Психотехники и культ русских мистических сект

Андрей Кондратьев

Психотехники и культ русских мистических сект

Характерный поступок Данилы Филипповича

Уважение к письменному тексту в русском человеке непоправимо отсутствует. Считаясь едва ли не самым читающим народом в мире, мы внутренне не доверяем книгам, прекрасно зная, что даже если авторы этих книг – порядочные и искренние люди, текстовая отливка их мыслей заведомо искажена: «книга – это книга, а человек – это человек» – размышляем мы про себя, с недоверием оглядывая толстые фолианты.

Для того, чтобы их написать, гениальным быть вовсе не нужно – вспышка стихийного озарения есть строжайший враг кропотливого ученичества: «классики» в русском понимании становятся таковыми не в силу своих «сочинений», а в силу того, что они УЖЕ являются классиками (тексты не значат ничего), и уж потом – в силу своей народности, своей мистичности, в силу сугубо индивидуального баланса фантастичности и реализма – они признаются таковыми со стороны своих почитателей. Чтобы стать «великим русским писателем» вовсе не обязательно уметь писать – рукописи Гоголя или Толстого повергли бы в ступор любого современного редактора – нужно лишь быть «великим русским», а всё остальное народ «добавит от себя».

Вместо написанных текстов мы уважаем лишь дух народа. Это – совершенно необъяснимое понятие; никакое точное определение, никакая книжная формулировка не способны его передать – как сказал бы Василий Розанов, воспринять его можно лишь «обонятельно и осязательно».

Сильная энергетика «духовной русскости», сокровенные токи народной пневмы, непритязательная простота ошарашивающего поступка – всё это было в том человеке, о котором сейчас пойдёт речь.

Обычный крестьянин Юрьевского уезда, отданный в солдаты, но сбежавший со службы и перебравшийся в Муромский уезд Владимирской губернии, Данила Филиппович вошёл в историю как первый организатор и чуть ли не главный культовый персонаж секты людей Божиих. Если рядовые хлысты и хлыстовки, по их собственным представлениям, суть «Христы и Богородицы», то есть «малые боги, ходящие во плоти» («люди Божьи»), то Данила Филиппович – это «Большой Бог», «Сам Господь Саваоф» – как величал себя Данила и как пели в «роспевцах» его преданные адепты.

«У нас было, на сырой земле,

Претворилися такие чудеса:

Растворилися седьмые небеса,

Сокатилися златые колеса,

Золотые – ещё огненные»[1].

Пришедший с небес Спаситель был Богом-Отцом, породившим «в Духе» множество сыновей и дочерей, которые составили впоследствии первый «корабль» (мистическое братство). «Таким образом, сей Божественный учитель – Верховный Гость, Богатый Данило Филиппович проповедовал своё учение долгое время. Сошёл на землю во славе своей за 15-ть лет до рождения сына своего Иисуса Христа, родившегося, по предсказанию пророков и Самого Бога, в имени Ивана Тимофеевича»[2]. Однако с чего же всё начиналось?

По версии самих христоверов, общины которых существуют кое-где и поныне, первое своё Откровение Данила получил в 1631 году. Уйдя в глухие леса, Данила встретил там мудрого старца Капитона – человека, навсегда переменившего его жизнь и ставшего его главным духовным учителем. Старец Капитон был, фактически, живой иконой: измождая и «зануздывая» свою плоть строжайшим постом, постоянными поклонами, старец носил на себе трёхпудовые вериги (около 50 кг. металла) и спал на железном крюку, больно впивавшемся ему под ребро. Ключевым словом этого сурового аскета было слово «самоуморение» – даже на Пасху последователям Капитона вместо окрашенных яиц предлагали «червлёного и горького цибула, сиречь луковицы»[3]. Эти багряные сгустки горечи были знаком неприятия не только самой человеческой природы (заведомо порченой и прогнившей), но также и официальной церкви, предлагавшей в пасхальные дни веселиться и ликовать.

Расхождений с последней у Капитона было достаточно – сам Троический догмат старец толковал так, «яко бы Отец посылает, а Сын не ведает»[4] – то есть в духе строжайшего начётничества, представляющего послушников полностью подчинёнными духовному отцу, равно как и Бога-Сына – Богу-Отцу. В преддверии Страшного Суда Капитон призывал создавать общины верижников-железоносцев и строгих постников. Неприятие отступнических властей было настолько сильно, что один из последователей Капитона начал проповедовать в Суздале, будто царь Алексей – вовсе и не царь, а просто «рог», то есть, первый признак явления Антихриста…

Прямыми учениками «капитонов» были старообрядцы. Сходство этих духовных направлений говорит само за себя. И те, и другие были суровыми аскетами, проповедовали Конец Света, призывали не следовать отступнической власти, смотрели на церковь косо, не видя в реформе Никона («Никоновых новинах») ничего кроме вторжения Зла. «Злая воля царя и патриарха дала церкви искажённые книги», «по книгам этим не то что спастись, но и литургию служить нельзя» – говорили последователи Капитона и ревнители старой веры.

Совсем по-другому рассуждал Данила Филиппович. В то время, когда старообрядцы и капитоны неистово обличали никониан, доказывая им, по каким книгам спастись можно, а по каким – нельзя, Данила собрал и те и другие книги в единый тугой кулёк, оттащил его на Волгу и, прибавив для тяжести пару камней, выбросил его в реку с громким возгласом: «Трястися надо, трястися!»

С этого восклицания, смысл которого будет раскрываться на протяжении всей настоящей статьи, начинается история христоверчества или хлыстовства. Так что же имелось ввиду?

Пляска Саваофа

Имелась ввиду ритуальная хлыстовская пляска, которой Данила Филиппович тут же обучил своих первых последователей в окрестностях Стародуба, где и состоялось первое хлыстовское откровение. В мифологии христоверов это – крайне важный сюжет, без которого непонятной становится сама специфика этой секты.

В Стародубской волости, как рассказывает хлыстовское предание, в окружении сотен ангелов, архангелов, херувимов и серафимов на гору Городину «сокатил» (то есть спустился) Сам Господь Саваоф. Сойдя со своей огненной колесницы, Он отослал обратно на небо верное свое воинство («Саваоф» переводится с иврита как «Бог Воинств») и остался на земле, приняв человеческое обличье Данилы Филипповича.

Как мы знаем, Данила Филиппович к тому моменту (около 1631 года) уже существовал, и потому Саваоф просто заменил ему внутреннюю сущность, оставив телесную оболочку в полном порядке. Отныне Данила Филиппович превратился в «живого Бога» и стал именоваться среди своих людей вольных «Верховным Гостем», «Превышним Богом» или «Богатым Гостем». По существу, мы имеем дело с типичной для манихейства концепцией «Небесного Близнеца»[5], то есть разумной эманации Света, проявляющейся в мире под разными оболочками, отчего сама она не умаляется, а носители этих оболочек (в манихейской истории – Орфей, Мани, Пифагор, Зороастр и т.д.) оказываются тождественными. Эта Световая Сущность Близнеца открывается отнюдь не каждому, и в полном виде присутствует лишь в посланных свыше вероучителях или «Живых Богах». Остальным же даётся быть лишь «людьми Божьими» – помощниками и служителями этих Богов.

Ощутив себя Саваофом, Данила Филиппович водворился в деревне Старой, что находится неподалёку от Костромы. Именно сюда стали собираться для выполнения культовых практик «люди Божии», почитавшие Данилу Филипповича как Саваофа, а тот дом, в котором он временно проживал – как «Дом Божий». Город Кострома тут же стал называться «Горним Иерусалимом», а кружившие вокруг Данилы восторженные «менады» превратились в «Богородиц».

Живое слово «Верховного Гостя» было для них последним авторитетом – всякие споры книгочеев быстро отступили на второй план. «Зачем читать книги, когда сам Бог посреди нас?» «Зачем нам Ветхий Завет, писанный по-еврейски, когда сам Бог Саваоф стоит посреди нас и говорит по-нашему?» – примерно так рассуждали последователи Данилы, быстро сплотившиеся в крепкую харизматическую общину.

Ради блага всего человечества, а также ради расширения этой конкретной общины Данила Филиппович стал обучать её членов методу экстатической пляски «до измора», а также давать знание о Боге, мире и человеке. Первые речи этого Саваофа были дарованием заповедей.

Двенадцатая заповедь

Казалось бы, это – абсурд. Зачем человеку, с усердием утопившему целую кипу церковных книг, выразившему этим поступком своё резкое неприятие крючкотворческих споров, создавать новые книги? Зачем послушнику старца Капитона, верующему в Исуса Христа и признающему все Откровения, с Ним связанные, выдвигать какое-то новое Откровение, и, тем более, давать свои заповеди?

На самом деле, за этим стояла особая логика – логика мифа, логика тождества и самозванчества. Первый её закон – это «закон метаморфозы: любое существо или вещество может быть обращено по воле Бога в любое другое»[6].

Второй закон этой логики – это «закон абсолютного достижения цели». Он «определяет абсолютность преодоления препятствия или разрешения заданной герою задачи. Отсюда – выполнение невыполнимого, достижение недостижимого, осуществление неосуществимого»[7]. «Таким образом логика чудесного замещает закон исключённого третьего законом неисключённого третьего и тем самым создаёт положительное понятие абсурда: ибо в мире чудесного не существует reductio ad absurdum (сведения к нелепости).

В нём нет нелепого – в нём всё лепо»[8]. Отсюда и Данила Филиппович – это вовсе не Данила Филиппович, а Тот Самый Бог Авраама, Исаака и Иакова, Который в своё время давал десять заповедей народу иудейскому. Теперь, по той же самой логике мифического тождества этот Бог даёт двенадцать заповедей народу русскому, от которого и выбран был Данила Филиппович.

«Идёт слово от пророка, -

Катит солнце со востока.

Поживём мы, братцы, вкупе, –

За нас батюшка заступит»[9].

Взойдя на высокий «Синайский» холм, хлыстовский «батюшка-Саваоф» громко возгласил:

1. «Аз есмь Бог, пророками предсказанной, сошел на землю для спасения душ человеческих. Несть другого бога, кроме меня.

2. Нет другого учения. Не ищите его.

3. На чем поставлены, на том и стойте.

4. Храните Божьи заповеди и будете Вселенной ловцы.

5. Хмельного не пейте, плотского греха не творите.

6. Не женитесь, а кто женат, живи с женою, как с сестрою. Неженимые не женитесь, женимые разженитесь.

7. Скверных слов и сквернословия[10] (в другом варианте – «чернословия») не говорите.

8. На свадьбы и крестины не ходите, на хмельных беседах не бывайте.

9. Не воруйте. Кто единую копейку украдет, тому копейку положат на том свете на темя, и когда от адского огня она растопится, тогда только тот человек прощение примет.

10. Сии заповеди содержите в тайне, ни отцу, ни матери не объявляйте, кнутом будут бить и огнем жечь – терпите. Кто вытерпит, тот будет верный, получит Царство Небесное, а на земли духовную радость.

11. Друг к другу ходите, хлеб-соль водите, любовь творите, заповеди мои храните, Бога молите.

12. Святому Духу верьте»[11].

Любая подборка заповедей, предлагаемых той или иной религией, имеет какое-то средоточие. Если его убрать, то вся система предписаний неминуемо рассыплется или станет бессмысленной. В случае христианства этой стержневой заповедью является заповеди «двоякой» любви – любви, обращённой к Богу и ближнему (Мф. 22: 37-40). В случае иудаизма это, вероятно (если не брать в расчет знаменитые 613 заповедей Талмуда), – заповедь строгого монотеизма. Какая же заповедь была центральной в кодексе Данилы Филипповича?

На протяжении столетий находились авторы, выдвигавшие в качестве таковой заповедь «хлыстовского целибата» (№ 6). Однако это – всего лишь бытовое предписание, действительно выделявшее хлыстов из среды православных, но вряд ли достаточное для того, чтобы в кругу прочих заповедей претендовать на главенство. Главным редко бывает то, что строго функционально – а заповедь «небрачевания» – это предписание вполне конкретное, имеющее свою функцию. Таковой лишены только первая и последняя заповеди, внутренне симметричные и чудовищно противоречащие друг другу[12]. Причём стоит заметить, что первая из них говорит о той Сущности, которая вселилась в Данилу Филипповича («Бог Саваоф»), а последняя – о той Сущности, откровение Которой может (и должен!) получить каждый хлыстовски-верующий. В этом смысле двенадцатая заповедь как бы вбирает в себя первую, ибо при доверии Святому Духу каждому может открыться полнота Божественной истины, предполагающая уникальную божественность Данилы Филипповича.

Но что значит – «верить Святому Духу»? На языке людей Божиих это означает не только «молитву Духом» – стяжание Духа посредством особой экстатической психотехники («кружения в Духе»), но также и осознание себя Духом, в процессе которого происходит открытие собственной Божественности. У хлыстов говорилось, что на правильно совершающих радетельный ритуал Дух «накатывает», а вышедшие из хлыстовщины скопцы распевали на этот счёт следующий стишок:

«Уж вы голуби, уж вы белые!

Вы летайте, голуби, клюйте “пшеницу”,

Клюйте — не крошите. Богу не грешите!

А-ай Дух, а-ай Дух!

Кто радеет, не робеет, ризы белые наденет,

Того батюшка жалеет.

У кого плоть-то крепка, дай хорошего трепка.

А-ай Дух, а-ай Дух!»[13].

После «хорошего трепка» («капитоновски» долгого поста, коленных преклонений, отказа от водки, супружества и «чернословия») достигалась необходимая степень «самоуморения», после которой внезапно открывалась духовная реальность. Показательно, что само наитие Духа называется в хлыстовской традиции «накатыванием» – это предполагает, что Дух как бы округл – подобно тому, как «круглы», по описанию христианско-гностического скопца Оригена, античные Боги.

Однако перед тем как «накатить», духовная сущность Христа, Богородицы или Святого Духа как бы катается между двумя мирами – в междумирии семи небес. Затем она скатывается вниз, кружит по земле, беседует с голубятками, «звонит в золотую верву» и снова закатывается наверх.

Эта сферически-круглая форма, открывшаяся в опыте духовидцев Поволжья, есть форма Солнца и ангельских сфер – распахнутые «седьмые небеса», «сокатившиеся» златые колеса – это элементы архаической индоевропейской картины мира, где всё по-настоящему прекрасное и совершенное напоминает круг. Поэтому у Ксенофана про Божество говорится, что оно – шарообразно, а платоновский Демиург посредством вращения округляет Космос до состояния Сферы. По этой же причине Демокрит утверждает, что «Бог есть Ум в шарообразном Огне», Анаксимандр говорит о шарообразной Земле, пифагорейцы – о шаровидном Космосе, а так называемый «атомист» Левкипп – об очень плотных частицах, образующих между собой «некоторое шарообразное соединение»[14]. Подтверждая нашу идею, осуждающие христоверчество миссионеры рапортовали своему епархиальному начальству: «Круг у них (то есть, хлыстов – А.К.) есть ничто иное, как душа всех праздников и таинств их, без коего они никакого празднества не начинают и не совершают. <…>. Круг есть первейший предмет всех их глупостей»[15].

Согласно духовному учению хлыстов, по кругу же движется вся история: когда цикл одного из «Христов» (воплощений Божьего Духа) завершается, его «в Духе» (но нередко вдобавок и во плоти) восхищают на Небо, после чего на какое-то время затихает пророчество и водворяется древнее молчание. Оно подобно морскому затишью – паруса кораблей опущены; повсюду царит сонный дрейф и какое-то смутное ожидание. В этот период не слышно Божьего гласа, смолкают пророки, грустят белые голубятки.

Затем, по истечении определённого срока (в христоверческой традиции называется конкретный период в семь лет) происходит новое чудо – разрешает уста и открывается своим детушкам новый пророк хлыстовской общины.

После того, как Данила Филиппович вознесся обратно на Небо – вышло это на 1-е января 1700 года, отсюда, по хлыстовским поверьям – смещение Нового Года, в роли такого же свыше посланного Мессии стал выступать Иван Тимофеевич Суслов, трижды убиенный «злыми иудеями» (теми, кто в него не веровал) и трижды воскресший во плоти и в славе.

После него роль «Верховного Гостя» стал выполнять Прокофий Данилович Лупкин, принявший на себя этот крест в начале XVIII века и пронёсший его до самой смерти в 1732 году. Будучи экстатичным эпилептиком, Прокофий Данилович был подвержен особенным состояниям, не каждому свойственным и по сути близким к визионерству. Так, он рассказывал, что во время молитвы его как бы «поднимало Духом Святым». Дух накатывал Сам Собой – это приводило к восторгу и крепило уверенность в собственной миссии.

В этих типично хлыстовских «накатываниях Духа» особенно важны три момента: во-первых, отсутствие чёткой идентификации этого Духа с какой-либо из ипостасей Святой Троицы: Духа могли называть и Саваофом, и Духом Святым (Духом Божиим), и собственно Иисусом Христом – имелось ввиду лишь определённое состояние, имена для которого выбирались произвольно – да и что вообще значат эти имена, когда «Дух накатывает»?

Во-вторых, накатывание этого Духа могло продолжаться временно (как в припадках Лупкина или во время радения), но могло растянуться на целую жизнь, превратив обычную женщину в «Богородицу», а мужчину – в «Христа», «Христа-среди-нас». Доверие хлыстов к прижизненно обожествлённому человеку было огромным: как рассказывал один очевидец, на такого Христа «молятся как на Бога, к нему обращаются со всеми нуждами, он может располагать не только имуществом и честью, но и жизнью и смертью каждого члена общины»[16]. «Непогрешимость папы, божественность далай-ламы, хутухт и хубильханов ничто в сравнении с непогрешимостью и божественностью хлыстовского или скопческого Христа или пророка»[17]. «Слово, жест их богородицы – и село готово кинуться в огонь, готово зарезать или зарезаться» – добавляет Василий Розанов[18].

Наконец, примечательно то, что граница между imitatio Christi (подражанием Христу) и доктриной реального Воплощения была минимальной. Каждого из своих Христов члены хлыстовской общины почитали таким же Сыном Человеческим, каким был и Христос-Спаситель из Палестины. Русский Христос был даже по-своему понятнее и ближе, так же как «Русский Саваоф» Данила Филиппович был понятнее и ближе «Саваофа еврейского». По сути, мы имеем здесь дело со знаменитой теорией Аватары, отчётливо узнаваемой в хлыстовстве и позволяющей распознать последнее как особую реплику ведической традиции.

Концепция Аватары и культы вождей

Увидевший в хлыстовстве учение о реинкарнации, К.Плотников[19] был прав только наполовину. Судя по всему, этот исследователь с чрезмерной покорностью шёл в фарватере предшествовавших теорий: одно из первых профессиональных изысканий по «сектоведению», предпринятое священником села Забелина Калужского уезда Иоанном Сергеевым, показывало, что хлысты будто бы действительно веровали в перерождение, отрицая при этом христианскую идею всеобщего воскресения во плоти. Несколько наивным слогом самого начала XIX века о.Иоанн рассказывал про христоверов, что «они, следуя пифагорическому догмату или языческому, именуемому шаманскому, существующему в странах Индии и Китая закону, веруют душ переселению; будто бы по смерти добрых и угодивших Богу человеков души преобразуются в ангелов, а иные причисляются по мере заслуг своих к ликам прочих святых; злые же и грешные приобращаются в диаволов, а нечестивые, кои не познали пути Божия, то есть веры их, в скотов, гадов и проч., и паки из скотов и гадов переходят в новорождающихся младенцев, потому что младенцы, по их умствованию, рождаются от нечистоты, а за несмысленностью своею познать их пути и прелести не могут; в последователей же их секты, по духовном их рождении, вселяются праведных души. <…>. Дух Христов будто бы вселяется в христов их, ангельские духи переходят в ангелов их, т.е. скопцов, пророческие в пророков, апостольские в апостолов, а прочие в прочих, им последующих»[20].

Автор «Первого опыта систематического изложения вероучения и культа “людей Божиих”» действительно знал, о чём говорил. Являясь православным священником, он лично потратил многие годы на то, чтобы не только проникнуть в хлыстовство (попасть на один из кораблей – так ведь это уже немало), но даже и описать увиденные этим способом «непотребства и заблуждения» в форме подробнейшего доноса в тамошнее благочиние.

Донос на хлыстов был сделан не от хорошей жизни: «чем я больше, – признавался о.Иоанн, – старался умалчивать об оном расколе, тем паче от всех вообще рождались ко мне подозрения, отвсюду, как сам я, так и чрез других слышу от часу больше умножающиеся обо мне разные ложные, постыдные и самые для меня обидные слухи: возмечтали обо мне, будто бы я и сам соблазнился, сделался согласен с оными раскольниками, принял их пагубное учение и совершенно погряз в оном блате; стали сомневаться во мне не токмо посторонние, присные мои искренние, но даже и самые прихожане»[21]. И вот, чтобы отвести от себя подозрения, батюшка Иоанн делает отважный разоблачительный выпад, открывая многие «тайны хлыстовства» («адской сей гидры их заблуждений»), доселе, правда, никому неизвестные. Посетив всего два настоящих радения[22], этот священник рассказал о хлыстах много больше, чем могли бы, наверное, сказать они сами. И хотя само радение было описано им с максимальной подробностью, многие из моментов вероучения могли быть локальной особенностью либо «встреченного им» корабля, либо сугубо книжного подхода к тому, что ему довелось там увидеть. В частности, это касается и теории реинкарнации.

Не вдаваясь в детали, скажем лишь, что другие источники ничего о «пифагорейских перевоплощениях для всех подряд» ни слова не говорят. Обычные верующие, согласно доктрине «секты», вообще никак не реинкарнируют – это касается лишь харизматических лидеров вроде Данилы Филипповича, которые являются из века в век и прерывают «древнее молчание» своим властным «разрешением уст».

По существу, речь идёт о единой Божественной Сущности, которая лишь меняет различные оболочки, пригодные для проявления в этом мире. «Основание для этого последнего своего мнения о непрерывном <…> пребывании в их обществе христов, хлысты видят в том, что волхвы, пришедшие поклониться рождшемуся Спасителю мира, спрашивали: где Христос рождается, а не где родился. Да и в церковной песни поётся: Христос рождается, славите. Значит, говорят сектанты, Христос не один раз родился, а постоянно рождается, и Христы постоянно являются и существуют в мире. Христов «открывшихся» или «изобретённых» доселе было в мире, по понятиям сектантов, шесть (по другим – семь): Аверьян (при Дмитрии Донском: о нём есть хлыстовская песня), Иван Емельянов (открывшийся и замученный, по словам другой хлыстовской песни, при Грозном, которого будто бы обличал за жестокость), Суслов, Лупкин, Петров и государь Пётр Фёдорович (он же Кондратий Селиванов!), в лице которого, по словам хлыстов, «открылся Вышний в престоле суда» (тамбовские хлысты седьмым Христом считают Аввакума Копылова)»[23].

Постоянные повторения «мессианской судьбы», с жаркой проповедью новых Откровений, со страданием от рук «злых иудеев», сораспятием и Воскресением в «открывшемся» Новом Христе – это, фактически, всё та же реинкарнация с её Вечным Возвращением бессмертной Души. «Единственное (хотя, впрочем, не такое уж и единственное – А.К.) учение, которое представляет черты сходства с хлыстовским мифом об их Христах, – это индийское учение о многократных воплощениях Вишну»[24]. По своему типу хлыстовство – это как бы «индийская ветвь» христианства, а хлыстовские «Богородицы» и «Христы» – типичные Аватары, призванные навести порядок и дать дополнительное Откровение.

В поздних Упанишадах «Аватара» (от санскритского ava – «низ» и tri – «переходить») – это временное воплощение вечного Божества, то есть, теофан («являющий Бога»), особая харизматическая персона, которая несёт в этот мир непостижимое Откровение, призванное воспрепятствовать деградации и остановить распадение Дхармы[25].

Несмотря ни на что, фатальные процессы распада ускоряются по нарастающей, Аватары не перестают воплощаться даже в нашу эпоху Кали-Юги, когда царствует беспредел и фактическая анархия. Точно так же они приходили в наш мир и в исходную эпоху Манвантары (периода из четырёх Юг), когда правили цари Золотого Века, и повсюду царил ритуал.

Согласно «Бхагавата-Пуране», всего за Манвантару воплощаются десять Аватар. Вишну в различных формах спускается свыше, дабы помочь своим избранным и наставить их в правильной дхарме. Первые Его воплощения (в виде Льва, Кабана, Черепахи и Рыбы) совершились в первую из Юг – в Сатья-Югу, иначе именуемую Крита-Югой.

Затем следуют ещё три Юги (Трета-Юга, Двапара-Юга и Кали-Юга), в ходе которых знание Дхармы всё более замутняется, но в критические моменты разрешает уста очередной Аватара, и восстанавливает изначальное знание[26]. Последним из носителей древнего знания был, как считается, Кришна, давший с колесницы царя Арджуны полное знание о мистерии воплощений:

Много раз я являлся в мире,

много раз приходил ты к рожденью,

но рождений ты этих не знаешь.

Это знанье лишь мне открыто.

Пребывая всей твари владыкой

нерождённым, нетленным, вечным,

Я внутри мне подвластной природы

Своей майей себя рождаю.

Всякий раз, когда в этом мире

наступает дхармы упадок,

когда нагло порок торжествует,

Я себя порождаю, Арджуна[27].

Подобно тому, как в хлыстовском вероучении непрерывность «накатывания Духа» становится залогом непрерывного возрождения «Христов»-пророков, а последнее обеспечивает непрерывность откровения и реальное присутствие Бога во плоти, точно также и в древнеиндийском аватаризме Божество воплощается в мире по прошествии отмеренного цикла дхармы. Цель всего – возвратить на землю высшее знание, называемое на санскрите видья, а по-гречески – гнозис.

В эпоху поздней античности эту же задачу осуществляли харизматичные вожди разных гностических общин. Подобно хлыстовским «Христам», гностические спасители также видели в себе аватар и также получали беспрекословное повиновение своих адептов. Как говорил немецкий историк религии Норберт Брокс, «Вождь (Der Führer) секты возводит свой авторитет к тому Откровению Плеромы, которое стало доступно лично ему. С этим убеждением связано последовательное и понятое в порядке самореализации притязание на исключительность. Откровение гнозиса, которым обладает глава школы, является единственно истинным, и оно никем другим не может быть воспринято или познано. Поэтому, например, учение Маркиона провозглашает необходимым для спасения следующее: «Спасение принадлежит только тем душам, которые приняли его (Маркиона) учение» (Ириней Лионский, Против ересей, I, 27, 3). Гностический вождь незаменим, и его учение идентично с гнозисом. Он сам является своим собственным удостоверением, благодаря обнаружению знания, которое посылает Отец через пневматический голос гностика»[28].

По аналогии с этим древним гностико-индуистским учением об «Аватаре» выстраивались также и многие «современные» доктрины, связанные с тоталитарным культом вождей. В Советской России 20-х годов, где хлыстовство вызывало бесспорный интерес, а правительство поощряло сектантский утопизм как прообраз утопизма собственного[29], харизматическое лидерство Аватар оказалось востребовано для нужд государственной пропаганды.

Личный друг и соратник Ленина В. Бонч-Бруевич видел в секте хлыстов зародыш мировой революции и восторгался движением христоверов как образчиком «народного коммунизма». То, чего власть обещала добиться со временем, в тайных хлыстовских общинах присутствовало с самого начала – удивлённый этим открытием, Бонч-Бруевич выходил на прямой контакт с самими хлыстами, обещая проведение их программы на уровне государства. Тут идея политического сектантства постепенно превращалась в источник сектантской политики, придавая народному мистицизму все шансы на включение в партийную доктрину.

В каком-то смысле это и произошло, отразившись на восприятии образа Ленина в официальной пропаганде. «Большевистская теология в лице Маяковского, да и многих других авторов, <…> поддалась гностическому соблазну, решительно разделив божественного Христа – Ленина, выходящего из глубины Эонов («Далеко давным, / годов за двести, / первые / про / Ленина / восходят вести»), – и его земное воплощение, смертного Иисуса – Ульянова. «Коротка / и до последних мгновений / нам / известна / жизнь Ульянова. / Но долгую жизнь / товарища Ленина / надо писать / и описывать заново». Этот гностический крен был симптоматичен для эпохи, захваченной гностико-дуалистической эсхатологией»[30].

Дуалистическое разделение идеального, вечного и внеличностного Абсолюта (Ленина) и его земного воплощения (В.И.Ульянова) позволяло не только обосновывать «культ мощей» и всесильной партии, подразумеваемой[31] в Ленине в качестве исполнения «заветов Ильича», но также и объяснить сугубо ульяновские ошибки, возникавшие как неизбежная погрешность, идущая от «слишком человеческого»[32].

Вождь по природе непогрешим, но лишь как обнаружение Иного – точно также и в работах чилийского мистика Мигеля Серрано, постоянно утверждающего, что Гитлер был Аватарой Бога Вишну-Вотана[33], присутствует «поправка на личность»: как только вождь начинал говорить «от себя», он становился на время «обычным мелкобуржуазным австрияком». Это и понятно: в противном случае он бы просто, как поясняет Серрано, «рассыпался на тысячи кусочков», не выдержав сверхсильного давления свыше.

Ленин с Гитлером были далеко не единственными вождями, представавшими в глазах своих почитателей в качестве Аватары (Архетипа, Эона, Тулку или Христа – этих эпитетов можно подобрать не один десяток). То, что с лёгкой руки Ф.М.Достоевского принято называть «человекобожием», было, в действительности, отголоском индоевропейской архаики, гулкой репликой на тему аватаризма.

На Западе эта тема давно уже выглядит как экзотика: «книжные аватары» чаще всего воспринимаются как инкарнация смутных восточных симпатий, но не более того. У нас же, в славянской, и, в частности, в русской традиции, всё выглядит намного сложнее. Остатки древней ведической культуры обнаруживаются повсюду:

● в учении о человеке (у славян имелась своя концепция чакр – так называемая «русская лествица»[34]),

● в мифах и ритуалах («славяне поклоняются огню и до сих пор, то в открытой, то в скрытой форме»[35]),

● и, в особенности, в языке. Имеются очень большие пересечения русского языка с санскритом, например, в терминах родства, топонимах, теонимах и гидронимах – попытка «с наскока» объяснить этот факт через то, что, якобы, в древности долину Инда населяли славяне, говорившие там на своём языке[36], не представляется нам особенно убедительной.

Вряд ли всё было так просто. Языкознание вовсе не обязано подтверждать все выводы этнологии и, тем более, религиоведения – иначе оно перестанет являться языкознанием. Однако в данном случае оно как раз не мешает нам согласиться с теми из авторов, которые обнаруживают подлинный «исток «Вед» именно на Руси, утверждая, что «русская традиция наиболее архаична. Именно русский язык изначально предназначен для хранения важнейших песен»[37]. Хлыстовские песни (или «роспевцы», как называют их сами люди Божии) – это поразительный памятник индоевропейской архаики. Подавляющая часть этих роспевцев на сегодня уничтожена, утрачена и забыта, однако даже и то, что сохранилось в сборниках Василия Степанова, Александра Шилова и в личных собраниях отдельных этнологов, обнаруживает далеко идущие совпадения с древнейшими гимнами индоевропейцев.

Мистерии крови и Белая Индия

Один из наиболее мистичных и почвенных, наиболее русских поэтов начала XX века, Николай Клюев, этот «Христос среди нас» и носитель «Великой Печати», – Клюев неоднократно называл Русь «Белой Индией». Интуиция «Белой Индии» вела напрямую в хлыстовские корабли – как паломник на богомолие ушёл туда поэт Александр Добролюбов, как пророк на радение пришёл оттуда Николай Клюев. Но это ещё не всё. Хлыстом позднее будут считать Григория Распутина, о подобной секте напишет роман «Серебряный голубь» Андрей Белый, на хлыстовские корабли будет ездить Василий Розанов[38], а Николай Бердяев будет специально ходить по трактирам, чтобы поговорить с народными визионерами из мистических сект[39].

Даже Александр Блок в 1908 году поедет на радение и расскажет об этом в письме к своей матери: «пошли к сектантам, где провели несколько хороших часов. Это – не в последний раз. Писать об этом – как-то не напишешь»[40]. На языке символистов, воспевавших мистическое русское сектантство в самых разных формах его проявления, «Белая Индия» оказалась символом Вечности – именно в ней был увиден противовес технической цивилизации Запада, именно туда, «на Святую Русь – в Белую Индию» начались массовые паломничества интеллектуалов на рубеже XIX-XX веков.

Наиболее красочно и подробно эти увлечения простонародным мистицизмом описаны у Александра Эткинда[41]. Начинается его книга с того, как в мае 1905 года приезжают к Василию Розанову друзья-поэты с заманчивым предложением – устроить на следующий день настоящее хлыстовское радение на квартире у Николая Минского, «с целью моления и некой жертвы кровной, то есть кровопускания».

Инициатором этой ночной мистерии был Вячеслав Иванов, присутствовали также Фёдор Сологуб, Розанов с падчерицей, Николай Бердяев… В общем, почти весь «Серебряный век».

Погасив огни, гости сидели сначала на полу, но потом как по команде вскочили и «стали кружиться». После длительного кружения Вячеслав Иванов поставил посреди комнаты «жертву» – музыканта С., который добровольно на это отважился. Музыкант С. был «блондин-еврей, красивый, некрещёный». Этому еврею было устроено ритуальное «сораспятие Христу» – собравшиеся символисты учинили ему «символическое пригвождение рук, ног», после чего «Вячеслав Иванов с женой разрезали ему жилу под ладонью у пульса, и кровь в чашу…» (по другому рассказу – «прирезал руку до крови»). Кровь музыканта смешали с вином и выпили, обнося чашу по кругу. Закончилась эта мистерия «братским целованием». Иванов провозгласил, что отныне подобные собрания «будут повторяться». Почти как у Блока: «Это – не в последний раз»…

Экстатический порыв

Если долгое время перелистывать страницы имевшейся на тот момент литературы о христоверах, то перед глазами начинают возникать самые зловещие, самые ужасные и жуткие картины. После такого чтения ни один из моментов описанного выше ритуала удивительным уже не покажется.

О хлыстах было известно крайне мало. Даже на уровне именований царила полнейшая путаница. Одни и те же христоверы могли в Самарской губернии называться «мормонами» и «монтанами», в Тамбовской губернии – «богомолами», на Северном Кавказе – «шелапутами», в Оренбургской губернии – «квасниками», в Аткарском уезде – «голубчиками», в Балашовском уезде – «постниками». Кроме того, на Кавказе хлыстов звали также «Старым Израилем» – в отличие от последователей В.С.Лубкова – «Нового Израиля»[42]. Все они обвинялись в совершении разнузданных экстатических оргий, сутью которых был пресловутый «бунт против природы».

В силу принадлежности христоверов к разряду так называемых «тайных обществ», вокруг этих «ритуалов бунта» было великое множество домыслов. Путаница окружала и вопрос о том, откуда хлыстовство происходит и какой из древних традиций наследует. Безусловным являлось (как, впрочем, является и сейчас) лишь то, что традиция христоверов основана на экстазе – экстатический опыт существенно отличает её как от множества т.н. «рационалистических сект», так и от тогдашнего официального православия. Быть может, всё дело именно в официальности – превратись те же хлысты в господствующую (пусть и не византийско-бюрократическую, но хотя бы русско-синкретическую) церковь, вечные законы окостенения дали бы, вероятно, о себе знать почти сразу же. Такова, вероятно, судьба любых пассионариев: размеры «малого стада» обратно пропорциональны заряду этой самой пассионарности. По мере расширения узкого круга происходит деконцентрация, рассеивание смыслов и резкое падение интенсивности. Поэтому, в случае гипотетического объединения монтанов с шелапутами, богомолами, голубчиками и т.д. могла бы не только возникнуть новая государственная религия, но мог бы куда-то утратиться и тот смысл, который объединял их на тот момент, когда они представляли собой множество разномастных и разрозненных общин. Мы имеем в виду принцип экстаза.

В истории религии есть постоянное недоразумение касательно преобладания у тех или иных народов древности начал степенного благоразумия или начал стихийных оргий. В рамках одного и того же народа, архаического культа или племени эти начала могут прекрасно сосуществовать – но в этом и состоит главная проблема. Как согласовать спокойное хладнокровие греческих статуй с безумным неистовством дионисизма? Нордическое хладнокровие германцев – с ревущим завыванием Дикой Охоты, культом берсерков и опьянений?

Над этой проблемой билось не одно поколение крупных религиоведов. Дионис и Прото-Шива, Кибела и Аттис, Вотан и Фрейя, не говоря уже о Богинях со змеями из Критского Лабиринта – все эти образы возбуждали воображение историков религии, а философия Ницше с её прославлением дионисизма давала этому восторгу весомое обоснование. Враг всяческих мистерий мог бы просто захлебнуться в потоке того, что писалось на эту тему начиная с конца XIX века.

Совсем иначе поступил Ульрих фон Виламовиц-Мёллендорф. Этот именитый филолог, знавший греческий язык лучше немецкого, искренне возненавидел Фридриха Ницше, лишь только вышло «Рождение трагедии из духа музыки», ибо там доказывалась извечная борьба начала Диониса против холодного и рассудительного начала аполлонизма. Да, эта борьба существует – но Виламовиц был совсем не на стороне усатого гения. «Пусть он собирает у своих ног тигров и пантер, но не филологическую молодёжь Германии» – так звучал приговор старательного филолога «гуляке праздному», посмевшему прославлять опьянение и инстинкт, превзошедшему обывательскую мораль буржуа, кабинетных учёных и клерков.

Либерально-демократический пафос Виламовица был по-своему понятен. Далёкий от героического энтузиазма, этот профессор всю свою жизнь собирал по крупицам обстоятельные тома, кодифицируя и сличая всевозможные цитаты и пытаясь повсюду следовать началам здравого смысла. Да, его упрекали за отсутствие живости, про его книги говорили как про «собрание банальностей». Да, его книгу о Платоне заклеймили как «изложение Платона для горничных», а попытку рассмотреть греческие трагедии определили как «вполне ординарную»[43] – но тем не менее именно за Виламовицем стоял авторитет науки, и любое свое высказывание он мог подтвердить цитатой из авторитетного источника.

В общем, положение было нешуточное. С одной стороны – степенные почитатели порядка, ценители «высокой культуры» и классической западной рациональности, а с другой – вакханствующие, неистовые и опьянённые орды «новых экстатиков», во главе которых по какому-то произволу Богини Судьбы оказались всё те же учёные. Базельский филолог Ницше был теоретиком исступлений. «Строгая наука» вытеснялась «наукой весёлой», объективному рассмотрению сквозь пенсне всё более предпочиталась стихия непосредственного опыта – и потому камлания и радения в доме поэта Минского были скорее правилом, нежели исключением.

Проводивший радение Вячеслав Иванов был ницшеанцем и как бы биографом «оргиазмов», данных нам в культе Диониса и «пра-Диониса», безымянного Героя Фессалии и Фракии. Оргиастическая вера в Бога виноградной лозы – это главная суть, объект (он же – предмет и метод) работы Иванова «Дионис и прадионисийство», где показаны хтонические и дикие мистерии, с воинственными плясками, вурдалачеством, убиением чужеземцев, пролитием человеческой крови и возлиянием красного вина во имя Божественного Младенца.

Как удалось доказать Иванову, в основе дионисизма лежало два качественно разных культа: один – мужской и прадионисийский, другой – исключительно женский, связанный с почитанием Ночи. Первый был культом островным, перешедшим с Крита и коренящийся в почитании двойного топора – лабриса. Его символом была жреческая «сфагида», то есть заточенная с обеих сторон секира.

Символом второго, материкового (горного, триетерического) культа был обыкновенный тирс, змеящийся плющ, тотемный символ парнасских менад. Вероятно, истоки второго культа следует искать во Фракии. И хотя оба они были культами человекоубийства, последний казался особенно красочным, ибо там кровавая мистерия сочеталась с «женским оргиазмом»[44].

«Ритм, лад мирового движения, есть Дионисова пляска, уносящая души, так же, как солнца и атомы. Вглубь засасывает щепку водоворот; душу увлекает к Богу пляска <…>. Вспомним резьбу на золотом перстне Изопаты, города близ Кносса, столицы Миносского царства, II – III тысячелетия – времени близкого, по летосчислению Геродота, к Дионисову «пришествию»: тонкие, гибкие, как водоросли, девушки-плясуньи, в таких же юбках-колоколах, как тех пещерных мэнад, с такими же осино-тонкими, ломкими станами и с острыми голыми сосцами, пляшут на цветущем шафрановом лугу такую же исступленную пляску, терзающую тела их судорогой смертной боли, упоения смертного, и вызывающую «видение», phasma, бога Отрока». <…>. Всякий обуянный Вакхом человек становится богом: вот почему имя его просто «вакх» для мужчин, «вакханка» для женщин; имя же экстаза – «слияние», synchysis. Человеческие души с духом Дионисовым сливаются в огне экстаза, как расплавленный металл с металлом»[45].

«Хождение в Духе» и «посестрие»

Поменять имена – и мы получим типичное хлыстовское радение. Растворение в Дионисе как «накатывание Духа», круговой водоворот как радение – всё это типично трансперсональный опыт, растворяющий личное начало и выносящий его смысл далеко за пределы его самого.

Дионисический, хлыстовский, архаически-шиваитский или шаманский экстаз – в сущности мы имеем единую структуру религиозного опыта, которая за последние несколько тысячелетий практически не менялась. В этом отношении экстатический культ Прото-Шивы, нередко сближаемый с культом Диониса и мистериями «пра-дионисизма»[46], мало чем отличается от последующих, менее архаических техник экстаза. Да и что вообще есть экстаз?

Во-первых, резкое сужение восприятия, замыкание всего пространства на том, что наиболее существенно. Органы чувств как бы ставят заслоны, внешняя реальность воспринимается как бы скупо и редуцированно. С этим же связаны заповеди воздержания, к числу которых из 12-и заповедей Данилы Филипповича относятся девять. Воздерживаться надо и от почитания других Богов, и от следования другому (не христоверческому) учению, и от хмельного пития, и от плотского жития. Главным препятствием к обретению экстаза является именно плотской грех. Альтернатива ему («богомольный союз» или «посестрие») предполагала, что нужно жить со своей женой, как с сестрой, а лучше и вообще не жениться – по заповеди Данилы Филипповича («Неженатый не женись, а женатый – разженись»). Тогда не возникнут соблазны и, в любом случае, риск оступиться и попасть в «бездну» будет намного меньше.

Стоит лишь раз нарушить заповедь о воздержании – тут же смолкают пророческие голоса, исчезают молитвенные восторги, прекращается «хождение в Духе»… «Я шесть лет не грешил с хозяйкой, и мне была такая радость, что я, когда услышу пение стихов или писание, во мне все сердце и все жилы радуются; потом прижил я с хозяйкой детище, и радость моя отпала» – так закончились благодатные откровения одного из тамбовских хлыстов-богомолов XIX века. Без воздержания не будет озарения, без озарения не будет откровения – при наличии расхристанных изуверов никакое христоверие просто не состоится, и мистериальные экстазы будут не более чем самообольщением. «Эрос без Хаоса – это человеческая любовь, Хаос без Эроса – это демоническое низвержение, Эрос и Хаос – это Дионис» – констатировал по этому поводу Людвиг Клагес[47].

Однако экстаз имеет и другую, оборотную сторону. Полнейший половой эскапизм, то есть воздержание как таковое – необходим лишь как метода, и то – для какой-то группы людей, а вовсе не для всех. После прохождения через запреты и предписания (внешнюю сторону любой религии) начиналась мистерия хлыстовских радений. Сфера личного опыта как бы сжималась, подобно пружине – для того, чтобы мощно и экстатически распрямиться, расширив этот опыт до бесконечности. По своей форме это напоминает резкий прыжок – когда перед внутренним оком внезапно распахивалась целая Вселенная, открывались неведомые миры, непривычные места со своими Богами, духами и людьми. Очень точное описание экстатического состояния нам удалось обнаружить у немецкого поэта Готфрида Бенна – в его гениальном стихотворении “Trunkene Flut[48]”. Вот как это выглядит в нашем переводе: «Много пострадавшая и много видевшая, она делала шаги по кромке берега у пьяного потока, окутывающего душу»[49].

Этим, по сути, сказано всё. «Много пострадавшая» – это изнурительная капитоновская аскеза, наложение вериг, ношение власяницы, недосыпание, «запащивание» и т.д. «Много видевшая» – это беспорядочно утрамбованные пласты опыта, смерти, жизни и рождения – в общем, тоже «поток», только пока ещё не пьяный, а подчёркнуто трезвый и потому совершенно … невразумительный. Это пока ещё мёртвый, отчуждённый пассаж, так как он не затрагивает саму душу. Немного подумав о субъекте этого опыта, мы вдруг понимаем, что это – всё та же душа («она»), только взятая в несколько другом ракурсе – «под углом зрения», по отношении к себе самой. В этом, опять-таки, принцип экстаза – «выхождения из себя», как его называли греки или «магического полёта», как его называли те, кто ходил по этому берегу.

Главный духоборец – это Душа

«Дух как противник Души» – вот он, вечный Враг экстатического полёта, обрезающий крылья кукушатам и насмешливо рассуждающий на тему абстракций. Людвиг Клагес (1871-1956), философ «Космогонического Эроса»[50] и поэт немыслимых древних мистерий, – Клагес расставил всё по своим местам. Дух – это вечная агрессия формул, это – мёртвое знание и выхолощенный греческий классицизм, с его культом Логоса и бессмысленным силлогизмом Аристотеля. Душа – это всё, что ему предшествовало – магические волны и досократики, полёты Абариса на стреле («греческий шаманизм»[51]), рассказы Эпименида о своих прошлых жизнях, пифагорейская билокация и забытые космогонии орфиков. Ну, разумеется, культы Диониса-Вакха, Либера, и тому подобные мистерии.

Между Духом и Душой вот уже несколько тысячелетий ведётся непрекращающаяся война. Христианство здесь возникает весьма двусмысленно[52]. Наследуя древним мистериям, оно развивается в тайных общинах гностиков, но затем, где-то к началу Вселенских соборов, вытесняется рациональными положениями, подменяется выкладками Духа на темы греческой философии. Это, по сути, две разные религии, которые потом начинают идти сквозь историю, отмечая места столкновений либо кровавой резнёй и кострами, актами соборных заседаний, постановлений и всего подобного, чем только ни прославилась холодная Византия, либо же формами странных контаминаций, обильно-конспиративными подробностями символики, священными языками так называемых «двоеверий».

Заглядывая вглубь истории, Клагес думал отыскать там существенную панацею против современного мира, лишенного души и порабощенного монотеизмом абстрактных и вредных принципов. Архаика представала для Клагеса более актуальной, чем сама современность, а сильная неприязнь к последней заставляла искать всё новые и новые мистерии древности. Несмотря на сильный интерес к митраизму и Элевсину, самого себя Клагес рассматривал как основателя новой религии[53]. Воспетый в его работах «Космогонический Эрос» был формой германского «духоборчества» в самом прямом смысле этого слова. Единственное, чего не хватало в этой религии, – это как раз психотехническая сторона вопроса, то есть конкретные методы экстаза, способы погружения в «пьяный поток». Но именно это всегда присутствовало в русских мистических сектах, постоянных маяках и местах паломничества ницшеанцев и символистов нашего Серебряного века.

Психотехники экстаза

Вообще, русские секты принято подразделять на две группы – секты мистические и секты рационалистические. Разнятся они, прежде всего, по своему отношению к Евангелию. «Для одних евангельский текст обладает внешним авторитетом, и этот тип обнаруживает буквализм, которого нет в Церкви, признавшей священное писание частью священного предания. Для других Евангелие есть внутренний духовный факт, и в этом типе отношение к евангельскому тексту совершенно свободное. Первый тип сектантства, который может быть назван евангелическим христианством, меня мало интересует. Интереснее и значительнее второй тип, который может быть назван духовным христианством»[54]. По существу, речь идёт о всегдашнем и повсеместном противостоянии двух аспектов традиции – внутреннего (эзотерического) и внешнего (экзотерического), которым два типа русских сект в точности соответствуют.

Первые (к которым, помимо христоверов и скопцов относят также молокан, бегунов, прыгунов, чемреков, шелапутов и т.д.) можно по-клагесовски соотнести с Душой, с народной мистериальной архаикой, с проявлениями русского гностицизма. Вторые же – различные молокане, штундисты, баптисты, пашковцы и т.п. – это типично западные поделки, различные варианты на тему «импортного» лютеранства и прочих ветвей протестантизма.

При всей своей распространённости, а, быть может, именно в силу неё, эта типология остаётся поверхностной и недостаточной[55]. Что такое рационализм? Что такое мистика? «Часто указывают на различие, состоящее в том, что рационализм якобы является отрицанием «чуда», а его противоположность признаёт чудеса. Но это явно неверно или, по крайней мере, весьма поверхностно, поскольку традиционная теория чуда как случайного нарушения естественной цепи причин существом, творящим чудо, т.е. тем самым Господом, сама настолько «рациональна», насколько это только возможно. Рационалисты довольно часто в этом смысле допускали «вероятность чуда» или просто сами конструировали его a priori»[56].

В мире русского сектантства рационального всегда было критически мало, формальной (равно как и всякой другой) логикой не руководствовался практически никто. Вся история русского сектантства – это, по сути, история постоянного бунта, бунта против разума, против логики как последнего основания этого разума. Как говорил Людвиг Клагес, «логика – это упорядоченная Тьма, а мистика – это ритмический Свет»[57]. Ритмика пульсаций этого Света есть таинственный нерв всего мистического, что только и было существенным в отечественном сектантстве. Русские сектанты бунтовали, фактически, против Тьмы, восставали против самых внутренних, сокровенных её оснований. Сторонников рацио там было мало, разыскивать их в русском сектантстве – это почти то же, что говорить, например, о «рационалистическом направлении даосизма»…

Намного продуктивнее подход Е.А.Торчинова, предложившего классифицировать секты не по степени усиления «рациональности», а по той роли, которую в этих движениях играют психотехники – методы вхождения в трансперсональные состояния. Тогда различие между сектами мистического и рационалистического типов становятся более понятны.

● Первые – «почвенны», вторые – «чужеземны». Близкий к христоверам Василий Радаев говорил, например, «поступать по-швецки», желая сказать «поступать по-светски», то есть «не по-русски». Выделенный А.М.Эткиндом архетип «Мудрого Человека из Народа» реализуется, как правило, в виде харизматического вождя-аватары, предводителя и вдохновителя общин первого типа. Мы предлагаем называть это архетипом «Русского Христа».

● Общины первого типа связаны с неистовым экстазом и суть «религии чистого опыта»[58], тогда как вторые ближе к «религии книги», с её риторикой нравственного самосовершенствования и проповедью социального утопизма[59]. Этот момент мы предлагаем именовать архетипом «Живой Книги» – именно так назвал себя Саваоф Данила Филиппович, сбросивший в реку «мёртвые» церковные книги. Понятие «Живой Книги» происходит от описанного во многих древнерусских апокрифах явления «Небесной Книги»[60], в которой содержится полное знание об устройстве Вселенной, а все также события мировой истории, данные в виде как бы синхронной экспозиции. Допуск к этому вневременному знанию (своего рода славянской «Акаша-Хронике») может получить лишь тот, кто сам реализовал в себе «Животную Книгу», то есть включился в поток чистого опыта.

● Наконец, именно в сектах первого типа имеется чрезвычайно архаичный ритуальный комплекс, включающий разные психотехники в качестве методов достижения экстаза. К примеру, в традиции людей Божиих (христоверов) это коллективное погружение в обозначенный Бенном «Пьяный Поток» сравнивается с принятием всеми радеющими единой архетипической субстанции – «Духовного Пивушка». Однако прежде чем мы перейдём к рассмотрению коллективных ритуалов, следует описать, как действует это «духовное пивушко» на уровне индивидуальном.

«Духовное пивушко»

Для этого мы обратимся к наилучшей из работ, существующих на эту тему – к магистерской диссертации русского богослова Дмитрия Коновалова, носящей название «Религиозный экстаз в русском мистическом сектантстве». Тему эту кроме Коновалова за истекшее столетие никто серьёзно не поднимал – по крайней мере, в том специфическом ракурсе, который был избран самим автором.

До Коновалова хлыстовские (равно как скопческие и т.д.) психотехники изучались лишь под углом зрения судебной медицины: для того, чтобы «надзирать и наказывать» вовсе не требуется знание богословских учений. Не вникали в эти тонкости и синодальные миссионеры – из всего, что рапортовали приходские священники на тему мистических сект (в нарушение тайны исповеди, не говоря уже о какой бы то ни было чести), внимания достойна разве что упоминавшаяся выше книга о.Иоанна Сергеева.

Не являясь ни священником, ни, тем более, криминалистом от медицины, Коновалов создал замечательную работу по феноменологии религии. Она включала подробнейшее описание «картины сектантского экстаза», которая слагалась из трёх основных компонентов. Эти три компонента следовали в развитии экстатического чувства один за другим. При этом грань между ними была весьма подвижна, и, тем не менее, каждому из них соответствовал определённый комплекс хорошо узнаваемых состояний. Перебрав все эти состояния с возможной подробностью и дойдя до стадии написания предисловия, автор как бы застывает в минутном раздумии: «Всматриваясь в начертанную здесь картину хлыстовского экстаза, мы замечаем в ней два ряда явлений: с одной стороны, ряд телесных симптомов – обильные слезы, смех, прыганье до изнеможения, а с другой, ряд душевных переживаний – приступ умиления, чувство легкости и радости, сердцеведение и т. д. Протекая одновременно, оба параллельные ряда явлений образуют слитное психофизиологическое состояние религиозного экстаза, которое сектанты называют “бытием или хождением в духе”, “нашествием, накатыванием, вселением духа”, “вдохновением”, “восхищением духом”, “исступлением”, “духовной радостью или восторгом”»[61]. Экстаз переживается телесно – именно поэтому главное внимание нашего автора обращено на его физические проявления. При всём своём многообразии, эти проявления вполне укладываются в предложенную Коноваловым трёхчастную модель, внутри которой каждая из стадий соответствует одному из этапов «накатывания».

Первый этап – «Возбуждение органических функций». Здесь главное и важнейшее чувство – это «трепетание сердца». К примеру, ученик упоминавшегося выше «Христа» Прокопия Лупкина московский хлыст XVIII века Василий Степанов «признавал приходящего на него Духа Святого, чего ради во оные времена у него, Василья, сердце трепеталось»[62]. Это трепетание чаще всего сравнивается с трепыханием голубя: бьющееся сердце не даёт продыхнуть – подобные состояния описаны и в православной аскетике – например, в описании «молитвенных приступов» у св. Феофана Затворника: «забил какой-то пульс в сердце <…> является позыв в уме творить молитву, <…> в горле чувствуется стеснение <…>, ум скоро отбегает, а в сердце дело продолжается» – так описывал великий святой своё молитвенное состояние. Похожий опыт был и древнейших гностических общинах: по словам св. Иринея Лионского, женщины, вдохновляемые гностиком Марком, пророчествовали «при усиленном более надлежащего сердцебиении»[63].

Естественно, вслед за изменением ритма сердцебиения меняется также и ритм дыхания, цвет и выражение лица. Сектанты краснеют, бледнеют и зеленеют, а глаза их начинают сверкать и искриться – это воспалённое мерцание сравнивают с блеском молнии и свечением живого огня. Такой блеск – первый признак скорого появления слёз, которые, кстати, нередко совмещаются с громким сардоническим смехом. Одно другому совсем не противоречит: слёзы текут буквально градом. Не в силах себя остановить, христоверы плачут и рыдают, заливаются слезами, протяжно голосят, хнычут, смеются и «воздыхают». «Всхлипыванье, вздохи, хныканье, стоны, слезы, плач, рыдание – вот та группа физиологических явлений, которая чаще всего заполняет картину сектантского экстаза в его начальной фазе»[64].

Именно за эти эмоциональные всплески во время молений людей Божиих во многих губерниях называли «богомолы»[65]. По другой версии, ничуть эту не исключающей, «богомолами» хлыстов называли за духовную близость с болгарскими богомилами, с которыми те и в самом деле во многом совпадают. К примеру, Бога Саваофа христоверы из Нижнего Новгорода называли «Ветхим Богом», а Иисуса Христа – «Новым Богом», почитая первого источником Зла, а второго – носителем Света и Благодати. Подобно богомилам, а также различным движениям индуизма, христоверы также практиковали строгое вегетарианство, поскольку признавали реинкарнацию, понимая Бога вполне телесно и допуская множество Его аватарических воплощений[66].

«Смехорыдание»

Как было указано выше, в порыве молитвенной экзальтации слёзы нередко совмещались со смехом – непроизвольным, судорожным и очень громким. Люди Божии «то плачут, то смеются», совершая при этом различные телодвижения, распевая молитвы и духовные канты. Это состояние называли в народе «смехорыданием». При всём внешнем сходстве с проявлением истерии, мы не должны забывать, что истерия существует как бы сама по себе и зависит от особенностей отдельного, так сказать, «индивида», в то время как состояния христоверов развиваются лишь в контексте богослужения и включены в сложный комплекс самых разных психотехник. Если истерика, как правило, «смехорыданием» исчерпывается (битьё посуды и прочее психическим состоянием не является), то в контексте хлыстовского радения смех сквозь слёзы органично и естественно сменяется совершенно другими состояниями. Эта смена психических декораций – опять-таки, в отличие от истерики – вполне подконтрольна самому человеку. После «умиления слезного» наступает черёд дыхательных спазмов, которые по природе бывают простыми, смешанными и осложнёнными.

Простые дыхательные спазмы – это, прежде всего, икота и фырканье. Практика икотников и икотниц по сути дела вытекает из исходного «трепетания сердца» и является его развитием. Она может совершаться как во время самого радения (при неистовой пляске полураздетые, а иногда и совершенно голые малеванцы скрежетали зубами, выкрикивали диким голосом непонятные фразы и постоянно икали), так и после радетельных телодвижений, когда христоверы просто падали наземь, конвульсивно подёргивались и принимались икать. Любопытно, что похожая практика была также у сибирских шаманов, вызывавших телесные содрогания посредством громкой икоты[67].

Эта икота могла чередоваться с гуканьем, уханьем и фырканьем – сами христоверы объясняли это тем, что полученный свыше Дух нужно пустить на Круг. Таким же образом – оглушительно и порывисто – фыркали и чукотские шаманы, причём также во время экстатических кружений. В обоих случаях фырканье предшествует ВТО – внетелесному опыту[68]. Это как бы символическое умирание (выпускание духа). Христоверы бьются в конвульсиях и нередко действительно переживают нечто вроде физической смерти – отсюда и дыхательные спазмы, и громкие крики, и слёзы, и многое другое.

Затем начинается зевота. Она относится Коноваловым к числу смешанных дыхательных спазмов, так как затрагивает одновременно фазу вдоха и выдоха. Методическая зевота есть один из способов приведения себя в соответствие сути происходящего. Выходя на общение с духами, начинают зевать шаманы Якутии. Аналогичную практику знали и французские кальвинисты времён Людовика XIV, которые сначала потягивались и «многократно зевали», и только после этого начинали ощущать в себе наития свыше.

«Внутренним показателем экстатического изменения в кровообращении служат температурные ощущения, переживаемые сектантами в момент религиозного возбуждения, обычно, ощущения теплоты и жара. <…>. Ощущение теплоты в сердце, груди или во всем организме — очень распространенное и, по-видимому, общедоступное экстатическое переживание. Его испытывают мусульманские дервиши во время общего “зикра”, их “сердцу делается необыкновенно тепло и приятно”[69], экстатики разных времен и стран, а христианские подвижники подробно разработали целую теорию молитвенного ощущения теплоты. В житии сибирского подвижника Петра Мичурина говорится об одном его молитвенном приступе: “Вдруг пришло великое действие молитвы и воскипело сердце его внутрь, как вода от огня; в ту же минуту, словно потоки теплые потекли во все суставы и члены тела его, в руки и в ноги, в лицо и во все части; и от сего действия весь он согрелся”»[70].

В практике христоверов эта теплота (как правило, в районе анахата-чакры, т.е., в области сердца) доходит нередко до сильного жара («жжения нестройного» – по св. Григорию Синаиту), а также совмещается или чередуется с не менее сильным переживанием холода. Здесь, как и в случае со «смехорыданием», мы имеем как бы противоречие: известный во многих традициях «огонь в груди» совмещается здесь с чувством озноба, переживанием лихорадочного холода. Как правило, холод появляется не сразу, а либо по ходу радения («в момент развития экстаза»), либо же – на самом его завершающем этапе.

Осложнённые спазмы

Наконец, третий вид дыхательных спазмов, названных Коноваловым осложнёнными, заключает в себе стоны, сокрушенные вздохи, дикие крики на разные голоса. В русской традиции такие явления называют кликотой, в традиции народа коми – шева[71], в иудейской каббале – дибук[72]. Чаще всего под кликотой понимают либо своего рода «сомнамбулизм» (мнение доктора Краинского), либо подселение в человека сущности-паразита. Сущность эта может вести себя по-разному. Все эмоциональные и термические перепады (жарко-холодно, грустно-весело и т.д.) связаны исключительно с её активностью – как «внутренний гость» и «вторая душа» она может вступать в конфликт с «первой», забирая себе её жизненную силу и подчиняя своей воле телесную оболочку[73].

Говоря языком Аристотеля, «шева» становится первой энтелехией естественного тела, отодвигая «форму форм» (то есть природный разум отдельно взятого человека) куда-то на второй план. Отсюда – немыслимые чудачества одержимого кликотой, начиная от подражания животным, и заканчивая потоком брани, кощунственных слов и пророчеств. Однако чаще всего весь тематический репертуар кликуши ограничивается гуканьем, бормотаньем и прочими нечленораздельными звуками. Поэтому в некоторых севернорусских говорах кликушество (или «кликоту») называют просто «икотой» – от специфически местного словечка «икать» в смысле «звать, кричать»[74].

Эти призывания Духа существуют также в форме стонов. До тех пор, пока Дух не «накатит», христоверы могут часами протяжно стонать, сокрушаясь: «Что-то Батюшка не едет», либо просто ускоряя выкрики «ох-ох», идущие как бы по нарастающей. Когда же событие произойдёт, и Батюшка приедет, христоверы начинают кричать на разные голоса. Голоса эти, разумеется, не совпадают с естественным голосом того, кто кричит. Можно, конечно, назвать это по старинке «изменённым состоянием сознания», однако в реальности всё было иначе. Либо сознание не менялось вообще, а просто «входило в некие миры» (назовём ли мы их «астральным планом», миром претов[75] или как-то иначе – от этого вряд ли что-то изменится), либо же менялось не только сознание, но и вся манера поведения – голос, походка и т.д.

Впавший в экстаз как бы внутренне копировал чуждое ему существо, выдавая вовне всё то, что бы стало делать оно. Если таким существом – а так было чаще всего – оказывалось животное, то христоверы в экстатическом порыве начинали подражать блеянию овцы или мычанию коровы, куковать кукушкой, заливаться собачьим лаем и т.д. На радениях донских христоверов «Богородица» Аксинья Кучмина «иногда трепетала, плакала и кричала странно: сидит, сидит, да и начнет кричать – андо непристойно»[76]. В этом смысле показателен один из кораблей людей Божиих, бывший в Орловской губернии – помолившись Богу, тамошние хлысты громко куковали кукушкой, однако после того, как они все «приклонились под покров Отца-Искупителя» (то есть оскопителя, иначе говоря, приняли скопчество), эта практика кукования тут же исчезла. На её место заступили совершенно иные психотехники, о которых нам ещё предстоит поведать чуть ниже.

Бытующее мнение, будто в «спазмах» кликотников отсутствовал всякий ритм, скорее всего, является ошибочным. У любого неистовства есть своя динамика – пребывая в экстазе, христоверы пытались воспроизвести некоторый ритм. Даже бессвязные слова, вскрикивания кукушкой или «по-петушиному», были не лишены этого трудноразличимого, однако вполне реального ритма, который сначала шёл на ускорение – хлысты вопили всё чаще и чаще, разгоняясь crescendo и доходя до внутреннего предела, чтобы затем как бы обмереть и тут же прекратить вопления, перейдя на новую фазу «накатывания Духа». Даже по тембру у голоса кликотников была своя особенность. Пронзительно-звонкий, призывный и как бы лающий уже сам по себе, этот голос мог не только выражать состояние того, кто кричал, но и вызывать соответствующие состояния у тех, кто только готовился ко вступлению в «Пьяный Поток» бессловесной стихии звукоподражания.

Для нас сегодня представить себе хлыстовский корабль, полный разного рода человеческих визгов, мяуканья, кудахтанья и т.д. – это если и не «верх религиозной экзотики», то, по меньшей мере, «как-то не совсем обычно». В церкви так не бывает, но зато бывает в других местах, о которых сейчас говорить не будем. Важно вот что: в мире русской деревни – а это именно целый мир, на сегодня безвозвратно убитый эпохой «господства пролетариата» – в этом мире такие вопли отнюдь не казались запредельно необычными. Та же блеющая Аксинья могла ещё пойти в обычную церкву и там в тишине и сладости помолиться сердечно пред иконой святого с собачьей головой (псоглавца св. Христофора). Подобные иконы и до сих пор хранятся в различных собраниях Костромы и других старинных русских городов, вызывая у некоторых невольные мысли о параллельных цивилизациях, наших древнейших предках и людях до потопа[77]… В этой необычной перспективе христоверческое звероподражание вполне может показаться не просто «одержимостью» (так у богословов), «безумием» (так у психиатров), «осложнёнными спазмами» (так у физиологов) или «яркой формой религиозного экстаза» (так у религиоведов), но и прямым контактом с внеземной цивилизацией «Тео-Зоо»[78], то есть с теми Богами, которые с древности являлись людям под видом животных. Перебрав мыслимые и немыслимые гипотезы, разум человеческий по известному закону круга рано или поздно возвращается к «исходной фактуре» – христоверы во время радетельной возгонки экстаза просто блеют, просто лают, просто мяучат и т.д. А почему так оно происходит – Бог весть.

Интересное объяснение предложил А.А.Панченко – один из крупнейших на сегодня знатоков хлыстовства. По его версии, «устами кликуши деревенский мир говорил то, что не могло быть сказано другим образом»[79]. Это, как бы, своеобразное юродство – правдивый, яркий и совершенно неформальный способ повествования о сокрытом. По мере того, как темпы радения ускоряются, это сокрытое начинает выходить на поверхность: внутренний зверь начинает мурлыкать, внутренний (второй, третий – неважно) человек принимается голосить, а внутренний Бог начинает давать откровения.

Членораздельные крики

Сюжет этих «откровений» весьма интересен. Говоря условно, у него было два «уровня» – уровень верхний (смысловой) и уровень нижний (речитативный). В обоих случаях изрекались вполне «приемлемые» фразы, однако если в первом случае они были вполне ясны, как бы прозрачны для понимания, то во втором их и не нужно было понимать. Постижение происходило совершенно на другом уровне – эти фразы всего лишь стимулировали экстаз, как бы «возгоняли» состояние до уровня откровений.

За примерами подобной «бессмыслицы» далеко ходить не нужно. Опытная хлыстовка «учала кричать и вопить, собакою лаять, и козою блекотать, и кукушкою коковать». Но бывали коллизии и посложнее. К примеру, голосившего «как будто покрикуша» хлыстовствующего (а, быть может, и впрямь хлыстовского) субъекта замечали в говорении «на разные языки»: отрывистые и странные, почти что судорожные звуки слагались в «картине сектантского экстаза» в единую цепочку навеянных духом басурманских изречений: «котеро, теро, муро, коро, поро» – импровизировали в наитии падавшие на пол сектанты, пытаясь вместить в себя знание иного мира.

Над этими фразами традиционно принято почему-то подсмеиваться. Слыша в устах какого-нибудь шелапута странную несуразицу (навроде «Царь Царём и Дух Духом», «ой, лихо мне», «котеро, теро, муро, коро, поро») – со вспрыгиванием на скамейку и прихлопыванием в ладони – мы почему-то думаем, что у этого абсурда вообще не было никакой внутренней логики, никакого сокровенного смысла. Ан нет.

Вот одно из наиболее показательных описаний хлыстовского «дара языков». Пророчица Мавра Ермакова показала о себе самой: “Дух святой во мне, Мавре, обнаружился чтением не зная грамоты, говорю я, сама не знаю что, и даже на неизвестных мне языках, а после, когда этот дух успокоится, я даже и не помню, что говорила”. На собраниях позднейших тамбовских хлыстов также раздавалось языкоговорение. При производстве следствия о хлыстах села Верхоценья в 1886-1887 гг., свидетели-очевидцы показывали, что на молениях сектантка Ирина Сухова “выкрикивала” и “говорила с пророками на разные языки, так что ничего нельзя было понять из их разговора”. Такие примеры, в обилии приведённые в указанной работе Д.Коновалова, можно было бы перечислять до бесконечности. Важнее понять общий принцип: для «говоривших языками» то, что они изрекали нередко оставалось полнейшей загадкой, и тем не менее сами эти «членораздельные крики» слагались в законченные фразы, о смысле которых мы можем только догадываться.

Тексты хлыстовских глоссолалий[80], изобилующие непонятными русскому уху словами, могут стать яснее лишь в том случае, если мы не будем рассматривать русские мистические секты в отрыве от единого индоевропейского древа – красивыми, хотя и причудливыми плодами которого явились по-своему и шелапуты, и молокане, и духоборы, и христоверы, и даже скопцы, о которых предстоит поговорить отдельно…

Ведические корни хлыстовства

Вот лишь некоторые наиболее показательные примеры. Был такой известный автор, писавший на темы хлыстовства – Павел Иванович Мельников (он же Андрей Печерский). В своё время он являлся одним из крупнейших специалистов по расколу и народным духовным движениям. Будучи чиновником особых поручений при генерал-губернаторе Нижнего Новгорода, П.И.Мельников помимо поручений местного начальства выполнял также задания министра внутренних дел и даже Высочайшие повеления относительно различных «мистических сект» и толков народного Православия. Выполняя различные поручения, Мельников «имел некоторые случаи пользоваться полною доверенностью сектаторов и узнавать от них много такого, чего никогда не узнаешь ни посредством чтения книг, ни посредством формальных следствий»[81]. В ходе такого рода собеседований он собрал колоссальный полевой этнографический материал, который частично опубликовал в своих научных исследованиях (работах «Тайные секты», «Белые голуби» и т.д.), а также в разных романах. Но дело не в этом.

В третьей части (глава IV) одного из мельниковских романов (а именно «На горах» – удивительно интересная книга!) подробным образом описывается жизнь хлыстовских общин с правобережья Волги, и вдруг – посреди самого повествования – автор приводит совершенно неожиданный текст – текст одного из хлыстовских откровений, звучавший в виде песни и ритуально исполнявшейся во время радений. Радение шло своим чередом, в описании Мельникова – в сионской горнице одной из барских усадеб в Луповицах – и вот, после долгого «верчения на кругах», на тамошнего юродивого Сафронушку внезапно «накатило». Сафронушка обмер и громко запел:

А писано тамо:

Савишраи само

Капиласта гандря

Дараната шантра

Сункара пуруша

Моя дева Луша.

Автор тут же поясняет: «Только и поняли Божьи люди, что устами блаженного дух возвестил, что Луша – его дева. Так иные звали Лукерьюшку, и с того времени все так стали звать её. Твёрдо верили, что Луша будет “золотым избранным сосудом духа”». Но в действительности Сафронушка пропел совершенно о другом. В двадцатые годы XIX века на корабле людей Божиих Александра Петровича Дубовицкого этими же словами говорил один из пророков, а бывшие на радении члены корабля «думали, что это по-индийски».

Один из крупнейших отечественных санскритологов, классик отечественной индоевропеистики и сравнительного религиоведения, В.Н.Топоров, полностью подтверждает «индийскость» хлыстовского откровения. «Уже при первом знакомстве с ним легко обнаруживается, что весь текст в целом носит «санскритский» характер», и в нём почти нет ничего такого, что было бы заведомо несанскритским, противоречащим ему»[82].

Будучи бесспорно арийским, это откровение было, по версии В.Н.Топорова, передано в виде мистической глоссолалии, то есть «говорения языками», при котором важна была чёткая ритмичность и духовная преемственность с традицией Древней Индии. Некоторые фразы этого «русского санскрита» были осмыслены кардинально по-своему: в одной из сносок Мельников говорит, что последняя (очевидно – русская) фраза звучала в роспевце иначе – «майя диво луча», но затем (за непонятностью) была переиначена на русский манер, превратившись в панегирик хлыстовской «Богородице» по имени Луша.

Другое имя, загадочное «Дараната», по версии Топорова «отсылает к имени известного тибетского автора XVII в. – Taranatha, составителя компендиума по буддизму (само имя tara- “Спаситель”, “защитник”, и natha- “убежище”, “помощь”, “защитник”, “обладатель”, “господин” и т.п.), и в таком случае можно говорить о своего рода “буддийском” фрагменте текста. К нему, вероятно, подключается и капиласта – kapila- “красновато-коричневый” и asta- “Родина”, “родимое место”, но особенно – Kapilavastu- место, где родился Будда»[83]. Если Дараната есть и в самом деле Тара-Ната, то есть Убежище Спасителя, то весь гимн можно истолковать как предание о Белой Индии – Родине Христов и Богородиц в традиции христоверов. Добавим к этому, что жившие в Российской империи ламаисты именовали русских императриц – к примеру, Екатерину II, воплощением Белой Тары – высшего Божества и Спасительницы мира[84].

Сохранились предания христоверов – о том, как за получением передачи они путешествовали далеко «в страну Востока» – через Казахстан и Бурятию – в Монголию и даже ещё дальше. Хотя, впрочем, как говорил гениальный автор XX века Луи Фердинанд Селин, истинные путешествия – это те, которые происходят, когда человек никуда не движется и не едет, а просто сидит на месте. Или, как в нашем случае, усиленно «вертится»…

Майя диволуча

«Этот Род (дом) подобен богатству» – говорится в одной из строк хлыстовского гимна, если следовать В.Н.Топорову. К сожалению, связного перевода целого роспевца этот учёный не предложил – такой перевод выполнила одна лишь Наталья Романовна Гусева – крупнейший современный специалист по санскриту и вообще едва ли не первая в России женщина-санскритолог. Вот как читается «индийский роспевец» в переводе Н.Р.Гусевой: «Сначала мне показалось, что эти слова напоминают по своему звучанию цыганскую речь, фонетически близкую к новым индоарийским языкам, в состав которых входят цыганские диалекты. Но проконсультировавшие меня представители цыганской интеллигенции отвергли эту гипотезу. Тогда я обратилась к языкам хинди и древнеиндийскому классическому санскриту и теперь могу предложить такой вариант перевода песни: вишран (санскрит) – «одаривать»; савишран (санскрит) – «обладающий силой одаривания»; само (санскрит) – звательный падеж от слова «сама» – «равный», «подобный»; капила (санскрит) – «солнце»; аста (санскрит) – «пребывающий»; гандря (явно измененная форма слов гандха, гандхарва, санскрит, хинди) – «душа», гандхара (санскрит) – «океан», дараната (видимо, даранатха, санскрит) – «владелец раковины»; шантра (вероятно, слово, восходящее к шанта, шанти, санскрит) – «мир», «покой» или же к шантраджас – «спокойный», «бесстрастный»; сункара – здесь тоже возможны варианты: к сукара (санскрит) – «творящий добро», сукхкара (санскрит) – «приносящий счастье»; пуруша (санскрит) – «человек»; майя (санскрит) – «чудо», сверкание; диволуча (видимо, это диворуч, санскрит) – «светящий с небес».

Результатом таких словосочетаний предположительно и была «индийская песня», очевидно, воспринятая на слух. Похоже, что изначально это мог быть гимн индусскому Богу Вишну, фонетически и грамматически искажённый в изложении хлыстов, но тем не менее вполне понятный по смыслу:

О Ты, Всеравный, Одаривающий,

Пребывающий в Солнце (в душе Солнца, или: «душа Солнца»)

Умиротворённый Владелец раковины,

Творящий добро (несущий счастье) человеку,

Чудо, светящее с небес.

Уточним: «Владельцем раковины» называют в Индии Бога Вишну, и иконографически его всегда изображают с раковиной в одной из четырёх его рук» [85]. «Теории, выдвинутые для объяснения Бога Вишну, отличаются удивительным расхождением точек зрения. Преобладающий взгляд, согласно которому Вишну есть солярное Божество, в последнее время часто подвергался сомнениям и критике. Кроме Солнца в нём стремились увидеть то Луну, то Бога Огня, то Сому, то Бога гор, связанного с растительностью, то Бога плодородия, то Божество, связанное с Вритраханом. О нём говорили то как о пробудителе жизни, то как о жертве либо фольклорном воплощении Брахмана и Атмана, то как о почитаемом и умилостивляемом Боге. Высказывалось, далее, предположение, что «первоначальный характер Вишну» относился к неарийским либо протоиндийским религиозным воззрениям. В нём видели Бога философов, также «позднее народное» Божество, шагающего гиганта, аниму, сущность предков и в то же время солнечную птицу, Бога эволюции, движения либо имманентности»[86]. Как бы то ни было, именно с Вишну связана вся теория Аватар – по нашему мнению, в этом и ключ к разгадке непонятного санскритского песнопения.

Будучи ключевой доктриной всего хлыстовства, теория Аватар в исполнении христоверов послужила основанием для абсорбции глубинного и пока что совсем не изученного пласта индоевропейской религии, присутствующей в христоверии и в так называемом «народном православии» как таковом. По сути, это и не православие вовсе, то есть никакая не ветвь христианства, а, скорее, аватара, реинкарнация глубоких мистерий дохристианской древности.

Русский санскрит: эзотерика народной веры

Таких вот примеров загадочного «русского санскрита» было в «народном православии» немало. Подобно «Индрик-Зверю», который на самом деле был Богом Индрой, сакральные формулы русского санскрита как бы «сопровождали» официальное христианство, дополняя его экзотерическую тональность песнями гностических мистерий.

Характерно ведические гимны, написанные на санскрите, мы встречаем также на некоторых Богородичных иконах, писавшихся в северорусских монастырях в XV – XVI веках. Приведём лишь два наиболее необъяснимых и удивительных примера. Первый из них – это текст на ложе Богородицы в иконе «Успение» из Кирилло-Белозерского монастыря (конец XV в.), которая ныне хранится в Государственной Третьяковской галерее. Благодаря исследованиям интереснейшего современного религиоведа Е.С.Лазарева этот материал получил недавно всестороннее осмысление в связи с культовыми «индийскими» песнями хлыстов. Вот текст этой загадочной надписи, в его русской транскрипции, вероятно, соответствовавшей тому, как читали его сами создатели:

Джатам сатанам ко джаньям дата,

Эка джаньям амсаджана ко датам?

Ко джаньям бхагам джанья,

Ко джаньюм джанья радам,

Кам джаньямджаньям канна, Дженьям джаньям нья […].

Евгений Сергеевич Лазарев предлагает следующий вариант перевода:

«Из рождённых кто одарён освящённым рождением,

Кому дано не в одном рождении обитать?

Кто в рождение благое рождается,

Кто рождается в щедрое творение,

Кого услаждает рождение-нерождение –

Верный путь благородных рождений […]?»[87].

В тексте различаются два вида рождений – «первое рождение» (по плоти, «неблагое», «скупое рождение») и «второе рождение», полностью от него отличное. Это «рождение благое», «щедрое творение», настолько отлично от «первого рождения», что автором текста оно обозначено даже как «рождение-нерождение» и как «верный путь благородных рождений»…

В Индии традиционно под «вторым (или благим) рождением» подразумевается посвящение, а прошедшие его (таковыми могут стать только представители высших Варн – брахманы и кшатрии) именуются «дважды-рождёнными» (двиджа). Лишь только дваждырождённым позволялось проводить определённые ритуалы, а также читать и рецитировать целостный ведический текст, включающий секретные писания (secret textes)[88].

В славянско-ведической традиции, засвидетельствованной в этом отрывке, речь шла, ко всему прочему, также и об иконе, на которой был показан канонический сюжет Успения Богородицы. В этом контексте «рождение-нерождение» есть лишь переход в иную, послесмертную реальность – рождение в Вечности, символом которого оказывается душа Богоматери в виде спелёнутого младенца на руках у Христа.

Вторая Богородичная икона северного письма с надписью на санскрите – это икона Богородицы Ярославской, написанная в 1564 году новгородским мастером Панфилом Третьяком и хранящаяся ныне в музее Новодевичьего монастыря. На кайме мафория Богородицы мы читаем следующее:

«Варани, Вага-джа, Харе!

Наваше раваше равашу вара

Райяра пибана джата:

Ванаджанья ра шуньята шара –

Пешана та ира бханара;

Шаванашвара Йа тара

Таджаса варах, Са Йам риша […]».

Эта надпись получает в переводе Е.С.Лазарева следующее прочтение:

«Избранная, Слово родшая, Владычица!

Пожертвованиями новой пищи окружает [нас]

Струящееся рождённое Питьё:

Рождённый в отшельничестве источает пустынные Воды

Этот украшенный воззванный Напиток;

Владыка Силы, Который спасает

Исполненные огня желания; Тот, Которого ранят […]

Текст исключительно многозначный. Главный его мотив соотносится с известным образом Христа как “Источника Воды Живой”; в этом христианском контексте и “Вага-джа” переведено как “Слово родшая”. Однако, строго говоря, на санскрите это скорее означает “Словом рождённая (=ый)” – рождённая той Божественной Речью, Которая, согласно Ригведе, превыше Богов (РВ X, 125). Тогда тут говорится о рождении не Сына, а Матери; о рождении от Речи – иной мифологический контекст. Пожалуй, этот контекст наиболее «ведичен» (хотя и нуждается в детальной проработке). Ведическое соответствие обнаруживается и у “исполненных огня желаний”: в РВ IX, 83, 1 посвящённые люди определяются как “варёные” – в противоположность непосвящённым, тем, кто обладает “непылающим телом”»[89].

Наследники Белой Индии

Остаётся прояснить лишь один существенный вопрос: откуда эта – без всяких кавычек – индийская песня могла попасть на хлыстовский корабль? Ответ Н.Р.Гусевой достаточно прост: были торговые связи, астраханские купцы плавали по Каспию, доплывая до Персии и Азербайджана… Добавим к этому указание Мельникова: наши торговцы «знали цену индийским рупиям» – тогда почему же им не знать толка в индийских песнях, не слышать индийских молитв к Богу Солнца?? Эти моления – и в древнейшие времена, и поныне – проводятся в Индии вполне открыто, на природе, при большом скоплении народа. «Всеравный» Вишну, издревле почитавшийся именно как «Божество для всех» (от корня виш – «весь», т.е., весь народ) никак этой гипотезе не противоречит, скорее наоборот.

Однако возможны и другие объяснения. Тот же Е.С.Лазарев склоняется к мысли, что на Руси существовала совершенно автономная гностическая традиция, то есть внутренне стройный корпус идей и ритуальных практик, по-своему близких к традиционному индуизму и, быть может, являющихся его отголоском. Называя эту традицию «ведийским русским Гнозисом», Е.С.Лазарев ссылается на письмо брахми, распространённое в Индии царём Ашокой и ставшее основанием алфавита деванагари, на котором записана вся сакральная литература индуизма. Это письмо брахми было, по реконструкции М.Л.Серякова, основой русской докириллической письменности, относившейся к единому фонду индоевропейского наследия, коим пользовались как индийцы, так и славяне[90]…

Если это действительно так, то мистические сектанты Руси вполне могли передавать знания своих же пращуров – вместо того, чтобы куда-то путешествовать и у кого-то «стажироваться». Дошедшие знания являются лишь обрывком – как обрывочны, в прочем, любые научные знания – до тех пор, пока мы не получим прямого ведения через носителей традиции, либо, как минимум, не примемся сличать разные религиозные практики. Сегодня это лишь два пути, позволяющие хоть как-то реанимировать наследие «Белой Индии»…

«Радения» и «беседы»

Радение придаёт жизни особенный вкус. Этот вкус настолько уникален, что сравнивать его с чем-либо другим, пусть даже величественно-мистериальным, захватывающе-волнительным и тревожным – это пустая трата души, воистину тщетный расход чернил. В этом состоит вся осознанная нами слабость сравнительного религиоведения, в этом же – и вся пока ещё далекая и манящая – сила Космогонического Эроса. Осознавший себя в ритуале перестаёт осознавать ритуал как себе внеположное – бессознательное понимание того, что происходит не есть ещё основание, чтобы это происходящее ставить в один ряд с чем-то иным. Тот, кто по-настоящему пережил – как правило, так не делает.

Говоря совершенно просто, вся ритуалистика христоверов (равно как и скопцов, в этом отношении ничуть от неё не отступивших) распадается на два основных момента. Это – два типа ночных собраний, «богопротивных сборищ»[91] – по забавному выражению синодальных иереев, своего рода Великие и Малые мистерии хлыстовства. Первый тип, как водится, вполне зауряден; это просто собрание, ради обычного моления – оно называется «беседа». Второй же, куда более интенсивно насыщенный и по-своему провокативный – это знаменитое «радение».

Беседа – это и в самом деле «слова, слова, слова». Своего рода «Малые Мистерии» для тех, кого принято звать «новоначальными». Беседы в кругу годового Богослужения занимают много времени – это время как бы обратно пропорционально по отношению к интенсивности того, что там действительно можно пережить. Это ещё полдела – оглашение для неофитов с пением духовных песен – но без пророчества и неистового скакания в Духе, заповеданного царём Давидом и входящего в суть «работы Божией».

«Работа Божия» («Богови потрудиться, покружиться, походить в Духе») – это и есть по преимуществу радение. Христос, молившийся в вертограде до кровавого пота, есть поистине основатель радений – взмыленные в экстазе своих вращений христоверы выжимали собственные рубахи, и потоки текущего пота как бы свидетельствовали об истинности (читай «истовости») того, что происходит. Это и называлось «молиться с усердием».

Троечастное радение: «молитва Иисусова»

Радение начинается следующим образом. «Один из пророков или пророчиц выходит на середину («выходит на святую округу»), запевает молитву; собрание вторит хором… Затем начинается пророчество – сначала общее, потом каждому в отдельности… Затем начинается радение… Радения, или кружения, бывают одиночные, когда пророк или пророчица кружится на одном месте слева направо – «посолонь», т.е. по ходу солнца. По рассказам скопцов, некоторые в одиночном радении доходили до такой быстроты, что радельная рубашка натягивалась, как парус. Далее идут радения общие, основные виды которых: кораблём, стенкой и крестиком… Все они сопровождаются пением соответствующих распевов и большей или меньшей интенсивностью движений. Радения продолжаются иногда далеко за полночь, а в некоторых случаях и всю ночь. Пот льётся градом; платье промокает так, что нигде нет сухого места»[92].

Всё радение распадается на три основные части. Сначала следует так называемая «молитва Иисусова». Это песнопение читается всеми многократно, громко, с придыханием и особой медитативной концентрацией. В устоявшемся виде христоверческая «молитва Иисусова» звучит следующим образом: «Дай нам, Господи, к нам Исуса Христа, Христа, Сына Божия»[93]…

Связь с особыми дыхательными практиками, внешнее звучание и смысловая задача, не говоря уже о самом названии этой молитвы – всё это явно отсылает нас к исихазму, особой эзотерической школе православных монахов, нередко именуемой «христианской йогой». Суть исихазма состоит в непрестанном повторении особой сакральной формулы («Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас грешных»). При этом сама ритмика исихастской «молитвы Иисусовой» как бы накладывается на ритмику дыхания. Получается, что на вдохе молящийся монах интенсивно вбирает в себя «Господа Иисуса», а на выдохе – столь же интенсивно выдыхает «себя грешного», тем самым, заменяя своего «ветхого Адама» на «Адама нового». При этом один Адам как бы рождается из другого – по мере нисхождения экстаза и «Фаворского Света».

Золотая Цепь (или, на языке христоверов, «духовная верва»), связующая двух Адамов – это нить, проходящая через пуп (манипура-чакру). Именно поэтому весь хлыстовский экстаз начинается с «трепетания в животе». По этой же, видимо, внутренней причине исихастов именовали «омфалопсихами», то есть теми, кто помещает душу в районе пупка[94]. Им приписывалась загадочная практика омфалоскопии – то есть, созерцания этого пупка. «Несомненно, что “омфалоскопия” существовала в аскетической практике того времени как один из вспомогательных приёмов молитвы»[95].

Другим её методом была полная синхронизация биоритмов, прежде всего ритма дыхания и сердцебиения. Обращение ко Спасителю как бы сливалось с процессом дыхания, в результате чего, по свидетельству св. Григория Паламы, «тело тоже легчает и разогревается… Для меня один пот Христа во время Его молитвы (Лк. 22, 44) уже говорит о том, что от упорного моления к Богу в теле возникает ощутимый жар». «Так, когда душа неистовствует и как бы сотрясается неудержимой любовью к единому Желанному, вместе с ней волнуется и сердце, духовной пляской выдавая общение с благодатью и словно порываясь отсюда к обетованной телесной встрече с Господом на облаках <…>. Так, в напряжённой молитве, когда разогревается нечувственный огонь, зажигается умопостигаемая лампада и томление ума вспыхивает воздушным пламенем духовного виденья…»[96].

Зикр джали и исихазм

Христоверие можно рассматривать как своеобразную славяно-ведическую модификацию исихазма. При этом ключевая для исихастов формула «молитвы Иисусовой» преломилась на русской почве совершенно неожиданно, породив в конечном итоге как минимум два очень существенных отличия. Во-первых, «Дай нам, Господи…» – это по существу такой же «вдох», как и «Господи, Иисусе Христе…». Однако отказа от «себя грешного» за ним совсем не следует. Вдох без выдоха – это в молитве полнейший аналог того, что происходило в радении, когда христоверы задерживали (на вдохе!) своё дыхание, дабы не вдыхать в себя воздуха, созданного Сатаной. Такое описание, приводившееся у П.И.Мельникова, лишний раз показывает, насколько близки были христоверы к традиции гностицизма, принесённого на Русь богомилами Болгарии. Неслучайно также и то, что христоверы любили именовать себя «богомолы», намекая одновременно и на своё преемство от богомилов, и на особую практику моления к Господу.

Второе существенное отличие «Иисусовой молитвы» у христоверов и в исихазме – в том, что исихасты просят лишь за себя («помилуй мя»), в то время как христоверы молятся за весь корабль («дай нам»). В этом же, кстати, существенное отличие практики исихазма от мусульманского зикра (особой техники непрестанного повторения имён Аллаха, также связанной с регуляцией дыхания), с которым её иногда любят сравнивать. Однако различия здесь также весьма существенны: «при “зикре” моления совершаются, как правило, групповые, а не уединённые (как в исихастской практике). Использование при “зикре” в качестве стимулирующих средств музыкальных инструментов и алкоголя вообще делает невозможными дальнейшие сопоставления. Даже с чисто физиологической точки зрения “зикр” стремится вызывать совершенно иные состояния. К такого же рода особенностям принадлежит и сидячее положение тела – одно из общепринятых в поздневизантийском исихазме, но неизвестных более древней исихастской традиции. <…>. В практике “зикр” сидячее положение было всего лишь начальной позой, после которой “молитва” доходила до экстатического танца»[97]. Последнее, кстати, не совсем верно: в суфизме различаются два разных вида зикра: зикр хафи (тихий зикр) и зикр джали (громкий зикр)[98].

Первый – вопреки Мейендорфу и прочим византинистам – является уединённой, совершенно беззвучной молитвой, творимой в полнейшей неподвижности. В этом тихий зикр (зикр хафи) полностью совпадает с так называемой «умной молитвой» исихастов, также стремившихся срезонировать её с ритмами дыхания и посредством этого «низвести свой ум в сердце».

В отличие от него, зикр джали (громкий зикр) – это ритуал групповой, руководимый шейхом и сопровождаемый громкой молитвой, а то и использованием дополнительных стимуляторов, (например, различных воскурений, музыки и, разумеется, любимого суфиями красного вина). Совершение этого зикра начинается с пения тахлила (формулы ла илаха илла-л-лаху), сперва медленного, но затем постепенно убыстряющегося. Об изменении темпа ведущий даёт знать с помощью особых восклицаний, хлопков или каким-либо другим способом. «Затем он поднимается, и за ним все остальные; стоящие во внешнем круге берутся за руки, при этом нередко закрывают глаза, чтобы сосредоточиться. Движения убыстряются, дервиши раскачиваются взад-вперёд, вправо-влево, и вдруг движения переходят в прыжки. Пение беспрерывно продолжается. Через некоторое время ведущий неожиданно останавливается, и все замирают, но муншидун неустанно ведёт свою партию»[99]. Знаменитые вращения дервишей относятся именно ко второму, громкому типу зикра, поразительно похожему на радения, о чём писали ругатели христоверия. Тут как бы заново возникал извечный вопрос:

… что ниша и крыша

Тому, кто влюблённо и люто

Кружится в лохмотьях дервиша

За пазухой у Абсолюта?[100]

Троечастное радение: «баня духовная» и «пляска Иисуса»

Вторая, не менее важная часть радения – это так называемое «хождение в Духе». В книге Константина Кутепова (1854-1911) «Секты хлыстов и скопцов» выделяется целых восемь типов этого «хождения»: ‘одиночное’, ‘в схватку’, ‘стеночкой’, ‘корабельное’ (‘Давидово’), ‘круговое’, ‘в расходку’, в виде ‘ткания ленточек’ и ‘уголышком’. На самом деле, главных видов радения всего два – это радение одиночное (так называемое «хождение кружком») и радение коллективное (круг духовный, Давыдов ковчег или хождение в корабле).

В обоих случаях речь идёт о методиках достижения экстатического транса, выражающегося в детально расписанной Д.Коноваловым череде друг друга сменяющих психосоматических возбуждений. После стадии «возбуждения органических функций», которая была описана выше, следовала стадия «двигательного возбуждения». По описанию Коновалова, которому тут вряд ли стоит не доверять, стадия эта протекала очень зрелищно: сектанты начинали махать руками, судорожно сотрясаться, нервически гримасировать лицом, бить себя в грудь, принимать позу Распятия, раскачиваться, потягиваться, делать поклоны или падать на колени. Мы уж не говорим о знаменитых хлыстовских «локомоторных движениях», как то всевозможных скаканьях, прыганьях, кружениях, верчениях, коленных преклонениях, конвульсивных кривляньях и даже «цинических движениях таза».

Весь этот спектр человеческих телодвижений Коновалов именует простым и коротким словом «хорея». В эпоху ранних христиан под «хореей» понимали особые экстатические пляски, некоторое подобие нашего хоровода, название которого, кстати, также происходит отсюда. По сути, речь идёт об особой форме религиозного ликования (таково буквальное значение слова «хорея»), которая плавно перетекает в прославление Бога в священном танце. Так пляшут «со ангелы и архангелы», священные безумцы всех времён и народов: французские крестьяне и молящиеся абиссинцы, мессалиане и терапевты, индейцы-солнцепоклонники и мусульманские дервиши… «На шалопутском радении в ст. Конеловке, в момент общего “хождения в духе”, один казак оказался в сильно возбужденном состоянии: его трясло как в лихорадке, лицо с каждым мгновением меняло свое выражение, и, наконец, он буквально как стрела вылетел на средину комнаты; бормоча непонятные слова, он кружился по комнате, едва касаясь пола ногами»[101]. Подражание «чинам бесплотным», то есть ангелам и архангелам, было одним из важнейших мотивов, заставлявших хлыстовских экстатиков «на святом Кругу катать», «хлопать крыльями» (судорожно махать руками), щебетать по-птичьи и неистово кружиться.

Истоки этого представления следует искать в святоотеческой литературе, например, у св. Василия Великого, говорившего, что «хорея – единственное занятие ангелов на небе, и блажен, кто может им подражать на земле»[102]. Даже самого Христа русские христоверы понимали как «Великого Кормчего», то есть хорега – предводителя радетельных мистерий, впервые установившего правила «хождения в Духе». В этом отношении не было существенной разницы между тем, что проповедовали христоверы, и учением древних гностиков первых веков нашей эры, дошедшим до нас в апокрифическом тексте «Деяний Иоанна». Существовала даже гипотеза, выводившая всю традицию хлыстовских радений из описанного в этом источнике «танца Иисусова» (гностического танца-кружения)[103].

После воскресения Христова – рассказывается в «Деяния Иоанна» – Спаситель снова вернулся к общине верных. Однако если каноническая версия говорит, что Христос сделал это, чтобы сотворить с апостолами Тайную Вечерю, то сюжет, изложенный в «Деяниях Иоанна» рассказан совсем по-другому. «Прежде чем Он (Иисус) был схвачен беззаконными иудеями, получивши свой закон от беззаконного змия, созвал Он нас всех и сказал: ‘Прежде чем я буду выдан им, воспоём хвалу Отцу и с тем выйдем навстречу тому, что предстоит’. И Он повелел нам образовать круг, взявшись за руки, Сам же вышел в середину и сказал: ‘Отвечайте мне аминь’. И начал петь следующие слова…». Слова эти были словами древней мистериальной песни, экстатического гимна-респонсория, под звуки которого вся община кружилась в хороводном самозабвении коллективного неистовства. Этот гимн был также знанием о Логосе – особым гностическим славословием, в котором содержатся главные знания о строении мира и небесах, о спасении и преодолении самого себя. С ликованием и плачем, с восторгом и сокрушением, с желанием распинать и быть по-настоящему распятым, первообщина христианских гностиков радела и пела следующий гимн Пресвятой Троице, совершая при этом круговые вращения:

‘Слава тебе, Отец!’

И мы, стоя в кругу, отвечали аминь.

‘Слава тебе, Слово!

Слава тебе, Благодать! – Аминь.

Слава тебе, Дух!

Слава тебе, Святой!

Слава твоей славе! – Аминь».

Это троекратное прославление, подобное тысяче подобных авестийских и ведических формул, есть типичное в заклинательной практике усиление, придающее формуле – в данном случае, прославлению, – экстатический накал и большую результативность. «Чтобы заклинание имело силу, его нужно произнести трижды» – справедливо сказал в одном из рассказов Хорхе Луис Борхес. Из этой оперативной закономерности происходят такие формулы, как «Трисвятой» или «Триждывеличайший»[104] и прочие так называемые «хайретизмы» (формулы прославления).

После Триединого Бога в гностическом гимне «Деяний Иоанна» запечатлено прославление Огдоады и Додекады – то есть, высших (условно говоря, ангелических) ярусов мироздания, о которых (во вполне характерном для мистерий ключе) говорится, что они кружатся в танце вместе с самими мистами, и также распевают указанное славословие:

Одна Восьмерица

Поёт с нами славу. – Аминь.

Число Двенадцать

В Вышних водит хоровод. – Аминь.

Вселенной в Вышних

Подобает водить хоровод. – Аминь.

Тот, кто не в хороводе,

(Истинно) происходящее не познаёт. – Аминь.

Тот, кто «не в танце» – тот «не в теме» относительно самого главного. Знание этого человека зажато в тиски того, что естественно и понятно – здесь нет ни экстатического переступания через себя, ни осмысленного («истинного» – по терминологии апокрифа) познания действительности. Поэтому справедливо сказать, что у танца-кружения как минимум две основные функции. «Первая из них – доксологическая и евхаристическая (танец как форма прославления и благодарения Бога); другая функция – мистериальная и инициационная (танец как форма мистического познания Бога)»[105]. Это, как бы, литургия верных и литургия оглашенных, Великие и Малые мистерии гностического христианства. Сначала раздаётся слово – затем следует дело. Обращение и призыв предшествуют прошению, а прошение – исполнению того, что было испрошено. Но для того, чтобы просить – нужно сперва знать, о чём просить и кого просить.

«Тот, кому Логос не послан от Отца,

вовсе не может понять своего страдания.

Видевший, что я делаю,

Ты видел (меня страдающим) <…>.

Если бы страдание понять,

То будешь страданию непричастен.

Со страданием смирись

и от страдания избавишься <…>.

Я подпрыгивал (в танце),

А ты постигай целое,

И, постигнув, скажи:

‘Слава Тебе, Отец!’ – Аминь.

Пропев, любимый, всё это в танце с нами, Господь вышел».

Эти рассуждения о страдании, его причинах и методах освобождения от него, странным образом напоминают ранний буддизм – учение царевича Гаутамы, возвестившего миру Четыре Арийские Истины (чатур арья сатьяни): истину о страдании, истину о причине страдания, истину о прекращении страдания и истину об Арийском Восьмеричном Пути (арья аштанга марга). Подобно Будде, автор гностической песни призывает нас познать причины своего страдания – и лишь тогда, после осознания, наступит окончательное избавление от страдания. Даже Божественный Логос, распятый в материи и постоянно в ней страдающий, вряд ли смог бы освободиться, если бы не помощь Отца. Точно так же, и наша страдающая душа вряд ли могла бы освободиться, не посети её Божественный Логос – Распорядитель гностического хоровода, верховный Кормчий хлыстовского Корабля.

Предтеча всех гностиков, предполагаемый автор канонических Евангелий и (согласно Ланцу фон Либенфельсу[106]) величайший из мыслителей-ариософов, Филон Александрийский рассказывал в одном из своих трактатов, что Логос – это подлинный предводитель мистериального танца. «Ибо Логос движется в круговом танце, который большинство людей называют случаем (tyche). Непрерывным потоком переходит он от города к городу, от народа к народу, из страны в страну. Что одни имели некогда, ныне получают другие. Что другие имели – то имеют и ныне»[107]. Под началом Божественного Логоса совершаются дивные мистерии. Вместе с ним начинают вращаться небесные сферы, Восьмерица ликующе поёт славу, а «число Двенадцать в Вышних водит хоровод». Здесь имеются в виду Эоны – Божественные Сущности, изошедшие из недр Божиих в самом начале, задолго до творения видимого мира. Устройство этих славных миров подробно описано у гностика Валентина[108], развившего учение о Логосе в поразительную систему из 30-и эманаций Высшего Бога, эту, как назвал её А.Ф.Лосев, «универсальную поэму живых существ»[109].

Источником этой поэмы, с её учением о Логосе и теорией тридцати эманаций, была, по всей видимости, религия древней Индии. Немецкий исследователь Николаус Кель полагает, что вся гностическая теория Эонов была воспринята гностиками-валентинианами из культа Бога Вишну[110]. Очень похожее вероучение имеет одна из известных вишнуистских школ, а именно, школа панчаратринов, возникшая около II-III вв. до н.э. и учившая о Верховном Боге по имени Васудэва-Нараяна, проявившем себя в мире посредством так называемых вьюх (букв. «распространений», «эманаций»).

Это проявление Васудэвы (то есть, самого Вишну) происходит как последовательное порождение им разных уровней бытия: сначала «Васудэва порождает Санкаршану и природу-пракрити; от их союза происходят Прадьюмна и манас; от них – Анируддха и принцип самосознания (ахамкара). От последних происходят пять основных элементов мироздания (панчабхута) и Бог-Творец Брахма»[111]. Подобно соединениям Эонов, соединения вьюх в панчаратре также являются парными – в гностицизме этот принцип назывался понятием сизигия (буквально – «пара», «чета») и в ряде случаев выступал в качестве обоснования закрытых ритуальных практик. Эоны сочетались друг с другом, образуя Десятку (Декаду), Двенадцать (Додекаду) и Восемь (Огдоаду). Восьмерица была Высшим Миром. Она состояла из четырёх сизигий, названия которых следующие:

Глубина-Тишина,

Сознание-Истина,

Логос-Жизнь,