ПСС. Том 27. Произведения, 1889-1890

I

Это было ранней весной. Мы ехали вторые сутки. В вагон входили и выходили едущие на короткие расстояния, но трое ехало, так же как и я, с самого места отхода поезда: некрасивая и немолодая дама, курящая, с измученным лицом, в полумужском пальто и шапочке, ее знакомый, разговорчивый человек лет сорока, с аккуратными новыми вещами, и еще державшийся особняком небольшого роста господин с порывистыми движениями, еще не старый, но с очевидно преждевременно поседевшими курчавыми волосами и с необыкновенно блестящими глазами, быстро перебегавшими с предмета на предмет. Он был одет в старое от дорогого портного пальто с барашковым воротником и высокую барашковую шапку. Под пальто, когда он расстегивался, видна была поддевка и русская вышитая рубаха. Особенность этого господина состояла еще в том, что он изредка издавал странные звуки, похожие на откашливанье или на начатый и оборванный смех.

Господин этот во всё время путешествия старательно избегал общения и знакомства с пассажирами. На заговариванья соседей он отвечал коротко и резко и или читал, или, глядя в окно, курил, или, достав провизию из своего старого мешка, пил чай или закусывал.

Мне казалось, что он тяготится своим одиночеством, и я несколько раз хотел заговорить с ним, но всякий раз, когда глаза наши встречались, что случалось часто, так как мы сидели наискоски друг против друга, он отворачивался и брался зa книгу или смотрел в окно.

Во время остановки, перед вечером второго дня на большой станции нервный господин этот сходил за горячей водой и заварил себе чай. Господин же с аккуратными новыми вещами, адвокат, как я узнал впоследствии, с своей соседкой, курящей дамой в полумужском пальто, пошли пить чай на станцию.

Во время отсутствия господина с дамой в вагон вошло несколько новых лиц и в том числе высокий бритый, морщинистый старик, очевидно купец, в ильковой шубе и суконном картузе с огромным козырьком. Купец сел против места дамы с адвокатом и тотчас же вступил в разговор с молодым человеком, по виду купеческим приказчиком, вошедшим в вагон тоже на этой станции.

Я сидел наискоски и, так как поезд стоял, мог в те минуты, когда никто не проходил, слышать урывками их разговор. Купец объявил сначала о том, что он едет в свое имение, которое отстоит только на одну станцию; потом, как всегда, заговорили сначала о ценах, о торговле, говорили, как всегда, о том, как Москва нынче торгует, потом заговорили о Нижегородской ярманке. Приказчик стал рассказывать про кутежи какого-то известного обоим богача-купца на ярманке, но старик не дал ему договорить и стал сам рассказывать про былые кутежи в Кунавине, в которых он сам участвовал. Он, видимо, гордился своим участием в них и с видимой радостью рассказывал, как они вместе с этим самым знакомым сделали раз пьяные в Кунавине такую штуку, что ее надо было рассказать шопотом, и что приказчик захохотал на весь вагон, а старик тоже засмеялся, оскалив два желтые зуба.

Не ожидая услышать ничего интересного, я встал, чтобы походить по платформе до отхода поезда. В дверях мне встретились адвокат с дамой, на ходу про что-то оживленно разговаривавшие.

— Не успеете, — сказал мне общительный адвокат, — сейчас второй звонок.

И точно, я не успел дойти до конца вагонов, как раздался звонок. Когда я вернулся, между дамой и адвокатом продолжался оживленный разговор. Старый купец молча сидел напротив них, строго глядя перед собой и изредка неодобрительно жуя зубами.

— Затем она прямо объявила своему супругу, — улыбаясь, говорил адвокат в то время, как я проходил мимо него, — что она не может, да и не желает жить с ним, так как…

И он стал рассказывать далее что-то, чего я не мог расслышать. Вслед за мной прошли еще пассажиры, прошел кондуктор, вбежал артельщик, и довольно долго был шум, из-за которого не слышно было разговора. Когда всё затихло, и я опять услыхал голос адвоката, разговор, очевидно, с частного случая перешел уже на общие соображения.

Адвокат говорил о том, как вопрос о разводе занимал теперь общественное мнение в Европе, и как у нас всё чаще и чаще являлись такие же случаи. Заметив, что его голос один слышен, адвокат прекратил свою речь и обратился к старику.

— В старину этого не было, не правда ли? — сказал он, приятно улыбаясь.

Старик хотел что-то ответить, но в это время поезд тронулся, и старик, сняв картуз, начал креститься и читать шопотом молитву. Адвокат, отведя в сторону глаза, учтиво дожидался. Окончив свою молитву и троекратное крещение, старик надел прямо и глубоко свой картуз, поправился на месте и начал говорить:

— Бывало, сударь, и прежде, только меньше, — сказал он. — По нынешнему времени нельзя этому не быть. Уж очень образованы стали.

Поезд, двигаясь всё быстрее и быстрее, погромыхивал на стычках, и мне трудно было расслышать, а интересно было, и я пересел ближе. Сосед мой, нервный господин с блестящими глазами, очевидно, тоже заинтересовался и, не вставая с места, прислушивался.

— Да чем же худо образование? — чуть заметно улыбаясь, сказала дама. — Неужели же лучше так жениться, как в старину, когда жених и невеста и не видали даже друг друга? — продолжала она, по привычке многих дам отвечая не на слова своего собеседника, а на те слова, которые она думала, что он скажет. — Не знали, любят ли, могут ли любить, а выходили за кого попало, да всю жизнь и мучались; так по-вашему это лучше? — говорила она, очевидно обращая речь ко мне и к адвокату, но менее всего к старику, с которым говорила.

— Уж очень образованы стали, — повторил купец, презрительно глядя на даму и оставляя ее вопрос без ответа.

— Желательно бы знать, как вы объясняете связь между образованием и несогласием в супружестве, — чуть заметно улыбаясь, сказал адвокат.

Купец что-то хотел сказать, но дама перебила его.

— Нет, уж это время прошло, — сказала она. Но адвокат остановил ее.

— Нет, позвольте им выразить свою мысль.

— Глупости от образованья, — решительно сказал старик.

— Женят таких, которые не любят друг друга, а потом удивляются, что несогласно живут, — торопилась говорить дама, оглядываясь на адвоката и на меня и даже на приказчика, который, поднявшись с своего места и облокотившись на спинку, улыбаясь, прислушивался к разговору. — Ведь это только животных можно спаривать, как хозяин хочет, а люди имеют свои склонности, привязанности, — очевидно желая уязвить купца, говорила она.

— Напрасно так говорите, сударыня, — сказал старик, — животное скот, а человеку дан закон.

— Ну да как же жить с человеком, когда любви нет? — всё торопилась дама высказывать свои суждения, которые, вероятно, ей казались очень новыми.

— Прежде этого не разбирали, — внушительным тоном сказал старик, — нынче только завелось это. Как что, она сейчас говорит: «я от тебя уйду». У мужиков на что, и то эта самая мода завелась. «На, — говорит, — вот тебе твои рубахи и портки, а я пойду с Ванькой, он кудрявей тебя». Ну вот и толкуй. А в женщине первое дело страх должен быть.

Приказчик посмотрел и на адвоката, и на даму, и на меня, очевидно, удерживая улыбку и готовый и осмеять и одобрить речь купца, смотря но тому, как она будет принята.

— Какой же страх? — сказала дама.

— А такой: да боится своего му-у-ужа! Вот какой страх.

— Ну, уж это, батюшка, время прошло, — даже с некоторой злобой сказала дама.

— Нет, сударыня, этому времени пройти нельзя. Как была она, Ева, женщина, из ребра мужнина сотворена, так и останется до скончания века, — сказал старик, так строго и победительно тряхнув головой, что приказчик тотчас же решил, что победа на стороне купца, и громко засмеялся.

— Да это вы, мужчины, так рассуждаете, — говорила дама, не сдаваясь и оглядываясь на нас, — сами себе дали свободу, а женщину хотите в терему держать. Сами, небось, себе всё позволяете.

— Позволенья никто не дает, а только что от мужчины в доме ничего не прибудет, а женщина-жено — утлый сосуд, — продолжал внушать купец.

Внушительность интонаций купца, очевидно, побеждала слушателей, и дама даже чувствовала себя подавленной, но всё еще не сдавалась.

— Да, но, я думаю, вы согласитесь, что женщина — человек, и имеет чувства, как и мужчина. Ну что же ей делать, если она не любит мужа?

— Не любит! — грозно повторил купец, двинув бровями и губами. — Небось, полюбит!

Этот неожиданный аргумент особенно поправился приказчику, и он издал одобрительный звук.

— Да нет, не полюбит, — заговорила дама, — а если любви нет, то ведь к этому нельзя же принудить.

— Ну, а как жена изменит мужу, тогда как? — сказал адвокат.

— Этого не полагается, — сказал старик, — за этим смотреть надо.

— А как случится, тогда как? Ведь бывает же.

— У кого бывает, а у нас не бывает, — сказал старик.

Все помолчали. Приказчик пошевелился, еще подвинулся и, видимо не желая отстать от других, улыбаясь, начал:

— Да-с, вот тоже у нашего молодца скандал один вышел. Тоже рассудить слишком трудно. Тоже попалась такая женщина, что распутевая. И пошла чертить. А малый степенный и с развитием. Сначала с конторщиком. Уговаривал он тоже добром. Не унялась. Всякие пакости делала. Его деньги стала красть. И бил он ее. Что ж, всё хужела. С некрещеным, с евреем, с позволенья сказать, свела шашни. Что ж ему делать? Бросил ее совсем. Так и живет холостой, а она слоняется.

— Потому он дурак, — сказал старик. — Кабы он спервоначала не дал ей ходу, а укороту бы дал настоящую, жила бы, небось. Волю не давать надо сначала. Не верь лошади в поле, а жене в доме.

В это время пришел кондуктор спрашивать билеты до ближайшей станции. Старик отдал свой билет.

— Да-с, загодя укорачивать надо женский пол, а то всё пропадет.

— Ну, а как же вы сами сейчас рассказывали, как женатые люди на ярманке в Кунавине веселятся? — сказал я, не выдержав.

— Эта статья особая, — сказал купец и погрузился в молчанье.

Когда раздался свисток, купец поднялся, достал из-под лавки мешок, запахнулся и, приподняв картуз, вышел на тормоз.

II

Только что старик ушел, поднялся разговор в несколько голосов.

— Старого завета папаша, — сказал приказчик.

— Вот Домострой живой, — сказала дама. — Какое дикое понятие о женщине и о браке!

— Да-с, далеки мы от европейского взгляда на брак, — сказал адвокат.

— Ведь главное то, чего не понимают такие люди, — сказала дама, — это то, что брак без любви не есть брак, что только любовь освящает брак, и что брак истинный только тот, который освящает любовь.

Приказчик слушал и улыбался, желая запомнить для употребления сколько можно больше из умных разговоров.

В середине речи дамы позади меня послышался звук как бы прерванного смеха или рыдания, и, оглянувшись, мы увидали моего соседа, седого одинокого господина с блестящими глазами, который во время разговора, очевидно интересовавшего его, незаметно подошел к нам. Он стоял, положив руки на спинку сидения, и, очевидно, очень волновался: лицо его было красно, и на щеке вздрагивал мускул.

— Какая же это любовь… любовь… любовь… освящает брак? — сказал он, запинаясь.

Видя взволнованное состояние собеседника, дама постаралась ответить ему как можно мягче и обстоятельнее.

— Истинная любовь… Есть эта любовь между мужчиной и женщиной, возможен и брак, — сказала дама.

— Да-с, но что разуметь под любовью истинной? — неловко улыбаясь и робея, сказал господин с блестящими глазами.

— Всякий знает, что такое любовь, — сказала дама, очевидно желая прекратить с ним разговор.

— А я не знаю, — сказал господин. — Надо определить, что вы разумеете…

— Как? очень просто, — сказала дама, но задумалась. — Любовь? Любовь есть исключительное предпочтение одного или одной перед всеми остальными, — сказала она.

— Предпочтение на сколько времени? На месяц? На два дни, на полчаса? — проговорил седой господин и засмеялся.

— Нет, позвольте, вы, очевидно, не про то говорите.

— Нет-с, я про то самое.

— Они говорят, — вступился адвокат, указывая на даму, — что брак должен вытекать, во-первых, из привязанности, любви, если хотите, и что если налицо есть таковая, то только в этом случае брак представляет из себя нечто, так сказать, священное. Затем, что всякий брак, в основе которого не заложены естественные привязанности — любовь, если хотите, не имеет в себе ничего нравственно-обязательного. Так ли я понимаю? — обратился он к даме.

Дама движением головы выразила одобрение разъяснению своей мысли.

— Засим… — продолжал речь адвокат, но нервный господин с горевшими огнем теперь глазами, очевидно, с трудом удерживался и, не дав адвокату договорить, начал:

— Нет, я про то самое, про предпочтение одного или одной перед всеми другими, но я только спрашиваю: предпочтение на сколько времени?

— На сколько времени? надолго, на всю жизнь иногда, — сказала дама, пожимая плечами.

— Да ведь это только в романах, а в жизни никогда. В жизни бывает это предпочтение одного перед другими на года, что очень редко, чаще на месяцы, а то на недели, на дни, на часы, — говорил он, очевидно зная, что он удивляет всех своим мнением, и довольный этим.

— Ах, что вы! Да нет. Нет, позвольте, — в один голос заговорили мы все трое. Даже приказчик издал какой-то неодобрительный звук.

— Да-с, я знаю, — перекрикивал нас седой господин, — вы говорите про то, что считается существующим, а я говорю про то, что есть. Всякий мужчина испытывает то, что вы называете любовью, к каждой красивой женщине.

— Ах, это ужасно, чтò вы говорите; но есть же между людьми то чувство, которое называется любовью и которое дается не на месяцы и годы, а на всю жизнь?

— Нет, нету. Если допустить даже, что мужчина и предпочел бы известную женщину на всю жизнь, то женщина-то, по всем вероятиям, предпочтет другого, и так всегда было и есть на свете, — сказал он и достал папиросочницу и стал закуривать.

— Но может быть и взаимность, — сказал адвокат.

— Нет-с, не может быть, — возразил он, — так же как не может быть, что в возу гороха две замеченные горошины легли бы рядом. Да кроме того, тут не невероятность одна, тут, наверное, пресыщение. Любить всю жизнь одну или одного — это всё равно, что сказать, что одна свечка будет гореть всю жизнь, — говорил он, жадно затягиваясь.

— Но вы всё говорите про плотскую любовь. Разве вы не допускаете любви, основанной на единстве идеалов, на духовном сродстве? — сказала дама.

— Духовное сродство! Единство идеалов! — повторил он, издавая свой звук. — Но в таком случае незачем спать вместе (простите за грубость). А то вследствие единства идеалов люди ложатся спать вместе, — сказал он и нервно засмеялся.

— Но позвольте, — сказал адвокат, — факт противоречит тому, чтò вы говорите. Мы видим, что супружества существуют, что всё человечество или большинство его живет брачной жизнью, и многие честно проживают продолжительную брачную жизнь.

Седой господин опять засмеялся.

— То вы говорите, что брак основывается на любви, когда же я выражаю сомнение в существовании любви, кроме чувственной, вы мне доказываете существование любви тем, что существуют браки. Да брак-то в наше время один обман!

— Нет-с, позвольте, — сказал адвокат, — я говорю только, что существовали и существуют браки.

— Существуют. Да только отчего они существуют? Они существовали и существуют у тех людей, которые в браке видят нечто таинственное, таинство, которое обязывает перед Богом. У тех они существуют, а у нас их нет. У нас люди женятся, не видя в браке ничего, кроме совокупления, и выходит или обман или насилие. Когда обман, то это легче переносится. Муж и жена только обманывают людей, что они в единобрачии, а живут в многоженстве и в многомужестве. Это скверно, но еще идет; но когда, как это чаще всего бывает, муж и жена приняли на себя внешнее обязательство жить вместе всю жизнь и со второго месяца уж ненавидят друг друга, желают разойтись и всё-таки живут, тогда это выходит тот страшный ад, от которого спиваются, стреляются, убивают и отравляют себя и друг друга, — говорил он всё быстрее, не давая никому вставить слова и всё больше и больше разгорячаясь. Все молчали. Было неловко.

— Да, без сомнения, бывают критические эпизоды в супружеской жизни, — сказал адвокат, желая прекратить неприлично горячий разговор.

— Вы, как я вижу, узнали, кто я? — тихо и как будто спокойно сказал седой господин.

— Нет, я не имею удовольствия.

— Удовольствие небольшое. Я Позднышев, тот, с которым случился тот критический эпизод, на который вы намекаете, тот эпизод, что он жену убил, — сказал он, оглядывая быстро каждого из нас.

Никто не нашелся, что сказать, и все молчали.

— Ну, всё равно, — сказал он, издавая свой звук. — Впрочем, извините! А!.. не буду стеснять вас.

— Да нет, помилуйте… — сам не зная, что «помилуйте», сказал адвокат.

Но Позднышев, не слушая его, быстро повернулся и ушел на свое место. Господин с дамой шептались. Я сидел рядом с Позднышевым и молчал, не умея придумать, что сказать. Читать было темно, и потому я закрыл глаза и притворился, что хочу заснуть. Так мы проехали молча до следующей станции.

На станции этой господин с дамой перешли в другой вагон, о чем они переговаривались еще раньше с кондуктором. Приказчик устроился на лавочке и заснул. Позднышев же всё курил и пил заваренный еще на той станции чай.

Когда я открыл глаза и взглянул на него, он вдруг с решительностью и раздражением обратился ко мне.

— Вам, может быть, неприятно сидеть со мной, зная, кто я? Тогда я уйду.

— О, нет, помилуйте.

— Ну, так не угодно ли? Только крепок. — Он налил мне чаю. — Они говорят… И всё лгут… — сказал он.

— Вы про что? — спросил я.

— Да всё про то же: про эту любовь ихнюю и про то, что это такое. Вы не хотите спать?

— Совсем не хочу.

— Так хотите, я вам расскажу, как я этой любовью самой был приведен к тому, что со мной было.

— Да, если вам не тяжело.

— Нет, мне тяжело молчать. Пейте ж чай. Или слишком крепок?

Чай, действительно, был как пиво, но я выпил стакан. В это время прошел кондуктор. Он проводил его молча злыми глазами и начал только тогда, когда тот ушел.

III

— Ну, так я расскажу вам… Да вы точно хотите?

Я повторил, что очень хочу. Он помолчал, потер руками лицо и начал:

— Коли рассказывать, то надо рассказывать всё с начала: надо рассказать, как и отчего я женился и каким я был до женитьбы.

Жил я до женитьбы, как живут все, т.-е. в нашем кругу. Я помещик и кандидат университета и был предводителем. Жил до женитьбы, как все живут, т.-е. развратно, и, как все люди нашего круга, живя развратно, был уверен, что я живу как надо. Про себя я думал, что я милашка, что я вполне нравственный человек. Я не был соблазнителем, не имел неестественных вкусов, не делал из этого главной цели жизни, как это делали многие из моих сверстников, а отдавался разврату степенно, прилично, для здоровья. Я избегал тех женщин, которые рождением ребенка или привязанностью ко мне могли бы связать меня. Впрочем, может быть, и были дети и были привязанности, но я делал, как будто их не было. И это-то я считал не только нравственным, но я гордился этим.

Он остановился, издал свой звук, как он делал всегда, когда ему приходила, очевидно, новая мысль.

— А ведь в этом-то и главная мерзость, — вскрикнул он. — Разврат ведь не в чем-нибудь физическом, ведь никакое безобразие физическое не разврат; а разврат, истинный разврат именно в освобождении себя от нравственных отношений к женщине, с которой входишь в физическое общение. А это-то освобождение я и ставил себе в заслугу. Помню, как я мучался раз, не успев заплатить женщине, которая, вероятно полюбив меня, отдалась мне. Я успокоился только тогда, когда послал ей деньги, показав этим, что я нравственно ничем не считаю себя связанным с нею. Вы не качайте головой, как будто вы согласны со мной, — вдруг крикнул он на меня. — Ведь я знаю эту штуку. Вы все, и вы, вы, в лучшем случае, если вы не редкое исключение, вы тех самых взглядов, каких я был. Ну, всё равно, вы простите меня, — продолжал он, — но дело в том, что это ужасно, ужасно, ужасно!

— Что ужасно? — спросил я.

— Та пучина заблуждения, в которой мы живем относительно женщин и отношений к ним. Да-с, не могу спокойно говорить про это, и не потому, что со мной случился этот эпизод, как он говорил, а потому, что с тех пор, как случился со мной этот эпизод, у меня открылись глаза, и я увидал всё совсем в другом свете. Всё навыворот, всё навыворот!..

Он закурил папироску и, облокотившись на свои колени, начал говорить.

В темноте мне не видно было его лицо, только слышен был из-за дребезжания вагона его внушительный и приятный голос.

IV

— Да-с, только перемучавшись, как я перемучался, только благодаря этому я понял, где корень всего, понял, чтò должно быть, и потому увидал весь ужас того, чтò есть.

Так изволите видеть, вот как и когда началось то, что привело меня к моему эпизоду. Началось это тогда, когда мне было невступно 16 лет. Случилось это, когда я был еще в гимназии, а брат мой старший был студент 1-го курса. Я не знал еще женщин, но я, как и все несчастные дети нашего круга, уже не был невинным мальчиком: уже второй год я был развращен мальчишками; уже женщина, не какая-нибудь, а женщина, как сладкое нечто, женщина, всякая женщина, нагота женщины уже мучала меня. Уединения мои были нечистые. Я мучался, как мучаются 0,99 наших мальчиков. Я ужасался, я страдал, я молился и падал. Я уже был развращен в воображении и в действительности, но последний шаг еще не был сделан мною. Я погибал один, но еще не налагая руки на другое человеческое существо. Но вот товарищ брата, студент, весельчак, так называемый добрый малый, т. е. самый большой негодяй, выучивший нас и пить и в карты играть, уговорил после попойки ехать туда. Мы поехали. Брат тоже еще был невинен и пал в эту же ночь. И я, пятнадцатилетний мальчишка, осквернил себя самого и содействовал осквернению женщины, вовсе не понимая того, что я делал. Я ведь ни от кого от старших не слыхал, чтоб то, что я делал, было дурно. Да и теперь никто не услышит. Правда, есть это в заповеди, но заповеди ведь нужны только на то, чтобы отвечать на экзамене батюшке, да и то не очень нужны, далеко не так, как заповедь об употреблении ut в условных предложениях.

Так от тех старших людей, мнения которых я уважал, я ни от кого не слыхал, чтобы это было дурно. Напротив, я слыхал от людей, которых я уважал, что это было хорошо. Я слышал, что мои борьбы и страдания утишатся после этого, я слышал это и читал, слышал от старших, что для здоровья это будет хорошо; от товарищей же слышал, что в этом есть некоторая заслуга, молодечество. Так что вообще, кроме хорошего, тут ничего не виделось. Опасность болезней? Но и та ведь предвидена. Попечительное правительство заботится об этом. Оно следит зa правильной деятельностью домов терпимости и обеспечивает разврат для гимназистов. И доктора за жалованье следят за этим. Так и следует. Они утверждают, что разврат бывает полезен для здоровья, они же и учреждают правильный, аккуратный разврат. Я знаю матерей, которые заботятся в этом смысле о здоровье сыновей. И наука посылает их в дома терпимости.

— Отчего же наука? — сказал я.

— Да кто же доктора? Жрецы науки. Кто развращает юношей, утверждая, что это нужно для здоровья? Они. А потом с ужасной важностью лечат сифилис.

— Да отчего же не лечить сифилис?

— А оттого, что если бы 0,01 тех усилий, которые положены на лечение сифилиса, были положены на искоренение разврата, сифилиса давно не было бы и помину. А то усилия употреблены не на искоренение разврата, а на поощрение его, на обеспечение безопасности разврата. Ну, да не в том дело. Дело в том, что со мной, да и с 0,9, если не больше, не только нашего сословия, но всех, даже крестьян, случилось то ужасное дело, что я пал не потому, что я подпал естественному соблазну прелести известной женщины. Нет, никакая женщина не соблазнила меня, а я пал потому, что окружающая меня среда видела в том, что было падение, одни — самое законное и полезное для здоровья отправление, другие — самую естественную и не только простительную, но даже невинную забаву для молодого человека. Я и не понимал, что тут есть падение, я просто начал предаваться тем отчасти удовольствиям, отчасти потребностям, которые свойственны, как мне было внушено, известному возрасту, начал предаваться этому разврату, как я начал пить, курить. А всё-таки в этом первом падении было что-то особенное и трогательное. Помню, мне тотчас же, там же, не выходя из комнаты, сделалось грустно, грустно, так что хотелось плакать, плакать о погибели своей невинности, о навеки погубленном отношении к женщине. Да-с, естественное, простое отношение к женщине было погублено навеки. Чистого отношения к женщине уж у меня с тех пор не было и не могло быть. Я стал тем, что называют блудником. А быть блудником есть физическое состояние, подобное состоянию морфиниста, пьяницы, курильщика. Как морфинист, пьяница, курильщик уже не нормальный человек, так и человек, познавший нескольких женщин для своего удовольствия, уже не нормальный, а испорченный навсегда человек — блудник. Как пьяницу и морфиниста можно узнать тотчас же по лицу, по приемам, точно так же и блудника. Блудник может воздерживаться, бороться; но простого, ясного, чистого отношения к женщине, братского, у него уже никогда не будет. По тому, как он взглянет, оглядит молодую женщину, сейчас можно узнать блудника. И я стал блудником и остался таким, и это-то и погубило меня.

V

— Да, так-с. Потом пошло дальше, дальше, были всякого рода отклонения. Боже мой! как вспомню я все мои мерзости в этом отношении, ужас берет! О себе, над которым товарищи смеялись за мою так называемую невинность, я так вспоминаю. А как послышишь о золотой молодежи, об офицерах, о парижанах! И все эти господа и я, когда мы, бывало, тридцатилетние развратники, имеющие на душе сотни самых разнообразных ужасных преступлений относительно женщин, когда мы, тридцатилетние развратники, входим чисто-начисто вымытые, выбритые, надушенные, в чистом белье, во фраке или в мундире в гостиную или на бал — эмблема чистоты — прелесть!

Ведь вы подумайте, что бы должно быть и что есть. Должно бы быть то, что, когда в общество к моей сестре, дочери вступит такой господин, я, зная его жизнь, должен подойти к нему, отозвать в сторону и тихо сказать: «голубчик, ведь я знаю, как ты живешь, как проводишь ночи и с кем. Тебе здесь по место. Здесь чистые, невинные девушки. Уйди!» Так должно бы быть; а есть то, что, когда такой господин является и танцует, обнимая ее, с моей сестрой, дочерью, мы ликуем, если он богат и с связями. Авось он удостоит после Ригольбош и мою дочь. Если даже и остались следы, нездоровье, — ничего. Нынче хорошо лечат. Как же, я знаю, несколько высшего света девушек выданы родителями с восторгом за сифилитиков. О! о мерзость! Да придет же время, что обличится эта мерзость и ложь!

И он несколько раз издал свои странные звуки и взялся за чай. Чай был страшно крепкий, не было воды, чтобы его разбавить. Я чувствовал, что меня волновали особенно выпитые мною два стакана. Должно быть, и на него действовал чай, потому что он становился всё возбужденнее и возбужденнее. Голос его становился всё более и более певучим и выразительным. Он беспрестанно менял позы, то снимал шапку, то надевал ее, и лицо его странно изменялось в той полутьме, в которой мы сидели.

— Ну, вот так я и жил до тридцати лет, ни на минуту но оставляя намерения жениться и устроить себе самую возвышенную, чистую семейную жизнь, и с этой целью приглядывался к подходящей для этой цели девушке, — продолжал он. — Я гваздался в гное разврата и вместе с тем разглядывал девушек, по своей чистоте достойных меня. Многих я забраковывал именно потому, что они были недостаточно чисты для меня; наконец я нашел такую, которую счел достойной себя. Этo была одна из двух дочерей когда-то очень богатого, но разорившегося пензенского помещика.

В один вечер, после того как мы ездили в лодке и ночью, при лунном свете, ворочались домой, и я сидел рядом с ней и любовался ее стройной фигурой, обтянутой джерси, и ее локонами, я вдруг решил, что это она. Мне показалось в этот вечер, что она понимает всё, всё, чтò я чувствую и думаю, а что чувствую я и думаю самые возвышенные вещи. В сущности же было только то, что джерси было ей особенно к лицу, также и локоны, и что после проведенного в близости с нею дня захотелось еще большей близости.

Удивительное дело, какая полная бывает иллюзия того, что красота есть добро. Красивая женщина говорит глупости, ты слушаешь и не видишь глупости, а видишь умное. Она говорит, делает гадости, и ты видишь что-то милое. Когда же она не говорит ни глупостей ни гадостей, а красива, то сейчас уверяешься, что она чудо как умна и нравственна.

Я вернулся в восторге домой и решил, что она верх нравственного совершенства, и что потому-то она достойна быть моей женой, и на другой день сделал предложение.

Ведь что это зa путаница! Из тысячи женящихся мужчин не только в нашем быту, но, к несчастью, и в народе, едва ли есть один, который бы не был женат уже раз десять, а то и сто или тысячу, как Дон-Жуан, прежде брака. (Есть теперь, правда, я слышу и наблюдаю, молодые люди чистые, чувствующие и знающие, что это не шутка, а великое дело. Помоги им Бог! Но в мое время не было ни одного такого на десять тысяч.) И все знают это и притворяются, что не знают. Во всех романах до подробностей описаны чувства героев, пруды, кусты, около которых они ходят; но, описывая их великую любовь к какой-нибудь девице, ничего не пишется о том, чтò было с ним, с интересным героем прежде: ни слова о его посещениях домов, о горничных, кухарках, чужих женах. Если же есть такие неприличные романы, то их не дают в руки, главное, тем, кому нужнее всего это знать, — девушкам. Сначала притворяются перед девушками в том, что того распутства, которое наполняет половину жизни наших городов и деревень даже, что этого распутства совсем нет. Потом так приучаются к этому притворству, что наконец, как англичане, сами начинают искренно верить, что мы все нравственные люди и живем в нравственном мире. Девушки же, те, бедные, верят в это совсем серьезно. Так верила и моя несчастная жена. Помню, как, уже будучи женихом, я показал ей свой дневник, из которого она могла узнать хотя немного мое прошедшее, главное — про последнюю связь, которая была у меня и о которой она могла узнать от других и про которую я потому-то и чувствовал необходимость сказать ей. Помню ее ужас, отчаяние и растерянность, когда она узнала и поняла. Я видел, что она хотела бросить меня тогда. И отчего она не бросила!

Он издал свой звук, помолчал и отпил еще глоток чаю.

VI

— Нет, впрочем так лучше, так лучше! — вскрикнул он. — Поделом мне! Но не в том дело. Я хотел сказать, что обмануты тут ведь только одни несчастные девушки. Матери же знают это, особенно матери, воспитанные своими мужьями, знают это прекрасно. И притворяясь, что верят в чистоту мужчин, они на деле действуют совсем иначе. Они знают, на какую удочку ловить мужчин для себя и для своих дочерей.

Ведь мы, мужчины, только не знаем, и не знаем потому, что не хотим знать, женщины же знают очень хорошо, что самая возвышенная, поэтическая, как мы ее называем, любовь зависит не от нравственных достоинств, а от физической близости и притом прически, цвета, покроя платья. Скажите опытной кокетке, задавшей себе задачу пленить человека, чем она скорее хочет рисковать: тем, чтобы быть в присутствии того, кого она прельщает, изобличенной во лжи, жестокости, даже распутстве, или тем, чтобы показаться при нем в дурно сшитом и некрасивом платье, — всякая всегда предпочтет первое. Она знает, что наш брат всё врет о высоких чувствах — ему нужно только тело, и потому он простит все гадости, а уродливого, безвкусного, дурного тона костюма не простит. Кокетка знает это сознательно, но всякая невинная девушка знает это бессознательно, как знают это животные.

От этого эти джерси мерзкие, эти нашлепки на зады, эти голые плечи, руки, почти груди. Женщины, особенно прошедшие мужскую школу, очень хорошо знают, что разговоры о высоких предметах — разговорами, а что нужно мужчине тело и всё то, что выставляет его в самом заманчивом свете; и это самое и делается. Ведь если откинуть только ту привычку к этому безобразию, которая стала для нас второй природой, а взглянуть на жизнь наших высших классов как она есть, со всем ее бесстыдством, ведь это один сплошной дом терпимости. Вы не согласны? Позвольте, я докажу, — заговорил он, перебивая меня. — Вы говорите, что женщины в нашем обществе живут иными интересами, чем женщины в домах терпимости, а я говорю, что нет, и докажу. Если люди различны по целям жизни, по внутреннему содержанию жизни, то это различие непременно отразится и во внешности, и внешность будет различная. Но посмотрите на тех, на несчастных, презираемых, и на самых высших светских барынь: те же наряды, те же фасоны, те же духи, то же оголение рук, плеч, грудей и обтягивание выставленного зада, та же страсть к камушкам, к дорогим, блестящим вещам, те же увеселения, танцы и музыка, пенье. Как те заманивают всеми средствами, так и эти. Никакой разницы. Строго определяя, надо только сказать, что проститутки на короткие сроки — обыкновенно презираемы, проститутки на долгие — уважаемы.

VII

— Да, так вот меня эти джерси и локоны и нашлепки поймали. Поймать же меня легко было, потому что я воспитан был в тех условиях, при которых, как огурцы на парах, выгоняются влюбляющиеся молодые люди. Ведь наша возбуждающая излишняя пища при совершенной физической праздности есть не что иное, как систематическое разжигание похоти. Удивляйтесь, не удивляйтесь, а так. Ведь я сам этого до последнего времени ничего не видал. А теперь увидал. От этого-то меня и мучает то, что никто этого не знает, а говорят такие глупости, как вон та барыня.

Да-с, около меня нынче весной работали мужики на насыпи железной дороги. Обыкновенная пища малого из крестьян — хлеб, квас, лук; он жив, бодр, здоров, работает легкую полевую работу. Он поступает на железную дорогу, и харчи у него — каша и 1 фунт мяса. Но зато он и выпускает это мясо на шестнадцатичасовой работе с тачкой в 30 пудов. И ему как раз так. Ну а мы, поедающие по 2 фунта мяса, дичи и всякие горячительные яства и напитки, куда это идет? На чувственные эксессы. И если идет туда, спасительный клапан открыт, всё благополучно; но прикройте клапан, как я прикрывал его временно, и тотчас же получается возбуждение, которое, проходя через призму нашей искусственной жизни, выразится влюбленьем самой чистой воды, иногда даже платоническим. И я влюбился, как все влюбляются. И всё было налицо: и восторги, и умиленье, и поэзия. В сущности же эта моя любовь была произведением, с одной стороны, деятельности мамаши и портних, с другой — избытка поглощавшейся мной пищи при праздной жизни. Не будь, с одной стороны, катаний на лодках, не будь портних с талиями и т. п., а будь моя жена одета в нескладный капот и сиди она дома, а будь я, с другой стороны, в нормальных условиях человека, поглощающего пищи столько, сколько нужно для работы, и будь у меня спасительный клапан открыт — а то он случайно прикрылся как-то на это время, — я бы не влюбился, и ничего бы этого не было.

VIII

— Ну, а тут так подошло: и мое состояние, и платье хорошо, и катанье на лодках удалось. Двадцать раз но удавалось, а тут удалось. В роде как капкан. Я не смеюсь. Ведь теперь браки так и устраиваются, как капканы. Ведь естественно что? Девка созрела, надо ее выдать. Кажется, как просто, когда девка не урод и есть мужчины, желающие жениться. Так и делалось в старину. Вошла в возраст дева, родители устраивали брак. Так делалось, делается во всем человечестве: у китайцев, индейцев, магометан, у нас в народе; так делается в роде человеческом, по крайней мере в 0,99 его части. Только в 0,01 или меньше нас, распутников, нашли, что это нехорошо, и выдумали новое. Да что же новое-то? А новое то, что девы сидят, а мужчины, как на базар, ходят и выбирают. А девки ждут и думают, но не смеют сказать: «батюшка, меня! нет, меня. Не ее, а меня: у меня, смотри, какие плечи и другое». — А мы, мужчины, похаживаем, поглядываем и очень довольны. «Знаю, мол, я не попадусь». Похаживают, посматривают, очень довольны, что это для них всё устроено. Глядь, не поберегся, — хлоп, тут и есть!

— Так как же быть? — сказал я. — Что же, женщине делать предложение?

— Да уж я не знаю как; только если равенство, так равенство. Если нашли, что сватовство унизительно, то уж это в 1000 раз больше. Там права и шансы равны, а здесь женщина или раба на базаре или привада в капкан. Скажите какой-нибудь матушке или самой девушке правду, что она только тем и занята, чтобы ловить жениха. Боже, какая обида! А ведь они все только это и делают, и больше им делать нечего. И чтò ведь ужасно — это видеть занятых этим иногда совершенно молоденьких бедных невинных девушек. И опять, если бы это открыто делалось, а то всё обман. — «Ах, происхождение видов, как это интересно! Ах, Лиза очень интересуется живописью! А вы будете на выставке? Как поучительно! А на тройках, а спектакль, а симфония? Ах, как замечательно! Моя Лиза без ума от музыки. А вы почему не разделяете эти убеждения? А на лодках!..» А мысль одна: «возьми, возьми меня, мою Лизу! Нет, меня! Ну, хоть попробуй!..» — О, мерзость! ложь! — заключил он и, допив последний чай, принялся убирать чашки и посуду.

IX

— Да вы знаете, — начал он, укладывая в мешок чай и сахар, — то властвованье женщин, от которого страдает мир, всё это происходит от этого.

— Как властвованье женщин? — сказал я. — Права, преимущества прав на стороне мужчин.

— Да, да, это, это самое, — перебил он меня. — Это самое, то, что я хочу сказать вам, это-то и объясняет то необыкновенное явление, что, с одной стороны, совершенно справедливо то, что женщина доведена до самой низкой степени унижении, с другой стороны, — что она властвует. Точно так же как евреи, как они своей денежной властью отплачивают за свое угнетение, так и женщины. «А, вы хотите, чтобы мы были только торговцы. Хорошо, мы, торговцы, завладеем вами», говорят евреи. — «А, вы хотите, чтобы мы были только предмет чувственности, хорошо, мы, как предмет чувственности, и поработим вас», говорят женщины. Не в том отсутствие прав женщины, что она не может вотировать или быть судьей — заниматься этими делами не составляет никаких прав, — а в том, чтобы в половом общении быть равной мужчине, иметь право пользоваться мужчиной и воздерживаться от него по своему желанию, по своему желанию избирать мужчину, а не быть избираемой. Вы говорите, что это безобразно. Хорошо. Тогда чтоб и мужчина не имел этих прав. Теперь же женщина лишена того права, которое имеет мужчина.

И вот, чтоб возместить это право, она действует на чувственность мужчины, через чувственность покоряет его так, что он только формально выбирает, а в действительности выбирает она. А раз овладев этим средством, она уже злоупотребляет им и приобретает страшную власть над людьми.

— Да где же эта особенная власть? — спросил я.

— Где власть? Да везде, во всем. Пройдите в каждом большом городе по магазинам. Миллионы тут, не оценишь положенных туда трудов людей, а посмотрите, в 0,9 этих магазинов есть ли хоть что-нибудь для мужского употребления? Вся роскошь жизни требуется и поддерживается женщинами. Сочтите все фабрики. Огромная доля их работают бесполезные украшения, экипажи, мебели, игрушки на женщин. Миллионы людей, поколения рабов гибнут в этом каторжном труде на фабриках только для прихоти женщин. Женщины, как царицы, в плену рабства и тяжелого труда держат 0,9 рода человеческого. А всё оттого, что их унизили, лишили их равных прав с мужчинами. И вот они мстят действием на нашу чувственность, уловлением нас в свои сети. Да, всё от этого. Женщины устроили из себя такое орудие воздействия на чувственность, что мужчина не может спокойно обращаться с женщиной. Как только мужчина подошел к женщине, так и подпал под ее дурман и ошалел. И прежде мне всегда бывало неловко, жутко, когда я видал разряженную даму в бальном платье, но теперь мне прямо страшно, я прямо вижу нечто опасное для людей и противузаконное, и хочется крикнуть полицейского, звать защиту против опасности, потребовать того, чтобы убрали, устранили опасный предмет.

Да, вы смеетесь! — закричал он на меня, — а это вовсе не шутка. Я уверен, что придет время, и, может быть, очень скоро, что люди поймут это и будут удивляться, как могло существовать общество, в котором допускались такие нарушающие общественное спокойствие поступки, как те прямо вызывающие чувственность украшения своего тела, которые допускаются для женщин в нашем обществе. Ведь это всё равно, что расставить по гуляньям, по дорожкам всякие канканы, — хуже! Отчего азартная игра запрещена, а женщины в проституточных, вызывающих чувственность нарядах не запрещены? Они опаснее в тысячу раз!

X

— Ну вот, так-то и меня поймали. Я был то, что называется влюблен. Я не только представлял ее себе верхом совершенства, я и себя за это время моего жениховства представлял тоже верхом совершенства. Ведь нет того негодяя, который, поискав, не нашел бы негодяев в каком-нибудь отношении хуже себя и который поэтому не мог бы найти повода гордиться и быть довольным собой. Так и я: я женился не на деньгах — корысть была не при чем, не так, как большинство моих знакомых женились из-за денег или связей, — я был богат, она бедна. Это одно. Другое, чем я гордился, было то, что другие женились с намерением вперед продолжать жить в таком же многоженстве, в каком они жили до брака; я же имел твердое намерение держаться после свадьбы единобрачия, и не было пределов моей гордости перед собой за это. Да, свинья я был ужасная и воображал себе, что я ангел.

Время, пока я был женихом, продолжалось недолго. Без стыда теперь не могу вспомнить это время жениховства! Какая гадость! Ведь подразумевается любовь духовная, а не чувственная. Ну, если любовь духовная, духовное общение, то словами, разговорами, беседами должно бы выразиться это духовное общение. Ничего же этого не было. Говорить бывало, когда мы останемся одни, ужасно трудно. Какая-то это была Сизифова работа. Только выдумаешь, что сказать, скажешь, опять надо молчать, придумывать. Говорить не о чем было. Всё, что можно было сказать о жизни, ожидавшей наc, устройстве, планах, было сказано, а дальше что? Ведь если бы мы были животные, то так бы и знали, что говорить нам не полагается; а тут, напротив, говорить надо и нечего, потому что занимает не то, что разрешается разговорами. А при этом еще этот безобразный обычай конфет, грубого обжорства сладким и все эти мерзкие приготовления к свадьбе: толки о квартире, спальне, постелях, капотах, халатах, белье, туалетах. Ведь вы поймите, что если женятся по Домострою, как говорил этот старик, то пуховики, приданое, постель — всё это только подробности, сопутствующие таинству. Но у нас, когда из десяти брачущихся едва ли есть один, которой не только не верит в таинство, но не верит даже в то, что то, что он делает, есть некоторое обязательство, когда из ста мужчин едва ли один есть уже неженатый прежде и из пятидесяти один, который вперед не готовился бы изменять своей жене при всяком удобном случае, когда большинство смотрит на поездку в церковь только как на особенное условие обладания известной женщиной, — подумайте, какое ужасное значение получают при этом все эти подробности. Выходит, что дело то всё только в этом. Выходит что-то в роде продажи. Развратнику продают невинную девушку и обставляют эту продажу известными формальностями.

XI

— Так все женятся, так и я женился, и начался хваленый медовый месяц. Ведь название-то одно какое подлое! — с злобой прошипел он. — Я ходил раз в Париже по всем зрелищам и зашел смотреть по вывеске женщину с бородой и водяную собаку. Оказалось, что это было больше ничего, как мужчина декольте в женском платье, и собака, засунутая в моржовую кожу и плавающая в ванне с водой. Всё было очень мало интересно; но когда я выходил, то меня учтиво провожал показыватель и, обращаясь к публике у входа, указывая на меня, говорил: «вот спросите господина, стоит ли смотреть? Заходите, заходите, по франку с человека!» Мне совестно было сказать, что смотреть не стоит, и показывающий, вероятно, рассчитывал на это. Так, вероятно, бывает и с теми, которые испытали всю мерзость медового месяца и не разочаровывают других. Я тоже не разочаровывал никого, но теперь не вижу, почему не говорить правду. Даже считаю, что необходимо говорить об этом правду. Неловко, стыдно, гадко, жалко и, главное, скучно, до невозможности скучно! Это нечто в роде того, что я испытывал, когда приучался курить, когда меня тянуло рвать и текли слюни, а я глотал их и делал вид, что мне очень приятно. Наслажденье от куренья, так же как и от этого, если будет, то будет потом: надо, чтоб супруги воспитали в себе этот порок, для того чтоб получить от него наслажденье.

— Как порок? — сказал я. — Ведь вы говорите о самом естественном человеческом свойстве.

— Естественном? — сказал он. — Естественном? Нет, я скажу вам напротив, что я пришел к убеждению, что это не… естественно. Да, совершенно не… естественно. Спросите у детей, спросите у неразвращенной девушки. Моя сестра очень молодая вышла замуж за человека вдвое старше ее и развратника. Я помню, как мы были удивлены в ночь свадьбы, когда она, бледная и в слезах, убежала от него и, трясясь всем телом, говорила, что она ни за что, ни за что, что она не может даже сказать того, чего он хотел от нее.

Вы говорите: естественно! Естественно есть. И есть радостно, легко, приятно и не стыдно с самого начала; здесь же и мерзко, и стыдно, и больно. Нет, это неестественно! И девушка неиспорченная, я убедился, всегда ненавидит это.

— Как же, — сказал я, — как же бы продолжался род человеческий?

— Да вот как бы не погиб род человеческий! — сказал он злобно иронически, как бы ожидая этого знакомого ему и недобросовестного возражения. — Проповедуй воздержание от деторождения во имя того, чтобы английским лордам всегда можно было обжираться, — это можно. Проповедуй воздержание от деторождения во имя того, чтобы больше было приятности, — это можно; а заикнись только о том, чтобы воздерживаться от деторождения во имя нравственности, — батюшки, какой крик: род человеческий как бы не прекратился оттого, что десяток, другой хочет перестать быть свиньями. Впрочем, извините. Мне неприятен этот свет, можно закрыть? — сказал он, указывая на фонарь.

Я сказал, что мне всё равно, и тогда он поспешно, как всё, что он делал, встал на сиденье и задернул шерстяной занавеской фонарь.

— Всё-таки, — сказал я, — если бы все признали это для себя законом, род человеческий прекратился бы.

Он не сейчас ответил.

— Вы говорите, род человеческий как будет продолжаться? — сказал он, усевшись опять против меня и широко раскрыв ноги и низко опершись на них локтями. — Зачем ему продолжаться, роду-то человеческому? — сказал он.

— Как зачем? иначе бы нас не было.

— Да зачем нам быть?

— Как зачем? Да чтобы жить.

— А жить зачем? Если нет цели никакой, если жизнь для жизни нам дана, незачем жить. И если так, то Шопенгауэры и Гартманы, да и все буддисты совершенно правы. Ну, а если есть цель жизни, то ясно, что жизнь должна прекратиться, когда достигнется цель. Так оно и выходит, — говорил он с видимым волнением, очевидно очень дорожа своей мыслью. — Так оно и выходит. Вы заметьте: если цель человечества — благо, добро, любовь, как хотите; если цель человечества есть то, что сказано в пророчествах, что все люди соединятся воедино любовью, что раскуют копья на серпы и т. д., то ведь достижению этой цели мешает что? Мешают страсти. Из страстей самая сильная и злая и упорная — половая, плотская любовь, и потому если уничтожатся страсти и последняя, самая сильная из них, плотская любовь, то пророчество исполнится, люди соединятся воедино, цель человечества будет достигнута, и ему незачем будет жить. Пока же человечество живет, перед ним стоит идеал и, разумеется, идеал не кроликов или свиней, чтобы расплодиться как можно больше, и не обезьян или парижан, чтобы как можно утонченнее пользоваться удовольствиями половой страсти, а идеал добра, достигаемый воздержанием и чистотою. К нему всегда стремились и стремятся люди. И посмотрите, что выходит.

Выходит, что плотская любовь — это спасительный клапан. Не достигло теперь живущее поколение человечества цели, то не достигло оно только потому, что в нем есть страсти, и сильнейшая из них — половая. А есть половая страсть, есть новое поколение, стало быть, и есть возможность достижения цели в следующем поколении. Не достигло и то, опять следующее, и так до тех пор, пока не достигается цель, не исполнится пророчество, не соединятся люди воедино. А то ведь что бы вышло? Если допустить, что Бог сотворил людей для достижения известной цели, и сотворил бы их или смертными, без половой страсти, или вечными. Если бы они были смертны, но без половой страсти, то вышло бы что? То, что они пожили бы и, не достигнув цели, умерли бы; а чтобы достигнуть цели, Богу надо бы сотворять новых людей. Если же бы они были вечны, то положим (хотя это и труднее тем же людям, а не новым поколениям исправлять ошибки и приближаться к совершенству), положим, они бы достигли после многих тысяч лет цели, но тогда зачем же они? Куда ж их деть? Именно так, как есть, лучше всего… Но, может быть, вам не нравится эта форма выражения, и вы эволюционист? То и тогда выходит то же самое. Высшая порода животных — людская, для того чтобы удержаться в борьбе с другими животными, должна сомкнуться воедино, как рой пчел, а не бесконечно плодиться; должна так же, как пчелы, воспитывать бесполых, т. е. опять должна стремиться к воздержанию, а никак не к разжиганию похоти, к чему направлен весь строй нашей жизни. — Он помолчал. — Род человеческий прекратится? Да неужели кто-нибудь, как бы он ни смотрел на мир, может сомневаться в этом? Ведь это так же несомненно, как смерть. Ведь по всем учениям церковным придет конец мира и по всем учениям научным неизбежно то же самое. Так что же странного, что по учению нравственному выходит то же самое?

Он долго молчал после этого, выпил еще чаю, докурил папироску и, достав из мешка новые, положил их в свою старую запачканную папиросочницу.

— Я понимаю вашу мысль, — сказал я, — нечто подобное утверждают шекеры.

— Да, да, и они правы, — сказал он. — Половая страсть, как бы она ни была обставлена, есть зло, страшное зло, с которым надо бороться, а не поощрять, как у нас. Слова Евангелия о том, что смотрящий на женщину с вожделением уже прелюбодействовал с нею, относятся не к одним чужим женам, а именно — и главное — к своей жене.

XII

— В нашем же мире как раз обратное: если человек еще думал о воздержании, будучи холостым, то, женившись, всякий считает, что теперь воздержание уже не нужно. Ведь эти отъезды после свадьбы, уединения, в которые с разрешения родителей отправляются молодые, ведь это не что иное, как разрешение на разврат. Но нравственный закон сам за себя отплачивает, когда нарушаешь его. Сколько я ни старался устроить себе медовый месяц, ничего не выходило. Всё время было гадко, стыдно и скучно. Но очень скоро стало еще мучительно тяжело. Началось это очень скоро. Кажется, на третий или на четвертый день я застал жену скучною, стал спрашивать, о чем, стал обнимать ее, что, по-моему, было всё, чего она могла желать, а она отвела мою руку и заплакала. О чем? Она не умела сказать. Но ей было грустно, тяжело. Вероятно, ее измученные нервы подсказали ей истину о гадости наших сношений; но она не умела сказать. Я стал допрашивать, она что-то сказала, что ей грустно без матери. Мне показалось, что это неправда. Я стал уговаривать ее, промолчав о матери. Я не понял, что ей просто было тяжело, а мать была только отговорка. Но она тотчас же обиделась за то, что я умолчал о матери, как будто не поверив ей. Она сказала мне, что видит, что я не люблю ее. Я упрекнул ее в капризе, и вдруг лицо ее совсем изменилось, вместо грусти выразилось раздражение, и она самыми ядовитыми словами начала упрекать меня в эгоизме и жестокости. Я взглянул на нее. Всё лицо ее выражало полнейшую холодность и враждебность, ненависть почти ко мне. Помню, как я ужаснулся, увидав это. Как? что? думал я. Любовь — союз душ, и вместо этого вот что! Да не может быть, да это не она! Я попробовал было смягчить ее, но наткнулся на такую непреодолимую стену холодной, ядовитой враждебности, что не успел я оглянуться, как раздражение захватило и меня, и мы наговорили друг другу кучу неприятностей. Впечатление этой первой ссоры было ужасно. Я называл зто ссорой, но это была не ссора, а это было только обнаружение той пропасти, которая в действительности была между нами. Влюбленность истощилась удовлетворением чувственности, и остались мы друг против друга в нашем действительном отношении друг к другу, т. е. два совершенно чуждые друг другу эгоиста, желающие получить себе как можно больше удовольствия один через другого. Я называл ссорой то, что произошло между нами; но это была не ссора, а это было только вследствие прекращения чувственности обнаружившееся наше действительное отношение друг к другу. Я не понимал, что это холодное и враждебное отношение было нашим нормальным отношением, не понимал этого потому, что это враждебное отношение в первое время очень скоро опять закрылось от нас вновь поднявшеюся перегонной чувственностью, т. е. влюблением.

И я подумал, что мы поссорились и помирились, и что больше этого уже не будет. Но в этот же первый медовый месяц очень скоро наступил опять период пресыщения, опять мы перестали быть нужными друг другу, и произошла опять ссора. Вторая ссора эта поразила меня еще больнее, чем первая. Стало быть, первая не была случайностью, а это так и должно быть и так и будет, думал я. Вторая ссора тем более поразила меня, что она возникла по самому невозможному поводу. Что-то такое из-за денег, которых я никогда не жалел и уж никак не мог жалеть для жены. Помню только, что она так как-то повернула дело, что какое-то мое замечание оказалось выражением моего желания властвовать над ней через деньги, на которых я утверждал будто бы свое исключительное право, что-то невозможное, глупое, подлое, несвойственное ни мне ни ей. Я раздражился, стал упрекать ее в неделикатности, она меня, — и пошло опять. И в словах и в выражении ее лица и глаз я увидал опять ту же, прежде так поразившую меня, жестокую, холодную враждебность. С братом, с приятелями, с отцом, я помню, я ссорился, но никогда между нами не было той особенной, ядовитой злобы, которая была тут. Но прошло несколько времени, и опять эта взаимная ненависть скрылась под влюбленностью, т. е. чувственностью, и я еще утешался мыслью, что эти две ссоры были ошибки, которые можно исправить. Но вот наступила третья, четвертая ссора, и я понял, что это не случайность, а что это так должно быть, так и будет, и я ужаснулся тому, что предстоит мне. При этом мучала меня еще та ужасная мысль, что это один я только так дурно, непохоже на то, что я ожидал, живу с женой, тогда как в других супружествах этого не бывает. Я не знал еще тогда, что это общая участь, но что все так же, как я, думают, что это их исключительное несчастье, скрывают это исключительное, постыдное свое несчастие не только от других, но и от самих себя, сами себе не признаются в этом.

Началось с первых дней и продолжалось всё время и всё усиливаясь и ожесточаясь. В глубине души я с первых же недель почувствовал, что я попался, что вышло не то, чего я ожидал, что женитьба не только не счастье, но нечто очень тяжелое, но я, как и все, не хотел признаться себе (я бы не признался себе и теперь, если бы не конец) и скрывал не только от других, но от себя. Теперь я удивляюсь, как я не видал своего настоящего положения. Его можно бы уже видеть потому, что ссоры начинались из таких поводов, что невозможно бывало после, когда они кончались, вспомнить из-за чего. Рассудок не поспевал подделать под постоянно существующую враждебность друг к другу достаточных поводов. Но еще поразительнее была недостаточность предлогов примиренья. Иногда бывали слова, объяснения, даже слезы, но иногда… ох! гадко и теперь вспомнить — после самых жестоких слов друг другу вдруг молча взгляды, улыбки, поцелуи, объятия… Фу, мерзость! Как я мог не видеть всей гадости этого тогда…

XIII

Взошли два пассажира и стали усаживаться на дальней лавочке. Он молчал, пока они усаживались, но как только они затихли, он продолжал, очевидно ни на минуту не теряя нити своей мысли.

— Ведь что, главное, погано, — начал он, — предполагается в теории, что любовь есть нечто идеальное, возвышенное, а на практике любовь ведь есть нечто мерзкое, свиное, про которое и говорить и вспоминать мерзко и стыдно. Ведь не даром же природа сделала то, что это мерзко и стыдно. А если мерзко и стыдно, то так и надо понимать. А тут, напротив, люди делают вид, что мерзкое и стыдное прекрасно и возвышенно. Какие были первые признаки моей любви? А те, что я предавался животным излишествам, не только не стыдясь их, но почему-то гордясь возможности этих физических излишеств, не думая при том нисколько не только о ее духовной жизни, но даже и об ее физической жизни. Я удивлялся, откуда бралось наше озлобление друг к другу, а дело было совершенно ясно: озлобление это было не что иное, как протест человеческой природы против животного, которое подавляло ее.

Я удивлялся нашей ненависти друг к другу. А ведь это и не могло быть иначе. Эта ненависть была не что иное, как ненависть взаимная сообщников преступления — и за подстрекательство и за участие в преступлении. Как же не преступление, когда она, бедная, забеременела в первый же месяц, а наша свиная связь продолжалась? — Вы думаете, что я отступаю от рассказа? Нисколько! Это я всё рассказываю вам, как я убил жену. На суде у меня спрашивают, чем, как я убил жену. Дурачье! думают, что я убил её тогда, ножом, 5 октября. Я не тогда убил её, а гораздо раньше. Так точно, как они теперь убивают, все, все…

— Да чем же? — спросил я.

— Вот это-то и удивительно, что никто не хочет знать того, что так ясно и очевидно, того, что должны знать и проповедывать доктора, но про что они молчат. Ведь дело ужасно просто. Мужчина и женщина сотворены так, как животное, так, что после плотской любви начинается беременность, потом кормление, такие состояния, при которых для женщины, так же как и для ее ребенка, плотская любовь вредна. Женщин и мужчин равное число. Что же из этого следует? Кажется, ясно. И не нужно большой мудрости, чтобы сделать из этого тот вывод, который делают животные, т. е. воздержание. Но нет. Наука дошла до того, что нашла каких-то лейкоцитов, которые бегают в крови, и всякие ненужные глупости, а этого не могла понять. По крайней мере не слыхать, чтобы она говорила это.

И вот для женщины только два выхода: один — сделать из себя урода, уничтожить или уничтожать в себе по мере надобности способность быть женщиной, т. е. матерью, для того чтобы мужчина мог спокойно и постоянно наслаждаться; или другой выход, даже не выход, а простое, грубое, прямое нарушение законов природы, который совершается во всех так называемых честных семьях. А именно тот, что женщина, наперекор своей природе, должна быть одновременно и беременной, и кормилицей, и любовницей, должна быть тем, до чего не спускается ни одно животное. И сил не может хватить. И оттого в нашем быту истерики, нервы, а в народе — кликуши. Вы заметьте, у девушек, у чистых, нет кликушества, только у баб, и у баб, живущих с мужьями. Так у нас. Точно так же и в Европе. Все больницы истеричных полны женщин, нарушающих закон природы. Но ведь кликуши и пациентки Шарко — это совсем увечные, а полукалек женщин полон мир. Ведь только подумать, какое великое дело совершается в женщине, когда она понесла плод или когда кормит родившегося ребенка. Растет то, что продолжает, заменяет нас. И это-то святое дело нарушается — чем же? — страшно подумать! И толкуют о свободе, о правах женщин. Это всё равно, что людоеды откармливали бы людей пленных на еду и вместе с тем уверяли бы, что они заботятся о их правах и свободе.

Всё это было ново и поразило меня.

— Так как же? Если так, то, — сказал я, — выходит, что любить жену можно раз в два года, а мужчина…

— Мужчине необходимо, — подхватил он. — Опять милые жрецы науки уверили всех. Я бы им, этим волхвам, велел исполнять должность тех женщин, которые, по их мнению, необходимы мужчинам, что бы они тогда заговорили? Внушите человеку, что ему необходима водка, табак, опиум, и всё это будет необходимо. Выходит, что Бог не понимал того, что нужно, и потому, не спросившись у волхвов, дурно устроил. Изволите видеть, дело не сходится. Мужчине нужно и необходимо, так решили они, удовлетворять свою похоть, а тут замешалось деторождение и кормление детей, мешающие удовлетворению этой потребности. Как же быть-то? Обратиться к волхвам, они устроят. Они и придумали. Ох, когда это развенчаются эти волхвы с своими обманами? Пора! Дошло уже вот докуда, с ума сходят и стреляются, и всё от этого. Да как же иначе? Животные как будто знают, что потомство продолжает их род, и держатся известного закона в этом отношении. Только человек этого знать не знает и не хочет. И озабочен только тем, чтобы иметь как можно больше удовольствия. И это кто же? Царь природы, человек. Ведь вы заметьте, животные сходятся только тогда, когда могут производить потомство, а поганый царь природы — всегда, только бы приятно. И мало того, возводит это обезьянье занятие в перл создания, в любовь. И во имя этой любви, т. е. пакости, губит, — что же? — половину рода человеческого. Из всех женщин, которые должны бы быть помощницами в движении человечества к истине и благу, он во имя своего удовольствия делает не помощниц, но врагов. Посмотрите, что тормозит повсюду движение человечества вперед? Женщины. А отчего они такие? А только от этого. Да-с, да-с, — повторил он несколько раз и стал шевелиться, доставать папиросы и курить, очевидно желая несколько успокоиться.

XIV

— Вот такой-то свиньей я и жил, — продолжал он опять прежним тоном. — Хуже же всего было то, что, живя этой скверной жизнью, я воображал, что потому, что я не соблазняюсь другими женщинами, что поэтому я живу честной семейной жизнью, что я нравственный человек, и что я ни в чем не виноват, а что если у нас происходят ссоры, то виновата она, ее характер.

Виновата же была, разумеется, не она. Она была такая же, как и все, как большинство. Воспитана она была, как того требует положение женщины в нашем обществе, и поэтому как и воспитываются все без исключения женщины обеспеченных классов, и как они не могут не воспитываться. Толкуют о каком-то новом женском образовании. Bсё пустые слова: образование женщины точно такое, какое должно быть при существующем не притворном, а истинном, всеобщем взгляде на женщину.

И образование женщины будет всегда соответствовать взгляду на нее мужчины. Ведь все мы знаем, как мужчина смотрит на женщину: «Wein, Weiber und Gesang»,[1] и так в стихах поэты говорят. Возьмите всю поэзию, всю живопись, скульптуру, начиная с любовных стихов и голых Венер и Фрин, вы видите, что женщина есть орудие наслаждения; она такова на Трубе и на Грачевке и на придворном бале. И заметьте хитрость дьявола: ну, наслажденье, удовольствие, так так бы и знать, что удовольствие, что женщина сладкий кусок. Нет, сначала рыцари уверяли, что они боготворят женщину (боготворят, а всё-таки смотрят на нее как на орудие наслаждения). Теперь уже уверяют, что уважают женщину. Одни уступают ей место, поднимают ей платки; другие признают ее права на занимание всех должностей, на участие в правлении и т. д. Это всё делают, а взгляд на нее всё тот же. Она орудие наслаждения. Тело ее есть средство наслаждения. И она знает это. Всё равно как рабство. Рабство ведь есть не что иное, как пользованье одних подневольным трудом многих. И потому, чтобы рабства не было, надо, чтобы люди не желали пользоваться подневольным трудом других, считали бы это грехом или стыдом. А между тем возьмут, отменят внешнюю форму рабства, устроят так, что нельзя больше совершать купчих на рабов, и воображают и себя уверяют, что рабства уже нет, и не видят и не хотят видеть того, что рабство продолжает быть, потому что люди точно так же любят и считают хорошим и справедливым пользоваться трудами других. А как скоро они считают это хорошим, то всегда найдутся люди, которые сильнее или хитрее других и сумеют это сделать. То же и с эмансипацией женщины. Рабство женщины ведь только в том, что люди желают и считают очень хорошим пользоваться ею как орудием наслаждения. Ну, и вот освобождают женщину, дают ей всякие права, равные мужчине, но продолжают смотреть на нее как на орудие наслаждения, так воспитывают ее и в детстве и общественным мнением. И вот она всё такая же приниженная, развращенная раба, и мужчина всё такой же развращенный рабовладелец.

Освобождают женщину на курсах и в палатах, а смотрят на нее как на предмет наслаждения. Научите ее, как она научена у нас, смотреть так на самую себя, и она всегда останется низшим существом. Или она будет с помощью мерзавцев-докторов предупреждать зарождение плода, т. е. будет вполне проститутка, спустившаяся не на ступень животного, но на ступень вещи, или она будет то, что она есть в большей части случаев, — больной душевно, истеричной, несчастной, какие они и есть, без возможности духовного развития.

Гимназии и курсы не могут изменить этого. Изменить это может только перемена взгляда мужчин на женщин и женщин самих на себя. Переменится это только тогда, когда женщина будет считать высшим положением положение девственницы, а не так, как теперь, высшее состояние человека — стыдом, позором. Пока же этого нет, идеал всякой девушки, какое бы ни было ее образование, будет всё-таки тот, чтобы привлечь к себе как можно больше мужчин, как можно больше самцов, с тем чтобы иметь возможность выбора.

А то, что одна побольше знает математики, а другая умеет играть на арфе, это ничего не изменит. Женщина счастлива и достигает всего, чего она может желать, когда она обворожит мужчину. И потому главная задача женщины — уметь обвораживать его. Так это было и будет. Так это в девичьей жизни в нашем мире, так продолжается и в замужней. В девичьей жизни это нужно для выбора, в замужней — для властвованья над мужем.

Одно, что прекращает или хоть подавляет на время это, это — дети, и то тогда, когда женщина не урод, т. е. сама кормит. Но тут опять доктора.

С моей женой, которая сама хотела кормить и кормила следующих пятерых детей, случилось с первым же ребенком нездоровье. Доктора эти, которые цинически раздевали и ощупывали ее везде, за что я должен был их благодарить и платить им деньги, — доктора эти милые нашли, что она не должна кормить, и она на первое время лишена была того единственного средства, которое могло избавить ее от кокетства. Кормила кормилица, т. е. мы воспользовались бедностью, нуждой и невежеством женщины, сманили ее от ее ребенка к своему и за это одели ее в кокошник с галунами. Но не в этом дело. Дело в том, что в это самое время ее свободы от беременности и кормления в ней с особенной силой проявилось прежде заснувшее это женское кокетство. И во мне, соответственно этому, с особенной же силой проявились мучения ревности, которые не переставая терзали меня во всё время моей женатой жизни, как они и не могут не терзать всех тех супругов, которые живут с женами, как я жил, т. е. безнравственно.

XV

— Я во всё время моей женатой жизни никогда не переставал испытывать терзания ревности. Но были периоды, когда я особенно резко страдал этим. И один из таких периодов был тот, когда после первого ребенка доктора запретили ей кормить. Я особенно ревновал в это время, во-первых, потому, что жена испытывала то свойственное матери беспокойство, которое должно вызывать беспричинное нарушение правильного хода жизни; во-вторых, потому, что, увидав, как она легко отбросила нравственную обязанность матери, я справедливо, хотя и бессознательно, заключил, что ей так же легко будет отбросить и супружескую, тем более, что она была совершенно здорова и, несмотря на запрещение милых докторов, кормила следующих детей сама и выкормила прекрасно.

— Однако вы не любите докторов, — сказал я, — заметив особенно злое выражение голоса всякий раз, как он упоминал только о них.

— Тут не дело любви и не любви. Они погубили мою жизнь, как они губили и губят жизнь тысяч, сотен тысяч людей, а я не могу не связывать следствия с причиной. Я понимаю, что им хочется, так же как и адвокатам и другим, наживать деньги, и я бы охотно отдал им половину своего дохода, и каждый, если бы понимал то, что они делают, охотно бы отдал им половину своего достатка, только чтобы они не вмешивались в вашу семейную жизнь, никогда бы близко не подходили к вам. Я ведь не собирал сведений, но я знаю десятки случаев — их пропасть, — в которых они убили то ребенка в утробе матери, уверяя, что мать не может разродиться, а мать потом рожает прекрасно, то матерей под видом каких-то операций. Ведь никто не считает этих убийств, как не считали убийств инквизиции, потому что предполагалось, что это на благо человечества. Перечесть нельзя преступлений, совершаемых ими. Но все эти преступления ничто в сравнении с тем нравственным растлением материализма, которое они вносят в мир, особенно через женщин. Уж не говорю про то, что если только следовать их указаниям, то, благодаря заразам везде, во всём, людям надо не итти к единению, а к разъединению: всем надо, по их учению, сидеть врозь и не выпускать изо рта спринцовки с карболовой кислотой (впрочем, открыли, что и она не годится). Но и это ничего. Яд главный в развращении людей, женщин в особенности.

Нынче уж нельзя сказать: «ты живешь дурно, живи лучше», нельзя этого сказать ни себе ни другому. А если дурно живешь, то причина в ненормальности нервных отправлений или т. п. И надо пойти к ним, а они пропишут на 35 копеек в аптеке лекарства, и вы принимайте. Вы сделаетесь еще хуже, тогда еще лекарства и еще доктора. Отличная штука!

Но не в этом дело. Я только говорил про то, что она прекрасно сама кормила детей, и что это ношение и кормление детей одно спасало меня от мук ревности. Если бы не это, всё случилось бы раньше. Дети спасали меня и ее. В восемь лет у ней родилось пять человек детей. И всех она кормила сама.

— Где же они теперь, ваши дети? — спросил я.

— Дети? — испуганно переспросил он.

— Извините меня, может быть, вам тяжело вспоминать?

— Нет, ничего. Детей моих взяла моя свояченица и ее брат. Они не дали их мне. Я им отдал состояние, а их они мне не дали. Ведь я в роде сумасшедшего. Я теперь еду от них. Я видел их, но мне их не дадут. А то я воспитаю их так, что они не будут такими, как их родители. А надо, чтоб были такие же. Ну, да что делать! Понятно, что мне их не дадут и не поверят. Да я и не знаю, был ли бы я в силах воспитать их. Я думаю, нет. Я — развалина, калека. Одно во мне есть. Я знаю. Да, это верно, что я знаю то, что все не скоро еще узнают.

Да, дети живы и растут такими же дикарями, как и все вокруг них. Я видел их, три раза видел. Ничего я не могу для них сделать. Ничего. Еду к себе теперь на юг. У меня там домик и садик.

Да, не скоро еще люди узнают то, что я знаю. Много ли железа и какие металлы в солнце и звездах — это скоро узнать можно; а вот то, что обличает наше свинство, — это трудно, ужасно трудно…

Вы хоть слушаете, я и то благодарен.

XVI

— Вот вы напомнили про детей. Опять какое страшное лганье идет про детей. Дети — благословенье Божие, дети — радость.

Ведь это всё ложь. Всё это было когда-то, но теперь ничего подобного нет. Дети — мученье и больше ничего. Большинство матерей так прямо и чувствуют и иногда нечаянно прямо так и говорят это. Спросите у большинства матерей нашего круга достаточных людей, они вам скажут, что от страха того, что дети их могут болеть и умирать, они не хотят иметь детей, не хотят кормить, если уж родили, для того чтобы не привязаться и не страдать. Наслажденье, которое доставляет им ребенок прелестью его, этих ручек, ножек, тельца всего, удовольствие, доставляемое ребенком, — меньше страданья, которое они испытывают — не говоря уже от болезни или потери ребенка, но от одного страха за возможность болезней и смерти. Взвесив выгоды и невыгоды, оказывается, что невыгодно и потому нежелательно иметь детей. Они это прямо, смело говорят, воображая, что эти чувства происходят в них от любви к детям, чувства хорошего и похвального, которым они гордятся. Они не замечают того, что этим рассуждением они прямо отрицают любовь, а утверждают только свой эгоизм. Для них меньше удовольствия от прелести ребенка, чем страданий от страха за него, и потому не надо того ребенка, которого они будут любить. Они жертвуют не собою для любимого существа, а имеющим быть любимым существом для себя.

Ясно, что это не любовь, а эгоизм. Но и осудить их, матерей достаточных семей за этот эгоизм — не поднимается рука, когда вспомнишь всё то, что они перемучаются от здоровья детей благодаря опять тем же докторам в нашей господской жизни. Как вспомню только, даже теперь, жизнь и состояние жены в первое время, когда было трое, четверо детей, и она вся была поглощена ими, — ужас берет. Жизни нашей не было совсем. Это была какая-то вечная опасность, спасенье от нее, вновь наступившая опасность, вновь отчаянные усилия и вновь спасенье — постоянно такое положение, как на гибнущем корабле. Иногда мне казалось, что это нарочно делалось, что она прикидывалась беспокоящейся о детях, для того чтобы победить меня. Так это заманчиво, просто разрешало в ее пользу все вопросы. Мне казалось иногда, что всё, что она в этих случаях делала и говорила, — она делала и говорила нарочно. Но нет, она сама страшно мучалась и казнилась постоянно с детьми, с их здоровьем и болезнями. Это была пытка для нее и для меня тоже. И нельзя ей было не мучаться. Ведь влечение к детям, животная потребность кормить, лелеять, защищать их — была, как она и есть у большинства женщин, но не было того, что есть у животных, — отсутствия воображения и рассудка. Курица не боится того, что может случиться с ее цыпленком, не знает всех тех болезней, которые могут постигнуть его, не знает всех тех средств, которыми люди воображают, что они могут спасать от болезней и смерти. И дети для нее, для курицы, не мученье. Она делает для своих цыплят то, что ей свойственно и радостно делать; дети для нее радость. И когда цыпленок начинает болеть, ее заботы очень определенные: она греет, кормит его. И делая это, знает, что она делает всё, что нужно. Издохнет цыпленок, она не спрашивает себя, зачем он умер, куда он ушел, поквохчет, потом перестанет и продолжает жить попрежнему. Но для наших несчастных женщин и для моей жены было не то. Уж не говоря о болезнях — как лечить, о том, как воспитывать, растить, она со всех сторон слышала и читала бесконечно разнообразные и постоянно изменяющиеся правила. Кормить так, тем; нет, не так, не тем, а вот этак; одевать, поить, купать, класть спать, гулять, воздух, — на всё это мы, она преимущественно, узнавала всякую неделю новые правила. Точно со вчерашнего дня начали рожаться дети. А не так накормили, не так искупали, не во-время, и заболел ребенок, и оказывается, что виновата она, сделала не то, что надо делать.

Это пока здоровье. И то мученье. Но уж если заболел, тогда кончено. Совершенный ад. Предполагается, что болезнь можно лечить, и что есть такая наука и такие люди — доктора, и они знают. Не все, но самые лучшие знают. И вот ребенок болен, и надо попасть на этого самого лучшего, того, который спасает, и тогда ребенок спасен; а не захватил этого доктора или живешь не в том месте, где живет этот доктор, — и ребенок погиб. И это не ее исключительная вера, а это вера всех женщин ее круга, и со всех сторон она слышит только это: у Екатерины Семеновны умерло двое, потому что не позвали во-время Ивана Захарыча, а у Марьи Ивановны Иван Захарыч спас старшую девочку; а вот у Петровых во-время, по совету доктора, разъехались по гостиницам и остались живы, а не разъехались — и померли дети. А у той был слабый ребенок, переехали, по совету доктора, на юг — и спасли ребенка. Как же тут не мучаться и не волноваться всю жизнь, когда жизнь детей, к которым она животно привязана, зависит от того, что она во-время узнает то, что скажет об этом Иван Захарыч. А что скажет Иван Захарыч, никто не знает, менее всего он сам, потому что он очень хорошо знает, что он ничего не знает и ничему помочь не может, а сам только виляет как попало, чтобы только не перестали верить, что он что-то знает. Ведь если бы она была совсем животное, она так бы не мучалась; если же бы она была совсем человек, то у ней была бы вера в Бога, и она бы говорила и думала, как говорят верующие бабы: «Бог дал, Бог и взял, от Бога не уйдешь». Она бы думала, что жизнь и смерть как всех людей, так и ее детей, вне власти людей, а во власти только Бога, и тогда бы она не мучалась тем, что в ее власти было предотвратить болезни и смерти детей, а она этого не сделала. А то для нее положение было такое: даны самые хрупкие, подверженные самым бесчисленным бедствиям, слабые существа. К существам этим она чувствует страстную, животную привязанность. Кроме того, существа эти поручены ей, а вместе с тем средства сохранения этих существ скрыты от нас и открыты совсем чужим людям, услуги и советы которых можно приобретать только за большие деньги, и то не всегда.

Вся жизнь с детьми и была для жены, а потому и для меня, не радость, а мука. Как же не мучаться? Она и мучалась постоянно. Бывало, только что успокоимся от какой-нибудь сцены ревности или просто ссоры и думаем пожить, почитать и подумать; только возьмешься за какое-нибудь дело, вдруг получается известие, что Васю рвет, или Маша сходила с кровью, или у Андрюши сыпь, ну и кончено, жизни уж нет. Куда скакать, за какими докторами, куда отделить? И начинаются клестиры, температуры, микстуры и доктора. Не успеет это кончиться, как начинается что-нибудь другое. Правильной, твердой семейной жизни не было. А было, как я вам говорил, постоянное спасение от воображаемых и действительных опасностей. Так ведь это теперь в большинстве семей. В моей же семье было особенно резко. Жена была чадолюбива и легковерна.

Так что присутствие детей не только не улучшало нашей жизни, но отравляло ее. Кроме того, дети — это был для нас новый повод к раздору. С тех пор, как были дети и чем больше они росли, тем чаще именно сами дети были и средством и предметом раздора. Не только предметом раздора, но дети были орудием борьбы; мы как будто дрались друг с другом детьми.

У каждого из нас был свой любимый ребенок — орудие драки.

Я дрался больше Васей, старшим, а она Лизой. Кроме того, когда дети стали подрастать, и определились их характеры, сделалось то, что они стали союзниками, которых мы привлекли каждый на свою сторону. Они страшно страдали от этого, бедняжки, но нам, в нашей постоянной войне, не до того было, чтобы думать о них. Девочка была моя сторонница, мальчик же старший, похожий на нее, ее любимец, часто был ненавистен мне.

XVII

— Ну-с, так и жили. Отношения становились всё враждебнее и враждебнее. И наконец дошли до того, что уже не разногласие производило враждебность, но враждебность производила разногласие: что бы она ни сказала, я уж вперед был несогласен, и точно так же и она.

На четвертый год с обеих сторон решено было как-то само собой, что понять друг друга, согласиться друг с другом мы не можем. Мы перестали уже пытаться договориться до конца. О самых простых вещах, в особенности о детях, мы оставались неизменно каждый при своем мнении. Как я теперь вспоминаю, мнения, которые я отстаивал, были вовсе мне не так дороги, чтобы я не мог поступиться ими; но она была противного мнения, и уступить — значило уступить ей. А этого я не мог. Она тоже. Она, вероятно, считала себя всегда совершенно правой передо мной, а уж я в своих глазах был всегда свят перед нею. Вдвоем мы были почти обречены на молчание или на такие разговоры, которые, я уверен, животные могут вести между собой: «Который час? Пора спать. Какой нынче обед? Куда ехать? Что написано в газете? Послать зa доктором. Горло болит у Маши». Стоило на волосок выступить из этого до невозможного сузившегося кружка разговоров, чтобы вспыхнуло раздражение. Выходили стычки и выражения ненависти за кофе, скатерть, пролетку, за ход в винте, — всё дела, которые ни для того ни для другого не могли иметь никакой важности. Во мне, по крайней мере, ненависть к ней часто кипела страшная! И смотрел иногда, как она наливала чай, махала ногой или подносила ложку ко рту, шлюпала, втягивала в себя жидкость, и ненавидел ее именно за это, как за самый дурной поступок. Я не замечал тогда, что периоды злобы возникали во мне совершенно правильно и равномерно, соответственно периодам того, что мы называли любовью. Период любви — период злобы; энергический период любви — длинный период злобы, более слабое проявление любви — короткий период злобы. Тогда мы не понимали, что эта любовь и злоба были то же самое животное чувство, только с разных концов. Жить так было бы ужасно, если бы мы понимали свое положение; но мы не понимали и не видали его. В этом и спасенье и казнь человека, что, когда он живет неправильно, он может себя затуманивать, чтобы не видать бедственности своего положения. Так делали и мы. Она старалась забыться напряженными, всегда поспешными занятиями хозяйством, обстановкой, нарядами своими и детей, учением, здоровьем детей. У меня же было свое пьянство — пьянство службы, охоты, карт. Мы оба постоянно были заняты. Мы оба чувствовали, что чем больше мы заняты, тем злее мы можем быть друг к другу. «Тебе хорошо гримасничать, — думал я на нее, — а ты вот меня промучала сценами всю ночь, а мне заседанье». — «Тебе хорошо, — не только думала, но и говорила она, — а я всю ночь не спала с ребенком».

Так мы и жили, в постоянном тумане не видя того положения, в котором мы находились. И если бы не случилось того, что случилось, и я так же бы прожил еще до старости, я так бы и думал, умирая, что я прожил хорошую жизнь, не особенно хорошую, но и не дурную, такую, как все; я бы не понимал той бездны несчастья и той гнусной лжи, в которой я барахтался.

А мы были два ненавидящих друг друга колодника, связанных одной цепью, отравляющие жизнь друг другу и старающиеся не видать этого. Я еще не знал тогда, что 0,99 супружеств живут в таком же аду, как и я жил, и что это не может быть иначе. Тогда я еще не знал этого ни про других ни про себя.

Удивительно, какие совпадения и в правильной и даже неправильной жизни! Как раз когда родителям жизнь становится невыносимой друг от друга, необходимы делаются и городские условия для воспитывания детей. И вот является потребность переезда в город.

Он замолчал и раза два издал свои странные звуки, которые теперь уже совсем похожи были на сдержанные рыдания. Мы подходили к станции.

— Который час? — спросил он.

Я взглянул, было два часа.

— Вы не устали? — спросил он.

— Нет, но вы устали.

— Меня душит. Позвольте, я пройдусь, выпью воды.

И он, шатаясь, пошел через вагон. Я сидел один, перебирая всё, что он сказал мне, и так задумался, что и не заметил, как он вернулся из другой двери.

XVIII

— Да, я всё увлекаюсь, — начал он. — Много я передумал, на многое я смотрю по-иному, и всё это хочется сказать. Ну, и стали жить в городе. В городе несчастным людям жить лучше. В городе человек может прожить сто лет и не хватиться того, что он давно умер и сгнил. Разбираться с самим собой некогда, всё занято. Дела, общественные отношения, здоровье, искусства, здоровье детей, их воспитанье. То надо принимать тех и этих, ехать к тем и этим; то надо посмотреть эту, послушать этого или эту. Ведь в городе во всякий данный момент есть одна, а то сразу две, три знаменитости, которые нельзя никак пропустить. То надо лечить себя, того или этого, то учителя, репетиторы, гувернантки, a жизнь пустым-пустешенька. Ну, так мы и жили и меньше чувствовали боль от сожития. Кроме того, первое время было чудесное занятие — устройства в новом городе, на новой квартире, и еще занятие — переездов из города в деревню и из деревни в город.

Прожили одну зиму, и в другую зиму случилось еще следующее никому незаметное, кажущееся ничтожным обстоятельство, но такое, которое и произвело всё то, что произошло. Она была нездорова, и мерзавцы не велели ей рожать и научили средству. Мне это было отвратительно. Я боролся против этого, но она с легкомысленным упорством настояла на своем, и я покорился; последнее оправдание свиной жизни — дети — было отнято, и жизнь стала еще гаже.

Мужику, работнику, дети нужны, хотя и трудно ему выкормить, но они ему нужны, и потому его супружеские отношения имеют оправдание. Нам же, людям, имеющим детей, еще дети не нужны, они — лишняя забота, расход, сонаследники, они тягость. И оправдания свиной жизни для нас уж нет никакого. Или мы искусственно избавляемся от детей или смотрим на детей как на несчастье, последствие неосторожности, что еще гаже. Оправданий нет. Но мы так нравственно пали, что мы даже не видим надобности в оправдании. Большинство теперешнего образованного мира предается этому разврату без малейшего угрызения совести.

Нечему угрызать, потому что совести в нашем быту нет никакой, кроме, если можно так назвать, совести общественного мнения и уголовного закона. А тут и та и другая не нарушаются: совеститься перед обществом нечего, все это делают: и Марья Павловна и Иван Захарыч. А то что ж разводить нищих или лишать себя возможности общественной жизни? Совеститься перед уголовным законом или бояться его тоже нечего. Это безобразные девки и солдатки бросают детей в пруды и колодцы; тех, понятно, надо сажать в тюрьму, а у нас всё делается своевременно и чисто.

Так прожили мы еще два года. Средство мерзавцев, очевидно, начинало действовать; она физически раздобрела и похорошела, как последняя красота лета. Она чувствовала это и занималась собой. В ней сделалась какая-то вызывающая красота, беспокоющая людей. Она была во всей силе тридцатилетней нерожающей, раскормленной и раздраженной женщины. Вид ее наводил беспокойство. Когда она проходила между мужчинами, она притягивала к себе их взгляды. Она была как застоявшаяся, раскормленная запряженная лошадь, с которой сняли узду. Узды не было никакой, как нет никакой у 0,99 наших женщин. И я чувствовал это, и мне было страшно.

XIX

Он вдруг приподнялся и пересел к самому окну.

— Извините меня, — проговорил он и, устремив глаза в окно, молча просидел так минуты три. Потом он тяжело вздохнул и опять сел против меня. Лицо его стало совсем другое, глаза жалкие, и какая-то странная почти улыбка морщила его губы. — Я устал немножко, но я расскажу. Еще времени много, не рассветало еще. Да-с, — начал он опять, закурив папиросу. — Она пополнела с тех пор, как перестала рожать, и болезнь эта — страдание вечное о детях — стала проходить; не то что проходить, но она как будто очнулась от пьянства, опомнилась и увидала, что есть целый мир Божий с его радостями, про который она забыла, но в котором она жить не умела, мир Божий, которого она совсем не понимала. «Как бы не пропустить! Уйдет время, не воротишь!» Так мне представляется, что она думала или скорее чувствовала, да и нельзя ей было думать и чувствовать иначе: ее воспитали в том, что есть в мире только одно достойное внимания — любовь. Она вышла замуж, получила кое-что из этой любви, но не только далеко не то, что обещалось, что ожидалось, но и много разочарований, страданий и тут же неожиданную муку — детей! Мука эта истомила ее. И вот, благодаря услужливым докторам, она узнала, что можно обойтись и без детей. Она обрадовалась, испытала это и ожила опять для одного того, что она знала, — для любви. Но любовь с огаженным и ревностью и всякой злостью мужем была уже не то. Ей стала представляться какая-то другая, чистенькая, новенькая любовь, по крайней мере я так думал про нее. И вот она стала оглядываться, как будто ожидая чего-то. Я видел это и не мог не тревожиться. Сплошь да рядом стало случаться то, что она, как и всегда, разговаривая со мной через посредство других, т. е. говоря с посторонними, но обращая речь ко мне, выражала смело, совсем не думая о том, что она час тому назад говорила противоположное, выражала полусерьезно, что материнская забота — это обман, что не стоит того — отдавать свою жизнь детям, когда есть молодость и можно наслаждаться жизнью. Она занималась детьми меньше, не с таким отчаянием, как прежде, но больше и больше занималась собой, своей наружностью, хотя она и скрывала это, и своими удовольствиями и даже усовершенствованием себя. Она опять с увлечением взялась за фортепиано, которое прежде было совершенно брошено. С этого всё и началось.

Он опять повернулся к окну устало смотревшими глазами, но тотчас же опять, видимо сделав над собою усилие, продолжал:

— Да-с, явился этот человек. — Он замялся и раза два произвел носом свои особенные звуки.

Я видел, что ему мучительно было называть этого человека, вспоминать, говорить о нем. Но он сделал усилие и, как будто порвав то препятствие, которое мешало ему, решительно продолжал:

— Дрянной он был человечек, на мои глаза, на мою оценку. И не потому, какое он значение получил в моей жизни, а потому, что он действительно был такой. Впрочем, то, что он был плох, служило только доказательством того, как невменяема была она. Не он, так другой, это должно было быть. — Он опять замолчал.

— Да-с, это был музыкант, скрипач; не профессиональный музыкант, а полупрофессиональный, полуобщественный человек.

Отец его — помещик, сосед моего отца. Он — отец — разорился, и дети — три было мальчика — все устроились; один только, меньшой этот, отдан был к своей крестной матери в Париж. Там его отдали в консерваторию, потому что был талант к музыке, и он вышел оттуда скрипачом и играл в концертах. Человек он был… — Очевидно, желая сказать что-то дурное про него, он воздержался и быстро сказал: — Ну, уж там я не знаю, как он жил, знаю только, что в этот год он явился в Россию и явился ко мне.

Миндалевидные влажные глаза, красные улыбающиеся губы, нафиксатуаренные усики, прическа последняя, модная, лицо пошло-хорошенькое, то, что женщины называют недурен, сложения слабого, хотя и не уродливого, с особенно развитым задом, как у женщины, как у готтентотов, говорят. Они, говорят, тоже музыкальны. Лезущий в фамильярность насколько возможно, но чуткий и всегда готовый остановиться при малейшем отпоре, с соблюдением внешнего достоинства и с тем особенным парижским оттенком ботинок с пуговками и ярких цветов галстука и другого, что усвоивают себе иностранцы в Париже, и что по своей особенности, новизне, всегда действует на женщин. В манерах деланная, внешняя веселость. Манера, знаете, про всё говорить намёками и отрывками, как будто вы всё это знаете, помните и можете сами дополнить.

Вот он-то с своей музыкой был причиной всего. Ведь на суде было представлено дело так, что всё случилось из ревности. Ничуть не бывало, т. е. не то, что ничуть не бывало, а то, да не то. На суде так и решено было, что я обманутый муж, и что я убил, защищая свою поруганную честь (так ведь это называется по-ихнему). И от этого меня оправдали. Я на суде старался выяснить смысл дела, но они понимали так, что я хочу реабилитировать честь жены.

Отношения ее с этим музыкантом, какие бы они ни были, для меня это не имеет смысла, да и для нее тоже. Имеет же смысл то, что я вам рассказал, т. е. мое свинство. Всё произошло оттого, что между нами была та страшная пучина, о которой я вам говорил, то страшное напряжение взаимной ненависти друг к другу, при которой первого повода было достаточно для произведения кризиса. Ссоры между нами становились в последнее время чем-то страшным и были особенно поразительны, сменяясь тоже напряженной животной страстностью.

Если бы явился не он, то другой бы явился. Если бы не предлог ревности, то другой. Я настаиваю на том, что все мужья, живущие так, как я жил, должны или распутничать, или разойтись, или убить самих себя или своих жен, как я сделал. Если с кем этого не случилось, то это особенно редкое исключение. Я ведь, прежде чем кончить, как я кончил, был несколько раз на краю самоубийства, а она тоже отравлялась.

XX

— Да, это так было, и недолго перед тем.

Жили мы как будто в перемирьи, и нет никаких причин нарушать его; вдруг начинается разговор о том, что такая-то собака на выставке получила медаль, говорю я. Она говорит: «не медаль, а похвальный отзыв». Начинается спор. Начинается перепрыгиванье с одного предмета на другой, попреки: «ну, да это давно известно, всегда так: ты сказал…», — «нет, я не говорил», — «стало быть, я лгу!..» Чувствуешь, что вот-вот начнется та страшная ссора, при которой хочется себя или ее убить. Знаешь, что сейчас начнется, и боишься этого, как огня, и потому хотел бы удержаться, но злоба охватывает всё твое существо. Она в том же, еще худшем положении, нарочно перетолковывает всякое твое слово, придавая ему ложное значение; каждое же ее слово пропитано ядом; где только она знает, чтò мне больное всего, туда-то она и колет. Дальше, больше. Я кричу: «молчи!» или что-то в этом роде. Она выскакивает из комнаты, бежит в детскую. Я стараюсь удержать ее, чтобы договорить и доказать, и схватываю ее за руку. Она прикидывается, что сделал ей больно, и кричит: «дети, ваш отец бьет меня!» Я кричу: «не лги!» — «Ведь это уж не в первый раз!» кричит она, или что-нибудь подобное. Дети бросаются к ней. Она успокаивает их. Я говорю: «не притворяйся!» Она говорит: «для тебя всё притворство; ты убьешь человека и будешь говорить, что он притворяется. Теперь я поняла тебя. Ты этого-то и хочешь!» — «О, хоть бы ты издохла!» кричу я. Помню я, как ужаснули меня эти страшные слова. Я никак не ожидал, чтобы я мог сказать такие страшные, грубые слова, и удивляюсь тому, что они могли выскочить из меня. Я кричу эти страшные слова и убегаю в кабинет, сажусь и курю. Слышу, что она выходит в переднюю и собирается уезжать. Я спрашиваю, куда. Она не отвечает. «Ну, и чорт с ней», говорю я себе, возвращаюсь в кабинет, опять ложусь и курю. Тысячи разных планов о том, как отомстить ей и избавиться от нее и как поправить всё это и сделать так, как будто бы ничего не было, приходят мне в голову. Я всё это думаю и курю, курю, курю. Думаю убежать от нее, скрыться, уехать в Америку. Дохожу до того, что мечтаю о том, как я избавлюсь от нее, и как это будет прекрасно, как сойдусь с другой, прекрасной женщиной, совсем новой. Избавлюсь тем, что она умрет, или тем, что разведусь, и придумываю, как это сделать. Вижу, что я путаюсь, что я не то думаю, что нужно, но и для того, чтобы не видеть, что я не то думаю, что нужно, для этого то курю.

А жизнь дома идет. Приходит гувернантка, спрашивает: «где madame? когда вернется?» Лакей спрашивает, подавать ли чай. Прихожу в столовую; дети, в особенности старшая Лиза, которая уж понимает, вопросительно и недоброжелательно смотрят на меня. Пьем молча чай. Ее всё нет. Проходит весь вечер, ее нет, и два чувства сменяются в душе: злоба к ней за то, что она мучает меня и всех детей своим отсутствием, которое кончится же тем, что она приедет, и страх того, что она не приедет и что-нибудь сделает над собой. Я бы поехал за ней. Но где искать ее? У сестры? Но это глупо приехать спрашивать. Да и Бог с ней; если она хочет мучать, пускай сама мучается. А то ведь она этого и ждет. И в следующий раз будет еще хуже. А что как она не у сестры, а что-нибудь делает или уже сделала над собой?.. Одиннадцать, двенадцать, час. Не иду в спальню, глупо одному там лежать и ждать, и тут не ложусь. Хочу чем-нибудь заняться, написать письма, читать; ничего не могу. Сижу один в кабинете, мучаюсь, злюсь и прислушиваюсь. Три, четыре часа — ее всё нет. К утру засыпаю. Просыпаюсь — ее нет.

Всё в доме идет по-старому, но все в недоуменьи и все вопросительно и укоризненно смотрят на меня, предполагая, что всё это от меня. А во мне всё та же борьба — злобы за то, что она меня мучает, и беспокойства за нее.

Около одиннадцати приезжает ее сестра послом от нее. И начинается обычное: «Она в ужасном положении. Ну что же это!» «Да ведь ничего не случилось». Я говорю про невозможность ее характера и говорю, что я ничего не сделал.

— Да ведь не может же это так оставаться, — говорит сестра.

— Всё ее дело, а не мое, — говорю я. — Я первого шага не сделаю. Разойтись, так разойтись.

Свояченица уезжает ни с чем. Я смело сказал, говоря с ней, что не сделаю первого шага, но как она уехала, и я вышел и увидел детей жалких, испуганных, я уже готов делать первый шаг. И рад бы его сделать, но не знаю как. Опять хожу, курю, выпиваю за завтраком водки и вина и достигаю того, чего бессознательно желаю: не вижу глупости, подлости своего положения.

Около трех приезжает она. Встречая меня, она ничего не говорит. Я воображаю, что она смирилась, начинаю говорить о том, что я был вызван ее укоризнами. Она с тем же строгим и страшно измученным лицом говорит, что она приехала не объясняться, а взять детей, что жить вместе мы не можем. Я начинаю говорить, что виноват не я, что она вывела меня из себя. Она строго, торжественно смотрит на меня и потом говорит:

— Не говори больше, ты раскаешься.

Я говорю, что терпеть не могу комедий. Тогда она вскрикивает что-то, чего я не разбираю, и убегает в свою комнату. И за ней звенит ключ: она заперлась. Я толкаюсь, нет ответа, и я с злостью отхожу. Через полчаса Лиза прибегает в словах.

— Что? что-нибудь сделалось?

— Мамы не слышно.

Идем. Я дергаю изо всех сил дверь. Задвижка плохо задвинута, и обе половинки отворяются. Я подхожу к кровати. Она в юбках и высоких ботинках лежит неловко на кровати без чувств. На столике пустая склянка с опиумом. Приводим в чувство. Еще слезы и наконец примирение. И не примирение: в душе у каждого та же старая злоба друг против друга с прибавкой еще раздражения за ту боль, которая сделана этой ссорой и которую всю каждый ставит на счет другого. Но надо же как-нибудь кончить всё это, и жизнь идет по-старому. Так, такие-то ссоры и хуже бывали беспрестанно, то раз в неделю, то раз в месяц, то каждый день. И всё одно и то же. Один раз я уже взял заграничный паспорт — ссора продолжалась два дня, — но потом опять полуобъяснение, полупримирение — и я остался.

XXI

— Так вот в таких-то мы были отношениях, когда явился этот человек. Приехал в Москву этот человек — фамилия его Трухачевский — и явился ко мне. Это было утром. Я принял его. Были мы когда-то на ты. Он попытался серединными фразами между ты и вы удержаться на ты, но я прямо дал тон на вы, и он тотчас же подчинился. Он мне очень не понравился с первого взгляда. Но, странное дело, какая-то странная, роковая сила влекла меня к тому, чтобы не оттолкнуть его, не удалить, а, напротив, приблизить. Ведь что могло быть проще того, чтобы поговорить с ним холодно, проститься, не знакомя с женою. Но нет я, как нарочно, заговорил об его игре, сказал, что мне говорили, что он бросил скрипку. Он сказал, что, напротив, он играет теперь больше прежнего. Он стал вспоминать о том, что я играл прежде. Я сказал, что не играю больше, но что жена моя хорошо играет.

Удивительное дело! Мои отношения к нему в первый день, в первый час моего свиданья с ним были такие, какие они могли быть только после того, что случилось. Что-то было напряженное в моих отношениях с ним: я замечал всякое слово, выражение, сказанное им или мною, и приписывал им важность.

Я представил его жене. Тотчас же зашел разговор о музыке, и он предложил свои услуги играть с ней. Жена, как и всегда это последнее время, была очень элегантна и заманчива, беспокоюще красива. Он, видимо, понравился ей с первого взгляда. Кроме того, она обрадовалась тому, что будет иметь удовольствие играть со скрипкой, что она очень любила, так что нанимала для этого скрипача из театра, и на лице ее выразилась эта радость. Но, увидав меня, она тотчас же поняла мое чувство и изменила свое выражение, и началась эта игра взаимного обманыванья. Я приятно улыбался, делая вид, что мне очень приятно. Он, глядя на жену так, как смотрят все блудники на красивых женщин, делал вид, что его интересует только предмет разговора, именно то, что уже совсем не интересовало его. Она старалась казаться равнодушной, но знакомое ей мое фальшиво-улыбающееся выражение ревнивца и его похотливый взгляд, очевидно, возбуждали ее. Я видел, что с первого же свиданья у ней особенно заблестели глаза, и, вероятно вследствие моей ревности, между ним и ею тотчас же установился как бы электрический ток, вызывающий одинаковость выражений, взглядов и улыбок. Она краснела — и он краснел, она улыбалась — он улыбался. Поговорили о музыке, о Париже, о всяких пустяках. Он встал, чтоб уезжать, и, улыбаясь, со шляпой на подрагивающей ляжке стоял, глядя то на нее, то на меня, как бы ожидая, что мы сделаем. Помню я эту минуту именно потому, что в эту минуту я мог не позвать его, и тогда ничего бы не было. Но я взглянул на него, на нее. «И не думай, чтоб я ревновал тебя, мысленно сказал я ей, — или чтоб я боялся тебя», мысленно сказал я ему и пригласил его привозить как-нибудь вечером скрипку, чтобы играть с женой. Она с удивлением взглянула на меня, вспыхнула и, как будто испугавшись, стала отказываться, говорила, что она недостаточно хорошо играет. Этот отказ ее еще более раздражил меня, и я еще больше настаивал. Помню то странное чувство, с которым я смотрел на его затылок, белую шею, отделявшуюся от черных, расчесанных на обе стороны волос, когда он своей подпрыгивающей, какой-то птичьей походкой выходил от нас. Я не мог не признаться себе, что присутствие этого человека мучало меня. От меня зависит, думал я, сделать так, чтобы никогда не видать его. Но сделать так, значило признаться, что я боюсь его. Нет, я не боюсь его! Это было бы слишком унизительно, говорил я себе. И тут же, в передней, зная, что жена слышит меня, я настоял на том, чтобы он нынче же вечером приехал со скрипкой. Он обещал мне и уехал.

Вечером он приехал со скрипкой, и они играли. Но игра долго не ладилась, не было тех нот, которые им были нужны, а которые были, жена не могла играть без приготовлений. Я очень любил музыку и сочувствовал их игре, устраивал ему пюпитр, переворачивал страницы. И кое-что они сыграли, какие-то песни без слов и сонатку Моцарта. Он играл превосходно, и у него было в высшей степени то, что называется тоном. Кроме того, тонкий, благородный вкус, совсем не свойственный его характеру.

Он был, разумеется, гораздо сильное жены и помогал ей и вместе с тем учтиво хвалил ее игру. Он держал себя очень хорошо. Жена казалась заинтересованной только одной музыкой и была очень проста и естественна. Я же, хотя и притворялся заинтересованным музыкой, весь вечер не переставая мучался ревностью.

С первой минуты, как он встретился глазами с женой, я видел, что зверь, сидящий в них обоих, помимо всех условий положения и света, спросил: «можно?» и ответил: «о, да, очень». Я видел, что он никак не ожидал встретить в моей жене, в московской даме, такую привлекательную женщину, и был очень рад этому.

Потому что сомнения в том, что она согласна, у него не было никакого. Весь вопрос был в том, чтобы только не помешал несносный муж. Если бы я был чист, я бы не понимал этого, но я, так же как и большинство, думал так про женщин, пока я не был женат, и потому читал в его душе как по-писанному. Мучался я особенно том, что я видел несомненно, что ко мне у ней не было другого чувства, кроме постоянного раздражения, только изредка прерываемого привычной чувственностью, а что этот человек, и по своей внешней элегантности и новизне и, главное, по несомненному большому таланту к музыке, по сближению, возникающему из совместной игры, по влиянию, производимому на впечатлительные натуры музыкой, особенно скрипкой, что этот человек должен был не то что нравиться, а несомненно без малейшего колебания должен был победить, смять, перекрутить ее, свить из нее веревку, сделать из нее всё, что захочет. Я этого не мог не видеть, и я страдал ужасно. Но несмотря на то или, может быть, вследствие этого, какая-то сила против моей воли заставляла меня быть особенно не только учтивым, но ласковым с ним. Для жены ли или для него я это делал, чтоб показать, что я не боюсь его, для себя ли, чтоб обмануть самого себя, — не знаю, только я не мог с первых же сношений моих с ним быть прост. Я должен был, для того чтобы не отдаться желанию сейчас же убить его, ласкать его. Я поил его за ужином дорогим вином, восхищался его игрой, с особенной ласковой улыбкой говорил с ним и позвал его в следующее воскресенье обедать и еще играть с женою. Я сказал, что позову кое-кого из моих знакомых, любителей музыки, послушать его. Да так и кончилось.

И Позднышев в сильном волнении переменил положение и издал свой особенный звук.

— Странное дело, как действовало на меня присутствие этого человека, — начал он опять, очевидно делая усилие, для того чтобы быть спокойным. — Возвращаюсь с выставки домой на второй или на третий день после этого, вхожу в переднюю и вдруг чувствую, что-то тяжелое, как камень, наваливается мне на сердце, и не могу дать себе отчета, чтò это. Это что-то было то, что, проходя через переднюю, я заметил что-то напоминавшее его. Только в кабинете я дал себе отчет в том, чтò это было, и вернулся в переднюю, чтобы поверить себя. Да, я не ошибся: это была его шинель. Знаете, модная шинель. (Bcё, что его касалось, хотя я и не отдавал себе в том отчета, я замечал с необыкновенной внимательностью.) Спрашиваю, так и есть, он тут. Прохожу не через гостиную, а через классную, в залу. Лиза, дочь, сидит за книжкой, и няня с маленькой у стола вертит какой-то крышкой. Дверь в залу затворена и слышу оттуда равномерное arpeggio и голос его и ее. Прислушиваюсь, но не могу разобрать. Очевидно, звуки на фортепиано нарочно для того, чтобы заглушить их слова, поцелуи, может быть. Боже мой! что тут поднялось во мне! Как вспомню только про того зверя, который жил во мне тогда, ужас берет. Сердце вдруг сжалось, остановилось и потом заколотило, как молотком. Главное чувство, как и всегда, во всякой злости, было — жалость к себе. «При детях, при няне!» думал я. Должно быть, я был страшен, потому что и Лиза смотрела на меня странными глазами. «Что ж мне делать? — спросил я себя. — Войти? Я не могу, я Бог знает что сделаю». Но не могу и уйти. Няня глядит на меня так, как будто она понимает мое положение. «Да нельзя не войти», сказал я себе и быстро отворил дверь. Он сидел за фортепиано, делал эти arpeggio своими изогнутыми кверху большими белыми пальцами. Она стояла в углу рояля над раскрытыми нотами. Она первая увидала или услыхала и взглянула на меня. Испугалась ли она и притворилась, что не испугалась, или точно не испугалась, но она не вздрогнула, не пошевелилась, а только покраснела, и то после.

— Как я рада, что ты пришел; мы не решили, что играть в воскресенье, — сказала она таким тоном, которым не говорила бы со мной, если бы мы были одни. Это и то, что она сказала «мы» про себя и его, возмутило меня. Я молча поздоровался с ним.

Он пожал мне руку и тотчас же с улыбкой, которая мне прямо казалась насмешливой, начал объяснить мне, что он принес ноты для приготовления к воскресенью, и что вот между ними несогласие, что играть: более трудное и классическое, именно Бетховенскую сонату со скрипкой, или маленькие вещицы? Всё было так естественно и просто, что нельзя было ни к чему придраться, а вместе с тем я был уверен, что всё это было неправда, что они сговаривались о том, как обмануть меня.

Одно из самых мучительнейших отношений для ревнивцев (а ревнивцы все в нашей общественной жизни) — это известные светские условия, при которых допускается самая большая и опасная близость между мужчиной и женщиной. Надо сделаться посмешищем людей, если препятствовать близости на балах, близости докторов с своей пациенткой, близости при занятиях искусством, живописью, а главное — музыкой. Люди занимаются вдвоем самым благородным искусством, музыкой; для этого нужна известная близость, и близость эта не имеет ничего предосудительного, и только глупый, ревнивый муж может видеть тут что-либо нежелательное. А между тем все знают, что именно посредством этих самых занятий, в особенности музыкой, и происходит большая доля прелюбодеяний в нашем обществе. Я, очевидно, смутил их тем смущением, которое выражалось во мне: я долго ничего не мог сказать. Я был как перевернутая бутылка, из которой вода не идет оттого, что она слишком полна. Я хотел изругать, выгнать его, но я чувствовал, что я должен был опять быть любезным и ласковым с ним. Я так и сделал. Я сделал вид, что одобряю всё, и опять по тому странному чувству, которое заставляло меня обращаться с ним с тем большей лаской, чем мучительнее мне было его присутствие, я сказал ему, что полагаюсь на его вкус и ей советую то же. Он побыл настолько еще, насколько нужно было, чтобы сгладить неприятное впечатление, когда я вдруг с испуганным лицом вошел в комнату и замолчал, — и уехал, притворяясь, что теперь решили, что играть завтра. Я же был вполне уверен, что в сравнении с тем, что занимало их, вопрос о том, что играть, был для них совершенно безразличен.

Я с особенной учтивостью проводил его до передней (как не провожать человека, который приехал с тем, чтобы нарушить спокойствие и погубить счастье целой семьи!). Я жал с особенной лаской его белую, мягкую руку.

XXII

— Целый день этот я не говорил с ней, не мог. Близость ее вызывала во мне такую ненависть к ней, что я боялся себя. За обедом она при детях спросила меня о том, когда я еду. Мне надо было на следующей неделе ехать на съезд в уезд. Я сказал, когда. Она спросила, не нужно ли мне чего на дорогу. Я не сказал ничего и молча просидел за столом и молча же ушел в кабинет. Последнее время она никогда не приходила ко мне в комнату, особенно в это время. Лежу в кабинете и злюсь. Вдруг знакомая походка. И в голову мне приходит страшная, безобразная мысль о том, что она, как жена Урии, хочет скрыть уже совершенный грех свой, и что она затем в такой неурочный час идет ко мне. «Неужели она идет ко мне?» думал я, слушая ее приближающиеся шаги. Если ко мне, то я прав, значит. И в душе поднимается невыразимая ненависть к ней. Ближе, ближе шаги. Неужели не пройдет мимо, в залу? Нет, дверь скрипнула, и в дверях ее высокая, красивая фигура, и в лице, в глазах — робость и заискивание, которое она хочет скрыть, но которое я вижу и значение которого я знаю. Я чуть не задохнулся, так долго я удерживал дыханье, и, продолжая глядеть на нее, схватился за папиросочницу и стал закуривать.

— Ну что это, к тебе придешь посидеть, а ты закуриваешь, — и она села близко ко мне на диван, прислоняясь ко мне.

Я отстранился, чтоб не касаться ее.

— Я вижу, что ты недоволен тем, что я хочу играть в воскресенье, — сказала она.

— Я нисколько не недоволен, — сказал я.

— Разве я не вижу?

— Ну, поздравляю тебя, что ты видишь. Я же ничего не вижу, кроме того, что ты ведешь себя как кокотка…

— Да если ты хочешь браниться, как извозчик, то я уйду.

— Уходи, только знай, что если тебе не дорога честь семьи, то мне не ты дорога (чорт с тобой), но честь семьи.

— Да что, что?

— Убирайся, ради Бога убирайся!

Притворялась она, что не понимает, о чем, или действительно не понимала, но только она обиделась и рассердилась. Она встала, но не ушла, а остановилась посередине комнаты.

— Ты решительно стал невозможен, — начала она. — Это такой характер, с которым ангел но уживется, — и, как всегда, стараясь уязвить меня как можно больнее, она напомнила мне мой поступок с сестрой (это был случай с сестрой, когда я вышел из себя и наговорил сестре своей грубости; она знала, что это мучит меня, и в это место кольнула меня). — После этого меня уж ничто не удивит от тебя, — сказала она.

«Да, оскорбить, унизить, опозорить и поставить меня же в виноватых», сказал я себе, и вдруг меня охватила такая страшная злоба к ней, какой я никогда еще не испытывал.

Мне в первый раз захотелось физически выразить эту злобу. Я вскочил и двинулся к ней; но в ту же минуту, как я вскочил, я помню, что я сознал свою злобу и спросил себя, хорошо ли отдаться этому чувству, и тотчас же ответил себе, что это хорошо, что это испугает ее, и тотчас же, вместо того чтобы противиться этой злобе, я еще стал разжигать ее в себе и радоваться тому, что она больше и больше разгорается во мне.

— Убирайся, или я тебя убью! — закричал я, подойдя к ней и схватив ее за руку. Я сознательно усиливал интонации злости своего голоса, говоря это. И должно быть, я был страшен, потому что она так заробела, что даже не имела силы уйти, а только говорила:

— Вася, что ты, что с тобой?

— Уходи! — заревел я еще громче. — Только ты можешь довести меня до бешенства. Я не отвечаю за себя!

Дав ход своему бешенству, я упивался им, и мне хотелось еще что-нибудь сделать необыкновенное, показывающее высшую степень этого моего бешенства. Мне страшно хотелось бить, убить ее, но я знал, что этого нельзя, и потому, чтобы всё-таки дать ход своему бешенству, схватил со стола пресс-папье, еще раз прокричав: «уходи!», швырнул его о-земь мимо нее. Я очень хорошо целил мимо. Тогда она пошла из комнаты, но остановилась в дверях. И тут же, пока еще она видела (я сделал это для того, чтобы она видела), я стал брать со стола вещи, подсвечники, чернильницу, и бросать о-земь их, продолжая кричать:

— Уйди! убирайся! Я не отвечаю за себя!

Она ушла — и я тотчас же перестал.

Через час ко мне пришла няня и сказала, что у жены истерика. Я пришел; она рыдала, смеялась, ничего не могла говорить и вздрагивала всем телом. Она не притворялась, но была истинно больна.

К утру она успокоилась, и мы помирились под влиянием того чувства, которое мы называли любовью.

Утром, когда после примирения я признался ей, что ревновал ее к Трухачевскому, она нисколько не смутилась и самым естественным образом засмеялась. Так странна даже ей казалась, как она говорила, возможность увлечения к такому человеку.

— Разве к такому человеку возможно в порядочной женщине что-нибудь кроме удовольствия, доставляемого музыкой? Да если хочешь, я готова никогда не видать его. Даже в воскресенье, хотя и позваны все. Напиши ему, что я нездорова, и кончено. Одно противно, что кто-нибудь может подумать, главное он сам, что он опасен. А я слишком горда, чтобы позволить думать это.

И она ведь не лгала, она верила в то, что говорила; она надеялась словами этими вызвать в себе презрение к нему и защитить им себя от него, но ей не удалось это. Всё было направлено против нее, в особенности эта проклятая музыка. Так всё и кончилось, и в воскресенье собрались гости, и они опять играли.

XXIII

— Я думаю, что излишне говорить, что я был очень тщеславен: если не быть тщеславным в обычной нашей жизни, то ведь нечем жить. Ну, и в воскресенье я со вкусом занялся устройством обеда и вечера с музыкой. Я сам накупил вещей для обеда и позвал гостей.

К шести часам собрались гости, и явился и он во фраке с бриллиантовыми запонками дурного тона. Он держал себя развязно, на всё отвечал поспешно с улыбочкой согласия и понимания, знаете, с тем особенным выражением, что всё, что вы сделаете или скажете, есть то самое, чего он ожидал. Всё, что было в нем непорядочного, всё это я замечал теперь с особенным удовольствием, потому что это всё должно было успокоить меня и показывать, что он стоял для моей жены на такой низкой ступени, до которой, как она и говорила, она не могла унизиться. Я теперь уже не позволял себе ревновать. Во-первых, я перемучался уже этой мукой, и мне надо было отдохнуть; во-вторых, я хотел верить уверениям жены и верил им. Но, несмотря на то, что я не ревновал, я всё-таки был ненатурален с ним и с нею и во время обеда и первую половину вечера, пока но началась музыка. Я всё еще следил за движениями и взглядами их обоих.

Обед был как обед, скучный, притворный. Довольно рано началась музыка. Ах, как я помню все подробности этого вечера; помню, как он принес скрипку, отпер ящик, снял вышитую ему дамой покрышку, достал и стал строить. Помню, как жена села с притворно-равнодушным видом, под которым я видел, что она скрывала большую робость — робость преимущественно перед своим умением, — с притворным видом села за рояль, и начались обычные la на фортепиано, пиччикато скрипки, установка нот. Помню потом, как они взглянули друг на друга, оглянулись на усаживавшихся и потом сказали что-то друг другу, и началось. Она взяла первый аккорд. У него сделалось серьезное, строгое, симпатичное лицо, и, прислушиваясь к своим звукам, он осторожными пальцами дернул по струнам и ответил роялю. И началось…

Он остановился и несколько раз сряду произвел свои звуки. Хотел начать говорить, но засопел носом и опять остановился.

— Они играли Крейцерову сонату Бетховена. Знаете ли вы первое престо? Знаете?! — вскрикнул он. — У!.. Страшная вещь эта соната. Именно эта часть. И вообще страшная вещь музыка. Что это такое? Я не понимаю. Что такое музыка? Что она делает? И зачем она делает то, что она делает? Говорят, музыка действует возвышающим душу образом — вздор, неправда! Она действует, страшно действует, я говорю про себя, но вовсе не возвышающим душу образом. Она действует ни возвышающим ни принижающим душу образом, а раздражающим душу образом. Как вам сказать? Музыка заставляет меня забывать себя, мое истинное положение, она переносит меня в какое-то другое, не свое положение: мне под влиянием музыки кажется, что я чувствую то, чего я, собственно, не чувствую, что я понимаю то, чего не понимаю, что могу то, чего не могу. Я объясняю это тем, что музыка действует как зевота, как смех; мне спать не хочется, но я зеваю, глядя на зевающего; смеяться не о чем, но я смеюсь, слыша смеющегося.

Она, музыка, сразу, непосредственно переносит меня в то душевное состояние, в котором находился тот, кто писал музыку. Я сливаюсь с ним душою и вместе с ним переношусь из одного состояния в другое, но зачем я это делаю, я не знаю. Ведь тот, кто писал хоть бы Крейцерову сонату, — Бетховен, ведь он знал, почему он находился в таком состоянии, — это состояние привело его к известным поступкам, и потому для него это состояние имело смысл, для меня же никакого. И потому музыка только раздражает, не кончает. Ну, марш воинственный сыграют, солдаты пройдут под марш, и музыка дошла; сыграли плясовую, я проплясал, музыка дошла; ну, пропели мессу, я причастился, тоже музыка дошла, а то только раздражение, а того, что надо делать в этом раздражении, — нет. И оттого музыка так страшно, так ужасно иногда действует. В Китае музыка государственное дело. И это так и должно быть. Разве можно допустить, чтобы всякий, кто хочет, гипнотизировал бы один другого или многих и потом бы делал с ними что хочет.

И главное, чтобы этим гипнотизером был первый попавшийся безнравственный человек.

А то страшное средство в руках кого попало. Например, хоть бы эту Крейцерову сонату, первое престо. Разве можно играть в гостиной среди декольтированных дам это престо? Сыграть и потом похлопать, а потом есть мороженое и говорить о последней сплетне. Эти вещи можно играть только при известных, важных, значительных обстоятельствах, и тогда, когда требуется совершить известные, соответствующие этой музыке важные поступки. Сыграть и сделать то, на что настроила эта музыка. А то несоответственное ни месту ни времени вызывание энергии, чувства, ничем не проявляющегося, не может не действовать губительно. На меня, по крайней мере, вещь эта подействовала ужасно; мне как будто открылись совсем новые, казалось мне, чувства, новые возможности, о которых я не знал до сих пор. Да вот как, совсем не так, как я прежде думал и жил, а вот как, как будто говорилось мне в душе. Что такое было то новое, что я узнал, я не мог себе дать отчета, но сознание этого нового состояния было очень радостно. Всё те же лица, и в том числе и жена и он, представлялись совсем в другом свете.

После этого престо они доиграли прекрасное, но обыкновенное, не новое andante с пошлыми варьяциями и совсем слабый финал. Потом еще играли по просьбе гостей то элегию Эрнста, то еще разные вещицы. Всё это было хорошо, но всё это не произвело на меня и 0,01 того впечатления, которое произвело первое. Всё это происходило уже на фоне того впечатления, которое произвело первое. Мне было легко, весело весь вечер. Жену же я никогда не видал такою, какою она была в этот вечер. Эти блестящие глаза, эта строгость, значительность выражения, пока она играла, и эта совершенная растаянность какая-то, слабая, жалкая и блаженная улыбка после того, как они кончили. Я всё это видел, но не приписывал этому никакого другого значения, кроме того, что она испытывала то же, что и я, что и ей, как и мне, открылись, как будто вспомнились новые, неиспытанные чувства. Вечер кончился благополучно, и все разъехались.

Зная, что я должен был через два дня ехать на съезд, Трухачевский, прощаясь, сказал, что он надеется в свой другой приезд повторить еще удовольствие нынешнего вечера. Из этого я мог заключить, что он не считал возможным бывать у меня без меня, и это было мне приятно. Оказывалось, что так как я не вернусь до его отъезда, то мы с ним больше не увидимся.

Я в первый раз с истинным удовольствием пожал ему руку и благодарил его за удовольствие. Он также совсем простился с женой. И их прощанье показалось мне самым натуральным и приличным. Всё было прекрасно. Мы оба с женою были очень довольны вечером.

XXIV

— Через два дня я уехал в уезд, в самом хорошем, спокойном настроении простившись с женой. В уезде всегда бывало пропасть дела и совсем особенная жизнь, особенный мирок. Два дня я по десяти часов проводил в присутствии. На другой день мне в присутствие принесли письмо от жены. Я тут же прочел его. Она писала о детях, о дяде, о нянюшке, о покупках и между прочим, как о вещи самой обыкновенной, о том, что Трухачевский заходил, принес обещанные ноты и обещал играть еще, но что она отказалась. Я не помнил, чтобы он обещал принести ноты: мне казалось, что он тогда простился совсем, и потому это неприятно поразило меня. Но дела было столько, что некогда было подумать, и я только вечером, вернувшись на квартиру, перечел письмо. Кроме того, что Трухачевский без меня был еще раз, весь тон письма показался мне натянутым. Бешеный зверь ревности зарычал в своей конуре и хотел выскочить, но я боялся этого зверя и запер его скорей. «Какое мерзкое чувство эта ревность! — сказал я себе. — Что может быть естественнее того, что она пишет?»

И я лег в постель и стал думать о делах, предстоящих на завтра. Мне всегда долго не спалось во время этих съездов, на новом месте, но тут я заснул очень скоро. И как это бывает, знаете, вдруг толчок электрический, и просыпаешься. Так я проснулся и проснулся с мыслью о ней, о моей плотской любви к ней, и о Трухачевском, и о том, что между нею и им всё кончено. Ужас и злоба стиснули мне сердце. Но я стал образумливать себя. «Что за вздор, — говорил я себе, — нет никаких оснований, ничего нет и не было. И как я могу так унижать ее и себя, предполагая такие ужасы. Что-то в роде наемного скрипача, известный за дрянного человека, и вдруг женщина почтенная, уважаемая мать семейства, моя жена! Что за нелепость!» представлялось мне с одной стороны. «Как же этому не быть?» представлялось мне с другой. Как же могло не быть то самое простое и понятное, во имя чего я женился на ней, то самое, во имя чего я с нею жил, чего одного в ней нужно было и мне и чего поэтому нужно было и другим и этому музыканту. Он человек неженатый, здоровый (помню, как он хрустел хрящем в котлетке и обхватывал жадно красными губами стакан с вином), сытый, гладкий и не только без правил, но, очевидно, с правилами о том, чтобы пользоваться теми удовольствиями, которые представляются. И между ними связь музыки, самой утонченной похоти чувств. Что же может удержать его? Ничто. Всё, напротив, привлекает его. Она? Да кто она? Она тайна, как была, так и есть. Я не знаю ее. Знаю ее только как животное. А животное ничто не может, не должно удержать.

Только теперь я вспомнил их лица в тот вечер, когда они после Крейцеровой сонаты сыграли какую-то страстную вещицу, не помню кого, какую-то до похабности чувственную пьесу. «Как я мог уехать? — говорил я себе, вспоминая их лица, — разве не ясно было, что между ними всё совершилось в этот вечер? и разве не видно было, что уже в этот вечер между ними не только не было никакой преграды, но что они оба, главное она, испытывали некоторый стыд после того, что случилось с ними?» Помню, как она слабо, жалобно и блаженно улыбалась, утирая пот с раскрасневшегося лица, когда я подошел к фортепиано. Они уже тогда избегали смотреть друг на друга, и только за ужином, когда он наливал ей воды, они взглянули друг на друга и чуть улыбнулись. Я с ужасом вспомнил теперь этот перехваченный мною их взгляд с чуть заметной улыбкой. «Да, всё кончено», говорил мне один голос, и тотчас же другой голос говорил совсем другое: «это что-то нашло на тебя, этого не может быть», говорил этот другой голос. Мне жутко стало лежать в темноте, я зажег спичку, и мне как-то страшно стало в этой маленькой комнатке с желтыми обоями. Я закурил папироску и, как всегда бывает, когда вертишься в одном и том же кругу неразрешающихся противоречий, — куришь, и я курил одну папироску за другой, для того чтобы затуманить себя и не видать противоречий.

Я не заснул всю ночь, и в пять часов, решив, что не могу оставаться более в этом напряжении и сейчас же поеду, я встал, разбудил сторожа, который мне прислуживал, и послал его на лошадьми. В заседание я послал записку о том, что я по экстренному делу вызван в Москву; потому прошу, чтобы меня заменил член. В восемь часов я сел в тарантас и поехал.

XXV

Вошел кондуктор и, заметив, что свеча наша догорела, потушил ее, не вставляя новой. На дворе начинало светать. Позднышев молчал, тяжело вздыхая, всё время, пока в вагоне был кондуктор. Он продолжал свой рассказ, только когда вышел кондуктор, и в полутемном вагоне послышался только треск стекол двигающегося вагона и равномерный храп приказчика. В полусвете зари мне совсем уже не видно его было. Слышен был только его всё более и более взволнованный, страдающий голос.

— Ехать надо было 35 верст на лошадях и восемь часов по чугунке. На лошадях ехать было прекрасно. Была морозная осенняя пора с ярким солнцем. Знаете, эта пора, когда шины выпечатываются на масляной дороге. Дороги гладкие, свет яркий и воздух бодрящий. В тарантасе ехать было хорошо. Когда рассвело и я поехал, мне стало легче. Глядя на лошадей, на поля, на встречных, забывал, куда я еду. Иногда мне казалось, что я просто еду, и что ничего того, что вызвало меня, ничего этого не было. И мне особенно радостно бывало так забываться. Когда же я вспоминал, куда я еду, я говорил себе: «тогда видно будет, не думай». На середине дороги сверх того случилось событие, задержавшее меня в дороге и еще больше развлекшее меня: тарантас сломался, и надо было чинить его. Поломка эта имела большое значение тем, что она сделала то, что я приехал в Москву не в пять часов, как я рассчитывал, а в двенадцать часов и домой — в первом часу, так как я не попал на курьерский, а должен был уже ехать на пассажирском. Поездка за телегой, починка, расплата, чай на постоялом дворе, разговоры с дворником, всё это еще больше развлекло меня. Сумерками всё было готово, и я опять поехал, и ночью еще лучше было ехать, чем днем. Был молодой месяц, маленький мороз, еще прекрасная дорога, лошади, веселый ямщик, и я ехал и наслажждался, почти совсем не думая о том, чтò меня ожидает, или именно потому особенно наслаждался, что знал, чтò меня ожидает, и прощался с радостями жизни. Но это спокойное состояние мое, возможность подавлять свое чувство — кончилось с поездкой на лошадях. Как только я вошел в вагон, началось совсем другое. Этот восьмичасовой переезд в вагоне был для меня что-то ужасное, чего я не забуду во всю жизнь. Оттого ли, что, сев в вагон, я живо представил себя уже приехавшим, или оттого, что железная дорога так возбуждающе действует на людей, но только с тех пор, как я сел в вагон, я уже не мог владеть своим воображением, и оно не переставая с необычайной яркостью начало рисовать мне разжигающие мою ревность картины, одну за другой и одну циничнее другой, и всё о том же, о том, что происходило там, без меня, как она изменяла мне. Я сгорал от негодования, злости и какого-то особенного чувства упоения своим унижением, созерцая эти картины, и не мог оторваться от них; не мог не смотреть на них, не мог стереть их, не мог не вызывать их. Мало того, чем более я созерцал эти воображаемые картины, тем более я верил в их действительность. Яркость, с которой представлялись мне эти картины, как будто служила доказательством тому, что то, что я воображал, было действительность. Какой-то дьявол, точно против моей воли, придумывал и подсказывал мне самые ужасные соображения. Давнишний разговор с братом Трухачевского вспомнился мне, и я с каким-то восторгом раздирал себе сердце этим разговором, относя его к Трухачевскому и моей жене.

Это было очень давно, но я вспомнил это. Брат Трухачевского, я помню, раз на вопрос о том, посещает ли он публичные дома, сказал, что порядочный человек не станет ходить туда, где можно заболеть, да и грязно и гадко, когда всегда можно найти порядочную женщину. И вот он, его брат, нашел мою жену. «Правда, она уже не первой молодости, зуба одного нет сбоку, и есть пухлость некоторая, — думал я за него, — но что же делать, надо пользоваться тем, что есть». — «Да, он делает снисхождение ей, что берет ее своей любовницей, — говорил я себе. — Притом она безопасна». — «Нет, это невозможно! Что я думаю! — ужасаясь, говорил я себе. — Ничего, ничего подобного нет. И нет даже никаких оснований что-нибудь предполагать подобное. Разве она не говорила мне, что ей унизительна даже мысль о том, что я могу ревновать к нему? Да, но она лжет, всё лжет!» — вскрикивал я — и начиналось опять… Пассажиров в нашем вагоне было только двое — старушка с мужем, оба очень неразговорчивые, и те вышли на одной из станций, и я остался один. Я был как зверь в клетке: то я вскакивал, подходил к окнам, то, шатаясь, начинал ходить, стараясь подогнать вагон; но вагон со всеми лавками и стеклами всё точно так же подрагивал, вот как наш…

И Позднышев вскочил и сделал несколько шагов и опять сел.

— Ох, боюсь я, боюсь я вагонов железной дороги, ужас находит на меня. Да, ужасно! — продолжал он. — Я говорил себе: «буду думать о другом. Ну, положим, о хозяине постоялого двора, у которого я пил чай». Ну вот, в глазах воображения возникает дворник с длинной бородой и его внук — мальчик одних лет с моим Васей. Мой Вася! Он увидит, как музыкант целует его мать. Что сделается в его бедной душе? Да ей что! Она любит… И опять поднималось то же. Нет, нет… Ну, буду думать об осмотре больницы. Да, как вчера больной жаловался на доктора. А доктор с усами, как у Трухачевского. И как он нагло… Они оба обманывали меня, когда говорил, что он уезжает. И опять начиналось. Всё, о чем я думал, имело связь с ним. Я страдал ужасно. Страдание главное было в неведении, в сомнениях, в раздвоении, в незнании того, что — любить или ненавидеть надо ее. Страдания были так сильны, что, я помню, мне пришла мысль, очень понравившаяся мне, выйти на путь, лечь на рельсы под вагон и кончить. Тогда, по крайней мере, не будешь больше колебаться, сомневаться. Одно, что мешало это сделать, была жалость к себе, тотчас же непосредственно за собой вызывавшая ненависть к ней. К нему же было какое-то странное чувство и ненависти и сознания своего унижения и его победы, но к ней страшная ненависть. «Нельзя покончить с собой и оставить ее; надо, чтоб она пострадала хоть сколько-нибудь, хоть поняла бы, что я страдал», говорил я себе. Я выходил на всех станциях, чтобы развлекаться. На одной станции я в буфете увидал, что пьют, и тотчас же сам выпил водки. Рядом со мной стоял еврей и тоже пил. Он разговорился, и я, чтобы только не оставаться одному в своем вагоне, пошел с ним в его грязный, накуренный и забрызганный шелухой от семячек вагон третьего класса. Там я сел с ним рядом, и он много что-то болтал и рассказывал анекдоты. Я слушал его, но не мог понимать того, что он говорит, потому что продолжал думать о своем. Он заметил это и стал требовать к себе внимания; тогда я встал и ушел опять в свой вагон. «Надо обдумать, — говорил я себе, — правда ли то, что я думаю, и есть ли основание мне мучаться». Я сел, желая спокойно обдумать, но тотчас же вместо спокойного обдумыванья началось опять то же: вместо рассуждений — картины и представления. «Сколько раз я так мучался — говорил я себе (я вспоминал прежние подобные припадки ревности), — и потом всё кончалось ничем. Так и теперь, может быть, даже наверное, я найду ее спокойно спящею; она проснется, обрадуется мне, и по словам, по взгляду я почувствую, что ничего не было, и что всё это вздор. О, как хорошо бы это!» — «Но нет, это слишком часто было, и теперь этого уже не будет», говорил мне какой-то голос, и опять начиналось. Да, вот где была казнь! Не в сифилитическую больницу я сводил бы молодого человека, чтобы отбить у него охоту от женщин, но в душу к себе, посмотреть на тех дьяволов, которые раздирали ее! Ведь ужасно было то, что я признавал за собой несомненное, полное право над ее телом, как будто ото было мое тело, и вместе с тем чувствовал, что владеть я этим телом не могу, что оно не мое, и что она может распоряжаться им как хочет, а хочет распорядиться им не так, как я хочу. И я ничего не могу сделать, ни ему ни ей. Он, как Ванька-ключничек перед виселицей, споет песенку о том, как в сахарные уста было поцеловано и проч. И верх его. А с ней еще меньше я могу что-нибудь сделать. Если она не сделала, но хочет, а я знаю, что хочет, то еще хуже: уж лучше бы сделала, чтоб я знал, чтоб не было неизвестности. Я не мог бы сказать, чего я хотел. Я хотел, чтоб она не желала того, что она должна желать. Это было полное сумасшествие!

XXVI

— На предпоследней станции, когда кондуктор пришел сбирать билеты, я, собрав свои вещи, вышел на тормоз, и сознание того, что близко, вот оно решение, еще усилило мое волнение. Мне стало холодно, и я стал дрожать челюстями так, что стучал зубами. Я машинально с толпой вышел из вокзала, взял извозчика, сел и поехал. Я ехал, оглядывая редких прохожих и дворников и тени, бросаемые фонарями и моей пролеткой то спереди, то сзади, ни о чем не думая. Отъехав с полверсты, мне стало холодно ногам, и я подумал о том, что снял в вагоне шерстяные чулки и положил их в сумку. Где сумка? тут ли? Тут. А где корзина? Я вспомнил, что я забыл совсем о багаже, но, вспомнив и достав расписку, решил, что не стоит возвращаться за этим, и поехал дальше.

Сколько я ни стараюсь вспомнить теперь, я никак не могу вспомнить моего тогдашнего состояния: что я думал? чего хотел? ничего не знаю. Помню только, что у меня было сознание того, что готовится что-то страшное и очень важное в моей жизни. Оттого ли произошло то важное, что я так думал, или оттого, что предчувствовал, — не знаю. Может быть и то, что после того, что случилось, все предшествующие минуты в моем воспоминании получили мрачный оттенок. Я подъехал к крыльцу. Был первый час. Несколько извозчиков стояло у крыльца, ожидая седоков по освещенным окнам (освещенные окна были в нашей квартире, в зале и гостиной). Не отдавая себе отчета в том, почему есть еще свет так поздно в наших окнах, я в том же состоянии ожидания чего-то страшного взошел на лестницу и позвонил. Лакей, добрый, старательный и очень глупый Егор, отворил. Первое, что бросилось в глаза, в передней была на вешалке рядом с другим платьем его шинель. Я бы должен был удивиться, но не удивился, точно я ждал этого. «Так и есть», сказал я себе. Когда я спросил Егора, кто здесь, и он назвал мне Трухачевского, я спросил, есть ли еще кто-нибудь. Он сказал:

— Никого-с.

Помню, как он ответил мне это с такой интонацией, как будто желал порадовать меня и рассеять сомнения, что есть еще кто. «Никого-с. Так, так», как будто говорил я себе.

— А дети?

— Слава Богу, здоровы. Давно спят-с.

Я не мог продохнуть и не мог остановить трясущихся челюстей. «Да, стало быть, не так, как я думал: то прежде я думал — несчастье, а оказывалось всё хорошо, по-старому. Теперь же вот не по-старому, а вот оно всё то, что я представлял себе и думал, что только представлял, а вот оно всё в действительности. Вот оно всё…

Я чуть было не зарыдал, но тотчас же дьявол подсказал: «ты плачь, сантиментальничай, а они спокойно разойдутся, улик не будет, и ты век будешь сомневаться и мучаться». И тотчас чувствительность над собой исчезла, и явилось странное чувство — вы не поверите — чувство радости, что кончится теперь мое мученье, что теперь я могу наказать ее, могу избавиться от нее, что я могу дать волю моей злобе. И я дал волю моей злобе — я сделался зверем, злым и хитрым зверем.

— Не надо, не надо, — сказал я Егору, хотевшему итти в гостиную, — а ты вот что: ты поди, скорее возьми извозчика и поезжай; вот квитанция, получи вещи. Ступай.

Он пошел по коридору за своим пальто. Боясь, что он спугнет их, я проводил его до его коморки и подождал, пока он оделся. В гостиной, за другой комнатой, слышен был говор и звук ножей и тарелок. Они ели и не слыхали звонка. «Только бы не вышли теперь», думал я. Егор надел свое пальто с астраханским барашком и вышел. Я выпустил его и запер за ним дверь, и мне стало жутко, когда я почувствовал, что остался один, и что мне надо сейчас действовать. Как — я еще не знал. Я знал только, что теперь всё кончено, что сомнений в ее невинности не может быть, и что я сейчас накажу ее и кончу мои отношения с нею.

Прежде еще были у меня колебания, я говорил себе: «а может быть, это неправда, может быть, я ошибаюсь», теперь уж этого не было. Всё было решено бесповоротно. Тайно от меня, одна с ним, ночью! Это уже совершенное забвение всего. Или еще хуже: нарочно такая смелость, дерзость в преступлении, чтобы дерзость эта служила признаком невинности. Всё ясно. Сомнения нет. Я боялся только одного, как бы они не разбежались, не придумали еще нового обмана и не лишили меня тем и очевидности улики и возможности наказать. И с тем, чтоб скорее застать их, я на цыпочках пошел в залу, где они сидели, не через гостиную, а через коридор и детскую.

В первой детской мальчики спали. Во второй детской няня зашевелилась, хотела проснуться, и я представил себе то, чтò она подумает, узнав всё, и такая жалость к себе охватила меня при этой мысли, что я не мог удержаться от слез, и, чтобы не разбудить детей, выбежал на цыпочках в коридор и к себе в кабинет, повалился на свой диван и зарыдал.

«Я — честный человек, я — сын своих родителей, я — всю жизнь мечтавший о счастьи семейной жизни, я — мужчина, никогда не изменявший ей… И вот! пять человек детей, и она обнимает музыканта, оттого что у него красные губы! Нет, это не человек! Это сука, это мерзкая сука! Рядом с комнатой детей, в любви к которым она притворялась всю свою жизнь. И писать мне то, что она писала! И так нагло броситься на шею! Да что я знаю? может быть, всё время это так было. Может быть, она давно с лакеями прижила всех детей, которые считаются моими. И завтра я бы приехал, и она в своей прическе, с своей этой талией и ленивыми грациозными движениями (я увидал всё ее привлекательное ненавистное лицо) встретила бы меня, и зверь этот ревности навеки сидел бы у меня в сердце и раздирал бы его. Няня что подумает, Егор. И бедная Лизочка! Она уже понимала что-то. И эта наглость! и эта ложь! и эта животная чувственность, которую я так знаю», — говорил я себе.

Я хотел встать, но не мог. Сердце так билось, что я не мог устоять на ногах. Да, я умру от удара. Она убьет меня. Ей это и надо. Что ж, ей убить? Да нет, это бы ей было слишком выгодно, и этого удовольствия я не доставлю ей. Да, и я сижу, а они там едят и смеются, и… Да, несмотря на то, что она была уж не первой свежести, он не побрезгал ею: всё-таки она была недурна, главное же, по крайней мере было безопасно для его драгоценного здоровья. «И зачем я не задушил ее тогда», сказал я себе, вспомнив ту минуту, когда я неделю тому назад выталкивал ее из кабинета и потом колотил вещи. Мне живо вспомнилось то состояние, в котором я был тогда; не только вспомнилось, но я ощутил ту же потребность бить, разрушать, которую я ощущал тогда. Помню, как мне захотелось действовать, и всякие соображения, кроме тех, которые нужны были для действия, выскочили у меня из головы. Я вступил в то состояние зверя или человека под влиянием физического возбуждения во время опасности, когда человек действует точно, неторопливо, но и не теряя ни минуты, и всё только с одною определенною целью.

XXVII

— Первое, что я сделал, я снял сапоги и, оставшись в чулках, подошел к стене над диваном, где у меня висели ружья и кинжалы, и взял кривой дамасский кинжал, ни разу не употреблявшийся и страшно острый. Я вынул его из ножен. Ножны, я помню, завалились за диван, и помню, что я сказал себе: «надо после найти их, а то пропадут». Потом я снял пальто, которое всё время было на мне, и, мягко ступая в одних чулках, пошел туда.

И подкравшись тихо, я вдруг отворил дверь. Помню выражение их лиц. Я помню это выражение, потому что выражение это доставило мне мучительную радость. Это было выражение ужаса. Этого-то мне и надо было. Я никогда не забуду выражение отчаянного ужаса, которое выступило в первую секунду на обоих их лицах, когда они увидали меня. Он сидел, кажется, за столом, но, увидав или услыхав меня, вскочил на ноги и остановился спиной к шкапу. На его лицо было одно очень несомненное выражение ужаса. На ее лице было то же выражение ужаса, но с ним вместе было и другое. Если бы оно было одно, может быть, не случилось бы того, что случилось; но в выражении ее лица было, по крайней мере показалось мне в первое мгновенье, было еще огорченье, недовольство тем, что нарушили ее увлечение любовью и ее счастье с ним. Ей как будто ничего не нужно было кроме того, чтобы ей не мешали быть счастливой теперь. То и другое выражение только мгновение держалось на их лицах. Выражение ужаса в его лице тотчас же сменилось выражением вопроса: можно лгать или нет? Если можно, то надо начинать. Если нет, то начнется еще что-то другое. Но что? Он вопросительно взглянул на нее. На ее лице выражение досады и огорчения сменилось, как мне показалось, когда она взглянула на него, заботою о нем.

На мгновенье я остановился в дверях, держа кинжал за спиною. В это же мгновение он улыбнулся и до смешного равнодушным тоном начал:

— А мы вот музицировали…

— Вот не ждала, — в то же время начала и она, покоряясь его тону.

Но ни тот ни другой не договорили: то же самое бешенство, которое я испытывал неделю тому назад, овладело мной. Опять я испытал эту потребность разрушения, насилия и восторга бешенства и отдался ему.

Оба не договорили… Началось то другое, чего он боялся, чтò разрывало сразу всё, что они говорили. Я бросился к ней, всё еще скрывая кинжал, чтобы он не помешал мне ударить ее в бок под грудью. Я выбрал это место с самого начала. В ту минуту, как я бросился к ней, он увидал, и, чего я никак не ждал от него, он схватил меня за руку и крикнул:

— Опомнитесь, что вы! Люди!

Я вырвал руку и молча бросился к нему. Его глаза встретились с моими, он вдруг побледнел, как полотно, до губ, глаза сверкнули как-то особенно, и, чего я тоже никак не ожидал, он шмыгнул под фортепиано, в дверь. Я бросился было за ним, но на левой руке моей повисла тяжесть. Это была она. Я рванулся. Она еще тяжеле повисла и не выпускала. Неожиданная эта помеха, тяжесть, и ее отвратительное мне прикосновение еще больше разожгли меня. Я чувствовал, что я вполне бешеный и должен быть страшен, и радовался этому.

Я размахнулся изо всех сил левой рукой и локтем попал ей в самое лицо. Она вскрикнула и выпустила мою руку. Я хотел бежать за ним, но вспомнил, что было бы смешно бежать в чулках за любовником своей жены, а я не хотел быть смешон, а хотел быть страшен. Несмотря на страшное бешенство, в котором я находился, я помнил всё время, какое впечатление я произвожу на других, и даже это впечатление отчасти руководило мною. Я повернулся к ней. Она упала на кушетку и, схватившись рукой за расшибленные мною глаза, смотрела на меня. В лице ее были страх и ненависть ко мне, к врагу, как у крысы, когда поднимают мышеловку, в которую она попалась. Я по крайней мере ничего не видел в ней, кроме этого страха и ненависти ко мне. Это был тот самый страх и ненависть ко мне, которые должна была вызвать любовь к другому. Но еще, может быть, я удержался бы и не сделал бы того, что я сделал, если бы она молчала. Но она вдруг начала говорить и хватать меня рукой за руку с кинжалом.

— Опомнись! Что ты? Что с тобой? Ничего нет, ничего, ничего… Клянусь!

Я бы и еще помедлил, но эти последние слова ее, по которым я заключил обратное, т. е. что всё было, вызывали ответ. И ответ должен был быть соответствен тому настроению, в которое я привел себя, которое всё шло crescendo[2] и должно было продолжать так же возвышаться. У бешенства есть тоже свои законы.

— Не лги, мерзавка! — завопил я и левой рукой схватил ее за руку, но она вырвалась. Тогда всё-таки я, не выпуская кинжала, схватил ее левой рукой за горло, опрокинул навзничь и стал душить. Какая жесткая шея была… Она схватилась обеими руками за мои руки, отдирая их от горла, и я как будто этого-то и ждал, изо всех сил ударил ее кинжалом в левый бок, ниже ребер.

Когда люди говорят, что они в припадке бешенства не помнят того, что они делают, — это вздор, неправда. Я всё помнил и ни на секунду не переставал помнить. Чем сильнее я разводил сам в себе пары своего бешенства, тем ярче разгорался во мне свет сознания, при котором я не мог не видеть всего того, что я делал. Всякую секунду я знал, чтò я делаю. Нe могу сказать, чтобы я знал вперед, чтò я буду делать, но в ту секунду, как я делал, даже, кажется, несколько вперед, я знал, чтò я делаю, как будто для того, чтоб возможно было раскаяться, чтоб я мог себе сказать, что я мог остановиться. Я знал, что я ударяю ниже ребер, и что кинжал войдет. В ту минуту, как я делал это, я знал, что я делаю нечто ужасное, такое, какого я никогда не делал и которое будет иметь ужасные последствия. Но сознание это мелькнуло как молния, и за сознанием тотчас же следовал поступок. И поступок сознавался с необычайной яркостью. Я слышал и помню мгновенное противодействие корсета и еще чего-то и потом погружение ножа в мягкое. Она схватилась руками за кинжал, обрезала их, но не удержала. Я долго потом, в тюрьме, после того как нравственный переворот совершился во мне, думал об этой минуте, вспоминал что мог, и соображал. Помню на мгновение, только на мгновение, предварявшее поступок, страшное сознание того, что я убиваю и убил женщину, беззащитную женщину, мою жену. Ужас этого сознания я помню и потому заключаю и даже вспоминаю смутно, что, воткнув кинжал, я тотчас же вытащил его, желая поправить сделанное и остановить. Я секунду стоял неподвижно, ожидая что будет, можно ли поправить. Она вскочила на ноги, вскрикнула:

— Няня! он убил меня!

Услыхавшая шум няня стояла в дверях. Я всё стоял, ожидая и не веря. Но тут из-под ее корсета хлынула кровь. Тут только я понял, что поправить нельзя, и тотчас же решил, что и не нужно, что я этого самого и хочу, и это самое и должен был сделать. Я подождал, пока она упала, и няня с криком: «батюшки!» подбежала к ней, и тогда только бросил кинжал прочь и пошел из комнаты.

«Не надо волноваться, надо знать, чтò я делаю», сказал я себе, не глядя на нее и няню. Няня кричала, звала девушку. Я прошел коридором и, послав девушку, пошел в свою комнату. Что теперь надо делать? спросил я себя и тотчас же понял, что.

Войдя в кабинет, я прямо подошел к стене, снял с нее револьвер, осмотрел его — он был заряжен, — и положил на стол. Потом достал ножны из-за дивана и сел на диван.

Долго я сидел так. Я ничего не думал, ничего не вспоминал. Я слышал, что там что-то возились. Слышал, как приехал кто-то, потом еще кто-то. Потом слышал и видел, как Егор внес мою привезенную корзину в кабинет. Точно кому-нибудь это нужно!

— Слышал ты, что случилось? — сказал я, — скажи дворнику, чтобы дали знать в полицию.

Он ничего не сказал и ушел. Я встал, запер дверь и, достав папироски и спичку, стал курить. Я не докурил папироски, как меня схватил и повалил сон. Я спал, верно, часа два. Помню, я видел во сне, что мы дружны с ней, поссорились, но миримся, и что немножко что-то мешает, но мы дружны. Меня разбудил стук в дверь. «Это полиция, — подумал я, просыпаясь. — Ведь я убил, кажется. А может быть, это она, и ничего не было». В дверь еще постучались. Я ничего не отвечал, решая вопрос: было это или не было? Да, было. Я вспомнил сопротивление корсета и погружение ножа, и мороз пробежал по спине. «Да, было. Да, теперь надо и себя», сказал я себе. Но я говорил это и знал, что я не убью себя. Однако я встал и взял опять в руки револьвер. Но странное дело: помню, как прежде много раз я был близок к самоубийству, как в тот день даже, на железной дороге, мне это легко казалось, легко именно потому, что я думал, как я этим поражу ее. Теперь я никак не мог не только убить себя, но и подумать об этом. «Зачем я это сделаю?» спрашивал я себя, и ответа не было. В дверь постучались еще. «Да, прежде надо узнать, кто это стучится. Успею еще». Я положил револьвер и покрыл его газетой. Я подошел к двери и отодвинул задвижку. Это была сестра жены, добрая, глупая вдова.

— Вася! что это? — сказала она, и всегда готовые у ней слезы полились.

— Что надо? — грубо спросил я. Я видел, что совсем не надо было и незачем было быть с ней грубым, но я не мог придумать никакого другого тона.

— Вася, она умирает! Иван Федорович сказал. — Иван Федорович это был доктор, ее доктор, советчик.

— Разве он здесь? — спросил я, и вся злоба на нее поднялась опять. — Ну так что ж?

— Вася, поди к ней. Ах, как это ужасно, — сказала она.

«Пойти к ней?» задал я себе вопрос. И тотчас же ответил, что надо пойти к ней, что, вероятно, всегда так делается, что когда муж, как я, убил жену, то непременно надо итти к ней. «Если так делается, то надо итти, — сказал я себе. — Да если нужно будет, всегда успею», подумал я о своем намерении застрелиться и пошел зa нею. «Теперь будут фразы, гримасы, но я не поддамся им», сказал я себе.

— Постой, — сказал я сестре, — глупо без сапог, дай я надену хоть туфли.

XXVIII

— И удивительное дело! Опять, когда я вышел из комнаты и пошел по привычным комнатам, опять во мне явилась надежда, что ничего не было, но запах этой докторской гадости, — иодоформ, карболка — поразил меня. Нет, всё было. Проходя по коридору мимо детской, я увидал Лизаньку. Она смотрела на меня испуганными глазами. Мне показалось даже, что тут были все пятеро детей, и все смотрели на меня. Я подошел к двери, и горничная изнутри отворила мне и вышла. Первое, что бросилось мне в глаза, было ее светло-серое платье на стуле, всё черное от крови. На нашей двуспальной постели, на моей даже постели — к ней был легче подход — лежала она с поднятыми коленями. Она лежала очень отлого на одних подушках, в расстегнутой кофте. На месте раны было что-то наложено. В комнате был тяжелый запах иодоформа. Прежде и больше всего поразило меня ее распухшее и синеющее по отекам лицо, часть носа и под глазом. Это было последствие удара моего локтем, когда она хотела удерживать меня. Красоты не было никакой, а что-то гадкое показалось мне в ней. Я остановился у порога.

— Подойди, подойди к ней, — говорила мне сестра.

«Да, верно, она хочет покаяться», подумал я. «Простить? Да, она умирает и можно простить ее», думал я, стараясь быть великодушным. Я подошел вплоть. Она с трудом подняла на меня глаза, из которых один был подбитый, и с трудом, с запинками проговорила:

— Добился своего, убил… — И в лице ее, сквозь физические страдания и даже близость смерти, выразилась та же старая, знакомая мне холодная животная ненависть. Детей… я всё-таки тебе… не отдам… Она (ее сестра) возьмет…

О том же, что было главным для меня, о своей вине, измене, она как бы считала нестоющим упоминать.

— Да, полюбуйся на то, что ты сделал, — сказала она, глядя в дверь, и всхлипнула. В двери стояла сестра с детьми. — Да, вот что ты сделал.

Я взглянул на детей, на ее с подтеками разбитое лицо и в первый раз забыл себя, свои права, свою гордость, в первый раз увидал в ней человека. И так ничтожно мне показалось всё то, что оскорбляло меня, — вся моя ревность, и так значительно то, что я сделал, что я хотел припасть лицом к ее руке и сказать: «прости!» но но смел.

Она молчала, закрыв глаза, очевидно не в силах говорить дальше. Потом изуродованное лицо ее задрожало и сморщилось. Она слабо оттолкнула меня.

— Зачем всё это было? Зачем?

— Прости меня, — сказал я.

— Прости? Всё это вздор!.. Только бы не умереть!.. — вскрикнула она, приподнялась, и лихорадочно блестящие глаза ее устремились на меня. — Да, ты добился своего!.. Ненавижу! Ай! Ах! — очевидно в бреду, пугаясь чего-то, закричала она. — Ну, убивай, убивай, я не боюсь… Только всех, всех, и его. Ушел, ушел!

Бред продолжался всё время. Она не узнавала никого. В тот же день, к полдню, она померла. Меня прежде этого, в 8 часов, отвели в часть и оттуда в тюрьму. И там, просидев 11 месяцев, дожидаясь суда, я обдумал себя и свое прошедшее и понял его. Начал понимать я на третий день. На третий день меня водили туда…

Он что-то хотел сказать и, не в силах будучи удержать рыдания, остановился. Собравшись с силами, он продолжал:

— Я начал понимать только тогда, когда увидал ее в гробу… — Он всхлипнул, но тотчас же торопливо продолжал: — только тогда, когда я увидал ее мертвое лицо, я понял всё, что я сделал. Я понял, что я, я убил ее, что от меня сделалось то, что она была живая, движущаяся, теплая, а теперь стала неподвижная, восковая, холодная, и что поправить этого никогда, нигде, ничем нельзя. Тот, кто не пережил этого, тот не может понять… У! у! у!.. — вскрикнул он несколько раз и затих.

Мы долго сидели молча. Он всхлипывал и трясся молча передо мной.

— Ну, простите…

Он отвернулся от меня и прилег на лавке, закрывшись пледом. На той станции, где мне надо было выходить, — это было в 8 часов утра — я подошел к нему, чтобы проститься. Спал ли он или притворялся, но он не шевелился. Я тронул его рукой. Он открылся, и видно было, что он не спал.

— Прощайте, — сказал я, подавая ему руку.

Он подал мне руку и чуть улыбнулся, но так жалобно, что мне захотелось плакать.

— Да, простите, — повторил он то же слово, которым заключил и весь рассказ.

Леонид Федорович Звездинцев, отставной поручик конной гвардии, владетель 24 тысяч десятин в разных губерниях. Свежий мужчина, около 60 лет, мягкий, приятный, джентльмен. Верит в спиритизм и любит удивлять других своими рассказами.

Анна Павловна Звездинцева, его жена, полная, молодящаяся дама, озабоченная светскими приличиями, презирающая своего мужа и слепо верящая доктору. Дама раздражительная.

Бетси, их дочь, светская девица, лет 20-ти, с распущенными манерами, подражающими мужским, в pince-nez. Кокетка и хохотунья. Говорит очень быстро и очень отчетливо, поджимая губы, как иностранка.

Василий Леонидыч, их сын, 25-ти лет, кандидат юридических наук, без определенных занятий, член общества велосипедистов, общества конских ристалищ и общества поощрения борзых собак. Молодой человек, пользующийся прекрасным здоровьем и несокрушимой самоуверенностью. Говорит громко и отрывисто. Либо вполне серьезен, почти мрачен, либо шумно-весел и хохочет громко.

Алексей Владимирович Кругосветлов, профессор. Ученый, лет 50-ти, с спокойными, приятно самоуверенными манерами и такою же медлительною, певучей речыо. Охотно говорит. К несоглашающимся с собой относится кротко-презрительно. Много курит. Худой, подвижный человек.

Доктор, лет 40, здоровый, толстый, красный человек. Громогласен и груб. Постоянно самодовольно посмеивается.

Марья Констaнтиновна, девица лет 20-ти, воспитанница консерватории, учительница музыки, с махрами на лбу, в преувеличенно-модном туалете, заискивающая и конфузящаяся.

Петрищев, лет 28, кандидат филологических наук, ищущий деятельности, член тех же обществ, как и Василий Леонидыч, и, кроме того, общества устройства ситцевых и коленкоровых балов. Плешивый, быстрый в движениях и речи и очень учтивый.

Баронесса, важная дама, лет 50-ти, неподвижная, говорит без интонаций.

Княгиня, светская дама, гостья.

Княжна, светская девица, гримасница, гостья.

Графиня, древняя дама, насилу движущаяся, с фальшивыми буклями и зубами.

Гросман, брюнет еврейского типа, очень подвижный, нервный, говорит очень громко.

Толстая барыня, Марья Васильевна Толбухина, очень важная, богатая и добродушная дама, знакомая со всеми замечательными людьми, прежними и теперешними. Очень толстая, говорит поспешно, стараясь переговорить других. Курит.

Барон Клинген (Кокò), кандидат Петерб. университета, камер-юнкер, служащий при посольстве. Вполне correct и потому спокоен душою и тихо весел.

Дама.

Барин (без слов).

Сахатов, Сергей Иванович, лет 50-ти, бывший товарищ министра, элегантный господин, широкого европейского образования, ничем не занят и всем интересуется. Держит себя достойно и даже несколько строго.

Федор Иваныч, камердинер, лет под 60-т. Образованный и любящий образование человек, злоупотребляющий употреблением pince-nez и носового платка, который он медленно развертывает. Следит за политикой. Человек умный и добрый.

Григорий, лакей, лет 28, красавец собой, развратный, завистлирый и смелый.

Яков, лет 40, буфетчик, суетливый, добродушный, живущий только деревенскими семейными интересами.

Семен, буфетный мужик, лет 20. Здоровый, свежий деревенский малый, белокурый, без бороды еще, спокойный, улыбающийся.

Кучер, лет 35. Щеголь, с усами только, грубый и решительный.

Старый повар, лет 45, лохматый, не бритый, раздутый, желтый, трясущийся, в нанковом летнем оборванном пальто и грязных штанах, и опорках, говорит хрипло. Слова вырываются из него как бы через преграду.

Кухарка, говорунья, недовольная, лет 30.

Швейцар, отставной солдат.

Таня, горничная, лет 19-ти, энергическая, сильная, веселая и быстро изменяющая настроение девушка. В минуты сильного возбуждения радости взвизгивает.

1-й мужик, лет 60-ти, ходил старшиной, полагает, что знает обхождение с господами, и любит себя послушать.

2-й мужик, лет 45, хозяин, грубый и правдивый, не любит говорить лишнего. Отец Семена.

3-й мужик, лет 70-ти, в лаптях, нервный, беспокойный, торопится, робеет и разговором заглушает свою робость.

1-й выездной лакей графини. Старик старого завета, с лакейской гордостью.

2-й выездной лакей, огромный, здоровый, грубый.

Артельщик из магазина. В синей поддевке, с чистым румяным лицом. Говорит твердо, внушительно и ясно.

Действие происходит в столице, в доме Звездинцевых.

ДЕЙСТВИЕ I

Театр представляет переднюю богатого дома в Москве. Три двери: наружная, в кабинет Леонида Федоровича и в комнату Василья Леонидыча. Лестница наверх, во внутренние покои; сзади нее проход в буфет.

Григорий (молодой и красивый лакей, глядится в зеркало и прихорашивается).

Григорий.

А жаль усов! Не годится, говорит, лакею усы! А отчего? Чтобы видно было, что ты лакей. А то как бы не превзошел сынка ее любезного. И есть кого! Хоть и без усов, а далеко ему… (Вглядывается с улыбкой.) И сколько их за мной волочатся! Только никто вот не нравится, как Таня эта! Простая горничная! Нда! А вот лучше барышни. (Улыбается.) Да и мила! (Прислушивается.) Вот, она и есть! (Улыбается.) Вишь постукивает каблучками… в-ва!..

Григорий и Таня (с шубкой и ботинками).

Григорий.

Татьяне Марковне мое почтение!

Таня.

Что, смотритесь всё? Думаете, очень из себя хороши?

Григорий.

А что, неприятен?

Таня.

Так, ни приятен ни неприятен, а середка на половину. Что ж это у вас шубы-то понавешаны?

Григорий.

Сейчас, сударыня, уберу. (Снимает шубу и накрывает ею Таню, обнимая ее.) Таня, что я тебе скажу…

Таня.

Ну вас совсем! И к чему это пристало! (Сердито вырывается.) Говорю же, оставьте!

Григорий (оглядывается).

Поцелуйте же.

Таня.

Да что вы в самом деле пристали? Я вас так поцелую!.. (Замахивается.)

Василий Леонидыч. (За сценой слышен звонок и потом крик.)

Григорий!

Таня.

Вон, идите, Василий Леонидыч зовет.

Григорий.

Подождет, он только глаза продрал. Слушай-ка, отчего не любишь?

Таня.

И какие такие любови выдумали! Я никого не люблю.

Григорий.

Неправда, Семку любишь. И нашла же кого, буфетного мужика сиволапого!

Таня.

Ну, какой ни-на-есть, да вот вам завидно.

Василий Леонидыч (за сценой).

Григорий!

Григорий.

Поспеешь!.. Есть чему завидовать! Ведь ты только начала образовываться и с кем связываешься? То ли дело меня бы полюбила… Таня…

Таня (сердито и строго).

Говорю, не будет вам ничего.

Василий Леонидыч (зa сценой).

Григорий!!!

Григорий.

Уж очень строго себя ведете.

Василий Леонидыч (зa сценой, упорно, ровно, во всю мочь кричит).

Григорий! Григорий! Григорий!

(Таня и Григорий смеются.)

Григорий.

Меня ведь какие любили!

(Звонок.)

Таня.

Ну и идите к ним, а меня оставьте.

Григорий.

Глупая ты, посмотрю. Ведь я не Семен.

Таня.

Семен жениться хочет, а не глупости.

Григорий, Таня и артельщик (несет большой картон с платьем).

Артельщик.

С добрым утром!

Григорий.

Здравствуйте. От кого?

Артельщик.

От Бурде, с платьем, да вот записка барыне.

Таня (берет записку).

Посидите тут, я подам. (Уходит.)

Григорий, артельщик и Василий Леонидыч (высовывается из двери в рубашке и туфлях).

Василий Леонидыч.

Григорий!

Григорий.

Сейчас!

Василий Леонидыч.

Григорий! разве не слышишь?

Григорий.

Я только пришел.

Василий Леонидыч.

Воды теплой и чаю.

Григорий.

Сейчас Семен принесет.

Василий Леонидыч.

А это что? От Бурдье?

Артельщик

Так точно-с.

(Василий Леонидыч и Григорий уходят. — Звонок.)

Артельщик и Таня (вбегает на звонок и отворяет дверь).

Таня (артельщику).

Подождите.

Артельщик.

И так дожидаюсь.

Артельщик, Таня и Сахатов (входит в дверь).

Таня.

Извините, сейчас вышел лакей. Да вы пожалуйте. Позвольте! (Снимает шубу.)

Сахатов (оправляясь).

Дома Леонид Федорович? Встали?

(Звонок.)

Таня.

Как же, давно уж!

Артельщик, Таня и Сахатов. Входит Доктор.

Доктор (ищет лакея. Увидав Сахатова, с развязностью).

А? мое почтение!

Сахатов (пристально вглядывается).

Доктор, кажется?

Доктор.

А я думал, что вы за границей. К Леониду Федоровичу?

Сахатов.

Да. А вы что же? Болен разве кто?

Доктор (посмеиваясь).

Не то чтобы болен, а знаете, с этими барынями беда! До трех часов каждый день сидит за винтом, а сама тянется в рюмку. А барыня сырая, толстая, да и годочков-то немало.

Сахатов.

Вы так и Анне Павловне высказываете ваш диагноз? Ей не нравится, я думаю.

Доктор (смеясь).

Что же, правда. Все эти штуки проделывают, а потом расстройство пищеварительных органов, давление на печень, нервы, — ну, и пошла писать, а ты ее подправляй. Беда с ними! (Посмеивается.) А вы что? Вы, кажется, спирит тоже?

Сахатов.

Я? Нет, я не спирит тоже… Ну, мое почтение! (Хочет итти, но доктор останавливает.)

Доктор.

Нет, ведь я тоже не отрицаю вполне, когда такой человек, как Кругосветлов, принимает участие. Нельзя же! Профессор, европейская известность. Что-нибудь да есть. Хотелось бы как-нибудь посмотреть, да всё некогда, другое дело есть.

Сахатов.

Да, да. Мое почтение! (Уходит с легким поклоном.)

Доктор (Тане).

Встали?

Таня.

В спальне. Да вы пожалуйте.

(Сахатов и Доктор расходятся в разные стороны.)

Артельщик, Таня и Федор Иваныч (входит с газетой в руках).

Федор Иваныч (к Артельщику).

Вы что?

Артельщик.

От Бурде с платьем да с запиской. Велели подождать.

Федор Иваныч.

А, от Бурде! (К Тане.) Кто это прошел?

Таня.

Сахатов, Сергей Иваныч, и еще доктор. Они тут постояли, поговорили. Всё о спиритичестве.

Федор Иваныч (поправляя)

Об спиритизме.

Таня.

Да я и говорю об спиритичестве. А вы слышали, Федор Иваныч, как прошлый раз удалось хорошо? (Смеется.) И стучало, и вещи перелетали.

Федор Иваныч

А ты почем знаешь?

Таня.

А Лизавета Леонидовна сказывали.

Таня, Федор Иваныч, Артельщик и Яков-буфетчик (бежит с стаканом чаю)

Яков (к Артельщику).

Здравствуйте!

Артельщик (грустно).

Здравствуйте.

(Яков стучит в дверь к Василью Леонидычу.)

Те же и Григорий

Григорий.

Давай.

Яков.

А стаканы вчерашние всё не принесли, да и поднос от Василья Леонидыча. Ведь с меня спросят.

Григорий.

Поднос занят у него с сигарками.

Яков.

Так вы переложите. Ведь с меня взыскивают.

Григорий.

Принесу, принесу!

Яков.

Вы говорите, принесу, а его нет. Намедни хватились, а подавать не на чем.

Григорий.

Да принесу, говорю. Эка суета!

Яков.

Вам хорошо так говорить, а я вот третий чай подавай да завтракать собирай. Треплешься, треплешься день деньской. Есть ли у кого в доме больше моего дела? А всё нехорош!

Григорий.

Да уж чего лучше? Вишь как хорош!

Таня.

Вам все нехороши, только вы один…

Григорий (к Тане).

Тебя не спросили! (Уходит.)

Таня, Яков, Федор Иваныч и Артельщик.

Яков.

Да что, я не обижаюсь, Татьяна Марковна, барыня не говорила ничего про вчерашнее?

Таня.

Это об лампе-то?

Яков.

И как это она вырвалась из рук, Бог ее знает. Только стал обтирать, хотел перехватить, — вышмыгнула как-то… В мелкие кусочки! Всё мое несчастье! Ему хорошо, Григорию-то Михайлычу, говорить, как он один головой, а вот как семья? Ведь тоже надо обдумать да прокормить. Я на труды не смотрю. Так ничего не говорила? Ну, и слава Богу! А ложечки у вас, Федор Иваныч, одна или две?

Федор Иваныч.

Одна, одна. (Читает газету.)

(Яков уходит.)

Таня, Федор Ивaныч и Артельщик. Слышен звонок.

Входят Григорий с подносом и Швейцар.

Швейцар (Григорию).

Доложите барину, мужики из деревни.

Григорий (указывая на Федора Иваныча).

Дворецкому доложи, а мне некогда. (Уходит.)

Таня, Федор Иваныч, Швейцар и Артельщик.

Таня.

Откуда мужики?

Швейцар.

Из Курской, кажется.

Таня (взвизгивает).

Они… Это Семенов отец о земле. Пойду встречу. (Бежит.)

Федор Иваныч, Швейцар и Артельщик.

Швейцар.

Так как скажете: пустить их сюда, или как? Они говорят — об земле, барин знает.

Федор Иваныч.

Да, о покупке земли. Так, так. Гость у него теперь. Ты вот что: скажи, чтоб подождали.

Швейцар.

Где ж ждать?

Федор Иваныч.

Пусть на дворе подождут, я тогда вышлю.

(Швейцар уходит.)

Федор Иваныч, Таня, за ней три Мужика, Григорий и Артельщик.

Таня.

Направо. Сюда, сюда!

Федор Иваныч.

Я не велел пускать было сюда.

Григорий.

То-то, егоза!

Таня.

Да ничего, Федор Иваныч, они тут с краюшка.

Федор Иваныч.

Натопчут.

Таня.

Они ноги обтерли, да я и подотру. (Мужикам.) Вот тут и станьте.

(Мужики входят, несут гостинцы в платках: кулич, яйца, полотенца, ищут, на что креститься. Крестятся на лестницу, кланяются Федору Иванычу и становятся твердо.)

Григорий (Федору Иванычу).

Федор Иваныч! вот говорили, от Пироне фасонисты щиблетки, уж это чего лучше у энтого-то? (Показывает на третьего Мужика в чунях.)

Федор Иваныч.

Всё вам только пересмеивать людей!

(Григорий уходит.)

Таня, Федор Иваныч и три Мужика.

Федор Иваныч (встает и подходит к Мужикам).

Так вы самые курские, о покупке земли?

1-й мужик.

Так точно. Происходит, примерно, насчет свершения продажи земли мы. Доложить бы как?

Федор Иваныч.

Да, да, знаю, знаю. Подождите здесь, я сейчас доложу. (Уходит.)

Таня и три Мужика. Василий Леонидыч (за сценой). (Мужики оглядываются, не знают куда деть гостинцы.)

1-й мужик.

Как же, значит, это, не знаю, как назвать, на чем бы подать? Хворменно, чтоб предмет исделать. Блюдце бы, что ли?

Таня.

Сейчас, сейчас. Давайте сюда; покамест вот так. (Ставит на диванчик.)

1-й мужик.

Это какого звания, примерно, почтенный подходил-то к нам?

Таня.

Это камердин.

1-й мужик.

Прямое дело, камардин. В распоряжении, значит, тоже. (К Тане.) А вы, примерно, тоже при услужении будете?

Таня.

В горничных я. Ведь я тоже Деменская. Я ведь вас знаю, и вас знаю, только энтого дяденьку не знаю. (Указывает на третьего Мужика.)

3-й мужик.

Тех вознала, а меня не вознала?

Таня.

Вы Ефим Антоныч?

1-й мужик.

Двистительно.

Таня.

А вы Семенов родитель, Захар Трифоныч?

2-й мужик.

Верно!

3-й мужик.

А я, скажем, Митрий Чиликин. Вознала теперь?

Таня.

Теперь и вас знать будем.

2-й мужик.

Ты чья ж будешь?

Таня.

А Аксиньи, солдатки покойной, сирота.

1-й и 3-й мужики (с удивлением).

Ну-у?!

2-й мужик.

Не даром говорится: дай за поросенка грош, посади в рожь, он и будет хорош.

1-й мужик.

Двистительно. Сходственно, в роде как мамзель.

3-й мужик.

Это как есть. О, Господи!

Василий Леонидыч (за сценой звонит, а потом кричит).

Григорий! Григорий!

1-й мужик.

Кто ж это так очень себя беспокоит, примерно?

Таня.

Молодой барин это.

3-й мужик

О, Господи! Сказывал, пока что, лучше бы наружу подождали. (Молчание.)

2-й мужик.

Тебя-то Семен замуж берет?

Таня.

А разве он писал? (Закрывается фартуком.)

2-й мужик.

Стало, писал! Да не дело задумал. Избаловался, вижу, малый.

Таня (живо).

Нет, он ничего не избаловался. Послать его вам?

2-й мужик.

Чего посылать-то. Дай срок. Успеем!

(Слышны отчаянные крики Василья Леонидыча: Григорий! чорт тебя возьми!)

Те же. Из двери Василий Леонидыч (в рубашке, надевает pince-nez).

Василий Леонидыч.

Вымерли все?

Таня.

Нет его, Василий Леонидыч… Сейчас я пошлю. (Направляется к двери.)

Василий Леонидыч.

Ведь я слышу, что разговаривают. Это что за чучелы явились? А, что?

Таня.

Это мужички из Курской деревни, Василий Леонидыч.

Василий Леонидыч (на Артельщика).

А это кто? А, да, от Бурдье!

(Мужики кланяются. Василий Леонидыч не обращает на них внимания, Григорий встречается с Таней в дверях, Таня остается.)

Те же и Григорий.

Василий Леонидыч.

Я тебе говорил, — те ботинки. Не могу я эти носить!

Григорий.

Да и те там же стоят.

Василий Леонидыч.

Да где же там?

Григорий.

Да там же.

Василий Леонидыч.

Врешь!

Григорий.

Да вот увидите.

(Василий Леонидыч и Григорий уходят.)

Таня, три Мужика и Артельщик.

3-й мужик.

А може, скажем, не время таперь, пошли бы на фатеру, обождали бы пока что.

Таня.

Нет, ничего, подождите. Вот я вам сейчас тарелки для гостинцев принесу. (Уходит.)

Те же, Сахатов, Леонид Федорович и за ними Федор Иваныч.

(Мужики берут гостинцы и становятся в позы.)

Леонид Федорович (Мужикам).

Сейчас, сейчас, подождите. (На Артельщика.) А это кто?

Артельщик.

От Бурде.

Леонид Федорович.

А, от Бурдье!

Сахатов (улыбаясь)

Да я не отрицаю; но согласитесь, что, не видав всего того, что вы говорите, нашему брату, непосвященному, трудно верить.

Леонид Федорович.

Вы говорите: я не могу верить. Но мы и не требуем веры. Мы требуем исследованья. Ведь но могу же я не верить этому кольцу. А кольцо получено мною оттуда.

Сахатов.

Как оттуда? Откуда?

Леонид Федорович.

Из того мира. Да.

Сахатов (улыбаясь).

Очень интересно, очень интересно!

Леонид Федорович.

Но, положим, вы думаете, что я увлекающийся человек, воображающий себе то, чего нет, но ведь вот Алексей Владимирович Кругосветлов, кажется, не кто-нибудь, а профессор, и вот признает то же. Да не он один. А Крукс? А Валлас?

Сахатов.

Да ведь я не отрицаю. Я говорю только, что это очень интересно. Интересно знать, как Кругосветлов объясняет?

Леонид Федорович.

У него своя теория! Да вот приезжайте нынче вечером; он будет непременно. Сначала Гросман будет… знаете, известный угадыватель мыслей.

Да, я слышал, но ни разу не случалось видеть.

Леонид Федорович.

Ну так приезжайте. Сначала Гросман, а потом Капчич, и наш сеанс медиумический… (Федору Иванычу.) Не вернулся посланный от Капчича?

Федор Иваныч.

Нет еще.

Сахатов

Так как же бы мне узнать?

Леонид Федорович

Да вы приезжайте, всё равно приезжайте. Если Капчича и не будет, мы найдем своего медиума. Марья Игнатьевна — медиум; не такой сильный, как Капчич, но всё-таки…

Те же и Таня (входит с тарелками для гостинцев. Прислушивается к разговору).

Сахатов (улыбаясь).

Да, да. Но только вот обстоятельство: почему медиумы всегда из так называемого образованного круга? И Капчич и Марья Игнатьевна. Ведь если это особенная сила, то она должна бы встречаться везде, в народе, в мужиках.

Леонид Федорович.

Так и бывает. Так часто бывает, что у нас в доме один мужик, и тот оказался медиумом. На днях мы позвали его во время сеанса. Нужно было передвинуть диван — и забыли про него. Он, вероятно, и заснул. И, представьте себе, наш сеанс уж кончился, Капчич проснулся, и вдруг мы замечаем, что в другом углу комнаты около мужика начинаются медиумические явления: стол двинулся и пошел.

Таня (в сторону).

Это когда я из-под стола лезла.

Леонид Федорович.

Очевидно, что он тоже медиум. Тем более, что лицом он очень похож на Юма. Вы помните Юма? — белокурый, наивный.

Сахатов (пожимая плечами).

Вот как. Это очень интересно! Так вот вы его бы и испытали.

Леонид Федорович.

И испытаем. Да и не он один. Медиумов бездна. Мы только не знаем их. Вот на днях одна больная старушка передвинула каменную стену.

Сахатов.

Передвинула каменную стену?

Леонид Федорович.

Да, да, лежала в постели и совсем не знала, что она медиум. Уперлась рукой о стену, а стена и отодвинулась.

Сахатов.

И не завалилась?

Леонид Федорович.

И не завалилась.

Сахатов.

Странно! Ну, так я приеду вечером.

Леонид Федорович.

Приезжайте, приезжайте! Сеанс будет во всяком случае.

(Сахатов одевается. Леонид Федорович провожает его.)

Те же, без Сахатова.

Артельщик (Тане).

Доложите же барыне! Что же, мне ночевать, что ли?

Таня.

Подождите. Онe едут с барышней, так скоро сами выйдут. (Уходит.)

Те же, без Тани.

Леонид Федорович (подходит к Мужикам, те кланяются и подают гостинцы).

Не надо это!

1-й мужик (улыбаясь).

Да уж это первым долгом происходит. Как и мир нам предлегал.

2-й мужик.

Уж это как водится.

3-й мужик.

И не толкуй! Потому, как мы много довольны… Как родители наши, скажем, вашим родителям, скажем, служили, так и мы жалаем от души, а не то чтобы как… (Кланяется.)

Леонид Федорович.

Да что вы? Чего вы именно желаете?

1-й мужик.

К вашей милости, значит.

Те же и Петрищев (быстро вбегает в шинели).

Петрищев.

Василий Леонидыч проснулся? (Увидев Леонида Федоровича, кланяется ему одной головой.)

Леонид Федорович.

Вы к сыну?

Петрищев.

Я? — Да, я на минутку в Вово.

Леонид Федорович.

Пройдите, пройдите.

(Петрищев снимает шинель и скоро идет.)

Те же, без Петрищева.

Леонид Федорович (к Мужикам).

Да-с. Ну, так вы что ж?

2-й мужик.

Прими гостинцы-то.

1-й мужик (улыбаясь).

Значит, деревенские предложения.

3-й мужик.

И не толкуй, — что там! Мы жалаем как отцу родному. И не толкуй.

Леонид Федорович.

Ну что ж… Федор, прими.

Федор Иваныч.

Ну, давайте сюда. (Берет гостинцы.)

Леонид Федорович.

Так в чем же дело?

1-й мужик.

Да к вашей милости мы.

Леонид Федорович.

Вижу, что ко мне; да чего же вы желаете?

1-й мужик.

А насчет совершения продажи земли движение исделать. Происходит…

Леонид Федорович.

Что же, вы покупаете землю, что ли?

1-й мужик.

Двистительно, это как есть. Происходит… значит, насчет покупки собственности земли. Так мир нас, примерно, и вполномочил, чтобы взойтить, значит, как полагается, через государственную банку с приложением марки узаконенного числа.

Леонид Федорович.

То есть вы желаете купить землю через посредство банка, — так, что ли?

1-й мужик.

Это как есть, как летось вы нам предлог исделали. Происходит, значит, всей суммы полностью 32 864 р. в покупки собственности земли.

Леонид Федорович.

Это так, но как же приплату?

1-й мужик.

А приплату предлагает мир, чтоб, как летось говорено, рассрочить, значит, в получении в наличностях, по законам положений, 4000 рублей полностью.

2-й мужик.

Четыре тысячи получи денежки теперь, значит, а остальные чтоб обождать.

3-й мужик (пока развертывает деньги).

Уж это будь в надежде, себя заложим, а того не сделаем, чтоб как-нибудь, а скажем, как-никак, а чтобы, скажем, того… как должнò.

Леонид Федорович.

Да ведь я писал вам, что я согласен только в таком случае, коли соберете все деньги.

1-й мужик.

Это, двистительно, приятнее бы, да не в возможностях, значит.

Леонид Федорович.

Так что же делать?

1-й мужик.

Мир, примерно, на то упевал, что как летось предлог исделали в отсрочке платежа…

Леонид Федорович.

То было прошлого года; тогда я соглашался, а теперь не могу…

2-й мужик.

Да как же так? Обнадежил, мы и бумагу выправили, и деньги собрали.

3-й мужик.

Помилосердствуй, отец. Земля наша малая, не то что скотину, — курицу, скажем, и ту выпустить некуда. (Кланяется.) Не греши, отец! (Кланяется.)

Леонид Федорович.

Это, положим, правда, что прошлого года я соглашался отсрочить, да тут вышло обстоятельство… Так что мне теперь это неудобно.

2-й мужик.

Нам без этой земли надо жизни решиться.

1-й мужик.

Двистительно, без земли наше жительство должно ослабнуть и в упадок произойти.

3-й мужик (кланяется).

Отец! земля малая, не то что скотину, — куренка, скажем, и того выпустить некуда. Отец! помилосердствуй. Прими денежки, отец.

Леонид Федорович (просматривает пока бумагу).

Я понимаю, мне самому хотелось бы вам сделать доброе. Вы подождите. Я вам через полчаса ответ дам. Федор, скажи, чтоб никого не принимать.

Федор Иваныч.

Очень хорошо. (Леонид Федорович уходит.)

Те же, без Леонида Федоровича. Мужики в унынии.

2-й мужик.

Ишь ты дело-то! Всё, говорит, подавай. А где их возьмешь?

1-й мужик.

Кабы летось не обнадежил нас. А то мы так упевали, двистительно, что как летось говорено.

3-й мужик.

О, Господи! Я, было, деньги, раскутал. (Завертывает деньги.) Теперь что станем делать?

Федор Иваныч.

Да у вас в чем дело состоит?

1-й мужик.

Дело у нас, почтенный, зависит, примерно, вот в чем: предлегал он нам летось рассрочить. Мир на то и взошел мнением и нас вполномочил; а таперь он, примерно, предлегает, чтобы всю сумму полностью. А выходит дело никак неспособно.

Федор Иваныч.

Денег-то много ль?

1-й мужик.

Всей суммы в поступлении четыре тысячи рублей, значит.

Федор Иваныч.

Так что ж? — понатужьтесь, соберите еще.

1-й мужик.

И так натурно собирали. Пороху в этих смыслах, господин, не хватает.

2-й мужик.

Как их нет, зубами не натянешь.

3-й мужик.

Мы бы всей душой, да, скажем, и так под метелочку и эти-то собрали.

Те же, Василий Леонидыч и Петрищев (в дверях, оба с папиросками).

Василий Леонидыч.

Да уж я сказал, буду стараться. Так буду стараться, что как только возможно. А, что?

Петрищев.

Ты пойми, что если ты не достанешь, то это чорт знает какая гадость!

Василий Леонидыч.

Да уж сказал — буду стараться и буду. А, что?

Петрищев.

Да ничего. Я только говорю, что добудь непременно. Я подожду. (Уходит, запирая дверь.)

Те же, без Петрищева.

Василий Леонидыч (махая рукой).

Чорт знает что такое.

(Мужики кланяются.)

Василий Леонидыч (смотрит на Артельщика. Федору Иванычу).

Что это вы этого от Бурдье не отпустите? Он уж совсем жить к нам переехал. Смотрите, он заснул. А, что?

Федор Иваныч.

Да подали записку, велели подождать. Когда Анна Павловна выйдут.

Василий Леонидыч (смотрит на Мужиков и воззривается на деньги).

А это что? Деньги? Это кому? Нам деньги? (К Федору Иванычу). Это кто такие?

Федор Иваныч.

Это крестьяне курские, землю покупают.

Василий Леонидыч.

Что ж, продали?

Федор Иваныч.

Да нет, не сошлись еще. Вот скупятся они.

Василий Леонидыч.

А? Это надо их уговорить. (К Мужикам.) Вы что ж, покупаете, а?

1-й мужик.

Двистительно, мы предлегаем, чтобы как приобресть собственность владения земли.

Василий Леонидыч.

А вы не скупитесь. Вы знаете, я вам скажу, как земля мужичку нужна! А, что? Очень нужна.

1-й мужик.

Двистительно, земля мужику пристекает первая статья. Это как есть.

Василий Леонидыч.

Ну, вот вы и не скупитесь. Ведь земля что? Можно ведь на ней пшеницу рядами, я вам скажу, посеять. Триста пудов можно взять, по рублю за пуд, триста рублей. А, что?.. А то мяту, так тысячу рублей, я вам скажу, можно с десятины слупить!

1-й мужик.

Двистительно, это вполне, все продухты можно в действие произвесть, кто понятие имеет.

Василий Леонидыч.

Так непременно мяту. Ведь я учился про это. Это в книгах напечатано. Я вам покажу. А, что?

1-й мужик.

Двистительно, что касающее вам по книгам виднее. Умственность, значит.

Василий Леонидыч.

Так покупайте, не скупитесь, а давайте деньги. (Федору Иванычу.) Папа где?

Федор Иваныч.

Дома. Они просили не беспокоить их теперь.

Василий Леонидыч.

Что ж, вероятно, у духа спрашивает, продать ли землю или нет? А, что?

Федор Иваныч.

Этого не могу сказать. Знаю, что пошли в нерешительности.

Василий Леонидыч.

Как ты думаешь, Федор Иваныч, есть у него деньги? А, что?

Федор Иваныч.

Уж не знаю. Едва ли. А вам зачем? Ведь вы на прошлой неделе взяли куш не маленький.

Василий Леонидыч.

Да ведь я за собак отдал. А теперь ведь ты знаешь: наше новое общество, и Петрищев выбран, а я брал у Петрищева деньги, а теперь надо внести за него и за себя. А, что?

Федор Иваныч.

Это какое ваше новое общество? Велосипидистов?

Василий Леонидыч.

Нет, я тебе сейчас скажу: это новое общество. Очень, я тебе скажу, серьезное общество. И ты знаешь, кто председатель? А, что?

Федор Иваныч.

В чем же это новое общество?

Василий Леонидыч.

Общество поощрения разведения старинных русских густопсовых собак. А, что? И я тебе скажу: нынче первое заседание и завтрак. А вот денег-то нет! Пойду к нему, попытаюсь. (Уходит в дверь.)

Мужики, Федор Иваныч и Артельщик.

1-й мужик (Федору Иванычу).

Это кто же, почтенный, будут?

Федор Иваныч (улыбаясь).

Молодой барин.

3-й мужик.

Наследник, скажем. О, Господи! (Прячет деньги.) Прибрать, видно, пока что.

1-й мужик.

А нам сказывали, что военный, в заслуге кавалерии, примерно.

Федор Иваныч.

Нет, он, как единственный сын, уволен от воинской повинности.

3-й мужик.

Для прокорму, скажем, родителев оставлен. Это правильно.

2-й мужик (качает головой).

Этот прокормит, что и говорить.

3-й мужик.

О, Господи!

Федор Иваныч, три Мужика, Василий Леонидыч, за ним в дверях Леонид Федорович.

Василий Леонидыч.

Вот это всегда так. Право, удивительно. То говорят мне, отчего я ничем не занят, а вот когда и нашел деятельность и занят, основалось общество серьезное, с благородными целями, тогда жалко каких-нибудь триста рублей!..

Леонид Федорович.

Сказал, что не могу, и не могу. Нет у меня.

Василий Леонидыч.

Да ведь вот продали землю.

Леонид Федорович.

Во-первых, не продал, и главное — оставь меня в покое. Ведь тебе сказали, что мне некогда. (Захлопывает дверь.)

Те же, без Леонида Федоровича.

Федор Иваныч.

Я вам говорил, что теперь не время.

Василий Леонидыч.

Вот, я вам скажу, положение, а? Пойду к мама, одно спасенье. А то сумасшествует с своим спиритизмом и всех забыл. (Идет наверх.)

(Федор Иваныч садится было за газету.)

Те же. Сверху сходят Бетси и Марья Константиновна. За ними Григорий.

Бетси.

Карета готова?

Григорий

Выезжает.

Бетси (Марье Константиновне).

Пойдемте, пойдемте! Я видела, что это он.

Марья Константиновна.

Кто он?

Бетси.

Очень хорошо знаете, что Петрищев.

Марья Константиновна.

Так где же он?

Бетси.

У Вово сидит. Вот увидите.

Марья Константиновна.

А вдруг не он?

(Мужики и Артельщик кланяются.)

Бетси (к Артельщику).

А, вы от Бурдье, с платьем?

Артельщик.

Так точно. Прикажите отпустить.

Бетси.

Да я не знаю. Это мама.

Артельщик.

Не могу знать, кому. Нам приказано снести и деньги получить.

Бетси.

Ну так подождите.

Марья Константиновна.

Это всё тот же костюм для шарады?

Бетси.

Да, прелестный костюм. А мама не берет и не хочет платить.

Марья Константиновна.

Отчего же?

Бетси.

А вот спросите у мама. Для Вово за собак заплатить 500 рублей не дорого, а платье 100 рублей дорого. А не могу же я играть чучелой! (На Мужиков.) А это кто такие?

Григорий.

Мужики, землю покупают какую-то.

Бетси.

А я думала охотники. Вы не охотники?

1-й мужик.

Никак нет-с, госпожа. Мы насчет свершения продажи акта земли, к Леониду Федоровичу.

Бетси.

Как же, к Вово должны были притти охотники? Да вы наверное не охотники? (Мужики молчат.) Какие глупые! (Подходит к двери.) Вово! (Хохочет.)

Марья Константиновна.

Да ведь мы его встретили сейчас.

Бетси.

Охота вам помнить!.. Вово, ты здесь?

Те же и Петрищев.

Петрищев.

Вово нет, но я готов исполнить за него всё, что потребуется. Здравствуйте! Здравствуйте, Марья Константиновна! (Трясет руку сильно и долго Бетси, а потом Марье Константиновне.)

2-й мужик.

Вишь, ровно воду накачивает.

Бетси.

Заменить не можете, но всё-таки лучше, чем ничего. (Хохочет.) Какие это у вас дела с Вово?

Петрищев.

Дела? Дела фи-нансовые, то есть они, дела наши — фи! и вместе с тем нансовые, и кроме еще финансовые.

Бетси.

Что же значит нансовые?

Петрищев.

Вот вопрос! В том-то и штука, что ничего не значит!

Бетси.

Ну, это не вышло, совсем не вышло! (Хохочет.)

Петрищев.

Нельзя ведь, чтобы всякий раз выходило. Это в роде аллегри. Аллегри, аллегри, а потом и выигрыш.

(Федор Иваныч уходит в кабинет Леонида Федоровича.)

Те же, без Федора Иваныча.

Бетси.

Ну, это не вышло; а скажите, вы вчера были у Meргасовых?

Петрищев.

Нe столько у mère Gassof, сколько у рère Gassof, и даже не père Gassof, а у fils Gassof.[3]

Бетси.

Нe можете без jeu de mots?[4] Это болезнь. И цыгане были? (Смеется.)

Петрищев (поет).

На фартучках петушки, золотые гребешки!..

Бетси.

Экие счастливые! А мы скучали у Фофо.

Петрищев (продолжая напевать).

И божилась, и клялась — побывать ко мне… Как дальше? Марья Константиновна, как дальше?

Марья Константиновна.

Ко мне на час…

Петрищев.

Как? Как, Марья Константиновна? (Хохочет.)

Бетси.

Cessez, vous devenez impossible![5]

Петрищев.

J’ai cessé, j’ai bébé, j’ai dédé…[6]

Бетси.

Я вижу одно средство избавиться от ваших острот — это заставить вас петь. Пойдемте к Вово в комнату, у него и гитара есть. Пойдемте, Марья Константиновна, пойдемте!

(Бетси, Марья Константиновна и Петрищев уходят в комнату Василия Леонидыча.)

Григорий, три Мужика и Артельщик.

1-й мужик.

Это чьи же?

Григорий.

Одна — барышня, а другая — мамзель, музыки учит.

1-й мужик.

В науку производит, значит. А как аккуратна. Настоящий патрет.

2-й мужик.

Что же замуж не выдают? Года-то уж, небось, вышли?

Григорий.

Разве как у вас, пятнадцати лет?

1-й мужик.

А мужчинка-то тот, примерно, из музыканщиков?

Григорий (передразнивая).

Из музыканщиков!.. Ничего-то вы не понимаете!

1-й мужик.

Это двистительно, глупость наша, значит, необразованность.

3-й мужик.

О, Господи!

(Слышно пение цыганских песен с гитарой из комнаты Василия Леонидыча.)

Григорий, три Мужика, Артельщик, входит Семен и вслед за ним Таня. Таня наблюдает за встречей отца с сыном.

Григорий (к Семену).

Ты чего?

Семен.

К господину Капчичу посылали.

Григорий.

Ну, что?

Семен.

На словах приказали сказать, нынче никак быть не могут.

Григорий.

Хорошо, я доложу. (Уходит.)

Те же, без Григория.

Семен (отцу).

Здорово, батюшка! Дяде Ефиму, дяде Митрию — почтение! Дома здоровы ли?

2-й мужик.

Здорово, Семен.

1-й мужик.

Здорово, братец.

3-й мужик.

Здорово, малый. Жив ли?

Семен (улыбаясъ).

Что ж, батюшка, пойдем, что ль, чайку попить?

2-й мужик.

Погоди, отделаемся, — разве не видишь, недосуг таперь?

Семен.

Ну, ладно, я у крыльца ждать буду. (Уходит.)

Таня (бежит за ним).

Ты что ж ничего не сказал?

Семен.

Как же теперь говорить при народе? Дай срок, пойдем чай пить, я и скажу. (Уходит.)

Те же, без Семена. Федор Иваныч выходит и садится к окну с газетой.

1-й мужик.

Ну что ж, почтенный, как дело наше происходит?

Федор Иваныч.

Погодите, сейчас выйдет, кончает.

Таня (к Федору Иванычу).

А вы почем, Федор Иваныч, знаете, что кончает?

Федор Иваныч.

А я знаю, когда он вопросы окончит, то он вслух перечитывает вопрос и ответ.

Таня.

Неужели ж правда, что блюдечком можно разговаривать с духами?

Федор Иваныч.

Стало быть, можно.

Таня.

Ну что ж, они ему скажут подписать — он и подпишет?

Федор Иваныч.

А то как же?

Таня.

Да ведь они словами не говорят?

Федор Иваныч

Азбукой. Против какой буквы остановится, он и замечает.

Таня.

Ну, а если в сиансе?…

Те же и Леонид Федорович.

Леонид Федорович.

Ну, друзья мои, не могу. Очень бы желал, но никак не могу. Если все деньги, то другое дело.

1-й мужик.

Это двистительно, чего б лучше. Да маломочен народ, никак невозможно.

Леонид Федорович.

Не могу, не могу никак. Вот и бумага ваша. Не могу подписать.

3-й мужик.

А ты пожалей, отец, помилосердствуй!

2-й мужик.

Что ж так делать? Обида это.

Леонид Федорович

Обиды, братцы, нету. Я вам тогда летом говорил: коли хотите, делайте. Вы не захотели, а теперь мне нельзя.

3-й мужик.

Отец! смилосердуйся. Как жить таперича? Земля малая, не то что скотину — курицу, скажем, и ту выпустить некуда.

(Леонид Федорович идет и останавливается в дверях.)

Те же, Барыня и Доктор сходят сверху. За ними Василий Леонидыч, в веселом и игривом настроении духа, укладывает деньги в бумажник.

Барыня (затянутая, в шляпке).

Так принять?

Доктор.

Коли повторные явления будут, непременно принять. А главное — ведите себя лучше. А то как же вы хотите, чтоб густой сироп прошел через тоненькую волосяную трубочку, когда еще мы эту трубочку зажмем? Нельзя? Так и желчепровод. Всё ведь это очень просто.

Барыня.

Ну, хорошо, хорошо.

Доктор

То-то хорошо, а всё по-старому; а так, барыня, нельзя, нельзя. Ну, прощайте!

Барыня.

Не прощайте, а до свиданья. Вечером я вас всё-таки жду; без вас я не решусь.

Доктор.

Ладно, ладно. Коли время будет, заверну. (Уходит.)

Те же, без Доктора.

Барыня (увидав Мужиков).

Это что? Что это? Что это за люди? (Мужики кланяются.)

Федор Иваныч.

Это крестьяне из Курской о покупке земли к Леониду Федоровичу.

Барыня.

Я вижу, что крестьяне, да кто их пустил?

Федор Иваныч

Леонид Федорович приказали. Они с ними сейчас говорили о продаже земли.

Барыня.

И какая продажа? Совсем не нужно продавать. А главное — как же пускать людей с улицы в дом! Как пускать людей с улицы! Нельзя пускать в дом людей; которые ночевали Бог знает где… (Разгорячается всё более и более.) В одеждах, я думаю, всякая складка полна микроб: микробы скарлатины, микробы оспы, микробы дифтерита! Да ведь они из Курской, из Курской губернии, где повальный дифтерит!.. Доктор, доктор! Воротите доктора!

(Леонид Федорович уходит, закрывая дверь. Григорий выходит за доктором.)

Те же, без Леонида Федоровича и Григория.

Василий Леонидыч (курит на Мужиков).

Ничего, мама, хотите я их окурю так, что всем микробам капут? А, что? (Барыня строго молчит, ожидая возвращения Доктора.)

Василий Леонидыч (к Мужикам).

А вы свиней выкармливаете? Вот выгодно-то.

1-й мужик.

Двистительно, пускаем когда и по свиной части.

Василий Леонидыч.

Таких… Иу, иу! (Хрюкает поросенком.)

Барыня.

Вово, Вово! перестань!

Василий Леонидыч.

Похоже? А, что?

1-й мужик.

Двистительно, сходственно.

Барыня.

Вово, перестань, я тебе говорю!

2-й мужик.

Это к чему же?

3-й мужик.

Сказывал, на фатеру бы пока что.

Те же, Доктор и Григорий.

Доктор.

Ну, что еще? Что такое?

Барыня.

Да вот вы говорите, чтобы не волноваться. Ну как тут быть спокойной? Я сестру не вижу два месяца, я остерегаюсь всякого сомнительного посетителя. И вдруг люди из Курска, прямо из Курска, где повальный дифтерит, — в середине моего дома!

Доктор.

То есть вот эти молодцы-то?

Барыня.

Ну да, прямо из дифтеритной местности!

Доктор.

Да, коли из дифтеритной местности, то, разумеется, неосторожно, но всё-таки очень-то волноваться не зачем.

Барыня.

Да ведь вы сами же предписываете осторожность?

Доктор.

Ну да, ну да, только волноваться-то очень не зачем.

Барыня.

Да ведь как же? Полную дезинфекцию надо.

Доктор.

Нет, что ж полную, это дорого слишком, рублей триста, а то и больше станет. А я вам дешево и сердито устрою. Возьмите-ка на большую бутылку воды…

Барыня.

Отварной?

Доктор.

Всё равно. Отварной лучше… Так на бутылку воды столовую ложку салициловой кислоты, да и велите перемыть всё, чего касались даже, а их самих, молодцов этих, разумеется, вон. Вот и всё. Тогда смело. Да того же состава через пульверизатор в воздух пропустите, стаканчика два, три, и посмотрите, как хорошо будет. Совершенно безопасно!

Барыня.

Таня где? Позовите Таню!

Те же и Таня.

Таня.

Что прикажете?

Барыня.

Знаешь большую бутылку в уборной?

Таня.

Из которой прачку вчера брызгали?

Барыня.

Ну да, а то какая же! Так вот возьми ты эту бутыль и вымой прежде, где они стоят, мылом, потом этим…

Таня.

Слушаю-с. Я знаю как.

Барыня.

Да потом возьми пульверизатор… Впрочем, я вернусь, сама сделаю.

Доктор

Так и сделайте, и не бойтесь Ну, так до свиданья, до вечера.

(Уходит.)

Те же, без Доктора.

Барыня.

А их вон, вон, чтоб их духу не было. Вон, вон. Идите, что смотрите?

1-й мужик.

Двистительно, мы как по глупости, как нам предлагаить…

Григорий (выпроваживая Мужиков).

Ну, ну, идите, идите.

2-й мужик.

Платок-то мой дай!

3-й мужик.

О, Господи! Говорил я — на фатеру бы покуда что.

(Григорий выталкивает его.)

Барыня, Григорий, Федор Иваныч, Таня, Василий Леонидыч и Артельщик.

Артельщик (несколько раз порывавшийся говорить).

Будет ответ какой?

Барыня.

А, это от Бурдье? (Горячась.) Никакого, никакого, и несите назад. Я ей говорила, что я такого костюма не заказывала и дочери своей носить не позволю.

Артельщик.

Не могу знать, меня послали.

Барыня.

Ступайте, ступайте и несите назад. Я сама заеду.

Василий Леонидыч (торжественно).

Господин посланник от Бурдье, ступайте!

Артельщик.

Давно бы сказали. Что ж я пять часов сидел?

Василий Леонидыч.

Посланец Бурдье, ступайте!

Барыня.

Перестань, пожалуйста.

(Артельщик уходит.)

Те же, без Артельщика.

Барыня.

Бетси! Где она? Вечно ее ждать.

Василий Леонидыч (кричит во всё горло).

Бетси! Петрищев! Идите скорей! Скорей! Скорей! А, что?

Те же, Петрищев, Бетси и Марья Константиновна.

Барыня.

Вечно тебя ждешь.

Бетси.

Напротив, я вас жду.

(Петрищев кланяется одной головой и целует руку барыне.)

Барыня.

Здравствуйте! (К Бетси.) Всегда отвечать!

Бетси.

Если вы, мама, не в духе, так лучше я не поеду.

Барыня.

Едем или не едем?

Бетси.

Да едемте, что ж делать?

Барыня.

Видела от Бурдье?

Бетси.

Видела и очень была рада. Я заказывала костюм и надену, когда заплатят за него деньги.

Барыня.

Я не заплачу и не позволю надеть неприличный костюм.

Бетси.

Отчего он стал неприличный? То был приличен, а то на вас pruderie[7] нашла.

Барыня.

Не pruderie, а переделать весь лиф, тогда можно.

Бетси.

Мама, право, это невозможно.

Барыня.

Ну, одевайся же. (Садятся. Григорий надевает ботики.)

Василий Леонидыч.

Марья Константиновна! А вы видите, какая пустота в передней?

Марья Константиновна.

А что? (Вперед смеется.)

Василий Леонидыч.

А от Бурдье ушел. А, что? Хорошо? (Хохочет громко.)

Барыня.

Ну, едем. (Выходит в дверь и тотчас же возвращается.) Таня!

Таня.

Что прикажете?

Барыня.

Фифку без меня чтоб не простудить. Если будет проситься выпускать, то непременно надеть капотец желтенький. Она не совсем здорова.

Таня

Слушаю-с.

(Барыня, Бетси и Григорий уходят.)

Петрищев, Василий Леонидыч, Таня и Федор Иваныч.

Петрищев.

Ну что же, добыл?

Василий Леонидыч.

Я тебе скажу, с трудом. Сначала сунулся к родителю, — зарычал и прогнал. Я к родительнице, — ну, и добился. Тут! (Хлопает по карману.) Уж если я возьмусь, от меня не уйдешь… Мертвая хватка. А, что? А нынче ведь приведут моих волкодавов.

(Петрищев и Василий Леонидыч одеваются и уходят. Таня идет за ними.)

Федор Иваныч (один).

Федор Иваныч.

Да, всё неприятности. И как это они не могут в согласии жить? Да и правду сказать, молодое поколенье — не то. А царство женщин? Как давеча Леонид Федорович хотели было вступиться, да увидали, что она в экстазе, захлопнули дверь. Редкой доброты человек! Да, редкой доброты… Это что? Таня-то их опять ведет.

Федор Иваныч, Таня и три Мужика.

Таня.

Идите, идите, дяденьки, ничего.

Федор Иваныч.

Зачем же ты их опять привела?

Таня.

Да как же, Федор Иваныч, батюшка, надо же как-нибудь похлопотать за них. А я уж вымою заодно.

Федор Иваныч.

Да ведь не сойдется дело, я уж вижу.

1-й мужик.

Как же, поштенный, наше дело в действие произвесть? Вы, ваше степенство, побеспокойтесь как-нибудь, а уж мы в награждение хлопот от миру благодарность представить можем вполне.

3-й мужик.

Постарайся, соколик, жить нам нельзя. Земля малая, — не то что скотину, а курицу, скажем, и ту выпустить некуда. (Кланяются.)

Федор Иваныч.

И жалко мне вас, да не знаю, братцы. Я ведь очень понимаю. Да ведь отказал он. Теперь как же? Да и барыня еще несогласна. Едва ли! Ну, да давайте бумагу, — пойду, попытаюсь, попрошу его. (Уходит.)

Таня и три Мужика (вздыхают).

Таня.

Да вы мне скажите, дяденьки, в чем дело-то стало?

1-й мужик.

Да вот только бы подписом приложения руки.

Таня.

Только чтоб барин бумагу подписал, да?

1-й мужик.

Только всего, приложить руку и деньги взять, вот бы и развязка.

3-й мужик.

Написал бы только: как мужички, скажем, жалают, так, скажем, и я жалаю. И всего дела: взял, подписал, и крышка.

Таня.

Только подписать? На бумаге только чтоб барин подписал? (Задумывается.)

1-й мужик.

Двистительно, только всего и зависит дело. Подписал, значит, и больше никаких.

Таня.

Вы погодите, что вот Федор Иваныч скажет. Если он не уговорит, я попытаю одну штуку.

1-й мужик.

Объегоришь?

Таня

Попытаю.

3-й мужик.

Ай, деушка, хлопотать хочет. Только выхлопочи ты дело, всю жизнь, скажем, кормить миром обвяжемся. Во-как!

1-й мужик.

Кабы в действие произвесть такое дело, двистительно озолотить можно.

2-й мужик.

Да уж что говорить!

Таня.

Верно не обещаю; как это говорится: попытка — не шутка, а…

1-й мужик.

А спрос — не беда. Это двистительно.

Те же и Федор Иваныч.

Федор Иваныч.

Нет, братцы, не выходит ваше дело, не согласился и не согласится. Берите бумагу. Идите, идите.

1-й мужик (берет бумагу, к Тане).

Так уж на тебя, примерно, упевать станем.

Таня.

Сейчас, сейчас. Вы идите, на улице подождите, а я сию минутую выбегу, скажу что̀.

(Мужики уходят.)

Федор Иваныч и Таня.

Таня.

Федор Иваныч, голубчик, доложите барину, чтоб он ко мне вышел. Мне ему словечко сказать надо.

Федор Иваныч.

Это что за новости?

Таня.

Дa нужно, Федор Иваныч. Доложите, пожалуйста, худого ничего, ей-Богу.

Федор Иваныч.

Кaкое такое дело?

Таня.

Да секрет маленький. Я вам после открою. Вы доложите только.

Федор Иваныч (улыбаясь).

И что ты строишь, не пойму! Да ну, скажу, скажу. (Уходит.)

Таня (одна).

Таня.

Право, сделаю. Ведь он сам говорил, что сила в Семене есть, а ведь я всё знаю, как делать. Тогда никто не догадался. А теперь научу Семена. А не выйдет дело, не беда. Разве грех какой?

Таня, Леонид Федорович и за ними Федор Иваныч.

Леонид Федорович (улыбаясь).

Вот просительница-то! Что это у тебя за дело?

Таня.

Секрет маленький, Леонид Федорович. Позвольте мне один-на-один сказать.

Леонид Федорович.

Что так? Федор, выдь на минутку.

Леонид Федорович и Таня.

Таня.

Как я жила, выросла в вашем доме, Леонид Федорович, и как благодарна вам за всё, я как отцу родному откроюсь. Живет у вас Семен и хочет он на мне жениться.

Леонид Федорович.

Вот как!

Таня.

Открываюсь перед вами, как перед Богом. Посоветоваться мне не с кем, как сирота я.

Леонид Федорович.

Что ж, отчего же! Он, кажется, малый хороший.

Таня.

Это точно, он всё бы ничего, только одно я сумлеваюсь. И спросить хотела вас, что есть за ним одно дело, а я и понять не могу… как бы не худое что.

Леонид Федорович.

Что ж, он пьет?

Таня.

Нет, помилуй Бог! А как я знаю, что спиритичество есть…

Леонид Федорович.

Знаешь?

Таня.

Как же-с! Я очень понимаю. Другие, точно, по необразованию не понимают этого…

Леонид Федорович.

Ну так что ж?

Таня.

Да вот опасаюсь насчет Семена. С ним это бывает.

Леонид Федорович.

Что бывает?

Таня.

Да вот в роде, как спири…тичество. Это у людей спросите. Как только он задремлет у стола, сейчас стол затрясется, весь заскрипит так: тук, ту… тук! Все и люди слышали.

Леонид Федорович.

Вот как раз то, что я утром Сергею Ивановичу говорил. Ну?..

Таня.

А то… когда это было?.. Да, в середу. Сели обедать. Только он сел за стол, а ложка сама к нему в руку — прыг!

Леонид Федорович.

А, это интересно! И в руку прыг? Что ж, он задремал?

Таня.

Вот уж не приметила. Кажется, что задремал.

Леонид Федорович.

Ну?…

Таня.

Ну, вот я и опасаюсь и об этом спросить хотела, что не будет ли от этого вреда? Тоже век жить, а в нем такое дело.

Леонид Федорович (улыбаясь).

Нет, не бойся, тут худого ничего нет. А это значит только то, что он медиум, — просто медиум. Я и прежде знал, что он медиум.

Таня.

Вот что… А я-то боялась!

Леонид Федорович.

Нет, не бойся, ничего. (Сам с собой.) Вот и прекрасно. Капчича не будет, мы его нынче и испытаем… Нет, ты, милая, не бойся, он и хороший муж будет, и всё… А это особенная сила, она во всех есть. Только в одних слабей, в других сильней.

Таня.

Покорно вас благодарю. Я теперь и думать не буду. А то и боялась… Что значит неученье-то наше!

Леонид Федорович.

Нет, нет, не бойся. Федор!

Те же и Федор Иваныч.

Леонид Федорович.

Я пойду со двора. К вечеру приготовить всё для сеанса.

Федор Иваныч.

Да ведь Капчич не изволит быть.

Леонид Федорович.

Ничего, всё равно. (Надевает шинель.) Пробный сеанс будет с своим медиумом. (Уходит. Федор Иваныч провожает его.)

Таня (одна).

Таня.

Поверил, поверил! (Взвизгивает, прыгает.) Ей-Богу, поверил! Вот чудо-то! (Взвизгивает.) Теперь сделаю, только бы Семен не сробел.

Таня и Федор Иваныч (возвращается).

Федор Иваныч.

Ну что же, сказала свой секрет?

Таня.

Сказала. Да я и вам открою, только после… А у меня и к вам, Федор Иваныч, просьба есть.

Федор Иваныч.

Какая же это ко мне-то просьба?

Таня (стыдливо).

Вы мне как второй отец были, я вам как перед Богом откроюсь.

Федор Иваныч.

Да ты не виляй, прямо к делу.

Таня.

Да что дело? Дело-то, что Семен на мне жениться хочет.

Федор Иваныч.

Вот как! То-то я примечаю…

Таня.

Да что ж мне скрываться? Мое дело сиротское, а вы сами знаете здешнее городское заведение: всякий пристает; хоть бы Григорий Михайлыч, проходу от него нету. Тоже и этот… знаете? Они думают, что у меня души нет, что я только им для забавы далась…

Федор Иваныч.

Умница, хвалю! Ну, так что же?

Таня.

Да Семен писал отцу, а он, отец-то, нынче меня увидал, да сейчас и говорит: избаловался, — про сына-то. Федор Иваныч! (Кланяется.) Будьте мне заместо отца, поговорите с стариком, с Семеновым отцом. Я бы их в кухню провела, а вы бы зашли, да и поговорили старику.

Федор Иваныч (улыбаясь)

Это сватом я, значит, буду? Что ж, можно.

Таня.

Федор Иваныч, голубчик, будьте заместо отца родного, а я век за вас буду Бога молить.

Федор Иваныч.

Хорошо, хорошо; пройду ужо. Обещаю, так сделаю. (Берет газету.)

Таня.

Второй отец мне будете.

Федор Иваныч.

Хорошо, хорошо.

Таня.

Так я буду в надежде… (Уходит.)

Федор Иваныч один.

Федор Иваныч (кивает головой).

А ласковая девочка, хорошая. А ведь сколько их таких пропадает, подумаешь! Только ведь промахнись раз один — пошла по рукам… Потом в грязи ее уж не сыщешь. Не хуже, как Наталья сердечная… А тоже была хорошая, тоже мать родила, лелеяла, выращивала… (Берет газету.) Ну-ка, что Фердинанд наш, как изворачивается?…

Занавес.

ДЕЙСТВИЕ II

Театр представляет внутренность людской кухни. Мужики, раздевшись и запотев, сидят у стола и пьют чай. Федор Иваныч с сигарой на другом конце сцены. На печке Старый повар, не видный первые четыре явления.

Три Мужика и Федор Иваныч.

Федор Иваныч.

Мой совет, ты ему не препятствуй. Если его желание есть и ее тоже, так и с Богом. Девушка хорошая, честная. На это не смотри, что она щеголиха. Это по-городски, нельзя без этого. А девушка умная.

2-й мужик.

Что ж, коли его охота есть. Ему жить с ней, а не мне. Только уж оченно чиста. Как ее в избу введешь? Свекрови-то она и погладиться не дастся.

Федор Иваныч.

Это, братец ты мой, не от чистоты, а от характера. Коли доброго характера, так будет покорна и уважительна.

2-й мужик.

Да уж возьму, коли так малый усетился, чтобы беспременно ее взять. Тоже с немилой жить беда! Со старухой посоветуюсь, да и с Богом.

Федор Иваныч.

Ну, и по рукам.

2-й мужик.

Да уж видно, что так.

1-й мужик.

И как тебе фортунит, Захар: приехал за совершением дела, а глядь — сноху за сына какую кралю высватал. Только бы спрыснуть значит, чтобы хворменно было.

Федор Иваныч.

Этого совсем не нужно.

(Неловкое молчание.)

Федор Иваныч.

Я ведь вашу жизнь крестьянскую очень понимаю. Я, вам скажу, сам подумываю, где бы землицы купить. Домик построил бы, да крестьянствовал. Хоть бы в вашей стороне.

2-й мужик.

Разлюбезное дело!

1-й мужик.

Двистительно, при деньгах можно в деревне себе всякое удовольствие получить.

3-й мужик.

Что и говорить! Деревенское дело, скажем, во всяком разе свободно, не то, что в городу.

Федор Иваныч.

Что ж, примете в общество, коли у вас поселюсь?

2-й мужик.

Отчего же не принять? Вина старикам выставишь, сейчас примут.

1-й мужик.

Да питейное заведение, примерно, или трактир откроете, житье такое будет, что умирать не надо. Царствуй, и больше никаких.

Федор Иваныч.

Там видно будет. А только хочется на старости лет спокойно пожить. Жить мне и здесь хорошо — жалко и оставить: Леонид Федорович ведь редкой доброты человек.

1-й мужик.

Это двистительно. Да что же он наше-то дело? Ужели ж так, без последствий?

Федор Иваныч.

Он-то бы рад.

2-й мужик.

Видно, он жены боится.

Федор Иваныч.

Не боится, а тоже согласия нет.

3-й мужик.

А ты бы, отец, постарался, а то как нам жить? Земля малая…

Федор Иваныч.

Да вот посмотрим, что выйдет от Татьяниных хлопот. Ведь она взялась.

3-й мужик (пьет чай).

Отец, помилосердствуй! Земля малая, не токмо скотину, — курицу, скажем, и ту выпустить некуда.

Федор Иваныч.

Да кабы в моих руках дело было. (Ко 2-му мужику.) Так так, братец, сваты мы с тобой будем. Кончено дело об Тане-то?

2-й мужик.

Да уж сказал коли я, и без пропою назад не попячусь. Только бы дело наше вышло.

Те же, входит Кухарка, заглядывает на печку, делает туда знаки и тотчас же начинает оживленно говорить с Федором Иванычем.

Кухарка.

Сейчас из белой кухни позвали Семена в верх; барин да энтот, что вызывает с ним, лысый-то, посадили его да велели на место Капчича действовать.

Федор Иваныч.

Что ты врешь!

Кухарка.

Как же! сейчас Тане Яков сказывал.

Федор Иваныч.

Чудно это!

Те же и Кучер.

Федор Иваныч.

Ты что?

Кучер (к Федору Иванычу).

Так и скажите, что я не нанимался с собаками жить. Пускай другой кто живет, а я с собаками жить несогласен.

Федор Иваныч.

С какими собаками?

Кучер.

Да привели от Василья Леонидыча трех кобелей к ним в кучерскую. Напакостили, воют, а приступиться нельзя — кусаются. Злые черти! — того и гляди сожрут. И то хочу поленом ноги им перебить.

Федор Иваныч.

Да когда же это?

Кучер.

Да нынче привели с выставки, какие-то дорогие, пустопсовые, чтоль, леший их знает! Либо собакам в кучерской, либо кучерам жить. Так и скажите.

Федор Иваныч.

Да, это непорядок. Я пойду спрошу.

Кучер.

Их бы сюда, что ль, к Лукерье.

Кухарка (горячо).

Тут люди обедают, а ты кобелей запереть хочешь. Уж и так…

Кучер.

А у меня кафтаны, полости, сбруя. А чистоту спрашивают. Ну, в дворницкую, что ль.

Федор Иваныч.

Надо Василью Леонидычу сказать.

Кучер (сердито).

Повесил бы себе на шею кобелей этих, да и ходил бы с ними, а то сам-то, небось, на лошадях ездить любит. Красавчика испортил ни за что. А лошадь была!.. Эх, житье! (Уходит, хлопая дверью.)

Те же, без Кучера.

Федор Иваныч.

Да, непорядки, непорядки! (К Мужикам.) Ну, так так-то, пока прощайте, ребята!

Мужики.

С Богом.

(Федор Иваныч уходит.)

Те же, без Федора Иваныча.

(Как только Федор Иваныч уходит, на печке слышно кряхтенье.)

2-й мужик.

Уж и гладок же, ровно анарал.

Кухарка.

Да что и говорить! Горница особая, стирка на него вся от господ, чай, сахар — это всё господское, и пища со стола.

Старый повар.

Как чорту не жить, — накрал!

2-й мужик.

Это чей же, на печке-то?

Кухарка.

Да так, человечек один. (Молчание.)

1-й мужик.

Ну, да и у вас, посмотрел я давеча, ужинали, капиталец дюже хорош.

Кухарка.

Жаловаться нельзя. На это она не скупа. Белая булка по воскресеньям, рыба в постные дни по праздникам, а кто хошь, и скоромное ешь.

2-й мужик.

Разве постом лопает кто?

Кухарка.

Э, да все почитай. Только и постятся, что кучер (не этот, что приходил, а старый), да Сема, да я, да икономка, а то все скоромное жрут.

2-й мужик.

Ну, а сам-то?

Кухарка.

Э, хватился! да он и думать забыл, какой такой пост есть.

3-й мужик.

О, Господи!

1-й мужик.

Дело господское, по книжкам дошли. Потому умственность!

3-й мужик.

Ситник-то каждый день, я чай?

Кухарка.

О, ситник! Не видали они твоего ситника! Посмотрел бы пищу у них: чего-чего нет!

1-й мужик.

Господская пища, известно, воздушная.

Кухарка.

Воздушная-то, воздушная, — ну, да и здоровы жрать.

1-й мужик.

В аппеките, значит.

Кухарка.

Потому запивают. Вин этих сладких, водок, наливок шипучих, к каждому кушанью — свое. Ест и запивает, ест и запивает.

1-й мужик.

Она, значит, в препорцию и проносит пищу-то.

Кухарка.

Да уж как здоровы жрать — беда! У них ведь нет того, чтоб сел, поел, перекрестился да встал, а бесперечь едят.

2-й мужик.

Как свиньи, в корыто с ногами. (Мужики смеются.)

Кухарка.

Только, Господи благослови, глаза продерут, сейчас самовар, чай, кофе, щиколад. Только самовара два отопьют, уж третий ставь. А тут завтрак, а тут обед, а тут опять кофий. Только отвалятся, сейчас опять чай. А тут закуски пойдут: конфеты, жамки — и конца нет. В постели лежа, — и то едят.

3-й мужик.

Вот так тàк. (Хохочет.)

1-й и 2-й мужики.

Да ты чего?

3-й мужик.

Хоть бы денек так пожить!

2-й мужик.

Ну, а когда же дела делают?

Кухарка.

Какие у них дела? В карты да в фортепьяны — только и делов. Барышня, так та, бывало, как глаза продерет, так сейчас к фортепьянам, и валяй! А эта, что живет, учительша, стоит, ждет, бывало, скоро ли опростаются фортепьяны; как отделалась одна, давай эта закатывать. А то двое фортепьян поставят, да по-двое, вчетвером запузыривают. Так-то запузыривают, аж здесь слышно.

3-й мужик.

Ох, Господи!

Кухарка.

Ну, вот только и делов: в фортепьяны, а то в карты. Как только съехались, сейчас карты, вино, закурят, — и пошло на всю ночь. Только встанут — поесть опять!

Те же и Семен.

Семен.

Чай да сахар!

1-й мужик.

Милости просим, садись.

Семен (подходит к столу).

Благодарю покорно.

(1-й мужик наливает ему чай.)

2-й мужик.

Где был?

Семен.

Вверху был.

2-й мужик.

Что ж, какие же там дела?

Семен.

Да и не поймешь. Не знаю, как сказать.

2-й мужик.

Да что ж, дело какое?

Семен.

Да и не знаю, как сказать, силу какую-то во мне пытали. Да я не пойму. Татьяна говорит: делай, мы, говорит, нашим мужикам землю охлопочем, продаст.

2-й мужик.

Да как же она сделает-то?

Семен.

Да не пойму от нее, она не сказывает. Только, говорит, делай, как я велю!

2-й мужик.

Что ж делатъ-то?

Семен.

Да сейчас ничего. Посадили меня, свет потушили, велели спать. А Татьяна тут же схоронилась. Они не видят, а я вижу.

2-й мужик.

Что ж это, к чему?

Семен.

А Бог их знает, — не поймешь.

1-й мужик.

Известно, для разгулки времени.

2-й мужик.

Ну, видно, этих делов не разберем мы с тобой. А вот ты сказывай: денег ты много забрал?

Семен.

Я не брал, всё зажито, 28 рублей, должно.

2-й мужик.

Это ладно. Ну, а коли Бог даст, о земле сладимся, ведь я тебя, Семка, домой возьму.

Семен.

С моим удовольствием.

2-й мужик.

Набаловался ты, я чай. Пахать не захочешь?

Семен.

Пахать-то? Давай сейчас. Косить, пахать, это всё из рук не вывалится.

1-й мужик.

А всё, примерно, после городского жительства не поманится.

Семен.

Ничего, и в деревне жить можно.

1-й мужик.

А вот дядя Митрий на твое место охотится, на великатную жизнь.

Семен.

Ну, дядя Митрий, наскучит. Оно, глядеться, легко, а беготни тоже много. Замотаешься.

Кухарка.

Вот ты бы, дядя Митрий, посмотрел балы у них. Вот подивился бы!

3-й мужик.

А что ж, едят всё?

Кухарка.

Куды тебе? Посмотрел бы, что было! Меня Федор Иваныч провел. Посмотрела я: барыни ― страсть! Разряжены, разряжены, что куда тебе! А по сих. мест голые, и руки голые.

3-й мужик.

О, Господи!

2-й мужик.

Тьфу, скверность!

1-й мужик.

Значит, клеймàт так позволяет.

Кухарка.

Так-то и я, дяденька, глянула: что ж это? ― все телешом. Веришь ли, старые, ― наша барыня, у ней, мотри, внуки, ― тоже оголились.

3-й мужик.

О, Господи!

Кухарка.

Так ведь что: как вдарит музыка, как взыграли, ― сейчас это господа подходят каждый к своей, обхватит, и пошел кружить.

2-й мужик.

И старухи?

Кухарка.

И старухи.

Семен.

Нет, старухи сидят.

Кухарка.

Толкуй, я сама видела!

Семен.

Да нет же.

Старый повар (высовываясь, хрипло).

Полька-мазурка это. Э, дура, не знает! ― танцуют так…

Кухарка.

Ну, ты, танцорщик, помалкивай, знай. Во, идет кто-то

Те же и Григорий.

(Старый повар поспешно скрывается.)

Григорий (Кухарке).

Давай капусты кислой!

Кухарка.

Только с погреба пришла, опять лезть. Кому это?

Григорий.

Барышням тюрю. Живо! С Семеном пришли, а мне некогда.

Кухарка.

Вот наедятся сладко так, что больше не лезет, их и потянет на капусту.

1-й мужик.

Для прочистки, значит.

Кухарка.

Ну да, опростают место, опять валяй! (Берет чашку и уходит.)

Те же, без Кухарки.

Григорий (Мужикам).

Вишь, расселись. Вы смотрите: барыня узнает, она вам такую задаст трепку, не хуже утрешнего. (Смеется и уходит.)

Три Мужика, Семен и Старый Повар (на печке).

1-й мужик.

Двистительно, штурму сделала давеча — беда!

2-й мужик.

Давеча хотел он, видно, вступиться, а потом как глянул, что она крышу с избы рвет, захлопнул дверь: будь ты, мол, неладна.

3-й мужик (махая рукой).

Всё одно положение. Тоже моя старуха, скажем, другой раз распалится — страсть! Уж я из избы вон иду. Ну ее совсем! Того гляди, скажем, рогачом зашибет. О, Господи!

Те же и Яков (вбегает с рецептом).

Яков.

Сема, беги в аптеку, живо, возьми порошки вот барыне!

Семен.

Да ведь он не велел уходить.

Яков.

Успеешь. Твое дело еще, поди, после чаю… Чай да сахар!

1-й мужик.

Милости просим.

(Семен уходит.)

Те же, без Семена.

Яков.

Некогда, да уж налейте чашечку для компании.

1-й мужик.

Да вот предлегает разговорка, как давеча ваша госпожа очень как себя гордо повела.

Яков.

О, эта горяча — страсть! Так горяча, — сама себя не помнит. Другой раз заплачет даже.

1-й мужик.

А что, примерно, я спросить хотел? Она что-то давеча предлегала макроту. Макроту, макроту, говорит, занесли. К чему это приложить, макроту эту самую?

Яков.

О, это макровы. Это, они говорят, такие козявки есть, от них, мол, и болезни все. Так вот, мол, что на вас, они. Уж они после вас мыли-мыли, брызгали, брызгали, где вы стояли. Такая специя есть, от ней дохнут они, козявки-то.

2-й мужик.

Так где же они на нас, козявки-то эти?

Яков (пьет чай).

Да они, сказывают, такие махонькие, что и в стекла не видать.

2-й мужик.

А почем она знает, что они на мне? Може, на ней этой пакости больше моего.

Яков.

А вот поди, спроси их!

2-й мужик.

А я полагаю, пустое это.

Яков.

Известно, пустое; надо же дохтурам выдумывать, а то за что бы им деньги платить? Вот к нам каждый день ездит. Приехал, поговорил, — десятку.

2-й мужик.

Вре?..

Яков.

А то один есть такой, что сотенную.

1-й мужик.

Ну! и сотенную?

Яков.

Сотенную? Ты говоришь: сотенную, — по тысяче берет, коли за город ехать. Давай, говорит, тысячу, а не дашь — издыхай себе!

3-й мужик.

О, Господи!

2-й мужик.

Что ж, он слово какое знает?

Яков.

Должно, что знает. Жил я прежде у генерала, под Москвой, сердитый был такой, гордый — страсть, генерал-то! Так заболела у него дочка. Сейчас послали за этим. Тысячу рублей, — приеду… Ну, сговорились, приехал. Так что-то не потрафили ему. Так, батюшки мои, как цыкнет на генерала. А! говорит, так так-то ты меня уважаешь, так-то? Так не стану ж лечить! — Так куда тебе! генерал-то и гордость свою забыл, всячески улещает. Батюшка! только не бросай!

1-й мужик.

А тысячy-то отдали?

Яков.

А то как же?..

2-й мужик.

То-то шальные деньги-то. Что б мужик на эти деньги наделал!

3-й мужик.

А я думаю, пустое все. Как у меня тады нога прела. Лечил, лечил, скажем, рублей пять пролечил. Бросил лечить, а она и зажила.

(Старый повар на печке кашляет,)

Яков.

Опять тут, сердешный!

1-й мужик.

Какой такой мужчинка будет?

Яков.

Да нашего барина повар был, к Лукерье ходит.

1-й мужик.

Кухмистер, значит. Что ж, здесь проживает?

Яков.

Не… Здесь не велят. А где день, где ночь. Есть три копейки — в ночлежном доме, а пропьет всё — сюда придет.

2-й мужик

Как же он так?

Яков.

Да так, ослаб. А тоже человек какой был, как барин! При золотых часах ходил, по сорока рублей в месяц жалованья брал. А теперь давно с голоду бы помер, кабы не Лукерья.

Те же и Кухарка (с капустой).

Яков (к Лукерье).

А я вижу, Павел Петрович опять тут?

Кухарка.

Куда ж ему деться, — замерзнуть, что ли?

3-й мужик

Что делает винцо-то! Винцо-то, скажем… (Щелкает языком с соболезнованием.)

2-й мужик.

Известно, окрепнет человек — крепче камня; ослабнет — слабее воды.

Старый повар (слезает с печи, дрожит и ногами и руками).

Лукерья! Говорю, дай рюмочку.

Кухарка.

Куда лезешь? Я те дам такую рюмочку!..

Старый повар.

Боишься ты Бога? Умираю. Братцы, пятачок…

Кухарка.

Говорю, полезай на печь.

Старый повар.

Кухарка! пор-рюмочки. Христа ради, говорю, понимаешь ты — Христом прошу!

Кухарка.

Иди, иди. Чаю вот на!

Старый повар.

Что чай? Что чай? Пустое питье, слабое. Винца бы, только глоточек… Лукерья!

3-й мужик.

Ах, сердешный, мается как.

2-й мужик.

Да дай ему, что ль.

Кухарка (достает в поставце и наливает рюмку).

На, вот, больше не дам.

Старый повар (хватает, пьет дрожа).

Лукерья! Кухарка! Я выпью, а ты понимай…

Кухарка.

Ну, ну, разговаривай! Лезь на печку, и чтобы духа твоего не слышно было.

(Старый повар лезет покорно и не переставая ворчит что-то себе под нос.)

2-й мужик.

Что значит — ослаб человек!

1-й мужик.

Двистительно, слабость-то человеческая.

3-й мужик.

Да что и говорить.

(Старый повар укладывается и всё ворчит. Молчание.)

2-й мужик.

Ну, что я хотел спросить: эта вот девушка живет у вас с нашей стороны — Аксиньина-то. Ну что? Как? Как она живет, значит, честно ли?

Яков.

Девушка хорошая, похвалить можно.

Кухарка.

Я тебе, дядя, истину скажу, как я здешнее заведение твердо знаю: хочешь ты Татьяну зà сына брать — бери скорее, пока не изгадилась, а то не миновать.

Яков.

Да, ото истинно так. Вот летось Наталья, у нас девушка жила. Хорошая девушка была. Так ни за что пропала, не хуже этого… (показывает на Повара).

Кухарка.

Потому тут нашей сестры пропадает — плотину пруди. Всякому манится на легонькую работу да на сладкую пищу. Ан глядь, со сладкой-то пищи сейчас и свихнулась. А свихнулась, им уж такая не нужна. Сейчас эту вон — свеженькую на место. Так-то Наташа сердешная: свихнулась — сейчас прогнали. Родила, заболела, весною прошлой в больнице и померла. И какая девушка была!

3-й мужик.

О, Господи! Народ слабый. Жалеть надо.

Старый повар.

Как же, пожалеют они, черти! (Спускает с печи ноги.) Я у плиты тридцать лет прожарился. А вот не нужен стал: издыхай, как собака!.. Как же, пожалеют!

1-й мужик.

Это двистительно, положения известная

2-й мужик.

Пили, ели, кудрявчиком звали; попили, поели — прощай, шелудяк!

3-й мужик.

О, Господи!

Старый повар.

Понимаешь ты много. Что значит: сотей а ла бамон? Что значит: бавасари? Что я сделать мог! Мысли! Император мою работу кушал! А теперь не нужен стал чертям. Да не поддамся я!

Кухарка.

Ну, ну, разговорился. Вот я тебя!.. Залезай в угол, чтоб не видать тебя было, а то Федор Иваныч зайдет, или еще кто, и выгонят меня с тобой совсем.

(Молчание.)

Яков.

Так знаете мою сторону-то, Вознесепское?

2-й мужик.

Как же не знать. От нас верст 17, больше не будет, а бродом меньше. Ты что же, землю-то держишь?

Яков.

Брат держит, а я посылаю. Я сам хоть здесь, а умираю об доме.

1-й мужик.

Двистительно.

2-й мужик.

Анисим, значит, брат тебе?

Яков.

Как же, брат родный! На том концу.

2-й мужик.

Как не знать, — третий двор.

Те же и Таня (вбегает).

Таня.

Яков Иваныч! что вы тут прохлаждаетесь? Зовет!

Яков.

Сейчас. Что там?

Таня.

Фифка лает, есть хочет; а она ругается на вас: какой, говорит, он злой. Жалости, говорит, в нем нет. Ей давно обедать пора, а он не несет!.. (Смеется.)

Яков (хочет уходить).

О, сердита? Как бы чего не вышло!

Кухарка (Якову).

Капусту-то возьмите.

Яков.

Давай, давай! (Берет капусту и уходит.)

Те же без Якова.

1-й мужик.

Кому же это обедать теперь?

Таня.

А собаке. Собака эта ее… (Присаживается и берется за чайник). Чай-то есть ли? — а то я принесла еще. (Всыпает.)

2-й мужик.

Обедать собаке?

Таня.

Как же! Коклетку особенную делают, чтобы не жирная была. Я на нее, на собаку-то, белье стираю.

3-й мужик.

О, Господи!

Таня.

Как тот барин, что собаку хоронил.

2-й мужик.

Это как же так?

Таня.

А так, — рассказывал один человек, — издох у него пес, у барина-то. Вот он и поехал зимой хоронить его. Похоронил, едет и плачет, барин-то. А мороз здоровый, у кучера из носу течет, и он утирается… Дайте налью. (Наливает чай.) Из носу-то течет, а он всё утирается. Увидал барин: «что, говорит, о чем ты плачешь?» А кучер говорит: «как же, сударь, не плакать, какая собака была!» (Хохочет.)

2-й мужик.

А сам, я чай, думает: хоть бы ты и сам издох, так я бы плакать не стал… (Хохочет.)

Старый повар (с печки).

Это правильно, верно!

Таня.

Хорошо, приехал домой барин, сейчас к барыне: «какой, говорит, наш кучер добрый: он всю дорогу плакал, — так ему жаль моего Дружка. Позовите его: на, мол, выпей водки, а вот тебе награда — рубль». Так-то и она, что Яков собаки ее не жалеет.

(Мужики хохочут.)

1-й мужик.

Хворменно!

2-й мужик.

Вот так тàк!

3-й мужик.

Ай, девушка, насмешила!

Таня (наливает еще чай).

Кушайте еще!.. То-то, оно так кажется, что жизнь хорошая, а другой раз противно все эти гадости за ними убирать. Тьфу! В деревне лучше.

(Мужики перевертывают чашки.)

Таня (наливает).

Кушайте на здоровье, Ефим Антоныч! Я налью, Митрий Власьевич!

3-й мужик.

Ну, налей, налей.

1-й мужик.

Ну как же, умница, дело наше происходит?

Таня.

Ничего, идет…

1-й мужик.

Семен сказывал…

Таня (быстро).

Сказывал?

2-й мужик.

Да не понять от него!

Таня.

Мне сказать теперь нельзя, а только стараюсь, стараюсь. Вот она — и бумага ваша! (Показывает бумагу за фартуком.) Только бы одна штука удалась… (Взвизгивает.) Уж как бы хорошо было!

2-й мужик.

Ты смотри, бумагу-то не затеряй. За нее тоже денежки плачены.

Таня.

Будьте покойны. Ведь только чтобы подписал он?

3-й мужик.

А то чего ж еще? Подписал, скажем, и крышка. (Перевертывает чашку.) Да будет уж.

Таня (сама с собой).

Подпишет, вот увидите, подпишет. Еще кушайте. (Наливает.)

1-й мужик.

Только охлопочи насчет свершения продажи земли, миром и замуж можем отдать. (Отказывается от чая.)

Таня (наливает и подает.)

Кушайте.

3-й мужик.

Только сделай: и замуж отдадим и на свадьбу, скажем, плясать приду. Хоть отродясь не плясывал, плясать буду!

Таня (смеется).

Да уж я буду в надежде. (Молчание.)

2-й мужик (оглядывая Таню).

Так-то так, а не гожаешься ты для мужицкой работы.

Таня.

Я-то? Что ж, вы думаете, силы нету? Вы бы посмотрели, как я барыню затягиваю. Другой мужик так не потянет.

2-й мужик.

Да куда ж ты ее затягиваешь?

Таня.

Да так на костях исделано, как куртка, по сих пор. Ну, на шнуры и стягиваешь, как вот запрягают, еще в руки плюют.

2-й мужик.

Засупониваешь, значит?

Таня.

Да, да, засупониваю. А ногой в нее ведь не упрешься. (Смеется.)

2-й мужик.

Зачем же ты ее затягиваешь?

Таня.

А вот затем.

2-й мужик.

Что ж, она обреклась, что ль?

Таня.

Нет, для красоты.

1-й мужик.

Пузу, значит, ей утягивает для хвормы.

Таня.

Так так стянешь, что у нее глаза вон лезут, а она говорит: «еще». Так все руки обожжешь, а вы говорите: силы нет.

(Мужики смеются и качают головами.)

Таня.

Однако я заболталась. (Убегает смеясь.)

3-й мужик.

Вот так девушка насмешила!

1-й мужик.

Да уж как аккуратна!

2-й мужик.

Ничего.

Три Мужика, Кухарка, Старый повар на печке. Входят Сахатов и Василий Леонидыч. У Сахатова в руках ложка чайная.

Василий Леонидыч.

Не то чтобы обед, a déjeuner dînatoir.[8] И прекрасный, и вам скажу, был завтрак: поросячьи окорочка — прелесть! Рулье отлично кормит. Я ведь только сейчас приехал. (Увидев Мужиков.) А мужики опять здесь?

Сахатов.

Да, да, это всё прекрасно, но мы пришли спрятать предмет. Так куда же спрятать?

Василий Леонидыч.

Виноват, я сейчас. (К Кухарке.) А собаки где же?

Кухарка.

В кучерской собаки. Разве можно в людскую?

Василий Леонидыч.

А, в кучерской? Ну, хорошо.

Сахатов.

Я жду.

Василий Леонидыч.

Виноват, виноват. А, что? спрятать? Да, Сергей Иванович, так вот что я вам скажу: мужику, одному из этих, в карман. Вот хоть этому. Ты послушай. А, что? Где у тебя карман?

3-й мужик.

А на что тебе карман? Ишь ты, карман! У меня в кармане деньги.

Сахатов.

Ну, где кошель?

3-й мужик.

А тебе на что?

Кухарка.

Что ты! Молодой барин это.

Василий Леонидыч (хохочет).

А вы знаете, отчего он испугался так? Я вам сейчас скажу: у него денег пропасть. А, что?

Сахатов.

Да, да, понимаю. Ну, так вот что: вы поговорите с ними, а я покамест незаметно положу вон в эту сумку — так, чтоб и они не знали, не могли ничем указать ему. Поговорите с ними.

Василий Леонидыч.

Сейчас, сейчас. Ну, так как же, ребятушки, купите землю-то? А, что?

1-й мужик.

Мы-то предлегаем как всей душой. Да вот всё не происходит в движение делу.

Василий Леонидыч.

А вы не скупитесь. Земля — дело важное. Я вам говорил — мяту. А то можно табак еще.

1-й мужик.

Это двистительно, всякие продухты можно.

3-й мужик.

А ты, отец, попроси батюшку. А то как жить? Земля малая, — курицу, скажем, и ту выпустить некуда.

Сахатов (положил ложку в сумку 3-го мужика).

C’est fait.[9] Готово. Пойдемте. (Уходит.)

Василий Леонидыч.

А вы не скупитесь. А? Ну, прощайте. (Уходит.)

Три Мужика, Кухарка и Старый Повар (на печке).

3-й мужик.

Я говорил: на фатеру. Ну, по гривне, скажем, отдали бы, по крайности покойно, а тут помилуй Бог. Деньги, говорит, давай. К чему это?

2-й мужик.

Должно, выпимши.

(Мужики переворачивают чашки, встают и крестятся.)

1-й мужик.

А ты помни, как он слово закинул, чтоб мяту сеять? Тоже понимать надо.

2-й мужик.

Как же, мяту сей, вишь. Ты попытай-ка, горбом поворочай, — запросишь мяты, небось… Ну, благодарим покорно!.. А что ж, умница, где нам лечь тут?

Кухарка.

Ложитесь — на печку один, а то по лавкам.

3-й мужик.

Спаси Христос. (Молится Богу.)

1-й мужик.

Кабы Бог дал свершения дела. (Ложится.) Завтра после обеда на машину бы закатились, во вторник и дома бы.

2-й мужик.

Свет-то тушить будете?

Кухарка.

Где тушить! Всё прибегать будут: то того, то другого… Да вы ложитесь, я заверну.

2-й мужик.

На малой земле как проживешь? Я нынче ведь с Рожества хлеб покупаю. И солома овсяная дошла. А то закатил бы четыре десятинки, Семку бы домой взял.

1-й мужик.

Твое дело семейное. Без нужды! Землю уберешь, только подавай. Только бы свершилось дело.

3-й мужик.

Царицу Небесную просить надо. Авось смилосердуется.

Тишина, вздохи. Потом слышны топот шагов, шум голосов, двери растворяются настежь и стремительно вваливаются: Гросман с завязанными глазами, держащий за руку Сахатова, Профессор и Доктор, Толстая барыня и Леонид Федорович, Бетси и Петрищев, Василий Леонидыч и Марья Константиновна, Барыня и Баронесса, Федор Иваныч и Таня. Три Мужика, Кухарка и Старый повар (невидим).

(Мужики вскакивают. Гросман входит быстрыми шагами, потом останавливается.)

Толстая барыня.

Вы не заботьтесь: я слежу, я взялась следить и строго исполняю свою обязанность. Сергей Иваныч, вы не ведете?

Сахатов.

Да нет же.

Толстая барыня.

Вы не ведите, но и не противьтесь. (К Леониду Федоровичу.) Я знаю эти опыты. Я сама их делала. Я, бывало, чувствую истечение, и как только почувствую…

Леонид Федорович.

Позвольте попросить соблюдать тишину.

Толстая барыня.

Ах, я это очень понимаю! Я это на себе испытала. Как только внимание развлеклось, я уж не могу…

Леонид Федорович.

Шш…

(Ходят, ищут около 1-го и 2-го мужика и подходят к 3-му. Гросман спотыкается на скамейку.)

Баронесса.

Mais dites moi, on le paye?[10]

Барыня.

Je ne saurais vous dire.[11]

Баронесса.

Mais c’est un monsieur?[12]

Барыня.

Oh! oui.[13]

Баронесса.

Ça tient du miraculeux. N’est-ce pas? Comment est-ce qu’il trouve?[14]

Барыня.

Je ne saurais vous dire. Mon mari vous l’expliquera.[15] (Увидав Мужиков, оглядывается и видит Кухарку.) Pardon… Это что?

(Баронесса подходит к группе.)

Барыня (Кухарке).

Кто пустил мужиков?

Кухарка.

Яков привел.

Барыня.

Якову кто приказал?

Кухарка.

Не могу знать. Федор Иваныч их видели.

Барыня.

Леонид!

(Леонид Федорович не слышит, занят отыскиванием и шикает.)

Барыня.

Федор Иваныч! это что значит? Разве вы не видали, что я дезинфицировала всю переднюю, а теперь вы мне всю кухню заразили, черный хлеб, квас…

Федор Иваныч.

Я полагал, что здесь не опасно; а люди по делу. Итти им далеко, а из своей деревни.

Барыня.

В том-то и дело, что из Курской деревни, где, как мухи, мрут от дифтерита. А главное — я приказывала, чтоб их не было в доме!.. Приказывала я или нет? (Подходит к кучке, собравшейся около Мужиков.) Осторожнее! Не дотрогивайтесь до них: они все в дифтеритной заразе!

(Никто ее не слушает; она с достоинством отходит и неподвижно стоит, дожидаясь.)

Петрищев (сопит громко носом).

Дифтеритная — не знаю, а некоторая другая зараза в воздухе есть. Вы слышите?

Бетси.

Полноте врать! Вово, в какой сумке?

Василий Леонидыч.

В той, той! Подходит, подходит.

Петрищев.

Что это тут, диху или дỳхи?

Бетси.

Вот когда ваши папироски кстати. Курите, курите, ближе ко мне.

(Петрищев нагибается и окуривает.)

Василий Леонидыч.

Добирается, я вам скажу. А, что?

Гросман (с беспокойством шарит около 3-го мужика).

Здесь, здесь. Я чувствую, что здесь.

Толстая барыня.

Истечение чувствуете?

(Гросман нагибается к сумочке и достает ложку.)

Все.

Браво! (Общий восторг.)

Василий Леонидыч.

А? так вот где наша ложечка нашлась! (На Мужика.) Так ты так-то?

3-й мужик.

Чего так-то? Не брал я твоей ложечки. И что путает? Не брал я, и не брал, и душа моя не знает. А вольно ему! Я видел, он приходил не за добрым. Кошель, говорит, давай. А я не брал, вот-те Христос, не брал.

(Молодежь обступает и смеется.)

Леонид Федорович (сердито на сына).

Вечно глупости! (3-му мужику.) Да не беспокойся, дружок! Мы знаем, что ты не брал; это опыт был.

Гроссман (снимает повязку и делает вид, как бы очнулся).

Воды, если можно… позвольте. (Все хлопочут около него.)

Василий Леонидыч.

Пойдемте отсюда в кучерскую. Я вам покажу, какой кобель один там у меня. Epâtant![16] А, что?

Бетси.

И какое слово гадкое. Разве нельзя сказать: собака?

Василий Леонидыч.

Нельзя. Ведь нельзя про тебя сказать: какая Бетси человек épâtant? Надо сказать: девица; так и это. А, что? Марья Константиновна, правда? Хорошо? (Хохочет.)

Марья Константиновна.

Ну, пойдем.

(Марья Константиновна, Бетси, Петрищев и Василий Леонидыч уходят.)

Те же, без Бетси, Марьи Константиновны, Петрищева и Василия Леонидыча.

Толстая барыня (Гросману).

Что? Как? Отдохнули? (Гросман не отвечает. К Сахатову.) Вы, Сергей Иванович, чувствовали истечение?

Сахатов.

Я ничего не чувствовал. Да, прекрасно, прекрасно. Вполне удачно.

Баронесса.

Admirable! Ça ne le fait pas souffrir?[17]

Леонид Федорович.

Pas le moins du monde.[18]

Профессор (Гросману).

Позвольте вас попросить. (Подает термометр.) При начале опыта было 37 и 2. (Доктору.) Так, кажется? Да будьте добры, пульс проверьте. Трата неизбежна.

Доктор (Гросману).

Ну-ка, господин, позвольте ваш пульс. Проверим, проверим. (Вынимает часы и держит его за руку.)

Толстая барыня (к Гросману).

Позвольте. Но ведь то состояние, в котором вы находились, нельзя назвать сном?

Гросман (устало).

Тот же гипноз.

Сахатов.

Стало быть, надо понимать так, что вы сами гипнотизировали себя?

Гросман.

А отчего же нет? Гипноз может наступить не только при ассоциации, при звуке тамтам, например, как у Шаркò, но и при одном вступлении в гипногенную зону.

Сахатов.

Это так, положим, но всё-таки желательно точнее определить, что такое гипноз?

Профессор.

Гипноз есть явление превращения одной энергии в другую.

Гросман.

Шаркò не так определяет.

Сахатов.

Позвольте, позвольте. Таково ваше определение, но Либò мне сам говорил…

Доктор (оставляя пульс).

А, хорошо, хорошо, только температуру теперь.

Толстая барыня (вмешиваясь).

Нет, позвольте! Я согласна с Алексеем Владимировичем. И вот вам лучше всех доказательств. Когда я после своей болезни лежала без чувств, то на меня нашла потребность говорить. Я вообще молчалива, но тут явилась потребность говорить, говорить, и мне говорили, что я так говорила, что все удивлялись. (К Сахатову.) Впрочем, я вас перебила, кажется?

Сахатов (достойно).

Нисколько. Сделайте одолжение.

Доктор.

Пульс 82, температура повысилась на 0,3.

Профессор.

Ну, вот вам и доказательство! Так и должно было быть. (Вынимает записную книжку и записывает.) 82, так? И 37 и 5? Как только вызван гипноз, так непременно усиленная деятельность сердца.

Доктор.

Я, как врач, могу засвидетельствовать то, что ваше предсказание вполне подтвердилось.

Профессор (к Сахатову).

Так вы говорили?..

Сахатов.

Я хотел сказать, что Либò мне сам говорил, что гипноз есть только особенное психическое состояние, увеличивающее внушаемость.

Профессор.

Это так, но всё-таки главное — закон эквивалентности.

Гросман.

Кроме того, Либò — далеко не авторитет, а Шаркò всесторонне исследовал и доказал, что гипноз, производимый ударом, травмою…

Вместе:

Сахатов.

Да я и не отрицаю трудов Шаркò. Я его тоже знаю; я говорю только то, что говорил мне Либò.

Гросман (горячась).

В Сальпетриере 3000 больных, и я прослушал полный курс.

Профессор.

Позвольте, господа, не в этом дело.

Толстая барыня (вмешиваясь).

Я в двух словах вам объясню. Когда мой муж был болен, все доктора отказались…

Леонид Федорович.

Пойдемте однако в дом. Баронесса, пожалуйте!

(Все уходят, говоря вместе и перебивая друг друга.)

Три Мужика, Кухарка, Федор Иваныч, Таня, Старый повар (на печке), Леонид Федорович и Барыня.

Барыня (останавливает за рукав Леонида Федоровича).

Сколько раз я вас просила не распоряжаться в доме! Вы знаете только свои глупости, а дом на мне. Вы заразите всех.

Леонид Федорович.

Да кто? Что? Ничего не понимаю.

Барыня.

Как? Люди больные в дифтерите ночуют в кухне, где постоянное сношение с домом.

Леонид Федорович.

Да я…

Барыня.

Что я?

Леонид Федорович.

Да я ничего не знаю.

Барыня.

Надо знать, коли вы отец семейства. Нельзя этого делать.

Леонид Федорович.

Да я не думал… Я думал…

Барыня.

Слушать вас противно!

(Леонид Федорович молчит.)

Барыня (к Федору Иванычу).

Сейчас вон! Чтоб их не было в моей кухне! Это ужасно. Никто не слушает, всё на зло… Я оттуда их прогоню, они их сюда пустят. (Всё больше и больше волнуется и доходит до слез.) Всё на зло! Всё на зло! И с моей болью… Доктор! Доктор! Петр Петрович!.. И он ушел!

(Всхлипывает и уходит, зa ней Леонид Федорович.)

Три Мужика, Таня, Федор Иваныч, Кухарка и Старый повар (на печке).

(Картина. Все стоят долго молча.)

3-й мужик.

Ну их к Богу совсем! Тут того гляди в полицию попадешь. А я в жизнь не судился. Пойдем на фатеру, ребята!

Федор Иваныч (Тане).

Как же быть-то?

Таня.

Да ничего, Федор Иваныч. В кучерскую их.

Федор Иваныч.

Да как же в кучерскую? И то кучер жаловался, там полно собак.

Таня.

Ну, так в дворницкую.

Федор Иваныч.

А как узнают?

Таня.

Ничего не узнают. Уж будьте покойны, Федор Иваныч. Разве можно их ночью гнать? Они и не найдут теперь.

Федор Иваныч.

Ну, делай как знаешь, только бы тут их не было. (Уходит.)

Три Мужика, Таня, Кухарка и Старый повар.

Мужики собирают сумки

Старый повар.

Вишь, черти проклятые! С жиру-то! Черти!.

Кухарка.

Молчи уж ты-то. Спасибо, не увидали.

Таня.

Так пойдемте, дяденьки, в дворницкую.

1-й мужик.

Ну, а что же дело-то наше? Как же, примерно, насчет подписки, руки приложения? Что ж, в надежде нам быть?

Таня.

Вот через час всё узнаем.

2-й мужик.

Исхитришься?

Таня (смеется).

Как Бог даст.

Занавес.

ДЕЙСТВИЕ III

Действие происходит вечером того же дня, в маленькой гостиной, где всегда производятся у Леонида Федоровича опыты.

Леонид Федорович и Профессор.

Леонид Федорович.

Так как же, рискнуть сеанс с нашим новым медиумом?

Профессор.

Непременно. Медиум несомненно сильный. Главное же, желательно, чтобы медиумический сеанс у нас был нынче же и с тем же персоналом. Гросман непременно должен отозваться на влияние медиумической энергии, и тогда связь и единство явлений будут еще очевиднее. Вы увидите, что если медиум будет так же силен, как сейчас, то Гросман будет вибрировать

Леонид Федорович.

Так я, знаете, пошлю за Семеном и приглашу желающих.

Профессор.

Да, да, я только сделаю себе некоторые заметки.

(Вынимает записную книжку и записывает.)

Те же и Сахатов.

Сахатов.

Там у Анны Павловны сели в винт, а я, как остающийся за штатом… да кроме того интересующийся сеансом, вот являюсь к вам… Что ж, будет сеанс?

Леонид Федорович.

Будет, непременно будет!

Сахатов.

Как же, и без медиумической силы г-на Капчича?

Леонид Федорович.

Vous avez la main heureuse.[19] Представьте себе, тот самый мужик, о котором я вам говорил, оказался несомненный медиум.

Сахатов.

Вот как! О, да это особенно интересно!

Леонид Федорович.

Да, да. Мы после обеда сделали с ним маленький предварительный опыт.

Сахатов.

Успели сделать и убедиться?..

Леонид Федорович.

Вполне, и оказался замечательной силы медиум.

Сахатов (недоверчиво).

Вот как!

Леонид Федорович.

Оказывается, что в людской давно уж замечали. Он сядет к чашке, ложка сама вскакивает ему в руку. (К Профессору.) Вы слышали?

Профессор.

Нет, этого собственно я не слыхал.

Сахатов (Профессору).

Но всё-таки и вы допускаете возможность таких явлений?

Профессор.

Каких явлений?

Сахатов.

Ну, вообще, спиритических, медиумических, вообще сверхъестественных явлений.

Профессор.

Дело в том, чтò мы называем сверхъестественным? Когда не живой человек, а кусок камня притянул к себе гвоздь, то каким показалось это явление для наблюдателей: естественным или сверхъестественным?

Сахатов.

Да, конечно; но только такие явления, как притяжение магнита, постоянно повторяются.

Профессор.

То же самое и здесь. Явление повторяется, и мы его подвергаем исследованию. Мало того, мы подводим исследуемые явления под общие другим явлениям законы. Явления ведь кажутся сверхъестественными только потому, что причины явлений приписываются самому медиуму. Но ведь это неверно. Явления производимы не медиумом, но духовной энергией через медиума, а это разница большая. Всё дело — в законе эквивалентности.

Сахатов.

Да, конечно, но…

Те же и Таня (входит и становится за портьеру).

Леонид Федорович.

Одно только знайте, что как с Юмом и с Капчичем, так и теперь с этим медиумом вперед ни на что рассчитывать нельзя. Может быть неудача, а может быть и полная материализация.

Сахатов.

Даже и материализация? Какая же может быть материализация?

Леонид Федорович.

А такая, что придет умерший человек: отец ваш, дед, возьмет вас за руку, даст вам что-нибудь; или кто-нибудь вдруг подымется на воздух, как прошлый раз у нас с Алексеем Владимировичем.

Профессор.

Конечно, конечно. Но главное дело — в объяснении явлений и подведении их под общие законы.

Те же и Толстая барыня.

Толстая барыня.

Анна Павловна мне позволила пройти к вам.

Леонид Федорович.

Милости просим!

Толстая барыня.

Но как однако Гросман устал. Он не мог чашки держать. Вы заметили, как он побледнел (к Профессору) в ту минуту, как приблизился? Я сейчас же заметила, я первая сказала Анне Павловне.

Профессор.

Несомненно, трата жизненной энергии.

Толстая барыня.

Вот и я говорю, что этим злоупотреблять нельзя. Как же, гипнотизатор внушил одной моей знакомой, Верочке Коншиной, — да вы ее знаете, — чтоб она перестала курить, а у ней спина заболела.

Профессор (хочет начать говорить).

Измерение температуры и пульс, очевидно, показывают…

Толстая барыня.

Я сию минуту, позвольте. Я ей и говорю: уж лучше курить, но не страдать так нервами. Разумеется, что курить вредно, и я бы желала отвыкнуть, но, что хотите, не могу. Я раз две недели не курила, а потом не выдержала.

Профессор (опять делает попытку говорить).

Показывают несомненно…

Толстая барыня.

Да нет, позвольте! Я в двух словах. Вы говорите, что трата сил? И я хотела сказать, что когда я ездила на почтовых… Дороги тогда были ужасные, вы этого не помните, а я замечала, и, как хотите, наша нервность вся от железных дорог. Я, например, в дороге спать не могу, — хоть убейте, а не засну.

Профессор (опять начинает, но Толстая барыня не дает ему говорить).

Трата сил…

Сахатов (улыбаясь).

Да, да.

(Леонид Федорович звонит.)

Толстая барыня.

Я одну, другую, третью ночь не буду спать, а всё-таки не засну.

Те же и Григорий.

Леонид Федорович.

Скажите, пожалуйста, Федору приготовить всё для сеанса и позовите Семена сюда — буфетного мужика, Семена, слышите?

Григорий.

Слушаю-с! (Уходит.)

Леонид Федорович, Профессор, Толстая барыня и Таня (спрятанная).

Профессор (к Сахатову).

Измерение температуры и пульс показали трату жизненной энергии. То же будет и при медиумических проявлениях. Закон сохранения энергии…

Толстая барыня.

Да, да. Я только еще хотела сказать, что я очень рада, что простой мужик оказался медиум. Это прекрасно. Я всегда говорила, что славянофилы…

Леонид Федорович.

Пойдемте пока в гостиную.

Толстая барыня.

Позвольте, я в двух словах… Славянофилы правы, но я всегда говорила своему мужу, что ни в чем не надо преувеличивать.

Золотая середина, знаете. А то как же утверждать, что в народе всё хорошо, когда я сама видела…

Леонид Федорович.

Не угодно ли в гостиную?

Толстая барыня.

Вот такой мальчик и уж пьет. Я его сейчас же разбранила. И он благодарен был потом. Они — дети, а детям, я всегда говорила, нужна и любовь, и строгость.

(Все уходят, разговаривая.)

Таня (одна выходит из-за двери).

Таня.

Ах, удалось бы только! (Завязывает нитки.)

Таня и Бетси (входит поспешно).

Бетси.

Пaпà нет тут? (Вглядываясь в Таню.) Ты что тут?

Таня.

А я так, Лизавета Леонидовна, взошла, хотела… так вошла… (Смущается.)

Бетси.

Да ведь тут сеанс сейчас будет? (Замечает, что Таня собирает нитки, пристально смотрит на нее и вдруг заливается хохотом.) Таня! это ведь ты всё делаешь? Да уж не отпирайся. И тот раз ты? Ведь ты, ты?

Таня.

Лизавета Леонидовна, голубушка!

Бетси (в восторге).

Ах, как это хорошо! Вот не ожидала! Зачем же ты это делала?

Таня.

Барышня, милая, да вы не выдайте!

Бетси.

Да нет, ни за что. Я ужасно рада! Да как же ты делаешь?

Таня.

Да так и делаю: спрячусь, а потом, как потушат, вылезу и делаю.

Бетси (показывая на нитку).

А это зачем? Да, не говори, понимаю, задеваешь…

Таня.

Лизавета Леонидовна, голубушка, я только вам откроюсь. Прежде я так шалила, а теперь дело хочу сделать.

Бетси.

Как, что? Какое дело?

Таня.

Да вот, видели, мужики пришли, хотят землю купить, а папаша не продают и бумагу не подписали и им назад отдали. Федор Иваныч говорит: духи ему запретили. Вот я и вздумала.

Бетси.

Ах, какая же ты умница! Делай, делай. Да как же ты будешь делать?

Таня.

Да я так придумала: как они свет потушат, сейчас я начну стучать, швырять, ниткой их по головам, а под конец бумагу об земле — она у меня — и брошу на стол.

Бетси.

Ну и что ж?

Таня.

А как же? Они удивятся. Бумага была у мужиков, и вдруг здесь. А тут же велю…

Бетси.

Да, ведь Семен нынче медиум!

Таня.

Так я ему велю… (Не может говорить от смеха.) Велю давить руками, кто под рукой будет. Только не папашу, — это он не посмеет, — и пусть давит кого других, пока подпишут.

Бетси (смеется).

Да ведь так не делают. Медиум сам ничего не делает.

Таня.

Да ничего, это всё одно, — авось и так выйдет.

Таня и Федор Иваныч.

Бетси делает знаки Тане и уходит.

Федор Иваныч (Тане).

Ты что тут?

Таня.

Да я к вам, Федор Иваныч, батюшка!..

Федор Иваныч.

Чего же ты?

Таня.

Да об деле моем, к вам, чтò я просила.

Федор Иваныч (смеясь).

Сосватал, сосватал, и по рукам ударили. Только не пили.

Таня (взвизгивает).

Неужто за-правду?

Федор Иваныч.

Да уж я тебе говорю. Он говорит: с старухой посоветуюсь, да и с Богом.

Таня.

Так и сказал?.. (Взвизгивая.) Ах, голубчик, Федор Иваныч, век за вас буду Бога молить!

Федор Иваныч.

Ну, ладно, ладно. Теперь некогда. Велено убирать для сеанса.

Таня.

Дайте я вам пособлю. Как же убирать?

Федор Иваныч.

Да как? — Да вот: стол посреди комнаты, стулья, гитару, гармонию. Лампу не надо — свечи.

Таня (устанавливает всё с Федором Иванычем).

Так, что ли? Сюда гитару, сюда чернильницу… (Ставит.) Так?

Федор Иваныч.

Да неужели в самом деле Семена посадят?

Таня.

Должно быть. Ведь уж сажали.

Федор Иваныч.

Удивление! (Надевает pince-nez.) Да чист ли он?

Таня.

Почем я знаю!

Федор Иваныч.

Так ты вот что…

Таня.

Что, Федор Иваныч?

Федор Иваныч.

Поди ты, возьми щеточку ногтяную и мыла Тридас, — хоть у меня возьми… И все ты ему остриги когти и вымой чисто-нáчисто.

Таня.

Он и сам вымоет.

Федор Иваныч.

Ну так скажи только. Да белье вели надеть чистое.

Таня.

Хорошо, Федор Иваныч. (Уходит.)

Федор Иваныч один, садится в кресло.

Федор Иваныч.

Учены, учены, хоть бы Алексей Владимирович, профессор он, а всё другой раз сильно сомнение берет. Народные суеверия, грубые, истребляются, суеверия домовых, колдунов, ведьм… А ведь если вникнуть, ведь это такое же суеверие. Ну, разве возможно это, чтобы души умерших и говорили бы и на гитаре играли бы? А дурачит их кто-нибудь или сами себя. А уж это с Семеном и не поймешь что. (Рассматривает альбом.) Ведь вот их альбом спиритический. Ну, возможное ли это дело, чтобы фотографию с духа снять? А вот изображение — турок и Леонид Федорович сидят. Удивительна слабость человеческая!

Федор Иваныч и Леонид Федорович.

Леонид Федорович (входя).

Что, готово?

Федор Иваныч (встает не торопясь).

Готово. (Улыбаясь.) Только не знаю, как бы ваш новый медиум не скомпрометовал вас, Леонид Федорович.

Леонид Федорович.

Нет, мы испытывали с Алексеем Владимировичем. Удивительно сильный медиум!

Федор Иваныч.

Уж этого не знаю. Только чист ли он? Вы вот не позаботились руки ему велеть вымыть. А то всё-таки неудобно.

Леонид Федорович.

Руки? Ах, да. Нечисты, ты думаешь?

Федор Иваныч.

Да как же, мужик. А тут дамы, и Марья Васильевна.

Леонид Федорович.

Ну и прекрасно.

Федор Иваныч.

Да еще я хотел вам доложить: Тимофей, кучер, приходил жаловаться, что нельзя ему чистоту соблюсти от собак.

Леонид Федорович (устанавливая предметы на столе, рассеянно).

Каких собак?

Федор Иваныч.

Да Василью Леонидычу нынче борзых привели тройку, в кучерскую поместили.

Леонид Федорович (досадливо).

Скажи Анне Павловне, как она хочет, а мне и некогда.

Федор Иваныч.

Да ведь вы знаете их пристрастие…

Леонид Федорович.

Ну, как хочет она, так и делает. А от него мне кроме неприятностей… да и некогда.

Те же и Семен (в поддевке, входит, улыбается).

Семен.

Приказали притти?

Леонид Федорович.

Да, да. Покажи руки. Ну, и прекрасно, прекрасно. Так вот, дружок, ты так же делай, как давеча, садись и отдавайся чувству. А сам ничего не думай.

Семен.

Чего ж думать? Что думать, то хуже.

Леонид Федорович.

Вот, вот, вот. Чем менее сознательно, тем сильнее. Не думай, а отдавайся настроению: хочется спать — спи, хочется ходить — ходи; понимаешь?

Семен.

Как не понять? Хитрости тут нисколько.

Леонид Федорович.

И главное — не смущайся. А то ты сам можешь удивиться. Ты пойми, что как мы живем, так невидимый мир духов тут же живет.

Федор Иваныч (поправляя).

Незримые существа, понимаешь?

Семен (смеется).

Как не понять? Как вы сказывали, так это очень просто.

Леонид Федорович.

Можешь подняться на воздух или еще что-нибудь, то ты не робей.

Семен.

Чего ж робеть? Это всё можно.

Леонид Федорович.

Ну, так я пойду, позову всех. Всё готово?

Федор Иваныч.

Кажется, всё.

Леонид Федорович.

А грифельные доски?

Федор Иваныч.

Внизу, сейчас принесу. (Уходит.)

Леонид Федорович и Семен.

Леонид Федорович.

Ну, так хорошо. Так ты не смущайся и будь свободнее.

Семен.

Нешто поддевку снять: оно слободнее будет.

Леонид Федорович.

Поддевку? — нет, нет, не надо. (Уходит.)

Семен один.

Семен.

Опять то же велела делать, а она опять будет свое швырять. И как она не боится?

Семен и Таня входит без ботинок, в платье цвета обой; Семен хохочет.

Таня (шикает).

Шш!.. Услышат! Вот на пальцы спички наклей, как давеча. (Наклеивает.) Что же, всё помнишь?

Семен (загибая пальцы).

Перво-наперво спички намочить. Махать — раз. Другое дело — зубами трещать, вот так… — два. Вот третье забыл.

Таня.

А третье-то пуще всего. Ты помни: как бумага на стол падет — я еще в колокольчик позвоню, — так ты сейчас же руками вот так… Разведи шире и захватывай. Кто возле сидит, того и захватывай. А как захватишь, так жми. (Хохочет.) Барин ли, барыня ли, знай — жми, всё жми, да и не выпускай, как будто во сне, а зубами скрыпи али рычи, вот так… (Рычит.) А как я на гитаре заиграю, так как будто просыпайся, потянись, знаешь, так, и проснись… Всё помнишь?

Семен.

Всё помню, только смешно больно.

Таня.

А ты не смейся. А засмеешься — это еще не беда. Они подумают, что во сне. Одно только, взаправду не засни, как они свет-то потушат.

Семен

Небось, я себя зa уши щипать буду.

Таня.

Так ты смотри, Семочка, голубчик. Только делай всё, не робей. Подпишет бумагу. Вот увидишь. Идут… (Лезет под диван.)

Семен и Таня. Входят Гросман, Профессор, Леонид Федорович, Толстая барыня, Доктор, Сахатов, Барыня. Семен стоит у двери.

Леонид Федорович.

Милости просим, все неверующие! Несмотря на то, что медиум новый, случайный, я нынче жду очень знаменательных проявлений.

Сахатов.

Очень, очень интересно.

Толстая барыня (на Семена).

Mais il est très bien.[20]

Барыня.

Как буфетный мужик, да, но только…

Сахатов.

Жены всегда не верят в дело своих мужей. Вы совсем не допускаете?

Барыня.

Разумеется, нет. В Капчиче, правда, есть что-то особенное, но уж это Бог знает что такое!

Толстая барыня.

Нет, позвольте, Анна Павловна, это нельзя так решать. Когда еще я была не замужем, видела один замечательный сон. Сны, знаете, бывают такие, что вы не знаете, когда начинается, когда кончается; так я видела именно такой сон…

Те же, Василий Леонидыч и Петрищев входят.

Толстая барыня.

И мне многое было открыто этим сном. Нынче уж эти молодые люди (указывает на Петрищева и на Василья Леонидыча) всё отрицают.

Василий Леонидыч.

А я никогда, я вам скажу, ничего не отрицаю. А, что?

Те же. Входят Бетси и Марья Константиновна и вступают в разговор с Петрищевым.

Толстая барыня.

А как же можно отрицать сверхъестественное? Говорят: не согласно с разумом. Да разум-то может быть глупый, тогда что? Ведь вот на Садовой, — вы слышали? — каждый вечер являлось. Брат моего мужа — как это называется?.. не beau-frère,[21] а по-русски… не свекор, а еще как-то? Я никогда не могу запомнить этих русских названий, — так он ездил три ночи сряду и всё-таки ничего не видал, так я и говорю…

Леонид Федорович.

Так кто же да кто остается?

Толстая барыня.

Я, я!

Сахатов.

Я!

Барыня (к доктору).

Неужели вы остаетесь?

Доктор.

Да, надо хоть раз посмотреть, что тут Алексей Владимирович находит. Отрицать бездоказательно тоже нельзя.

Барыня.

Так решительно принять нынче вечером?

Доктор.

Кого принять?.. Ах да, порошок. Да, примите, пожалуй. Да, да, примите… Да я зайду.

Барыня.

Да, пожалуйста. (Громко.) Когда кончите, messieurs et mesdames, милости просим ко мне отдохнуть от эмоций, да и винт докончим.

Толстая барыня.

Непременно.

Сахатов.

Да, да! (Барыня уходит.)

Те же, без Барыни.

Бетси (Петрищеву).

Я вам говорю, оставайтесь. Я вам обещаю необыкновенные вещи. Хотите пари?

Марья Константиновна.

Да разве вы верите?

Бетси.

Нынче верю.

Марья Константиновна (Петрищеву).

А вы верите?

Петрищев.

«Не верю, не верю обетам коварным». Ну, да если Елизавета Леонидовна велит…

Василий Леонидыч.

Останемся, Марья Константиновна. А, что? Я что-нибудь такое épâtant[22] придумаю.

Марья Константиновна.

Нет, вы не смешите. Я ведь не могу удержаться.

Василий Леонидыч (громко).

Я — остаюсь!

Леонид Федорович (строго).

Прошу только тех, кто остается, не делать из этого шутки. Это дело серьезное.

Петрищев.

Слышишь? Ну, так останемся. Вово, садись сюда, да смотри, не робей.

Бетси.

Да, вы смеетесь, а вот увидите, чтò будет.

Василий Леонидыч.

А что, как в самом деле? Вот штука-то будет! А, что?

Петрищев (дрожит).

Ой, боюсь, боюсь. Марья Константиновна, боюсь!.. дрожки ножат.

Бетси (смеется).

Тише!

(Все садятся.)

Леонид Федорович.

Садитесь, садитесь. Садись, Семен!

Семен.

Слушаю-с. (Садится на край стула.)

Леонид Федорович.

Садись хорошенько.

Профессор.

Садитесь правильно, на середину стула, совершенно свободно. (Усаживает Семена.)

(Бетси, Марья Константиновна и Василий Леонидыч хохочут.)

Леонид Федорович (возвышая голос).

Прошу тех, кто остается, не шалить и относиться к делу серьезно. Могут быть дурные последствия. Вово, слышишь? Если не будешь сидеть смирно, уйди.

Василий Леонидыч.

Смирно! (Прячется за спину Толстой барыни.)

Леонид Федорович.

Алексей Владимирович, вы усыпите.

Профессор.

Нет, зачем же я, когда Антон Борисович тут? У него гораздо больше и практики в этом отношении и силы… Антон Борисович!

Гросман.

Господа! я собственно не спирит. Я только изучал гипноз. Гипноз я изучал, правда, во всех его известных проявлениях. Но то, что называется спиритизмом, мне совершенно неизвестно. От усыпления субъекта я могу ожидать известных мне явлений гипноза: летаргии, абулии, анэстезии, анэлгезии, каталепсии и всякого рода внушений. Здесь же предполагаются к исследованью не эти, а другие явления, и потому желательно бы было знать, какого рода эти ожидаемые явления, и какое они имеют научное значение.

Сахатов.

Вполне присоединяюсь к мнению г-на Гросмана. Такое разъяснение было бы очень и очень интересно.

Леонид Федорович (к Профессору).

Я думаю, Алексей Владимирович, вы не откажетесь объяснить вкратце.

Профессор.

Отчего ж, я могу объяснить, если этого желают. (К Доктору.) А вы, пожалуйста, измерьте температуру и пульс. Объяснение мое будет неизбежно поверхностно и кратко.

Леонид Федорович.

Да, вкратце, вкратце…

Доктор.

Сейчас. (Вынимает термометр и подает.) Ну-ка, молодец!.. (Устанавливает.)

Семен.

Слушаю-с.

Профессор (вставая и обращаясь к Толстой барыне, а потом садясь).

Господа! Явление, которое мы исследуем, представляется обыкновенно с одной стороны как нечто новое, с другой стороны как нечто выходящее из ряда естественных условий. Ни то ни другое не справедливо. Явление это не ново, а старо как мир, и не сверхъестественно, а подлежит всё тем же вечным законам, которым подлежит и всё существующее. Явление это определялось обыкновенно как общение с миром духовным. Определение это неточно. По определению этому мир духовный противуполагается миру материальному, но это несправедливо: противуположения этого нет. Оба мира так тесно соприкасаются, что нет никакой возможности провести демаркационную линию, отделяющую один мир от другого. Мы говорим: материя слагается из молекул…

Петрищев.

Скучная материя! (Шопот, хохот.)

Профессор (остановившись и потом продолжая).

Молекулы — из атомов, но атомы, не имея протяжения, суть в сущности не что иное, как точки приложения сил. То есть, строго говоря, не сил, а энергии, — той самой энергии, которая так же едина и неуничтожима, как и материя. Но как материя одна, а виды ее различны, так точно и энергия. До последнего времени нам были известны только четыре превращающиеся один в другой вида энергии. Нам известны энергии: динамическая, термическая, электрическая и химическая. Но четыре вида энергии далеко не исчерпывают всего разнообразия ее проявлений. Виды проявления энергии многообразны, и один из таких новых, мало известных видов энергии и исследуется нами. Я говорю об энергии медиумизма.

(Опять шопот и хохот в углу молодежи.)

Профессор (останавливается и, строго оглянувшись, продолжает).

Медиумическая энергия известна человечеству давным-давно: предсказания, предчувствия, виденья и многие другие — всё это не что иное, как проявления медиумической энергии. Явления, производимые ею, известны давным-давно. Но самая энергия не признавалась таковой до самого последнего времени, до тех пор, пока не было признано той среды, колебания которой и производят медиумические явления. И точно так же, как явления света были не объяснимы до тех пор, пока не было признано существование невесомого вещества, эфира, — точно так же и медиумические явления казались таинственными до тех пор, пока не была признана та несомненная теперь истина, что в промежутках частиц эфира находится другое, еще более тонкое, чем эфир, невесомое вещество, не подлежащее закону трех измерений…

(Опять шопот, хохот и повизгивание.)

Профессор (опять оглядывается строго).

И точно так же, как математические вычисления подтвердили неопровержимо существование невесомого эфира, дающего явления света и электричества, точно так же блестящий ряд самых точных опытов гениального Германа Шмита и Иосифа Шмацофена несомненно подтвердили существование того вещества, которое наполняет вселенную и может быть названо духовным эфиром.

Толстая барыня.

Да, теперь я понимаю. Как я благодарна…

Леонид Федорович.

Да; но нельзя ли, Алексей Владимирович, несколько… сократить?

Профессор (не отвечая).

Итак, ряд строго-научных опытов и исследований, как я имел честь сообщить вам, выяснили нам законы медиумических явлений. Опыты эти выяснили нам то, что погружение некоторых личностей в гипнотическое состояние, отличающееся от обыкновенного сна только тем, что при погружении в этот сон деятельность физиологическая не только не понижается, но всегда повышается, как это мы сейчас видели, — оказалось, что погружение в это состояние какого бы то ни было субъекта неизменно влечет за собой некоторые пертурбации в духовном эфире — пертурбации, совершенно подобные тем, которые производит погружение твердого тела в жидкое. Пертурбации же эти и суть то, что мы называем медиумическими явлениями…

(Хохот, шопот.)

Сахатов.

Это совершенно справедливо и понятно; но позвольте спросить: если, как вы изволите говорить, погружение медиума в сон производит пертурбации духовного эфира, то почему же эти пертурбации выражаются всегда, как это подразумевается обыкновенно в спиритических сеансах, проявлением деятельности душ умерших личностей?

Профессор.

А потому, что частицы этого духовного эфира суть не что иное, как души живых, умерших и неродившихся, так что всякое сотрясение этого духовного эфира неизбежно вызывает известное движение его частиц. Частицы же эти суть не что иное, как души людей, входящие этим движением в общение между собою.

Толстая барыня (к Сахатову).

Что же тут не понимать? Это так просто… Очень, очень благодарю вас!

Леонид Федорович.

Мне кажется, что теперь всё ясно, и мы можем приступить.

Доктор.

Малый в самых нормальных условиях: температура 37 и 2, пульс 74.

Профессор (вынимает книжку и записывает).

Подтверждением того, что я имел честь сообщить, может служить то, что погружение медиума в сон неизбежно, как мы сейчас и увидим, вызовет подъем температуры и пульса, точно так же, как и при гипнозе.

Леонид Федорович.

Да, да, виноват, я только хотел сказать Сергею Иванычу на то, что он спрашивал: почему мы узнаем, что с нами общаются души умерших? — Мы узнаем это потому, что тот дух, который приходит, прямо нам говорит, — просто, как я говорю, — говорит нам, кто он и зачем пришел, и где он, и хорошо ли ему? Последний сеанс был испанец Дон Кастильос, и он всё сказал нам. Он сказал нам, кто он, и когда умер, и то, что ему тяжело за то, что он участвовал в инквизиции. Мало того, он сообщил нам то, что с ним случилось в то самое время, как он говорил с нами, а именно то, что в то самое время, как он говорил с нами, он должен был вновь рождаться на землю и потому не мог докончить начатого с нами разговора. Да вот вы сами увидите…

Толстая барыня (перебивая).

Ах, как интересно! Может быть, испанец у нас в доме родился и маленький теперь.

Леонид Федорович.

Очень может быть.

Профессор.

Я думаю, пора бы начинать.

Леонид Федорович.

Я только хотел сказать…

Профессор.

Поздно уж.

Леонид Федорович.

Ну, хорошо. Так можем приступить. Пожалуйста, Антон Борисович, усыпите медиума…

Гросман.

Как вы желаете, чтоб я усыпил субъекта? Есть много употребительных приемов. Есть способ Бреда, есть египетский символ, есть способ Шаркò.

Леонид Федорович (к Профессору).

Это всё равно, я думаю.

Профессор.

Безразлично.

Гросман.

Так я употреблю свой способ, который я демонстрировал в Одессе.

Леонид Федорович.

Пожалуйста!

(Гросман машет руками над Семеном. — Семен закрывает глаза и потягивается.)

Гросман (приглядывается).

Засыпает, заснул. Замечательно быстрое наступление гипноза. Очевидно, субъект уже вступил в анэстетическое состояние. Замечательно, необыкновенно восприимчивый субъект и мог бы быть подвергнут интересным опытам!.. (Садится, встает, опять садится.) Теперь можно бы проколоть ему руки. Если желаете…

Профессор (к Леониду Федоровичу).

Замечаете, как сон медиума действует на Гросмана? Он начинает вибрировать.

Леонид Федорович.

Да, да… Теперь можно тушить?

Сахатов.

Но почему же нужна темнота?

Профессор.

Темнота? — А потому, что темнота есть одно из условий, при которых проявляется медиумическая энергия, так же как известная температура есть условие известных проявлений химической или динамической энергии.

Леонид Федорович.

И не всегда. Многим, и мне, являлись и при свечах и при солнце.

Профессор (перебивая).

Можно тушить?

Леонид Федорович.

Да, да. (Тушит свечи.) Господа! теперь прошу вниманья.

(Таня вылезает из-под дивана и берет в руки нитку, привязанную к бра.)

Петрищев.

Нет, мне понравился испанец. Как он, в середине разговора, вниз головой… что называется: piquer une tête.[23]

Бетси.

Нет, вы подождите, посмотрите, что будет!

Петрищев.

Я одного боюсь: как бы Вово не захрюкал поросенком.

Василий Леонидыч.

Хотите? Я хвачу…

Леонид Федорович.

Господа! прошу не разговаривать, пожалуйста…

(Тишина. — Семен лижет палец, мажет им косточки на руке и машет ими.)

Леонид Федорович.

Свет! Видите свет?

Сахатов.

Свет! Да, да, вижу; но позвольте…

Толстая барыня.

Где, где? Ах, не видала! Вот он. Ах!..

Профессор (к Леониду Федоровичу шопотом, указывая на Гросмана, который двигается).

Вы заметьте, как он вибрирует. Двойная сила. (Опять показывается свет.)

Леонид Федорович (к Профессору).

А ведь это он.

Сахатов.

Кто он?

Леонид Федорович.

Грек Николай. Его свет. Не правда ли, Алексей Владимирович?

Сахатов.

Что такое грек Николай?

Профессор.

Некий грек, монашествовавший при Константине в Царь-граде и посещавший нас последнее время.

Толстая барыня.

Где же он? Где же он? Я не вижу.

Леонид Федорович.

Его нельзя еще видеть. Алексей Владимирович, он всегда особенно благосклонен к вам. Спросите его.

Профессор (особенным голосом).

Николай! ты это?

(Таня стучит два раза о стену.)

Леонид Федорович (радостно).

Он! Он!

Толстая барыня.

Ай, ай! Я уйду.

Сахатов.

Почему же предполагается, что это он?

Леонид Федорович.

А два удара. Утвердительный ответ: иначе было бы молчание.

(Молчание. Сдержанный хохот в углу молодежи. — Таня бросает на стол колпак с лампы, карандаш, утиралку перьев.)

Леонид Федорович (шопотом).

Замечайте, господа, вот колпак с лампы. Еще что-то. Карандаш! Алексей Владимирович, карандаш.

Профессор.

Хорошо, хорошо. Я слежу и за ним и за Гросманом. Вы замечаете?

(Гросман встает и оглядывает предметы, упавшие на стол.)

Сахатов.

Позвольте, позвольте! Я бы желал посмотреть, не производит ли всего этого сам медиум?

Леонид Федорович.

Вы думаете? Так сядьте подле, держите его за руки. Но будьте уверены, он спит.

Сахатов (подходит, задевает головой за нитку, которую спускает Таня, и испуганно нагибается).

Да… а-а!.. Странно, странно. (Подходит, берет за локоть Семена. Семен рычит.)

Профессор (к Леониду Федоровичу).

Слышите, как действует присутствие Гросмана? Новое явление, надо записать… (Выбегает и записывает, потом возвращается.)

Леонид Федорович.

Да… Но нельзя же оставлять Николая без ответа, надо начинать…

Гросман (встает, подходит к Семену, поднимает опускает его руку).

Теперь интересно бы произвести контрактуру. Субъект в полном гипнозе.

Профессор (к Леониду Федоровичу).

Вы видите, видите?

Гросман.

Если вы желаете…

Доктор.

Да уж позвольте, батюшка, Алексею Владимировичу распорядиться, штука-то выходит серьезная.

Профессор.

Оставьте его. Он говорит уже во сне.

Толстая барыня.

Как я рада теперь, что решилась присутствовать. Страшно, но всё-таки я рада, потому что я мужу всегда говорила…

Леонид Федорович.

Прошу помолчать.

(Таня проводит ниткой по голове Толстой барыни.)

Толстая барыня.

Ай!

Леонид Федорович.

Что? Что?

Толстая барыня.

Он меня за волосы взял.

Леонид Федорович (шопотом).

Не бойтесь, ничего, подайте ему руку. Рука бывает холодная, но я это люблю.

Толстая барыня (прячет руку).

Ни за что!

Сахатов.

Да, странно, странно!

Леонид Федорович.

Он здесь и ищет общения. Кто хочет спросить что-нибудь?

Сахатов.

Позвольте, я спрошу.

Профессор.

Сделайте одолжение.

Сахатов.

Верю я или нет?

(Таня стучит два раза.)

Профессор.

Ответ утвердительный.

Сахатов.

Позвольте, я еще спрошу. Есть у меня в кармане десятирублевая бумажка?

(Таня стучит много раз и проводит ниткой по голове Сахатова.)

Сахатов.

Ах!.. (Хватает нитку и обрывает ее.)

Профессор.

Я бы просил присутствующих не делать неопределенных или шутливых вопросов. Ему неприятно.

Сахатов.

Нет, позвольте, у меня в руке нитка.

Леонид Федорович.

Нитка? Держите ее. Это часто бывает; не только нитка, но шелковые снурки, самые древние.

Сахатов.

Нет, однако откуда же нитка?

(Таня бросает в него подушкой.)

Сахатов.

Позвольте, позвольте! Что-то мягкое ударило меня в голову. Позвольте свет, — тут что-нибудь…

Профессор.

Мы просим вас не нарушать проявления.

Толстая барыня.

Ради Бога, не нарушайте! И я хочу спросить, можно?

Леонид Федорович.

Можно, можно. Спрашивайте.

Толстая барыня.

Я хочу спросить о своем желудке. Можно? Я хочу спросить, что мне принимать, аконит или белладонну?

(Молчание, шопот в стороне молодых людей, и вдруг Василий Леонидыч кричит, как грудной ребенок: уа! уа! — Хохот. Захватывая носы и рты и фыркая, девицы с Петрищевым убегают.)

Толстая барыня.

Ах, это верно, и этот монах опять родился!

Леонид Федорович (в бешенстве, гневным шопотом).

Кроме глупости, от тебя ничего! Если не умеешь держать себя прилично, то уйди.

(Василий Леонидыч уходит.)

Леонид Федорович, Профессор, Толстая барыня, Сахатов, Гросман, Доктор, Семен и Таня. Темнота, молчание.

Толстая барыня.

Ах, как жаль! Теперь уж нельзя спрашивать. Он родился.

Леонид Федорович.

Нисколько. Это глупости Вово. А он тут. Спрашивайте.

Профессор.

Это часто бывает; эти шутки, насмешки — самое обыкновенное явление. Я полагаю, что он здесь еще. Впрочем, мы можем спросить. Леонид Федорович, вы?

Леонид Федорович.

Нет, пожалуйста, вы. Меня это расстроило. Так неприятно! Эта бестактность!..

Профессор.

Хорошо, хорошо!.. Николай! ты здесь еще?

(Таня стучит два раза и звонит в колокольчик. — Семен начинает рычать и разводить руками. Захватывает Сахатова и Профессора и давит их.)

Профессор.

Какое неожиданное проявление! Воздействие на самого медиума. Этого не бывало. Леонид Федорович, наблюдайте, мне неловко. Он давит меня. Да смотрите, что Гросман? Теперь нужно полное внимание.

(Таня бросает мужицкую бумагу на стол.)

Леонид Федорович.

Что-то упало на стол.

Профессор.

Смотрите, что упало.

Леонид Федорович.

Бумага! Сложенный лист бумаги.

(Таня бросает дорожную чернильницу.)

Леонид Федорович.

Чернильница!

(Таня бросает перо.)

Леонид Федорович.

Перо!

(Семен рычит и давит.)

Профессор (задавленный).

Позвольте, позвольте, совершенно новое явление: не вызванная медиумическая энергия действует, а сам медиум. Однако откройте чернильницу и положите на бумагу перо, он напишет, напишет.

(Таня заходит сзади Леонида Федоровича и бьет его по голове гитарой.)

Леонид Федорович.

Ударил меня по голове! (Смотрит на стол.) Перо не пишет еще, и бумага сложена.

Профессор.

Посмотрите, что за бумага, делайте скорей; очевидно, двойная сила: его и Гросмана — производит пертурбации.

Леонид Федорович (выходит с бумагой в дверь и тотчас возвращается).

Необычайно! Бумага эта — договор с крестьянами, который я нынче утром отказался подписать и отдал назад крестьянам. Вероятно, он хочет, чтоб я подписал его?

Профессор.

Разумеется! Разумеется! Да вы спросите.

Леонид Федорович.

Николай! Или ты желаешь…

(Таня стучит два раза.)

Профессор.

Слышите? Очевидно, очевидно!

(Леонид Федорович берет перо и выходит. — Таня стучит, играет на гитаре и гармонии и лезет опять под диван. — Леонид Федорович возвращается. — Семен потягивается и прокашливается.)

Леонид Федорович.

Он просыпается. Можно зажечь свечи.

Профессор (поспешно).

Доктор, доктор, пожалуйста, температуру и пульс. Вы увидите, что сейчас обнаружится повышение.

Леонид Федорович (зажигает свечи).

Ну что, господа неверующие?

Доктор (подходя к Семену и вставляя термометр).

Ну-ка, молодец. Что, поспал? Ну-ка, это вставь и давай руку. (Смотрит на часы.)

Сахатов (пожимает плечами).

Могу утверждать, что медиум не мог делать всего того, что происходило. Но нитка?.. Я бы желал объяснения нитки.

Леонид Федорович.

Нитка, нитка! Тут были явления посерьезнее.

Сахатов.

Не знаю. Во всяком случае — je réserve mon opinion.[24]

Толстая барыня (к Сахатову).

Нет, как же вы говорите: je réserve mon opinion. А младенец-то с крылышками? Разве вы не видали? Я сначала подумала, что это кажется; но потом ясно, ясно, как живой…

Сахатов.

Могу говорить только о том, чтò видел. Я не видал этого, не видал.

Толстая барыня.

Ну как же! Совсем ясно было видно. А с левой стороны монах в черном одеяньи еще нагнулся к нему…

Сахатов (отходит).

Какое преувеличение!

Толстая барыня (обращается к Доктору).

Вы должны были видеть. Он с вашей стороны поднимался.

(Доктор, не слушая ее, продолжает считать пульс.)

Толстая барыня (к Гросману).

И свет, свет от него, особенно вокруг личика. И выраженье такое кроткое, нежное, что-то вот этакое небесное! (Сама нежно улыбается.)

Гросман.

Я видел свет фосфорический, предметы изменяли место, но более я ничего не видел.

Толстая барыня.

Ну, полноте! Это вы так. Это оттого, что вы, ученые школы Шаркò, не верите в загробную жизнь. А меня никто теперь, никто в мире не разуверит в будущей жизни.

(Гросман уходит от нее.)

Толстая барыня.

Нет, нет, что ни говорите, а это одна из самых счастливых минут в моей жизни. Когда Саразате играл, и эта… Да! (Никто ее не слушает. Она подходит к Семену.) Ну, ты мне скажи, ты, дружок, что чувствовал? Очень тебе было тяжело?

Семен (смеется)

Так точно.

Толстая барыня.

Всё-таки терпеть можно?

Семен.

Так точно (К Леониду Федоровичу.) Прикажете итти?

Леонид Федорович.

Иди, иди.

Доктор (к Профессору).

Пульс тот же, но температура понизилась.

Профессор

Понизилась? (Задумывается и вдруг догадывается.) Так и должно было быть, — должно было быть понижение! Двойная энергия, пересекаясь, должна была произвести нечто в роде интерференции. Да, да.

Говорят все вместе, уходя:

Леонид Федорович.

Мне одно жалко, что полной материализации не было. Но всё-таки… господа, милости просим в гостиную.

Толстая барыня.

Особенно меня поразило, когда он взмахнул крылышками, и видно было, как он поднимается.

Гросман (Сахатову).

Если бы держаться одного гипноза, можно бы произвести полную эпилепсию. Успех мог бы быть совершенный.

Сахатов.

Интересно, но не вполне убедительно! — всё, что могу сказать.

Леонид Федорович с бумагой. Входит Федор Иваныч

Леонид Федорович.

Ну, Федор, какой сеанс был — удивительный! Оказывается что землю-то надо уступить крестьянам на их условиях.

Федор Иваныч.

Вот как!

Леонид Федорович.

Да как же? (Показывает бумагу.) Представь, бумага, которую я им отдал, оказалась на столе. Я подписал.

Федор Иваныч.

Как же она попала сюда?

Леонид Федорович.

Да вот попала. (Уходит.)

(Федор Иваныч уходит за ним.)

Таня одна, вылезает из-под дивана и смеется.

Таня.

Батюшки мои! Голубчики! Набралась я страху, как он за нитку поймал. (Визжит.) Ну, да всё-таки вышло, — подписал!

Таня и Григорий.

Григорий.

Так это ты их дурачила?

Таня.

А вам что?

Григорий.

А что ж, думаешь, барыня за это похвалит? Нет, шалишь, теперь попалась. Расскажу твои плутни, коли по-моему не сделаешь.

Таня.

И по-вашему не сделаю, и ничего вы мне не сделаете.

Занавес.

ДЕЙСТВИЕ IV

Театр представляет декорацию 1-го действия.

Два выездных Лакея в ливреях, Федор Иваныч и Григорий.

1-й лакей (с седыми бакенбардами).

Нынче к вам к третьим. Спасибо, в одной стороне приемные дни. У вас прежде по четвергам было.

Федор Иваныч.

Затем переменили на субботу, чтобы за-одно: у Головкиных, у Граде-фон-Грабе…

2-й лакей.

У Щербаковых так-то хорошо, что как бал, так лакеям угощение.

Те же. Сверху сходят Княгиня с Княжной. Бетси провожает их. Княгиня глядит в книжечку, на часы и садится на ларь. Григорий надевает ей ботики.

Княжна.

Нет, ты, пожалуйста, приезжай. А то ты откажешься, Додо откажется, — ничего и не выйдет.

Бетси.

Не знаю. К Шубиным надо непременно. Потом репетиция

Княжна.

Успеешь. Нет, ты пожалуйста. Ne nous fais pas faux bond.[25] Федя будет и Коко.

Бетси.

J’en ai par dessus la tête de votre Coco.[26]

Княжна.

Я думала, что я его здесь найду. Ordinairement il est d’une exactitude…[27]

Бетси.

Он непременно будет.

Княжна.

Когда я его вижу с тобой, мне кажется, что он только что сделал или вот сделает предложение.

Бетси.

Да уж, вероятно, придется пройти через это. И так неприятно!

Княжна.

Бедный Коко! Он так влюблен.

Бетси.

Cessez, les gens.[28]

(Княжна садится на диванчик, разговаривая шопотом. Григорий надевает ей ботики.)

Княжна.

Так до вечера.

Бетси.

Постараюсь.

Княгиня.

Так скажите папа, что я ничему не верю, но приеду посмотреть его нового медиума. Чтоб он дал знать. Прощайте, ma toute belle.[29] (Целует и уходит с княжной.)

(Бетси уходит наверх.)

Два Лакея, Федор Иваныч и Григорий.

Григорий.

Не люблю старух обувать: не перегнется никак, от живота не видит, тычет мимо всё; то ли дело молоденькую — приятно и ножку в руки взять.

2-й лакей.

Тоже разбирает!

1-й лакей.

Нашему брату этого разбирать не полагается.

Григорий.

Отчего ж не разбирать, разве мы не люди? Это они думают, что мы не понимаем; как сейчас разговорились, взглянули на меня, сейчас: ле жан.

2-й лакей.

А это что ж?

Григорий.

А это значит по-русски: не говори, поймут. За обедом то же; а я понимаю. Вы говорите: разница, — никакой нет.

1-й лакей.

Разница большая, кто понимает.

Григорий.

Разницы нет никакой. Нынче я лакей, а завтра, может, и не хуже их жить буду. И за лакеев замуж выходят, разве не бывало? Пойти покурить. (Уходит.)

Те же, без Григорья.

2-й лакей.

А смелый этот у вас молодой человек.

Федор Иваныч.

Пустой малый, неспособен к службе; в конторщиках был, набаловался. Я и не советовал брать, да барыне понравился — виден для выезда.

1-й лакей.

Я бы его к нашему графу, он бы его поставил в точку. Ох! не любит этаких вертунов. Лакей, так будь лакей, звание свое оправдай; а эта гордость не пристала.

Те же, сверху сбегает Петрищев и достает папироску. Навстречу ему входит Коко Клинген в pince-nez.

Петрищев (в задумчивости).

Да, да. Мое второе то же, что «ка». Кар-тож-ка. Мое всё… Да, да… А, Кокоша-Картоша! Откуда?

Коко Клинген.

От Щербаковых. Ты вечно глупости…

Петрищев.

Нет, ты слушай, шарада: мое первое то же, что «кин», мое второе то же, что «ка», а мое всё далеко гоняет телят.

Коко Клинген.

Не знаю, не знаю. И некогда.

Петрищев.

А куда тебе еще?

Коко Клинген.

Как куда? К Ивиным, спевка, надо быть. Потом к Шубиным, потом на репетицию. Ведь и ты должен быть?

Петрищев.

Как же, непременно. И на репетиции и на морковетиции Ведь то я был дикий, а теперь я и дикий и генерал.

Коко Клинген.

Ну, а сеанс вчерашний что?

Петрищев.

Умора! Мужик был; но главное дело — всё в темноте. Вово младенцем пищал. Профессор объяснял, а Марья Васильевна разъясняла. Потеха! Жаль, что ты не был.

Коко Клинген.

Боюсь, mon cher;[30] ты как-то это умеешь шутками отделываться, а мне всё кажется, что чуть скажу словечко, сейчас повернут так, что я сделал предложение. Et ça ne m’arrange pas du tout, du tout. Mais du tout, du tout![31]

Петрищев.

А ты делай предложение с сказуемым, вот ничего и не будет. Так заходи к Вово, вместе поедем на редькотицию.

Коко Клинген.

Не понимаю, как ты можешь водиться с таким дураком. Уж так глуп, вот уж истинно шалопай!

Петрищев.

А я его люблю. Люблю Вово, но «странною любовью», «к нему не зарастет народная тропа»…. (Уходит в комнату Василъя Леонидыча.)

Два Лакея, Федор Иваныч и Коко Клинген. Бетси провожает Даму.

Коко значительно кланяется.

Бетси (трясет ему руку боком к Даме).

Вы не знакомы?

Дама.

Нет.

Бетси.

Барон Клинген. Что ж вы вчера не были?

Коко Клинген.

Никак не мог, не успел.

Бетси.

Жаль, очень было интересно. (Смеется.) Вы бы увидали, какие были manifestations.[32] Ну что же, наша шарада подвигается?

Коко Клинген.

О, да! Стихи на mon second[33] готовы, Ник сочинил, а я музыку.

Бетси.

Как же, как? Скажите.

Коко Клинген.

Позвольте, как?.. Да! Рыцарь поет Нанне. (Поет.)

Дама.

Это mon second на, a mon premier[34] что же?

Коко Клинген.

Mon premier — это Аре, — имя дикарки.

Бетси.

Аре, это, видите, дикарка, которая хочет съесть предмет своей любви… (Хохочет.) Она ходит, тоскует и поет:

Коко (перебивая).

«Меня мутит…

Бетси (подхватывает).

Коко Клинген

Бетси.

Коко Клинген.

Бетси.

Коко Клинген.

И опять refrain:[35]

Дама.

Charmant! [36]

Бетси.

Вы поймите, как глупо!

Коко Клинген.

В том-то и прелесть.

Дама.

Кто же Аре?

Бетси.

Я, я костюм сделала, а мама говорит: «неприлично». А нисколько не неприличнее, чем на бале. (К Федору Иванычу.) Что, здесь от Бурдье?

Федор Иваныч.

Здесь, на кухне сидит.

Дама.

Ну, а арена как же?

Бетси.

Да вы увидите. Не хочу вам портить удовольствия. Au revoir. [37]

Дама.

Прощайте! (Раскланиваются. Дама уходит.)

Бетси (к Коко Клингену).

Пойдемте к maman.

(Бетси и Коко Клинген уходят наверх.)

Федор Иваныч, два Лакея и Яков (выходит из буфета с подносом, чаем, печеньем; запыхавшись, идет через переднюю).

Яков (Лакеям).

Мое почтение, мое почтение!

(Лакеи кланяются.)

Яков (Федору Иванычу).

Хоть бы вы приказали Григорью Михайлычу подсобить. Замучился на отделку… (Уходит.)

Те же, без Якова.

1-й лакей.

Старательный это у вас человек.

Федор Иваныч.

Хороший малый, да вот не нравится барыне, — не виден, говорит, из себя. А тут еще наклепали на него вчера, что он мужиков в кухню пустил. Как бы не разочли! А малый хороший.

2-й лакей.

Каких мужиков?

Федор Иваныч.

Да пришли из нашей Курской деревни землю покупать; дело ночное, да и земляки. Один буфетному мужику отец. Ну и провели их в кухню. А тут случись угадыванье мыслей; спрятали вещь в кухню, пришли все господа, увидала их барыня — беда! Как, говорит, люди, может быть, зараженные, а их в кухню!.. Очень она напугана заразой этой.

Те же и Григорий.

Федор Иваныч.

Пойдите, Григорий, подсобите Якову Иванычу, а я здесь побуду один. Один не поспевает.

Григорий.

Неловок, оттого и не поспевает. (Уходит.)

Те же, без Григорья.

1-й лакей.

И что это за новая мода пошла нынче — эти заразы!.. Так и ваша боится?

Федор Иваныч.

Пуще огня! У нас только заботы теперь, что окуривать, обмывать, обрызгивать.

1-й лакей.

То-то я слышу дух такой тяжелый. (С оживлением.) Ни на что не похоже, какие грехи с этими заразами. Скверно совсем! Даже Бога забыли. Вот у нашего барина сестры, княгини Мосоловой, дочка умирала. Так что же? Ни отец ни мать и в комнату не вошли, так и не простились. А дочка плакала, звала проститься, — не вошли! Доктор какую-то заразу нашел. А ведь ходили же за нею и горничная своя и сиделка — и ничего, обе живы остались.

Те же, Василий Леонидыч и Петрищев (выходят из двери с папиросками).

Петрищев.

Да пойдем же, я только Кокошу-Картошу захвачу.

Василий Леонидыч.

Болван твой Коноша! Я тебе скажу, терпеть его не могу. Вот пустой-то малый, настоящий полотер! Ничем не занят, только шляется. А, что?..

Петрищев.

Ну, так погоди, всё-таки я прощусь.

Василий Леонидыч.

Ну, хорошо, я пойду собак посмотрю, в кучерскую. Кобель один, так тàк зол, что кучер говорит, чуть не съел его. А, что?

Петрищев.

Кто кого съел? Неужели кучер съел кобеля?

Василий Леонидыч.

Ну, ты вечно… (Одевается и уходит)

Петрищев (задумчиво).

Ма-кин-тож, кар-тож-ка… Да, да. (Идет наверх)

Два Лакея, Федор Иваныч и Яков (пробегает через сцену в начале и конце явления).

Федор Иваныч (Якову).

Чего еще?

Яков.

Тартинок нет! Я говорил… (Уходит,)

2-й лакей.

А вот еще у нас барчук заболел. Так сейчас свезли его в гостиницу с нянькой, так там без матери и помер.

1-й лакей.

То-то греха не боятся! Я полагаю, что от Бога никуда не уйдешь.

Федор Иваныч.

И я так думаю.

(Яков бежит наверх с тартинками.)

1-й лакей.

И то возьмите во внимание, что ежели теперь так всех бояться, то надо запереться в четырех стенах, как в тюрьме ровно, да так и сидеть.

Те же и Таня, потом Яков.

Таня (кланяется Лакеям).

Здравствуйте!

(Лакеи кланяются.)

Таня.

Федор Иваныч! мне вам два слова сказать.

Федор Иваныч.

Ну, что?

Таня.

Да пришли, Федор Иваныч, мужички опять…

Федор Иваныч.

Ну так что же? Бумагу-то ведь я Семену отдал…

Таня.

Бумагу я им отдала. Уж как благодарят-то, и не знаю как. Теперь только просят деньги от них принять.

Федор Иваныч.

Да где они?

Таня.

Тут, у крыльца стоят.

Федор Иваныч.

Ну что ж, я скажу.

Таня.

Да еще просьба моя к вам, батюшка Федор Иваныч.

Федор Иваныч.

Что еще?

Таня.

Да что, Федор Иваныч, мне уж оставаться нельзя здесь. Попросите, чтоб отпустили меня.

(Яков вбегает.)

Федор Иваныч (Якову).

Что ты?

Яков.

Самовар другой да апельсины.

Федор Иваныч.

У экономки спроси.

(Яков убегает.)

Федор Иваныч.

Это что ж так?

Таня.

Да ведь как же! Теперь мое дело такое.

Яков (вбегая).

Апельсинов мало.

Федор Иваныч.

Подай, что есть. (Яков убегает.) Не время ты выбрала: ведь видишь, суета…

Таня.

Да ведь сами знаете, Федор Иваныч, этой суете угомону не бывает, сколько ни жди, — вы сами знаете, — а ведь мое дело навек… Вы, батюшка Федор Иваныч, как мне добро такое сделали, будьте отец родной, выберите времечко, скажите. А то рассердится, билет не даст.

Рукопись (автограф) варианта конца повести

Размер подлинника

Федор Иваныч.

Да что же тебе так загорелось?

Таня.

Да как же, Федор Иваныч, дело теперь сладилось… Я бы к маменьке, к крестной поехала, приготовилась бы. А на красную горку и свадьба. Скажите, батюшка Федор Иваныч!

Федор Иваныч.

Ступай теперь, — не место тут.

Сверху сходит Барин (пожилой) и молча уходит со 2-м лакеем. Таня уходит. Федор Иваныч, 1-й лакей и Яков (входит).

Яков.

Что же, Федор Иваныч, это обида живая! Теперь меня расчесть хочет. Ты, говорит, всё колотишь, Фифку забыл и против моего приказания мужиков в кухню пустил. А вы сами знаете: я ничего знать не знаю! Только сказала мне Татьяна: проведи в кухню, а я не знаю, по чьему приказу.

Федор Иваныч.

Что ж, разве она говорила?

Яков.

Сейчас говорила. Уж вы заступитесь, Федор Иваныч! А то семейство только стало поправляться, а тут сойдешь с места, когда-то опять попадешь. Федор Иваныч, пожалуйста!

Федор Иваныч, 1-й Лакей и Барыня провожает старую Графиню с фальшивыми волосами и зубами. Графиню одевает 1-й лакей.

Барыня.

Непременно, как же? Я так истинно тронута.

Графиня.

Кабы не нездоровье, я бы чаще у вас бывала.

Барыня.

Право, возьмите Петра Петровича. Он груб, но никто так не может успокоить; так просто, ясно у него всё.

Графиня.

Нет, уж я привыкла.

Барыня.

Осторожнее.

Графиня.

Merci, mille fois merci.[38]

Те же и Григорий, растрепанный, в волнении, выскакивает из буфета. За ним виден Семен.

Семен.

А ты к ней не приставай.

Григорий.

Я тебя, мерзавца, научу, как драться! Ах ты, негодяй!

Барыня.

Что это такое? Что вы, в кабаке, что ли?

Григорий.

Не могу жить от этого мужика грубого.

Барыня (с досадой).

Вы с ума сошли, разве вы не видите? (К Графине). Merci, mille fois merci. A mardi.[39]

(Графиня и 1-й лакей уходят.)

Федор Иваныч, Барыня, Григорий и Семен.

Барыня (к Григорию).

Что такое?

Григорий.

Я хоть в должности лакея, но я имею свою гордость и не позволю всякому мужику меня толкать.

Барыня.

Да что такое случилось?

Григорий.

Да вот Семен ваш набрался храбрости, что он с господами сидел. Драться лезет.

Барыня.

Что такое? За что?

Григорий.

А Бог его знает.

Барыня (к Семену).

Что это такое значит?

Семен.

Что ж он к ней пристает?

Барыня.

Да что у вас было?

Семен (улыбаясь).

Да так, он Таню, горничную, всё хватает, а она не хочет. Вот я его отстранил рукой… так, маленечко.

Григорий.

Хорошо отстранил, чуть ребра не сломал. И фрак разорвал. Да ведь он что говорит: «на меня, говорит, по-вчерашнему, сила нашла», и начал давить.

Барыня (к Семену).

Как ты смеешь драться в моем доме?

Федор Иваныч.

Позвольте доложить, Анна Павловна, надо вам сказать, что Семен имеет чувства к Тане, и как они теперь сосватаны, а Григорий — что ж, надо правду сказать — обращается нехорошо, неблагородно. Ну, вот Семен, я полагаю, и обиделся на него.

Григорий.

Совсем нет; это из-за злобы, что я плутовство их всё открыл.

Барыня.

Какое плутовство?

Григорий.

А в сеансе. Все вчерашние штуки не Семен, а Татьяна делала. Я сам видел, как она из-под дивана лезла.

Барыня.

Что такое из-под дивана лезла?

Григорий.

Честное слово могу дать. Она и бумагу принесла и кинула на стол. Кабы не она, бумагу не подписали бы и мужикам землю не продали бы.

Барыня.

Вы сами видели?

Григорий.

Своими глазами. Прикажите позвать ее, она не отопрется.

Барыня.

Позовите ее.

(Григорий уходит.)

Те же, без Григория. За сценой шум, голос Швейцара: Нельзя, нельзя! Показывается Швейцар, мимо него врываются три Мужика. Впереди 2-й мужик, 3-й мужик спотыкается, падает и хватается за нос.

Швейцар.

Нельзя, идите!

2-й мужик.

Авось, не беда. Разве мы за худым чем? — мы денежки отдать.

1-й мужик.

Двистительно, как за подписью руки приложенья, дело в окончании, мы только денежки предоставить с нашей благодарностью.

Барыня.

Погодите, погодите благодарить, всё это был обман. Еще не кончено. Не продано еще. Леонид! Позовите Леонида Федоровича. (Швейцар уходит.)

Те же и Леонид Федорович выходит, но, увидав Барыню и Мужиков, хочет уйти назад.

Барыня.

Нет, нет, пожалуйте сюда! Я говорила вам, что нельзя продавать землю в долг, и все вам говорили. А вас обманывают, как самого глупого человека.

Леонид Федорович.

То есть в чем? Я не понимаю, какой обман.

Барыня.

Стыдились бы вы! Вы седой, а вас, как мальчишку, обманывают и смеются над вами. Жалеете для сына какие-нибудь 300 рублей для его общественного положения, а самих вас, как дурака, проводят на тысячи.

Леонид Федорович.

Да ты, Annette, успокойся.

1-й мужик.

Мы только в получении суммы, значит…

3-й мужик (достает деньги).

Отпусти ты нас, ради Христа!

Барыня.

Погодите, погодите.

Те же, Григорий и Таня.

Барыня (строго к Тане).

Ты была вчера вечером во время сеанса в маленькой гостиной?

(Таня, вздыхая, оглядывается на Федора Иваныча, Леонида Федоровича и Семена.)

Григорий.

Да уж нечего вилять, когда я сам видел…

Барыня.

Говори, была? Я знаю всё, признавайся. Я тебе ничего не сделаю. Мне только хочется уличить вот его (указывает на Леонида Федоровича), барина… Ты кинула бумагу на стол?

Таня.

Я не знаю, что и отвечать. Одно, что нельзя ли меня домой отпустить?

Барыня (к Леониду Федоровичу).

Вот видите, вас дурачат.

Те же. Входит Бетси в начале явления и стоит незамеченная.

Таня.

Отпустите меня, Анна Павловна!

Барыня.

Нет, милая! Ты ведь, может быть, убытку сделала на несколько тысяч. Продали землю, которую не надо было продавать.

Таня.

Отпустите меня, Анна Павловна.

Барыня.

Нет, ты ответишь. Плутовать нельзя. К мировому судье подам.

Бетси (выступая).

Отпустите ее, мама. А коли вы хотите ее судить, то и меня вместе с ней, — я с ней вместе вчера всё делала.

Барыня.

Ну, да уж когда ты, то кроме самого гадкого ничего и быть не могло.

Те же и Профессор.

Профессор.

Здравствуйте, Анна Павловна! Здравствуйте, барышня! А я вам несу, Леонид Федорович, отчет о 13-м съезде спиритуалистов в Чикаго. Удивительная речь Шмита.

Леонид Федорович.

А, очень интересно!

Барыня.

Я вам гораздо интереснее расскажу. Оказывается, что и вас и мужа дурачила эта девчонка. Бетси на себя говорит, но это чтоб дразнить меня; а дурачила вас безграмотная девчонка, а вы верите! Вчера никаких ваших медиумических явлений не было, а это она (указывая на Таню) всё делала.

Профессор (раздеваясь).

Как, то есть?

Барыня.

Да так, что она в темноте и на гитаре играла, и мужа по голове била, и все глупости ваши делала, и сейчас призналась.

Профессор (улыбаясь).

Так что же это доказывает?

Барыня.

Доказывает, что ваш медиумизм — вздор! Вот что доказывает.

Профессор.

Оттого, что эта девушка хотела обманывать, от этого медиумизм — вздор, как вы изволите выражаться? (Улыбаясь.) Странное заключение! Очень может быть, что девушка эта хотела обманывать: это часто бывает; может быть, она что-нибудь и делала, но то, что она делала, — делала она, то, что было проявлением медиумической энергии, — было проявлением медиумической энергии. Даже весьма вероятно, что то, что делала эта девушка, вызывало, соллицитировало, так сказать, проявление медиумической энергии, давало ей определенную форму.

Барыня.

Опять лекция!..

Профессор (строго).

Вы говорите, Анна Павловна, что эта девушка, может быть, и эта милая барышня что-то делали; но свет, который мы все видели, а в первом случае понижение, а во втором — повышение температуры, а волнение и вибрирование Гросмана, — что же, это тоже делала эта девушка? А это факты, факты, Анна Павловна! Нет, Анна Павловна, есть вещи, которые надо исследовать и вполне понимать, чтобы говорить о них, вещи слитком серьезные, слишком серьезные…

Леонид Федорович.

А дитя, которое ясно видела Марья Васильевна! Да и я видел… Это не могла же сделать эта девушка.

Барыня.

Вы думаете, что вы умны, а вы — дурак!

Леонид Федорович.

Ну, я уйду. Алексей Владимирович, пойдемте ко мне. (Уходят в кабинет.)

Профессор (пожимая плечами, идет за ним).

Да, как еще мы далеки от Европы!

Барыня, три Мужика, Федор Иваныч, Таня, Бетси, Григорий, Семен и Яков (входит).

Барыня (вслед Леониду Федоровичу).

Обманули его как дурака, а он ничего не видит. (Якову.) Тебе что?

Яков.

На много ли персон прикажете накрывать?

Барыня.

На много ли?.. Федор Иваныч! принять от него серебро! Вон сейчас! От него всё. Этот человек меня в гроб сведет. Вчера чуть-чуть не заморил собачку, которая ничего ему не сделала. Мало ему этого, он же зараженных мужиков вчера в кухню завел, и опять они здесь. От него всё! Вон, сейчас вон! Расчет, расчет! (Семену.) А если ты себе вперед позволишь шуметь в моем доме, я тебя, скверного мужика, выучу!

2-й мужик.

Да что же, коли он скверный мужик, так и держать его нечего, а давай расчет, вот и всё.

Барыня (слушая его, вглядывается в 3-го мужика).

Да смотрите: у этого сыпь на носу, сыпь! Он больной, он резервуар заразы!! Ведь я вчера говорила, чтобы их не пускать, и вот они опять тут. Гоните их вон!

Федор Иваныч.

Что же, не прикажете деньги принять?

Барыня.

Деньги? Деньги возьми, но их, особенно этого больного, вон, сию минуту вон! Он совсем гнилой!

3-й мужик.

Напрасно ты, мать, ей-Богу, напрасно. У моей старухи, скажем, спроси. Какой я гнилой? Я как стеклышко, скажем.

Барыня.

Еще разговаривает?.. Вон, вон! Всё на зло!.. Нет, я не могу, не могу! Пошлите за Петром Петровичем. (Убегает, всхлипывая.)

(Яков и Григорий уходят.)

Те же, без Барыни, Якова и Григория.

Таня (к Бетси).

Барышня, голубушка, как же мне быть теперь?

Бетси.

Ничего, ничего. Поезжай с ними, я устрою. (Уходит.)

Федор Иваныч, три Мужика, Таня и Швейцар.

1-й мужик.

Как же, почтенный, получение суммы теперича?

2-й мужик.

Отпусти ты нас.

3-й мужик (мнется с деньгами).

Кабы знать, я ни в жисть не взялся бы. Это засушит хуже лихой болести.

Федор Иваныч (Швейцару).

Проводи их ко мне, там и счеты есть. Там и получу. Идите, идите.

Швейцар.

Пойдемте, пойдемте.

Федор Иваныч.

Да благодарите Таню. Кабы не она, быть бы вам без земли.

1-й мужик.

Двистительно, как изделала предлог, так и в действие произвела.

3-й мужик.

Она нас людьми изделала; а то бы что? земля малая, не то что скотину, — курицу, скажем, и ту выпустить некуда. Прощевай, умница! Приедешь на село, приходи мёд есть.

2-й мужик.

Дай домой приеду, свадьбу готовить стану, пиво варить. Только приезжай.

Таня.

Приеду, приеду! (Визжит.) Семен! то-то хорошо-то!

(Мужики уходят.)

Федор Иваныч, Таня и Семен.

Федор Иваныч.

С Богом. Ну, смотри, Таня, когда домком заживешь, я приеду к тебе погостить. Примешь?

Таня.

Голубчик ты мой, как отца родного примем! (Обнимает и целует его.)

Занавес.

I

3-го мая 1882 года из Гавра отплыл в китайские моря трехмачтовый корабль «Богородица-Ветров». Он сдал свой груз в Китае, взял там новый груз, отвез его в Буэнос-Айрес и оттуда повез товары в Бразилию.

Переезды, повреждения, починки, затишья по нескольку месяцев, ветры, сгонявшие корабль далеко с дороги, морские приключения и несчастия задерживали его так, что он четыре года проплавал по чужим морям и только 8 мая 1886 года пристал к Марселю с грузом жестяных ящиков с американскими консервами.

Когда вышел корабль из Гавра, на нем были капитан, его помощник и 14 матросов. Во время путешествия один матрос умер, четыре пропали при разных приключениях и только девять воротились во Францию. Вместо выбывших матросов на корабле наняли двух американцев, одного негра и одного шведа, которого нашли в одном кабачке в Сингапуре.

На корабле подобрали паруса и завязали на мачте крест-накрест снасти. Подошел буксирный пароход и пыхтя потащил его на линию кораблей. Море было тихо, у берега еле-еле плескался остаток зыби. Корабль вошел в линию, где стояли вдоль набережной бок о бок корабли из всех стран света, и большие, и малые, всяких размеров, форм и оснасток. «Богородица-Ветров» стала между итальянским бригом и английскою галеттой, которые потеснились, чтобы дать место новому товарищу.

Как только капитан разделался с таможенными и портовыми чиновниками, он отпустил половину матросов на всю ночь на берег.

Ночь была теплая, летняя. Марсель был весь освещен, на улицах пахло едой из кухонь, со всех сторон слышались говор, грохот колес и веселые крики.

Матросы с корабля «Богородица-Ветров» месяца четыре не были на суше и теперь, сойдя на берег, робко, по-двое шли по городу, как чужие, отвыкшие от городов люди. Они осматривались, обнюхивая улицы, ближайшие к пристани, как будто чего-то искали. Четыре месяца они не видали женщин, и их мучала похоть. Впереди их шел Селестин Дюкло, здоровенный парень и ловкий. Он всегда водил других, когда они сходили на берег. Он умел находить хорошие места, умел и отделаться, когда надо было, и не ввязывался в драки, что частенько бывает с матросами, когда они сходят на берег; но если драка завязывалась, то он не отставал от товарищей и умел постоять за себя.

Долго матросы толкались по темным улицам, которые, как стоки, все спускались к морю и из которых несло тяжелым запахом подвалов и чуланов. Наконец Селестин выбрал один узкий переулок, в котором горели над дверями выпуклые фонари, и вошел в него. Матросы, зубоскаля и напевая, шли за ним. На матовых раскрашенных стеклах фонарей были выписаны огромные цифры. Под низкими потолками дверей сидели на соломенных стульях женщины в фартуках; они выскакивали при виде матросов и, выбегая на середину улицы, загораживали им дорогу и заманивали каждая в свой притон.

Иной раз в глубине сеней нечаянно распахивалась дверь. Из нее показывалась полураздетая девка в грубых бумажных обтянутых штанах, коротенькой юбке и в бархатном черном нагруднике с позолоченными позументами. «Эй, красавчики, заходите!» звала она еще издали и иногда выбегала сама, цеплялась за кого-нибудь из матросов и тащила его изо всех сил к дверям. Она впивалась в него, как паук, когда он волочит муху сильнее себя. Парень, размякший от похоти, упирался слабо, а остальные останавливались и смотрели, что будет; но Селестин Дюкло кричал: «не здесь, не заходи; дальше!» И парень слушался его голоса и силой вырывался у девки. И матросы шли дальше, провожаемые бранью рассерженной девки. На шум вдоль всего переулка выскакивали другие, накидывались на них и хриплыми голосами нахваливали свой товар. Так они шли всё дальше и дальше. Изредка попадались им навстречу то солдаты, стучавшие шпорами, то по одиночке мещанин или приказчик, пробиравшиеся в знакомое место. В других переулках светились такие же фонари, но матросы шли дальше и дальше, шагая через вонючую жижу, сочившуюся из-под домов, полных женскими телами. Но вот Дюкло остановился около одного дома получше других и повел туда своих ребят.

II

Матросы сидели в большой зале трактира. Каждый из них выбрал себе подругу и уж не расставался с ней весь вечер: такой был обычай в трактире. Три стола были сдвинуты вместе, и матросы прежде всего выпили вместе с девками, потом они поднялись и пошли с ними наверх. Долго и громко стучали толстые башмаки двадцати ног по деревянным ступенькам, пока они все ввалились через узкие двери и разбрелись по спальным комнатам. Из спальных комнат они сходили опять вниз пить, потом опять шли наверх.

Гульба шла в развал. Всё полугодовое жалованье пошло зa четыре часа разгула. К одиннадцати часам они все были уже пьяны и с налитыми кровью глазами несвязно кричали, сами не зная что. У каждого на коленях сидела девка. Кто пел, кто кричал, кто стучал кулаком по столу, кто лил себе в глотку вино. Селестин Дюкло сидел среди товарищей. Верхом у него на коленке сидела крупная, толстая, краснощекая девка. Он выпил не меньше других, но не был еще совсем пьян; у него в голове бродили кое-какие мысли. Он разнежился и искал, о чем бы заговорить с своею подругой. Но мысли приходили ему и тотчас же уходили, и он никак не мог поймать их, вспомнить и высказать.

Он смеялся и говорил:

— Так, так-то… так-то… И давно уж ты здесь?

— Шесть месяцев, — отвечала девка.

Он кивнул головой, как будто одобрял ее за это.

— Ну что же, и хорошо тебе?

Она подумала.

— Привыкла, — сказала она. — Надо же как-нибудь. Всё же лучше, чем в прислугах или прачках.

Он одобрительно кивнул головой, как будто и за это он одобрял ее.

— И ты не здешняя?

Она покачала головой в знак того, что не здешняя.

— Дальняя?

Она кивнула.

— А откуда?

Она подумала, как будто припомнила.

— Из Перпиньяна я, — проговорила она.

— Так, так, — проговорил он и замолчал.

— А ты, что же, моряк? — спросила теперь она.

— Да, моряки мы.

— Что ж, далеко были?

— Да не близко. Всего насмотрелись.

— Пожалуй, и вокруг света ездили?

— Не то что раз, чуть не два раза объехали.

Она как будто раздумывала, припоминая что-то.

— Я чай, много встречали кораблей? — сказала она.

— А то как же.

— Не попадалась вам «Богородица-Ветров»? Такой корабль есть.

Он удивился, что она назвала его корабль, и вздумал пошутить.

— Как же, на прошлой неделе встретили.

— Правду, в самом деле? — спросила она и побледнела.

— Правду.

— Не врешь?

— Ей-Богу, — побожился он.

— Ну, а не видал ты там Селестина Дюкло? — спросила она.

— Селестина Дюкло? — повторил он и удивился и испугался даже. Откуда могла она знать его имя?

— А его разве знаешь? — спросил он.

Видно было, что и она чего-то испугалась.

— Нет, не я, а женщина тут одна его знает.

— Какая женщина? Из этого дома?

— Нет, тут поблизости.

— Где же поблизости?

— Да недалеко.

— Кто же она такая?

— Да просто женщина, такая же, как я.

— А зачем же он ей нужен?

— Почем же я знаю. Может, землячка его.

Они пытливо смотрели прямо в глаза друг другу.

— Хотелось бы мне повидаться с этой женщиной, — сказал он.

— А зачем? Сказать что хочешь?

— Сказать…

— Что сказать?

— Сказать, что видел Селестина Дюкло.

— А ты видел Селестина Дюкло? И жив он, здоров?

— Здоров. А что?

Она замолчала, опять собираясь с мыслями, и потом тихо сказала.

— А куда же идет «Богородица-Ветров»?

— Куда? В Марсель.

— Правду?! — вскрикнула она.

— Правду.

— И ты знаешь Дюкло?

— Да ведь сказал, что знаю.

Она подумала.

— Так, так. Это хорошо, — тихонько сказала она.

— Да зачем он тебе?

— А коли увидишь его, ты ему скажи… Нет, не надо.

— Да что?

— Нет, ничего.

Он смотрел на нее и тревожился всё больше и больше.

— Да ты-то знаешь его? — спросил он.

— Нет, не знаю.

— Так зачем же он тебе?

Она, не отвечая, вдруг вскочила и побежала к конторке, за которой сидела хозяйка, взяла лимон, разрезала его, надавила соку в стакан, потом налила туда воды и подала Селестину.

— На, выпей-ка, — сказала она и села, как и прежде сидела, ему на колени.

— Это зачем? — спросил он, взяв от нее стакан.

— Чтоб хмель прошел. Потом скажу. Пей.

Он выпил и утер рукавом губы.

— Ну, говори, я слушаю.

— Да ты не скажешь ему, что меня видел, не скажешь, от кого слышал то, что скажу?

— Ну, хорошо, не скажу.

— Побожись!

Он побожился.

— Ей-Богу?

— Ей-Богу.

— Так ты ему скажи, что его отец умер, и мать померла, брат тоже помер. Горячка была. В один месяц все трое померли.

Дюкло почувствовал, что вся кровь его стеснилась у сердца. Несколько минут просидел он молча, не зная, что сказать, потом выговорил:

— И ты верно знаешь?

— Верно.

— Кто ж тебе сказал?

Она положила руки ему на плечи и посмотрела прямо в глаза.

— Побожись, что не разболтаешь.

— Ну, побожился. Ей-Богу.

— Я сестра ему.

— Франсуаза! — вскрикнул он.

Она пристально посмотрела на него и тихо-тихо пошевелила губами, почти не выпуская слов:

— Так это ты, Селестин!!

Они не шевелились, замерли, как были, смотря в глаза друг другу.

А вокруг них остальные орали пьяными голосами. Звон стаканов, стук ладонями и каблуками и пронзительный визг женщин перемешивались с гамом песен.

— Как же это так? — тихо, так тихо, что даже она едва-едва разобрала его слова, проговорил он.

Глаза ее вдруг налились слезами.

— Да так, померли. Все трое в один месяц, — продолжала она. — Что ж мне было делать? Осталась я одна. В аптеку, да к доктору, за похороны троих… продала, что было вещей, расплатилась и осталась в чем была. Поступила в прислуги к барину Кашо… помнишь, хромой такой? Мне только что 15 лет минуло, мне ведь и 14 еще не было, когда ты-то уехал. С ним согрешила… Дура ведь наша сестра. Потом в няньки поступила к нотариусу, он тоже. Сначала взял на содержание, жила на квартире. Да не долго.

Бросил он меня, я три дня не евши жила, никто не берет, и поступила вот сюда, как и прочие.

Она говорила, и слезы ручьем текли у ней из глаз, из носа, мочили щеки и вливались в рот.

— Что ж это мы наделали! — проговорил он.

— Я думала, и ты тоже умер, — сказала она сквозь слезы. — Разве это от меня, — прошептала она.

— Как же ты меня не узнала? — также шопотом сказал он.

— Я не знаю, я не виновата, — продолжала она и еще пуще заплакала.

— Разве я мог узнать тебя? Разве ты такая была, когда я уехал? Ты-то как не узнала?

Она с отчаянием махнула рукой.

— Ах! я их столько, этих мужчин, вижу, что они мне все на одно лицо.

Сердце его сжималось так больно и так сильно, что ему хотелось кричать и реветь, как маленькому мальчику, когда его бьют.

Он поднялся, отстранил ее от себя и, схватив своими большими матросскими лапами ее голову, пристально стал вглядываться в ее лицо.

Мало-по-малу он узнал в ней наконец ту маленькую, тоненькую и веселенькую девочку, которую он оставил дома с теми, кому она закрыла глаза.

— Да, ты Франсуаза! сестра! — проговорил он. И вдруг рыдания, тяжелые рыдания мужчины, похожие на икоту пьяницы, поднялись в его горле. Он отпустил ее голову, ударил по столу так, что стаканы опрокинулись и разлетелись вдребезги, и закричал диким голосом.

Товарищи его обратились к нему и уставились на него.

— Вишь, как надулся, — сказал один.

— Будет орать-то, — сказал другой.

— Эй! Дюкло! Что орешь? Идем опять наверх, — сказал третий, одной рукой дергая Селестина за рукав, а другой обнимая свою хохотавшую, раскрасневшуюся, с блестящими черными глазами подругу в шелковом розовом открытом лифе.

Дюкло вдруг замолк и, затаив дыхание, уставился на товарищей. Потом с тем странным и решительным выражением, с которым, бывало, вступал в драку, он шатаясь подошел к матросу, обнимавшему девку, и ударил рукой между им и девкой, разделяя их.

— Прочь! разве не видишь, она сестра тебе! Все они кому-нибудь да сестры. Вот и эта, сестра Франсуаза. Ха-ха-ха-ха!.. — зарыдал он рыданиями, похожими на хохот, и он зашатался, поднял руки и грянулся лицом на пол и стал кататься по полу, колотясь о него и руками и ногами, хрипя, как умирающий.

— Надо его уложить спать, — сказал один из товарищей, — а то как бы на улице не засадили его.

И они подняли Селестина и втащили наверх в комнату Франсуазы и уложили его на ее постель.

I

Что такое употребление одурманивающих веществ — водки, вина, пива, гашиша, опиума, табака и других менее распространенных: эфира, морфина, мухомора? Отчего оно началось и так быстро распространилось и распространяется между всякого рода людьми, дикими и цивилизованными одинаково? Что такое значит то, что везде, где только не водка, вино, пиво, там опиум или гашиш, мухомор и другие, и табак везде? Зачем людям нужно одурманиваться?

Спросите у человека, зачем он начал пить вино и пьет. Он ответит вам: «так, приятно, все пьют», да еще прибавит: «для веселья». Некоторые же, те, которые ни разу не дали себе труда подумать о том, хорошо или дурно то, что они пьют вино, прибавят еще то, что вино здорово, дает силы, т. е. скажут то, несправедливость чего давным-давно уже доказана.

Спросите у курильщика, зачем он начал курить табак и курит теперь, и он ответит то же: «так, от скуки, все курят».

Так же, вероятно, ответят и потребители опиума, гашиша, морфина, мухомора.

«Так, от скуки, для веселья, все это делают». Но ведь это хорошо так, от скуки, для веселья, оттого, что все это делают, вертеть пальцами, свистеть, петь песни, играть на дудке и т. п., т. е. делать что-нибудь такое, для чего не нужно ни губить природных богатств, ни затрачивать больших рабочих сил, делать то, что не приносит очевидного вреда ни себе, ни другим. Но ведь для производства табака, вина, гашиша, опиума часто среди населений, нуждающихся в земле, занимаются миллионы и миллионы лучших земель посевами ржи, картофеля, лоз, конопли, мака, табака, и миллионы рабочих — в Англии ¹/₈ всего населения — заняты целые жизни производством этих одурманивающих веществ. Кроме того, употребление этих веществ очевидно вредно, производит страшные, всем известные и всеми признаваемые бедствия, от которых гибнет больше людей, чем от всех войн и заразных болезней вместе. И люди знают это; так что не может быть, чтоб это делалось так, от скуки, для веселья, оттого только, что все это делают.

Тут должно быть что-нибудь другое. Беспрестанно и повсюду встречаешь людей, любящих своих детей, готовых принести всякого рода жертвы для их блага и вместе с тем пропивающих на водке, вине, пиве или прокуривающих на опиуме или гашише и даже на табаке то, что или совсем прокормило бы бедствующих и голодающих детей, или по крайней мере избавило бы их от лишений. Очевидно, что если человек, поставленный в условия необходимости выбора между лишениями и страданиями своей семьи, которую он любит, и воздержанием от одурманивающих веществ, всё-таки избирает первое, то побуждает его к этому что-нибудь более важное, чем то, что все это делают и что это приятно. Очевидно, что делается это не так, от скуки, для веселья, а что есть тут какая-то более важная причина.

Причина эта, насколько я умел понять ее из чтения об этом предмете и наблюдений над другими людьми и в особенности над самим собой, когда я пил вино и курил табак, — причина эта, по моим наблюдениям, следующая.

В период сознательной жизни человек часто может заметить в себе два раздельные существа: одно — слепое, чувственное, и другое — зрячее, духовное. Слепое животное существо ест, пьет, отдыхает, спит, плодится и движется, как движется заведенная машина; зрячее духовное существо, связанное с животным, само ничего не делает, но только оценивает деятельность животного существа тем, что совпадает с ним, когда одобряет эту деятельность, и расходится с ним, когда не одобряет ее.

Зрячее существо это можно сравнить со стрелкой компаса, указывающей одним концом на Nord,[42] другим на противоположный — Süd[43] и прикрытой по своему протяжению пластинкой, стрелкой, невидной до тех пор, пока то, что несет на себе стрелку, двигается по ее направлению, но выступающей и становящейся видной, как скоро то, что несет стрелку, отклоняется от указываемого ею направления.

Точно так же зрячее духовное существо, проявление которого в просторечии мы называем совестью, всегда показывает одним концом на добро, другим — на противоположное зло и не видно нам до тех пор, пока мы не отклоняемся от даваемого им направления, т. е. от зла к добру. Но стоит сделать поступок, противный направлению совести, и появляется сознание духовного существа, указывающее отклонение животной деятельности от направления, указываемого совестью. И как мореход не мог бы продолжать работать веслами, машиной или парусом, зная, что он идет не туда, куда ему надо, до тех пор, пока он не дал бы своему движению направление, соответствующее стрелке компаса, или не скрыл бы от себя ее отклонение, так точно и всякий человек, почувствовав раздвоение своей совести с животной деятельностью, не может продолжать эту деятельность до тех пор, пока или не приведет ее в согласие с совестью, или не скроет от себя указаний совести о неправильности животной жизни.

Вся жизнь людская, можно сказать, состоит только из этих двух деятельностей: 1) приведения своей деятельности в согласие с совестью и 2) скрывания от себя указаний своей совести для возможности продолжения жизни. Одни делают первое, другие — второе. Для достижения первого — приведения поступков в согласие с своей совестью — есть только один способ: нравственное просвещение — увеличение в себе света и внимание к тому, что он освещает; для второго — для скрытия от себя указаний совести — есть два способа: внешний и внутренний. Внешний способ состоит в занятиях, отвлекающих внимание от указаний совести; внутренний состоит в затемнении самой совести.

Как может человек скрыть от своего зрения находящийся пред ним предмет двумя способами: внешним отвлечением зрения к другим, более поражающим предметам, и засорением глаз, так точно и указания своей совести человек может скрыть от себя двояким способом: внешним — отвлечением внимания всякого рода занятиями, заботами, забавами, играми, и внутренним — засорением самого органа внимания. Для людей с тупым, ограниченным нравственным чувством часто вполне достаточно внешних отвлечений для того, чтобы не видеть указаний совести о неправильности жизни. Но для людей нравственно-чутких средств этих часто недостаточно. Внешние способы не вполне отвлекают внимание от сознания разлада жизни с требованиями совести; сознание это мешает жить, и люди, чтобы иметь возможность жить, прибегают к несомненному внутреннему способу затемнения самой совести, состоящему в отравлении мозга одуряющими веществами.

Жизнь не такова, какая бы она должна быть по требованиям совести. Повернуть жизнь сообразно этим требованиям нет сил. Развлечения, которые бы отвлекали внимание от сознания этого разлада, недостаточны или они приелись, и вот для того, чтобы быть в состоянии продолжать жить, несмотря на указания совести о неправильности жизни, люди отравляют, на время прекращая его деятельность, тот орган, через который проявляются указания совести, так же как человек, умышленно засоривший глаз, скрыл бы от себя то, что он не хотел бы видеть.

II

Не во вкусе, не в удовольствии, не в развлечении, не в весельи лежит причина всемирного распространения гашиша, опиума, вина, табаку, а только в потребности скрыть от себя указания совести.

Иду я раз по улице и, проходя мимо разговаривающих извозчиков, слышу, один говорит другому: «известное дело — тверезому совестно!»

Трезвому совестно то, что не совестно пьяному. Этими словами высказана существенная, основная причина, по которой люди прибегают к одурманивающим веществам. Люди прибегают к ним или для того, чтобы не было совестно после того, как сделан поступок, противный совести, или для того, чтобы вперед привести себя в состояние, в котором можно сделать поступок, противный совести, но к которому влечет человека его животная природа.

Трезвому совестно ехать к непотребным женщинам, совестно украсть, совестно убить. Пьяному ничего этого не совестно, и потому, если человек хочет сделать поступок, который совесть воспрещает ему, он одурманивается.

Помню поразившее меня показание судившегося повара, убившего мою родственницу, старую барыню, у которой он служил. Он рассказывал, что когда он услал свою любовницу горничную и наступило время действовать, он пошел было с ножом к спальне, но почувствовал, что трезвый не может совершить задуманного дела. «Тверезому совестно». Он вернулся, выпил два стакана припасенной вперед водки и только тогда почувствовал себя готовым и сделал.

Девять десятых преступлений совершаются так: «для смелости выпить!» Половина падений женщин происходит под влиянием вина. Почти все посещения непотребных домов совершаются в пьяном виде. Люди знают это свойство вина заглушать голос совести и сознательно употребляют его для этой цели.

Мало того, что люди сами одурманиваются, чтобы заглушить свою совесть, — зная, как действует вино, они, желая заставить других людей сделать поступок, противный их совести, нарочно одурманивают их, организуют одурманивание людей, чтобы лишить их совести. На войне солдат напаивают пьяными всегда, когда приходится драться в рукопашную. Все французские солдаты на севастопольских штурмах бывали напоены пьяными. После взятия Геог-Тепе, когда солдаты не шли грабить и убивать беззащитных стариков, детей, Скобелев велел напоить их пьяными, тогда они пошли.

Всем известны люди, спившиеся с круга вследствие преступлений, мучивших их совесть. Все могут заметить, что безнравственно живущие люди более других склонны к одурманивающим веществам. Разбойничьи, воровские шайки, проститутки — не живут без вина.

Все знают и признают, что употребление одурманивающих веществ бывает последствием укоров совести, что при известных безнравственных профессиях одурманивающие вещества употребляются для заглушения совести. Все также знают и признают, что потребление одуряющих веществ заглушает совесть, что человек пьяный способен на поступки, о которых он трезвый не решился бы и подумать. Все с этим согласны, но — странное дело! — когда следствием употребления одурманивающих веществ не являются такие поступки, как воровство, убийство, насилие и т. п.; когда одурманивающие вещества принимаются не вслед за какими-нибудь страшными преступлениями, а людьми, профессии которых не считаются нами преступными, и когда вещества эти принимаются не сразу в большом количестве, но постоянно в умеренном, то почему-то предполагается, что одурманивающие вещества уже не действуют на совесть, заглушая ее.

Так, предполагается, что выпивание русским достаточным человеком ежедневно перед каждой едой по рюмке водки и за едой по стакану вина, французом — своей полынной настойки и вина, англичанином — своего портвейна и портера, немцем — своего пива, а зажиточным китайцем выкуривание своей умеренной порции опиума и курение при этом табаку делается только для удовольствия и нисколько не влияет на совесть людей.

Предполагается, что если после этого обычного одурманения не совершено преступления, воровства, убийства, а известные поступки, глупые и дурные, то эти поступки произошли сами собой, а не вызваны одурманиванием. Предполагается, что если этими людьми не совершено уголовного преступления, то им и нет причин заглушать свою совесть, и что та жизнь, которую ведут люди, предающиеся постоянному одурманиванию себя, есть жизнь вполне хорошая и была бы точно такою же, если бы люди эти не одурманивались. Предполагается, что постоянное употребление одурманивающих веществ нисколько не затемняет их совести.

Несмотря на то, что каждый по опыту знает, что от употребления вина и табаку настроение изменяется и перестает быть совестно то, что без возбуждения было совестно; что после каждого, хотя бы и мелкого, укора совести так и тянет к какому-нибудь дурману, и что под влиянием одурманивающих веществ трудно обдумать свою жизнь и свое положение, и что постоянное и равномерное употребление одуряющих веществ производит то же физиологическое действие, как и одновременное неумеренное, — людям, умеренно пьющим и курящим, кажется, что они употребляют одурманивающие вещества совсем не для заглушения своей совести, а только для вкуса и удовольствия.

Но стоит только серьезно и беспристрастно, не выгораживая себя, подумать об этом, чтобы понять, что, во-первых, если употребление одурманивающих веществ сразу в больших размерах заглушает совесть человека, то постоянное употребление этих веществ должно производить то же действие, так как одурманивающие вещества действуют физиологически всегда одинаково, всегда возбуждая и потом притупляя деятельность мозга, будут ли они приняты в больших или малых приемах; во-вторых, что если одурманивающие вещества имеют свойство заглушать совесть, то они имеют его всегда — и тогда, когда под влиянием их совершается убийство, воровство, насилие и когда под влиянием их говорится слово, которое не сказалось бы, думается и чувствуется то, что не думалось и не чувствовалось бы без них; и в-третьих, что если потребление одурманивающих веществ нужно для того, чтобы заглушить их совесть ворам, разбойникам, проституткам, то оно точно так же нужно людям, занимающимся профессиями, осуждаемыми их совестью, хотя бы профессии эти признавались законными и почетными другими людьми.

Одним словом, нельзя не понять того, что употребление одурманивающих веществ в больших или малых размерах, периодически или постоянно, в высшем или низшем кругу вызывается одною и тою же причиной — потребностью заглушения голоса совести для того, чтобы не видать разлада жизни с требованиями сознания.

III

В этом одном причина распространения всех одуряющих веществ и между другими табака, едва ли не самого распространенного и самого вредного.

Предполагается, что табак веселит, уясняет мысли, привлекает к себе только как всякая привычка, ни в каком случае не производя того действия заглушения голоса совести, которое признается за вином. Но стоит только повнимательнее вглядеться в условия, при которых проявляется особенная потребность в курении, для того чтобы убедиться, что одурманение табаком, точно так же как и вином, действует на совесть, и что люди сознательно прибегают к этому одурманению именно тогда, когда оно нужно им для этой цели.

Если бы табак только уяснял мысли и веселил, не было бы этой страстной потребности в нем и потребности именно в известных, определенных случаях, и не говорили бы люди, что они готовы пробыть скорее без хлеба, чем без табаку, и действительно часто не предпочитали бы курение пище.

Тот повар, который зарезал свою барыню, рассказывал, что когда он, войдя в спальню, резнул ее ножом по горлу и она упала, хрипя, и кровь хлынула потоком, то он заробел. «Я не мог дорезать, — говорил он, — и вышел из спальни в гостиную, сел там и выкурил папироску». Только одурманившись табаком, он почувствовал себя в силах вернуться в спальню дорезать старуху и разобраться в ее имуществе.

Очевидно, потребность курить в эту минуту была вызвана в нем не желанием уяснить мысли или развеселиться, а необходимостью заглушить что-то, мешавшее ему доделать задуманное дело.

Такую определенную потребность к одурманению себя табаком в известные, самые затруднительные минуты может заметить в себе всякий курящий. Вспоминаю за время своего курения, когда я чувствовал особенную потребность в табаке. Всегда это было в такие минуты, когда мне именно хотелось не помнить то, что я помнил — хотелось забыть, не думать. Сижу я один, ничего не делаю, знаю, что мне надо начать работу, и не хочется, — я закуриваю и продолжаю сидеть. Я обещал кому-либо быть у него в 5 часов и засиделся в другом месте; я вспоминаю, что я опоздал, но мне не хочется помнить это, — и я курю. Я раздражен и говорю человеку неприятное и знаю, что делаю дурно, и вижу, что надо перестать, но мне хочется дать ход своему раздражению, — я курю и продолжаю раздражаться. Я играю в карты и проигрываю больше того, чем то, чем я хотел ограничиться, — я курю. Я поставил себя в неловкое положение, я дурно поступил, ошибся, и мне надо сознать свое положение, чтобы выйти из него, но не хочется сознаться, — я обвиняю других и курю. Я пишу и не совсем доволен тем, что пишу. Надо бросить, но хочется дописать то, что задумал, — я курю. Я спорю и вижу, что мы с противником не понимаем и не можем понять друг друга, но хочется высказать свои мысли, — я продолжаю говорить и курю.

Особенность табака от других одуряющих веществ, кроме легкости одурманивания себя им и его кажущейся безвредности, заключается еще и в его, так сказать, портативности, возможности прилагать его к мелким отдельным случаям. Не говоря уже о том, что употребление опиума, вина, гашиша сопряжено с некоторыми приспособлениями, которые не всегда можно иметь, табак же и бумагу всегда можно иметь с собой, и о том, что курильщик опиума, алкоголик возбуждает ужас, человек же, курящий табак, не представляет ничего отталкивающего, — преимущество табака перед другими дурманами то, что дурман опиума, гашиша, вина распространяется на все впечатления и действия, получаемые и производимые в известный, довольно продолжительный период времени, дурман же табака может быть направлен на каждый отдельный случай. Хочешь сделать то, чего не следует, — выкуриваешь папироску, одурманиваешься настолько, насколько нужно, чтобы сделать то, что не надо было, и опять свеж и можешь ясно мыслить и говорить; или чувствуешь, что сделал то, чего не следовало, — опять папироска, и неприятное сознание дурного или неловкого поступка уничтожено, и можешь заняться другим и забыть.

Но не говоря о тех частных случаях, в которых всякий курящий прибегает к курению, не как к удовлетворению привычки и препровождению времени, а как к средству заглушения совести для поступков, которые имеют быть сделаны или уже сделаны, разве не очевидна та строго определенная зависимость между образом жизни людей и их пристрастием к курению?

Когда начинают курить мальчики? — Почти всегда тогда же, когда они теряют детскую невинность. Отчего люди курящие могут переставать курить, как скоро становятся в более нравственные условия жизни, и опять начинают курить, как только попадают в развращенную среду? почему игроки почти все курят? почему из женщин меньше курят женщины, ведущие правильный образ жизни? почему проститутки и сумасшедшие все курят? Привычка привычкой, но очевидно, что курение находится в определенной зависимости от потребности заглушения совести и что она достигает этой своей цели.[44]

Наблюдение о том, до какой степени курение заглушает голос совести, можно сделать над всяким почти курильщиком. Всякий курильщик, предаваясь своей страсти, забывает или пренебрегает самыми первыми требованиями общежития, которых он требует от других и которые он соблюдает во всех других случаях, до тех пор, пока совесть его не заглушена табаком. Всякий человек нашего среднего воспитания признает непозволительным, неблаговоспитанным, негуманным для своего удовольствия нарушать спокойствие и удобство, а тем более здоровье других людей. Никто не позволит себе намочить комнату, в которой сидят люди, шуметь, кричать, напустить холодного, жаркого или вонючего воздуха, совершать поступки, мешающие и вредящие другим. Но из 1000 курильщиков ни один не постеснится тем, чтобы напустить нездорового дыма в комнате, где дышат воздухом некурящие женщины, дети. Если закуривающие и спрашивают обыкновенно у присутствующих: «вам не неприятно?» то все знают, что принято отвечать: «сделайте одолжение» (несмотря на то, что некурящему не может быть приятно дышать зараженным воздухом и находить вонючие окурки в стаканах, чашках, тарелках, на подсвечниках или даже в пепельницах). Но если бы даже некурящие взрослые и переносили табак, то детям-то, у которых никто не спрашивает, никак не может быть это приятно и полезно. А между тем люди честные, гуманные во всех других отношениях курят при детях, за обедом, в маленьких комнатах, заражая воздух табачным дымом, не чувствуя при этом ни малейшего укора совести.

Обыкновенно говорят, и я говорил, что курение содействует умственной работе. И несомненно, что это так, если смотреть только на количество умственной работы. Человеку, курящему и потому перестающему строго оценивать и взвешивать свои мысли, кажется, что у него вдруг сделалось очень много мыслей. Но это совсем не то, что у него сделалось много мыслей, а только то, что он потерял контроль над своими мыслями.

Когда человек работает, он всегда сознает в себе два существа: одного — работающего, другого — оценивающего работу. Чем строже оценка, тем медленнее и лучше работа, и наоборот. Если же оценивающий будет находиться под влиянием дурмана, то работы будет больше, но качество ее будет ниже.

«Если я не курю, я не могу писать. Мне не пишется, я начинаю и не могу продолжать», говорят обыкновенно, говорил и я. Что же это значит? А то, что тебе или нечего писать, или то, что ты сейчас хочешь уже написать, еще не созрело в твоем создании, а только смутно начинает представляться тебе, и оценивающий живущий в тебе критик, не одурманенный табаком, говорит тебе это. Если бы ты не курил, ты или оставил бы начатое и подождал времени, когда то, о чем ты думаешь, уяснилось бы тебе, или постарался бы вдуматься в то, что смутно представляется тебе, обдумал бы представляющиеся тебе возражения и напряг бы всё свое внимание на уяснение себе своей мысли. Но ты закуриваешь, судящий в тебе критик одурманивается, и задержка в твоей работе устраняется: то, что тебе трезвому от табаку казалось ничтожным, представляется опять значительным; то, что казалось неясным, уже не представляется таким; представлявшиеся тебе возражения скрываются, и ты продолжаешь писать, и пишешь много и быстро.

IV

«Но неужели такое малое, крошечное изменение, как легкий хмель, производимый умеренным употреблением вина и табаку, может производить какие-либо значительные последствия? Понятно, что если человек накуривается опиума, гашиша, напивается вина так, что падает и теряет рассудок, то последствия такого одурманения могут быть очень важны; но то, что человек находится под самым легким действием хмеля или табаку, никак не может иметь никаких важных последствий», говорят обыкновенно. Людям кажется, что маленький дурман, маленькое затмение сознания не может производить важного влияния. Но думать так — всё равно, что думать то, что часам может быть вредно то, чтоб ударить их о камень, но что если положить соринку в середину их хода, то это не может повредить им.

Ведь главная работа, двигающая всей жизнью людской, происходит не в движениях рук, ног, спин человеческих, а в сознании. Для того чтобы человек совершил что-нибудь ногами и руками, нужно, чтобы прежде совершилось известное изменение в его сознании. И это-то изменение определяет все последующие действия человека. Изменения же эти всегда бывают крошечные, почти незаметные.

Брюллов поправил ученику этюд. Ученик, взглянув на изменившийся этюд, сказал: «Вот чуть-чуть тронули этюд, а совсем стал другой». Брюллов ответил: «Искусство только там и начинается, где начинается чуть-чуть».

Изречение это поразительно верно, и не по отношению к одному искусству, но и ко всей жизни. Можно сказать, что истинная жизнь начинается там, где начинается чуть-чуть, там, где происходят кажущиеся нам чуть-чуточными бесконечно малые изменения. Истинная жизнь происходит не там, где совершаются большие внешние изменения, где передвигаются, сталкиваются, дерутся, убивают друг друга люди, а она происходит только там, где совершаются чуть-чуточные дифференциальные изменения.

Истинная жизнь Раскольникова совершалась не тогда, когда он убивал старуху или сестру ее. Убивая самую старуху и в особенности сестру ее, он не жил истинною жизнью, а действовал как машина, делал то, чего не мог не делать: выпускал тот заряд, который давно уже был заложен в нем. Одна старуха убита, другая тут перед ним, топор у него в руке.

Истинная жизнь Раскольникова происходила не в то время, когда он встретил сестру старухи, а в то время, когда он не убивал еще ни одной старухи, не был в чужой квартире с целью убийства, не имел в руках топора, не имел в пальто петли, на которую вешал его, — в то время, когда он даже и не думал о старухе, а, лежа у себя на диване, рассуждал вовсе не о старухе и даже не о том, можно ли или нельзя по воле одного человека стереть с лица земли ненужного и вредного другого человека, а рассуждал о том, следует ли ему жить или не жить в Петербурге, следует ли или нет брать деньги у матери, и еще о других, совсем не касающихся старухи, вопросах. И вот тогда-то, в этой совершенно независимой от деятельности животной области, решались вопросы о том, убьет ли он или не убьет старуху? Вопросы эти решались не тогда, когда он, убив одну старуху, стоял с топором перед другой, а тогда, когда он не действовал, а только мыслил, когда работало одно его сознание и в сознании этом происходили чуть-чуточные изменения. И вот тогда-то бывает особенно важна для правильного решения возникающего вопроса наибольшая ясность мысли, и вот тогда-то один стакан пива, одна выкуренная папироска могут помешать решению вопроса, отдалить это решение, могут заглушить голос совести, содействовать решению вопроса в пользу низшей животной природы, как это и было с Раскольниковым.

Изменения чуть-чуточные, а от них-то самые громадные, ужасные последствия. От того, что сделается, когда человек решился и начал действовать, может измениться много материального, могут погибнуть дома, богатства, тела людей, но ничего не может сделаться больше того, чем то, что залегло в сознание человека. Пределы того, что может произойти, даны сознанием. Но от чуть-чуточных изменений, которые совершаются в области сознания, могут произойти самые невообразимые по своей значительности последствия, для которых нет пределов.

Пусть не думают, что то, что я говорю, имеет что-нибудь общее с вопросами о свободе воли и детерминизме. Разговоры об этих предметах совершенно излишни для моей цели, да и для чего бы то ни было. Не решая вопроса о том, может или не может человек поступать так, как он хочет (вопроса, по-моему, неправильно поставленного), я говорю только о том, что так как человеческая деятельность определяется чуть-чуточными изменениями в сознании, то (все равно — признавая или не признавая так называемую свободу воли) и надо быть особенно внимательным к тому состоянию, в котором проявляются эти чуть-чуточные изменения, как надо быть особенно внимательным к состоянию весов, посредством которых мы взвешиваем предметы. Надо, насколько это от нас зависит, стараться поставить себя и других в такие условия, при которых не нарушалась бы ясность и тонкость мысли, необходимые для правильной работы сознания, а не поступать обратно, стараясь затруднить и запутать эту работу сознания потреблением одуряющих веществ.

Человек ведь есть и духовное и животное существо. Человека можно двигать, влияя на его животное существо, и можно двигать, влияя на его духовную сущность. Так же, как часы можно двигать за стрелки и за главное колесо. И как в часах удобнее руководить движением через внутренний механизм, так и человеком — собой или другим — удобнее руководить через сознание. И как в часах пуще всего надо блюсти то, чем удобнее двигать серединный механизм, так и в человеке пуще всего надо блюсти чистоту, ясность сознания, которым удобнее всего двигать человеком. Сомневаться в этом невозможно, и все люди знают это; но является потребность обманывать себя. Людям не столько хочется, чтобы сознание работало правильно, сколько того, чтобы им казалось, что правильно то, что они делают, и они сознательно употребляют такие вещества, которые нарушают правильную работу сознания.

V

Пьют и курят не так, не от скуки, не для веселья, не потому, что приятно, а для того, чтобы заглушить в себе совесть. И если это так, то как ужасны должны быть последствия! В самом деле — подумать, какова бы была та постройка, которую строили бы люди не с прямым правилом, по которому они выравнивали бы стены, не с прямоугольным угольником, которым бы они определяли углы, а с мягким правилом, которое сгибалось бы по всем неровностям стены, и с угольником, складывающимся и приходящимся к каждому — и острому и тупому — углу.

А ведь, благодаря одурманиванию себя, это самое и делается в жизни. Жизнь не приходится по совести, — совесть сгибается по жизни. Это делается в жизни отдельных лиц, это же делается и в жизни всего человечества, слагающегося из жизни отдельных лиц.

Для того чтобы понять всё значение такого отуманения своего сознания, пускай всякий человек вспомнит хорошенько свое душевное состояние в каждый период своей жизни. Каждый человек найдет, что в каждый период его жизни перед ним стояли известные нравственные вопросы, которые ему надо было разрешить и от разрешения которых зависело всё благо его жизни. Для разрешения этих вопросов нужно большое напряжение внимания. Это напряжение внимания составляет труд. В каждом же труде, особенно в начале его, есть период, когда труд представляется тяжелым, мучительным, и слабость человеческая подсказывает желание оставить его. Физический труд представляется мучительным в начале его; еще более мучительным представляется труд умственный. Как говорит Лессинг, люди имеют свойство переставать думать тогда, когда думанье начинает представлять трудности, и именно тогда, прибавлю я, когда думанье начинает быть плодотворным. Человек чувствует, что решение стоящих перед ним вопросов требует напряженного, часто мучительного труда и ему хочется отвильнуть от этого труда. Если бы у него не было внутренних средств одурманения, он не мог бы изгнать из своего сознания стоящих перед ним вопросов и волей-неволей был бы приведен к необходимости решения их. Но вот человек узнает средство отгонять эти вопросы всегда, когда они представляются, и употребляет его. Как только предстоящие к разрешению вопросы начинают мучить его, человек прибегает к этим средствам и спасается от беспокойства, вызываемого тревожащими вопросами. Сознание перестает требовать разрешения их, и неразрешенные вопросы остаются неразрешенными до следующего просветления. Но при следующем просветлении повторяется то же, и человек месяцами, годами, иногда всю жизнь продолжает стоять перед теми же нравственными вопросами, ни на шаг не подвигаясь в разрешении их. А между тем в разрешении нравственных вопросов и состоит всё движение жизни.

Совершается нечто подобное тому, что бы делал человек, которому через взмученную воду надо бы увидать дно, для того чтобы достать драгоценную жемчужину, и который бы, не желая взойти в воду, сознательно взбалтывал воду, как скоро она начинала бы отстаиваться и быть прозрачной. Всю жизнь часто стоит человек одурманивающийся неподвижно на том же, раз усвоенном, неясном, противоречивом миросозерцании, упираясь при всяком наступающем периоде просветления всё в ту же стену, в которую он упирался 10–20 лет тому назад и которую нечем пробить, потому что он сознательно притупляет то острие мысли, которое одно могло бы пробить ее.

Пускай всякий вспомнит себя за тот период, во время которого он пьет и курит, и пускай проверит то же самое на других, и всякий увидит одну постоянную черту, отличающую людей, предающихся одурманиванию, от людей, свободных от него: чем больше одурманивается человек, тем более он нравственно неподвижен.

VI

Ужасны для отдельных лиц, как описывают их нам, последствия потребления опиума и гашиша; ужасны знакомые нам последствия потребления алкоголя на отъявленных пьяницах; но без сравнения ужаснее последствия для всего общества того, считающегося безвредным, умеренного употребления водки, вина, пива и табаку, которому предается большинство людей, а в особенности так называемые образованные классы нашего мира. Последствия эти должны быть ужасны, если признать то, чего нельзя не признать: что руководящая деятельность общества — деятельность политическая, служебная, научная, литературная, художественная — производится большей частью людьми, находящимися не в нормальном состоянии, людьми пьяными. Обыкновенно предполагается, что человек, который, как большинство людей наших достаточных классов, употребляет алкогольные напитки при всяком принятии пищи, находится на другой день, в тот период времени, когда он работает, в совершенно нормальном и трезвом состоянии. Но это совершенно несправедливо. Человек, выпивший накануне бутылку вина, стакан водки или две кружки пива, находится в обычном состоянии похмелья или угнетения, следующего за возбуждением, и потому в умственно подавленном состоянии, которое усиливается еще курением. Для того чтобы человек, курящий и пьющий постоянно и умеренно, привел мозг в нормальное состояние, ему нужно пробыть по крайней мере неделю или более без употребления вина и курения. Этого же почти никогда не бывает.

Так что большая часть всего того, что творится в нашем мире и людьми, управляющими другими и поучающими других, и людьми, управляемыми и поучаемыми, совершается не в трезвом состоянии.

И пусть не принимают это за шутку или за преувеличение: безобразие и главное — бессмысленность нашей жизни происходят преимущественно от постоянного состояния опьянения, в которое приводит себя большинство людей. Разве возможно бы было, чтобы люди непьяные спокойно делали всё то, что делается в нашем мире, — от Эйфелевой башни до общей воинской повинности. Без всякой, какой бы то ни было надобности составляется общество, собираются капиталы, люди работают, вычисляют, составляют планы; миллионы рабочих дней и пудов железа тратятся на постройку башни; и миллионы людей считают своим долгом влезть на эту башню, побыть на ней и слезть назад; и постройка, и посещение этой башни не вызывают в людях никакого другого суждения об этом, как желание и намерение еще в других местах построить еще более высокие башни. Разве трезвые люди могли бы это делать? Или другое: все европейские народы вот уже десятки лет заняты тем, чтобы придумывать наилучшие средства убийства людей и обучать убийству всех молодых людей, достигших зрелого возраста. Все знают, что нападений варваров никаких быть не может, что приготовления к убийству направлены христианскими цивилизованными народами друг на друга; все знают, что это тяжело, больно, неудобно, разорительно, безнравственно, безбожно и безумно, — и все готовятся к взаимному убийству: одни — придумывая политические комбинации о том, кто с кем в союзе и кого будет убивать; другие — начальствуя над приготовляющимися к убийству, и третьи — подчиняясь против воли, против совести, против разума этим приготовлениям к убийству. Разве трезвые люди могли бы это делать? Только пьяные, никогда не вытрезвляющиеся люди могут делать эти дела и жить в том ужасающем противоречии жизни и совести, в котором не только в этом, но во всех других отношениях живут люди нашего мира.

Никогда, мне кажется, люди не жили в таком очевидном противоречии между требованиями совести и поступками.

Человечество нашего времени точно зацепилось за что-то. Точно есть какая-то внешняя причина, мешающая стать ему в то положение, которое ему свойственно по его сознанию. И причина эта — если не одна, то главная — это то физическое состояние одурения, в которое вином и табаком приводит себя огромное большинство людей нашего мира.

Освобождение от этого страшного зла будет эпохой в жизни человечества, и эпоха эта настает, кажется. Зло сознано. Изменение в сознании по отношению к употреблению одуряющих веществ уже совершилось, люди поняли страшный вред их и начинают указывать его, и это незаметное изменение в сознании неизбежно повлечет за собой освобождение людей от употребления одуряющих веществ. Освобождение же людей от употребления одуряющих веществ откроет им глаза на требования их сознания, и они станут проводить свою жизнь в согласии с совестью.

И кажется, что это уже начинается. И, как всегда, начинается с высших классов тогда, когда уже заражены все низшие.

Предлагаемая книга излагает историю развития этого сознания.

10 июня 1890.

* № 1

— Да, сколько теперь этихъ разводныхъ дѣлъ, — сказалъ господинъ съ хорошими вещами. — У насъ въ Петербургѣ это стало повально.

— Я удивляюсь одному, — сказала дама, — какъ правительство не регулируетъ этихъ дѣлъ. Фактъ существуетъ и совершается, но общество какъ будто не признаетъ его. Все это дѣлается какими-то обходами.

— Да, для многихъ товарищей моихъ это хлѣбъ, — улыбаясь сказалъ господинъ.

— Пора признать существующій фактъ — свободу любви и невозможность подчиненія ея внѣшнимъ формамъ.

— Въ этомъ я не совсѣмъ согласенъ съ вами, какъ вы знаете, — улыбаясь сказалъ господинъ съ хорошими вещами, какъ бы о предметѣ, который уже былъ разобранъ ими, — брачущіеся не могутъ руководиться одной любовью, симпатіей: они по самому существу дѣла вступаютъ во внѣшнія обязательства, которыя должны быть скрѣплены внѣшними формами. Хоть бы гражданскій бракъ во Франціи.

— Но вѣдь внѣшнія формы не обезпечиваютъ, обезпечиваетъ только внутренняя связь. Внѣшняя связь только обманъ передъ людьми. И то, что теперь такъ часты эти разводныя дѣла, только доказываетъ то, что необходимы, должны выработаться новыя формы.

— Да, сказалъ господинъ, — какъ бы не желая вступать въ разсужденія, — поразительные теперь случаи. Сплошь да рядомъ разводятся, жена выходитъ за другого, и мужъ женится. Прежде это былъ рѣдкій случай, а теперь рѣдко кто не разводится — право. Въ старину этого не было. Не правда ли? — обратился онъ къ старику, смотрѣвшему все время на него.

**№ 2

Старикъ дожидался, когда затихнетъ. Онъ сказалъ:

— Зачѣмъ мучаться? — сказалъ онъ. — Женились встарину и вѣкъ проживали безъ муки. А вотъ нынче поглядишь, какъ всякій пупленокъ вотъ такой уже объ любви, нынче и на рѣдкость чтобъ честно вѣкъ прожили. А все отъ любви отъ этой.

— Да какъ же иначе, какъ не по любви? Вѣдь животныя только безъ любви, — сказала дама, оглядываясь на господина и на меня.

— Понимаю я, сударыня, къ чему вы это клоните, да только неправильно. Жениться надо по закону, законъ принять, а не по любви.

— Да вотъ принимаютъ законъ, да и расходятся потомъ, — презрительно сказала дама.

— Въ комъ страха нѣтъ, тѣ расходятся. А когда страхъ есть, живутъ.

— Да если по старому жену вещью считать да бить, чтобы страхъ былъ, это ужъ нельзя, да и не прочно.

— Зачѣмъ бить? Это напрасно думаютъ, кто не понимаетъ: страхъ надо, да не тотъ. Страхъ Божій, а не плетка.

— Всѣ такъ говорятъ, a посмотрѣть, такъ рѣдко хорошо живутъ.

— Не знаю про другихъ, а про себя скажу: прожилъ вѣкъ съ старухой, и теперь жива. Ничего мы этихъ глупостей не знаемъ. Женили меня 19 лѣтъ. Красоты особенной не было, a дѣвица какъ надобно. Въ 19 лѣтъ все хорошо. У кого зубы есть, все сгложетъ. Ну, и принялъ законъ. Такъ и понималъ, что законъ Божій принимаю, такъ и она — невѣста моя понимала. Ну вотъ и живемъ 53-й годъ. И никакихъ глупостей не было. Потому любви этой, романсовъ, значитъ, не знали.[142]

— Да вѣдь это не отъ романсовъ, a искушенія бываютъ у всѣхъ. Развѣ у васъ и у нея не было? — улыбаясь сказала дама.

— Сказать, что не было. Потому закрѣплено, въ сердцѣ у насъ закрѣплено отъ родителей.

— Да все таки.

— Было, — улыбаясь, сказалъ старикъ. — Было и это, да какъ не поважены мы съ ней, такъ и ничего.

— Что жъ, она васъ ревновала или вы ее?

— И то и другое было. Да все не дошло до грѣха. Запилъ я разъ и сбился съ пути. Запалъ въ сердцѣ грѣхъ. Совсѣмъ погибалъ было, да пришелъ къ ней, покаялся, и развязался грѣхъ.

Дама улыбаясь оглянулась на меня, какъ бы удивляясь милой откровенности старика и приглашая слушать дальше.

— Ну вы ее ревновали? — спросила она.

— Было и это. И тоже Богъ миловалъ. Жилъ прикащикъ у насъ щеголь…

* № 3

Вѣдь нѣсколько есть такихъ дѣлъ, при которыхъ устанавливается неприличное отношеніе между мущиной и женщиной, которое считается не только приличнымъ, но чѣмъ-то возвышеннымъ и чему препятствовать уже никакъ нельзя, если не хочешь прослыть уродомъ и посмѣшищемъ. Такія дѣла: вопервыхъ, здоровье, медицина, доктора и ихъ заботы, вовторыхъ, свѣтъ, танцы, увеселенія свѣтскія, въ 3-хъ, искусства — прекрасныя, изящныя искусства, т. е. пакость, мерзость. Они же, эти прекрасныя искусства, погубили и меня и ее. Ее, ее бѣдную! Писать съ натуры — чтожъ тутъ, кромѣ самаго высокаго: она пишетъ, онъ показываетъ. Ну чтожъ тутъ стоять и караулить, и притомъ такъ ясно, что никакихъ интересовъ нѣтъ между ними, кромѣ высокаго искусства.

* № 4

«Но нѣтъ, она не сдѣлала», думаешь себѣ, а между тѣмъ сейчасъ же послѣ думаешь: можетъ быть, она уже все лѣто въ связи съ нимъ. Такъ это шло все лѣто. Я мучался страшно, и дѣло это ничѣмъ не кончилось. Я такъ ничего и не знаю объ этомъ. Послѣ этого она родила 3-хъ дѣтей, и мы жили благополучно и даже сильной ревности не было. И объ этомъ эпизодѣ я не сталъ бы и говорить, если бы этотъ самый эпизодъ не произвелъ бы того страшнаго внутреннего не разрыва, a обнаженія нашихъ отношеній. Послѣ этого обнаженія оказалось, что насъ связываетъ только одна внѣшняя цѣпь и чувственность. Случилось, казалось бы, пустое обстоятельство, но я помню всѣ его ужасныя подробности. Это былъ первый шагъ къ тому, что случилось послѣ. Это было въ то же 1-е лѣто, когда она не кормила ребенка и по случаю этого живописецъ проклятый

** № 5

— Да отчего же человѣку поступать какъ животному, а не какъ человѣку?

— А оттого-съ, — закончилъ онъ, что для того, чтобы поступать по человѣчески, много надобно. И не къ тому готовятъ людей въ нашемъ мірѣ. — Онъ такъ взволнованно и горячо говорилъ, что дама испугалась немного, да и всѣ замолчали. — Да съ, если бы мущины и женщины, мужья и жены, точно любили бы другъ друга хоть животной любовью, про которую въ романахъ пишутъ, они бы давно всѣ перерѣзали другъ друга; а то и того нѣтъ. Холодный развратъ, и на улицахъ и въ семьяхъ одинакій. Они идутъ на развратъ и прощаютъ развратъ, потому что они ниже животнаго.

— Нѣтъ, отчего же? — сказалъ я.

— А отъ того, что такъ есть. Вѣдь все ложь, ложь, вѣдь мы живемъ въ такой сплошной непролазной лжи, что всякую вещь надо открывать. Мы ничего не знаемъ про самихъ себя. Вѣдь мы ниже животныхъ. А какъ храбримся! По домострою былъ бракъ — законъ принять. Онъ не знаетъ, зачѣмъ законъ, но законъ священный, и знаетъ, что отъ него дѣти. Ну, пока держались закона и тѣ, кто держатся, еще хорошо. Но въ нашемъ то мірѣ что?[143] Законъ нарушенъ, не вѣрятъ въ него. Это что Домострой! И одни притворяются для видимости, что вѣрятъ въ бракъ, другіе и не притворяются и прямо говорятъ, что не вѣрятъ, свобода выбора, отношеній. Да вѣдь горе въ томъ, что сходиться надо, хочется. A нѣтъ того, во имя чего сходиться. Остается одна любовь — романсы. И весь міръ полонъ романсовъ. Ну, что же любовь? То самое, что у животныхъ. Но человѣкъ, если не человѣкъ, хуже животнаго. Онъ не доходитъ до животнаго. Закона нѣтъ, и въ большей части случаевъ любви нѣтъ, а есть отправленія, и это называется принципами свободы.

— Но отчего же любовь недостаточна? — спросилъ я.

— Она достаточна, но результаты ея — животная борьба. Отъ того я и говорю, что въ нашемъ мірѣ давно бы жены отравили бы всѣхъ му[жей], если бы любили, и мужья порѣзали бы женъ; а то и того нѣтъ. Есть холодный лживый развратъ.[144]

— Но отчего же?

— А вотъ отъ того самаго, отчего Познышевъ убилъ свою жену.

— Да вѣдь мы не знаемъ, отчего г. Познышевъ убилъ свою жену, — сказалъ господинъ съ хорошими вещами холоднымъ петербургскимъ тономъ требованія ясности и точности въ разговорѣ.

— Я я знаю съ. А! Потому что я самый Познышевъ и есть. Я убилъ. Меня оправдали. Но дѣло осталось какъ есть, и если человѣкъ любитъ по вашему, то рано [или] поздно убьетъ. Да съ. Извините. А! не буду стѣснять васъ.

Онъ ушелъ на свое мѣсто. Всѣ замолчали. Господинъ съ дамой стали шептаться. Я вернулся на свое мѣсто.

— Можетъ быть, вамъ непріятно сидѣть съ убійцей? — вдрутъ сказалъ онъ. — Тогда подите.

Мнѣ до слезъ стало его жалко. Я только пожалъ его руку и не могъ ничего сказать. Онъ понялъ это и не всталъ, но продолжалъ вертѣться на своемъ мѣстѣ, то поправлялъ безъ всякой надобности одѣяло дѣвочки, то перевертывался, то закрывалъ лицо руками и издавалъ свои особенные звуки.

— Ахъ, Боже мой. Вы не хотите спать?

— Нѣтъ. —

— Хотите чаю?

Онъ залилъ себѣ чайникъ и было забылъ про него. Теперь онъ вспомнилъ и предложилъ мнѣ. Мы стали пить.

— Они говорятъ. А тутъ какъ, какъ тутъ они бы сдѣлали?

— То есть о чемъ это вы?

— Да все о томъ же. Какъ бы они разошлись, когда…

— Разумѣется, — сказалъ я, — есть такія условія ужасныя.

— Совсѣмъ нѣтъ, закричалъ онъ, — не особенныя, а это общія условія всѣхъ. Да хотите, я вамъ разскажу? хотите?

— Да, я очень радъ, если вамъ не тяжело.

— Мнѣ? Мнѣ тяжело молчать и думать. А вы поймите. Хотите?

Онъ облокотился руками на колѣни и, сжавъ виски, началъ.[145]

Разойтись по добру по здорову, свобода, права. Все ложь, ложь, ложь. Такъ не бываетъ. А вы тутъ разберите да разойдитесь, когда вы страстно физически любите, когда она хороша,[146] молода, сильна и любила и теперь любит васъ, когда у васъ дѣти, когда у васъ честная семья, которую вы блюли 10 лѣтъ и которой гордитесь, и когда вы эгоистъ, какъ всѣ эгоисты нашего міра, и ничего другого не знаете, кромѣ своего наслажденія, своей гордости, своей любви. Случилось, послѣ 10 лѣтъ семейной жизни, которая людямъ казалась счастливою, приличною, но про внутреннее достоинство которой знали только они одни. Да съ, послѣ 10 лѣтъ такъ называемой счастливой жизни явился въ семью этотъ человѣкъ. Онъ былъ не виноватъ, онъ тоже былъ то, что долженъ былъ быть. — Онъ… Но нѣтъ надо разсказать съ начала. Но вамъ, можетъ быть, непріятно? — опять сказалъ онъ.

— Нѣтъ, напротивъ. Я не знаю, какое то у меня странно особенное чувство къ вамъ, — сказалъ я. — Я просто полюбилъ васъ и какъ я готовъ вамъ всю душу открыть.

Но онъ не слушалъ меня. Онъ[147] всталъ, покрылъ раскидавшуюся дѣвочку, вернулся, сѣлъ противъ меня, поднялъ голову, закинувъ назадъ, какъ бы вспоминая, потомъ всталъ еще, задернулъ занавѣску у фонаря и опять сѣлъ.[148] Въ это время прошелъ кондукторъ. Онъ сердито, гнѣвно проводилъ его молча глазами и началъ только тогда, когда тотъ ушелъ. Впродолженіи же разсказа потомъ онъ уже ни разу не останавливался и никто, даже вновь входящіе пассажиры, не прерывали его. Только дѣвочку онъ поглядывалъ и изрѣдка поправлялъ, почти не переставая разсказ[ывать]. Во время его разсказа лицо его 20 разъ перемѣнялось совершенно такъ, что ничего не было похожаго съ прежнимъ лицомъ: и глаза, и ротъ, и усы, и борода даже — все было другое — то было прекрасное, трогательное новое лицо, то безобразное, ужасное, ни на что не похожее новое лицо. И перемѣны эти происходили въ полусвѣтѣ, вдругъ: минутъ пять было одно лицо, и нельзя было никакъ видѣть прежняго, а потомъ неизвѣстно [какъ] дѣлалось другое, и тоже нельзя было никакъ его измѣнить.

Вотъ что онъ разсказалъ мне:

— Мнѣ теперь 43 года, а было тогда 30,[149] какъ и вамъ. И также, какъ и вы, я думалъ что только мнѣ одному 23 года, и что всѣ, кто старше, никакъ не могутъ понять, что такое 23 года. Ну да не въ томъ дѣло. Тоже было представленіе о любви. Вамъ кажется, что никто не понимаетъ такъ любви къ женщинѣ, какъ вы, ну а ужъ мнѣ казалось, что никто въ мірѣ никогда не только не испытывалъ, но и вообразить не могъ ничего подобнаго моей любви и того предмета любви, той женщины, которую я буду любить.

Вѣдь мы всѣ такъ воспитаны. Думать я такъ думалъ и не торопился выбирать предметъ любви, не торопился излить на какую-нибудь женщину всѣ богатства своего сердца, но это не мѣшало мнѣ, какъ и вамъ, я думаю, шалить съ женщинами. Все вѣдь это у насъ идетъ рядомъ. Идеалъ возвышенной любви и самая гнусная гнусность. Право, тѣ лучше, которые ужъ съ одной гнусностью живутъ. Меньше лжи.

Ну вотъ я и жилъ такъ. Семья чопорная, я единственный матушкинъ сынъ, и по французски, по англійски говорю, и мазурку <танцую, и университетъ кончилъ, все какъ надо>. Лелѣю возвышенныя мечты о любви и женитьбѣ, а самъ живу въ тихомъ и приличномъ развратѣ. Женщины, съ которыми я сходился, были не мои, и мнѣ до нихъ не было другого дѣла, кромѣ удовольствія, но въ виду была женщина, будущая жена, уже моя, и эта то моя должна была быть все что есть святого и прекраснаго, потому что она будетъ моя жена. Ну, да этого я не понималъ, какъ и вы не понимаете. Вышелъ я изъ университета, былъ за границей, <потомъ послужилъ по земству, потомъ бросилъ, пожилъ въ Петербургѣ, скаковыхъ лошадей завелъ. Мать жива была. Идеала совершенства женщины, достойной быть моей, все еще не находилъ, тѣмъ болѣе, что я гордъ былъ, какъ всѣ развращенные люди, и потому прикидывалъ взять жену тамъ, гдѣ не можетъ быть рѣчи объ отказѣ>. Такъ шло до 30 лѣтъ. [Въ] 30 лѣтъ подошли такія обстоятельства, теперь я знаю чисто физическія, что случилось мнѣ встрѣтиться съ дѣвушкой въ деревнѣ у знакомыхъ, видѣть ее въ спектаклѣ. Я зналъ ее прежде, и мнѣ казалось что не она, но тутъ вдругъ она играла служанку въ фартукѣ съ голыми руками по плечи. Мнѣ казалось, что эти руки не при чемъ, но только при свѣтѣ этихъ рукъ и фартучка и еще разныхъ обстоятельствъ я увидалъ вдругъ и ея глаза и улыбку, увидалъ, какъ мнѣ казалось, родственную, высокую, нѣжную душу, которая просилась навстрѣчу мнѣ. Я видѣлъ что между нами начало происходить чудесное. Я думалъ, я испытывалъ чувство, и въ ней отзывались всѣ оттѣнки моихъ мыслей и чувствъ. Да, я рѣшилъ неожиданно, что она достойна быть моей, не я быть ея, но она моей. Въ этомъ все. Достойна быть моей! Вѣдь это прелесть, что за безуміе! Возьмите какого-нибудь молодого человѣка — хоть вы — и въ трезвыя минуты оцѣните себя. Ну я, по крайней мѣрѣ, оцѣнивая себя въ трезвыя минуты, зналъ очень хорошо, что я такъ себѣ человѣкъ, какихъ сотни тысячъ, даже и гаденькій и развратненькій и слабый и страшно бѣшенный, вспыльчивый, упивающійся своимъ бѣшенствомъ, какъ всѣ слабые люди. И вотъ я-то, такой человѣкъ, находилъ въ ней всѣ высшія совершенства человѣчества и только потому, что она заключала ихъ въ себѣ, считалъ ее достойной себя. Главный обманъ при любви не тотъ, что мы придаемъ предмету любви несвойственныя ему добродѣтели, но себѣ въ это удивительное время. Мы женились, и началась жизнь немного похожая на то, что я воображалъ, но недолго. Она забеременѣла, стала рожать, сама кормила, начались капризы, ссоры. <Я пошелъ въ предводители въ нашемъ уѣздѣ, мы жили въ деревнѣ, и я жилъ честно, то есть вѣренъ былъ>.

* № 6

— Ну а какже, когда любви нѣтъ къ мужу или къ женѣ, а есть къ другому?

— Это другое дѣло, — сказалъ старикъ. — Это само собой. Только законъ нарушать нельзя.

— Да какже его не нарушать?

— А такъ, терпи.

— Да вѣдь искушенія бываютъ у всякаго. Развѣ у васъ не было? — улыбаясь сказала дама.

— Не сказать, чтобъ не было, — улыбаясь сказалъ старикъ, и въ улыбкѣ его обозначился, странно сказать, веселый, сластолюбивый человѣкъ. — Все бывало. И молодъ былъ и жилъ. Да все таки законъ держалъ, виду не показывалъ. А на дѣтей посмотрю, на зятей или на снохъ. Какъ только они проживутъ, и Богъ ихъ знаетъ. И то уже одна дочь разошлась съ мужемъ.[150]

— Да какже быть? — сказала дама. — Мущинѣ, значитъ, вы позволяете грѣшить, a женщинѣ то какъ?

— Женщина — другое дѣло. Мущина всякіе соблазны долженъ видѣть въ жизни, — сказалъ онъ улыбаясь, — а женское дѣло — что. Сиди, домашнимъ хозяйствомъ занимайся.

— Ну вотъ вы права эти дали мущинѣ, и женщина говоритъ: «и я хочу ихъ».

— Женщинѣ это, сударыня, первое дѣло, безъ надобности, а второе, у ней долженъ страхъ быть. А теперь только ей скажи что, она сейчасъ говоритъ: «а коли такъ — говоритъ — я отъ тебя уйду». У мужиковъ на что — и то эта самая мода завелась. «На — говоритъ — вотъ тебѣ твои рубахи, портки, а я пойду съ Ванькой. Онъ кудрявѣй тебя». Ну вотъ и толкуй.

— Да какже вы хотите дать эти права мущинѣ, а женщина чтобъ была раба? Это ужъ время прошло.

— Эхъ, сударыня, доложу вамъ — всѣ мы люди, всѣ грѣшны. Это понимать надо. Ну чтожъ, ну и ошибся коли мужъ или хоть, скажемъ, грѣшнымъ дѣломъ жена. Ну, побилъ ее. А всетаки соръ не выноси, не срами самъ себя и домъ не разстраивай, а живи какъ надо — по закону. А то, чуть что, сейчасъ: «не могу жить» — и врозь. Мало того, что скверность, примѣръ. И торговля ущербъ отъ этаго несетъ. И государство тоже. Долженъ быть сынъ отечества. Свое горе притаи, a дѣло не разстраивай.