уточняется. Рубинштейн также показал, что доля детских монологов в речи ребенка существенно определяется ситуацией общения, в которой находится ребенок, — включен ли в коммуникацию взрослый, насколько ребенок принимает этого взрослого, каков контакт ребенка с другими детьми, участвующими в общей игре или другой деятельности.

Рубинштейн тем самым лишил эгоцентрическую речь статуса особой значимости, поскольку выявил ее обусловленность конкретными коммуникативными и социальными потребностями ребенка в тех или иных жизненных ситуациях.

Я обращаю ваше внимание на этот момент потому, что он согласуется с основной функциональной характеристикой речи ребенка — это речь в диалоге, речь разговорная и по преимуществу инструментально ориентированная. Ребенок, речь которого еще можно считать "детской", так выражает свое желание/нежелание, удовольствие или дискомфорт, стремление к контакту/отказ от контакта.

Кстати говоря, лингвисты почему–то не фиксировали свое внимание на "эгоцентрической" или квазиэгоцентрической речи взрослых, а ведь здоровые взрослые люди часто разговаривают со своими собаками, кошками и другими домашними животными, а также "приговаривают" в процессе работы и прочих занятий, "обращаясь" к неодушевленным предметам.

Я уже не говорю о междометных восклицаниях наподобие вот я тебя // (при выполнении сложной или неприятной работы) или ах ты гадость / пакость ты этакая //(при виде таракана). Но я и не усматриваю особой разницы между подобными восклицаниями и обращением к растению в горшке Ах ты / бедняжка / сейчас мы тебя польем //, разговором с самим собой Вот хитрюги / все подъели //, где реплика как бы "адресована" синицам, склевавшим крошки сыра из кормушки. Напомню также о привычных для людей, живущих подолгу в одиночестве, псевдодиалогах с отсутствующими близкими. О подобных псевдодиалогах мы знаем преимущественно из книг, потому что их трудно "подслушать", но они не менее реальны, чем так называемая эгоцентрическая речь ребенка.

5.7. Процессы категоризации у ребенка: Дж. Брунер и его школа

При изучении ДР в связи с развитием мышления в норме особое внимание уделялось процессам обобщения и категоризации. Именно ради понимания процесса обобщения Выготский предложил Сахарову поставить описанные выше эксперименты с кубиками и квазисловами. И Выготский, и Пиаже подчеркивали, что употребление ребенком слов типа мебель или растения еще не является доказательством того, что ребенок усвоил соответствующие обобщающие понятия.

Многие ученые посвятили свои усилия тому, чтобы понять, в каком возрасте и по каким схемам у ребенка формируется операция обобщения, какую роль в этом играет речь. Рассмотрим в этой связи прежде всего работы Дж. Брунера и его школы, как наиболее тесно связанные с речью ребенка.

Брунер и его ученики и коллеги Р. Оливер, П. Гринфидд, Дж. Энглин и другие провели много экспериментов, чтобы выяснить, насколько способен ребенок к отнесению слов и именуемых ими объектов к тем или иным обобщающим категориям.

Брунер всегда интересовался тем, как ребенок постигает закономерности мира, данного ему в непосредственных ощущениях. Ведь ребенок, — впрочем, как и все мы, — в непосредственном восприятии не имеет дела с "классами" и "категориями" объектов. В комнате у нас стоит не вообще телевизор или вообще холодильник, а наш собственный "Сони" на вполне конкретной тумбочке; наш слегка поцарапанный "Минск" или "Стинол" с магнитным держателем в виде Микки–Мауса на боковой дверце.

Казалось бы, нас окружают "вообще–дома" и "вообще–деревья". Однако слово "вообще" здесь указывает только на отсутствие интереса к породе дерева или типу дома. Мы в данном случае безразличны к индивидуальным характеристикам домов и деревьев, поскольку нам специально не требуется это знать (см. выше раздел "Выбрасываем ненужное", с. 89).

Но мы ведь не родились с этим полезным "безразличием" — мы ему научились! У нас есть навык перехода от конкретного к абстрактному, от экземпляра к классу — если ситуация этого требует. Иначе мы просто не могли бы справиться с бесконечным разнообразием окружающего мира.

Для ребенка огромным шагом в умственном развитии является приобретение навыка обобщения, когда, овладев свойствами конкретного предмета, он затем может осуществить перенос этого понимания на объекты, с которыми он сталкивается впервые. Ведь если ребенок говорит чашка в ситуации, когда перед ним чашки как предмета нет, это и означает, что он усвоил содержание некоторой категории — категории "чашка вообще", — будь она большая или поменьше, в горошек или с цветочком.

Чашкой (с некоторого момента) будет называться не только его детская чашечка, но и чашка, из которой пьет мама или папа, т. е. чашка вообще.

Выражаясь терминологически, с помощью слова ребенок переходит от перцепта к концепту, от чувственного образа экземпляра к понятию о всех экземплярах, в определенном отношении эквивалентных данному.

Принципиальную важность такого перехода и имел в виду Брунер, назвав одну из своих книг "За пределами непосредственно данной информации" (русский пер. см.: Брунер, 1977).

Переход ребенка к полноценному использованию речи в ее знаковой функции знаменует огромный скачок в умственном развитии. С этого момента все кошки будут называться кошками, будь то своя, соседская или случайно встреченная на улице. Однако умозаключение об "одинаковости" или эквивалентности экземпляров, а также о принадлежности отдельных экземпляров к одному классу или к разным классам для ребенка далеко не простая задача.

Чтобы изучить, как дети разного возраста делают такие умозаключения, Брунер и его сотрудники поставили много интересных экспериментов. Ниже я расскажу о некоторых из них.

Эксперимент 1. Сходство и различие слов: эксперименты со сравнением объектов, представленных их именами.

Чтобы понять, как ребенок переходит от экземпляра к выделению у него какого–либо свойства, далее — к сравнению двух разных экземпляров на основе этого свойства и т. д., можно пойти разными путями. Можно предъявлять ребенку сами объекты, например банан и яблоко. Можно — изображения разной степени натуральности, от фотографий до контурных рисунков. А можно предложить ребенку размышлять о словах, обозначающих эти объекты.

Для здорового ребенка, умеющего читать, скорее всего, эта разница не будет принципиальной. Конечно, при операциях со словами — знаками объектов ребенок имеет дело, так сказать, с обобщением второго порядка — ведь слово яблоко уже указывает на всякое яблоко. С другой стороны, это и неплохо, поскольку ребенок не будет отвлекаться на "второстепенные" детали, например говорить, что яблоко имеет красный бочок, а, допустим, банан его не имеет. Так что предъявление слова, т. е. имени объекта вместо самого объекта, имеет свои резоны.

В контексте подобного эксперимента слово имеет определенные преимущества и перед рисунком. Так, предъявляя ребенку схематическое изображение часов, мы не можем быть уверены, что ребенок воспринимает этот рисунок как часы, а не как будильник.

В одном из экспериментов Брунер предъявлял детям разных возрастов слова, написанные на карточках, по одному на каждой. Вначале предлагались слова банан и персик. Э. читал эти слова вслух и спрашивал: "Чем похожи банан и персик?" Затем к первым двум карточкам добавлялась третья, со словом картофель, и Э. спрашивал о различии между картофелем, бананом и персиком, а затем — об их сходстве. Последовательность, в которой предъявлялись слова, была тщательно сконструирована. Между объектами, обозначенными первыми двумя словами, разница была наименьшей, а затем она возрастала. Так Э. были построены два ряда (слова–стимулы даны в русском переводе):

• 1) банан, персик, картофель, мясо, молоко, вода, воздух, бактерия, камень;

• 2) колокольчик, рожок, телефон, радио, газета, книга, картина, обучение, смущение.

В эксперименте участвовали пять групп детей в возрасте от 5 до 15 лет, по 10 человек в каждой группе, а в качестве контрольной группы задание выполняли студенты–первокурсники.

Общая тенденция, отмеченная Брунером, состоит в том, что чем старше ребенок, тем чаще он объединяет слова на основе функций именуемых ими объектов. Вообще же Брунер отметил следующие основания для суждений, использованные в предложенных детьми объяснениях:

• 1) Перцептивное сходство: одинаковость цвета или формы (круглые), одинаковое положение в пространстве (они дома).

• 2)Функциональное сходство: их едят; они издают звук.

• 3) Эмоциональное отношение к объекту: они важны; я их люблю.

• 4) Подведение под более общую категорию: они оба фрукты.

• 5) Принцип, называемый "да будет так!": утверждается сходство, но объяснения не даются.

По поводу использования "функционального" принципа Брунер делает одно интересное замечание: дети необязательно указывают на стандартный способ использования предмета, обозначаемого данным словом. Например, в возрасте девяти лет дети говорят не столько о том, как вообще используется тот или иной предмет, сколько о том, что они сами с ним могли бы сделать.

Подведение под более общую категорию у детей тоже может выражаться своеобразно: они усматривают у предметов сходство по функции, но выражают это так: в рожок дудят, звонок звучит динь–динь.

Основание, использованное ребенком для объединения объектов (исходя из его самоотчета), Брунер назвал семантикой категоризации, а способ, которым ребенок строил класс, — синтаксисом категоризации. С учетом того, какие слова были предъявлены, семантика и синтаксис должны были оказаться существенно связаны между собой.

Например, если в качестве основания для формирования класса выбрано сходство по функции, то класс получится организованным иерархически, по типу "все это + глагол" (все это едят; все это мы читаем и т. п.). Если же ребенок группирует объекты по цвету, то получится "коллекция" типа звонок черный, рожок коричневый, радио красное (вероятно, указанные предметы наделены тем или иным цветом на основе личного опыта ребенка).

Эксперимент 2. Сходство и различие рисунков: эксперименты со сравнением объектов, представленных их изображениями.

Параллельно с экспериментом, где детям для категоризации предъявлялись слова, Брунер провел серию экспериментов, где детям предъявлялись не слова, а изображения предметов.

Цветные картинки, напоминающие карточки лото, предъявлялись одновременно, будучи разложенными на столе. На картинках были изображены обычные и хорошо знакомые детям предметы — ножницы, кукла, рыбка, циферблат часов. Всего картинок было 42. Изображения были схематичными, ярко раскрашенными и легко узнаваемыми. Чтобы убедиться, что ребенок понимает, что изображено на картинке, и знает имя этого объекта, ребенка вначале просили назвать каждую картинку.

Затем ребенка просили отобрать картинки, которые он считает сходными в каком–нибудь отношении (в английском языке это формулируется очень общей фразой "belong together", что на русский естественно было бы перевести как "встречаются вместе"). Ребенок мог взять столько картинок, сколько хотел. Затем его спрашивали, чем похожи картинки, которые он выбрал. На следующем шаге опыта выбранные картинки помещались обратно на стол, и вся процедура повторялась сначала. Эту задачу каждый ребенок решал по 10 раз. Всего в эксперименте участвовали 90 ии. в возрасте от 6 до 11 лет.

На основании ранее проведенных другими авторами исследований Брунер ожидал, что ии. будут в значительной мере исходить из тех свойств объектов, которые бросаются в глаза, — именно из–за того, что в этом эксперименте ребенок имеет дело с изображениями, а не со словами. К таким свойствам относятся цвет и форма, а также наличие у изображенных объектов каких–либо сходных частей или деталей.

Действительно, изображение неизбежно конкретно. Даже самое схематичное изображение должно быть весьма детальным, чтобы хотя бы быть узнаваемым. Например, нельзя изобразить нечто, что можно считать "вообще пилой", — это будет либо двуручная пила, либо ножовка, либо лобзик и т. п. (Брунер, в частности, использовал как раз изображение ножовки). Очень трудно выбрать такое изображение, которое будет названо относительно обобщающим словом, — я, например, показывала взрослым ии. схематичное контурное изображение цыпленка, но одни ии. на предъявление этой картинки отвечали "птичка", другие — "воробей".

В опыте Брунера конкретность изображения по сравнению с относительной абстрактностью слова повлияла в наибольшей мере на категоризацию, реализованную младшими детьми. Ребенок шести лет объединяет дом и сарай, потому что на них имеется "нечто красное". Однако в эту группировку он не включает красное яблоко и красный шар. Тем не менее через некоторое время красный шар и красное яблоко могут оказаться объединенными.

С другой стороны, у младших детей нередки объединения в виде "рассказов", например: пчела объединяется с коровой с объяснением: "Пчела ужалила корову". С возрастом внимание к деталям, цвету и форме уменьшается. Возрастает число группировок по функциям и количество попыток подвести отдельные предметы под более общую категорию, выстроить иерархию понятий.

Впрочем, ситуация с подведением объектов под общую категорию не так проста, как может показаться на первый взгляд. Дело в том, что младшие дети (шестилетки) часто объединяют объекты не просто на основе объективно присутствующих общих черт или общих функций, а как бы путем присвоения себе одинаковой возможности использования соответствующих объектов. Таковы объяснения типа: "Ямогу на них ехать", "У нас все это…".

Любопытно, что такие группировки встречаются не только у детей. Взрослые ии. объединяют кастрюлю, сковородку и противень по принципу "у меня это стоит в кухне", чашки и рюмки — с объяснением "это все у меня в буфете". (Подробно эти феномены описаны в книге "Семантика и категоризация", 1991.)

В целом, по данным Брунера, поведение детей при категоризации слов и их поведение при категоризации изображений обнаруживают больше сходств, нежели различий. По–видимому, в пределах культуры евро–американского ареала не столь важно, предъявляем ли мы слова или изображения соответствующих объектов.