Публичное одиночество

А

АВТОР

(1983)

По моему глубокому убеждению, есть только один критерий оценки автором своего произведения: стыдно тебе за сделанное или не стыдно?

А стыдно может быть только тогда, когда снимаешь фильм для того, чтобы кому-то понравиться, когда импульс, толчок к делу не в тебе самом, не в твоей душе, сердце и совести.

Если же ты искренен, если веришь в то, что делаешь, если отвечаешь за свои слова, за свой фильм и готов их отстаивать на любом строжайшем критическом зрительском суде, то стыдно тебе не будет даже за свои ошибки, ибо это ошибки человека, гражданина, художника, искренне верившего в то, что он делал и делает. (I, 15)

АВТОРИТЕТ

Общенациональный авторитет

(1998)

В России общенациональный авторитет известен тысячу лет – Церковь и Государь. Когда этот авторитет крепок – сильна Россия.

Монархическая идея – это не «мода» и не «романтика». Другое дело, какие конкретно формы эта государственно-монархически-народная триада должна принимать.

Формы могут быть разные.

Верно сказано: «Царь должен быть не в Петербурге, а в голове». Когда же царь остается только в Петербурге, то происходит то, что и произошло в Петербурге в 1917 году.

Но это – большая отдельная тема.

А сейчас я хочу сказать вот что: когда нет царя, нет авторитета, нет бесспорной нравственной ценности, тогда гуляет бесовщина, тогда похоть твоих властных желаний, твоих голых властных вожделений, твоего тщеславия абсолютно ничем не сдерживается и лезет наверх, как квашня.

А что может сдерживать?! Царя нет! Бога нет!

Государство – «эта страна», а народ – «электорат».

Ну и орудуй, кто как может. (I, 73)

АКАДЕМИЯ (1990)

Я надеюсь организовать международную актерскую театральную Академию, где преподавали бы Питер Брук, Джорджо Стрелер, Олег Табаков, Андрон Кончаловский… (I, 31)

(2006)

Я мечтаю создать свою Академию актерско-режиссерскую и там экспериментировать, и делать все одной командой.

Вопрос: Вы хотите набирать студентов?

Нет, не студентов, не абитуриентов, чтобы их пять лет учили, а то, что раньше называлось «повышением квалификации» для людей, которые уже имеют актерское образование, но хотели бы профессионально совершенствоваться.

Это очень и очень важно.

Во-первых, в социальном плане. Каждый человек, даже если он живет далеко от Москвы, может прислать кассету, я ее посмотрю, и если он достоин, он сможет приехать и восемь месяцев заниматься мастерством. Плюс речь, плюс пластика, плюс система Станиславского, Питера Брука, Шарля Дюллена и, конечно же, Михаила Чехова. Ко всему этому еще работа с камерой, привыкание к съемочной площадке…

Я читал мастер-класс в школе Ли Страсберга и был абсолютно изумлен тем, что туда пришел Пол Ньюман. Люди, даже очень успешные, абсолютно состоявшиеся, хотят понять что-то новое.

Профессией надо заниматься.

Актеры, которые снимаются в сериалах, а то еще и в нескольких параллельно, – у них нет на это времени. Четыре дня Киев, два дня Москва, три дня Калининград, текст получают прямо на площадке – и вперед.

Ну это же невозможно!

Поэтому мне бы хотелось иметь свою школу. Мне обещал Швыдкой и не выполнил своего обещания. Не знаю почему.

Но я думаю, все меняется – изменится и это. (I, 124)

(2006)

Я у российских культурных властей семь лет прошу открыть мне Академию, актерско-режиссерскую. Мне есть что сказать людям. Есть чему научить.

Разве это никому не нужно?

Интервьюер: Трудно представить: Михалков хочет работать, а ему не дают.

Передо мной выставлена стена. Она мягкая. Даже прозрачная – через нее можно махать друг другу руками. Но дело не движется. (I, 126)

(2008)

Интервьюер: В живописи есть такое явление – школа мастера. Допустим, есть Рубенс, а у него ученики его школы. Они в его манере работают, конечно, пожиже, но тоже неплохо. Нет ли смысла Вам открыть что-то вроде мастерской, чтобы выращивать учеников своей школы?

Так я хочу сделать Академию…

Схема такая: мы, условно говоря, ставим «Гамлета». И нам со всей страны присылают диски, заявки все, кто хочет сыграть «Гамлета», – это база данных. Мы выбираем, приглашаем, ставим «Гамлета». И параллельно – школа… такое «повышение квалификации». Идет студийная работа, сцендвижение, работа с камерой, присутствуют операторы, художники, сценаристы. У нас не работает эта разобщенность профессий в кинематографе, как на Западе, где каждый отвечает только за свой участок, у нас все это кончается халтурой.

Итак, идут репетиции этого «Гамлета», а на выходе мы уже приглашаем, к примеру, Олега Палыча Табакова на роль Полония за хорошие деньги на несколько спектаклей, еще кого-то. И запускаем спектакль в страну, на гастроли.

Может, есть смысл тогда взять в свои руки Театр имени Вахтангова, сохранить его, сделать базой для Академии, Вы же учились в Щукинском, это ваша «родина»?

Попробуйте, напишите это, посмотрим, что начнется.

Возьму и напишу. Меня в детстве уронили – удачно.

Идея потрясающая, не спорю… (I, 132)

(2012)

Интервьюер: Летняя академия Никиты Михалкова начнет свою работу 28 июля. Всего на участие в киноакадемии было подано пятьсот заявок от абитуриентов из восемнадцати стран мира. Приемная комиссия отобрала тридцать девять человек: двадцать пять артистов, шесть режиссеров и шесть операторов. Обучение в киноакадемии бесплатное.

Киноакадемия – пилотный проект.

Педагогический состав – звездный. Это лучшее, что у нас есть. Это не академия молодых абитуриентов. Это аналог высших режиссерских курсов. Но они готовят режиссеров. Для нас смысл заключался в том, чтобы основным контингентом стали актеры.

Обучение в школе основывается на пяти системах: Константин Станиславский, Михаил Чехов, Евгений Вахтангов, Питер Брук, Шарль Дюллен. Это очень разные системы. Нам важно понять атмосферу, интонацию. Для меня это не сидение в аудитории, слушание лекций и записывание, для меня это создание атмосферы съемочной группы или театральной труппы, создание некоего организма, когда один человек может заменить другого, – актер-оператор, оператор-режиссер.

Думаю, что по окончании работы киноакадемии появится три-четыре картины, по которым будет понятно, можем ли мы с этим дальше работать, могут ли появиться какие-то альманахи для показа по телевидению, фильмы для дальнейшей работы. Об этом мы еще будем разговаривать со студентами.

Что из этого будет, я пока не знаю. Нам нужно индивидуально поработать с конкретными людьми, а потом понять, что получилось, а что нет. Если Бог даст, есть идея, как дальше развивать эту тему, чтобы она стала полноценной киноакадемией, которая каждый год будет набирать новый состав студентов. (XII, 17)

(2013)

Вопрос: Почему в вашу киноакадемию принимают людей только до тридцати пяти лет?

В принципе заниматься этим делом никогда не поздно. Это не балет и не оперная сцена.

Но! Перспектива!

Все-таки важно, чтобы была перспектива у тех людей, которые у нас учатся, и чтобы у них впереди был временной запас.

В шестьдесят лет начинать… нет смысла.

Хотя вольнослушатели в академии вполне допустимы… (XV, 79)

(2013)

Интервьюер: Вы уже во второй раз открываете свою Летнюю киноакадемию. Зачем Вам помимо всех прочих занятий еще и это?

Хотелось создать уникальную творческую атмосферу, которая бывает на настоящей площадке или сцене, когда молодые имеют возможность прикоснуться к опыту и знаниям признанных мастеров, проявить себя, посмотреть на других, дышать воздухом профессии, заряженным творчеством и кропотливой работой.

Со следующего года, если и эта киноакадемия пройдет удачно, я хочу запустить большую годичную школу.

Конкретные результаты первой киноакадемии есть?

Безусловно.

Ребята выросли с профессиональной точки зрения. За полтора месяца каждый из учеников смог поработать бок о бок с такими мэтрами, как Ва дим Юсов, Сергей Соловьев, Владимир Грамматиков, Андрей Эшпай, Марлен Хуциев, Владимир Хотиненко, Карен Шахназаров, Алексей Учитель, Глеб Панфилов, Кирилл Разлогов, Алла Демидова, Евгений Миронов, Владимир Машков…

Кроме того, киноакадемия – это жесткий срок, за который ученики, объединившись, должны снять фильм. Это очень сложно, результатом обучения в киноакадемии стали три короткометражки. Для меня еще очень важно то, что ребята смогли вынести из киноакадемии в духовном плане: они с нежностью и любовью вспоминают эти пять недель, продолжают активно общаться друг с другом и преподавателями. В дальнейшем, если удастся создать годичную киноакадемию, мне бы хотелось, чтобы наше учебное заведение смогло брать на себя определенную ответственность за то, чтобы наши ученики устроились на работу.

Студенты академии – профессионалы, люди с дипломами, которые уже получили образование. Чему их нужно учить? Или наоборот – переучивать?

Я хочу, чтобы наши ученики, в первую очередь, профессионально расширяли свой технический и человеческий диапазон. Для меня центр кино – это актер. Для него создается вся атмосфера. Оператор, художник и тем более режиссер должны понимать, что актеру должно быть удобно на съемочной площадке, он должен чувствовать себя свободно. Только в этом случае может получиться настоящее цельное художественное произведение. Актер – вот он, на экране, его эмоции, жесты, его лицо – видят все. Сейчас же многие режиссеры берут на себя эту центральную роль, а это неправильно…

Я считаю, что наша актерская школа действительно лучшая в мире, но количество дилетантов так велико, что она разрушается, а мы хотим этому противостоять. Сейчас много непрофессионалов, которые не умеют использовать самые банальные техники. Самый простой пример – слезы и смех на сцене, в кадре. Режиссер, который говорит актеру: вспомни любимую бабушку и заплачь – он не профессионал! Он не знает, что слезы и смех – это просто диафрагма. Кто-то скажет, что это обман, что актер не чувствует. Это неправда: ты включаешь технику, чтобы передать эмоцию, но от этого внутреннего технического трюка ты заводишь и свой эмоциональный аппарат. Благодаря этому трюку можно обойтись без глицериновых слез, которые сегодня можно увидеть по телевизору. (I, 165)

(2013)

Интервьюер: В киноакадемии сейчас преподает много мастеров. Их теории могут противоречить друг другу?

Ничего страшного. Наши студенты – свободные люди, которые могут выбрать то, что им захочется. Я не собираюсь причесывать их под общую гребенку.

У нас дают мастер-классы высококлассные профессионалы, которые давно зарекомендовали себя в кинематографе, сняв замечательные картины. У каждого свой метод, и у меня в том числе, я же не говорю ребятам: «Не слушайте Сергея Соловьева, а слушайте только меня». Если ученики воспримут то, о чем говорит каждый мастер, у них появится настоящая профессиональная широта взглядов. Они не должны тупо следовать за учителем.

Что будет, если ваш выпускник попадет к режиссеру, который заставит его забыть все, чему он научился?

Если слушатель нашей академии воспринял то, что говорю я, и ему это пригодилось, он все равно будет внутренне, подспудно заниматься техникой жеста, даже если его заставят стоять по стойке «смирно». Но я стараюсь ничего никому не навязывать, а говорить только о том, что вижу сам. Я не хочу создавать клонов, ведь я не просто рассказываю, но еще и показываю метод Михаила Чехова на собственном примере.

Вы следите за тем, что делают ваши ученики? Какие, например, темы у курсовых короткометражек?

Не знаю, они сами их выбирают. В данном случае сила академии заключается в том, что они все время находятся в свободном полете в предлагаемых нами обстоятельствах.

Сейчас вы видите только пилотную версию, в следующий раз, когда академия станет круглогодичной, мы соберем вокруг себя все направления – сценаристов, режиссеров, продюсеров, операторов и актеров.

Вы следите за судьбой выпускников прошлого года?

Кто-то из них снимает, кто-то снимается, кто-то не снимается и не снимает. Пока мы не берем на себя ответственность за их трудоустройство, однако после того, как академия станет платной, ситуация изменится.

Мы понимаем, что не каждый сможет заплатить за обучение, и предложим ученикам внести сначала какой-то процент, а остальную сумму вернуть после работы, на которую мы сами их трудоустроим. В этом случае академия будет заинтересована, чтобы ее выпускники нашли работу.

Где разместится круглогодичная академия?

Мы ведем переговоры о выделении нам отдельного здания. В идеале нужно еще и общежитие, поскольку мы не хотим заниматься только с москвичами. Важно, чтобы в академию съезжались люди со всей страны.

В дальнейшем мы планируем создать академическое агентство с базой данных различных профессионалов. То есть даже если человек не поступает, мы все равно получаем от него информацию, которая заносится в базу.

Занятия будут проходить за чаем с сушками?

Когда Бог даст и большая академия появится, там будет конструкция с разделением на зоны. Одна из форм – несколько чайных: красная, зеленая, синия, желтая, то есть не аудитория, где люди сидят за столами и записывают лекции; должно быть создано ощущение дома, в котором проходят репетиции и занятия. Мне бы очень хотелось, чтобы в большой академии ученики как можно больше общались с самыми разными людьми – от архимандрита Тихона (Шевкунова) до Эдуарда Лимонова.

Идеальное расположение для такого учреждения – на природе.

Вообще идея о том, чтобы вывезти ее за город, есть, но для этого потребуется серьезное строительство. Моя мечта – это последовать примеру Кустурицы и построить свою деревню. Я уже подобрал для нее прекрасное место, но для этого нужны довольно большие средства. Но на самом деле – это идеальный вариант, чтобы ребята уезжали за город и целый день учились, смотрели кино, общались, бегали на лыжах и купались. (XIII, 5)

АКТЕРЫ И АРТИСТЫ

(1967)

Актер не в состоянии играть ничего «вообще». Он может играть конкретного человека в конкретных обстоятельствах, в сложных, но конкретных взаимоотношениях с людьми, его окружающими. И поэтому он на редкость зависит от материала фильма, от той реальной почвы, которой часто не хватает в сценариях. Конечно, он привносит в роль свои жизненные наблюдения, свое знание, свое представление о человеке, которого предстоит играть.

Но один и тот же актер не может бесконечно, вопреки авторам, отыскивать новое для одного и того же образа, а сценаристы с какой-то трогательной заботой и любовью пестуют все один и тот же тип.

Но мне, как любому актеру, хочется играть. Пусть герои будут отдалены от нашего времени веками, пусть они будут современниками – главное, чтобы нам были понятны, дороги их чувства, переживания, мысли. Тогда интересно актеру, тогда есть зачем идти в кинотеатр зрителю.

Но актер не хочет и не должен играть одно и то же. Ведь после каждой такой роли он понимает, что он плохой актер. Хочется быть хорошим – для этого надо играть разных людей: героев и негодяев, обывателей и чудаков, гениев и тупиц. А приходится играть то, что предлагают, что уже сыграл.

Кстати, именно так, от одноплановости ролей, возникает так называемая «личная тема актера». Ее крестными отцами являются режиссеры, которые однопланово используют актера, которые пользуются только некоторыми красками его дарования. Чаще всего они надеются, что актер, уже игравший нечто подобное, быстрее поймет, что от него требуется. Может, и так. Только результат от этого лучше не станет – банальная роль только усугубит банальность фильма.

Казалось бы, куда проще: не играй, если роль не нравится. Откажись, если не хочешь повторяться, жди предложения по душе.

Жди… Пока о тебе забудут. Или бери, что дают… Но ведь мало того, что актер хочет играть, не может не играть; это еще и его работа – играть, это еще и его профессия – играть, это его способ существования – играть.

Конечно, можно стыдливо забыть об этом, целомудренно закрыть глаза и даже словом не обмолвиться. Но в жизни и в психологии человека от этого мало что изменится. Есть он сам, есть дети, есть семья…

А потому хорошие и плохие актеры играли и будут играть в хороших картинах и похуже, а то и попросту в плохих.

В силах актера только одно: все свое мастерство, весь свой темперамент, фантазию, наблюдательность использовать в роли так, чтобы обогатить ее содержанием.

Тогда даже эпизод станет искусством… (II, 2)

(1980)

Прежде всего актер должен быть талантлив.

Но помимо таланта ему необходимо обладать достаточной техникой. К сожалению, очень часто недостаточный ее уровень не позволяет многим актерам создавать образы, адекватные их таланту…

А мера художественности образа, создаваемого актером на экране, прямо связана с мерой его искренности. По-настоящему искренним актер может быть только в том случае, если позиция других авторов картины совпадает с его собственной.

Вот почему я всегда стремлюсь к тому, чтобы над фильмом работал коллектив единомышленников. (I, 13)

(1984)

Я считаю, что актерский технический уровень у нас намного превышает средний режиссерский уровень.

Так или иначе, актер вынужден демонстрировать то, что он умеет, чтобы быть на плаву. А режиссер может спрятать свою беспомощность в профессии за огромное количество других приспособлений: за оператора, музыку, того же артиста.

Поэтому я считаю, что одна из самых наказуемых вещей – это попытка самоутверждаться за счет артиста…

Артиста нужно бесконечно любить и не только говорить ему приятные слова, хотя это тоже очень важно. Нужно заботиться о быте каждого артиста в экспедиции. В этой любви нет мелочей…

Бергман говорит – а я его очень уважаю и считаю одним из законодателей в современном кинематографе, – что его интересует не то, что артист играет, а то, что скрывает, именно это касается его существа. Если попытаться прикоснуться к существу, не задев оборонительных звоночков и колокольчиков, всей той сети, которая поставлена внутри артиста, то окажется очень интересным даже самый, на первый взгляд, однозначный артист…

Абсолютная аксиома: качество актера заключается не в том даже, как он играет, а в том, как он подыгрывает. Только тот актер, который умеет потратиться, когда стоит спиной к камере, когда он не важен, когда он может играть вроде бы как угодно, но он изнутри помогает своему партнеру – это высочайшего класса профессионал и огромной души человек. (I, 19)

(1984)

Вопрос: Почему теперь артисты часто уходят из театров?

Как это происходит в некоторых известных мне случаях? Однажды появляется человек с некоторой театральной идеей, сильный, волевой – лидер, как теперь принято выражаться. Вокруг него группируются люди, они поддерживают его, надеясь, что он станет развиваться параллельно с ними и вместе со временем, разумеется. Они заслоняют его своими спинами, затрачивают на становление затеянного им дела лучшие годы и все свои силы – профессиональные, человеческие.

Но вот приходит время, постепенно лидер начинает воспринимать своих сподвижников как бюро обслуживания его собственной персоны и его имени, обретающего все больший вес. И распадаются подлинные связи между людьми. Любой организм подвержен эрозии, а театральный организм особенно хрупок, ведь он состоит из разных миров.

Люди теряют иллюзии, прощаются с надеждами. Они покидают ставший для них родным театральный дом, потому что из дорогого им дела, еще недавно живого, ушло то, ради чего они сплотились в свое время вокруг лидера, который по большому счету лидером уже не является. (II, 7)

(1987)

Интервьюер: Кого из артистов нашего столетия Вы отнесли бы к числу великих?

Трудный вопрос.

Трудный потому, что не всех артистов успел увидеть воочию. Я не видел

Чехова, Москвина, Тарханова, Качалова… Да, конечно, остались пленки, но все это не то – театрального актера надо видеть на сцене.

А из тех, кого видел, с кем встречался на съемочной площадке, назову нескольких: Михаил Ульянов, Олег Янковский, Роберт Де Ниро, Мерил Стрип, Джин Хэкман…

Никогда не забуду Андрея Алексеевича Попова – работать с ним было счастьем. Это был великий артист…

И еще – вроде меня нельзя обвинить ни в национализме, ни в тенденциозности, но все же я считаю, что самые великие артисты, независимо от того, в какой стране они родились и на каком языке говорят, проходили русскую театральную школу, потому что наша актерская школа, пожалуй, самая сильная в мире, в этом я убедился, работая на Западе… (I, 25)

(1990)

При наличии лучшей актерской школы мы, общество в целом, находимся сегодня у той критической черты, которая отнимает у людей волю жить. Угнетает бесправие актеров.

Панацеи нет. Одна проблема кормит другую. Здесь приходится констатировать и низкий уровень драматургического материала, режиссуры, и потогонную систему театральную, при которой одних актеров эксплуатируют как лошадей и загоняют, как Юру Богатырева, а другие актеры балластом сидят на шее академических театров.

Невозможно, допустим, помочь экономике, не помогая культуре. Это существует во взаимной связи. И либо все вместе процветает, либо вместе тонет. Невозможно представить эти процессы порознь. Какая-то безысходность во всем этом есть: в жизни актеров, да и вообще в жизни…

Единственная страна, в которой я, лично разговаривая с актерами, всегда терялся от обиды, – это Россия. Потому что такого богатства я нигде не видел. Только общаясь с итальянскими актерами в работе, я понял, насколько мы расточительны в отношении к своим великолепным актерам. Мы не представляем, не можем оценить, какое богатство актерское имеем у себя. (I, 31)

(2002)

Вообще, на мой взгляд, профессия актера – это профессия женская, даже если этот актер Шварценеггер. От количества мышц это не зависит. Во-первых, актер больше всего боится своих коллег, что естественно, а во-вторых, когда он отыгрывает свой кусок, этот его взгляд на режиссера и на всех, кто рядом, – это же собачий взгляд.

А для меня лично самая главная задача на съемках, чтобы артисты привыкли друг к другу. Для этого есть много способов – вместе почитать книги, вечерние чаепития, футбол. Мы, например, на «Обломове» садились и просто читали вслух.

Это было потрясающе! Читали Бунина, никакого отношения не имеющего к «Обломову», Чехова, ну и Гончарова, конечно. И через три-четыре вечера начались вопросы: а что, если это так сделать, а это так?

У актера очень сильно развит звериный, животный инстинкт. Вот, казалось бы, ты уводишь актера в какую-то нужную тебе сторону, а у него свое свербит, работа не останавливается ни на минуту. Актер как бы идет по следу, ищет. Мне и ночью звонят все время.

Когда вначале даешь актеру на пробу сыграть какой-нибудь открытый темпераментный кусок, а он, только вчера прочтя сценарий, сегодня уже лупит! И если у него яркий темперамент, наработанная техника, он думает про себя: вот это я дал! Но он пустой, как барабан, у него внутри ничего нет, он просто умеет эксплуатировать свои внешние данные и свой профессионализм.

А потом, когда вы начинаете вместе работать и через месяц возвращаетесь к той же самой сцене, решение которой было найдено уже после первого чтения сценария, то теперь все происходит на абсолютно другом уровне внутренней загрузки.

В первый раз актер еще мог обмануть зрителя, но не себя и не меня. В конце же пути после многих поисков, отказов и так далее он находит нечто такое, что может быть по форме тем же самым, что и в начале, но внутренне и по энергетике, и по концентрации совсем другим. (XIII, 1)

(2002)

Актерская школа измеряется не по вершинам, а по среднему уровню. Вот почему наша русская гениальная актерская школа – лучшая в мире. Именно по среднему уровню мы очень высоко стоим. (Итальянская актерская школа – это очень и очень средняя школа представления, в которой есть разбросанные вершины – Марчелло Мастроянни, Витторио Гассман, Эдуардо Де Филиппо. Между вершинами и всеми остальными почти нет единения.) Наверное, поэтому школа Станиславского действительно гениальная. Это как среднее учебное заведение для людей со средними способностями.

Однако достичь того, что по силам актеру по-настоящему талантливому, можно, видимо, только пройдя еще и школу Михаила Чехова, и школу Шарля Дюллена, пока мало известную, но замечательную. Приведу только одно из ее, на мой взгляд, блистательных положений: если у актера есть внешний недостаток, он должен сделать его любимым для зрителя.

Это потрясающе точно.

К примеру, именно уникальная природная фактура Луи де Фюнеса или Фернанделя, не обладающих героическими внешними данными, стала такой неотразимой для зрительского почитания.(XIII, 1)

(2006)

Вопрос: Как нужно воспитывать ребенка, чтобы из него получился неплохой актер?

Вообще-то, я думаю, для начала нужно просто воспитать ребенка. Вне зависимости от того, будет ли он неплохой актер, неплохой писатель, неплохой инженер. Просто воспитывать.

А что касается профессиональных навыков…

Я не советую с раннего детства выводить на сцену и приучать к публике. Потому что он может привыкнуть к определенного рода успеху и будет дальше использовать то, что ему этот успех приносит. Заштампуется, и развития не будет. Если он способный человек, то убежден, что для начала нужно дать ему азы культурного воспитания – просто чтение книг. Когда он уже оформится, допустим в четырнадцать – шестнадцать лет, уже можно посмотреть, как он читает, как движется, как выглядит, и так далее.

Но, повторяю, очень не рекомендую с раннего детства настраивать его на актерскую карьеру. Потому что он будет абсолютно автоматически и подсознательно копировать тех, кто добился славы. Это в результате принесет ему очень большой вред. (I, 123)

(2009)

Как снять зажим у актера? Сначала надо понять, действительно ли он талантлив и умеет играть. В противном случае не стоит тратить на него время. Но если актеру просто надо помочь раскрепоститься – создайте ему атмосферу. Вся съемочная группа должна быть благосклонна и внимательна к нему. Заставьте актера закричать во весь голос, чтобы выплеснул страх и неуверенность. И конечно, подробные репетиции. Они дают артисту уверенность в своих силах и желание работать.

Помните, что очень важно для актера – полностью погрузиться в работу. Бытовые проблемы, общение с родственниками и друзьями могут свести на нет все, что было наработано накануне на съемках. Поэтому я сторонник того, чтобы вся съемочная группа уезжала из города в экспедицию на весь срок создания картины. Более того, даже снимая в Москве, я бронировал гостиницу для всей команды, без права ночевать дома.

И результат превзошел все ожидания!

Не надо бояться, что актер не повторит эмоции во время озвучки. Существует так называемая биологическая память, и, поверьте мне, талантливый артист всегда точно воссоздаст уже однажды пережитое. У него уже в «матрицу» все это заложено. Но все это работает, только если кино снималось по-настоящему. (XIII, 4)

(2010)

Актер – это некая субстанция. И человек, и не человек. У него есть дом, семья, обязанности, гражданская позиция, но он все отдаст и отодвинет ради хорошей роли. Если, конечно, это настоящий актер.

Когда в Московском Художественном театре случались выходные, Иван Михайлович Москвин приезжал в театр, выпивал с реквизитором, брал у него детский гробик, нанимал извозчика и ездил с этим гробиком по городу, рыдая. Старушки крестились, женщины утирали слезу…

Вот это – квинтэссенция актерства.

Я по природе своей не актер. Мне бывает интересно сыграть какую-то роль в «Статском советнике», к примеру, но и там для меня был важнее определенный месседж, вложенный в уста моего героя. Я сам написал этот текст, так что Глеб Пожарский, скорее, мое драматургическое, а не актерское творение. (XV, 46a)

(2013)

Интервьюер: Может быть, закончилась в России эра великих актеров?

Пора уже, наконец, прекратить разговоры: «Вот раньше были такие артисты! А сейчас уже среди молодых нет никого и не будет…»

У нас все есть.

В России огромный актерский резерв, просто нужно дать возможность людям из провинции немножечко подвинуть тех медийных лиц, которые излишне фигурируют на экране и в кино.

Сегодня, чтобы стать популярным, актеры идут на любые ухищрения, порой бесстыдно выставляя свою личную жизнь напоказ. И получается так, что порядочность, нравственность в актерской профессии – это не самые востребованные качества?

Не знаю, я с вами не согласен. Вы же не можете стать безнравственным, потому что это сейчас в моде?

Просто не смотрите по сторонам, кто, как и на чем зарабатывает. Если есть внутренний стержень, не надо отказываться от себя. Все равно рано или поздно ваши человеческие качества окажутся востребованы. (XV, 83)

Актеры и режиссеры, актрисы и режиссеры (1977)

Я стараюсь снимать одних и тех же актеров…

Почему?

Мне кажется, необходимо находить чисто человеческие точки соприкосновения между режиссером и актером. Благодаря этим творческим взаимосвязям между актером и режиссером, оператором, всей съемочной группой актер чувствует себя совершенно свободно.

Актер, доверяя, освобождаясь, может сделать очень многое… Но не все. И поэтому постоянная работа с актером дает еще одно преимущество режиссеру – он точно знает, чего этот актер не может. Потому что пока под обаянием актера, убежденного в том, что он может все, режиссер разберется, чего он все-таки не может, проходит очень много времени. А у нас его так мало…

В то же время я могу пригласить актера: пусть никогда раньше его не снимал, но в котором я абсолютно уверен. Я придерживаюсь той точки зрения, что сценарий должен быть уже сориентирован на определенного актера…

Кстати, то, что я начинал как актер, и дает мне некоторое право говорить об этой профессии.

Есть много режиссеров, для которых актер просто инструмент. Они забывают, что актеру нужны определенные условия, прежде всего атмосфера на съемочной площадке. Конечно же, актер должен все время чувствовать, что он в центре внимания, что он любим, что о нем заботятся, что все подчинено его работе, его внутреннему состоянию. Ведь актер тратит не пленку, не свет, актер тратит себя…

У меня сейчас около двадцати ролей в кино, больших и маленьких, хороших и плохих. Не хотелось бы сваливать ответственность за неудачные картины, в которых я снимался, только на режиссеров. Но именно общение с режиссерами, которые не могут работать с актером, и привело меня к мысли попробовать свои силы в кинорежиссуре.

И еще одно. Актер – плохой, хороший, даже прекрасный – это все-таки лишь интерпретатор. Мне же хотелось быть ответственным за каждое свое слово, хотелось языком кино выразить то, что волнует меня. (I, 4)

(1979)

Интервьюер: Считаете ли Вы, что у режиссера должны быть свои актеры?

Безусловно, «свои».

Я имею в виду актеров, которые разделяют с режиссером… нет, не точку зрения, а мировоззрение, что гораздо важнее. Ибо точки зрения у нас могут быть разные, и манеры разные, и интерпретации, но вот мироощущение должно быть похожим.

Если это так, то режиссер с актером разговаривают на одном языке, как это происходит у нас, например, с Еленой Соловей, Александром Калягиным, Олегом Табаковым… (I, 8)

(1980)

Интервьюер: Как, по-вашему, должны складываться взаимоотношения актера и режиссера?

Они должны любить друг друга, постоянно находиться по отношению друг к другу в состоянии внутренней «подогретости», когда каждый взгляд, каждый импульс режиссера должен быть претворен актером в жизнь, а каждое душевное колебание актера режиссером не может быть пропущено.

Есть талантливые и сильные актеры, которые подминают под себя всех остальных, и с такими иногда приходится умышленно идти на то, чтобы их обидеть, заставить на мгновение испытать чувство, которое из-за них испытывают другие. А есть актеры, которых ни в коем случае нельзя обижать, – они тогда теряются и ничего не могут сделать.

Есть актеры, не терпящие чужой воли, – с ними нужно соглашаться, но исподволь делать все по-своему. В любом случае нельзя, невозможно отделять актера от его личности…

Режиссерская профессия – очень жестокая. Именно поэтому она должна быть гуманной, как это ни парадоксально. (I, 11)

(1980)

Интервьюер: В трех первых своих лентах Вы сами выступили в качестве актера…

Как правило, по необходимости.

Например, при съемках «Механического пианино» внезапная болезнь актера Евгения Стеблова, утвержденного на роль доктора Трилецкого, поставила группу в сложное положение. Отсутствие времени для подготовки другого актера вынудило меня, как знающего роль, самому ее сыграть.

Сниматься в своих фильмах особенно ответственно, это отвлекает и по существу мешает мне как режиссеру. Так что в дальнейшем буду стараться избегать подобных совмещений. (I, 13)

(1983)

Интервьюер: Актеры, которые Вам нравятся, но которым Вы пока не могли предложить роль?

Олег Борисов, Алиса Фрейндлих, Олег Янковский, Татьяна Догилева, Светлана Тома. (I, 18)

(1984)

Интервьюер: Ваша актерская биография после фильма «Я шагаю по Москве» складывалась успешно. Почему Вы так скоро и решительно сменили актерскую профессию на более сложную, режиссерскую?

Ответ будет коротким, а предисловие длинным.

Однажды нашей группе, снимавшей в экспедиции трудный по своей судьбе фильм (его начинали другие, но что-то там не получалось, и мы были брошены на спасение ситуации), предстояло сделать финальный кадр в Ботаническом саду южного города. А там как раз проходили практику студенты сельскохозяйственного вуза. Мы приехали, когда они прибирали осенние листья. Группа вывалилась из громоздких студийных машин, а из лимузина выпорхнула героиня в роскошном платье и широкополой шляпе. Расставили приборы, «мотор!», через минуту камеру выключили и по существующей издавна традиции последнего дня съемок открыли шампанское. Фильм завершен, люди устали от работы, и друг от друга, и от бесконечных скитаний по общежитиям и гостиницам. Давно хочется в Москву, к семьям, поэтому все возбуждены. Шумно чокнулись и быстро побежали к машинам…

А практикантки так и застыли с метлами в руках. «Вот это жизнь! Красиво, быстро, весело…» – говорили их зачарованные взгляды, которыми они провожали нашу героиню. Они не подозревали о том, что предшествовало этому короткому событию, как не ведали и о том, что именно тогда актриса была собранна и сосредоточена до предела. Первый кадр или последний – ей все равно надо его прожить…

Думаю, на свете не существует профессий трудных или легких. Эту меру определяет только человеческая совесть. Так же, как она определяет и цену успеха. Успех – величина переменная, и не стоит пытаться превратить ее в постоянную, стремиться на волне удачи набрать себе максимальное количество очков. Надо двигаться дальше.

Человека делает человеком сознание, что он достиг чего-то путем долгой и мучительной внутренней работы, через огромный труд. Возможно, это и есть объяснение, почему я, будучи исключенным из театрального училища за самовольное участие в съемках, не попытался испросить прощения, а пошел поступать на режиссерский факультет ВГИКа к Михаилу Ильичу Ромму… (II, 7)

(1988)

Интервьюер: С кем из актеров Вам лучше всего работается?

С Юрием Богатыревым…

Мало того, что он всегда понимает, что я от него требую, он фантастически ощущает образ персонажа. Его существо, характер, пластику. Поразительный актер.

Мне было хорошо работать с Александром Калягиным из-за его актерской податливости, высокого профессионализма, умения воплотить предложенный режиссером образ.

Мне было легко работать с Андреем Алексеевичем Поповым, Ириной Купченко, Люсей Гурченко.

Могу и дальше продолжить этот список, работал-то я с хорошими артистами… (II, 16)

(1993)

Интервьюер: Кто Вы лучше – актер или режиссер?

Там хорошо, где нас нет.

Когда я работаю с артистами, мне кажется, что я сыграл бы лучше, чем любой из них, включая детей и животных. Когда я работаю артистом, мне кажется, что я снял бы лучше.

Это, в общем-то, такой самообман.

Я как артист люблю работать с хорошими партнерами и с хорошим режиссером, что бывает довольно редко, не часто выпадает такая радость.

Но я люблю актерское дело.

Я чувствую артистов, я люблю их, и они это чувствуют, и им, надеюсь, от этого со мной легче. (III, 2)

(2002)

Я считаю чрезвычайно важным, чтобы актеры и режиссеры заговорили друг с другом и начали обмениваться теми секретами, которые каждый в своей работе успел для себя открыть.

Например, все знают самую элементарную вещь: что все монтируется. Но если на один и тот же монтажный стык подложить разные звуки (либо звон колокола, либо резкий хлопок двери, либо чей-то чих или кашель), то можно абсолютно по-разному им воспользоваться. И это тоже надо знать. Такое знание никакого отношения к таланту не имеет, оно имеет отношение к ремеслу и труду.

Роберт Де Ниро, Пол Ньюман, Мерил Стрип время от времени бросают свои дела и едут в Студию Ли Страсберга, где играют этюды, потому что без этой школы, без постоянного тренинга надеяться только на талант (эх, сейчас так сыграю или так сниму!) можно в лучшем случае один раз, но он может оказаться первым и последним.

Все остальное есть результат саморазвития, культурного уровня, техники и, конечно, постоянного ощущения ремесла на кончиках пальцев. Если пианист не поиграет две недели, месяц, то это все. Пианист Рудольф Керер сидел в тюрьме и играл на доске, а когда вышел, то через несколько дней дал концерт.

В общем, я призываю всех к мирному сосуществованию. Хочу еще раз сказать: желания кого-то ущемить, обидеть, тем более кем-то командовать у меня нет, а вот желание профессионально общаться есть. И мне кажется очень важным, чтобы оно в нас возродилось. Без обогащения друг друга личным опытом, без желания послушать своих коллег, без того, чтобы, притушив ироничный взгляд, все подвергающий сомнению, просто ощутить, что мы один цех и единое братство, невозможен тот путь, когда мы перестанем чужие поражения считать собственными победами и будем в нашем деле опираться на профессию, на ремесло, на уважение к зрителю, для кого, в сущности, все и делаем. (XIII, 1)

(2005)

Интервьюер: Вы так долго не снимались и вдруг сразу три большие роли: у Балабанова, Янковского и Занусси. Как так получилось?

Как-то сложилось все то, что находилось в стадии переговоров, идей…

Насчет «Статского советника» – там роль Пожарского, которая стоит того, чтобы ею заниматься всерьез и подробно.

Что касается «Жмурок», то это совершенно другое – абсолютно характерное, острое, наглое. Это «стёб над стёбом»…

А Занусси есть Занусси. И мне хотелось посмотреть, из чего у него складывается процесс, что такое его работа с актером. Тем более что он был совершенно определенен, говоря, что пишет для меня эту роль и, если я не буду сниматься, он будет откладывать, ждать меня… То есть я понял, что для него это важно.

У Вас вообще есть ощущение, что Вы как актер в жизни недобрали?

Да, есть. Жажда есть, голод есть. Это мне мешает и расстраивает, но я все равно стал заложником данных обещаний. И я должен их выполнить, к сожалению.

Вы имеете в виду Союз кинематографистов?

Ну и Союз кинематографистов…

Ваш медийный, что ли, образ настолько значителен, что всякий раз подминает персонажа под себя. Уже где-то начиная с Паратова все ваши роли – это Никита Михалков, который в фильме как-то обыгрывается. Так ведь?

Есть такое, это правда. И в этом есть некая эксплуатация со стороны тех, кто меня приглашает. И это обедняет с точки зрения профессии, согласен. Поэтому мне и хотелось найти такую нишу, где можно пробовать двигаться по роли, по человеческим слабостям, а не по такому харизматическому давлению.

Счастливым в этом смысле был, например, Юра Богатырев, который мне ужасно жаловался, что его не узнают на улице. Он мне говорил: «Я стою в очереди за туалетной бумагой. Идут по телевидению «Два капитана» – и ни одна сука не уступила место. Я стою, мордой верчу – не могу же я сказать, что я вот… И никто меня не узнает. Никитушка, ну как же так?» Я говорю: «Юра, ну это же твое счастье! Туалетную бумагу я тебе достану, если надо. Но твое счастье, что ты можешь быть любым». Это как у Елены Соловей, это такая «никакоистость», которая позволяет быть и Шиловым в «Своем среди чужих», и Войницевым, слабым, большим, наивным, глупым… Смоктуновский таким был, Михаил Чехов. Это для актера огромная удача. Вот Миша Боярский – замечательный актер, но приговорен к своему образу.

Хотя я верю в то, что мои возможности шире, чем то, что используется. Может быть, просто боятся предложить… (II, 47)

(2005)

Интервьюер: Сколько лет Вы не снимались в кино?

С «Сибирского цирюльника». Пять или шесть лет!

Не жалко потерянного времени? Конечно, Вы ответите: жалко, но кто, если не я…

Действительно, жалко. И наверное, есть кто, кроме меня… Но просто я не привык оставлять незаконченными дела. Это меня гнетет и не дает спокойно заниматься другим.

Неужели за шесть лет не было интересных предложений?

Были те, что, как говорится, занимали бы мою занятость. Но ничего принципиально нового в них не было.

Вам самому интересно быть только актером и режиссером?

А это для меня было и остается главным! Если бы мной двигал чиновничий азарт, жажда власти и благ, я бы давно в Министерстве культуры сидел или в Думе, причем все созывы.

Я больше могу сделать именно на своем месте. На любом уровне говорить то, что думаю, не боясь оказаться белой вороной. И это тоже для меня процесс творческий, неотъемлемый от того, что я делаю в кино. (I, 116)

(2005)

Интервьюер: Похоже, Вы соскучились по актерству. Видно, что в «Статском советнике» Вы смакуете каждую мизансцену, каждый кадр.

А я всегда каждый кадр смакую.

Простите за нескромность, это школа. Русская актерская школа. Ею почти не владеют, ею почти не пользуются, ей почти не учат.

Сегодня достаточно иметь более или менее смазливую или знаковую внешность и органично говорить текст. А вот взять, как говорится, характер за рога, и не бояться быть страшным, смешным, и в этом находить удовольствие, создавать образ…

Этим-то и занималась всегда русская актерская школа, лучшая в мире.

Посмотрите, как Сергей Шакуров играет Брежнева! (Не важно, что фильм кому-то не нравится. Я про Шакурова.) Высший актерский пилотаж. Бесстрашен и талантлив. Горжусь. Браво, Сережа!

И все это, заметьте, по школе Станиславского.

А еще, конечно, система Михаила Чехова. Вот это интересно. Я тоже ею пользовался и пользуюсь. И стараюсь учить других. (XV, 14)

(2005)

Интервьюер: Вы хотели бы сняться у крупного режиссера? Тарантино или Алексея Германа, который бы полностью Вас «переформатировал»?

Это получилось у Балабанова. Он меня переформатировал.

А с Германом у нас, боюсь, слишком разные темпераменты… Хотя, если это было бы интересно, я мог бы на это пойти! Но все же нужна уверенность в том, что мы плывем в одну сторону. (I, 117)

(2005)

Интервьюер: Трудно ли сниматься после долгого перерыва?

Легко! Как в мороженое!

Я работаю не от девяти до девяти, я все время в профессии. Мастерства не пропьешь. Может быть, чуть отстал, но если сделано хорошо – это не устаревает.

Перфекционизм – это у меня от мамы, я его не утерял. (I, 120)

(2006)

Интервьюер: Каких актеров Вы любите? Когда делаете режиссерский выбор, на что ориентируетесь в первую очередь?

Ну, понятие «талант» мы сразу исключаем из обсуждения. Если актер не талантлив, то говорить не о чем.

Обязательное качество – чувство юмора. Можно взять актера без чувства юмора, снять в эпизоде, потому что у него хорошая фактура, и забыть как страшный сон. Без этого качества в кино работать невозможно. Тогда после первой же картины ты начинаешь считать себя гением, и уже никто тебя не свернет с этого пагубного пути. А еще лучше – быть непризнанным гением. Чтобы всю жизнь крепко квасить, ругать своих коллег и рассказывать, как бы ты сыграл или какое бы снял кино, но тебе не дали…

Я стараюсь писать сценарий, имея в виду конкретных исполнителей. Бывают ситуации, когда актер не смог, отказался, ты ищешь другого. Так было, скажем, с Захаром в «Обломове». Я его заранее представлял – дремучий, похожий на старого пса в репьях, такой: «Р-р-ррр…» И вдруг мне говорят, что Андрей Алексеевич Попов, гениальный артист, но совершенно иного плана, мечтает сыграть эту роль.

Я представить себе не мог, как это возможно, но на пробы вызвал. Он пришел – высокий, представительный. Мы сделали ему грим – самый примитивный, с лысиной, с косматыми бровями, бакенбардами. У него было две страницы текста.

Мы посадили его за стол, он репетирует, играет что-то сам для себя. Перед ним стоит камера. А мы не снимаем. Проходит пятнадцать минут, полчаса, сорок минут – не снимаем. Он начинает уставать, раздражаться. Мы не снимаем, не снимаем, не снимаем… Постепенно Попов начал оседать. Ему скучно. И жарко. Он облокотился на руки и только глазами следит, кто идет мимо, не шевелясь, потому что очень жарко. Я говорю оператору Паше Лебешеву: «Включай камеру».

Измученный нами Попов стал засыпать. Прикроет глаза – разлепит. И когда кто-то проходил, он уже делал так: «Р-р-ррр…» Я говорю: «Стоп! Все! Вот он – Захар!» Потому что сыграть большой артист может все, что угодно. Не изображать характер, не произносить слова, которыми выражается этот характер, а существовать внутри характера – вот это действительно дорогого стоит. (I, 126)

(2007)

Я приехал сейчас со съемки, я отматерился за весь год, потому что постоянно натыкался на то, что каждый кое-как делал свое дело, целого не ощущает и не понимает, что ничего не останется в кадре, кроме артиста. Ни красивая обувь, ни правильно подшитые брюки. Есть артист, и вы должны мобилизовать всю мощь людскую, чтобы ему было комфортно. Чтобы он ощущал, что даже тяжелейшую драматическую сцену он играет для кого-то – не для миллионов зрителей, а вот для этих тридцати – сорока человек из съемочной группы. Они должны быть теми, кто зарядит его энергией, и это возможно только при созданной атмосфере вокруг.

Сейчас такая мода: артист сыграл, все поаплодировали. Такая пошлятина, домашний любительский театр. А на самом деле всем наплевать, как он это сделал. Это проблема, которая притупляет актерское дарование, заставляет артистов принимать за правду то, что правдой не является. И артист начинает опускать планку, потому что в общем-то все съедается. И режиссеру вроде нравится, а режиссеру все нравится, потому что он не знает, хорошо это или плохо. Вроде весь текст сказал, все слышно было, все понятно. Ну и хорошо. Спасибо, снято.

Другая крайность – когда режиссер не знает, что он хочет, но он режиссер и поэтому, что бы актер ни сделал – нет, не то, давайте побыстрее. Побыстрее, почаще и немного поглубже…

И в результате возникает абсолютно порочный круг. (XIII, 3)

(2007)

Как я выбираю актера?

Я не берусь за картину, за сценарий, если не имею в виду конкретных актеров. Для меня сценарий – это только повод для картины. Мерил Стрип подписывает каждую страницу сценария, и если ее партнеру захотелось вместо слова «здравствуй» сказать «привет», то администратор вынужден звонить продюсеру, чтобы согласовать с Мерил Стрип: не будет ли она против? Для режиссера это полная катастрофа. Для меня, повторю, сценарий – это повод. Это не значит, что импровизация у актера возникает потому, что он не помнит текст, или не готов, или вообще только что его получил, потому что приехал с других съемок. А как раз напротив, потому что он готов блестяще.

Какой критерий, по которому я выбираю актера?

Насколько долго я без напряжения и дискомфорта могу смотреть ему в лицо. Я не задумывался об этом раньше, я не мог понять, почему иногда ну не хочется тебе поднимать глаза. Но у меня была история…

Не смогла сниматься актриса. Я взял другую, очень на нее внешне похожую. Это была моя такая маленькая и глупейшая месть: ну раз не хочешь – и не надо. Приезжает милейший человек, вежливый, образованный. Но не могу я смотреть ей в лицо!

Разговариваем, она играет, а дальше я ничего не понимаю, что с группой творится. А мы только сняли одну картину и все вместе перешли в другую. Удивительные вещи происходят: ничего не готово, все нервные, Паша Лебешев орет. Она одна такая вежливая ходит. Она должна приехать, мы ее снимаем, а такое ощущение, что все к зубному врачу идем…

Короче говоря. У нее получалось четыре выходных дня. Она попросила разрешить уехать к родственникам. Я ее не отпускаю, говорю, что она очень нужна, мы с ней о роли поговорим. Она соглашается, но делает по-своему. Вот! Я, ухватившись за этот шанс, на свой страх и риск – как это снять актрису с роли при шестистах метрах полезной пленки?! – пишу письмо. Что, мол, так и так, договорились не уезжать, а Вы уехали…

К чему я это рассказываю. Не к тому, что кто прав, тот и хороший, а все остальные артистки – ведьмы. Конечно же, все на первую встречу придут к вам и красивыми, и милыми, чтобы понравиться режиссеру. Но важно вот тут, на кончиках пальцев, ощутить: есть ли юмор у человека? А взгляды на предметы похожи? Надо ловить то, что не видно.

А иначе долго можно будет себя уговаривать, что ничего, бывает и хуже. Я двужильный, выдержу. Но ничего не получится. Вы будете ползать, подпрыгивать, как куры, а полета не будет… (XIII, 3)

(2008)

Интервьюер: В ваших фильмах снимается много украинцев. Это вопрос профессионализма этих актеров или все-таки идеологический? И будут ли у Вас новые проекты с молодыми украинскими режиссерами, сценаристами, актерами?

Я человек старорежимный, потому пока вообще ничего не разделяю.

У меня нет такого – «вот, пожалуй, надо поснимать украинцев, а вот сейчас надо литовцев».

Для меня этих границ совершенно не существует.

Хотя, может быть, они и есть, потому что я сегодня в аэропорту Борисполь заполнял анкету, где написано по-английски и по-украински. Но я заполнял по-русски.

Может, меня поймут… (XV, 38)

(2008)

Интервьюер: Почему в большинстве ваших фильмов главные роли исполняют одни и те же актеры?

Если бы у меня был вахтенный метод работы, то снимались бы все время разные. Но согласитесь, было бы странно, если бы я любил и ценил одних актеров, а снимал совершенно других.

Коллектив, с которым ты работаешь – это как семья, к этому так долго идешь, так трудно собрать сочетающихся друг с другом людей, поэтому я и снимал часто одних актеров.

А разве это плохо? (I, 130)

(2009)

Вопрос: А Вы кого больше любите снимать?

Я люблю снимать тех, кто у меня снимается.

У меня сейчас появилась целая плеяда молодых в «Утомленных солнцем – 2» – Дюжев, Артур Смольянинов. С удовольствием с ними бы дальше работал. (I, 136)

(2009)

Интервьюер: А каких актеров Вы сами предпочитаете, когда делаете режиссерский выбор? На что в первую очередь обращаете внимание?

Все это очень индивидуально – однозначно невозможно ответить. Бывает, актер нужен на полминуты, иногда требуется только его лицо…

Пьяницу в группу возьмете?

Если буду понимать, что в тот период, когда он необходим, мне не придется вынимать его из вытрезвителя, возьму, а вообще – нет.

А негодяя примите? Допустим, человек мерзкий, противный, антипатичный Вам лично до глубины души, но типаж…

Приму! Общаться, может, не будем, но то, что мне надо, он сделает.

Актрисы, самые выдающиеся, талантливые и красивые, признавались мне, что без романа во время съемок с режиссером зачастую ну просто никак. У Вас было много романов с актрисами?

Знаете, это ведь очень опасная вещь.

Чем?

Дело в том, что работа над фильмом должна происходить в состоянии внутренней, так сказать, вибрации…

Это как?

Когда ощущение нужности, терпкости, вот этот мускус между мужчиной и женщиной существует, но нельзя его удовлетворять, потому что тогда то, что родилось, пойдет не в профессию, в дело, а выльется, грубо говоря, в постели.

Невозможно работать с актером, я уже не говорю с актрисой, если этот человек тебе неприятен…

И техника не спасает?

Ну, смотря по ситуации. Если это, к примеру, старуха-процентщица…

Нет, если любовь надо играть…

Если существует женщина, которая должна изображать с партнером, другим актером, любовь, ты все равно должен давать ей мужскую энергию, подпитывая ее в кадре, поскольку обычно того, что актер делает, не хватает.

И что, давать ей эту энергию получалось без постели, без секса?

Самое главное, что именно без него. Неужели у Вас никогда ничего с актрисами не бывало?

Нет, и тут я абсолютно тверд. У меня в этом смысле могло быть все, и тем не менее я очень рад, что ничего не было. Конечно, кого-то это обижало…

Перед смертью покойная Нонна Викторовна Мордюкова говорила мне, что этот вот мускус возник у вас на съемках «Родни» – там между вами тоже могло что-то случиться или исключено?

Могло, наверное…

Несмотря на разницу в возрасте?

Абсолютно. Нонна была вне возраста – настоящая женщина.

И теоретически?

Ну как вам сказать? Оно, это ощущение, должно было быть, я все равно обязан его инициировать…

Ну хорошо, а когда актрисы сами проявляли инициативу (уверен, такое было!), неужели Вы говорили: «Нет, только не это!» – и в замешательстве убегали?

Понимаете, женщина должна быть ведомой, а если происходит наоборот – все, конец.

Тем не менее бывают же разные характеры, темпераменты…

Мне мужики в юбке неинтересны (я говорю про себя, не про всех), и если мужчина пользует женщину, то есть если ему важно обладание ею, их отношения – продукт скоропортящийся.

Я убежден абсолютно: тебе может быть с женщиной в кайф только в том случае, если ей хорошо первой.

По-моему, это аксиома!

Согласен, но, к сожалению, мы очень часто правильно теоретизируем и неправильно поступаем. Дело в том, что женщина, которая пытается поменяться с мужчиной местами – из ведомой стать ведущей, – мгновенно теряет для меня энергетику. Мне же как раз вот это движение интересно, пульсация, а не окончательный результат. Мне вопрос интереснее ответа. Поэтому вся моя энергия направлена туда, где эротическое ощущение не имеет никакого отношения к пальпированию, к прикосновению. Чувственность может проявиться на расстоянии двести метров и тысячи километров, в телефонном разговоре, однако важно понимать, что для этого необходимо совпадение амплитуд, которыми ты должен уметь руководить: больше-меньше, выше-ниже, а в результате – всплеск энергетики, температуры!

Собственно, в этом и состоит режиссура, работа с актером, и, может, отчасти по этой причине обо мне ходят разные слухи.

Знаете, как замечательно Ольбрыхский сказал? «По сути я педераст – техника только не нравится».

Как это расшифровать? Взаимоотношения между актерами, между актером и режиссером так или иначе носят характер чувственный, и эта чувственность не в раздувании ноздрей, не в хватании за руки, не в расстегивании лифчика или залезании в штаны, а в управлении той энергией, которая влияет на зрителя, потому что конечный результат – это то, что, возникнув здесь, передается туда. Если не возникло, монтажом можно как угодно резать – все равно мертво. (I, 137)

(2009)

Интервьюер: Вы легко входите и выходите из своих ролей?

Шаляпин сказал: «Я не плачу в своих ролях, я оплакиваю своих героев…»

Артисты, которые входят в роль так, что их потом колотун бьет – больные люди. Говорят: «Ах! Как она играла, что ее даже в больницу после этого повезли…» Это плохая актриса.

Есть, конечно же, и внутренняя жизнь актера, и то, что Станиславский называл актерской школой переживания, но есть еще и мастерство с техникой, и они должны прежде всего помогать артисту. (XV, 44)

(2010)

Интервьюер: У Вас свои истории отношений со многими из тех актеров, которые снялись в новом фильме <«Утомленные солнцем – 2»>[1]. Не мешали предыдущие опыты?

Прошлое не тяготит ни меня, ни их.

Бывают проблемы – ты работаешь с актером, вы друг друга любите, но актер вдруг убеждается, что эта любовь навсегда! И обижается, что в другом проекте любовь не остается прежней. На многих это оказывает тяжелое действие. Актер – это своеобразная невеста; если не снимешь его в следующем фильме, он превращается в брошенную жену. Но в этом фильме у меня с актерами все сложилось. Я позвонил Гафту и сказал: «У меня есть крошечная роль уголовника по имени Пимен, который знает Уголовный кодекс как свои пять пальцев, но иногда забывает и листает в воздухе страницы». Он спросил: «Когда, где?» Его час одевали, полтора часа гримировали, полчаса снимали. После этого он сказал: «Сколько я вам должен?» В любой шутке есть доля шутки. Он настоящий замечательный русский артист, и для него – счастье попасть в эту атмосферу. И для меня счастье. Для людей, которые любят друг друга, это возможность провести три часа вместе. А что здесь играет Алексей Петренко? Ерунда вроде бы! Я их что – заставил, купил? Они получили ровно столько, столько стоит их съемочный день. Но не ради денег они стали сниматься. Они пришли ради чего-то другого, что нельзя потрогать руками.

Кто-то отказался от предложения сниматься у Вас?

Замечательный артист – Сергей Колтаков. Роль была небольшая, хоть и важная. (I, 143)

(2010)

Все типажи актеров рождаются при написании сценария. Если ты не знаешь, кто будет играть, – это катастрофа. Значит, ты не представляешь, что это за персонаж, и начинаешь пробовать разных актеров. У меня так однажды было: режиссер планировал на одну и ту же роль Вицина, меня и Стриженова. Получается, человек просто не понимает, чего он хочет.

При написании сценария я не представляю конкретных артистов, я придумываю персонажей. Например, Юрок <из «Утомленных солнцем – 2»> – это мой тренер Юра Колобов со всеми его примочками. Я думал, что он даже сможет сыграть в фильме, но он, к сожалению, не сумел этого сделать.

Юрок из Нижегородской области, район Павлова, Горбатова. Он говорит: «ай-яй», это нижегородский говор. Когда я ему: «Юрок?», он мне в ответ: «Ой?» Не «да», а «ой».

По сценарию Юрок должен был быть таким мистером Мускулом, здоровенным качком. Но когда мы стали разбираться и появился Дюжев, то к нему в пару нужно было совсем другого человека… (II, 66)

(2013)

Вопрос: Бывали ли у Вас ситуации, когда в ходе работы над картиной Вы понимали, что Вы ошиблись в выборе актера на какую-то роль? И что в такой ситуации делать?

Это очень большая проблема. Беда.

Беда еще и потому, что ты знаешь – насколько актер раним. Если ты понимаешь, что он «не тянет», вот так вот ему сказать: «Брат, извини, ты это не можешь играть», – это убить его.

Вот почему я не люблю «пробы актеров». Когда мы пишем сценарий, мы всегда уже имеем в виду конкретного артиста или такого же, как он. (XV, 75)

АКУНИН (2001)

Откровенно говоря, на чтиво у меня просто не хватает времени, только на литературу.

Но романы про Эраста Фандорина я прочитал и почувствовал стойкий и при этом весьма тонкий аромат «ретро». А главное, Акунин нашел, на мой взгляд, верный ключ к сегодняшнему читателю…

Что касается фильма по Акунину, то да, мы обсуждаем с ним возможность экранизации «Статского советника» с Меньшиковым в главной роли. Может быть, я и сам в этом фильме сыграю…

Я думаю, это кино могло бы родить нового героя. Пусть он будет героем из XIX века. Главное, что он человек, для которого ощущение собственной нравственной полноценности имеет первостепенное значение.

И при этом Фандорин не рохля, не кисейная барышня, умеет постоять за себя и других – тем и привлекателен. (II, 35)

(2003)

Интервьюер: Сейчас на вашей Студии «ТРИТЭ» с фильмом «Статский советник» запускается Филипп Янковский. Я помню, что года два назад Вы сами хотели экранизировать Бориса Акунина. Почему отказались от этой идеи?

Перезрел.

Та работа, которой я занимаюсь, как бы перемолола этот интерес, но я все равно хотел бы сниматься в этом фильме, играть Пожарского. Очень надеюсь, что Олег Меньшиков тоже будет – это было одно из условий Акунина.

Мне нравится картина молодого Янковского «В движении», и я вижу, что он очень горит «Статским советником» сейчас, поэтому думаю, что есть перспектива снять хорошую картину. (I, 101)

(2004)

Вопрос: А лично Вы знакомы с Акуниным? Говорят, в общении он человек сдержанный?

Сдержанный-пресдержанный.

А какое произведение Вам у него больше всего нравится?

Сейчас с режиссером Филиппом Янковским мы снимаем «Статского советника». Вот этот роман мне больше всего и нравится – он показался самым мускулистым. (I, 104)

(2005)

Интервьюер: Акунина Вы воспринимаете как беллетристику или такую литературу-литературу?

Как беллетристику, конечно.

Но это занимательно. Это подробно. Это интересно читать. Очень ясные и выпуклые характеры, лихо закрученная интрига, и конечно, это трудно сравнить с тем детективным чтивом, которое мы видим в последнее время. Акунин – все-таки писатель.

То есть лет через сто его, возможно, будут воспринимать более серьезно, чем при жизни, как произошло с Дюма каким-нибудь?

Дюма, мне кажется, как воспринимался, так и воспринимается.

Ну, а Агата Кристи? Она тоже классика, и в своем жанре. Или Конан Дойл… Трудно сказать, что «Шерлок Холмс» – глубинное, серьезное исследование человеческой психологии и жизни. И тем не менее – это классика. И главное, что фигура Шерлока Холмса стала как бы знаковой.

Фандорин, Вы думаете, туда же?

Это уже произошло.

Сегодня Фандорин для читателя уже во многом стал знаковой фигурой.

И экранизации, которые сейчас идут и которые еще впереди, из него, думаю, могут сделать такого комиссара Мегрэ.

Вы ведь с Акуниным придерживаетесь противоположных воззрений на историю. Он западник в классическом, девятнадцативековом понимании.

У нас были с ним по этому поводу какие-то разговоры, разногласия, но они не носили кровавого характера. И, кроме того, я сумел его кое в чем убедить.

Скажем, в финале «Статского советника» Фандорин уходит. Я попытался объяснить Акунину, что если он настоящий офицер, настоящий мужчина, если в нем есть стержень, то для него не может быть таких понятий: ах, я обиделся, я ушел. Он служит. Он должен служить. И когда ему говорит старичок камердинер: «Ну на кого ты нас оставил?», то, мне кажется, несмотря ни на что, он должен вернуться к этому отвратительному человеку и сказать: «Ну что делать, будем служить. Вы на своем месте, я на своем». И это не компромисс. Это не то, чтобы он просто сдался и пошел за сильными. Наоборот, он себя переломил. Сломал, но ради дела. Чтобы не бросить тех людей, за которых он отвечает…

Понимаете, он каждый день имеет дело с тем, с чем людям иметь дело не хочется. Как говорил Иван Ильин (не цитату говорю, а смысл): никогда не жалуйся на время, ибо ты для того и рожден, чтобы сделать его лучше.

Для меня Фандорин по-человечески симпатичнее, и я его больше уважаю, если он возвращается и продолжает служить.

Но это очень странно. Акунин кропотливо, из книги в книгу создавал образ человека, который не хочет быть частью несправедливой системы, переживает, дистанцируется от нее.

А я и не думаю, что ему надо мешать испытывать моральные неудобства. Он же не принял это. Но как считать: главное, чтобы моей душе было спокойно, или я буду пытаться все-таки, стиснув зубы, что-то улучшить, чтобы более слабые, чем я, не страдали от этих мерзавцев? Ну и потом, Акунин ведь такой человек, если он не соглашается, он не сделает этого. И, видимо, мне все-таки удалось привести какие-то достаточные аргументы. (II, 47)

«АЛЕКСАНДР»

(2005)

Я придумал абсолютно точное определение этому фильму.

Это когда прапорщик прочел четыре страницы учебника по истории, обалдел и решил пересказать их своим солдатам.

Вот на таком уровне снят фильм о Македонском! (III, 6)

АЛЛИЛУЕВА СВЕТЛАНА (2005)

Мне задали вопрос: правда ли, что Светлана Аллилуева, посмотрев мои картины «Обломов» и «Механическое пианино», возвратилась в Россию из эмиграции?

Я на это ответил: да, но ведь вскоре она уехала…

Интересно, что она посмотрела из нашего кино, чтобы опять уехать? (II, 49)

«АЛХИМИК»

(2004)

Вопрос: Я слышал, Вы хотите снимать фильм по книге Коэльо «Алхимик»?

Да, хотел и еще хочу.

Это очень красивая история о поиске Бога. В ней действует мальчик-испанец, но, если бы это я снимал, я бы перевел все это вообще в кавказскую тему.

Может быть, так и сделаю. (I, 104)

АМЕРИКА

(1998)

Разве не демократичная страна Америка?

Но я был потрясен, когда я показал свою картину < «Сибирский цирюльник» > американскому актеру и режиссеру Кевину Костнеру и попросил его высказать свое отношение. Я получил четыре страницы соображений, из которых две страницы – это были дифирамбы, а дальше, по пунктам, предложения, которые, как считал мой американский коллега, были бы интересны для американских зрителей.

Я прочел его замечания – это наше Госкино двадцатилетней давности. (И это самая демократичная страна!) Например: так как ваша героиня намекает на то, что она была раньше проституткой, то было бы неплохо, чтобы она была не американкой. Пусть она будет приехавшей в Америку англичанкой. А американский сержант грубовато обращается со своими юнкерами, было бы неплохо это смягчить. И так далее…

Что это значит? Они что, боятся цензуры?

Нет, но у них есть свои правила, которые они не перешагивают… (VI, 1)

(1999)

Меня пугает одна вещь.

Мы уже замечательно знаем законы Америки, нравы Америки, лица Америки, героев американских. Мы знаем замечательно устои жизни Америки, основные ценности Америки.

Но мы абсолютно перестаем знать, что такое мы.

Моя дочь или ваш ребенок, дети сегодняшние, которым уже шесть, семь, восемь, десять лет, будут знать о войне по фильму Спилберга. Они будут знать, что американцы спасли мир от великой Второй мировой войны.

Все это серьезно, и это называется идеология. И очень грамотная идеология.

В американском кино есть и проститутки, и наркоманы, и нехорошие люди, и коррупция, и преступники. Но там существует нечто такое, что перешагнуть нельзя: уважение к своей стране, уважение к своему народу, уважение к закону. И всегда появляется полицейский рано или поздно, который, рискуя жизнью, спасает. Это не значит, что всегда так.

Но американцы, которые доказывают, и американская власть, которая доказывает, что она защищает своего гражданина на любой территории, в любой точке земного шара, это дает людям надежду, что они не зря живут.

Они гордятся тем, что живут в великой стране. (VI, 2)

(2001)

Америка следует своему кино.

Американцы похожи на героев своих фильмов. Но не народ создал это кино, а кино создало этот народ – с невероятной наивностью и верой в происходящее на экране и с абсолютным отсутствием необходимости какого бы то ни было объяснения психологических ситуаций. Только что убили восемь человек и тут же, на месте преступления, занимаются любовью. Или почему-то никого не волнует, почему у героя никогда не кончаются патроны, сколько бы он ни стрелял?

Кино вывело американцев из кризиса 1930-х годов. Оно создало иллюзию, сказку, мечту, и народ последовал этой мечте, положив ее в основу своей страны. Теперь уже не важно, кто следует за кем, кино за страной или страна за кинематографом.

Как и в жизни, в этом кино есть все: добрый и злой, есть вампир и есть проститутка, есть убийца, но в конце фильма либо шериф, либо просто полицейский, либо губернатор накажут Зло. Офицер выполнит долг, а семья останется основой жизни.

Чем не свод кодекса строителей коммунизма? (II, 36)

(2001)

Американские художники, по крайней мере кинематографисты, сделали американское государство.

Через образы, созданные в американском кино, воспринимается образ Америки, как в этой стране, так и во всем мире.

Удивительно слаженная система взаимоотношений государства и художников… (I, 84)

(2002)

Подумайте еще вот о чем: откуда весь мир знает о великой Америке?

Только из голливудских фильмов!

США сумели заставить всех людей на планете поверить их легенде, их мифу о самих себе. Голливудское кино фактически создало «непобедимую и легендарную Америку», и теперь реальная Америка изо всех сил пытается соответствовать своему образу на экранах. При всей громогласно декларируемой свободе слова Америка про другие страны посредством кино может сказать все, что угодно, а возможности достойно ответить практически ни у кого нет. (I, 89)

(2010)

Америка не страна.

Америка – это проект. Успешный коммерческий проект. (II, 64)

АМЕРИКАНЦЫ

(1992)

Американцы совершили с миром некое тихое и не тихое насилие, внедрив в сознание многих эгоистическую идею, что только то, что интересует их, может интересовать других.

Именно здесь лежит граница между ними и нами, между Америкой и Евразией. (II, 24)

(2001)

<После событий 11 сентября в Америке> возникла цензура. И ряд картин закрыт. И возникает вопрос о непоказе фильмов, разлагающих патриотические чувства американцев.

Мы же в подобной ситуации возмутимся, и в том же Союзе кинематографистов мгновенно соберем «Пленум по свободе слова». Потом нас сломают или не сломают; кто-то уйдет в несознанку…

Американцы же отправятся по намеченному пути спокойно и ясно… Сейчас американцы всё с наслаждением выполнят и не будут ощущать над собой насилия, поскольку «это нужно сегодняшней Америке». Они раскупили флаги, противогазы и антибиотики – потрясающе! (I, 82)

(2002)

Американцы привыкли верить, что только их фильмы, только их звезды и только их «Оскар» есть то единственное важное и интересное, что происходит во всем мире кинематографа. Остальное для них – этакая тараканья возня. (I, 89)

Американцы и Россия (1999)

Россия всегда для американцев представляла загадку. Представляет она загадку и для меня…

Американцы, по моим наблюдениям, несмотря на все наши потуги как-то донести до них «правду о российской жизни», мало что о нас знают. И одна из моих целей – это все-таки дать им реальную российскую картинку…

Ну что американцам сегодня известно о России? Это дефолт, коррупция, Чечня. Плюс еще наши политики: Ельцин, Путин, Березовский, Примаков…

Но тем не менее Россия не так уж плоха, и не надо о России судить только по Москве. Москва – это большая «песочница», в которой постоянно что-то строят, ломают, переставляют маленьких человечков – премьеров, министров, других чиновников. А ведь Россия – это девять часов лета на самолете. Летишь над этой территорией, а ведь внизу все говорят по-русски. Я вот привез к себе на дачу американца Роберта Де Ниро, показал ему русское солнце, лес, поля. Он уже больше не думает о России, как о каком-то зверинце…

Да, американцы – это своеобразный котел мировых культур, а Россия в этом плане – византийский котел. Я считаю, что, как и в Америке, для русских самое главное – состояние души… (I, 78)

(1999)

Есть ли у американцев национальная идея? Конечно.

Но она объединяет людей не по цвету кожи или кучерявости волос, а по принадлежности к нации, внутри которой не существует деления на мексиканцев, афроамериканцев, немцев, евреев.

У них один флаг, один гимн, одни законы. И президент у них, кстати, тоже один.

Каждый гражданин США знает: как он относится к стране, так и страна относится к нему. Любой американец, в любом уголке Земли может рассчитывать на помощь и защиту своего государства.

Вправе ли мы сказать то же о России? Риторический вопрос!

Но, к слову, это не означает, будто мы меньше любим Родину. Патриотов у нас всегда хватало.

Вам нужны фамилии? Пушкин – патриот, каких поискать. Но именно Александр Сергеевич Пушкин сказал: я глубоко презираю свое Отечество, но ненавижу, когда это говорят другие… (III, 6)

(1999)

Мне кажется, что Россия и Америка очень близки друг другу по географическому ощущению. Вы знаете, это не Монако, где выглянул в окно, а напротив уже другое окно и другая жизнь. Просто русским и американцам в силу своих огромных народов и территорий нужно время для понимания друг друга…

Мне кажется, что из американского опыта нам прежде всего нужно перенять уважение американцев к закону. Но при этом нам нужно сохранить и мысль об уникальности России в мировом пространстве. Кстати, когда американцы постоянно твердят мне об уникальности России или таинственной русской душе, то я им все время говорю: важно, в каком контексте вы рассматриваете Россию. А то ведь что получается: будем воровать – и это тоже уникальность.

Меня такое не устраивает. В то же время я хочу, чтобы Россия была непременной частью мирового сообщества, тесно взаимодействовала с Америкой, но при этом сохраняла свое индивидуальное лицо…

Так что не надо мусолить одну и ту же бумажку – спасать Россию, помогать России, что-то там ей подбрасывать, подкидывать. Мы достаточно богатая и сильная страна и со своими проблемами справимся сами. А будет у нас при этом Америка в друзьях, тем лучше.

Самое главное, разобраться со своими проблемами дома… Тогда и кино будем вместе смотреть, и в космос летать. (I, 78)

(1999)

Американцы гордятся лучшим, а мы умеем любить даже худшее, что в нас есть. Мы восторгаемся: «Как он, сволочь, пьет! Ах, как гуляет!»

Вы можете себе представить, что подобную фразу скажет американец?.. (III, 6)

(2003)

Понимаете, американцы занимаются своей жизнью, они заняты своим делом… Вообще Америка, которая снимает очень большое количество фильмов о войне, – это единственная страна, которая снимает такое кино, но на территории которой никогда не воевали иноземные захватчики.

Это принципиально важный вопрос.

Поэтому американцы освобождают Анголу, Корею, Вьетнам – и везде американский солдат проявляет мужество и берет на себя право и смелость охранять и защищать какие-то чужие народы, о которых, в общем-то, большинство американцев представления не имеет.

У нас несколько другая ситуация. Все-таки не было такой страны, которая испытала такое, что испытала наша страна в течение этих четырех лет войны. Не было такого! Одна Курская дуга чего стоит или Сталинградская битва.

Ведущий: Когда Вы говорите, что американцы занимаются своей жизнью, я позволю себе с этим не согласиться, поскольку американцы занимаются и нашей жизнью. Современное поколение тех самых двадцатилетних узнает о войне часто из американских фильмов…

Вы неправильно поняли.

Американцы занимаются своей жизнью не в том смысле, что они заняты в себе и сами в себе развиваются. Нет. Они заняты своей жизнью – это значит, что они хотят заставить мир видеть Америку такой, какой хочет ее видеть Америка.

Поэтому я и говорю: они заняты собой… (V, 16)

(2008)

Интервьюер: Меня вот что удивляет – в политике, в дипломатии Россия завела такой независимый тон, смело критикует Америку, если что не понравится, и это понятно, даже и разумно. Однако, как посмотришь наше телевидение, особенно после 23-х – «ни звука русского, ни русского лица». Сплошь скверные, дешевые американские фильмы, ими вся сетка вещания забита. Политики грезят себе что-то, как будто сидят на летающем острове Лапуту, как у Свифта. А кто-то реальный выходит, облучает массы совершенно чужой жизнью, чужими моделями поведения.

Вы абсолютно правы!

А что делать? Все непросто. В эту ауру вовлечено множество людей, и многие даже не понимают, во что они вовлечены и кто ими руководит.

Вы знаете, почему американцы не дублируют иностранные картины? (Они всегда идут с субтитрами.) А для того, чтобы не возникло ощущения, что те люди, которые им неизвестны и чужды – вдруг легко и правильно говорят на их языке.

Там обо всем этом думают!

У агрессивных технологий управления нет мелочей. Геббельс запретил в армии шнурки на ботинках. Потому что немецкие спецы просчитали, что человек, наклоняющийся завязать ботинки, получает прилив крови к мозгу и, соответственно, заряд энергии для мыслительного процесса. А не надо этого процесса!

Мы же ко всему относимся – «ха-ха»! Вот скажите где-нибудь про засилье американских фильмов, что это неспроста – засмеют. А кто-то делает свое дело медленно и аккуратно. Деньги вкладываются, дела делаются.

Я принес Путину одну школьную тетрадку. Что было на обратной стороне школьной тетради нашего с вами детства? Пушкин, таблица умножения. А здесь – четыре портрета американских президентов! Кто-то ведь помог своим спонсорским вкладом, чтобы вместо таблицы умножения были американские президенты, чтобы наши детишки знали их, как таблицу умножения.

Это вопрос серьезный. И американцы – люди серьезные. Они вот свою нефть спрятали под замок, они ею не пользуются, мало ли, когда-то через сколько-то лет понадобится, а мы расточаем…

Я бы сделал все, чтобы телевидение не облучало скверными американскими фильмами отечественную аудиторию. Вот скажите, что делать – пойду и сделаю. (I, 132)

«АННА КАРЕНИНА»

(2013)

Вопрос: На мой взгляд, Вы единственный режиссер, который мог бы снять такой тонкий и трепетный фильм, как «Анна Каренина». Вы не хотите прикоснуться к Толстому?

Ну, я бы хотел, чтобы меня вначале не растерзали, посмотрев «Солнечный удар» по Бунину…

Вы знаете, я как-то робею, хотя, может быть, здесь и не то слово – робею. Такая глыба – Толстой…

Я «завидую» людям, которые говорят: «Ну чего там, Толстой, Достоевский… Оп-па! Раз – и все, пожалуйста!» Но я думаю, что слишком велики они для такого скорого прикосновения. Уж и к Бунину-то я шел долгих тридцать с лишком лет. И дело не в том, что я стою в «третьей позиции» и кокетничаю. Просто, когда ты читаешь Толстого или Достоевского, – это такое небо, такая бездна…

Вот Сергей Федорович Бондарчук – он бесстрашный человек, он сумел опереться на прозу Толстого. В его картине очень много текста толстовского. Там закадровые философские размышления Толстого, они сразу же задают масштаб картины. Именно поэтому мы в «Обломове» так же использовали текст романа, который замечательно читает за кадром Толя Ромашин, и мы даже «подложили» шелест перелистываемых страниц, чтобы зрителю было понятно – мы читаем Гончарова. Это было принципиально важно…

Меня очень интересуют «Казаки» Толстого. Очень современная картина может быть. О том состоянии человеческого духа, когда война не лишает человека достоинства. Когда не берут в заложники беременных женщин, с одной стороны, а с другой – не говорят, что мы одним парашютно-десантным полком всю Чечню поставим на колени. Вот этого – в «Казаках» нет, хотя там есть и человеческая трагедия, и реальная война…

Поэтому мне было бы интересно «Казаков» снять…

А «Анна Каренина»?..

Так много подряд их было. Вот и сейчас, еще новая картина вышла; к ней можно по-разному относиться, но я считаю, что это красивая картина. Но я, на сегодняшний день, себя в этом не вижу…(XV, 79)

АННА СТЭН

(1989)

Интервьюер: Недавно по телевидению Вы выступили перед картиной «Девушка с коробкой» и рассказали, что недавно в США наконец нашли «девушку своей мечты» Анну Стэн…

Во всей истории с Анной Стэн самым главным результатом явилось то, что на ТВ позвонила ее родная сестра Евгения Петровна, которая ничего не знала об Анне пятьдесят лет. Последняя открытка пришла от Анны в 1937 году из Германии. Я ее видел – фотография уже голливудской звезды и подпись: «Моей сеструхе Жешке. На память Анечка». Евгения Петровна не стала тогда отвечать – боялась. И с тех пор она даже не знала, жива ли Анна…

Я просто был влюблен в эту женщину.

Евгения Петровна показала мне фотографии Анны Стэн того далекого периода. Это удивительное соединение озорства, обаяния, изящества. Бывают такие существа, которые абсолютно идеально совпадают с окружающим миром и очень органично себя в нем чувствуют. И в них интерес и любовь к этому миру, к этому времени, к этой эпохе – наиболее аккумулированы… Для начала прошлого века – это Пушкин. Для второй его половины – Достоевский… Это нечто, концентрирующее в себе все вместе, может быть, совсем понемногу.

Такой для меня была Анна Стэн… (II, 18)

АРИСТОКРАТИЯ

Аристократия и интеллигенция

(1988)

Интервьюер: По происхождению Вы аристократ. Скажите, как Вы передаете семейные традиции в каждодневной жизни своим детям?

Для этого, наверное, сначала нужно определить, что называть аристократией. Аристократы – это одно. Интеллигенция, которая могла быть аристократией, а могла и не быть ею, оставаясь интеллигенцией. Равно как и аристократ мог и не быть интеллигентом. Я считаю, что мощнейшая сила русской культуры – дворянство, которому мы должны быть благодарны за то, что имеем такую культуру.

Мои предки восходят к очень высоким фамилиям. Мой пращур был постельничим у царя Алексея Михайловича, следовательно, являлся его родственником, потому что постельничим не мог быть человек неродственных кровей.

Я считаю, что русская интеллигенция – это в первую очередь глубочайшее понимание того, что такое демократия. Я не имею в виду заигрывание с нижестоящим на социальных ступенях человеком. Нет, не об этом речь…

Внутренняя культура, сознание того, как говорил всегда болеющий этим Чехов, что за дверью каждого счастливого человека должен стоять кто-то с молоточком и стучать ему о чужом несчастье. Вот это чувство и есть отличительная черта русской интеллигенции, русской аристократии…(II, 17)

АРМИЯ

(1993)

Итак, я должен был идти в армию…

21 октября мой день рождения, исполнялось двадцать семь лет, а после этого по закону уже в армию не брали. Я должен был пойти в кавалерийский полк при «Мосфильме». Снимался я тогда у Сережи Соловьева в «Станционном смотрителе» и мало задумывался над этим… В то время я только познакомился с женщиной, которая потом стала моей женой. Таня, она работала манекенщицей. Я уже начал готовиться к «Своему среди чужих»…

Приехал на городской сборный пункт: колючая проволока, КПП, забор. Потом кончается забор, идет лес, и с этой стороны может кто угодно зайти, кто угодно уйти… Совсем как в России!

Привозят два ящика водки. Делать нечего, пьем. Сопровождавший меня господин напивается вусмерть, и я обнаруживаю его в туалете, с раскрытым портфелем, и военный билет мой трепещет в писсуаре. Я вынимаю этот военный билет.

Возникает первое искушение: вот сейчас я его спускаю в унитаз – и все, нет такого призывника, копии в военкомате нет – как не существовало. Мне надо было только до дня рождения продержаться. Но тут гены предков сработали, сказали: нельзя этим пользоваться, дурно. Я высушил свой билет.

Короче… в течение недели я беру кого-нибудь из дежурных, еду в Дом кино, меня уже все проводили, уже веселятся с моими девочками… Уже меня нет, я возвращаюсь, как призрак.

Ночую в квартире, в которой не должен ночевать… Этот парень, сопровождающий, который совершенно уже очумел от всего от этого, говорит: «Я тебя прошу, уходи!» Мы садимся на автобус и едем на Таганскую. Я ему говорю: «Хочешь, с Высоцким познакомлю?» Он не верит и… ругается: «Иди ты!» Я захожу в театр на Таганке со служебного входа и спрашиваю: «Володя есть Высоцкий? Позовите, пожалуйста». Его зовут, он спускается с гитарой и начинает петь, потом послал за бутылкой водки.

Короче, когда я добрался до сборно-призывного пункта, меня распределили в стройбат в город Навои, тогда это был еще СССР, но уже тмутаракань. Я подхожу к полковнику и говорю: «Товарищ полковник, тут ошибка произошла, меня отправили в стройбат в Навои. Дело в том, что у меня два высших образования, и, копая окопы лопатой, я вряд ли принесу пользу армии и стране…» Он говорит: «Да что ты мне мозги паришь? Хочешь в Москве, что ли, остаться? Так и говори!» Я говорю: «Нет, это не так, и я Вам сейчас докажу! Куда уезжает самая дальняя команда?» – «На Камчатку». – «Ну вот меня и отправляйте на Камчатку…»

Он так пере… испугался. Потому что он так прикинул: хрен его знает – Михалков. Он получил распоряжение, уже знал, что со мной нечего церемониться. Но испугался: вдруг нажалуются, припишут самоуправство. Заставил меня написать заявление, все приговаривая: «Ты сам захотел…»

И таким образом я попадаю в команду, улетающую на Камчатку. Это был колоссальный момент, также связанный с фразой, которую постоянно повторяли в нашей семье: «От службы не отказывайся, на службу не напрашивайся».

Мое путешествие на Камчатку на самолете – это особый фильм. Потому что капитан-лейтенант, который нас сопровождал, напился в первые двадцать секунд после взлета, и дальше всю группу во время перелета с пятью посадками сопровождал я, он мне отдал пистолет, все документы… Потом, уже много позже, было путешествие на собаках – сто семнадцать суток, с юга Камчатки на север Чукотки. Нас было шесть человек…

Вообще, в моей службе было много почти мистического. Например, когда я однажды замерзал в тундре, меня спасло созвездие Большой Медведицы, но это отдельная история. (III, 2)

(1998)

Очень много дала армия.

После двух высших образований я служил полтора года на флоте на Тихом океане. Были разные лживые слухи, что отец как-то в этом участвовал. Все это неправда, он даже не знал, где я служу, пока мне не разрешили писать письма из «учебки».

В свою очередь это я «помог» своему сыну Степану оказаться на Дальнем Востоке в морских погранцах на три года. Я понимал, что это было для него единственным спасением.

А моя армейская история, Бог даст, еще впереди. Я когда-нибудь издам мои записные книжки, дневники, которые я вел в армии, и потом их двадцать три года прятал, потому что, если бы обнаружили, мне бы мало не показалось.

Тогда и станет понятно, что в 1972 году я по своим убеждениям не сильно отличался от 1998 года. (I, 76)

(2004)

Вопрос: Я служил на Камчатке и Вас там видел. Вспоминаете это время?

Это одно из самых счастливых времен моей жизни.

Знаете, многие будут смеяться и пожимать плечами, но в ответственной несвободе есть тоже какая-то прелесть. Я научился терпению, научился доходить до конца в том, что начинаю.

А потом, я думаю, что масштаб страны нужно ощущать физиологически, а не только глядя на карту или сидя в самолете. (I, 104)

(2005)

Интервьюер: Вы на флоте год служили после института… И сына Вы отправили тоже на флот на Дальний Восток – почему? При всей дедовщине, при голодных смертях матросов на острове Русский…

У нас в части ничего такого не было.

Трудно было представить элитную часть воинства великой страны, в которой бы творились такие безобразия.

Я всегда считал, что любой мужчина, который хочет продолжать жить в нашей стране, должен пройти армию.

Речь идет не о том, что его должны там воспитывать – просто дело в том, что армия всегда была для России не только средством нападения и защиты, но и образом жизни. И недаром малолетние великие князья ходили в мундирчиках тех или иных полков.

Для меня возможность прикоснуться к этому – во многом вещь символическая, метафизическая. Так что я не жалею ни об одном дне из тех, что я там провел. И очень рад, что Степан провел там три года в морских погранцах. (II, 49)

(2011)

Интервьюер: Вы один из немногих представителей российской элиты, кто служил в армии, да еще на Тихоокеанском флоте.

Да, почти два года на Камчатке и Курилах.

До недавнего времени Вы возглавляли Общественный совет при Министерстве обороны. То есть жизнь армии, как советской, так и российской, Вам достаточно хорошо известна. Чем отличаются современные солдат, офицер и генерал от своих советских предшественников?

Даже несмотря на идеологию советского времени, были сильны традиции. Была жива преемственность между российским флотом, который всегда был элитой русского воинства, и флотом шестидесятых годов прошлого века, в котором я служил. Существовала гордость, ощущение причастности. У людей, пришедших на флот, было время, чтобы его полюбить. В «учебке» призывники постигали морской кодекс, становились людьми, подготовленными к слаженным и успешным действиям в условиях морской стихии. Это совершенно другая категория людей.

Во всяком случае, совсем недавно у флота не было средств для проведения плановой полномасштабной боевой подготовки в море. Сегодняшние матросы не успевают всего этого вкусить за отпущенный срок службы. И если вдруг им придется выйти в море для защиты наших берегов, это может стать большой неожиданностью и странностью для многих из них.

Это Вы о матросах?

Да. К моему большому сожалению – это результат всеразъедающей демилитаризации. Ее мы наблюдаем начиная с суворовских и нахимовских училищ, где, как мне говорили, со стен снимают планшеты с русскими победами. То есть хотят привести училища к некой институции, которая готовит юных граждан по широкому профилю. Они могут стать офицерами, а могут – менеджерами или банкирами.

На мой взгляд, эта необязательность приводит к ужасающим последствиям. Если юноша либо отдан родителями, либо сам пришел отдать жизнь служению Отечеству и не ощущает обязательности стать офицером, – это практический подрыв офицерского корпуса.

Сегодня это очень большая проблема.

Вы имеете в виду, что суворовцы и нахимовцы отныне получают не военное, а гуманитарное образование? Для чего тогда предназначена современная армия? Может, она и вовсе не нужна? Есть атомная бомба – и достаточно.

Мне кажется, я знаю русский характер. Может быть, он ортодоксальный, может, патриархальный. Но я не вижу в менталитете уже ушедших жителей страны и ее современных граждан большой разницы. Поэтому постулат: «Мы им платим деньги, они будут воевать за эти деньги», – является абсолютно эфемерным, ошибочным.

Русский человек воевать только за деньги не будет никогда. Хотя он и любит деньги. Но даже если нанять русского человека открывать шлагбаум за большие деньги, пройдет время, и ему захочется не просто получать деньги, а чтобы его замечали, а лучше – приветствовали. А то возьмет – и не откроет шлагбаум, если его не будут уважать. Это метафора. Но русскому человеку нужно больше. Ему нужно уважение, нужно чтобы с ним разговаривали, чтобы он был услышан…

Чем Вы объясняете такие убийственные факты, как поборы старших командиров с военных летчиков и питание солдат собачьими консервами?

Это общая атмосфера. То же самое в образовании, медицине, тяжелом машиностроении, армии, авиации, торговле… Это составляющие некоего внутреннего разложения.

Невозможное стало возможным… Вы можете себе представить капитана Тушина из «Войны и мира», или адмирала Нахимова, или Василия Тёркина, собирающих мзду со своих подчиненных за то, что они у него служат?

В стране, где существуют уважение и достоинство, это невозможно…

Еще при Борисе Ельцине начались разговоры о том, что армией должно руководить гражданское лицо. Сейчас ею командует бывший бизнесмен от мебельной промышленности, затем – глава налогового ведомства. Как Вы считаете, этот опыт для Российской армии можно счтать удачным?

Все дело в поставленной задаче. Предположим: нужно разобраться в финансовых и коррупционных нарушениях, в целесообразной численности высшего командного состава, генералитета, в рациональном использовании рабочих мест. Это тяжелая рутинная работа, куда входят и сокращение, и переведение в другие «плоскости» огромного количества чиновников от армии, помощников, заместителей, управляющих – гигантской машины, которая проедала немереные государственные деньги. Если он это приведет в порядок, то это правильно и хорошо.

И все же было бы целесообразно, чтобы этим занимался первый заместитель министра – гражданский человек. А министром обороны был бы военный, который понимает и стратегию, и тактику военного искусства. А также красоту строя и красоту военной формы. При этом замминистра предлагал бы возможные варианты, из которых выбиралось бы то, что не провоцировало бы демилитаризацию армии, ее ослабление, ломку морального духа и ее нравственного состояния.

Так было бы правильнее. Сегодня для армии сделано очень многое. В частности, высвобождено большое количество денег. Честь этому и хвала. Но это не значит, что армейские устои нужно разрушать…

Давно идут разговоры о союзе Российской Федерации с Североатлантическим альянсом. Наши военные заводы уже делают патроны по стандартам НАТО, сейчас закупаются «Мистрали».

Я не специалист в этом вопросе. Могу говорить о духовной составляющей. К сожалению, не вижу, чтобы что-то изменилось со времен Александра III. Он говорил своему сыну: «Запомни, Ники, союзников у России нет, они боятся такой огромной страны. Наши союзники – это русская армия и русский флот!»

Что изменилось за это время? Разве у нас появились союзники, которые будут за нас жизнь отдавать?

Так что разговоры о вступлении в НАТО, может, и заманчивы. Но я не верю, что можно безоглядно идти на этот шаг, хотя бы имея опыт наших договоренностей о ПРО. Похоже, в НАТО на них, как говорил наш мичман Криворучко, «положили с прибором»…

Современный мир погружен в целую кучу проблем: с погодой, с продовольствием, с религиозными распрями и терроризмом. Не дай бог, но вполне может случиться какой-то военный катаклизм типа мировой войны с участием России. Вы как человек, который был в Общественном совете при Министерстве обороны России, посещал войска, с офицерами и солдатами говорил, можете ответить: у нас есть шанс выйти из этой войны без потерь?

Только на личном фантастическом героизме, интуитивном, природном. На генетической памяти мужества и жертвенности отцов и дедов. Таким блеснули в Афганистане бойцы 9-й роты и вошли в историю. (I, 155)

АРТЕМЬЕВ ЭДУАРД

(2012)

Вопрос: Всегда ли Вы знаете, что будете работать с Эдуардом Артемьевым над новой картиной? Бывали ли моменты сомнений?

Нет. У меня никогда сомнений не было.

У меня был только один случай в моей жизни, когда я работал не с Эдуардом Артемьевым. Это был, правда, тоже неплохой композитор – Франсис Лей; это было на картине «Очи черные». Леша написал замечательную музыку. (Кстати, для справки, Эдуард Николаевич Артемьев – в крещении Алексей, поэтому очень многие путаются и не могут понять, тот ли это Артемьев? Так что Леша Артемьев и Эдуард Артемьев – это один и тот же человек.) Мне не дали с Лешей работать, как я уже сказал, он написал замечательную тему, но итальянские и французские продюсеры решили, что для бренда, для саундтрека, для зрителя все-таки более известно имя Франсиса Лея. У него уже было тогда несколько платиновых пластинок. Поэтому он и писал музыку для этого моего фильма.

У меня никогда не было сомнений – работать мне с Эдуардом Артемьевым или нет. Он может все. Я считаю, что он гениальный композитор, потрясающий абсолютно человек. Невероятной доброты, трогательности, отзывчивости, совестливости. Вот если может быть святой в искусстве, то это – Леша Артемьев. Он бывает капризен, он бывает неудобен, он бывает жестко на чем-то настаивающий, но я никогда не видел, если он молчит, чтобы в нем не звучала музыка. Это удивительная вещь: где бы ни были, вдруг он что-то: м-м-м-м… «Леша, ты чего?» Он молчит. Выпиваем, разговариваем, он опять: м-м-м-м-м… «Леша?» – «А, ничего». И все! Музыка в нем звучит все время. Он – человек-музыка. Поэтому я думаю, что мне лично никто другой не нужен. Хотя я уважаю многих замечательных кино-композиторов, которые у нас есть и музыка которых мне очень нравится.

С Артемьевым можно говорить на птичьем языке, так же как с моими монтажерами, когда ты можешь сказать им: знаешь, здесь надо сделать чуть потеплее. Точно так же и в музыке. Артемьеву можно сказать: слушай, надо чуть похолоднее, понимаешь, если мы здесь такой накал дадим, то к концу мы уже не поднимем зрителя до финала в этой эмоции. И скажем, я редко видел композитора, который так жесток к своей музыке…

Для Артемьева музыка – все, что звучит. Это гениальное его свойство. У нас были ситуации, когда мы замечательный музыкальный кусок заменяли просто тем, как о блюдечко бьется чашечка в руках у Лены Соловей. Это было сильнее, чем любая музыка. Но понимать это, ощущать это – для этого нужно быть Артемьевым.

И Артемьев абсолютно прав: все, что звучит – музыка. Все – шаги, писк птицы, телефонный звонок и так далее, и так далее…(XV, 70)

АСТАФЬЕВ ВИКТОР ПЕТРОВИЧ (2005)

Он вправе был многое сказать, на что не имели права другие…

Астафьев был человек очень эмоциональный, взрывной, очень категоричный. Я не думаю, что он сидел и выдумывал – как бы ему поправильней выразиться, как бы сформулировать…

Говорил, что думал.

Он быстро остывал, он был человек раскаивающийся… Вообще замечательный был человек. Настоящий русский большой писатель. (II, 49)

АСТРОЛОГИЯ (2009)

Вопрос: Вы свою жизнь по звездам сверяете?

По звездам? А как это?

Ну то есть с астрологией.

Да нет, ну что вы. Я верю в Бога. Мне хватает.

И еще я верю в имена. Когда человека называют при рождении близко к именинам какого-то святого – это очень мощное определение жизни.

Меня зовут Никита. Никита – победитель, изгоняющий беса и населяющий веру. Вы посмотрите, какое количество людей меня не переносят и не могут объяснить почему.

Что я тебе сделал плохого? Украл у тебя что-то? Обидел тебя, оскорбил? Это на уровне, совершенно не связанном с материальными ценностями. Ты приговорен к энергетике этого имени.

Мой духовник сказал: «Это, Никита Сергеевич, демонов немощные дерзости». Не мерзости, а дерзости.

Гениально!

Чем больше клевещут, тем чище душа.

Я когда это понял – никаких вопросов! Все нормально. (I, 136)

АТМОСФЕРА (2007)

Скрупулезность создания атмосферы и есть основа режиссуры. Говорю от своего имени и опираюсь на обожаемого мною человека

Михаила Чехова, гениально сформулировавшего: мудрость, содержательность, стилистика спектакля, фильма зависят от духа – от идеи. Красота, или уродство, или грубость зависят от тела, от всего того, что мы видим и слышим. Но жизнь, огонь, обаяние, привлекательность зависят исключительно от души – от атмосферы.

Ни дух – идея, ни тело – форма не могут дать жизнь спектаклю или фильму, а только атмосфера.

Что это такое?

Вот сколько раз у вас случалось в жизни, что вы собрались, предположим, вчетвером, сели за стол, начали разговаривать, выпивать, закусывать. И все у вас так хорошо, трогательно. И приходит пятый – милый хороший человек, который ничего плохого не сделал, и вы к нему очень доброжелательно относитесь, но все разрушилось, все пропало. Один сказал тогда: ну ладно, я пошел, второй, третий… Почему? Потому что в ту созданную вами атмосферу влетел совершенно инородный элемент. Он внес ту энергетику, которая убила ваше состояние, нажитое, когда вы общались друг с другом.

Так и атмосфера в кадре имеет принципиальное значение. (XIII, 3)

Атмосфера в кадре

(2002)

Атмосфера, на мой взгляд, единственное, чему нельзя подражать, именно поэтому кинематограф является великим искусством. А создание атмосферы, когда появляется возможность подключить биологическую память зрителя, мне кажется, для художника самая большая проблема.

Вот, к примеру, гениальный рассказ Чехова «Именины» (жаркий день в деревенской усадьбе, пикник, женщина на сносях) весь построен на тончайших атмосферных деталях. Или, помните, в его повести «Жена», когда доктор Соболь лежит на диване, сгущаются зимние сумерки, и в темной комнате сереют только его толстые пятки.

То есть это визуальный ряд такой силы, что сразу же включается биологическая память. Но мы не можем представить себе, чтобы зимой на диване лежал человек без носков. Это нереально. По биологической памяти: зимним вечером человек, если он не пьяный, не может снять носки и лечь лицом к стене без одеяла с голыми ногами. Точно так же, когда говорят слово «мороз», вы можете сразу представить – пар изо рта, заледенелые окна, снег на улице. Но это не образность, а биологическая память. А когда мы говорим: замёрзший, ледяной, покрытый инеем замок и розовые влажные губы ребенка – это образ! Помните в детстве эти жестокие шутки, когда ребенку кто-то говорит: «Поцелуй замок!» И он послушно целует, а к железу прилипают клочки кожи. В таком случае биологическая память становится частью образа.

Кто-то считает прямое влияние на зрителя самым сильным. Скажем, снимают чистую порнографию…

А кто-то знает, что отражение сильнее луча. Помните, например, в картине Годара «На последнем дыхании» есть любовная сцена под простыней, почти полностью перекочевавшая в картину Бертолуччи «Последний император»? Она заставляет наше мышление включать биологическую память и буквально существовать под этой шелковой простыней. А дальше включается сама атмосфера, закатное солнце и так далее, и тому подобное…

Как-то довольно жарким летним днем, когда я отвозил моего сына Тёму в Филатовскую поликлинику, я остался сидеть в машине, которая стояла задом к входной двери. Передо мной была дорога, по которой ходили люди и проезжали редкие на территории поликлиники машины. Представьте себе такую монтажную фразу. Жена с сыном выходят из машины, я смотрю на них в зеркало, они входят в дверь, и я начинаю читать книгу. Хлопает дверь. Я смотрю перед собой. Никого. Я смотрю в зеркало, из поликлиники вышла женщина с четырехлетним ребенком. Пока они идут мимо моей машины, по дороге проезжает задом «скорая помощь» и скрывается за углом. Женщина с ребенком поворачивают туда же.

Проходит несколько секунд, и они возвращаются обратно, она волочит за собой ребенка, закрывая ему глаза и в ужасе оглядываясь. Я не видел, что там случилось, но отражение произошедшей за углом трагедии я видел в реакции матери и ребенка, и это было в моем воображении. В моем воображении – машина наехала на коляску, мозги на асфальте – было намного сильнее, чем, надеюсь, то, что произошло в реальности.

То есть все то, что оказывается как бы за кадром твоего восприятия, может превратиться в художественный образ, и тогда все зависит от уровня интеллекта и фантазии художника, потому что это и есть та самая часть невидимого мастерства, которая в результате и определяет ценностный уровень картины. Помните гениальную находку Трюффо: зареванная женщина вскакивает в машину, закрывает дверь, включает двигатель и «дворники», потому что из-за слез не видит дороги.

Но так как героиня находится в состоянии аффекта (а биологическая память очень сильна), она автоматически включает «дворники», которые по сухому стеклу начинают работать.

Такое возможно только в том случае, когда режиссерское мышление идет не за прямым ходом как таковым, не за сюжетом, не за осязаемым объектом, а за отражением этого образа, которое включает биологическую память зрителя.

Потому что иначе невозможно объяснить человеку, почему героиня, если нет дождя, включила «дворники», но каждый, кто бывал в подобной ситуации сильнейшего нервного стресса и при этом садился за руль, может соединить свое внутреннее состояние, объект съемки и энергию героини, которая не понимает, что происходит, но в то же время автомат ее существа подсказывает ей, что для того, чтобы ехать, нужно включить щетки, иначе ничего не видно.

На мой взгляд, это один из ярчайших примеров настоящего ремесла. (XIII, 1)

Атмосфера за кадром (2002)

С точки зрения режиссерского ремесла знание распределения энергетики как внутри кадра, так и на протяжении всего фильма имеет грандиозное значение. При этом атмосфера в кадре не может существовать отдельно от атмосферы за кадром. Она является ее продолжением.

От артиста, который утром поругался с директором картины потому, что за ним не прислали машину или у него холодный номер в гостинице, на съемочной площадке нельзя требовать ничего.

Даже если он обманет зрителя, он не сможет обмануть вас, а вы, в свою очередь, не сможете обмануть зрителя, потому что это перетекающий процесс, из кадра в кадр.

Все вы знаете, что такое съемочная группа, и особенно в экспедиции. Насколько люди устают друг от друга… Ведь когда актер играет перед кинокамерой, его зрителями становится только съемочная группа. Театральный актер может выдать свой энергетический импульс прямо в зал и тут же получить его обратно, если он точно попал. Реакция зала для него – новый стимул, адреналин. Он полетел. И без этого полета, без этого отрыва от земли практически невозможно сделать ничего серьезного. Конечно, всегда можно что-то сыграть, но сыграть то, что артист и сам не понимает, как он это сыграл, получается только тогда, когда его импульс услышан зрителем.

Поэтому атмосфера на съемочной площадке имеет огромное значение. Один раз я выгнал из группы человека, который во время съемки посмотрел на часы – мол, когда будет обед. Все. Он не мог работать в нашей команде, потому что не делился своим вниманием, своей энергией с артистом перед кинокамерой.

Артист обязан получать ответ извне. Это не значит, что все вокруг него должны смеяться или плакать, но концентрация группы должна быть только на том, что происходит перед камерой. Это умножает энергию в кадре, которая потом воздействует на зрителя. Меня, например, больше интересуют не слезы в глазах актера, а их рождение. Когда актер в драматической сцене не знает, что ему играть, он сразу плачет, и все охают: ох, как он играет! А у него просто легко текут слезы, и все балдеют. Настасья Кински, к примеру, чуть что – сразу плачет. Однако сами по себе слезы еще ни о чем не говорят.

Но это отдельный разговор… (XIII, 1)

Атмосфера в обществе (2008)

Мы живем в эпоху голых королей, которым никто не говорит, что они голые. То ли некому сказать, то ли все остальные тоже не одеты. Появилось целое сообщество людей, живущих по своим, отдельным законам. В этом сообществе считается, что Сергей Зверев может влиять на умы (или на что он там влияет) с экрана телевизора, а образ Ксюши Собчак – идеальный образец для десятилетних девочек.

Можно доносить в Интернете, можно оскорблять в Интернете, можно подслушивать и распечатывать чужие разговоры…

Интервьюер: Ваш пафос по поводу Собчак понятен, вот только почему на открытии Московского Международного кинофестиваля она сидит в первом ряду?

А я откуда знаю?

Вы – президент ММКФ.

Ну и что? Я билеты не распределяю, фейс-контроль на входе не устраиваю. Кто-то ее пригласил, она публичная фигура. Я вообще не о ней конкретно сейчас говорю, а об атмосфере в обществе. Бог с ней, пусть приходит, пусть хоть на сцене сидит. Ксения Собчак не виновата – она востребована и пользуется своей востребованностью. Вам нравится? Получите. Не нравится? Переключите на другой канал.

Плюрализм – это когда плохое перестают отличать от хорошего. И то и другое имеет право на существование. Писатель, создавший роман «The Тёлки», может считаться явлением. Моя дочь Надя его предыдущую книгу не только не дочитала до конца, чего с ней отродясь не бывало, но даже выкинула в помойку – чтобы дома не было.

Я понимаю: провокация – очень полезная вещь с точки зрения бизнеса. Не понимаю другого: взрослые люди, имеющие детей и работающие в подобном жанре либо в пиаре этого жанра, они хотят, чтобы их дети жили так, как это показывают в соответствующих телепрограммах или описывается в подобных книгах? Конечно, нет. Более того, каждый уверен, что именно его ребенку уготована другая участь. Что на родительские деньги, пусть не лучшим образом заработанные, этот ребенок поедет учиться, вырастет культурным, образованным человеком. Но так, знаете ли, и наркобароны думают. Однако их дети тоже подсаживаются на наркотики…

Вот это я считаю высшей формой цинизма – рассказывать о других, о ком-то, кто тебя совершенно не волнует, отстраненно, с холодным сердцем, с холодным носом, как будто ведешь репортаж из кунсткамеры.

А я рассказываю про себя. И фильм «12» снимал о себе. Это мы. И я такой же. Во мне живут все эти герои. Смог бы я так поступить, как мой «дядя Николай»? Может быть, и нет. Скорее всего, что нет. Но очень хотел бы. (I, 129)

Атмосфера в политике

(2002)

Я абсолютно уверен, что политика – это очень во многом режиссура.

Только в случае политики актерами является народ, а съемочной площадкой является страна. Потому-то руководство страны, в частности президент, и должны создавать атмосферу в стране.

Атмосфера, как таковая – одно из самых главных, что должно быть. Потому что, создав правильную атмосферу, можно довести до людей именно тот смысл, который ты хочешь до них донести. Ударить ли их шоком информации, мягко ли рассказать, чтобы не теряли надежды…

Вспомните, как вынуждены действовать, скажем, ребята из МЧС, разговаривая с человеком, который собирается выпрыгнуть из окна. Ему хочется «в лоб дать», чтобы он дурака не валял, а они его расспрашивают о детях, о том, что он сегодня делал. Они работают с ним как психологи, для того чтобы подобраться к нему, усыпить его внимание и бдительность и тем самым не дать ему совершить смертный грех самоубийства.

Атмосфера – это принципиально!

Она заключается в том, что если, скажем, проводить диспансеризацию детей, то ее результатом должны быть не только реальные факты, которые мы получим, но еще и мощнейшая психологическая работа с населением, когда каждая мать, каждый отец (для которых самым главным и важным в жизни является их ребенок) почувствуют к себе внимание страны, внимание президента.

Это имеет принципиальное значение для создания хотя бы временно той самой атмосферы, о которой я говорю и которая нам необходима как воздух.

Поэтому я считаю, что, собственно, вся задача культуры, ее главная задача – это создание атмосферы.

При этом я абсолютно не исключаю критики и противодействия властям… Но дело в том, что для того, чтобы быть «за» или быть «против», в любом случае необходима атмосфера.

Ибо атмосфера оппозиции только тогда является созидательной, когда эта атмосфера органична, а не является плодом популистских желаний тех или иных лидеров или «маленько порулить», или побыть на вахте «у главного руля».

Я думаю, что понятие «атмосферы», задача «создания атмосферы» имеет для всех нас огромнейшее значение… (IX, 1)

АФОРИЗМ

(2009)

Вопрос: Есть знаменитый афоризм Марка Твена: «Милостью Божьей в нашей стране есть такие неоценимые блага, как свобода слова, свобода совести и благоразумие никогда этими благами не пользоваться». Вам не кажется, что это очень точно описывает нынешнюю ситуацию в нашей стране?

Очень люблю Марка Твена, но то, что им сказано, сказано им о его стране, об Америке, которая, по мнению некоторых людей (и я с ними согласен) является, в отличие от нас, не страной, а проектом.

Поэтому и афоризм Твена больше подходит проекту, а не стране. (XV, 41)