И

«И ВСЕ-ТАКИ Я ВЕРЮ…»

(1990)

Сейчас целые поколения людей, изуродованных советской идеологией, вообще не понимают, что происходит. И кроме ненависти к тому, что происходит, у них нет ничего.

И их винить нельзя в этом. Люди всю жизнь привыкли верить в то, что этот строй незыблем.

Я глубоко убежден, что имперское самосознание рушится. Унижение в своем самосознании народа достигло критической точки: уважения к себе нет никакого. И этим народом очень просто управлять. Можно завтра направить совершенно в противоположную сторону. И народ с наслаждением вырвет колья и пойдет крушить.

И все-таки я верю в возрождение. Даже простая логика подсказывает – не может разрушение продолжаться бесконечно. (I, 32)


ИДЕОЛОГИЯ

Идеология и искусство

(1998)

Интервьюер: Ваш фильм «Сибирский цирюльник» основан на патриотической, державной и православной идеях. Не опасна ли столь тесная связь искусства с идеологией?

В таком случае Пушкин, Достоевский, Толстой, Чехов, Бунин – идеологические писатели. Они были людьми державными и православными. К этому нужно относиться как к данности. Люди рождались, воспитывались и жили в этих условиях. В результате написали «Войну и мир», «Евгения Онегина», «Идиота».

Не надо этого пугаться.

Страшно, когда происходит что-то насильственное. Если бы я снимал картину, в основе которой лежала бы идеология секты «Белое братство», тогда был бы повод для сомнений.

А тут в чем странность?

Я – русский человек, воспитанный на русской культуре, но это не мешает мне плакать, слушая азербайджанские песни или стихи казахских поэтов. То, что я делаю, основывается на тех культурных корнях, которые меня взрастили. И только поэтому то, что я создаю, может быть интересно кому-нибудь еще… (I, 74)


ИДЕЯ

Либеральная идея (2010)

Либеральная идея для России на сегодняшний день – гибель.

Вот этот немножко поправил, теперь пусть другой немножко поруководит – эти штуки проходят в маленьких странах. Они не могут существовать в стране таких масштабов. Или каждый регион будет в результате делиться, как в прежние времена, на отдельные княжества, которые будут существовать своей жизнью, не любить иногородцев или соседей, приехавших из другого княжества.

Это развал страны, развал России, гибель мира. (II, 64)


Русская национальная объединяющая идея

(1991)

После официального низвержения коммунистической идеи, которая плохо ли, хорошо ли, но объединяла страну семьдесят лет, так же как до революции империю объединял престол, не осталось идеи, вокруг которой можно организовать структуры, требующие народного единства.

Вокруг свободы или идеи свободы нельзя объединиться, тем более что в России свобода понимается как вседозволенность.

Я считаю, что надо вернуться к давней идее континентального евразийского осознания России. Это основа, вокруг которой можно организовать народы, республики. Понять это принципиально важно, потому что в этом случае возможно возрождение государственно мыслящих людей, живущих в едином государстве, а не на раздробленных территориях. Нужно все структуры стягивать к этому, понимая, что главное – единство государства.

Я не вижу у политиков позитивного желания добиться этого и не разделяю эйфории, сопровождающей происходящие сейчас политические процессы. В результате возникнет та самая раздробленность, которая приведет к катастрофическому раздиранию тела державы. Считаю, что подобное «пространство без державы» обречено на гибель и чудовищное местечковое самоуправство.

Это можно (и необходимо) понять и почувствовать. Если бы это понимали политики, главы государств, они нашли бы способ внедрить это понимание и в сознание своего народа.

Я считаю, что объединение только под знаком экономики невозможно. Нашей стране нужна идея, это одно из немногих пространств, которое не потеряло желания объединения вокруг духовной идеи в отличие от других государств, для которых лишь экономика является движущей силой. (I, 40)


(1991)

В России без идеи жить невозможно. Я не имею в виду идеологию, скажем, большевистскую. Мы уже это проходили. Но без идеи, без какого-то духовного единства в России нельзя. Действительно, «не хлебом единым жив человек»…

Вы посмотрите, какое сопротивление оказывается приватизации, рынку! Это не шпионы действуют – это внутреннее сопротивление. А сопротивление новому связано с тем, что нет общей идеи…

Россия объединялась до 1917 года вокруг престола, империи, православия, народности; после революции – вокруг идеи социализма. Монархию заменил сталинизм, сталинщина. Товарищ Сталин обращался к людям сначала – «товарищи», а когда грянула война – «братья и сестры». «Товарищи» – понятие выдуманное, «братья и сестры» – глубинное. Религию заменил социализм. Ни в одной стране мира не было государственного строя, который воспринимался как религия, на уровне эмоциональном!

Была эта идея у России. Теперь эта идея разрушена… (I, 41)


(1992)

Отмирание большевизма – хотя и чрезвычайно сомнительно, что он наконец отпустил страну, – это еще не решение проблемы.

Потому что отмирание какой-то ткани еще не значит заживления раны и наращивания нового материала. Должна возникнуть новая общенациональная идея (не путать с националистическим или узкорусским).

Когда мы говорим о национальной идее в США, у нас не возникает вопроса, кого она объединяет – негров, белых, ирландцев или мексиканцев. Национальная идея в США – это общегосударственная идея, она объединяет американцев.

Так и у нас.

Пока не будет новой государственной идеи, вокруг которой должны сплотиться народы исторической России (все то, что осталось от Советского Союза), все усилия, которые предпринимались в прошлом году и предпринимаются сейчас, будут бесплодны. (II, 25)


(1994)

Дело в том, что на сегодняшний день русская национальная идея не сформулирована.

Она имеет разные крайности, она мечется из одной стороны в другую и не ощущает под собой того живого оздоровительного, позитивного стержня, который должен стать ее основой.

Когда во Франции, Германии и где бы то ни было мне говорят о русском национализме, я очень удивляюсь этому и пытаюсь объяснить: дурной национализм – когда ты любишь себя и свой народ за счет других народов. А когда я просто люблю мою страну, и мою историю, и мою культуру – это самый здравый патриотизм, который, кстати говоря, во Франции очень и очень распространен. На их домах написано на мемориальных досках, что, мол, здесь жил такой-то герой, который отдал жизнь за Францию.

Это почему-то считается во Франции нормальным… (I, 64)


(1998)

Для меня национальная идея заключается в том, чтобы были повод, возможность и основание вернуть стране достоинство. Брать в долг, зная, что не отдашь – стыдно и недостойно…

Страна жаждет любви. Она хочет быть любимой. Русского человека всегда можно убедить. По-хорошему: «Ну погоди, давай поговорим. Ты видишь, у меня пока ничего не получается, давай вместе подумаем…»

Другое дело – имеешь ли ты право и умеешь ли так разговаривать! (I, 70)


(1998)

Занятость заключается не в том, чтобы дать людям лопату, а в том, чтобы дать им надежду на то, ради чего они все это делают – то есть ответ на вопрос: зачем жить?

Так формулируется национальная идея: откуда мы взялись? куда мы идем? что строим?

Сегодня во главу угла поставлен абсолютно бездуховный и даже безнравственный вопрос: как жить? Как взять кредиты, как их проесть и как их потом не отдавать, потому что ничего не осталось, все съели. А в основе-то всего в России всегда был вопрос: зачем жить? Опять мы упираемся в религию, в веру, в корневые основы жизни.

Я не фанатик. Я не из тех, кто разбивает лоб себе и детям о паперть. Если хотите, я даже не о церкви. Я о тех правилах, по которым поколениями жила и должна жить страна.

Когда нет подлинной цели, в которую веришь, ради которой живешь, которая передается детям и внукам, тогда рождается шаманство. Шаманство на ложной идее. (I, 76)


(1999)

Русская национальная идея невозможна без духовности, обращения к народным традициям. Это трудно понять нашим западникам, прорвавшимся к власти. (III, 6)


(2001)

Самый главный вопрос – это при вертикали власти провести децентрализацию культуры. И в этом рождается национальная идея.

Национальная идея – это создание такого общества, в котором понятие малой родины вырастает в понятие великой страны. (I, 83)


(2008)

Вопрос: Нужна ли России цель нации – национальная идея?

Этот вопрос так часто задается, и так много на него ответов, что мне кажется, каждый пытается по этому поводу изощряться…

Я не знаю про национальную идею, но уверен, что России нужен просвещенный консерватизм и вооруженная эволюция. Не революция, а эволюция.

Почему вооруженная? Потому что она должна быть защищена.

А просвещенный консерватизм – это значит опора на свою корневую систему. Если есть корневая система – есть иммунитет. Просвещенный консерватизм – это крест: вертикаль власти и горизонталь экономики и культуры. (XV, 40)


(2009)

Интервьюер: Вы человек глубоко русский, Вы знаете, какой должна быть российская национальная идея?

Не знаю, и это уже, так сказать, набило оскомину: все ищут национальную идею.

Для меня она состоит в преемственности, просвещенном консерватизме и вооруженной, повторюсь, эволюции…(I, 137)


ИЗДАТЕЛЬСКОЕ ДЕЛО

(2005)

Интервьюер: Вам приносит какой-то доход ваша издательская деятельность?

Нельзя сказать, что это большой бизнес. Но, с другой стороны, раритеты имеют не меньшее значение, чем дешевые издания.

Это стиль. Это тоньше.

На сегодняшний день мы достаточно самостоятельны в выборе тем. Мы издали книги о Первой мировой войне и войне Гражданской.

Если Вторая мировая война была менее закрыта для нас, хотя в Советском Союзе она была достаточно прорежена идеологией, то о Первой мировой мы знаем очень мало. Тут возникает много вопросов. Почему Белая армия проиграла Красной?

Частично на некоторые вопросы я отвечаю в сериале «Русские без России», который был показан по телевидению, а сейчас есть на кассетах. (XV, 18)


ИЛЬИН ИВАН

(2001)

Книгу Ивана Ильина «О России» я издал миллионным тиражом.

Если бы знали, какое сопротивление оказывалось, когда я ее пытался раздавать во время предвыборной кампании Бориса Ельцина! Не мешали только те, кто ее не читал…

Эта тоненькая книжечка написана в 1950 году гениальным человеком, который жил Россией, не живя в ней. Он, как Ванга, не видя, предсказывал. Или как старцы.

В пятидесятом году написать такое! Страна выиграла войну, была на подъеме, культ Сталина достиг апогея. Разговор один: СССР – великая держава.

А Ильин пишет о ее распаде. И это случилось почти через пятьдесят лет. Но советская номенклатура подобных книг не читала. Они были запрещены.

Ну теперь-то можно! Но предпочитают не замечать… (I, 81)


(2006)

Сегодня имя Ивана Александровича Ильина кажется нам давно и хорошо знакомым.

Его цитирует в своих посланиях президент России. Его книги лежат на столах политиков и ученых, о его творчестве пишутся научные статьи, о нем защищаются диссертации…

Но так было не всегда.

Ильин на долгие годы был под запретом в Советской России, из которой был выслан по личному указанию Владимира Ильича Ленина в 1922 году. Он половину своей жизни прожил в эмиграции и на родине у себя стал практически не известен. Но мысли и дела его всегда были только о России и для России. И он верил и предсказывал, что он в Россию вернется…

Его возвращение в Россию началось в 1991 году, когда вместе с моими товарищами, впервые после долгого перерыва, я издал в России миллионным тиражом брошюру Ивана Ильина «О России».

Если бы вы знали, какое сопротивление оказывалось нам тогда во всех эшелонах власти… Да это и понятно. Он всегда был для всех властей предержащих, временщиков, жаждавших крушения Российской империи и расчленения России, чужим и страшным человеком одновременно.

Но мы делали свое дело. Спокойно, без суеты, без торопливого желания увидеть результат своей работы сразу, здесь и сейчас.

И вот время пришло…

Иван Александрович Ильин вернулся на родину: и физически, и духовно. Его прах и прах его супруги покоится ныне в некрополе Донского монастыря, среди родных берез, а архив Ильина, хранившийся долгие годы в Мичиганском университете в США, возвращен нами на Родину и передан по его завещанию в Московский университет, где он скоро будет доступен всем желающим.

И слава Богу! Потому что я вижу в этом верный знак начала конца Гражданской войны, которая жила в делах наших дедов и в умах наших отцов и до сих пор отзывается болью в душах наших.

Но я верю, что в сердцах наших детей и внуков ее уже не будет. А залогом тому служит и послужит Иван Александрович Ильин – просвещенный патриот и гражданин, к словам и мыслям которого сегодня так чутко прислушивается молодая Россия! (III, 7)


ИММУНИТЕТ

Культурный иммунитет

(2001)

Очень важно, чтобы в первую очередь дети наши, которым сегодня через Интернет и современное телевидение открыт весь мир (и прежде, чем они в эту сеть попадут), имели в себе внутренний, устойчивый культурный иммунитет: Пушкин, сказки, былины; вера, стремление следовать заповедям, знание родных культурных основ и традиций.

Я имею в виду не академические знания, а знания модальные и экзистенциальные: вот это – можно, а это – должно, а то – грешно. (II, 38)


ИМПЕРАТОР

(2005)

Интервьюер: Вы не думаете, что маленькая роль русского императора в «Сибирском цирюльнике» обернулась для Вас огромным антипиаром? Для ваших недругов трудно было придумать более соблазнительную мишень, чем Михалков в роли царя.

Да мне абсолютно наплевать на недругов.

Александр III – великий император, правивший в России тринадцать лет, потрясающая личность.

Я – русский человек, я живу в России, это мой любимый император. Вот если бы написали, что я сыграл императора мерзавцем, исковеркал его образ, погубил светлую память, это бы меня касалось.

А когда кто-то делает дурацкие выводы, что быть императором якобы моя потаенная мечта – это меня совершенно не волнует. Поначалу я действительно с печалью и обидой на это реагировал, но потом задал себе вопрос: «Я это делал для того, чтобы прославиться? Нет. Я это делал для того, чтобы заработать денег? Нет. Я это делал для того, чтобы въехать в Кремль на белом коне? Тоже довольно эфемерная победа».

Почему я играл императора?

Потому что мы похожи ростом и телосложением – это раз. Потому что я считал за честь его сыграть – это два. И третье: я никому не мог из артистов доверить жизнь и здоровье мальчика, который должен был скакать с императором на передней луке седла. По скользкой брусчатке да под гром литавр оркестра. Так как я хорошо держусь в седле, я за это взялся. (II, 48)


ИМПРОВИЗАЦИЯ

(1984)

Признаю единственный вид импровизации – импровизацию вполне готовых к импровизации людей.

Ссылки на вдохновение, которое должно снизойти на нас в репетиционной комнате, на сцене, на съемочной площадке, придуманы для маскирования лени или оправдания дилетантизма.

И всегда приводит к результату, который я называю так: что получилось, то и хотели. (II, 7)


«ИМЯ»

(1989)

Говорят, полжизни мы работаем на имя, остальные полжизни имя работает на нас.

Ко мне приходит много людей за помощью. И я стараюсь сделать для них все, что могу. Так я пытаюсь компенсировать то, что называется известностью, популярностью.

В инстанциях мне редко отказывают.

Думаю, еще и потому, что довольно мало просил для себя лично. Недавно – впервые попросил жилье. Конечно, в этом смысле я не бедствовал, имел хорошую кооперативную квартиру. Но у меня большая семья: четырнадцать лет старшей дочери, двенадцать лет сыну, маленькой дочурке всего два, жена, теща, к тому же я сам со своей нелегкой профессией. Словом, потребовалось несколько расширить жизненное пространство.

И я пошел, как говорит Олег Табаков, «торговать лицом» в Моссовет. Этот случай для меня – исключительный. Обычно так поступаю, чтобы помочь другим… (I, 28)


«ИМЯ РОССИИ»

(2008)

Интервьюер: В России подходит к завершению телепроект «Имя России», где Путин конкурирует с Лениным. Что для Вас значит выдающийся россиянин? Что Вы ощущаете, когда слушаете нынешний гимн России?

Путин не конкурирует с Лениным! С чего Вы это взяли, там нет Путина.

Что значит «нынешний гимн»? Для меня нынешний – это то, что и прежний. На мой взгляд, там красивые слова, которые вышли из-под пера Сергея Михалкова.

А относительно «Имени России»… Для меня это Столыпин. Я буду защищать его на этой передаче. Именно он близок сегодняшним проблемам России. В 1908 году Столыпин на Амуре предупреждает и предлагает задуматься, каким образом остановить завоевание Дальнего Востока Китаем и Кореей. Сегодня мы стоим перед этой же проблемой, потому для меня «Имя России» – это Столыпин со всем комплексом его реформ и пониманием проблем.

Думаю, что в Киеве я обязательно схожу в Киево-Печерскую лавру, поклониться могиле его. (XV, 38)


(2008)

Интервьюер: Миллионы телезрителей видят Вас в составе двенадцати присяжных, которые вдохновенно, азартно, более или менее красноречиво обсуждают фигуры русской истории в телепроекте «Имя России» —

Ивана Грозного и Пушкина, Ленина и Сталина, Столыпина и Менделеева… Скажите как человек сведущий, эта ретродемократия – максимум дозволенного нынче русскому обществу? Сможем ли мы когда-нибудь так же азартно и красноречиво обсудить Владимира Путина и Валентину Матвиенко, Германа Грефа и Игоря Сечина или, если взять деятелей культуры, Аллу Пугачеву и Виктора Пелевина?

Хороший вопрос.

Мне кажется, я бы мог. Но тут вот есть какая сложность. По отношению к историческим персонажам есть солидный материал – воспоминания, книги, документы. А если мы берем сегодняшних деятелей, то придется брать из жизни текущей, из личного опыта. И не выльется ли это в некоторое свинство, учитывая наши национальные особенности? Начнут выяснять отношения, орать, неприличными словами выражаться…

Хотя мне было бы это интересно – я о любом, кто действует сегодня, имею свою точку зрения.

Что Иван Грозный, с ним уже все ясно. А вот кто такой Герман Греф, интересно? Тайна! Возьмем, к примеру, Николя Саркози – человек, закаленный в битвах, его с утра до вечера обсуждают, и это его только бодрит, вон как Францию нынче стало видно и слышно на мировой арене. Нет ли опасности в нашей вечной закрытости?

Николя Саркози живет в свободном, открытом обществе, обсуждения его личности не носят анонимного характера. А у нас в лицо говорят одно, за спиной другое, мы не можем чувствовать себя единой нацией, мы все время: «два пишем, три в уме».

Представьте, что объявили бесконтрольное, повсеместное обсуждение действий президента, премьера, и кого мы услышим? Прежде всего тех, кто говорит «нет», потому что наше общество привыкло объединяться вокруг нелюбви. И не может объединиться вокруг любви – тут же обвинят в лакействе, в угодничестве…

И не так-то просто понять своих современников, не так все однозначно. Вспомним Бориса Николаевича Ельцина, Царство ему Небесное. Когда грозила опасность, он возбуждался, был деятелен, мощен, он стучал кулаком по столу, наслаждался этим выбросом адреналина, принимал ответственные решения, громил своих противников. А потом уходил точно в тину, угасал, и выплывали тут же другие «деятели». И поди его пойми…

И вот если мы возьмемся обсуждать сегодняшних людей, то какая будет цель? Мы берем человека, чтоб его утопить? Или берем человека, за которым есть перспектива созидания?

Если чтоб утопить и рассказать, какой это мерзавец, то мне это неинтересно. Это разрушение. А если есть перспектива развития и можно помочь человеку, то это интересно. Это созидание. (I, 132)


ИНЕРЦИЯ

Русская инерция (2002)

Мне приходится сидеть на совещаниях более важных, менее важных, все говорят так правильно, так справедливо, так заинтересованно…

И у меня возникает странное ощущение: если все так правильно говорят, чего же тогда все происходит-то не так, как надо?

Иван Ильин любил такую фразу: «Никогда не жалуйся на время, ибо ты именно для того и рожден, чтобы сделать его лучше». Может быть, и по-комсомольски звучит она, и слишком по-молодечески, но тем не менее Ильин к ней относился очень серьезно.

В нас до сих пор жива вечная русская инерция.

Александр Сергеевич Пушкин, встретив гроб с телом Александра Сергеевича Грибоедова, сказал: «До чего мы, русские, ленивы и нелюбопытны». Это наше печальное качество еще умножилось партийной системой – за нас сделают, за нас решат…

Помню это чудное время в армии: «Построят – скажут». Веселая безответственность! «Понял! Есть!» Слушаешь начальников и думаешь: «Вот козел!» А вслух: «Понял! Есть!» Все понимающе перемигнулись. И вперед. И все нормально…

И в гражданской жизни было так же. Сидели на кухнях и хихикали. А потом вдруг в три дня это все рухнуло. В три дня!

Стержень страха вынули, свободу дали, а что с этим делать?

И тут же начали искать того, кто объяснит, куда же нам надо идти, чего же нам теперь делать. На мой взгляд, как раз этим нашим национальным качеством очень лихо воспользовались. Тот же Фонд Сороса, который нам доставляет теперь учебники, по которым будут учить наших детей… Посмотрите их. Очень впечатляющая картинка нашей истории. Или бесконечные проповедники из-за океана, через переводчика просвещающие нас, неразумных.

Понимаете – они делают, а мы нет. Вот в чем вся проблема… (I, 92)


ИННОВАЦИИ

(2013)

Остаюсь при своем убеждении, что все инновации, все эксперименты, все новшества, все смелые почины – все они могут иметь смысл в том случае, если в центре стоит человеческая жизнь, человеческая душа, человеческое существование, сострадание. Когда есть живые люди…

А если этого нет?

Вот есть умнейшие люди. Умнейший человек, знающий, который сыплет цитатами по любому поводу. Я уважаю таких людей. Но я думаю, что душа без знаний может быть созидательной, а знания без души созидательными быть не могут. Они остаются только знаниями, они холодны, они бесчувственны. Если за этими знаниями не теплится жизнь человеческого духа, биение человеческого сердца, вот это тепло внутреннее, такое разливающееся от желания рассказать о том, что тебя волнует по-настоящему, то это – мертво. (XV, 77)


ИНОСТРАНЦЫ

(1992)

Любой иностранец, попавший на две недели в город Тулу и брошенный «Интуристом», превратится в совершенно иного человека.

Через две недели он будет думать совершенно по-другому – о жизни, о мире, о себе, о чем угодно… (II, 25)


ИНТЕЛЛИГЕНТ

(2002)

Интервьюер: Вы как-то очень не то что нелицеприятно, а просто сказали: «Я не интеллигент».

Я не интеллигент. Я аристократ.

Это разные вещи.

Причем аристократ – это не начищенные ногти, грассирование и невозможность войти в людскую. Аристократизм, на мой взгляд, заключается в том, чтобы точно знать свое место.

Полуграмотный, неграмотный крестьянин, никогда не читавший Пушкина, Ницше и не слушавший Мусоргского или Моцарта, если у него достоинство его существования сочетается с окружающим миром, он знает свое место.

Это не значит, что его место – это место униженного и испуганного в людской.

Нет.

Он делает свое дело, и он знает, что он делает его лучше других, и он не хочет быть членом Совета безопасности или министром культуры. Он просто не хочет! Он самодостаточен на своем месте. И в том, что он умеет, он достиг всего того, что хотел достичь.

А что такое «интеллигент», по-вашему?

Не знаю.

Вот на сегодняшний день то, что называется «интеллигенция», – для меня это какое-то ругательное слово стало.

Честное слово!

Я уважаю людей труда, интеллектуального в том числе. Но я не люблю и не верю общественности. Она продажна и пуста.

Я верю конкретным людям, их конкретным делам, а все остальное – это пена, мыло. (V, 7)


ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ

(1993)

Я посмотрел репортаж в «Вестях» относительно встречи президента страны с интеллигенцией. Честно скажу, я испытал чувство неловкости. Ну неловко я себя почувствовал.

И к счастью, даже не к счастью, а к ощущению того, что я в этом своем чувстве не совсем неправ, я 30 апреля в «Независимой газете» прочитал статью Топорова, человека, чье мужество и позиция меня просто поразили.

Я почувствовал в этой статье полнейшую независимость. Ему ничего не надо. И он пишет как раз об этой вот встрече с интеллигенцией. Пишет очень жестко, очень честно…

Я в своем выступлении в «Культуре» сказал, что странно мне видеть большого музыканта, великого пианиста (это был Николай Петров), который призывает расправляться канделябрами. Мол, вы, Борис Николаевич, играете честно, а они шулера, а, как известно, в России с шулерами поступали именно так.

И меня потрясло, что разговор шел не о борьбе с коррупцией, с мафией, с воровством… а по вопросу применения силы и жесткой политики к инакомыслящим, то есть к тем, кто думает не так, как ты. Я имел неосторожность им это высказать…

Я понимаю, если бы там, на встрече у президента, был Солженицын, изгнанный из страны, Ростропович, Максимов.

Нет!

Там были народные артисты Советского Союза, которые были удостоены всех регалий, которые могла дать им страна. Так что ж вы, братцы, вы, находящиеся в постоянной оппозиции, с одной стороны, а с другой стороны – поющие и играющие на правительственных концертах, борющиеся за звание народного СССР, Ленинскую премию и так далее.

Что с вами случилось?..

Я не знаю, что так отстаивать прекрасным писателям братьям Вайнерам, чего им бояться? Да нечего! Выходит полное собрание их сочинений, да и раньше всегда выходили их книги…

Некоторые речи, которые там звучали, мне напоминали речи, которые я мог бы читать и в 1949 году, и в 1953 году, только там просто другие фамилии стоят, и все.

И вот на это мое выступление Николай Петров, мой товарищ детства, ответил открытым письмом, которое было напечатано в «Курантах».

И обратите внимание на одну потрясающую деталь – как подается материал. Редакция подает его, как бы подталкивая читателя: ну, вот смотрите… «То, что маститый режиссер, – пишется в преамбуле, – стоит на позициях, прямо противоположных существующей исполнительной власти, не диво». Тридцать-сорок лет назад эта фраза могла бы стать поводом для абсолютно однозначной репрессии по отношению к тому, о ком она написана. Вот в этой преамбуле прямо сказывается та самая – большевистская – система наводки: вона, вона куда надо смотреть!

Все поняли? А кто не понял – поймите! Это же против вас!..

Так делается неправда.

А я могу сказать, что это неправда. Потому что меня нельзя упрекнуть, скажем, по моим картинам, что я работал для правительства, для партии. Я никогда не был членом партии, не имел ни одной госпремии…

Еще цитата: «В русской истории истинный художник всегда находился в оппозиции к власти. Сейчас единственный в нашей истории случай, когда большинство российских интеллигентов, не за привилегии, звания, ордена, регалии и прочие подачки, а по велению совести сплотились вокруг нашего президента…»

Вот эта фраза меня заставила очень о многом задуматься. Задуматься в общем-то о некой фальши всей этой ситуации. Если сегодня это единственный случай в нашей истории, когда интеллигенция не находится в оппозиции, то я предпочитаю оппозицию Пушкина, Достоевского, Толстого той культуре и искусству, которые мы сегодня имеем благодаря единению нашей интеллигенции.

Ибо я не думаю, что то, что происходит сегодня на телевидении, в кино, в театре, на эстраде, – это и есть эталон консолидации интеллигенции… (V, 1)


(1994)

Когда наша интеллигенция лезла в драку за роль пролетарского вождя на сцене Большого театра и на любой другой сцене или в крайнем случае мечтала сыграть в фильме или спектакле роль очередного генсека, то это очень хорошо оплачивалось и давало льготы.

Потом, получив все то, что получила, наша интеллигенция с легкостью необыкновенной проснулась под трехцветным знаменем, стала продаваться оптом новым хозяевам только потому, что это в настоящий момент выгодно.

Какая же это интеллигенция?

Это не национальная элита. Она ничего не может защитить. Постоянно существовать на плаву – так живет огромное количество моих коллег.

Это не элита. Это простые исполнители любых заказов…(I, 64)


(2010)

Интервьюер: Вы довольно любопытно, на мой взгляд, рассуждаете о русской интеллигенции. В частности, Вы говорите, что русская интеллигенция отличается от всех прочих тем, что она не выходец из своего народа. И отсылаете нас к Петру I, который отправлял боярских детей учиться в Европу, в Голландию и так далее, но при этом не сказал их родителям, что утром следует пить не водку, а кофе и вообще брить бороды. И тогда эти уже вернувшиеся взрослые люди оказались совершенно чужими. И вот Вы говорите: «Наша интеллигенция – она, условно говоря, голландская». Что, Пушкин, Достоевский, Толстой, Вы сами – вы что, все голландцы в этом смысле слова?

А я не считаю их интеллигентами.

Ильин тот же самый, который…

Они не интеллигенция.

А кто же они?

Они – аристократы. Это разные вещи.

Достоевский, какой же он аристократ?

Это огромная разница. Кстати говоря, как раз наша способность интеллигентская, так сказать, самокопательства привела, в общем-то, к гибели России…

Вы понимаете в чем дело. Дело в том, что возникла пропасть между теми, кто вернулся, обремененный знаниями и новым взглядом на мир, и теми, кто жил здесь. Эта пропасть возникла. Волошин писал: «Великий Петр был первый большевик». Это действительно так. На уровне большевика он пытался переделать огромную страну, достиг невероятных успехов, но в то же время навсегда разделил этот народ с этой интеллигенцией.

Которой до него, выходит, не было?

Чего, разделения?

Интеллигенции не было до него – так выходит.

В том представлении, о котором Вы говорите, конечно, не было. Протопоп Аввакум – интеллигент?

Вы сами аристократ? Или Вы голландец? Вы себя где ощущаете?

Нет, я летучий аристократ… (V, 24)


(2010)

Я не считаю, что интеллигенция должна обслуживать власть. Она должна служить своему Отечеству. Но пребывать в вечной оппозиции к власти, просто потому, что это власть, очень глупо, по-моему. Более того, это чистое безбожие.

Раздербанивание страны изнутри – чем, в сущности, и является вечное интеллигентское противостояние власти – дурно заканчивается. Тогда появляются Грозный или Сталин. И силой сохраняют то, чего мы не удержали, потому что не хватило благоразумия, доброй воли… (I, 144)


(2011)

Интервьюер: В «Цитадели» Вы резко показываете падение российской интеллигенции…

Собственно говоря, из-за них, из-за этой милейшей интеллигенции в «Цитадели», произошло то, что произошло в 1917 году…

В телевизионном сериале < «Утомленные солнцем–2» > будет замечательная сцена, когда они сидят, а старушка говорит: «А во всем виноват малярийный комар. Если бы он не укусил Коленьку и этот дурак не слег с малярией, то мы бы уже давно были в Финляндии». «Да, и никому не мешали строить светлое будущее», – говорит старик, держа газету «Правда» в руках. Они не только жертвы, они еще и беззакония творцы. В первой части <«Утомленных солнцем»> Котов говорит: «Что же вы, обученные, вооруженные, одетые, а мы, нищие и голые, вас били? Чего же вы сейчас?»

И это страшно.

И я вам скажу более криминальную вещь. Я согласен с Василием Розановым, который говорил, что Россию погубила великая русская литература. Народническая, демократическая. Николай Некрасов: «Вот парадный подъезд. По торжественным дням…» Все это было смело, талантливо и по большому счету в результате становилось классикой, но, тем не менее, вымывало нравственные основы; после чего убивают Петра Столыпина и все заканчивается кровавой бойней. 1917 год начался не в 1916-м, а лет за сто пятьдесят до этого. А мы почему-то ненавидим императора Александра III, который это понял и сразу стал тушить…

Вы себя причисляете к интеллигенции?

Я себя не причисляю. (XV, 51)


ИНТЕРНЕТ

(2005)

Недавно я летел в самолете, со мной рядом сел очень молодой человек. Он открыл портфель, и, естественно, там я увидел ноутбук, что меня не удивило. Но еще я там увидел потертую книжечку с закладкой, что, признаюсь, меня удивило. Я присмотрелся и понял, что это «Преступление и наказание» Достоевского…

Вспоминая об этом, вот что я хотел бы вам пожелать: как бы всеобъемлющ ни был Интернет, как бы легко и полно ни доставалась через него информация, никогда не забывайте шелест страниц великих книг и волшебный скрип пера о бумагу! (XI, 26)


(2010)

Минувшим летом ко мне пришел человек – руководитель довольно крупного российского интернет-портала. И сказал: «Мы выполнили заказ по «Предстоянию», который нам проплатили. Мы ругали вашу картину с утра до ночи, и пятьдесят моих сотрудников создавали видимость, будто в блогах пишут пять тысяч человек. А потом я посмотрел фильм и был абсолютно потрясен. И вот на днях ко мне снова пришли люди и предложили разместить такой же заказ по «Цитадели». Я отказался…»

Не буду называть ни его имени, ни имен заказчиков. После этого мне многое стало понятно. Если раньше я думал, что Интернет – это, в основном, собрание лузеров, то теперь я вижу, что это еще большой и циничный бизнес.

Точка ру. (XV, 46a)


ИНФОРМАЦИЯ

(2003)

Та скорость, с которой получает сегодняшний человек информацию, и сама легкость доступа к этой информации, и клиповое мышление, насаждаемое телевидением, и Интернет, и так далее, и так далее не дают возможности углубиться во что бы то ни было.

Это серьезная проблема…

Нынче «Войну и мир» можно прочесть за пятнадцать минут – просто перелистывая страницы Интернета. Мы можем получить любую информацию о любой картине в Лувре, в Русском музее, в Эрмитаже.

Удобно? Удобно. Полезно? Очень.

Однако телефон, e-mail, факс отучили нас держать в руках перо.

Представьте себе, что телефон был бы выдуман на двести лет раньше – и мы бы не получили переписки ни одного из великих людей, на чьем опыте мы учимся. Представьте себе, что возможность получения и исчезновения информации была бы двести – триста лет назад, пятьсот лет назад такой же, как сегодня, – не было бы летописей.

Сегодня мы практически выплескиваем из жизни все, что устарело. А устаревает все очень быстро. Уже в течение следующей программы «Время» или «Вести» – все новое… (XI, 2)


ИРХИНО

(2004)

Я был в деревне Ирхино Вологодской губернии. И там мне рассказали историю…

Некий Толя вернулся с фронта. Долго шел. Зима. Февраль. По ранению возвращается домой. Добирался в мороз пешком. Короче говоря, он доходит до своего дома в маленькой деревеньке Ирхино, в феврале месяце, на севере России, и стучит в окошко, где его жена и дети.

И жена подходит к окну. Надышала пятачок. Лунный свет. И она увидела там мужа, которого не видела три года, и решила, что это сон. И вот так вот у этого окошка замерла, глядя на него. И он не стал ее будить. Не стал разрушать ее сна. Он стоял там, на морозе, и берег ее сон.

Вот это культура!

Этот человек не может анкету заполнить, он не говорит на трех языках, но это культура! Это глубинное ощущение правды. Глубинное! Которое собственно и есть культура. (V, 17)


ИРОНИЯ

(1990)

Однажды писатель Владимир Максимов, когда мы говорили с ним, сказал: «Самое ужасное – это то, что выросло поколение, которое научили смеяться над тем, что было истинно свято и серьезно. Не бояться научили, не не любить или даже ненавидеть, а смеяться».

Нам нужно перешагнуть этот порог, иначе все можно потопить в иронии… (I, 33)


(1999)

Интервьюер: А в отношении себя Вы иронию допускаете?

Конечно.

Самоирония – это спасение. (II, 31)


ИСКУССТВО

(1989)

Интервьюер: Ваша главная муза – это кино. А что еще Вы любите в искусстве?

Меня волнует то, что лежит за гранью моего интеллекта, вне его.

Когда я во второй раз в жизни был в Испании, в мадридском музее Прадо меня интересовал только один человек – Босх. Я полтора часа стоял перед его картиной – ждал, когда отвернется смотритель, чтобы прикоснуться к четырехсотлетним доскам и сократить расстояние до минимума. Фантазия и умение этого мастера Средневековья столь божественны, что потрясают до глубины души. Хотя среди героев Босха я себя представить не могу.

Среди «Катальщиков на коньках» Питера Брейгеля я себя чувствую, кажется, ощущаю даже запах снега. У Федотова я живу, стою за дверью, могу быть человеком с похмелья. В Венецианове я точно знаю, как под ладонью теплы доски овина. Мне безмерна дорога и живая жизнь, запечатленная в стихах Пушкина. Только искусство может вместить это единое для всех мироощущение и, вобрав его, как губка, пронести через время.

А то, что мне интеллектуально недоступно, того я просто не понимаю, а значит, мне это неинтересно.

Вот на выставке Малевича смотрю его «Автопортрет» – мне очень нравится, смотрю его «Красную конницу» – и думаю, как живописно, как нагло, как красиво. А потом смотрю «Черный квадрат» или «Круг», а внизу написано двенадцать страниц объяснения, я даже не могу дочитать его до конца.

Чужой интеллектуализм мне неинтересен. Я не любознательный человек. Мне скучно докапываться до причин. Если для того, чтобы понять, мне нужно поверить, что это чудо, я с большей радостью приму это как чудо, как божественное, нежели когда мне покажут формулу, которая объяснит, как это сделано.

Маленький художник XIX века с пейзажиком 15х17 сантиметров мне лично дает намного больше эмоций, памяти чувства, чем огромное полотно того же Иванова. Я понимаю всю мощь его работы – у меня это вызывает уважение, но эмоций не вызывает.

А вне эмоций для меня все кончается. (II, 19)


ИСЛАМ

(1998)

Я убежден, что православие – основа нашей страны. Потому что здесь большинство исповедует православие.

Но однажды под Нижним Новгородом я попал в татарское село. Березы, поля и… мечеть.

Для меня мечеть – это белое солнце пустыни: пески, дуваны, старики сидят. Я это понимаю, уважаю, но как-то странно видеть мечеть посреди русского пейзажа! «Сколько ей лет?» – спрашиваю. «Шесть лет как построили». – «А давно здесь живут татары?» – «Восемьсот лет», – отвечают.

И все! У меня вопрос был снят навсегда. Если для людей, исповедующих ислам, этот пейзаж – родной, и эта речка, эта рыбка, эта береза и это поле – то, в чем они выросли, как же я могу считать, что эти люди «не вписываются в мой пейзаж»?!

Вписываются, и запросто, потому что они – мои братья.

Это нужно принципиально понять… (I, 70)


(2010)

Мне намного проще говорить с ярым мусульманином, чем с безбожником.

Ты посмотри, как ислам защищает своих! Одна карикатурка на Мухаммеда – и человека закошмарили так, что он на улицу боится выйти. Я сейчас не говорю, что это хорошо. Я говорю о том, что они защищают то, что для них свято.

А у нас защищали выставку, где была параша с использованием всех священных символов, икон, крестов! «Это же артхаус, это – современное искусство!»

Наверное…

Но не может общество существовать, если у него нет чего-то такого внутри, что сдерживает его, что говорит: «А вот это трогать нельзя». (II, 64)


ИСТОРИЯ

Исторические персонажи (2009)

Есть один очень простой внутренний тест на доверие к тем или иным историческим персонажам. Спросите себя: мы сейчас умнее всех, кто до нас жил на земле? Умнее Александра Невского?! Дмитрия Донского?! Пушкина?! Достоевского?! Толстого?!..

Нет!

Но они, порой протестуя или выражая недовольство, никогда не покушались на незыблемость тех постулатов, по которым страна сама начала жить естественным путем тысячу лет назад, кровью, войнами… Почему я должен верить тому, кто мне вдруг скажет, что все раньше было плохо, и предложит взамен демократию или революционное собрание?

Кстати, как ни парадоксально, Ленин в борьбе за власть и строительство нового был одним из самых реальных и безжалостно последовательных политиков. Либералы, Керенский… милейшие люди, думали больше о том, как бы им «рыбку съесть… и в партию вступить». Ленин же понимал, что это невозможно. Поэтому и ответил на белый террор красным. И будь здоров каким!

Это чудовищно, это и есть политическая воля, приводящая к результату. Но важно, чья это воля и к какому результату она может привести. (XV, 44)


ИТАЛИЯ

(2006)

Интервьюер: У Вас долгая история отношений с Италией. С чего все начиналось?

С кого! С замечательного журналиста Джованни Буттафы. Он, кстати, первым подарил мне машинку для стрижки усов – я ее до сих пор вожу с собой. До этого я в принципе не знал, что такие вещи существуют.

Он познакомил меня с Италией, а я его – с Россией.

И, кстати, история его первого появления в России – смешная. У меня была ассистентка, талисман группы, Тася. Небольшого роста, некрасивая, но светлый человек – на Студии ее любили и знали. У нее было некое подобие усов. Она с ними не только не боролась, но даже оберегала. И вот у меня была назначена встреча с Джованни на «Мосфильме». Он пришел, позвонил в группу. К телефону подошла Тася, которая всегда очень раздражалась, если меня спрашивал кто-то, ей неизвестный. Джованни говорит: «Здравствуйте». – «Здравствуйте». – «Я Джованни Буттафа». – «Ну и что, а я Тася». – «У меня назначена встреча с Михалковым». – «Подумаешь, я с ним каждый день встречаюсь». – «Но я стою в проходной, мне сказали, что меня встретят». – «А как я Вас узнаю?» – «Я небольшого роста». – «Я тоже». – «У меня усы». – «У меня тоже…» В общем, она все-таки привела Джованни ко мне в кабинет, но была крайне раздражена, что пришел какой-то итальянец, отрывает от работы, и каждые пять минут заглядывала – что мы там делаем.

Джованни с огромным интересом относился к российскому кино и очень глубоко понимал то, что говорится между строк. А самое главное тогда говорилось именно между строк. Он не искал сенсации, он пытался понять. Меня лично это всегда удивляло и вызывало огромное уважение.

Жалко, что его уже нет на свете. Очень его не хватает. (I, 126)


Италия и Россия

(2004)

Внешнее туристическое представление: «Италия – это спагетти и Челентано, а Россия – водка, матрешки и медведи» – примитивно. Надо преодолевать эту примитивность восприятия своей и чужой страны.

Чтобы понять пейзаж России или картину Федотова, нужно около нее стоять. Это не просто информация – «здесь нарисовано это», – это вдохновение, духовная энергия, которую ты тратишь, чтобы воспринять энергию того, кто писал пейзаж, а пока сегодня модное слово «комфорт» заменило множество важных представлений.

Однако «быть собою» не значит быть узким националистом. Это счастье, когда можешь назвать своими Леонардо да Винчи и Вивальди, Пушкина и Мусоргского.

Вопрос: Какая разница в менталитете итальянцев и русских?

«Я сейчас его убью, держите меня», – может кричать итальянец и не тронет вас пальцем.

У нас – бьют сразу. (I, 110)

Загрузка...